Горбатые мили

Шестой вал

Штормило. Намаянный и приободренный Плюхин думал, каким боком к нему повернется рыбалка на новом месте, а также о том, что сдвиги налицо, при Назаре можно жить, знай только разворачивайся, не мельчи… Изготовился проложить последнюю часть маршрута от вершины Олюторки до северных Алеут — упер локти в края свежей штурманской карты, еще не тронутой ничьим карандашом.

Когда «Тафуин» отбросил носом растущий, тянущийся к рубке крутояр, поисковый локатор «засек» камбалу, о чем Зельцеров тотчас же «довел» Зубакина.

Стоило ли брать ее, желтопузую? Мясо водянистое… До свалов с красными кораллами всего ничего, миль двадцать. На них окуни. Плюхин подул в никелированную переговорную трубу…

— Да, да! — рывком, как перед атакой, вскочил с постели капитан, дернул из раструба свисток, только слишком сильно, не рассчитал — порвалась цепочка. Застегивая пуговицы (пальцы сами двигались), он недовольно засопел, потому что не понадобилось кого-то пушить, «брать на притужальник». («Чем опять… первый помощник?.. Нет, мне, понятно, все равно. Хоть чем бы ни занялся. Строит козни?») — Не глупи, старпом, слышь? («Конечно, первому только б не быть под моей пятой. Норовит вывернуться. А я не дам. Ничем не поступлюсь».) Вытряхай из кают добытчиков, гони на ют. А то, понимаешь, они уже… располнели, лоснятся что тебе сивучи на солнцепеке. — Взглянул на щиток с навигационными приборами: курс тридцать два градуса, на тахометре тысяча шестьсот. А что показывает лаг?

Снова отвлек его Плюхин, включил принудительное вещание:

— Я говорю!.. Чья вахта, тралмейстеры? Подготовиться к замету…

Камбала, заслышав над собой бухтенье гребного винта, спешила вылезть из углублений с вулканической присыпкой, отряхивалась на ходу — пускала по боковым плавникам волны, стремилась угодить непременно в середину раскрытого перед ней трала, из него — на продутый всяческими ветрами простор промысловой палубы и дальше, под пронзающую щетку холодного душа. Вроде хотела стать чистой-пречистой, как перед явлением на высший суд, а потом вытянуться во весь рост в новеньких гофрированных ящиках и тем утешить сразу весь экипаж, получающий деньги от «хвоста», то есть от количества и качества улова… Ш-шш, — низвергалась она липкой шевелящейся пастой в приемный бункер, вскоре попадала под нестерпимо яркие плафоны головного цеха, затем на ленту конвейера, ехала к оцинкованному столу, сопровождаемая жестяным выпуклым грохотом волн и лязгом передвигающегося железа, вынуждающим каждого обработчика ссутулиться и втянуть в себя шею, как перед ударом в голову или по голому затылку.

Бич-Раз и Назар молодцевато спрыгнули в кормовой трюм со стенками из тонких труб морозильной установки, осмотрели дощатый настил — настолько ли хорошо вычищен? Вымытой, отсортированной и расправленной рыбе с диковинным, на сторону свороченным ликом предназначалось лежать тут до очередного перегруза, уже расписанной по-сухопутному, по железнодорожным вагонам: в вагоне номер таком-то и в полувагоне номер таком-то… Она не морила себя, нагуливала тело, будучи еще недавно совершенно ничьей, и становилась государственной собственностью, приобрела свойства товара, в недвусмысленной бухгалтерской бумаге из графы «План» перекочевывала в графу «Факт».

Палубников и «духов» первый помощник начал поднимать на помощь производственникам. Сам старался угодить в подвахту с теми, кто почему-либо отставал.

— Никто ничего!.. А разве это нормально? Ничего не предвещает? Того же Плюхина прямо-таки не узнать. Не увивается у моих ног, не заискивает, — раздраженно сказал в пустоту спальни Зубакин, вспугнутый тем, что единство с экипажем вроде перестало существовать.

К меридиану большого окуневого промысла приближался Новый год. Нонна творила в кают-компании зиму: развешивала у подволока золотистую бахрому на тонких нитях, а также иней. Только без какого-либо желания… Обессиленно присела перед сугробом в колючих блестках, вслепую переворошила в общей куче игрушечные шишки и кленовые, по-осеннему хрусткие листья.

Рухнуть бы ей на палубу, заголосить. А где б взяла слезы? Все выплакала.

На собрании она сгоряча отказалась поехать на профсоюзную конференцию.

— Ай, да что теперь!.. — выдохнула. — На кого мне пенять? Сама… Не надо бы…

Перед ней предстала Находка, наполовину заслоненная мысом Астафьева, справа — сопка Сестра.

Каким еще могло бы оказаться Ноннино плаванье?

Раздумывая об этом, она вернулась в то время, когда «Тафуин» поравнялся с буксиром баркентины «Секстан». В трехмачтовой, раздетой донага горемыке, она узнала себя, уже как будто ни на что больше не годную, только на слом. Сразу почувствовала, как больно сжалось сердце. Потом, зачем-то скосив глаза, разглядела: рядом, напротив раскрытых дверей кают-компании, появился Зубакин, все тот же — нахал-буксир с неиссякаемым запасом плавучести. Сразу вся подобралась, сказала едва слышно и ненавидяще:

— Тебе тоже необходимо общение? Я, признаться, очень удивлена, Зубакин. Помилуй!

Он побоялся: не разошлась бы, не остановить ее потом. Укорил за строптивость:

— Это не ты сейчас говоришь со мной. Разве не понятно? Только дай срок…

— Ну, что? Что? Хочешь разломить меня надвое, Да? Таким образом, через колено?

Нонна вскочила, прижала спину к переборке. Зубакин же («Что она? Взбалмошная какая!») прошел до своего кресла, но не сел в него, сказал смеясь:

— Знаешь, кто ссорится-то? Давай беречь наши отношения. Как положено. По рукам?..

Ей попался сшитый из поролона подберезовый гриб. Мало что отшвырнула его, еще прикрикнула:

— Чег-оо?

— Слух у тебя в порядке, знаю.

— Опять ко мне пристал!

— Зачем твои художества? Держи их при себе. Лучше будет.

— Ах вот о чем!..

— Я, конечно, отличаюсь от первого помощника…

— Еще бы!

— Служил в интеллигентнейшем роде войск, в авиации! Созидал Амурск!

— А ты даже не узнал: где я жила, чем? Очень вежливо с твоей стороны…

Родители не мешали Нонне найти себя. Захотела после восьмилетки выучиться на токаря, они ей: «Иди». Почувствовала тягу к живописи — опять то же самое… Перво-наперво, чтобы в художественном училище быть как все, она где-то раздобыла себе расклешенные вельветовые брючки, к ним — туфли с подрезом, брошь, перстень из байкальского лазурита. Встретила влиятельного. Вошла в «вертушку»: стала завтракать наспех, ездить со старшекурсниками за город на этюды, участвовать в разговорах знатоков. О чем? Не все ли равно! Это своего рода шик разбирать — повредила ли оригинальности Рылова учеба у Рериха?..

