Городской дождь

Настя вышла из-под козырька вокзальных дверей, поёжилась. Показалось холодно — плотно садился дождь. Он почернил решётку, за которой стояли голые тополя, до голубизны отмыл их толстые стволы, чистым красным цветом окатил крышу грязного автобуса.

На асфальте блестела плёнка воды, и мелко дрожали лужи.

Городской дождь не понравился Насте. Деревенский дождь будил ручьи, разливался, резвился. Даже маленький, он озорничал в канаве под окном, застревал в берёзе у мостка, чтобы затем, подловив тебя, ворохом быстрых капель сорваться с листьев на голову.

Дома от дождя было свежо. А здесь зябко.

Кто-то подтолкнул Настю сзади. Боязно было отрываться от вокзала, она зашагала по тёмному асфальту, пригнув голову. На углу села в трамвай, и в трамвае заметила, что только она ещё и втягивает голову в плечи, будто в вагоне идёт дождь. Вокруг толклись и поругивались, пареньки с кожаными папками смеялись и, вертясь, протискивались мимо, обтирая мокрые плечи о Настины щёки.

За окном трамвая качались дома. Дождь полз по высоким стенам. И Насте снова сделалось холодно.

Вот когда ей страшно-то стало. Настя уже не видела ни города, ни дождя, а только маму, сухую, непохожую на себя. Сидя возле кровати, Настя держала её руку, тихонько гладила. Подходил отец, тоже брал мамину руку, говорил:

— Встанешь, мы с тобой по ягоды пойдём.

Когда это они по ягоды ходили? Настя не помнила такого. А мама не то что до ягод, до снега не дожила.

Настя собственному голосу и слезам не верила. Казалось, что и брат Минька приехал просто показаться в своей флотской форменке. Девчонки пялились на эту форменку, как в кино. А Минька среди ночи ушёл к поезду, потому что отпуск ему дали короткий. Отец побрёл провожать его на станцию.

Вернувшись, он кричал, чтобы Настя ещё достала поесть. А где? Ночью-то?

Девки бегали, брали Минькин адрес, писали: «Жду ответа, как соловей лета». Соловей не откликался. Настя тоже писала, что дома всё хорошо, только отец пьёт часто. Минька прислал письмо на полстранички. Не давай, мол, пить, дура, останови… А как?

Остановила его Клаша Ерёмина.

Когда переселилась Клаша в дом, Настя проплакала сначала несколько дней. Обидно было, перебирая картошку в колхозном амбаре, слышать про отца: «Бойкий-то мужик ещё — кинул сеть, поймал рыбеху!» А потом даже обрадовалась: перестал отец требовать водку. Зато начал стесняться Насти, когда Клаша молча взбивала по утрам подушки. И полезли в Настины уши незаметные раньше гулы, стала Настя слушать ночные поезда.

На станции отец скрючился под фонарями, как прибитый, всё смотрел в сторону, точно ему глаза резало. Станция у них на открытом перегоне, и ветер, правда, сек резко. Настя громко сказала: «Ну-ка!» и подняла отцу вытертый воротник тужурки. Он до самого поезда молчал, а уж как поезду отойти, спросил:

— Может, ещё останешься?

— Поеду, — сказала Настя.

Отец стал рыться в карманах, нашёл и сунул ей бумажный комочек. Она растерянно взяла, в вагоне развернула — три рубля. Знала, что и так все деньги собрал ей на билет, и у неё непонятно защемило в груди. Хотелось зареветь в голос, но Настя задавила это в себе, потому что на полках спали соседи. И боль осталась в Насте. И Настя чувствовала её сейчас, в трамвае, хотя глаза удивлялись тому, какие девушки мелькали за мокрым окном, на тротуаре, в разноцветных платьях и прозрачных обёртках, ну прямо как конфетки!

В центре Настя сошла. Отсюда она помнила дорогу к двоюродной тётке. Считалось, что Настя поехала жить у тётки и учиться, но про учёбу она пока только думала. Хотелось бы на хорошую работу, справить себе кой-чего, туфли купить, а тогда уж потихоньку присмотреться, на кого выучиться.

