Горбатые мили

Третий вал

Нонна не избегала встреч с Назаром. Только не представляла, о чем с ним говорить. Снова ворошить старое? Того, что ее связывало с Сашкой Кытмановым, вроде никогда не было. Во всяком случае, оно ни к чему не обязывало. Жила, подобно многим, «на уровне океана», отдаваясь близким и непризрачным радостям.

Она слушала его между прочим. Принялась стирать пыль с держателей бра, будучи уверенной, что особенно огорчаться не стоит, спасительная беседа с ней не затянется, поскольку переход — самое время для политучебы. Первый помощник буквально нарасхват. До первого замета экипажу надо не только освоить полагающийся объем программы, но и обеспечить задел по ней не меньше чем на треть кампании, досрочно пройти две-три темы.

На «Амурске» ей доставляло удовольствие будить к завтраку Сашку Кытманова. Подкрадывалась к отведенной ему каюте, опасаясь, не увидел бы кто-нибудь, стук кулачком в дверь, еще так же пугливо и дерзко, а потом со всех ног припускала обратно, к себе в посудную.

— Только… — Нонна словно запамятовала, зачем ей тряпка, построжела, — ни в коем случае не трожьте кэпа.

Назар оторопел. Он услышал, как за углом, напротив его каюты кто-то резко остановился. «Не Игнатич ли? Постучит, а я здесь. Потом мне одному придется корпеть над обязательствами к общему собранию. Выгляну!»

Он шагнул к двери.

— По какому я праву?.. — сгорала от стыда Нонна за то, что чуть не пригрозила Назару. В ней опять чудесным образом ожила та осень, когда в лазарете «Амурска», как всегда, пустом во время стоянки в Находке, «располагался» Сашка Кытманов, жил и работал. Писал акварельные портреты. Замешивал гипс, лепил.

Однажды он увлек Нонну съездить в бухту Бархатную. После заплыва, когда выбрел на мелководье встречь солнцу, весь из мышц, с узкой талией, Ноннино сердце вспугнуто сжалось.

Чувствуя то же самое (как будто в тот раз среди общительных купальщиц могла потерять его), Нонна села за рояль, увидела свое отражение.

Теперь она не нравилась себе: уставшая, опустошенная.

Наедине с Сашкой Кытмановым волнение Нонны не отличалось от загадочного и приводящего в трепет ожидания. Пусть слабее — оно проявилось снова. Нонна не представляла, что ей делать.

Назар угадал ее состояние.

— Твой Сашка-то!.. Сущий обормот! С чего-то взял, что у вас никакой любви. Только так: встречи, прогулки. Потому оборвал переписку. Чтобы как следует разобралась в своих чувствах. Бывает же…

— Как? Скажите на милость! — удивленная Нонна направилась к миске с водой.

— Только, пожалуйста, без этого!.. Совершенно честно. С ним тебе сравнить некого. Порядочный — раз. Трудяга. Ко всему еще, с художническими наклонностями. Что?.. Мало тебе?

Назар едва не сказал, что ему самому до Сашки не дотянуться, нечего пробовать. Задатки нужны.

— Когда-то я от этого подпрыгнула бы на радостях, — сказала Нонна, ткнула в черную клавишу и скорбно посмотрела в иллюминатор на безжизненный полубак, на размашисто вяжущий узлы океан.

— Ты, конечно, боишься его… — у Назара не повернулся язык назвать того, кто оказался между ней и Кытмановым, то есть Зубакина. — Как же, станет корить тебя им.

— Обо мне больше звону. Ославили. Теперь — что?.. — снова потревожила клавиши рояля. Потом, когда умолкли струны, сказала: — Слов нет, вы совершенно ни при чем. В чем вас винить? Знаете про моего Сашку — ну… Про то, как у нас начиналось. Всю мою жизнь он перевернул. Сейчас еще бывает… Как будто только руку к нему протянуть. Никогда не привыкну к этому. А то, что мы с ним таким образом-то… Порознь. Это, наверно, к лучшему. Пусть остается там. Тем же. Ни в коем случае не изменяет своей надежде. К вам же такая просьба… Назар Глебович! У трапа-то я тогда!.. С приткнутым шиньоном!.. Собиралась кой-кого поразить, как помешанная. Если сможете, то простите за злую болтовню. За нее мне о-очень неловко, — провела пальцем по ближним клавишам и заверила, что вообще-то участие Назара ей дорого.

Она боялась или спугнуть что-то в себе, или упростить. Замолчала. Призналась:

— На большее меня просто не хватит…

— Назар Глебович! Ну-уу, как, однако, я сильно продрог на полубаке! — выпалил, вбежав в кают-компанию, Игнатич. Поежился, стал растирать руки.

— Ты тоже… в самом-то деле! — выпучил на него глаза Назар.

— Долго же вы с Нонной!.. Должно быть, о чем-то!.. Не секрет? Я проходил — оба были, как перед большим расставанием, — сказал Игнатич.

— Есть у меня кое-что в запасе!.. Я в один момент налью для с у г р е в а!.. — вскочила Нонна, сразу повеселев. Встряхнула за дверью термос.

— Мог бы не пережидать, когда разойдемся. Полез туда!.. В такой одежке! Совсем не бережешься! — заругался на Игнатича Назар.

С худыми впалыми щеками, землисто-серый, Кузьма Никодимыч крепился из последних сил, не разрешал себе поверить, что он не по годам слаб, но ничего не мог поделать, кружилась голова; к тому же возмущался тем, что в бессолнечье, из-под сдавленных туч в океан уткнулись раздвинутые книзу столбы светящейся дымности, образовали огромнейший храм.

Кузьме Никодимычу становилось муторно, когда внутри сотворенного светилом сооружения, то сталкивались взбаламученные и вроде бы раздельно существующие просторы, то застывали на мгновенье, набирая ход, подобно толстым, способным сокрушить что угодно скальным оползням.

У прямого среза кормы, выплескивая на нее сзади, вставали отрезанные гребным винтом светло-синие льющиеся ломти. Все в брызгах, шипя и пенясь, они схлестывались. Только это тоже ни к чему не приводило. Получалось более или менее шумное барахтанье.

Те, что только прорезались наверх, теснили новые, придавливали их, яростно влазили в глубокие щели, разламывали на неравные части и рассыпались. А под ними, в резвых извивах, возникали нити серебристых пузырьков, тотчас скручивались, убегали под острым углом к тому меридиану, что западней Сахалина. За ними не только дольше — с большей охотой следил Кузьма Никодимыч, как за своими мыслями, не в силах побороть невыносимо мучительное — то, что Венка все еще не сочувствовал ему. Так только, оказывал кое-какие услуги. Короче, ничуть не продвигались отношения между ними. Не потому ли Кузьме Никодимычу казалось, что «Тафуин» тоже топтался на месте, как безнадежно увязший или кем-то заколдованный вечно торчать в пятнистой, никуда не опаздывающей хляби.

Там же, возле Венки, остановился Назар, разгоряченный, обновленный своими хлопотами.

— Скоро кончик Хоккайдо останется позади, — сказал он, ухарски подмигнув Кузьме Никодимычу.

Венка хмыкнул и согнулся, чтобы взять кружку с водой, поднес ее ближе, себе под грудь: хватит ли отцу прополоскать горло?

— У них против рвоты что-то имеется, — сказал о японцах.

«А, нашли о чем! Что это они, как без понятия?» Кузьма Никодимыч поспешил зажать рот обеими ладонями, наклонился — и бегом к борту.

— Да, щелочь вводят, — сказал Назар. Он не мог придумать, как облегчить участь самого слабого, каким образом? Сам чувствовал себя оттого как укачанный. Большими руками Кузьма Никодимыч обхватил стойку леера.

Обижал ли он Венку не в большом, так в чем-нибудь малом? Нет. Совершенно точно. Никогда! Ни в ту пору, когда Венка был малец, ни тем более позже. Может… бывает же такое с отцами! Скопидомничал? Достаточно ли присылал сыну денег? Вполне как будто! Собирал посылки перед каждой зимой… Мать… ни-ни. Никогда не задевал. Ни одним словом. Что с того, что из дому она его в конце войны выпроводила!.. Так что же разделяло отца и сына?

Назар упомянул про щелочь.

— Ни к чему она. Уколешься — не поймешь, как стоишь, прямо ли, — выкрикнул Венка. Подбрасыванья, подтряхиванья и сногсшибательные толчки не причиняли ему неприятности, они же исходили от общего прародителя океана, как все штормы, вплоть до убийственного, о котором на Балтике говорят: берет взасос.

Когда к ним приблизился боцман, как всегда думая только о том, где и что не так — надо умелые руки приложить, Кузьма Никодимыч утомленно, словно перед близкой кончиной, посмотрел на низкое небо со светящимися столбами-колоннами и, чтобы сделать Венке приятное (пусть решит, что без него никак не обойтись), спросил, ладно ли с капитаном?