Точить металл Нонна бросила, как только сдала зачет на второй разряд. Из художественного училища ушла, более или менее освоив технику рисунка. Ее соблазнила изящная словесность: Блок, Иван Бунин…

— Рассказывай! — сразу же изъявил свою волю Зубакин.

Вне погони за окунями Зубакин был тоже величиной, пусть не до конца выявленной, это Нонна хорошо знала. Он вызывал к себе злобу, а вместе с тем любопытство. Она хотела как-нибудь унизить его.

— Тут, что ли? — рассмеялась, стала внушать себе: «Зубакин самый обыкновенный мужик. Юбочник».

— Только ж подняться!.. — Зубакин как бы уличил Нонну в лености. — Включим какую-нибудь певичку. Если пожелаем согреться, так есть чем, далеко бежать не надо, получил управленческую посылку во главе со «старшим лейтенантом».

Из коридора пробилась музыка Бетховена.

— Крутишь маг… — сказала Нонна.

Она с нежностью, становясь добрее, вспомнила прощание с Сашей Кытмановым. Приехала с ошвартованного «Амурска» на железнодорожный вокзал и тотчас, с автобуса, попала в его руки — молодого, с копной нечесаных светлых волос и в белой рубахе.

— Не хочешь?.. — чуть не задохнулся Зубакин. — Так, так. Разонравилось!.. — выпятил нижнюю губу, вслушиваясь, как возле его затылка, в глубине, что-то набрякло. — Не рассчитывай, зря все, я никогда ни под каким видом не пущу тебя на берег. Есть производственная необходимость.

Она встала, смерила его взглядом от ног до головы и сказала:

— «Я»… Только «Я»! Самодержец! А не слишком ли? Есть еще первый помощник, он же секретарь. Может оформить..

«Несомненно! Без малейших колебаний». Зубакину показалось, что Назар снова увел у него из-под носа львенка, ему не стоялось.

— Кому угрожаешь? — чуть не взревел.

— Спасусь от тебя таким путем.

— Однако меня на кривой не объедешь… Прекрасно!..

— Кто за тобой пойдет? Зельцеров — да…

— Я, по-твоему, без кого-то уже ничего не могу?

Ненадолго, всего на миг, посмотрев на него как бы затем, чтобы уяснить, так ли это, Нонна, не очень-то желая продолжать этот разговор, заинтересовалась стеклянным зайчонком. Ее неудержимо повлекло к Саше Кытманову, только к нему, не наученному целовать и вообще вроде бы недотепе, что раньше вызывало досаду. Не могла оценить по достоинству. «Он меня перед своим вагоном в щеку… — по-хорошему усмехнулась. — Как родственницу какую-то. Еще потом так же в другую щеку — не дал мне поцеловать себя, как нарочно».

Сказала будто затем, чтобы Зубакин подольше позлился:

— После всего происшедшего на юте… После твоего разбоя… Думаешь, все как прежде, что ли? Во всех только ты?.. Для единства?

В самом деле, Зубакин опять вроде остался ни с чем. «Я не успел добраться до того маленького прыгуна из-за Назара. А это что ж?.. Его не убил — сам, выходит, убит?»

— Не молчи! — умоляюще, как слабый, попросил Нонну.

— Тебе уже известны дальнейшие последствия…

— Хватит с меня. Не сегодня, так завтра вытурю первого!

— У тебя одни крайности.

— А, схватил! Намекаешь на случай с «Чавычей»? Тогда изволь!

Как бы устав от всего, Нонна положила сбоку от себя поролонового мишку, предовольная тем, что, когда рубиновый огонек последнего вагона Сашкиного поезда скрылся за станционными кленами, не позволяла себе вынуть платочек, не утерла под глазами, и как бы вышло, что прощание с ним не кончилось.

Зубакину всегда претило оправдываться. Он спросил себя: «Надо ли? Размахивал болдушкой… До того тоже показал себя… А кто предложил совместный отдых?» Неприязненно поглядел на Нонну.

— Как было?.. Я тебе изложу последовательно. Когда сходил со своего бота, то не прихватил с собой тозовку. Вернулся, гляжу: нету ее. Стибрили, значит. Ах так! Бегу на «Чавычу», выхватываю у кого-то дробовик. Плавбазовские матросы — на меня. Я бабахнул вверх, чтобы попугать — ни для чего больше. Это могут подтвердить сразу двое: Плюхин и Зельцеров, оба там крейсировали. Что же касается — з а м а х и в а л с я н о ж о м, тоже не так. Наговор. Мы отчаливали. Я хотел обрезать хвалинь.

Нонна не слушала. Не удержала руки у груди, они упали, как на юте перед оглоушенным львом.

— На тебя что-то нашло, — остановился разочарованный, совсем уже не всемогущий Зубакин, и она опомнилась, стала отчитывать его за то, что слишком заглублен в сферу производства:

— Только разбираешь: выгодно — не выгодно. — А в тот же момент с тоской думала о своем наброске, изображающем ночь, верх экранной трубы в ходовой рубке, в светлом кругу, крупно, узкие нетерпеливые глаза, уходящий в океан белый прозрачный конус, а в нем, в его основании, под штырем антенны фишлупы — мягкое дно с кривулиной от доисторического хвостатого животного. Все обобщенно, в полунамеках, с бесконечной нервотрепкой далекой разведки. Только кто завершил бы художнический порыв? Нонна видела все и ничего не могла. Плохо браться за перо и тушь от случая к случаю.

«Лебежу перед ней!..» — взяло зло Зубакина.

Его никто не переубедил бы в том, что обстоятельства для женщины — все равно что теплые и холодные течения для рыб, только они так же властно предопределяют все ходы и выходы. Осудил себя: «Я не создал их!» И уже протянул руку к двери, спросил:

— Не хочешь жить, как все?

— Мне противно. Мое состояние… будто опилась пресной воды.

— А сама-то какая есть, если начистоту? Только потребляешь духовные ценности. Тоже, выходит, по существу-то мещанка. Только с другого конца.

— Все. Ты окончательно разоблачил себя. Если б любил, не нашел бы во мне никаких недостатков.

— При всем я отдаю тебе должное. Не с кем сравнить… — заверил Зубакин.

— Это по́шло…

— Только от меня такое можешь услышать. Никто не насмелится.

— Уйди.

— Не замечаешь, что я еще не обнял тебя?

— Капитан, ты определенно рехнулся. Найди по себе… в моечной.

Уже не способная больше уступать, Нонна посмотрела на него выразительно, как на комика: «Совсем, что ли?..»

— Нонна, милая! Я люблю…

— Брошу все!

— Нет смысла добиваться что-либо без тебя. К чему? Я размышлял. Добро умней делать следующим образом. Для тех, кто нам знаешь какой. Вроде в подарок. Потом обязательно получишь то же. А это дороже сделанного для самого себя.

