Господин Малоссен

40

– Вы настаиваете на своей версии событий?

И дивизионный комиссар Лежандр заново излагает вышеназванную версию, верно, для того, чтобы я оценил все ее неправдоподобие и мог в любую минуту совершенно искренне от нее отказаться.

– По вашим словам, господин Малоссен, мадемуазель Коррансон и вы якобы взяли напрокат грузовик, чтобы забрать фильмотеку, которая будто бы была ей отписана по завещанию (что не подтверждается никаким документом), грузовик, который у вас, стало быть, украли (угон, зарегистрированный несуществующим полицейским) со двора одной гостиницы (где, кстати, никто вас не видел), чтобы спрятать его именно там, куда вы направлялись, и все для того, чтобы повесить на вас двойное убийство господина Бернардена и его сына, доктора Маттиаса Френкеля, я правильно излагаю?

Увы! Да, старый Иов… и Маттиас… найдены мертвыми под обломками… вместе с телом еще одного человека, личность которого не установили.

– Какая-то невообразимо запутанная ловушка, для которой к тому же потребовалось слишком много исполнителей, вы не находите?

Да.

Но он все-таки начинает перечислять:

– Угонщик грузовика, подставной постоялец, который должен был вопить о пропаже своей машины, еще двое – чтобы играть полицейских, и по меньшей мере двое других, заминировавших дом… Кто может ненавидеть вас настолько, чтобы поднять против вас целую армию, господин Малоссен?

О, это неразрешимый вопрос всей моей жизни, да. Кто может меня ненавидеть? И почему до такой степени? Что я вам сделал?

Дивизионный комиссар Лежандр не слишком верит в такую ненависть.

– С другой стороны, вы знали доктора Френкеля.

С другой стороны – да.

– Он был гинекологом мадемуазель Коррансон. Это правда.

– Близкий друг ее семьи.

Это правда.

– Вы ему безгранично доверяли.

Это правда.

– После того, как он с вами поступил, нет ничего абсурдного в том, что вы могли желать его смерти.

Это неправда.

– Это называется «мотив», господин Малоссен. И скоро это будет называться судебной ошибкой.

Но что тут скажешь? Что сказать, когда ты – несчастный заложник чистой правды? Человек не живет правдой, он живет ответами! А Лежандр – всего лишь человек. Юноши грядущих поколений, слушайте меня: не знайте ничего, но имейте ответ на все. Бог родился из этого предпочтения! Бог и статистика! Бог и статистика, вот ответы, в которых никогда не усомнятся.

– Нет, господин Малоссен, ваша история невероятна.

Если бы жизнь портило только это – невероятное… Этот кабинет, например, бывший кабинет дивизионного комиссара Кудрие… Как это возможно в столь короткий срок так радикально изменить обстановку? Как можно за несколько дней заменить зеленый с золотом ампирный полумрак, ревниво оберегающий думы своего хозяина, – на полную прозрачность декора: огромное открытое окно, светлый палас и галогенное освещение, застекленная двустворчатая дверь, за которой бежит безликий поток коридора, полупрозрачные кресла, которые, кажется, держат подозреваемого в подвешенном состоянии, письменный стол из опалового стекла… Куда делись строгое красное дерево и темная зелень бархата? дверь, обитая кожей, и скрипящий паркет? реостатная лампа и салонный диван Рекамье? бронзовый бюст императора и камин, на котором он стоял? Куда улетели пчелы? Где вы, Элизабет? И кофе, Элизабет? Ваш кофе?..

– Если вас интересует мое мнение, господин Малоссен, я вам его изложу.

Дивизионный комиссар Лежандр не злой человек. У него уверенный голос. Он без всяких предубеждений складывает кубики своих доводов. Глаза его смотрят на безупречно чистые, ухоженные ногти его же рук. И сам комиссар Лежандр старается быть таким же безупречным.

– Я верю, что вы взяли напрокат грузовик, чтобы забрать эту фильмотеку и Уникальный Фильм (который мы все еще не можем отыскать среди других кинолент). Вы заявили об этом, ваши друзья кинолюбители это подтвердили, и по данному пункту нет противоречий. То, что эти фильмы составляют часть наследства, завещанного мадемуазель Коррансон, это тоже очень даже возможно. Надо будет проверить, но это возможно.

Комиссар Лежандр вперил взгляд в свои холеные руки, и нет ему надобности смотреть еще куда-то. Его зеркальная лысина отражает сознание подозреваемого. Так и видишь, как твои мысли бегут по голому черепу мыслителя. Оно, должно быть, раскололо не одного злоумышленника, это зеркало!

– Но есть еще кое-что, господин Малоссен. Я думаю, что ни вы, ни мадемуазель Коррансон, не могли перенести убийство – да, это можно назвать убийством – вашего ребенка, которого вы ждали.

Комиссар – человек деликатный. Он делает паузы там, где следует. И он не продлевает их дольше, чем нужно.

– Начиная с этого момента, моя версия расходится с вашей.

Да, такими незначительными расхождениями заполнены наши тюрьмы.

– Но прежде один вопрос. Только мадемуазель Коррансон и вы знали, что доктор Френкель скрывался в Веркоре у своего престарелого отца. Почему вы не сообщили об этом нашим службам?

Вопрос воспитания, господин комиссар… К тому же в то время «ваши службы» еще находились в ведении вашего тестя Кудрие.

– Вот здесь-то все и расклеивается, господин Малоссен. Вместо того чтобы предупредить полицию, вы приняли решение самим явиться туда и потребовать отчет у доктора, что в конечном счете вполне понятно.