— Почему-то нигде глаз не кажет. В кают-компании — тоже… Пустует кресло.

Венка только что взял книги в охапку и сразу закрутил головой:

— Тоже нашел о ком!.. У Зубакина же все что надо. Кроме кабинета со спальней есть еще ванна, от нее — вход в изолированный туалет. Изредка приоткроет один глаз на щит с приборами: на том ли курсе «Тафуин», насколько раскручен двигатель, какая путевая скорость? — и опять заваливается на боковую или ради разнообразия закрутит затертую пластинку Бетховена. О-чень обожает ее, сколько помню. «Тарарарам! Трах-бах!» А службой правит подчиняющийся Плюхину боцман. Можете в натуре лицезреть его: что-то потерял, ищет.

— Малярные кисти моет, — сказал Назар. — Чего ты?..

Дав себе зарок никому не докучать, Кузьма Никодимыч разжал левый кулак, отер им мешки под глазами, сильно набрякли.

— А поесть-то что, не хочется ему? — вернул всех к разговору о капитане. — Ни за что не поверю!

— Нет, почему!.. — откликнулся Венка. — Нонна-то на что? Аккуратненько, четыре раза в сутки, она к нему поднимается этак летучей рыбкой, какие в южных широтах, и щебечет: «Чего изволите?» С легкими завтраками, с обильными обедами… Так зачем Зубакину куда-то выгребать? Намаивать ласты, — потряс руками. — Если случится на «Тафуине» что-нибудь из ряда вон выходящее, тогда приготовьтесь, обязательно совершится явление нашего всевышнего своему разлюбезному народу, нуждающемуся, чего уж, в деятельной опеке.

Кузьма Никодимыч вспомнил вдруг отход из Находки.

…Ночью на плашкоуте, в пятне от бортовых огней «Тафуина» одногодки Венки кривлялись как только могли и несли несусветную чушь, чтобы только все глазели на них, завидуя или осуждая, какие они раскованные, пока самый толстый среди них, с сальными патлами, не завертелся юлой, не в силах ничего сказать сквозь им же вызванный хохот. Показал пальцем на Венку, как на облапошенного чудика. Присел.

Венка на виду у них отмывал руки, не забывая, что позади него находился Кузьма Никодимыч, все видел и слышал. Почувствовал под собой страшную глубину, А толстый форсированно клял официантку из ресторана на «пятачке»: такая и разэтакая, вызвала милицию!.. Сверял, что для него жизнь настала — несправедливо жаловаться. Во всю мощь старался вырвать у Венки признание, каких больше обожает: которые в теле или сухих?

Став под цвет железного сурика, Венка положил указательный палец поперек губ: безмолвно упрашивал явить милость, пощадить.

Тогда кто-то из развязных кривляк нарочно обхватил девчушку с облупленным носиком. Она не осердилась — прижалась к нему всем боком, обтянутым заграничной джинсовой курточкой с красно-синими полосами, преданно и благодарно уставилась в его скоромные глаза, прокричала, что сухое дерево жарче горит.

Сколько ни уверяли после отхода Кузьму Никодимыча, что молодые нынче особые из-за акселерации, он одно твердил: «Ишь что придумали!»

Боцману было все равно, какое зрелище феерически заполняло окружающую атмосферу, далеко ли было до замета трала, где «Тафуин» кипятил винтом воду. Он без конца мерил волокшимися ногами шканец, выискивал для себя полезное занятие: что-нибудь сплести из старого распущенного каната, утяжелительную шишку для выброски или коврик под ноги, наложил пятерню на спасательный круг — как, надежно ли вогнан в пружинящие захваты. Упер взгляд во второй, самый ближний к нему бот и потемнел.

Какой-то разгильдяй сбил брезент на сторону.

Поправить нетрудно. Корпусный, под стать «Тафуину», боцман Семен Ильич заглянул в бот через борт — не нарушено ли внутри что-нибудь? Так и есть. Кто-то спал в нем.

Истинно соленый человек не относился всерьез к физическим страданиям Кузьмы Никодимыча. Только печалился, что тот как отец, по сути-то, лишился сына. Никакие старания ничего не давали.

Боцман нес в себе отцовскую тяжкую скорбь Кузьмы Никодимыча. Предвидел безысходность. Ему открылось, будто Венка-барк никак, сколько ни бился, ниоткуда не мог приблизиться к острову, напоминающему анфас Кузьмы Никодимыча. Ни с какой стороны. Мешал давнишний ледовый припай. Отталкивал.

Как раз в этот час машинная команда приступила испытывать систему холодильных трюмов. Началась закачка в трубы аммиака.

В еще по-утреннему сумрачные каюты с их удовлетворенным сопением, храпом и невнятицей встревоженного бормотания крепко спящих, с аппетитным потягиванием под нагретыми одеялами, с глуховатым поскрипыванием коек под теми, кому захотелось лечь более удобно, на нескончаемые сны-сказки выплеснулся речитатив старшего помощника Плюхина, до неузнаваемости огрубленный усилителем:

— Команде… вставать. («Команде»… — тягуче, как с другого берега. «Вставать», — без отчетливого изъявления воли, больше повествовательно.) Се-годня… — Последовало нужное перечисление календарных сведений: день, месяц, год. — Погода… (Снова по трафарету: ясно-пасмурно, волнение на море и так далее.)

Худосочный, в семейных широких трусах Игнатич соскочил с постели.

— …завтрак по расписанию, — уныло извергал динамик громкой связи.

— Что происходит? — высказал свое неудовольствие Бич-Два.

Полудремотный, он, облачаясь по-морскому, застегнул клапан клеша, с силой втолкнул себя, как посторонний предмет, в коридор к столовой, стараясь разгадать, куда все подевались. Шаркнул плечом об одну переборку, так же — о другую.

У прямоугольной прорези на камбуз сбились обработчики в приобретенных не за малую цену ворсистых водолазных свитерах, в еще не разношенных, жмущих во взъемах черных кирзовых сапогах и в необмятых, широченных спецбрюках (брезентухе).

Кок не рассердился, когда такие же добытчики, по-стариковски жалкие и неуклюжие, уронили эмалированный чайник. Только тщательней утер пот со своего низкого, почти несуществующего лба вафельным, заткнутым за пояс полотенцем. Сытые щеки у него лоснились и вздрагивали, когда «Тафуин» грузно переваливался с борта на борт или с совершенно не присущей ему резвостью пронзал вал…

По-особому заваренный запашистый кофе, до приятной степени забористый, какой подают не во всех ресторанах, никому не доставил удовольствия. Бич-Два едва-едва цедил его сквозь зубы, как от нечего делать.

Клюзу кто-то посоветовал поднимать кружку повыше. Он, перегибаясь, тянулся вслед за ускользающей от него сдобной булочкой. Игнатич и рулевой с бородой викинга тут же учили отвергнутого океаном одновременно с Кузьмой Никодимычем кочегара ставить бортики у столов — длинные, ясеневые линейки с никелированными защелками.

— А что, если рванет шторм?.. — с набитым ртом прошамкал худущий, кости да кожа. — Вкалывать-то натощак придется. О-хо-хо!

— Не, — ласково, по-родственному посмотрел на него Венка. — Это предусмотрено. Сварят только второе. А пить сам чего-нибудь найдешь.

Трудовую книжку легкого на подъемные украшали штампы почти всех ударных строек: и южных, и тех, что в Сибири.

— А если в двенадцать баллов? — постращал он. — Тогда — да…

— Ха! — с задором, крепко ударил по плечу Венку тралмейстер, предовольный тем, что несведущих тьма, с ними веселее. — Сухим пайком получим, — утешал матроса-первогодка. — Те же шесть тысяч калорий.

Скорбного, едва ковыляющего Кузьму Никодимыча Ксения Васильевна с Димой заботливо, под руки, препроводили в прогал между намертво приваренными столами. Ему не пригрезилось, что перед ним все встало на дыбы. Сразу вытянул руки. Только ни за что не ухватился. Всей спиной ударил в переборку. Сдвинулся, повернул к себе вращающееся кресло и — шур-р рядом, на затоптанную палубу: не сумел сесть в него, промахнулся.

Серега подхватил Кузьму Никодимыча, приподнял. Подскочил рулевой:

— Давай вдвоем!.. Поднимем!