— Верно! Как бы с процентами.

Он чувствовал, что Нонну уже не взять силой, никак. Прищуривался, смотрел вниз: «Первый помощник увел ее от меня, кто же еще-то?»

«А Сашку Кытманова никогда не соблазнят ни деньги, ни почести. Его стезя — прекрасна!» — все пело в Нонне.

В кают-компанию вошел Дима с занесенной за спину рукой.

— Мне что-то из Амурска?.. — Нонне вдруг не хватило воздуху.

Как раз тогда производственные пейзажи Сашки Кытманова экспонировались в Амурске под открытым небом, на лучшем проспекте, сбегающем с горы, где Дворец культуры. Глаза Нонны взблеснули так же, как в заливе «Америки» на попутных проводах баркентины «Секстан» в бухту Врангеля — поруганной, с кучами мусора, как с коростами, и все же непобедимо красивой, упрямо существующей для того, что еще грядет.

Возле эсэртэ с профсоюзными посылками «Тафуин» нисколько не задержался.

Когда на промысловой палубе шаркнул раскачивающийся «парашют» и те, кто следил, как он опускался, дружно взялись за шампанское, боцман, нигде не обнаружив елку, пристал к старпому — не рано ли отдали швартовы?

Серега тотчас приподнял сплющенный бумажный куль и сказал скривясь: «А это что?»

«Мели Емеля!..» — усмехнулся Зельцеров.

Провозвестница Нового года прибыла в разобранном виде. Венка осмотрел точеную палку, пачку веток из перекрученных проволочек с настриженными бумажными колючками, хвойный экстракт.

Крестовина не понадобилась. Конструкцию, только отдаленно напоминающую елку, Дима подвесил к подволоку. Ее нижняя часть отклонялась до иллюминаторов, покрытых снаружи морской солью. Впереди них, ближе к столу с раздерганными подшивками газет, сгрудились одетые по-рабочему производственники, ожидали от кока чего-нибудь перекусить.

— «Ты, — говорит Клюз рулевому, — обязан меня понять».

— У которого борода подстрижена таким манером, — не преминул пояснить Дима начальнику рации.

— Ему.

— Продолжай.

— А он горячий. «Глаза мои не видели бы тебя, говорит». Клюз ничуть не возмутился. Чтобы повысить голос? Нет! Сказал как бы сверху вниз: «Ты это брось. Сейчас какое время? Все ж за мирное сосуществование».

— К чему мне о нем знать?

— Слушай!

— Ну, трави!

— «Мы с тобой друг от друга… — развел руки Клюз, — просто никуда. Хотим или нет, а всегда вместе».

— Поднабрался где-то!..

— Он периодикой пользовался.

Лето ни в чем и никогда не допускал неточностей, фыркнул:

— По утрам его заваливали в кабинете: читай — не хочу.

— А витрины на что?

— Чтобы своего добиться, Клюз всячески вынуждал собеседников вначале как можно больше сказать «да».

— Он подвел к тому, что надо дружить. Необходимо!

— Вот, вот! Клюз ополчился на него: «Ты — что?..» Чтобы подтолкнуть куда задумал, ввернул: «Личные контакты нужны не только главам правительств».

— Только к чему все это?

— Клюз шлет алименты жене рулевого, от него точно такие же идут жене Клюза.

— Знать бы им, что выпадает в жизни, они еще до регистрации обменяли бы их. Верно?

— Жен-то?

— «Мы с тобой уравнены. У тебя первый класс, у меня — тоже. — Заставил признать Клюз. — А следствие?.. Зачем перекладывать деньги из кармана в карман?»

— А что? Резонно! Чем же у них кончилось?

— Клюз толкнул резолюцию: «Уговори свою супружницу, пусть заберет исполнительный. Что касается меня…»

— Согласился? Рулевой?

— Разумеется. У него мозгов, как у кашалота. А с амброй ли — ты сам к нему!..

Ровный и покладистый Ершилов предпочитал оставаться в тени, незаметным. Лишь иногда находилось у него что сказать. Все побаивался: не оступиться бы! Из-за того постоянно оглядывался на Зельцерова.

Вскользь коснулись выпивки.

— Правда ли, что водка сокращает жизнь?

— Еще как! Бывало, если мне не перепадало с утра, не замажу — день за год казался.

— А от шампанского в тропиках жара не берет. Кондиционеров не надо.

— У нас видал, как глушат его так называемые именинники? В счет Нового года!

— Что же первый помощник?.. Он, по всем статьям, поплатится.

В кабинете капитана близилось к концу совещание старших командиров. И пышнотелый Ершилов, и колючий, тонкий, как хвост морского черта, Зельцеров, и Плюхин, только придерживающийся убеждения, что порядочному человеку обязательно надо что-то отстаивать, — все знали, что Назар проморгал, вовремя не запретил выдавать шампанское на руки, за это поплатится.

Сам капитан, нахохленный, сидел поодаль от всех, защищенный шириной письменного стола, ожидая не то аферу, не то подвох, а может, что-то похуже: «Не так же, не без сговора выбрали от меня Нонну. Особенно примечательно: как? Единогласно! Назар всех мало-помалу прибрал к своим рукам. Все послушны ему».

— Нас сто восемь душ, — сказал, обдумывая, как можно использовать обстановку. — А сколько насчитывается бутылок? Как, хватит на всех?

Он опустил глаза. Ждал — первым заговорит Назар. Лето уже начал выискивать, где первый помощник. За чьей-то спиной? Загорожен?

Помрачнел, зашевелился Ершилов. Отодвинулся от Назара.

— Всего двадцать две, Анатолий Иванович! — постарался, выпалил Зельцеров, остерегаясь, как бы его кто-нибудь не опередил. — Так ведь? — наклонился к Ершилову.

Капитан не то что не одобрил угодничество своего помощника по производству, решил: дай еще здесь узнаю, кто каков?

— А следствие?.. — заставил всех призадуматься. — Кому слово?

«Я здесь «именинник»! Сейчас получу с верхом, больше, чем причитается», — начал переживать Назар.

— Что надумали? — повысил голос капитан.

Плюхин будто только вник в то, что произошло. Сделал складку между бровей. Посмотрел на полудремотного Ершилова.

У того, расшевеленного другом Зельцеровым, все лишнее ушло с лица: ложная суровость, деланное глубокомыслие.

— Вылакали, — не назвал кто. — Что теперь остается?

Капитан раздвинул на стороны перед собой всю оргтехнику — расчистил коридор к Назару, в первую голову виноватому за осложнение встречи Нового года. Затем, тотчас же, увел глаза за Ершилова — уже не синие, а куда гуще, не обещающие ничего хорошего.

— Первый помощник! («Быстро он освоился! Не думал!») Разве было трудно организовать хранение. Нужны какие-то таланты?

Прищуром век Назар («Заслужил! Стерплю!») показал свое согласие принять любое порицание: постановку на вид, выговор.