Как и в прошлый раз, когда Настя приезжала сюда с мамой, отбитая водосточная труба свисала с крыши тёткиного дома до второго этажа. Из трубы торопливо капало, и внизу, в луже, плясал окурок. Примет ли тётка? Ну, и не прогонит. Настя ничего ей не писала, боялась, что не ответит. А приехала так приехала!

Она постояла перед дверью на втором этаже, глядя на синий ящик с незнакомой фамилией, и опасливо позвонила. На лестницу выглянула растрёпанная, животастая женщина.

— Вам кого?

— Мне тётю… Ковтунову, — робко сказала Настя.

— Ой! А они уехали давно! — воскликнула женщина, и глаза её почему-то весело заблестели.

— Куда? — прошептала Настя.

— Рудик! — разглядывая её во все свои блестящие глаза, позвала женщина. — Куда уехали Ковтуны?

Из полумрака коридора вышел патлатый длинношеий мальчишка в очках и сказал:

— В Белоруссию, а куда точно, не знаю. Я тебе говорю, у меня потеря памяти, а ты не веришь.

— Уходи! — толкнула его женщина. — Сумасшедший! Учи уроки!

Настя спускалась по лестнице, как во тьме, и на улице долго не могла сообразить, куда пойти, вправо или влево.

Потом вздохнула и огляделась. Окурок под каплями вертелся быстрее и подпрыгивал. Настя посмотрела на кошёлку в руке: там уместилось всё её богатство — два десятка яиц для тётки да свои вещички. Она сняла платок с головы, накрыла кошёлку и побрела не зная куда.

Должна же быть и для неё какая-то жизнь! Ей хотелось своей жизни, без Клаши, без жалкого отцовского молчания.

Дождь припустил, волосы на голове слипались в прядки, и по лицу текло.

Насте показалось, что начинать надо с центра, где всё в городе самое главное.

Чутьё никогда не обманывает человека. На первом же углу Настя радостно ткнулась глазами в пёструю неразбериху объявлений. На стене, в большой раме за стеклом с тонкой решёточкой, лепились бумажные клочки и полоски.

Настя подступила ближе с бьющимся сердцем, и губы её внезапно подсохли.

Швейная фабрика набирала учениц. Разве плохо? «Общежитие не предоставляется». Настя быстро стёрла капли с глаз. Консервный завод заранее приглашал рабочих-сезонников. И общежитие давали. Но это ещё через месяц. Наверно, когда поспеют первые овощи… На одном листке поверх мелких букв наискось тянулась синяя строка: «Учу по-испански!» А зачем? С кем тут говорить по-испански-то? Удивишься! Настя улыбнулась конфузливо. Рядом обещал уроки фотомастер. Нужны были электросварщики, главные бухгалтеры и даже их заместители. Ещё ниже шли совсем неразборчивые объявления, стекло помутнело от дождя и старой пыли.

Настя наклонилась, упёршись ладошками в колени, почти прижалась носом к стеклу и прочла: «Требуются инвалиды…» Как это? А если не инвалид — под трамвай ложись, что ли, чтобы требоваться? В городе, а нескладно написали…

Под большим витиеватым объявлением о продаже щенков от родителей с золотыми медалями висела тоненькая бумажка со словами, напечатанными на машинке: «Срочно нужна домработница. Условия хорошие». И адрес.

Сначала Настя как-то пропустила объявление, но потом вернулась к нему. Ей понравилось слово «срочно». И насчёт условий показалось, что на месте написано.

Настя юркнула на почту, рядышком, записала адрес на обороте телеграфного бланка, чтобы не забыть, и тут же ринулась через дорогу, но милиционер в плаще грозно замахал ей полосатой палкой. Тогда она вернулась к доске проверить, так ли записала адрес? И где это? Под дождём все спешили, не спросишь. Один милиционер мок исправно, и Настя набралась храбрости, подошла к нему.