Кузьма Никодимыч с таким видом, что все это ни к чему, медленно оперся на ладони и как-то неестественно выпрямил туловище…

Свой кофе боцман влил в себя, не присев за стол, что-то пожевал и снова уже тралил наверху, возле восходящей к небу трехногой мачты. Он увидел, как вытащенного из бота Клюза ставил на ноги Бич-Раз, добиваясь, чтобы тот очнулся, больше не отдавал концы, валяясь, как труп, такой могутный, косая сажень в плечах. За спиной свойского и насмешливого Бича-Раз, беспомощно топтался Бич-Два, придерживаясь, как дистрофик, за леера, липкие от нашлепков морской соли.

— Тоже взбрело тебе… — ворчал Бич-Раз.

«Он поселился в боте? — утверждающе спросил себя боцман и вышел на Клюза. — Нуждается в покое?»

— Мужики!.. — едва не набросился на них всех.

— В каюте невыносимо, — заскулил бело-зеленый Клюз. — Ни сидеть, ни лежать — ничего не могу.

«Немощный, значит!» — чтобы скрыть усмешку, боцман нагнулся пониже, как бы затем, чтобы уяснить, действительно ли что-то попало ему под пятку.

— Может… — засмеялся, — подать вам… на похмелье?

— Нет! — страдальчески отбиваясь, замахал руками Бич-Два. — Без того в шарабане гудит. У тебя как? — подтолкнул электрика.

У того язык не пошевелился, показал поворотом головы и правым плечом: «Нашел о чем спрашивать! Само собой»…

Мало-помалу разошедшийся океан хлестанул «Тафуин» во весь борт — сместил с курса, остервенело погнал гребни, провалился, чтобы обрушить стоящее на нем сооружение из света. Клюз, страдая не меньше Кузьмы Никодимыча, ощутил это, к своему несчастью, столь непосредственно, что закачался. Бичу-Раз пришлось его ловить, чтобы не покалечился о что-нибудь.

— Такая, значит, у нас карьера, — загоревал он.

— Какая? — спросил боцман и засунул голову под брезент: все ли опять в боте лежало на месте? Пощупал крышку ящика с галетами — цела! Просунулся к носу, до пробки емкости с питьевой водой — не свернута.

В него и в Клюза (в лоб, в переносье, в грудь) с ушедшего в воду полубака ударил плотный заряд свинцово-круглых брызг. Бич-Раз ухитрился увернуться от них, шустрый! Бич-Два закрыл лицо ладонями и присел, у него вымок только верх шапки.

— Самая что ни есть головокружительная, — утираясь, объяснил Клюзу и досматривающему за своим хозяйством боцману.

— Что удумал! — раздраженно подковырнул Клюза. — «Если через неделю не привыкну к болтанке, то лучше смерть. Выброшусь».

— За борт, что ли? — впился в него глазами боцман.

У дверей лазарета он столкнулся со знакомыми, уже не горластыми добытчиками, теми, что прицепляли перед входом в палатку предупреждение: «Осторожно, здесь холостяки!» Они тоже оказались невыносливыми, не знали, куда забиться, в какой угол. Плечи у них обвисли, в глазах поселилась старость, несмотря на то, что никому из них не перевалило за пятый десяток.

Спустился ниже, на главную палубу — тоже не лучше. То ли производственники, то ли кто из добытчиков, во что не верилось, бродили как опоенные. Зельцеров же проскакал мимо них в тапочках на босу ногу и, словно так должно быть, ни к одному не подошел.

Боцман оставался верным себе. Обласкал взглядом барашки иллюминатора: «Не зацвели вы?» Потом, будто кто причинил ему неприятность, посетовал: «Заимел начальничка! Ни рыба ни мясо. Ни за что всерьез не берется. Как временный».

На устроенной Плюхиным раскомандировке Венке выпало красить камбуз, где все, кроме палубы, обсыпано пробковой крошкой и еще к тому же столько баков, труб, вентилей. Малярной кистью не размахнуться. Надо тыкать. Обмакнуть в краску — и раз, раз…

Когда Венка, очень недовольный тем, что придется попыхтеть, взобрался на схожий с верстаком раздаточный стол и примерился к верху переборки, дверной проем напротив него, как горловину бухты, занял боцман, будто загруженный значительно ниже отметок крутобокий корвет.

— Постараться надо, — наставительно сказал он.

А Венку как раз вдавило в оставленный для просушки загрунтованный Нонной холст, испачкал плечо, скулу, висок.

— Отвяжись, — застонал.

От всего, что могло сойти за намек на хотя бы малейшее непослушание, боцман сразу же как по прямым линиям шел к возможным последствиям, причем обязательно к наихудшим.

— Отставить, — рявкнул без уверенности в том, что Венка ему тотчас уступит.

Часть океана, впущенная в эмалированную ванну вместе с паром, вела себя ничуть не лучше самого океана, тоже недовольно выгибалась, так же замедленно, как бы осмысленно, проседала, налазила на кафельные берега.

Зубакин только шагнул в сине-зеленую глубь и сразу же вышел на деревянную приставную решетку, раздосадованный, что не пришлось покупаться, как собирался еще с утра, перед поворотом на зюйд, где начался поиск красных окуней, пока не основной, без отклонения от курса следования к Третьему курильскому проливу.

Одеться он не захотел, набросил на плечи груботканый полосатый халат, вдел ноги в удобные домашние шлепанцы, затем без особых трудностей перебрался в свой пустынный, ничем не увешанный кабинет, у иллюминатора смял низ белой штапельной шторы…

У самого борта пристроились спинами к надстройке двое высоких — одинаково крепко вцепились в леер, не подпускали себя к нему, упирались, чтобы не упасть к носу или корме, вместе с палубой взлетали высоко-высоко, пригибались к несшимся вдоль траулера устрашающим изгибам.

Одного Зубакин узнал сразу: «Парткомовец под моей лапой, — успокоил себя. — А задурит, вздумает что толкнуть своим через нашу связь, так ведь никак не обойдет меня, на рд[15] потребуется моя виза».

Через ту же щель между шторой и лаковым краем иллюминатора, как в прорезь прицела, он разглядел и второго, Кузьму Никодимыча, немощного и потому только подлежащего списанию. «К чему балласт?»

Перебрал по памяти, какой траулер из тех, ближних к «Тафуину», скоро отправится к берегу?

У Кузьмы Никодимыча болела душа. Как же! Старательный, по-настоящему человечный Назар не сблизился с экипажем, это угадывалось во всем. Это что же? Может, ему нечего в себе зачерпнуть? Так, серость?

— Ты голова, знай. Народу надо что-то такое. Чтобы задело. Пусть все равно что.

— Как у кого?

— У себя пошарь. В мозгах. Очень необходимо. Как другу тебе говорю.

— Не показался я? Согласен! С Зубакиным проще. Ясней! Он же весь на виду! «Никакого обману. Хотите убедиться в этом, хоть ощупывайте меня. Всегда режу правду-матку».

— Погоди. Я нисколько не шучу с тобой.

Назара это смешило.

— Есть ум, нет — это частности. Она бы только была — зычность. При ней все сойдет с рук. Подлость. Мошенничество.

— Разошелся!

— Или я по нечаянности что-то переступил? Ту черту, может быть?.. Уже дальше дозволенного?..

— Порядочный! А как раз это против тебя! — сказал Кузьма Никодимыч. — Зельцеров увивался вокруг меня. Как будто его что-то гложет.

— Отделывающийся смешками Зельцеров! Никому ни враг, ни друг! А как он добивается пролезть на более высокую должность! Уже стлался передо мной. Чтобы отрекомендовал его. Так в чем нуждается-то? — нервная веселость Назара прошла.

— Хоть верь, хоть нет. Ты вроде без прошлого, ей-богу. Заявился на «Тафуин»…

— Так считаешь? — перебил Назар.

— Взошел! Это тебя устраивает? Сразу ударился в просветительство. А любому доведись… Нельзя! Чего смеяться-то? Старший тралмейстер где-то прижал к переборке Ершилова: «Для тебя — как первый помощник-то? Не образцово-показательный?» А Ершилов: «Перед Находкой трепещет. Обыкновенный служака. Ради личных финансов. Огребет их — отчалит отсюда».

Снова Назару сделалось не по себе. Словно не исполнил долга.

— О чем пекусь? Ты можешь передать через меня кому-то, если сочтешь. Не сейчас, так потом.

Кузьма Никодимыч не мог понять, откуда у Назара столько почтительной робости? Был кем-то здорово взгрет? Сломлен? Когда? Если судить по его возрасту, не должен бы?.. Не пострадал ли у него невинно кто-нибудь из близких?

Он уже было полез к Назару с советом:

— Нынче не к чему скрывать прошлое. О нем в истории целая глава.

Тотчас Назар уловил то, что его мучило. Молча протянул к воротнику Кузьмы Никодимыча руки и дернул за него вверх. Посмотрел, какой путь на камбуз короче: через трап левого борта или по ботдеку до лазарета?