— Это не гоньба за окунями, — принялся отчитывать его капитан. — Тем более не морока, каким манером выхватить их. Просто — что? Требовалось сберечь готовенькое, а потом поделить. Вам мало оконченного института («Сумел же учудить с моей Нонной!»), Назар Глебович? Мы нужны? Все? — крутанул в воздухе рукой.

— А где завпрод?.. — посмел перебить монолог капитана старпом Плюхин. — Почему не здесь? Или он, может… неприкасаемый? Ясно, что тоже вкусил, когда раздавал. За так не раздобрился бы, знаю.

Зельцеров сразу пересел, чтобы его, словно мучимого недугом, заметил Плюхин. «Чего встреваешь? — сжал зубы. — Пускай получит первый помощник. Не думай, оступишься — он не откажется, подскочит к тебе, схватит под жабры и зажмет так, что не пикнешь».

А Ершилов, вздохнув со сна, как от нечего делать рассматривал свою обновку, туфли ручного пошива. Вытягивал, наклонял носки. Замкнулся в себе. «Идите-ка вы все! У меня все-таки машина. Мне — только б она не забарахлила, крутила винт».

«Какой же все-таки!..» — еще больше возненавидел Плюхина капитан. Оборвал его:

— О завпроде я… отдельно. Чего ты? Стармех!..

Не придраться, туфли отхватил себе Ершилов на зависть.

— Свое ничуть не жалко…

— У тебя никто ничего не просит, — сказал Зубакин.

Ершилов стушевался:

— Дак, конечно!

— Можешь повлиять на свою команду? — Зубакин как раз был уверен, что — нет.

«Почему он со мной таким образом? Чего от меня хочет?» — заговорила в Ершилове обида.

У Зельцерова в таких случаях хватало терпения — сидел смиренным отроком, поджал губы.

— Как всякий праздник, Новый год для всех. Так пусть… сольем остатки шампанского, у кого какие есть. Устроим встречу. Я «за», — оправился Назар от публичной зубакинской экзекуции. Что ж, он не сказал ничего неожиданного. По своей должности должен был добиваться, чтобы никто не остался обделенным.

Единодушие среди комсостава, как прежде, зависело от капитана — самой влиятельной особы. Все хранили молчание. Не хотели помешать тому, что уже неотвратимо надвигалось на Назара.

— Странно, что я такого же мнения! Утверждаю то, что предложил первый помощник. Делить! — устало, как о чем-то несущественном сказал капитан, довольный выдержкой Назара, тем, что не стал выпрашивать пощады.

Брови у Плюхина сошлись к переносице. Он едва оторвался от стула, готовый немедленно исправиться, сесть. Вроде пожаловался:

— Анатолий Иванович. Моя вахта… Мне надо к себе на мостик, — взглянул на прихваченный с собой хронометр.

«У него тоже есть… — как бы порадовался Зубакин. — У него, у первого помощника… Открытость, чувство собственного достоинства…» Тотчас же будто прихлопнул Плюхина по макушке:

— Подпрыгиваешь! Несолидно это в твои лета.

— Ясно, — сказал Плюхин, думая о том, что получать нахлобучки — ну их! А ловчить, приспосабливаться — того страшней, так как ничто не проходит бесследно.

— Хм, — прочистил горло Зельцеров.

— Что ты? — взглянул на него Плюхин и приуныл: «Опять у нас правительственный кризис, затяжные выборы: кто за капитана, тот, выходит, против первого помощника».

В довершение Зельцеров щелкнул пятками ботинок, и Плюхин пересилил себя, посмотрел не в рот Зубакину, а в его пронизывающе суженные глаза, терзаемый тем, что не угадал, на что подбивал помощник по производству.

— Что еще можно? Делить! Да!

— А как же? — внятно, как о само собой разумеющемся, воодушевленно сказал Зельцеров. Смекнул: промолчи он, остался б один. А делиться с кем бы то ни было своим шампанским ему не хотелось.

Капитан выложил перед собой руки с сжатыми, как перед дракой, кулаками, опустил над ними голову — будто крепко задумался. Не один Плюхин, Назар тоже поверил в это, хотя уже изучил, каков их верховный. В действительности-то Зубакину стало ужасно противно оттого, что с ним никто не заспорил.

«НЕ ЗНАЮ ЖИВ ЛИ ЗДОРОВ ЗПТ ИЗНЕРВНИЧАЛАСЬ ЗПТ НАПИШИ ПЕТРОПАВЛОВСК КАМЧАТСКИЙ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ ТЧК МАМА», — с нарастающим раздражением прочел Венка.

Довольно упругий бланк судовой рации, толстый, испещренный рыжими, похожими на соринки, вкраплениями, лежал на его ладони несгибаемо, не свисал ни одним концом.

— Как врет!.. — сказал презрительно. — На самом-то деле она все та же. Куда-то уходит… — Тотчас же изорванная им в клочья радиограмма полетела в иллюминатор, за борт.

На койке лежал еще один такой же бланк. Не от Зойки ли? Ох какая шустрая девчонка! Сама предложила переписываться, вложила под упаковку компрессора послание: «Тому, кто вскроет. Черкните — кто вы, сколько вам лет?»

«СТАРШЕМУ БУХГАЛТЕРУ ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ ЗПТ РАСТОРГУЕВУ ДЛЯ СВЕДЕНИЯ…» — освоил Венка содержание первых печатных строчек следующей радиограммы.

— Кара милиции?.. — Угадал. Кто б еще покрыл за него старый долг? Углубился в средину текста: «ПРИ НАЧИСЛЕНИИ ЗАРПЛАТЫ РАСТОРГУЕВУ ВЕНИАМИНУ КУЗЬМИЧУ ПРОСИМ ВЫЧЕСТЬ ЗА УСЛУГИ ВЫТРЕЗВИТЕЛЯ… ПРИ НАЧИСЛЕНИИ…»

Он, как стоял, так, не сгибаясь, чуть оттолкнулся назад, оперся на переборку.

Ему хотелось свои отгульные часы в Находке истратить с таким залихватским безудержьем, чтобы потом было что вспомнить. Только где? На «пятачке»? Там скука. Что-то побросал в сундучок, снял с переборки засушенного камчатского краба, уже покрытого к тому времени бесцветным лаком. Между прочим, познакомился с Назаром на пассажирском причале тралфлота, разглагольствовал на баркентине…

Венка согнулся над выдвинутым рундуком, порылся в нем, взял отрывной блокнот, отыскал чистые страницы.

Про что только ни писал он своей заочнице Зое поначалу: и про летучего голландца, и про мисс предводительницу пиратов на юге Азии. Ввернул насчет целаканта — кистеперой рыбы палеозойской эры, будто она клюнула на крючок с наживкой из разноцветной синтетики. О матери же — ни слова.

«О чем еще неизвестно ей там?» — погрыз карандаш.

