Город принял

17. Рита Ушакова

У женщины было серое, смазанное от страха лицо. Она говорила медленно, словно у нее сильно замерзли губы. А когда ей неожиданно задавали вопрос, она резко вздрагивала и, будто глухая, долго искала глазами — кто спросил?

— …Что же это такое, Господи? Среди бела дня! Пропустил в лифт, спрашивает: «Вам какой этаж?» Нажал на кнопку, повернулся ко мне: «Давай, бабка, сумку!» И ножик перед глазами держит…

И такой в ней бушевал испуг, так от пережитого волнения тряслось все ее существо, что я сама ощутила эту резонансную волну — без всякого труда увидела гудящую пластиковую коробку лифта, онемевшую от ужаса старуху, зловещее посверкивание тусклой лампы на острие ножа, который еле-еле подрагивает перед глазами, тоскливое ощущение безнадежности, бессилие ночного кошмара — ни закричать, ни побежать, ни позвать на помощь, потому что уже сдвинулись дверцы лифта и, как медленные створки крематория, отделили от всех добрых людей на свете. Только мерное гудение моторов, скрип тросов и злой просверк ножа перед глазами…

— Сердце зашлось — слова молвить не могу. И руки отнялись…

— Я понял, дальше… — поторапливал ее Стас, и в этот момент мне неприятна его деловитость.

Я понимаю, конечно, что ему сейчас не до сантиментов — он дело делает, но лучше бы это говорил Скуратов. Для меня ведь он не только человек на работе. Да я, наверное, и сама бы не хотела, чтобы он меня видел на работе. На моей работе.

— Забрал сумку, вытащил кошелек из нее, а я только вчерась пензию получила — восемьдесят один рублик. И мелочи шестьдесят пять копеек… — Воспоминание о денежной потере как-то размягчило ее напряжение; в жаркой досаде из-за утраченной навсегда пенсии испуг стал медленно перетапливаться в горестную жалость к таким нужным, своим, честно заработанным деньгам. Из-под ее век трудно, как из-под камня, прорезались две мутные слезинки, и вместе с ними она будто шагнула снова к вам, к людям, к обычным нашим нуждам и огорчениям, захлопнув за собой дверь в пластиковую коробку, заполненную вместо воздуха ужасом смерти. — И еще спрашивает: «Часы есть?» «Нет», — говорю, а он, бандит, на палец смотрит! — и показала нам палец с обручальным кольцом, вросшим за долгие годы в живую плоть.

— Ну-ну, — нетерпеливо подгоняет ее Стас.

— Махнул он рукой, нажал кнопку — лифт пошел вниз. «Стой, — говорит, бабка, — и не шевелись, если жизнь дорога!» Дверь отпер и выскочил, а я в лифте осталась… Потом уж разглядела — на втором этаже… — Она прикусила губу, сухо, сипло вздохнула и, прикрыв тонкие пленочки век, попросила: — Валидола таблеточки не найдется?

Все переглянулись немного растерянно, а я с досадой подумала, что и в моем чемодане нет валидола. Придется сделать укол камфары; я встала, но меня опередил Севергин. Он подошел к бабке вплотную, сунул руку в боковой карман, быстро протянул ей металлический тюбик с лекарством, и по его напряженной спине я поняла, как он не хотел, чтобы все знали о лежащем наготове в его кармане валидоле.

Прошло несколько мгновений, старая женщина все еще сидела с закрытыми глазами, но я видела, что боль, остро когтившая ее сердце, уже отступила. Эксперт Халецкий подсел к ней поближе, успокаивающе погладил по плечу, спросил:

— Вы его сможете подробно описать?

— Могу, — кивнула женщина, не открывая глаз. — Я его до гробовой доски запомнила…

— Ясно. Пройдемте тогда к нам, чтобы было по науке… — Халецкий повернулся ко мне: — И вас, Маргарита Борисовна, я попрошу присутствовать, нам может понадобиться ваша помощь, — и он незаметно показал глазами на медицинский чемоданчик.

Спустились на первый этаж, прошли длинным коридором, и Халецкий открыл дверь с табличкой: «Центр оперативно-розыскной информации».

Здесь уже сидели за столом двое мужчин и рисовали на большом листе бумаги какую-то схему.

— Заждались, Ной Маркович, — сказал один из них.

— Давайте побыстрее, времечко-то бежит…

— Мой юный друг Колотыгин, — ухмыльнулся Халецкий, — не путайте расторопность с суетливостью.

Я спросила у Стаса, кто эти люди.

— Это инспектор Колотыгин и следователь Мищенко — они ведут дела по предыдущим разбоям в подъездах.

Вдоль стены в кабинете разместилось необычного вида сооружение, напоминающее огромную пишущую машинку, соединенную с телевизором. Механизм красив, на нем выделяются красные буквы, образующие надпись «ФИЛЬМДАТА П». Халецкий уселся около «пишущей машинки», женщину поудобнее устроил рядом.

— Значит, молодой, говорите? — спросил он. — Сколько лет примерно?

— Ну… лет двадцать пять… — сказала женщина. — Может, тридцать, не больше…

— Ясно, — наклонил голову Халецкий и нажал клавишу на машинке. Она ожила — раздалось еле слышное гудение и мерное стрекотание, одновременно закрутился большой вал с широкой бумажной лентой.

— Рост?

— Рост небольшой… как ваш… приблизительно… — Женщина смутилась.

— Комплекции худощавой?… — спросил Халецкий и нажал одну за другой еще две клавиши. — Лицо какой формы, не помните?

— Длинное такое… лошадиное…

— Губы? Глаза?