А «Тафуин» не сумел пересилить натиск океана, завалился набок. Полубак побелел — столько принял на себя пены.

Кузьму Никодимыча тотчас отбросило к шканцу, расправило на нем, как на распятье…

Едва Назар начал отталкиваться от него, как Серега, отраженный в зеркалящем иллюминаторе капитанской опочивальни, сбежал с приподнятого мостика, будто с крутого бугра. Так что Кузьма Никодимыч не остался один, за него можно было не переживать.

Люминесцентный свет в притворе закутка с посудой и холодильником кают-компании Назар принял сперва за что-то плотное голубоватого цвета. Рядом, на камбузе, разглядел общественников: Клюза в белом халате, еще одного так же одетого, Игнатича, за ним не без надобности официальную Ксению Васильевну.

У ног Нонны валялись побитые качкой тарелки, розетки.

— Что? Вы опять ко мне? Зачастили! По-настоящему-то вам давно надо презирать меня. Вежливей не сказать: я персона нон грата.

Назар поднял обе руки: попросил Нонну ничего не говорить. Пустился уверять, что не все потеряно.

— Ты ж умница. Честно!

Она, как доведенная до изнеможения, взглянула на вход в кают-компанию для того, чтобы кого-то увидеть и позвать.

— А если я, представьте, округлилась? Тогда что? — пугнула его и припустила к двери: не услышала ли ее Ксения Васильевна. Она ж могла оказаться тут же, вблизи.

На камбузе у кого-то упал бронзовый поднос. Заполошно вскрикнула мойщица — пожилая женщина, мать троих детей. Журчаще, вполголоса запричитал кок:

— Поставить бы вам на подотчет, тогда б берегли…

Нонна злилась: «Хочу быть одна. Совсем одна!»

«На что я рассчитывал? — сосредоточился Назар. — На то… Казалось мне, одумалась девка, Зубакин ей… зачем? Нуждалась, чтобы… на кого бы опереться».

— Да? — сказал тихо-тихо.

Нонне не удавалось дотянуться до свернутого трубочкой холста.

— Еще не дошло?.. Я ж обыкновеннейшая баба, — последнее слово произнесла по слогам.

— Не терплю самоуничижений!

— Зубакин же… воспользовался моей слабостью. С меня взятки гладки.

— Нет!

Опять Нонна выискала себе дело. Переставила подальше от Назара зарисовки с натуры, чтобы они не навели на разговор о Сашке Кытманове.

— Без вас тошно! — крикнула, не оборачиваясь, в переборку.

«Как по нынешним временам больше подходит сказать про Зубакина? Полюбил?» — Назара передернуло.

— Не баба, — сказал, удостоверясь, что на камбузе было не до них. Бок о бок с наваристыми щами, еле дымящимися, стоял бидон с краской. Возглавляемая Ксенией Васильевной общественная санкомиссия чем-то потрясла, в прямой связи с какими-то упущениями упоминалось имя-отчество старшего помощника Плюхина.

Нонна сорвала с вешалки посудное полотенце и с ним сгребла вилки, приподняла их.

«К сожалению, так у Нонны только, что ли? У ней одной?» — будто кому-то уступил в споре Назар.

Низко свешенный конец полотенца Нонна забросила себе на плечо:

— Назар… Глебович! Чего убиваетесь?

Он действительно пал духом оттого, что сколько же, подобно Нонне, спотыкающихся на одном и том же, живущих только настоящим. Заметил, что на переборку пала тень от вошедшей в подсобку Ксении Васильевны.

Нонна заглянула за край полки.

— Вы же здесь мимоходом.

— Конечно, — сказал Назар.

— Мне надо вынести посуду.

— Пожалуйста.

Она набрала в приложенную к груди ладонь мельхиоровые подстаканники, задышала, как после быстрого бега, готовя закатить истерику, разрыдаться:

— Сами-то в контрах с Зубакиным! Не смеете рта раскрыть про то, что вам известно. («Не вступай с ней… Перепалка получится, больше ничего. Опозоришься», — убеждал себя Назар.) Предъявили бы Зубакину требование! А то, как со списанием Малютина. Хотите чужими руками. Подбиваете меня — разводите про Сашку Кытманова.

«Позаботился, называется. Вовремя подоспел я к Нонне. Кто мог предусмотреть такой поворот? Жалко ее, несмотря ни на что».

Она опять стала выгораживать себя:

— Если станете в позу: «Не допущу сожительства!..» Так кому больше влетит на парткоме в Находке? Не нам с Зубакиным. Нас пожурят — не больше! От вас же… только память будет вечно жить в наших сердцах.

Стоило ли спешить с покраской камбуза? Венка считал, что ни к чему. Слез с подставки на палубу и, упиваясь желанной бесшабашностью, поддал под низ эмалированной поварешки.

Опять забрался чуть не под самый подволок.

«Тафуин» поплыл куда-то не туда, из-за чего ящики под Венкой покачнулись и, наверно, упали бы, не подбеги к ним Назар.

Венка тоже оказался ловок — нерассуждающе, в мгновение ока взял в щепоть вертикальную часть приваренного железного треугольника… Утыкал, покрыл белилами подволок над электрической плитой — самый трудный участок. А потом спутал трубу, не на ту оперся — под ладонью оказалась горячая, с паром.

У Назара откуда-то взялось мыло. Открыл холодную воду, намочил его и приложил Венке на красную полоску…

Они сели. Назар заговорил о нравах, никого в отдельности не касаясь. «Чуткость стала явлением — редко встречается, хотя и считается, что она по-прежнему обязательная для всех добродетель».

Не обошел себя. Рассказал о том, как в тридцать седьмом забрали отца совершенно ни за что, по подозрению, а его, мальчишку, исключили из школы «Водник». Не разрешили в тот год закончить первый класс.

Венку тронула доверительная искренность. Слушал, воздерживаясь что-то вставлять или дополнять, мрачнел и потом открыл свою душу — сколько ему тоже довелось хлебнуть лиха, не сразу стал сорвиголова.

Он жил, как все мальчишки, светло и полно, пока у него с матерью в комнате гостиничного типа не появился служащий из районной инстанции. Дернул на себя дверь, прошел к этажерке с радиолой, альбомом, губной помадой.

С того дня Венке больше не возбранялось влезать по шаткой лестнице на чердак, никто не одергивал, когда влетал в чужой двор покачаться на свисающем чуть не до земли дождевом желобе или цеплялся на ближайшем зимнике за кузова грузовиков — чуть не лишился руки, когда коньки влетели под край льдины.

Поначалу Венка «приурезал» за угол, только пятки замелькали. Потом почувствовал неловкость за что-то, обиду. Как будто повзрослел. Побродил немного — захотел вернуться к матери.

У нее не стало хватать времени на Венку. По ночам поднимала его: так хотела сыновних объятий, ласки. Он спросонья пугался, натягивал на себя одеяло. Она склонялась пониже и, думая о своем, острее, чем всегда, испытывала стыд за то, какой стала. Наконец сон у него проходил — открывал глаза и с радостью тянулся к ней, сильно, чуть не до отталкивающей боли, обвивал ручонками.

Да, Венка очень любил свою мать. Сразу же забывался у нее на груди, заново обретая душевную устроенность и покой.

На материнской свадьбе ему выделили место рядом с какой-то тетей возле тарелки с пышным рыбьим пирогом. В другой раз он расправился бы с ним в два счета, а тогда ел и не ел — куски застревали в горле.

В подсобке кают-компании Венка покрыл краской подволок, перелез к дальней переборке — в глухой угол. Потому не разобрал, какую сыграли тревогу.

Все выбежали на подветренный борт. Аварийщики в противогазах спустились в рефрижераторный отсек — на помощь вахте. Заменили неисправный вентиль. А Кузьма Никодимыч спохватился:

— Что-то нет моего!..

Для Венки же к тому времени уже вдоволь хватило испаренного аммиака, надышался им.

Еще до завтрака Нонна надела любимый сарафан из цветного ситчика, как обычно радуясь тому, что он удачно выделял бедра и грудь. «Какая я пикантная!» Повертелась у зеркала, испытывая почти удовольствие, что могла помешкать и таким образом досадить Зубакину, уже измученному к тому времени ожиданием ее появления. Взбила где надо прическу, стращая себя: «Однажды все-таки нарвусь на первого помощника!.. — Прислушалась. — А, была не была!» Стремительно вышла из подсобного закутка, тотчас же вернулась назад: забыла прихватить наполненное водой ведро и тряпку для мытья пола.

Отделанная ясенем дверь в ходовую рубку была закрыта, что Нонна приняла за предвестье удачи: «Никому не залезу в глаза». Нащупала в кармане ключ от капитанской каюты и постояла, принудив себя забыть, куда столь тщательно собралась, обмирая от страха. «Грех ведь», — сами сложились в ней слова.