Потом бегом пересекла сквер с низкими ёлочками, туманными в дожде, оглянулась на бабу в белом, торговавшую под зонтом пирожками из ящика на ножках, и так, спиной, налетела на кучу каких-то дурней в шуршащих плащах. Дурни, чавкая пирожками, подхватили её, затолкали, а потом отпустили смеясь.


Высокие дома зажали между собой стрельчатый особняк в два этажа. Прямо под окнами, на улице, зацветали кусты сирени.

Настя провела ладошкой по лбу и тронула кнопку возле двери. Долго никто не шёл открывать. Настя подняла палец к кнопке второй раз, но тут дверь распахнулась прямо перед ней, и от неожиданности Настя вскрикнула.

— Вы что? — спросила хозяйка в зелёном халате. — К кому?

Глаза внимательные, тёмные. А халат толстый, весь в складках.

— Я… — сказала Настя, — к вам, если ещё нужно…

— А! — обрадовалась хозяйка. — Работница? Входите, входите! Ну же, скоренько, милая девушка, я сквозняка боюсь.

И закрыла за Настей дверь.

Голос у хозяйки был лёгкий, сама улыбалась, и стало Насте совсем не боязно, только тревожно.

— Ну, работница, — повторила женщина, обеими руками запахивая на груди халат, — как вас зовут?

— Настя.

— Смотрите-ка, Настя! — по-детски удивилась хозяйка и рассмеялась не зло, а хорошо. — И я Настя! Анастасия Павловна.

— Спасибо, — зачем-то сказала Настя.

Она совсем не знала, что говорить, опять потёрла ладошкой мокрый лоб, и губы, и подбородок, достала из кармана платочек и помяла в руках, а потом сама себе не поверила, когда пробормотала:

— Выходит, мы две Насти.

— Да, выходит, так… Садитесь, Настя, — пригласила её хозяйка. — Вот сюда.

Настя присела на очень мягкую, как подушка, скамеечку в прихожей, откуда наверх шла лестница, а прямо была завешена тяжёлой материей в цветочек большая дверь. Хозяйка села напротив Насти, совсем близко, на другую скамеечку, под вешалкой, уютно поджав длинные ноги, и спросила:

— Промокли?

— Дождик.

По тому как хозяйка улыбнулась, Настя собралась рассказать, какие у них в деревне бывают весёлые дожди, но не успела.

— Готовить умеете? — спросила Анастасия Павловна. — Хорошо? Ну, вкусно?

У Насти сошлась серьёзная складка меж бровей.

— А продукты какие, Анастасья Павловна? Ведь это… какие продукты.

— Конечно! — Женщина улыбнулась ей ещё и похлопала по руке. — Будете сами на базар ходить, покупать, что понравится. По своему выбору. Понятно?

— Ага.

— О чём вы задумались?

— В городе бойня есть? — спросила Настя неожиданно для себя.

— А что?

— Кишки куплю и домашней колбасы наделаю, — выпалила Настя. — Вы любите?

— Ну что ж, наверно, вкусно. Григорий Михайлович любит вкусное.

— Муж ваш?

— Муж, Настенька.

— А пироги с вишнями он любит?

Ей вдруг так захотелось понравиться, хоть приври. Но врать она не могла, даже вспомнить не могла, что ещё умеет стряпать, хотя вспоминала, прикусив губу…

От хозяйки пахло духами, тёплым домом. Хорошо тут остаться…

— Сама из деревни, Настенька?

Настя кивнула мокрой головой.

— И не жалко было уезжать?

— У меня мама умерла.

Женщина покачала головой.

— Вот горе, вот горе! Ну, тут уж ничего не сделаешь… Стираете чисто?

— А как же!

— Словом, будете стараться?

— Расстараюсь!

— Честно, Настя? Я люблю честность.

Глаза её всё с той же лаской смотрели на Настю, и Настя только сглотнула вязкую слюну, а хозяйка говорила:

— Я люблю дружно жить. Вот у нас была Варя. Восемь лет жила. Во-осемь лет! — пропела она. — Мы с ней и расстались друзьями.