— Товарищи! — заставил разогнуться Венку динамик громкой связи. На пояснение, что произошло, у него будто не хватило воздуху. Наконец преодолел собственную немощь: — Я обращаюсь ко всем, кто сменился! К тем, кому не безразлично, с какими результатами закончим наш рейс. Коллектив!.. Мы наконец-то напали на окуней. А кому их обрабатывать? В производственной команде сами знаете, сколько недосчитывается и еще… больные. Требуется сознательность. Причем не в общем и целом, а конкретная.

— Уже ясно, что к чему, — не сдержался Венка. — Улов может уйти, как вода из пригоршни.

— …составлен график. Также подсмотрены ледовые поляны, в них покойно. Перегрузчик для нашей продукции «Палана». Он совсем близко. Попросим — подойдет. Словом, все для нас.

— Как складно у него выходит!

— …сколько выпадает отработать? Сейчас найду листочек. Вот! Всего каких-то два часа. Теперь еще лучше слушайте, зачитываю списки…

К длинному разделочному столу, к некрашеным плахам, примкнули палубники — образовалась одна неровная стена. С другой стороны, лицом к ним, стали добытчики. Позади тех и других, на уровне поясниц, Игнатич укрепил новенькие выструганные сосновые брусья, чтобы, если начнется шторм, все смогли бы опереться на них. Отошел к Зельцерову, сказал:

— Ты не дрейфь, снимай со шкерки часть своих обработчиков, усиль ими конец — выбивку. Сочтешь — мало, бери всех — справятся — не впервой им. У меня тоже дело…

Председатель судового комитета так же, как и Назар, добивался, чтобы каждый получил от своего участия в труде полную удовлетворенность, не просто действовал от «сих» и до «сих». То есть познал бы, что такое для собственных рук и духа производственное потребление, еще пока что не отнесенное к части материального вознаграждения. От участия в общей работе. От того, что результаты вот они, можно потрогать. Порадоваться.

На наиболее ответственном технологическом отрезке, среди палубников и добытчиков — подмоги рыбного цеха, ровно, без рывков, черной выровненной речкой текла прорезиненная лента. На ней большими кровавыми кусками лежали вкривь и вкось уже обезглавленные окуни, по ним, в большинстве очень упитанным, пробегала последняя дрожь, у повернутых вверх брюшком, как от истомы, неохотно, не до конца вставали колючки и качались красными флажками плавники.

На самом легком участке обработки, возле укладчиков, объявился Лето — под классическим изречением: «Если ты не уверен, что твое слово будет лучше тишины, то лучше помолчи». Подал Зельцерову противень, еще один. Сдвинулся к Бичу-Два, навязал ему себя в напарники.

Игнатич, старший на подвахте, дружелюбно и хлестко потребовал, чтобы Лето прекратил разговоры со шкерщиком. Сразу на глазок измерил, не слишком ли большими получаются зазоры между операциями у тех, кто набивал картонные ящики овальными слитками, закрывал их, отталкивал к другой транспортерной ленте.

— Сразу ссоришься? — примиренчески спросил Лето.

Назару заглянул в глаза замкнуто-строгий, необщительный начальник рации.

— Горит на работе! — кивнул на Лето.

— Только едва ли с ним кому-нибудь тепло! — сказал рулевой с бородой викинга, довольный, что не опоздал со своим замечанием. Кстати, он отработал свои урочные два часа подвахты. А отдыхать не ушел. Подносил упаковщикам тару — тешил себя.

— Лето! Твоя активность граничит с деловым бездельем, — увещевающе крикнул Сергей.

На решетчатом настиле раскатился Игнатич. Тогда же Лето так приподнял противни в обеих руках, что вроде спрятался за них от Назара. Ушел к тележке у купели и оттуда посмотрел на него, стараясь удержать в памяти данное Зельцерову обещание склонить первого помощника к самостоятельности, как только представится возможность. К той, устраивающей Зельцерова. К интриганской. Для ослабления позиции Зубакина.

Брать окуней полагалось без выбора, всех подряд. А Клюз выбирал живых. Не потому ли, что существует инстинкт древнего охотника предпочитать тех, у кого хватает силы не стать добычей? Только чуть вздрагивал какой-нибудь обитатель коралловых джунглей, приподнимал грудку или перевертывался, так сразу попадал в его неошибающиеся руки — и не бился больше, не смел: мгновенно, уже на лету оказывался повернутым поперек транспортера, стиснутым пальцами левой руки.

Сквозь настил на ноги Игнатича плеснула морская вода. Ничто другое не заставило бы его отвести взгляд от окуней.

Лето опять слонялся в рыбцехе столь же дисциплинированно и деятельно. Пошмыгал ногами рядом с обработчиками возле купели с пресной водой, подвернул к ним выкаченную из морозилки тележку, отступил перед рулевым с бородой викинга, дал ему пройти к упаковщикам — прижался спиной к бордовому пиллерсу.

Занятый подвахтой простор между морозильной камерой и ходом в утилизационный цех сверкал от нелучистого света ртутных ламп. Венке он напоминал зал кое-как заселенной пещеры. Чем не сталактиты, вытянутые книзу стекла светильников в проволочных корзинах? А пирамиды жестяных противней? Они как сталагмиты. Ему не терпелось сказать об этом кому-нибудь. Рядом, изгибаясь, лазил Ершилов — проверял стопорные устройства тележек. Ни один слесарь не смог бы успеть за ним, делать то же самое быстро и точно.

До Назара Лето осталось с полшага. Прибился к Венке. Бедовому просветителю по морской части никак не удавалось занять ту, единственно удобную, стойку. К тому еще попал ему никудышный нож, норовил вывернуться из рук, не резал где требовалось.

Упер в палубу ноги второй штурман, начал наставлять:

— Набирай окуней про запас. Затем — смотри как! Раз их… На первый счет вспарывай живот, на второй — выскребай из него… Не так! Экономь движения. («А к первому помощнику сейчас мне нельзя, потому что ему пока некогда. Потом подойду. Лучше б без свидетелей».)

Венка экипировался, как все. Натянул белые нитяные перчатки, поверх них — желтые, резиновые. Клеенчатые нарукавники поддернул по самые локти, такие же желтые и тоже резиновые. Подтянул повыше, под подбородок, непромокаемый прорезиненный фартук. Учел, как расположены квадратные, забрызганные кровью дыры: в какую опускать чистых окуней, нельзя ж спутать. Носок ножа-треугольника повел от себя, с нажимом возвратил его обратно по кривой и, едва прижатый к окуневым ребрам, лихо послал вбок.

— Эх, что проку в лени? Кто прозвал ее матушка? За что? — с восторгом пришедшего порезвиться воскликнул Назар. — Проживем сиротами!.. — Выхватил рыбину, как с раскаленной жаровни. — Я тебя сейчас!.. — Занес над ней нож: — Ииэ! — Со следующей расправился еще быстрее. А в общем, будто отбивался от них. Посмотрел на морозилку — на ней громадная цифра. Что она означала? Он занял не лучшую позицию, за Бичом-Два, и, заметив, что Венка едва шевелится, перешел к нему, сказал про норму: — Полагается две с половиной секунды на штуку. Помнишь?