Мимо нее быстро прошел Назар.

«А чего же… Мог бы поприветствовать! — взяла Нонну обида. — Не просто так я к Зубакину. У меня служба».

Поискала скважину в двери. Отрывисто щелкнула замочная пружина.

Открытый по грудь Зубакин лежал, задрав острый подбородок над измятым тельником. Нонна осмелилась взглянуть — спал ли он? После мыла палубу, будто по обязанности вслушиваясь, как дышал, наслаждаясь тем, что маялся, дожидаясь, когда в последний раз отожмет тряпку и ополоснется в его ванной заграничного производства…

— Ф-уу! Капитан!.. — выдохнула, разгоряченная, на ковровой дорожке в приемной.

— Ты опять занялась мокрой приборкой? Да? — сказал Зубакин из спальни вроде и в сердцах, и со смущенной смешинкой.

— Как же! Сердце у меня зашлось! — взобралась с ногами на диван. Ей не терпелось затылком достать ясеневую полированную переборку. — О, господи! — Сказала, как только подтянулась к ней, закрыла глаза, не желая больше ничего знать. Неглубокого, нежного холодка для нее не хватило. Чуть повернула голову — висок ее лег к другой части той же переборки: — Я твоя. И я же в тебе. Никому это не нарисовать. Никакими красками. Чудо! За что так?

Полуодетый Зубакин стоял напротив нее и курил, равнодушно поглядывая на свои босые ноги. Видел ли он Нонну? Не всю. Не сводил глаз с ее рук («Какие, а!»).

«Она, конечно, не отдает отчета, какая есть, — говорил за него восхищенный взгляд. — Не дорожит собой, своей молодостью. А неглупа!..»

Ее руки с ямочками у острых локотков еще не утратили летнего загара и звали к себе. Он не знал: или надо ему снова подойти к ней и обнять, стиснуть до самозабвения, или лучше повременить, пусть ждет. Опустил капельку слюны на кончик папиросы, на тлеющий табак. «Ах, бесовка, как уронила их!..» — взволнованно, не в осуждение сказал про себя и пошел в сторону, торопясь отыскать пепельницу.

Возле иллюминатора он между прочим поглядел на взрыхленный циклоном океан. Чуть задумался.

На диване Нонна не усидела, легла. Что-то подначивающее промелькнуло в ее глазах, подторапливающее. Улыбка получилась у нее с горчинкой. Как будто упрекала Зубакина за то, что слишком часто поступает по-волчьи. Ни дать ни взять «морской волк»!

Из теплой, всегда ярко освещенной глубины «Тафуина», оттуда, где главный двигатель, к ней сквозь перекрытия с ровными интервалами шли расплывчатые толчки, напоминая бравурный марш.

Справа по борту «Тафуина» из нестерпимо блещущего стеклянного плена вырвался остров Онекотан с влезшим в тучи и как бы поблекшим в них вулканом придуманного капитана Немо.

Нонна смотрела и на океан, и на остров с вулканом, и ничто ее не трогало. «Никому не изобразить такой человечной каюту и то, что за ней, — бесконечное счастье, потому что мы видим все чересчур спокойно или под влиянием давно освоенного. Людям больше говорит не живопись, а музыка. Я, как Зубакин, неравнодушна к грезам Великого Немца».

На промысловой палубе, поверх огненно-красных окуней безрадостно царствовал север. Утратив свою обычную бравость, матросы-добытчики корчились, крутились, сбрасывали рукавицы, чтобы погреть уши. «Выходили» — вытянули — трал на стылую, в ледяной корочке промысловую палубу и ждали, когда им разрешат его опорожнить.

А внизу, под палубой, жарко дышали тропики. Отряхивая пот, матросы-обработчики кидались от раздаточного стола, от ванной с водой, от упаковочной площади — со всех сторон — к пустым противням, несли их пачками, взгромоздив на макушку головы. С нагруженными они бежали (только бы не запнуться!) к тележкам, заторможенным на путях, к обмурованным морозильным камерам. Лучший резчик рыбьих голов, коротко — головорез, только знал поворачиваться, по глаза залепленный рыбьей чешуей. Для всех переливчато звенел дюралий, а стальные колеса на стыках рельсов цокали так звучно и отрывисто, будто смаковали какое-то заморское лакомство.

Сюда в тропики, где никто не помышлял о куреве (чего греть без того горячий воздух!) заскочил тралмейстер только взглянуть, что и как, — не работать. Горели лица, сверкали влажные резиновые перчатки. Он не заметил, как сам взялся помогать выравнивать матовые, кое-где с рваными краями и гнутые крышки.

Тут же, в глухом нутре морозилки (камеры со стенками из белых труб с аммиаком) бились, ломали ногти в прорезях неподдающихся винтов рыхлый Ершилов, верткий тонкий Зельцеров, с ними старший электромеханик Бавин. Он с утра настаивал применить вентиляторы, без них морозка затягивалась. А они появились только теперь.

Столько было потеряно рабочего времени! В пересчете на рыбу тонн тридцать. Оттого Ершилов, под чьим началом находились все в целом механизмы и приспособления, чувствовал себя на мели. Косился на Зельцерова, что послушал его, проявлял «самостоятельность» — не внял расчетам Бавина.

Возле них троих, на подхвате, сновали слесари, с ног сбились электрики и Игнатич, Серега, Назар. Сбоку поток обезглавленных, промытых, бело-красных, пахучих окуней двигался еле-еле, чаще с запинками, о чем Зельцеров (осторожный!) известил Зубакина, снял с себя ответственность за производительность.

Нонна отодвинулась, посмотрела на Зубакина, как на типаж:

— Капитан! Раздобудь себе, пожалуйста, трубку! Громадная, с кулак, она пришлась бы тебе как нельзя кстати. Представь-ка: на ней твоя лохматая рука!.. Схватил бы прочно за нижнюю часть, за толстую… — Она открыла для себя, что, изменив его в мелочах или подправив, создаст настоящий шедевр.

Снисходительно дозволяя ей болтать, Зубакин уже жалел, что никого не послали за ним. Зельцеров-то что? На кого сделал ставку? На стармеха? Ай-ай!

— Там, где табак… — сказал он Нонне. Погладил ее плечо.

Она, путая, где фантазия и явь, подтвердила:

— Да. Ты суровый зверюга. Лев. Волком… не подходит! Тебе еще бы грубый шарф. — Условно перенесла Зубакина на верхний капитанский мостик, в ночь, примерила за его спиной подсвеченный фонарем снег — белые, зависшие во тьме нити.

«Не справятся без меня на фабрике!..» — свербило в Зубакине. А Нонна дала еще один совет:

— Не плохо тебе заиметь также кольцо, непременно тяжелое, из черненого серебра, с гербом. Оно ого как выделяло бы… Ты же редкостный. Это я без всякого. Как бывшая студийка.

Он пренебрежительно подтянул губы.

К чему ему трубка? Без кольца тоже мог обойтись. А то, что как ни с чего образовалось узкое место, морозилка не успевала пропустить через себя всех добытых окуней, — это да, ему нужно вмешаться. Покачнулся от того, что на нем повисла Нонна, прижалась к его волосатой груди: «Такому античная выверенность в пропорциях совершенно ни к чему. Любезность тоже».

— Любезный Зубакин! — захохотала.

Он знал от стармеха Ершилова, что Нонна и Сашка Кытманов ездили в бухту Врангеля. Экипировались они по-туристски, набили рюкзак всякой снедью…

— А что?.. — Нонна попыталась справиться с собственным замешательством. — В чем-то меня подозреваешь? В дурном?..

Им с Сашкой не хватало «Амурска» и окрестностей: пирса с базой тралфлота, причала возле железнодорожного вокзала, берега за мысом Астафьева с океанской стороны, еще не обжитого, где плещет прибой, а воздух более чем где-либо йодистый. Мало показалось им Находки, просторных проспектов и сквера с романтической ротондой. Их что-то позвало побродить в зарослях, полазать среди скал, поплавать в тихой воде, побыть только вдвоем, в уединении.

В бухту Врангеля в тот год только-только вошли строители нового, еще никак не названного морского порта. В воде, на каждом перекрестке геофизических квадратов торчали буи, возле них — понтоны бурильщиков с треногами из толстых бревен.

Сашка тешил себя тем, что совершит путешествие не только в пространстве, а еще во времени. Затеял поселиться на той части побережья, куда раньше никого из гражданских не пускали. На восточной, заслоненной высокой скалой с дубками, с ясенем, с прохладным мхом и диабазовыми выступами, нависающими над оставленным железобетоном заградительных морских частей.

— Ай, что мы?.. Зубакин! — деланно рассердилась Нонна. — Вы там, я здесь. Как на официальном приеме. Перебирайтесь на диван.