— Губы чего-то не запомнила я… А глаза светлые…

После каждого ответа Халецкий нажимал клавишу, и машина отвечала ровным стрекотанием. Женщина явно успокаивалась.

— А как она работает, эта машина? — спросила я у Стаса.

— У-у, машина жутко хитрая! И памятливая, главное. Значит, берутся на заметку наши «клиенты», и на специальной микропленочке фиксируются все мыслимые данные о них: возраст, адрес, словесный портрет, особые приметы…

— И особые склонности? — улыбнулась я.

— Вот именно: в первую очередь надо знать — что жулик совершает и каким способом…

— А почему в первую очередь?

— Потому что большинство преступников — люди без воображения, — серьезно ответил Стас. — Удался ему один прием, и он начинает им пользоваться от души…

— Так, ну а дальше?

— А дальше машина начинает с немыслимой скоростью отбирать те карточки, в которых находятся данные, указанные свидетелями, — их для краткости называют «поисковыми признаками». Пошли, сейчас сама увидишь…

А Халецкий тем временем методично спрашивал потерпевшую:

— Веснушки? Бельмо? Зубы все? А металлические? Может, кривые? Или желтые? Оспины?

Женщина отрицательно качала головой.

— Сутулость? Родинки?…

— Есть! — возбужденно закричала женщина. — Есть родинка, под глазом… — И, задумавшись, неуверенно добавила: — Не помню только под каким… Большая, с копейку…

Халецкий нажал еще одну клавишу, и снова:

— Рубцы на лице или на руках? Ожоги? Ямка на подбородке?…

— Нет… нет… нет…

— Говорит с акцентом? Заикается? Картавит? Жестикулирует?…

Тихонов спросил следователя из отделения:

— А те потерпевшие сколько отобрали?

— Первая — триста семьдесят карточек, — сказал Мищенко. — От второй толку мало, она до сих пор в себя еще не пришла… поисковых признаков не дает практически… А старичок молодец: после него из трехсот семидесяти только сто две осталось… Памятливый…

Халецкий повернулся к следователю:

— А про родинку он вспомнил?

— Нет.

Удовлетворенно хмыкнув, он вставил в приемный элеватор толстенную пачку целлулоидовых микрофишек, нажал тумблер, и машина с ровным, тихим гудением начала невероятно быстро сортировать их: в ящичек налево падали неподходящие, направо, время от времени, — «соответствующие поисковым признакам».

— А прозевать кого-нибудь машина не может? — с сомнением спросила я.

— То-то и оно, что не может! — довольно воскликнул Халецкий. — Сто процентов точного отбора! Как говорили греки: мудр, кто знает не многое, а нужное.

Машина остановилась: прошло всего несколько секунд — и толстая пачка карточек разобрана. Халецкий вынул из правого ящика микрофишки.

— Семь! — просчитал он, вставил их в кассету, а затем попросил потерпевшую: — Теперь смотрите внимательно на экран…

Огромный экран осветился, и на нем появилось лицо молодого мужчины с родинкой под глазом. Женщина завороженно смотрела на экран, прошептала запекшимися губами: «Нет…» Проплыло еще одно лицо, потом еще, еще — у всех худощавые длинные, «лошадиные» физиономии, все чем-то одновременно похожи, и отличаются друг от друга, у каждого — родинка под глазом, правым или левым…

Я думала о том, что все происходящее сейчас похоже на мрачное техническое чародейство, уголовный электронный спиритизм: откуда-то из чрева жизни, из самых дальних, темных закоулков извлекалось на свет, как из океанских глубин, данные обитатели — плоские, холоднокровные, злые, очень чужие.

Они смотрели на нас из овальной рамки экрана, словно заглядывали в иллюминатор батискафа, на котором мы спустились к ним, и на их неподвижных черно-белых бесцветных лицах стыла опасность.

Мне было страшно: интеллигентный, мягкий Халецкий на своей хитрой машине создавал из мглы неизвестности кадавра.

Вдруг женщина схватилась за сердце, закрыла снова глаза, выдохнула хрип-вздох:

— Постойте… погодите!

Халецкий стал фиксировать изображение и поворотом верньера вдруг увеличил его во весь экран. Женщина, вся съежившись, смотрела с ненавистью и испугом на преступника, не в силах выговорить ни слова, кивала головой.

Лицо на экране — резкое, серо-белое, с маленькими острыми глазками, вытянутое, как козье вымя.

Халецкий нажал какой-то рычажок и начал манипулировать с аппаратом, а инспектор Колотыгин долго-долго смотрел на изображение и произнес неожиданно:

— Наш… Сашка Фомин… С моей территории… — Голос его прозвучал хрипло, недовольно.

Халецкий тем временем выудил пинцетом из недр аппарата большой, еще влажный фотоснимок, на котором, кроме портрета преступника, был виден текст, отпечатанный на машинке. Прочитал вслух:

— «Фомин Александр Васильевич, кличка Бес, пятьдесят второго года рождения… Взят на учет детской комнатой сорокового отделения милиции… Судим за грабеж…»

— Он самый… — горько сказал инспектор. — Безотцовщина. Сперва у ребят в школе чего можно таскал… Потом сорвал ондатровую шапку. А теперь ишь до чего докатился…

Из динамика селекторной связи раздался резкий голос Севергина:

— Внимание, опергруппа! В девятнадцатом квартале Химки-Ховрина, улица Дыбенко, дом двенадцать, на строительстве дома обнаружен в песке ржавый артиллерийский снаряд калибра ориентировочно сто двадцать два миллиметра. На выезд!..