Венке было хоть провались. Задержал взгляд на своем ноже, признался:

— Руки будто крюки. А отчего — не пойму.

Назар тут тоже освоился, как в штурманской с Плюхиным.

— Не так надо!.. — остановил Венку. Показал свой прием вспарывать бока окуневых брюшек. — Не бери слишком высоко. Вообще, сила — дура. Режь (наблюдай за мной!) с продергом. Здесь, по-над плавником. Внутренности сю-да!..

Дима тоже не хлопал ушами, схватил суть Назаровой науки, сказал:

— Правда. Век живи — век учись.

— Ты, что ли, старый? — буркнул Зельцеров.

Назару недоставало только самой малости обрести то расположение духа, когда все оказывается само собой и кстати: ты не лишний, в тебе, в твоих настоящих и будущих успехах все заинтересованы. С готовностью поддержать посмотрел на Венку — потерянного сына Кузьмы Никодимыча, приверженца той доблестной старинушки, когда ходили под парусами на край света, во льды, и не кичились, что покоряют природу. Окуни бежали на него разрозненные и в кучках, соскальзывали куда полагалось, округло-выпуклые, кумачовые, в радужных, переменчивых искрах на белых срезах, очень сочные, источали запах мглистой бездны, как будто бы тяжкий и холодный…

Кузьма Никодимыч не пропустил того мига, когда освоился его парень. Не сразу — успел упреть. Наловчился, набрал скорость. Уже не он, а еще один обожатель ушедшего в небытие крылатого флота, Клюз, отставал от темпа подвахты Игнатича из-за того, что случайно поймал наизлейшую колючку. Надо бы не дать ей обломиться. Нет же, вгорячах замахал рукой. Ах как ломило у него теперь кость большого пальца, чуть не до плеча! Где там обхватывать окуней — только прижимал их подле себя, а они норовили вырваться, выскользнуть, стрельнуть вниз, к ногам. Нет, больше так невозможно. Разогнулся, чтобы узнать, какой выход с фабрики ближе.

Ему попался на глаза лысый Игнатич.

— Я не без понятия, сознаю, что с тобой, — тотчас же сказал он Клюзу. — Иди к врачу, подлечись. А как же? — Тоже, как Назар, на морозилке увидел цифру: 798.

Морщась, Клюз втягивал через зубы воздух, корчился, как от мороза, и не уходил. Подобрал себе самого большого окуня.

Игнатич настроился поработать за себя и Клюза. Вздохнул поглубже. Вскоре печали, какие лежали у него на душе, слетели прочь, в том числе давнишние, со времен первых натисков Зубакина на Назара. Председатель судкома отводил душу — преодолевал сопротивление окуневых бочков под блескучим лезвием. То и дело до слуха Бича-Раз доносилось отчетливое, полное: хрусть! Хрусть! Этот отрывистый звук витал над всеми, отмеривал такт напряжения мышц и для Бича-Два, и для кока, и для боцмана… Всех захватила и словно приподняла сверхурочная песня-работа, начатая, как обычно, Назаром.

— Не мучайся, Клюз! Уйдешь в амбулаторию — тебя никто не осудит.

— Пожалей себя! — сказал Ершилов.

— Попридержи свой язык!

Клюз, вообще-то, ничего не таил против Ершилова. Ответил ему не очень вежливо? Так надо ж было как-то скрыть, что в добром отношении к себе увидел собственное значение.

Игнатич запротестовал. Клюз схватил окуня, поднес к нему нож.

«Не так получилось у моего друга. Не очень ловко», — пожалел Назар. Пошел на хитрость. Подозвал к себе товарищей Клюза:

— Вы можете покурить втроем. Только с уговором. Сначала… — махнул рукой в сторону Клюза, — проводите его в амбулаторию.

Оба Бича раскусили первого помощника. Как будто застеснялись, что к ним так не шло. Клюз мог вполне обойтись без амбулатории — как можно было в этом сомневаться? Подвахта без них никак бы не обошлась. То есть их коллектив.

Они и раньше знали наиприятнейшую близость к труду. Только споткнулись на больших деньгах. Гнала их после по жизни злосчастная страстишка заработать, подработать, приработать — вытряхнула из них человечий дух.

Вроде не без повода Бичу-Раз вспомнилась их поездка из Находки в Сибирь. Только один эпизод. Зимой при сорока градусах тянули высоковольтку от Мамаканской ГЭС к золотым приискам…

А Бичу-Два пришло на память, как Бич-Раз вызволял из горящего вагончика электрификаторов Восточно-Сибирской железной дороги балетку с документами Клюза.

Все вместе они, трое, как только забыли о собственных интересах, почувствовали себя опять людьми.

— Глаза-то у твоего окуня отчего такие? На лоб вылезли?.. — врасплох застал Клюза кок.

— От разности давления, — бухнул Лето, будто по заказу созданный исполнять параграфы.

— О-ох! — посмотрел на него Дима, как на недоумка. — Фантазии у тебя, гляжу… Совсем нету…

Кок не отличался игрой ума и все же острил:

— Это же после Назара Глебовича. Он про что говорит, известно. Про план. Выполнить, перекрыть!..

Игнатич украдкой посмотрел на Клюза. Прищурился. «У меня язык не поворачивается Клюза назвать Клюзом. Не могу! Не в том дело, что на него навешали черт-те что. Главное, каким Клюз стал. Есть! Каждый его друг — тоже… Чем отличается Бич-Два от тех, кто работает так, как будто больше не придется. С жадностью. Постой, погоди! Клюз — это, если не ошибаюсь, Варламов? Варламов Спиридон? Точно! А Бич-Два — Никанов.. Не то Валерий, не то Валериан? Бич-Раз — Бичнев, с его фамилии перекрестили их всех. Бичнев Милентий».

— Спиридон? А, Спиридон? Ты что?

Более чем на полгода разлученный с сушей любитель совсем иной жизни, без встрясок, Варламов Спиридон выпотрошил одного окуня и выбрал себе наиболее бойкого. Про то, что он Спиридон, а не Клюз, давно забыл. У него, когда услышал обращение к себе, ничего не выявилось на лице. Назар присмотрелся к нему, уже полный сочувствия: «Не сердись шибко-то! Тебе возвращается твое собственное имя. Ты его заслужил».

Самому ему, первому помощнику, понадобилось поправить лезвие ножа, схватил наждачный брусок и сказал:

— Спиридон Дормидонтович! Тебя никак не докличется Игнатич. Сотвори добро — отзовись!

Клюз взял в щепоть морщинистую часть своей резиновой перчатки, придирчиво осмотрел напалки, один, порванный, сдвинул вбок:

— Что надо? — ни на кого не глядя, виновато и гневно произнес он. На миг, не больше, перестал вспарывать брюшки. А потом почистил стол под руками, соскреб с него рыбий желудок с пузырем и кучку чешуи.