Он потянул к себе пижаму.

— Конечно… одеваться! Ну вот. Сашка Кытманов приезжал из другого края. Из Амурска. В таком разе сам соображаешь как. Принимай, ни в чем не отказывай.

— Ревнуешь? Я тебя! — вскочила Нонна, подняла руку.

Он увернулся от нее, съехидничал:

— Затеяли пикник!..

— Нам попутный катер попался. На нем поехали…

Все воскресло перед ней вновь, а особенно явственно — открытие в бухте Врангеля лагуны за высоким скальным выступом. Ее южный край выстилал старательски перелопаченный и отмытый шельфовый песок. Сзади, над замшелыми камнями, среди зарослей дикого винограда и кишмиша, покачивались ягоды бархатного дерева, выше чуть проглядывался лимонник, за пучком буйной травы — женьшень в теснящем окружении какой-то перевитой лианами густо-зеленой экзотики.

Перво-наперво Сашка закинул всю прихваченную с собой еду подальше, под обрыв, чтобы питаться только дикой пищей — тем, что удалось бы добыть на берегу или выудить: ягодами, какими-нибудь кореньями, трепангами, морскими гребешками, рыбой. От радости Нонна захлопала в ладоши и закружилась.

К вечеру они соорудили роскошное бунгало.

Утром Сашка не утерпел, рано разбудил Нонну. Упер лоб в ее ухо:

— Подъем. На нашей части планеты ты не представляешь кто. Индейцы в подвязках, рядом — оружие. Они спустились сюда после охоты, на вертелах жарят горных баранов. Пойдем, может, проявят к нам милость, угостят?

Ему хотелось показать ей утреннюю рань во всем блеске зарождающихся красок.

— Индейцы? В наше-то время? Откуда? — сонно охала Нонна и тянула на себя простыню. Ее улыбка выразительнее всяких слов говорила о том, как ей было ново, забавно и славно с Сашкой, что его чудачество нельзя не поощрить.

— Молчи, пожалуйста, — поднес он палец к губам. — Мы здесь после гибели нашей благословенной бригантины.

— Вот оно что! — перешла на шепот Нонна. — То-то я заметила, ты с вечера был смурый. Не особенно-то со мной… Привык обходиться без людей, да? Поэтому, что ли? Или горюешь?

— Не перечь.

— Милый приезжий! Искатель приключений! Пусть будет по-твоему. Только сначала поцелуй меня за послушание.

— Нонна! — притворился недовольным Сашка.

— А тебе что, в самом деле не хочется? Тогда я тебя.

— Мясо у них пережарится, подгорит.

— Тоже нашел о чем! Люблю, когда оно с корочкой, чуть прихрустывает на зубах.

Рассветный, несмелый восток занимал треть неба, подсвечивая ближние облака, пробиваясь сквозь них, алел словно жар заброшенного костра, уже кое-где подернутый сизой поволокой. Океан вблизи будто привсплыл. С отмелью тоже что-то происходило. Сделав над собой небольшое усилие, чтобы очевидное уступило место невероятному, любители дальних странствий увидели совсем близко индейцев и следы от пирог — все, что им тогда понадобилось.

Они стояли вдвоем, завороженные непередаваемо простым чудом рождения очередного дня. Забыли про все на свете, кроме своей любви. Она давала им обоим ощущение веры в то, что дальше у них тоже будет замечательно, не кончится эта возвышенная чистота вокруг и в них самих.

Сашка любил и вроде бы дружественный океан, и песчаную отмель, и открытую красоту Нонны. Любил все спокойно, как дышал, и верил, что эти чувства будут в нем до конца дней, не поблекнут, им суждено быть вечно молодыми…

…Разоткровенничалась Нонна — не пощадила своего «Сашка». Со всех сторон его обнажила.

— На выходе из бухты Врангеля мы глазели на дот.

— Враки! — Зубакин сходил за пепельницей.

Нонна не до конца осознала, что в угоду отношениям с капитаном не только отказалась от Сашки — еще, по сути-то, позволила себе кощунство:

— Он заброшенный. Пялила глаза… — Потянулась к Зубакину, как бы выпрашивая прощения. — Я, вообще-то, знала: есть Зубакин — лучший капитан, делает успехи. А нынче уже я не где-то отдельно от тебя. Между нами близость. Теперь не упорствуй, соври мне, что долго-о будешь помнить меня!

— Нонна! Сколько можно об одном и том же?

«Что же таким образом-то?..» — сжалась она, думая, что Зубакин — это ненадолго. В зависимости — как он, в каком настроении.

— А-аа!.. — воскликнула бесшабашно, не страшась неотвратимой разлуки. — Я ни на что не надеюсь, по правде говоря.

К тому времени как появиться на корме капитану, тропики и север поменялись местами. В бункере рыбцеха и на выключенных за ненадобностью лентах транспортеров от окуней задержалась только слизь. Тоскливые Бич-Два и сменный мастер обработчиков разбивали ее в клочья, соскребывали прямыми, как палки, струями брандспойтов, гнали из-под решеток к тому или этому борту, к урчащим шпигатам. Отовсюду несло разлохмаченные, несмешиваемые запахи моллюсков, голубого донного ила, голого мокрого железа.

На промысловой палубе раскручивалась траловая лебедка, с нее, из-под барабана, выползала пара толстенных тросов-ваеров, куда медленней двигались в обратную сторону, хлопали о настил скрученные тросы-подхваты, корябали его и язвили, бухали кованые сапоги — добытчики бросали трал и поднимали «пустыри».

Потерянный, забыв о своей защитной привычке ершиться, старший помощник Плюхин развел руки перед старшим тралмейстером:

— Не ошиблись с тобой? Сколько навешали утяжелителей?

Сколько раз они перепроверяли рыболовную снасть, перетряхивали ее, растягивали, чтобы сосчитать кухтыли — полые металлические шары!

— Не поддаются тебе придонные товарищи! — поздравляюще сказал Зубакин Плюхину. Заглянул в глаза неудачника, не заботясь скрыть от тех, кто его окружил, как это здорово преуспевать во всем. Поделовел раньше, чем Ершилов кончил угоднически расхваливать окуней:

— Глазастые?.. — смешался, покраснев оттого, что будто сказал больше, чем полагалось. — Мы надвигались на них с тралом — они следующим макаром… — качнул ладонью, как рыбьим хвостом.

— Сторонятся, — специально для Зубакина развеселился Зельцеров.

Нет, Зубакин хотел, чтобы все без исключения разделили с ним его огромную радость: «Моя Нонна! Моя!»

— На юте! — попробовал, достаточно ли у него командирский голос. Зачем-то наступил на ваер. Так же, без какой-либо цели, попинал доску пустого «кармана». «Вам нужна победа? То есть чтобы трал распирало от окуней? Так за мной дело не станет».

Раззадоренный, рвущийся к удаче Зубакин обращался к главе палубных рабочих-добытчиков без посредников, напрямую.

Поначалу тралмейстер терпел, только жевал свой прокуренный ус — не лез к Зубакину. Потом швырнул к скрученному канату вынутый из хранилища такелажных ценностей кусок отрезанной дели и отчеканил по-военному, так со службы ни перед кем не усердствовал:

— Я!

— Молодец! — сказал капитан и покачал головой, то есть посмеялся над ним. — Какое дно?

— Все в кораллах. От них, как от ножей… — Приподнял полотно изрезанного трала.

— На сколько марок выпускаешь скрученные проволочки?

Тралмейстер тут же подсчитал.

— Хм-мм, — пощипал бровь капитан, недоверчиво скосил глаза на предштормовой выпирающий океан. — А какая глубина? — спросил и, не дожидаясь, когда хозяин четырехсменной ют-компании припомнит и ответит, направился к надстройке, наискось к железному трапу, наперед зная, что цепкости в нем не меньше, чем у кальмара, ни за что не прикоснется к поручням, чтоб не испачкать нитяные перчатки. Они у него были всегда белые, чему в экипаже придавалось особое значение.

— Триста, — услышал, когда над ним с коротким гудом выгнулась первая ступенька. Переспросил без необходимости:

— Триста? А-аа!

Или круглые величины вызывали в нем недоверие? «Нонна, — растянул ее имя. — На сколько же ты младше меня? Триста и семнадцать?.. Неглубоко. То есть да», — все перепутал…

Каков в деле Зубакин, знало все побережье Дальнего Востока. Когда на одной и той же банке сходились траулеры, он хапал рыбу, а все только мочили тралы, позорились: пристраивались к нему, заходили в кильватер.

— Выпустить ваера на…

«Неужто из-за них упустили окуней?» — поплелся за Зубакиным старший помощник Плюхин, утешая себя тем, что в списке судовых ролей занимал место за цифрой «два» и, следовательно, с него спрос только во вторую очередь.