— А чего она? Ушла-то… куда?

— Замуж. Своя семья. Познакомилась с военным. Он сюда приходил, спрашивал о ней, ну, мы худого слова не сказали, да она и старалась… А вы замуж не собираетесь?

Настя подавилась смешком. Потом застеснялась, лицо её опять тут же посерьёзнело.

— Нет. Я учиться хочу.

— Ну что ж… Мы с Григорием Михайловичем возражать не будем. Даже поможем. Вы сколько классов закончили, Настенька?

— Восемь.

Хозяйка встала, оттолкнувшись от скамеечки мягкой рукой. И Настя заторопилась, опасаясь, что хозяйка сейчас уйдёт, а её оставит:

— А что ещё делать-то? Готовить, стирать… А ещё?

— Убирать, милая. Квартира у нас не маленькая! Чистоту наводить!

«Ну, это легко», — подумала Настя и спросила по-деловому:

— Сколько комнат?

— Четыре. Я покажу… Только пальто лучше снять.

— Ага.

Пока Настя снимала пальто, вешала его с кошёлкой на рогульку и одёргивала рукава платья, хозяйка ждала её у лестницы.

— И ботинки, — сказала она Насте. — Пожалуйста.

— Ага, — ответила Настя, наклоняясь, развязала шнурки, стащила ботинки и поставила под скамеечку, чтобы не лезли в глаза.

Ногам стало легче.

— Тапки… — как бы извиняясь, сказала хозяйка. — Таких у нас нет. Купим.

И Настя вроде извинилась:

— Я сама маленькая, а нога у меня большая.

И в чулках неслышно пошла по лестнице за хозяйкой.

В первой комнате Настя почувствовала себя ещё меньше. Комната просторная, а вокруг — книги. Все толстые, они, как показалось Насте, требовали почтения и тишины. И Настя почти не дышала.

— Перетирать их не часто, — успокоила Анастасия Павловна. — Главное, ставить на место, где какая была. Слышите, Настенька? Настя!

— Слышу!.. Ой, Настасия Павловна, а можно какую взять… посмотреть… если для учёбы? Я ведь очень аккуратная с книгами!

— Да это всё не те книги, Настя, какие вам понадобятся! Это медицина!

— А Григорий Михайлович доктор?

— Гомеопат.

— Извините, — сказала Настя, смутившись то ли от того, что вдруг сказала про книги, то ли от того, что не поняла последнего слова хозяйки. Ну да ладно, поживёт, разберётся…

А хозяйка заметила смущение Насти:

— Гомеопат — это не обыкновенный доктор, Настя.

— Да это я уж поняла.

— Не такой, как все, — прибавила хозяйка и поманила рукой Настю, даже не рукой, а одной ладошкой, одними пальцами… — Это спальня.

В деревянных спинках кроватей, как в тёмных зеркалах, проплыли отражения Насти большой и Насти маленькой.

— Здесь форточку весь день держать открытой, — учила первая. — В любую погоду. Гулять мужу некогда, а он уважает свежий воздух.

— В деревне бы ему жить! — осторожно сказала Настя, улыбаясь, потому что хозяйка улыбалась; и вдруг вспомнилась дорога на ферму, вдоль которой качались белые ромашки в ладонь, и то место на пригорке, где иной раз, в свободную минуту, она присаживалась отдохнуть под берёзой — вольный вид открывался отсюда на их речку и на поля, поднимавшиеся вверх, до середины неба, а за полями ободом ещё темнел лес.

Хозяйка сошла вниз, отвела занавес от большой двери у вешалки. Настя шагнула под руку хозяйки и попала не в комнату, а в целую залу с круглым столом. На столе стояла ваза с цветами, и сама она вся сверкала разноцветно, пятнами, как букет. Проходя мимо, Настя задержала на ней взгляд: не разбить бы когда! На стене напротив висела картина — голая женщина поправляла волосы, закинув руку на затылок. Настя подумала о ней тоже по-деловому: тряпкой вытирать, что ли?