«Фамилия — наше прошлое. Говорит: откуда мы, чьи. По ней можно узнать, с кем встретился, — думал Игнатич. — Хотя наш океан тоже прозван Тихим. А таков ли? Чаще великий. Особенно осенью, зимой. На нем так дает! Полное же имя — что честь. А она не для всех. То, что отчество — честь, вне всякого».

— Что здесь такое?.. Что превыше всего? Не конечный результат, хотя без него, ясное дело, так накостыляют, что ай да ну, — рассуждал лобастый Бавин.

Никанов набросился на трех окуней сразу, подтащил их к себе, открылся:

— Я, как собака, все понимаю, а выразить не нахожу слов.

— Сам процесс! Как в неразделенной любви ухаживанья, тревоги перед свиданиями, безумные надежды.

Спиридон подгреб к себе огромную кучу окуней. Тотчас Назар улыбнулся ему, как сообщнику: «На этом-то ты, Зубакин, и теряешь. Рывмя рвешь вверх производительность труда. Конечно, она самое главное для победы нового общественного строя. Однако у тебя никаких дум о людях: что с ними в то же время происходит? Ведь нельзя иначе, экипажу полагается быть коллективом, а не суммой с коллективным эгоизмом. Нам необходима слитность. Существует же она у предприятий, кооперативная. Среди них одни нуждаются в других. Надо, чтобы люди точно так же объединились. Есть хозрасчет? Так он же только с утра до пяти. Подъем человеческих чувств никто не планирует, как ту же производительность. Чтобы выросла. Вроде бы о чем печалиться, все само собой произойдет, обеспечим изобилие — сами сделаемся чище, выше душой. Будущими.

Ладно, пусть. Только скоро ли? А может, такое разделение труда наиболее разумно? Как у нас?.. Зубакин железно вцепился в производительность, я — в производственные отношения. Мы с ним специализировались, наши достижения впереди?»

Машины-головорезки взвизгивали на рыбной фабрике, на ее задах, остервенело и алчно. А Назар шкерил вовсю. Под тележками перед морозильной камерой затараторили рельсы, звеняще загремели оброненные кем-то порожние противни, ухнули картонные ящики, перепоясав собой ванну для оттаивания брикетов, — он только покрепче сжал нож, точно так же — безголового, трепещущего окуня.

Позади него, за приемным шнеком утилизационного цеха, откуда словно кричала бавинская цифра 804, маячил Серега, пометил себе в блокнотик, от чьей подвахты шли слишком полные брикеты, то есть перевесы, и не стало его. Может, упал?

«Что в ней, в этой цифре? 804» — пожал плечами Бичнев и вызвал мастера:

— Эй!..

Венка расправил грудь. Для него, захваченного стремлением только успеть бы за Игнатичем, точно как для наконец-то признанных людьми Варламова, Бичнева и Никанова, существенней всего стала сноровистая скорость; они все ей служили честно, не оставляя силы на другой раз. Широкие отточенные ножи-треугольники у них сверкали очень часто, послушные по-своему красивым, размеренным, четким колебаниям рук. Делали все сами, и не как-нибудь, а без брака, требовалось только чуть придерживать их или кое-когда подправлять.

«Нет, все-таки славно уставать вместе со всеми! — подумал Бичнев. — Что выдал мой кореш?.. «Сердце бьется о берег скалистый…»

Варламов Спиридон как бы появился на свет сразу взрослым. Навис над разделкой, насмешливо подслеживая за своими руками. Гаркнул не столько для других, сколько для себя, ничуть не беспокоясь, одернет его кто-нибудь или нет:

— Вира, славяне!

Его раскатистое «…рра!», несущее что-то всем нужное, а также замкнутое в себе, схожее с неудовлетворенностью расшевеленной силы, взвихрило исторгнутое Венкой, Никановым, Бичневым:

— Рыбу! Вира рыбу! Вир-рра!

Вся фабрика гудела:

— …ааа!

Прочно вошло в обиход на «Тафуине» это слово. Не за то ли, что оно вобрало завидный энтузиазм первых пятилеток?

«Только отчего на транспортере промежутки между окунями все шире?» — задело Игнатича.

— Полундра! — возрожденный Никанов тоже жил в общем трудовом рывке. Обратил нож к лотку с промысловой палубы, сказал о головорезах: — Их сколько?.. Мало! Не успевают наготовить окуневых тушек.

Для взмокшего от пота Варламова Спиридона Дима подтолкнул два оселка. Нет, не в очередь — чтобы остановить его, иначе ж никак не перевел бы дыхание:

— Предлагаю тебе, какой выберешь.

Варламов Спиридон, прежде чем точить свой обкорнанный нож, взял в зубы липкий от окуневой слизи напалок, сорвал резиновую перчатку, с ней — нитяную, зубами же нащупал костяную колючку, только что влезшую ему уже не в палец, а в низ дважды наколотой ладони. А как уважал себя за то, что был не прежним, не только составной частью зубакинских производительных сил!

Наделенный всякими способностями, франтоватый и заносчивый Венка воткнул свой нож-коротышку в стол, а затем ушмыгнул за лоток с надвигающимися окунями, не сомневаясь, что на него все обалдело уставились, поскольку у циркульных пил высшая степень опасности, особенно в шторм. Не угодить под их зубья — это надо суметь. Океан обязательно подтолкнет когда не надо.

«Только бы остановился шалопут, не пошел туда… — тревожился Никанов. — Что он? Лучше всех? Превосходит?»

Окликнул Венку:

— Милорд!

В Венкину руку вцепился Дима:

— Хочешь там повысить производительность? — употребил шкерочный нож как указку.

Венка чуть улыбался. Отряхнул Диму.

С приходом на «Тафуин» Кузьмы Никодимыча все стали думать правильно: с Венкой надо только по-хорошему. Больше жалеть. Как раз это раньше никому в голову не приходило? Пожалуйста, отправился на смену головореза. С каким намерением? Чтобы всех привести в восторг и вызвать зависть: «Смотрите, я будто такой же, как вы. А вот еще на что способен».

Прямой черный транспортер двигался ничуть не тише, окуни же пошли сплошняком. Это вызвало у Назара что-то вроде спазм в сердце: «Кромсает, выхваляется там. А нам каково?»

Кузьму Никодимыча страшило то же, что Назара. Венка сразу же поплатился бы за свою малейшую ошибку. Хватило бы качнуться чуть больше.

Игнатич, боцман, Бичнев — все отправились на другой борт, чтобы вернуть самонадеянного рефрижераторного машиниста обратно. Заодно они потягивались, брались за поясницы.

Кузьме Никодимычу давно хотелось распрямиться. Чувствовал, что затылок, а также весь хребет как не его. Таким, согнутым, повернул туда же, к Венке. Как еще мог поступить?

— Кузьма Никодимыч! Вы-то воздержались бы. Вам — не обидьтесь за слово! — не по годам, знаете ли, резать. На шкерке… совсем другое дело, — кинулся за Кузьмой Никодимычем Игнатич.