— Не носитесь вы, как только что подрезанные, — подкинул Зубакин добытчикам.

Им это понравилось: «Такой же ты! Твой крик — к рыбе, давно подмечено».

Капитан сгустком вихря влетел в ходовую рубку. При виде его рулевой распрямился перед курсовым компасом, вперил взгляд в простор за носом траулера, что стлался вроде бы уже не так; с приходом Зубакина напоминал щедрую скатерть-самобранку. Сам Зубакин этого конечно же не заметил. Вообще, он придавал значение только конкретным вещам, ощущаемым… «Хороша Нонна. Вся из округлостей — упитанная нерпа. Глупо упустить…» Скособочился над торчащей вверх трубой глубинного локатора, в основании которой, на отблескивающем, как океан, экране, билась, никуда не убегая, зеленоватая змейка. Окуней — зеленоватых же, как змейка, всплесков над погруженным в мрак недоступным дном с пурпурными хищными зазубринами и глубокими черными обрывами не было.

Металлически щелкнул переключатель — площадь обзора уменьшилась. Как будто золотой рыбкой вольно и невидимо плыла Нонна в перенасыщенной синью глубине, готовая с дуру или еще почему вильнуть не туда, к другому.

Зубакин скомандовал.

Старший механик Ершилов бросился к машинной шахте; на руках, по поручням, не задев ногами ступенек трапа, как исполнительный юнга, скатился вниз, подменил у главного дизеля своего помощника. Зельцеров еще быстрей — вприпрыжку понесся осмотреть фабрику: все ли безупречно настроили мастера к приему улова? Старший электромеханик Бавин, самый начитанный в экипаже и дерзкий, любил показывать многие степени своей независимости. А тоже не усидел у второго штурмана Лето, подстраховал вахтенного у главного распорядительного щита: вокруг него сбились в кружок практиканты. Впрочем, все постарались обеспечить в работе вверенных служб надлежащую ладность, чтобы в конечном результате сделать фактом обмозгованный Зубакиным маневр.

Кто бы взялся доказывать, где кончался «Тафуин» и начинался Зубакин? Разве не входили частью в того же Зубакина все, кто держал рычаги и штурвалы. Стоило ему только подумать что-то сделать, тотчас же то, чему полагалось, приходило в движение «от» и «до», без малейших опозданий. Этот исключительно отлаженный организм — капитан, экипаж, траулер — существовал как единое целое, имел нападающе мыслящий мозг-распорядитель и точных исполнителей команд.

А вот Назар не нашел, чем ему заняться. Совершенствовать руководство не требовалось, создавать условия для проявления инициативы снизу — тоже… Он перебросился с Плюхиным двумя-тремя словами у третьего бота. Удостоверился, что в рыбцехе не произойдет никаких заминок и сбоев. Черкнул себе в блокнот, кто заслужил общественное признание и за что. Позвонил Диме, чтобы подготовил технику для записи устной газеты, и просунулся в ходовую рубку, точно так же, как в свое время на рацию, — боком.

Капитан отпрянул от гидролокатора, снова вернулся к нему, поискал верньер контрастности, повернул его и прошмыгнул к стойке управления шагом гребного винта. Ему думалось о Нонне так же легко и приятно, как само собой отыскивались в ней новые, ранее не учтенные достоинства. Тут же извинил ее за страсть к живописи. «Пройдет она», — усмехнулся, представив, как Нонна сосредоточится на семье. Рывками послал рычаги вперед, по ходу траулера. «Не просто у меня… — вгляделся в северную оконечность Онекотана. — Грубые чувства — одно. Нонна, оказывается, ниспослана мне. Это главное. Я везучий».

С пылом способного дать победу Зубакин перенесся в приближающееся будущее и пригрозил окуням:

— Вы там расплодились, вымахали за восемь-девять лет, а «Тафуин» зацапает всех вас за каких-то двадцать — тридцать минут.

Когда он, подвижный, более, чем обычно, оживленный, утвердился у стойки локатора, третий радист, озираясь, вложил в руки Назару сложенную вчетверо радиограмму:

— С берега…

— Читайте, — сухо сказал Назар.

— Капитану… Копия первому помощнику… Предлагаем прислать объяснительную об отходе, а также о списании Малютина. Подписи заместителя начальника управления и секретаря парткома.

Затем первый помощник получил еще одну радиограмму, частную. С «Тафуина». «Мама, почему молчит Ольга? Навести ее, радируй».

«Ольга — невеста Зубакина…»

— А что?.. — прикинулся простаком Назар. — Зачем мне это?

Капитан-победодатель яро, с такой силой вцепился в эбонитовую, отполированную рукоять на стойке управления шагом гребного винта, как будто в самом деле сжимал вместе с ним, держал в своем крепком кулаке весь траулер, а заодно с ним все думы и мечты, неустойчивые эмоции не всегда в открытую любимого им «полосатого населения».

Справа по курсу, напротив вулкана, что поменьше, беспрестанно взмывала пестрая, охваченная стайным экстазом чаячья пурга. Зубакин по поведению ластоногих определял взятые окунями преимущественные направления. Во всем: в траулере и в том, что с ним соприкасалось, — витал он как могущественный, уверенный в себе дух.

— Эге, — услышал Назар в капитанском голосе мстительную предудовлетворенность. — Львы туда повернули. Возьмем поправочку. Рулевой!..

Последовала лаконичная, всего в три слова, корректировка курса.

— …градусов! — Только последнее слово Зубакина удержалось в сознании Назара, очень недовольного собой. «Кто я? Возьмем… отвлеченно. Какой-то специалист… Он с головой окунается в свое, в облюбованное. Поэтому действительно чего-то добивается, работая в строгих пределах, не разбрасываясь. Такой знает много о немногом. А как быть мне? Устроит ли знать понемногу о многом? В чем отличие многогранности от расхожего дилетантства?»

— Постой, — оттеснил его от машинного телеграфа капитан и повел бронзовую ручку со стрелкой вправо до сектора «Малый ход».

Назару становилось невыносимо. «Наш конек ясно что, опыт. А вместе с тем ничего… не продвигаться от освоенного дальше? В таких обстоятельствах оказывается чрезвычайно значительным, найдется ли достаточно самого заурядного мужества — качества уже не интеллекта, а души?»

Осведомленность первого помощника особого рода. Назару казалось, что знал, как станут развиваться события. Затем к вроде бы вполне обоснованной уверенности в том, что нет никаких омрачающих факторов, примешалась не то растерянность, не то еще что-то посложнее, повергающее в грусть. На его передовом траулере всех волновало главным образом повседневное: чего сколько вырабатывается. Славилась производительность. Никто не помышлял, какой труд? Одухотворенный ли? Считали: вмещались ли в контрольные отрезки времени тонны. А существовали или нет производственные отношения — не интересовались. Тем более тем, какими они были, не имеющие вещных показателей, учитывающиеся опосредственно, опять же по производительности.

Как же могли совершенствоваться производственные отношения? Только объективно? Потому-то все относящееся к сфере производства было одно, а кодекс чести, благородство, чуткость — как на другом географическом полюсе.

Испытывая жесточайший приступ саморазоблачения, Назар закрыл за собой двери ходовой рубки, миновал первый бот, второй.

По-домашнему уютная Нонна, единственная виновница перемены с капитаном, примостилась с мольбертом рядом с трапом на промысловый мостик. Краски и кисти лежали на ящике из-под консервов.

— Есть… — зафиксировала захватывающий момент…

На слип, на избитую наплавами-кухтылями и не везде блестящую дорожку взгромоздился в чем-то непохожий на себя трал, слишком тупорылый, раздутый. Ему как будто вздумалось посмотреть, на что тратили себя добытчики. Где-то глубоко в нем гукнули все враз, мертвые и живые, до неузнаваемости перекореженные окуни, цвиркнули протяжно, изнутри вдавленные в белые ячеи, выбросили фонтанчики крови и, не опоздав ни на секунду, салютуя им, из-под промыслового мостика вверх, к Зубакину, полетели раскрученные шляпы-зюйдвестки.

— Живем, ребя! — исступленно закричал рулевой с бородой викинга.

— Ура-а! — сграбастал Клюза, заприплясывал старший электромеханик Бавин.

Серега на что молчун, а тоже затормошил Игнатича, силясь что-то доказать.

Все бросились вниз, к промысловой палубе.

Назар смотрел на ют, на пришпиленную к мольберту картонку, на то, как Нонна выбегала на край палубы, чтобы лучше все запомнить.