На полу лежал такой коврище, каких, казалось Насте, вообще не бывает, а всё равно не хватало его до тумбочки с телевизором.

— Ковёр чистится пылесосом, — сказала хозяйка.

— Сумею.

Что ж, уж Настя не слышала про пылесос, что ли? В руках не держала, а слышать слышала. Она вдруг расхрабрилась. Сил-то ей не занимать. Была же тут какая-то Варя, тоже не всё, поди, умела сначала, а вот научилась.

Восемь лет прожила тут. И замуж вышла. Хозяйка добром её вспоминает… Вот стоят непонятные розовые колпачки на золочёных ножках врастопыр. Настя заглянула под колпаки — там лампочки. Электричество. Вот и всё. Она так расхрабрилась, что у неё щёки запунцовели. И она это почувствовала и сказала, чтобы отвлечь внимание хозяйки:

— Я музыку люблю. Дома по радио всё слушаю, слушаю, пока не усну.

— Ну, музыку и у нас можно слушать, — сказала Анастасия Павловна, — но командовать этим буду я. Ладно?

Она говорила с ней как с подругой, и у Насти ещё сильней зажгло щёки.

— Я всё буду слушать, что вы говорите.

— Тогда у нас дело пойдёт на лад…


С улицы доносился шум дождя, но здесь, рядом с Анастасией Павловной, ей, маленькой Насте, стало тепло. И всё-то ей нравилось в хозяйке — и голос, и виток волос за ухом, и мягкая зелень халата. А хозяйка вдруг засмеялась и назвала плату. Забыли! И Настя радостно удивилась — да в колхозе счетовод столько же получает, а горбит с утра до ночи.

— И еда, — прибавила хозяйка.

Ну вот, и еда! Была бы верующая, подумала, что это мама за неё у бога попросила не давать дочку в обиду, и бог сказал: не дам, пусть только не ленится и слушается, старается, и всё пойдёт хорошо…

— Я покажу вам кухню! Настя!

И по тому, как громко прозвучал знакомый голос, Настя поняла, что, может быть, хозяйка не первый раз звала её, и спросила:

— А дети?

— А детей у нас нет, — сказала Анастасия Павловна.

— Нет, так будут! — развеселилась Настя, и хозяйка рассмеялась:

— Ой уж! Я старая!

— Старая! Совсем старая! — рассмеялась и Настя. — Молодая!

Анастасии Павловне на вид и тридцати не было. От несчастья какого без детей, что ли? Так ведь муж сам необыкновенный доктор… И зачем же ей домработница, если без детей? Здоровая, крепкая… и добрая. Только бы и рожать детей, пока не поздно, радоваться.

Хозяйка провела её в светлую кухню и по дороге показала ещё одну дверь, за которой Григорий Михайлович принимал сейчас больного.

— Дома? — от неожиданности шёпотом спросила Настя.

— Иногда он принимает дома. Там своя прихожая и свой вход со двора. Утром покажу.

— Нет, он дома… Григорий Михайлович? — поправилась Настя.

— Не робейте. Он хороший человек.

Они снова вышли в прихожую, где на вешалке висело чёрное мокрое пальто с кошёлкой, прикрытой платком, и стояли под мягкой скамеечкой промокшие ботинки. Настя увидела их и подумала, что на них ещё деревенская грязь. И есть вдруг захотелось. Сегодня кормить её ещё не за что, не заработала, так ведь яйца привезла, и можно чего-нибудь купить на отцовские деньги…

Настя стояла перед высоким зеркалом и смотрела на себя: худенькая девочка в коричневом платье, так и не доношенном в школу, в жёлтых чулках. Дома у них было зеркало на комоде, буквой О, высотой в локоть, с вмятинками по канту, и в них от солнечного луча горела радуга и даже бросала брызги на стену. В то зеркало теперь смотрится Клаша Ерёмина. Пусть. В том зеркале так себя не увидишь.