— Что там… никак невозможно? — Кузьма Никодимыч, закряхтев, вроде утратил намерение сделать то, что задумал.

— Еще как! В головорезах у нас — во. Только с первым классом.

Из-за того что голова у Кузьмы Никодимыча была опущена, взгляд из-под бровей казался испепеляющим. Сам это заметил. Сказал:

— Тогда мне в самый раз. Есть такое право у солдата… вам известно. — Облокотился на шпангоут.

— А при чем здесь оно. Мы же не в армии как будто.

— Есть. Демобилизация его не отменяет: идти туда, где кому-то достается сверх меры.

— А все-таки переоценивать себя никак не годится. Вам тем более не советую. Кузьма Никодимыч?

— Я прежде всего солдат.

«Это хорошо, что оклемался Кузьма Никодимыч, — размышлял, подоспев к случаю, Плюхин. — А теперь? Сует свой нос куда не надо».

Белые по краям, похожие на сплошной круг, циркульные пилы вопили оглушительно. Приостанавливались и снова набирали рабочие обороты. Они требовали целую рыбу, с головой — вводили свою окровавленную площадку в дрожь. Вызывали такой же отклик у всей станины. Воздух не смел никуда переместиться, тоже дрожал. Пламенела от сгустков крови переборка. Отовсюду навязчиво, как на бойне, пахло тошнотной сыростью, висели прилипшие растянутые жабры, изуродованные, истертые, как мочала, клочья хвостов, воздушные пузыри.

Тут, среди швырнутых вверх кишок, рассыпанные в беспорядке окуневые глаза синели светло и ясно, подобно осколкам не поделенного циклонами и антициклонами неба. Они сильней всего подействовали на Назара. Его вроде качнуло только одного. А может, нет. Однако отчего же ему захотелось вдруг взяться за переборку, что сразу понял и принял как надо Плюхин, счел за долг товарища предупредить:

— Назар Глебович! Вы предусмотрительней… Не упускайте, куда может бросить. Поосторожней…

А в кою пору с ним рядом очутился второй штурман Лето? Уже без перчаток! Вымылся!

— Я хотел выключить силовую сеть. Чтобы не случилось с ним, с Венкой! — пояснил Назар.

Как старший после капитана, в первую очередь отвечающий за безопасность, Плюхин не одобрил это:

— Лучше я сам… Сейчас!.. — Он наклонился не по своей воле, задел Лето. Тот сразу, выпалил еще когда приготовленное, в каюте Зельцерова за столом с выпивоном и закусоном:

— Старпом! Я свое отплавал. Причина: семейные обстоятельства. — Краем глаза взглянул на Назара: не вытянулось ли у него лицо от того, что услышал.

— Если капитан не запросит мне замену, прекращу есть. Об этом быстро разнесется. Не как про капитанское жуирование при попустительстве философа — первого помощника. Первый, ясно, молодец против овец. Про меня постарается замолчать… не выйдет!

Лето действовал в сговоре целой группы недовольных Назаром, затевал скандал.

Назар почесал согнутым запястьем подбородок, спросил бесстрастно, учтиво — как будто ничего себе не позволил Лето, не допустил выпад:

— Вам надо на берег? Вы официально обратились ко мне?

К ним степенно и важно, движимый только любопытством, подошел Ершилов. Лето при нем обрел большую смелость, сказал нервно, громко:

— А как можно еще по-другому? Вы, товарищ первый помощник, не очень!..

Назар не оплошал. Подкинул для Лето:

— Потрудитесь изложить свои мотивы в письменной форме. Напишите заявление, тогда буду решать. — Тотчас направился к головорезам, под брызги, оставляющие на подволоке над брызжущей циркульной пилой Венки густо-рубиновые, исходящие на нет черточки.

Лето заслонился ладонью, выглянул из-за нее одним глазом:

— А вы разве за меня?

Затаясь у переборки, в узком заваленном окунями коридорчике, Назар следил за тем, как Венка хватал окуней за хвосты, учитывая волнение на океане. Сказал второму штурману, как огрызнулся:

— Еще подумаю. А что?

— Не поймешь вас! Ни за рядовых, ни за комсостав… Как эгоист.

Между тем Венкина фигура, вся испестренная, в свисающих мясных лохмотьях, как бы куда-то стягиваемая убыстряющимися режущимися вздохами, уплывала, поднимаясь и опускаясь вместе со всем, что его окружало.

— Я по-прежнему за справедливость, — сказал Назар. — Всегда, во всех обстоятельствах. А насчет приема пищи… что толковать? Как можно?.. Желаю вам приятного аппетита!

Негодуя, Лето повернулся, встречь несшемуся на него иллюминатору выбросил руку. Игнатич тут же воздал Назару:

— Здорово вы ему! Чтобы след остался… — Сразу присел оттого, что Венку потащило к циркульной пиле-головорезке, навалило на ее станину, перегнуло через железное полукружье-кожух… Только успел бы Венка отвести куда-нибудь руки, не наткнулся на требовательно ждущие зубья.

От пилы, насаженной на раскрученный, слепящий, точно окольцованный вал, все больше исходило дрожание, как от подгоняемой хищным нетерпением побыстрей укоротить все равно что. Тому, кто стоял при ней, приходилось придерживаться за поручни, чтобы не упасть, и тянуться за окунями в бункер, а затем пробрасывать их поперек пилы. Именно так.

Если сунуться с ухваченным окунем под зубья, не запасшись предварительно многими навыками, можно запросто потерять не только пальцы — всю ладонь, до запястья.

Измученный междоусобицей в небесах, словно приплюснутый, океан едва давал знать о себе. А Венка чуть не пел: «Я лучше, всех. Смотрите, вполне справляюсь здесь, как в рефрижераторной, когда в ней кавардак».

Рядом с Венкой, к такой же циркульной пиле встал Кузьма Никодимыч. Это встряхнуло Венку — привело в сознание. «Куда ты полез, старый? Куда?» — прикусил губу. Потом подошел к отцу, оттащил его за хлястик, чему тот от души обрадовался.

В Венкином письме к Зое после подвахты появилась приписка: «Здесь не выделиться. При новом первом помощнике ничего не дают сделать одному». Чтобы не ставить еще одну В, нацарапал: «Вечный пленник местных красот, можно еще так: поклонник».

Усталость сблизила экипаж больше, чем испитая до дна горечь отплытия, — мудрая, очень необходимая для высветления душ. Те, кто помогал обработчикам, заново ощутили, как это превосходно влезть под ледяной душ, какой разыгрывается аппетит — равный ему не вызвать никакими ухищрениями, никакими специями! А какое наслаждение после всего упасть в теплую простыневую белизну!

Перед уходом второй подвахты кто-то излишне энергично, не заботясь, как выйдет, крест-накрест перечеркнул цифру 804 и вывел выше ее свинцовыми белилами: 812.

Что это означало? Увеличивалась выработка? Ничего не выяснив, третья подвахта на всякий случай отправила в трюм еще больше замороженной рыбы, восемьсот двадцать ящиков.