Назар незаметно для себя очутился рядом с капитаном в модерновых «корочках», опоясанных впитанной морской солью чуть выше подошв, как ватерлинией. У Назара же ботинки отливали блеском. Упустил Скурихин сказать ему, что на тралфлоте считалось шиком не чистить обувь, ничем не прикасаться к ней — не только щеткой или бархоткой.

Для поднятого, от зева и до кутца набитого окунями трала не хватило палубы. Добытчики, кораллово-красные от возни с тросами-перехватами и грузовыми лебедками, все молодец к молодцу, стояли вдоль него безмолвными изваяниями. Дышали они или нет — кто это знал?

Когда Нонна, не глядя, кончиком кисти поискала краску одинакового цвета с натруженной капроновой веревкой, к ним прыгнул не одетый как следует, продрогший Зельцеров:

— А-ла-ла! — Он, донельзя закрученный в штормовой работе, как все промысловики, потребовал учесть какую-то производственную тонкость. Заглянул узнать: кто на шканце? Не кэп?

Доверху налитый бурлевой силой, гордый и чуть недовольный, что еще что-то надо делать, Зубакин-вседержитель сошел с промыслового мостика, чуть задергался возле Нонны. В знак того, что увидел себя нарисованного, похмыкал: «Ничего получается, ничего. Малюй!..» Приложил ладонь к ее щеке, чтобы повернуть к себе. Подождал, когда она улыбнется…

В ходовой рубке он прилип к переговорной рации, насупился, шепотом повторяя расчеты, как заклинания, и океан сверкал ему вроде не так враждебно. Сказал, что головастики в красных перьях, или, по-другому, окупи, нигде от него не скроются, ни в каких ущельях, скоро начнут свои пляски перед лихими рубщиками голов под раскручивающийся звон и визг циркульных пил.

— Кончать пора! Достаточно! — взмолился запаленный Зельцеров после третьего или пятого захода. — У нас на фабрике уже все завалено, ногой ступить некуда. На палубе тоже. Онекотан справа и слева — на неделю хватит, наверно. — Сразу еще сказал, что Серега назвал Зубакина за расторопность на промысле: «скоро-рыбак».

Капитан ценил Зельцерова за быстрый ум, но никогда не относился к нему почтительно. Ничего не объясняя, становясь все непреклонней, что угадывалось в том, как наклонился Зубакин, он выпроводил помощника по производству из ходовой рубки предупредительно-вежливо, под руку, прошелся по ней, как обожал, резко выбрасывая носки вперед, и вскоре старший помощник Илюхин получил от него, что причиталось за промахи:

— Ты не пяль на меня глаза. Я, думаешь, с детства рвался на мостик возглавлять рыбацкое счастье? Отнюдь! Меня всего влекло в науку, в НИИ. Можешь потом где-нибудь издать: хорошие капитаны получаются именно из случайных. Всем интересовался. Допоздна засиживался в фундаменталке. Грыз цитологию. Когда узнал, что один по солнечным пятнам предсказал, какой циклон потрясет острова Карибского моря, задумался, нельзя ли по ним установить влияние на рыбу? А также не пропускал уроки серьезной музыки. Сдружился с режиссером из краевой драмы. Кстати, не находите, что организовать людей на что-то — равносильно поставить с ними спектакль? От командира производства тоже требуется в совершенстве владеть особенностями прикладной психологии. У тебя же только зазубренно-обязательные знания. Не трусь. Увидишь, что абсурд какой-то, — не спеши. Хорошо обмозгуй его. Так сможешь открыть что-то. А то открываешь отверстия в трале, рвешь его.

Хлопнула боковая дверь. Вроде иначе не могло закончиться действо.

Как стремительно пошел Зубакин!

«О-чень выразительный! Живой шедевр документалистики. Ничего от позы, нечего изменять в нем. Я с ним прогремлю!» — словно опечалилась Нонна.

«Тафуин» вобрал в свои трюмы мороженой рыбы сколько полагалось. В заветрии, за Курильским островом, его поджидал рефрижератор-перегрузчик среди небольших льдин, в большинстве почти круглых, с высоко закатанными бортиками. Влезая в них с какого-нибудь края, океанические неуемные волны вытягивались, старались раскачать над собой не такой уж тяжелый ледовый полог, быстрей стряхнуть его с себя, сбросить, но тщетно — тут же выбивались из сил.

Плюхин подал мысль: кули с рыбной мукой поднять наверх, под стрелы грузовых лебедок. Два часа работы, зато с перегрузом мороженой рыбы на рефрижератор могли управиться за сутки и, значит, сократить время до очередного замета… Назар подсчитал: выгода явная. Поднял палубную аристократию, а с ней Ершилова, Бавина… Все подзаправились покрепче, пододелись, спустились в утилизационный цех, из него в твиндек — грузовой отсек.

Зачин за организаторами подвахты. Так всюду, на всех траулерах: традиция. Назар задористо потер правое плечо, прихлопнул по нему. А «Тафуин» повалило набок. Больше того. Взваленный на Назара куль с рыбной мукой оказался неимоверно тяжелым. Потянул его назад, согнул, раскачал всего от загривка до ног…

Только удалось Назару распрямить спину, как тотчас же будто кто ударил по нему два раза подряд. Склеился с трапом: подбородком лег на ступеньку. Дернулся: ни туда ни сюда. Тогда же трап понесло вверх вместе со стальными стойками в едва освещенном межпалубном пространстве, с невольно согнутым старшим помощником Плюхиным, с вдавленным в поручень Димой, со странно, как на гулянке, развеселым Ершиловым и Зельцеровым. Все сотрясалось как бы от далекого гула, вполне привычного, и все же никто не мог не вслушиваться в него. Он упрямо, под страшным давлением буравил одновременно во все стороны.

Тяжеленный холщовый куль, подобранный Зельцеровым, заскользил по Назару вверх, задрал на нем рубаху. А затем сделался легким. Еще миг — Назар побежал за ним.

Такая началась жизнь! У Димы, неразлучного с начальником рации, только в начале нашлось о чем говорить, иссяк. Зельцеров тоже куль на себя брал хитростью, только с подбегом. А когда спускался, не отличался от вытряхнутого, смятого куля. Чуть не насильно сталкивал свои ноги вниз.

Бавин и второй штурман Лето стояли на подаче. Как раз подошел черед Назара, подставил им спину, ладони упер в колени. В такой стойке ни за что не пригнулся бы, ни от какой тяжести. Когда «Тафуин» заскользил влево, только переступил.

— Ты совсем уже?.. — вспылил Бавин. — Качни-ка сперва назад! Лето?

Куль падал на Назара долго, точно из поднебесья и — плюх! — вобрал в себя все выпуклости: острые шейные позвонки, торчащие углы лопаток и поднятые так некстати глубоким вздохом ребра. Покачнулись оба одинаково: Назар и куль.

— Кхак! — словно кто выстрелил.

После переговоров на рации — ключ цокал, а вибра сыпала певучую дробь, — Димина совестливость проявилась в полную меру. Вообще-то, у него дальше слов никогда почти не шло, ни одна из его затей. Прижался к ограждению — уступил дорогу Назару, сказал:

— Слышь, коллега?.. Когда корма летит вниз, ты — никуда, стой спокойно. От этого экономия энергии. — Попросил, озоруя: — Подтверди, что принял. Дай квитанцию, КК.

Назара погнало вверх.

— Вас понял, — выкрикнул перед последними ступеньками. — Семьдесят ри эс[16]. До связи в эфире, КК.

Лето заботился не выдать, что совсем уже изнемог. Старался выбрать куль по силам, чуть не пританцовывал перед ним, хватал за торчащие вроде ушей углы, подтягивал к себе, к ногам. А потом отпыхивался. Бавин же сам, один, тот куль брал в охапку, подбрасывал на колене повыше и взваливал на кого-нибудь, успевая направить куда следовало.

Лето скис сразу после отхода. Дело в том, что его жена весьма недурно пела в самодеятельном кружке Дома рыбаков. Общительные парни в джинсах записали ее на пленку для передачи в программе «Тихий океан». Бавин не обошел это, быстренько известил: «Причина и следствие: если она поет — он плачет»…

Назар приостановился возле стояка-пиллерса у рыбного бункера. Качнулся, упал на него — чуть не размазал ухо, как масло, по шершавой стенке. Хорошо, что успел укрыться кулем.

«Ты обязан во что бы то ни стало… — заставил себя выстоять, все вынести. — Сил у людей уже никаких, у них одно желание не потерять свою марку, не отстать от тебя. Скорей налаживайся, пока никто не видел. Так только можно подсобить им».

Он действовал независимо от Зубакина, чуть ли не против него: в неукротимой неистовости утверждал себя во имя будущего. А если рассудить, шел за Зубакиным, хоть не выносил его.

«Только никого не подбадривай! — предостерег себя. — Вообще, будто никого нет рядом с тобой».