— Вы согласны, Настенька?

— Да что это вы меня всё выкаете? Неудобно прямо! Видите, какая я…

— Гриша, домработница новая…

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответила Настя и медленно оглянулась.

На лестнице стоял мужчина с большим серо-белым рыхлым лицом, она никак не могла рассмотреть, какое это лицо, глаза какие. Туманилось оно. От страха, что ли, в глазах у неё плыло.

— Между прочим, тоже Настей зовут, — договорила хозяйка.

— Значит, она будет главная Настя, — тихонько ответил мужчина на лестнице и кашлянул.

Он, похоже, уже побывал в своём кабинете наверху и вышел оттуда, чтобы посмотреть на Настю. Вот он — старый… Потому и детей нет… А просторно, хоть пятерых заводи, хоть больше.

— А жить будешь вот здесь. Свой уголок, — сказала Анастасия Павловна.

Место под лестницей было зашито восковыми досками, натёртыми до блеска. Раньше Настя и не заметила, что в этой блестящей стеночке есть дверца. Хозяйка открыла её, и туда заглянули вместе. Вдвоём было не войти. Хозяйка протянула руку, с громким щелчком зажгла лампочку, приделанную к косому потолку, падающему так круто, что в рост можно было стоять только в ногах кровати. Стало видно эту узенькую кровать и тумбочку с чурбачком под одной ножкой, а возле неё, на голом полу, аккуратненько поставленные тапки, будто бы детские. У Вари, значит, была маленькая нога.

Хозяйка потушила свет и отошла, а Настя только об одном хотела спросить: «Как же так, под лестницей, без окна?» Но не спросила. Ей стало не по себе, хоть сквозь землю провались, она услышала, как ёкает сердце, села на скамеечку и принялась быстро напяливать ботинки.

— Не нравится? — удивилась хозяйка.

Мужчина на лестнице неловко полуразвел руками и громко вобрал в себя воздух:

— Такой порядок в доме — не мы его завели. Тут всегда домработницы жили.

Он пошёл по лестнице наверх. И лестница заскрипела, хоть ступеньки по шагам считай. Так и будет над головой? Год? Два? А вдруг все восемь лет?

— Зимой мы прибавляем за котёл, — сказала хозяйка. — Зимой топим. У нас свой котёл…

Настя обувалась. Грязь на ботинках опять напомнила сельскую дорогу.

— До свиданья, — шепнула Настя, взяла в руки кошёлку и толкнулась в дверь.

Да что же это она делала, она и сама не понимала, дурища! Ребристое колёсико на плахе замка не поддавалось.

— А где же ты хотела? — усмехнулась хозяйка и открыла дверь.

Настя не ответила, а на улице остановилась под деревом и взялась за него рукой. Ладонь коснулась мшистой и жёсткой коры. Сквозь редкую ещё крону пролетали рваные струи, пахнущие летом.

Шелестело в ветвях, дождь прибавлял. Ещё не дождь, но уже и не дождик. Шумел вовсю.

Дождик, дождик, гуще.

Мочи Настю пуще!

Снова хотелось реветь, и голова кружилась оттого, что не ела, как приехала, а вспоминались детские припевки. Люди пробегали мимо.

Настя отчаянно ругала себя: «Ненормальная! Что же, тебе в кабинете стелить, что ли? Может, человек ночью работает? Думает, кого как лечить. Или на диване внизу, где телевизор? Ой, Настя! Не найдёшь лучше места. И насчёт котла не спросила, сколько приплачивают…»

Можно бы и стоять и стоять под деревом, но надо же было идти куда-то.

Настя вспомнила о доске объявлений. Там непременно была ещё бумажка — для неё. Ведь не дочитала до конца. Она поймала ртом капли дождя, поддёрнула воротник и зашагала по бормочущим лужам, ещё ругая себя:

— Дурища!

И чем злее ругала, тем размашистей уходила.

Загрузка...