Последний, кого я хотел бы встретить на плоскогорьях Веркора, так это Маттиас. Но попробуйте вставить этот человеческий фактор в логическую цепь. Просто попробуйте…

– Таким образом, официально вы ехали забрать коллекцию пленок и этот Уникальный Фильм. На самом же деле вы отправились допросить доктора Френкеля. И произошло убийство. Двойное убийство. Тройное, учитывая неопознанный труп.

Кто ты, мой третий покойник? Какие сюрпризы ты мне приготовил?

Л е ж а н д р. Кто эта третья жертва, господин Малоссен?

Я. …

Л е ж а н д р. Рано или поздно мы все равно это узнаем, судебно-медицинская экспертиза…

Я. Мы с Жюли думали, что в доме никого нет.

Л е ж а н д р. Совершенно невозможно. Табличка, висевшая на двери его кабинета, указывала, что у господина Бернардена послеобеденный отдых и что он хотел бы, чтобы его не беспокоили. Но, по вашим же словам, именно открыв эту дверь, вы спровоцировали первый взрыв.

Я. Этой табличке двадцать лет.

Л е ж а н д р. Может быть, но господин Бернарден вывесил ее как раз в тот день.

Я. Он вывешивал ее каждый день.

Л е ж а н д р. В доме, где он жил совсем один, с тех пор как умерла его жена? Маловероятно.

Я. Он делал это в память о том времени, когда в доме было полно детей.

Л е ж а н д р. Господин Малоссен… Иов Бернарден найден сгоревшим у себя в кабинете, сидящим в своем собственном кресле, лицом к камину, с раскроенным черепом, и на дверях у него была вывешена табличка, которая чудом уцелела.

Я. Если Жюли не увидела старого Иова, значит он сидел спиной к дверям.

Л е ж а н д р. К сожалению, из-за бегства мадемуазель Коррансон, у нас нет возможности ее допросить.

Раскаты грома из свинцовых туч. Голубое небо заливается серым асфальтом. Гнев Веркора. Внезапный. Один из приступов его летнего бешенства, который он разыгрывает при опущенном занавесе. Перпендикуляр молний, горизонталь рассыпавшегося града. Бомбежка. Небо взрывается, земля разверзается. Машину криминальной полиции, прибывшую за нами, за мной и Жюли, из Баланса, подхватывает ураганом. Полицейский юмор: настоящий Бейрут! Какое там, Сараево! Одно слово – Веркор! В прошлый раз было то же самое. Выезжаешь с семьей на природу, соберешься по ягоды, а заканчивается все спасательной операцией. Чертов Веркор! Если так дальше пойдет, у нас ветровое стекло накроется. Левый дворник уже загнулся. Что там на перекрестке? Берегись, там, впереди, прямо… Смотри! Катит прямо на нас! Тормози-и-и-и-и! Впилились. Мягкий удар. Мягкий и тяжелый. Черт! Что это? Сено! Целая лавина круглых вязанок катится с вершины холма. Вот зараза! Крестьянин машет руками: я не виноват, это молния! Откидной кузов прорвало на подъеме. Молния, да прямо в защелку. Сельский житель, однако, не слишком напуган. Стоит себе, от грозы не прячется. Всего уже градом исхлестало. Знакомое лицо. Не припомню кто. Так бы и расцеловал тебя, голубчик, да… наручники мешают. Наручники, пристегнутые к дверце. Особо опасный преступник: Малоссен! А Жюли без наручников: запястья обожжены. Один бугай рядом с ней, для конвоя. Только шевельнись, моя красотка… Бедолага. Он не знает Жюли. Его живот не справляется с острым локтем красотки, затылок трещит под ударом ее кулака. Дверь распахивается, и Жюли выскакивает в придорожные заросли. Беги, Жюли, на свободу! Молния, гром – блеск! Черт! Второй, тот, что рядом со мной, уже выхватывает пушку. Черт! Нет! Не стреляйте! Ногой ему в ребра. Выстрел в кусты. Спасайся, Жюли! Рукояткой мне по башке. Занавес.

***

Д и в и з и о н н ы й к о м и с с а р Л е ж а н д р. Вот что произошло, господин Малоссен. Мадемуазель Коррансон и вы сами официально прибыли в Веркор, чтобы забрать эту фильмотеку и Уникальный Фильм. Вашей же настоящей целью было найти доктора Френкеля, чтобы его допросить. Вы это и сделали. Разговор не пошел. Произошло убийство. Двоих свидетелей – или каких-то людей, которых вы считали сообщниками врача, – ждала та же участь: вы убрали его отца и еще кого-то неизвестного. Испугавшись, вы решили замести следы, представив дело как заранее подготовленное покушение. Вы сами спрятали свой грузовик в лесу, в долине. Вы надеялись, что вас примут за жертв коварной ловушки.

Б е н ж а м е н М а л о с с е н. Боже мой, да кто поверит в подобный бред?

Л е ж а н д р. Вот именно, господин Малоссен. Ваше изложение событий тем правдоподобнее, чем труднее в него поверить. Вы даже оставили в фургоне улики, которые еще больше вас обвиняют: динамитную шашку и подрывную систему. Мадемуазель Коррансон прекрасно знает этот вид взрывчатки. Им пользуются все спелеологи этого района для расширения проходов в пещерах.

Я. И зачем нам было это делать?

О н. Я уже сказал вам, господин Малоссен. Вы собрали обвиняющие вас улики, чтобы заставить поверить, что их подкинул кто-то другой. Вы рассуждали следующим образом: полиция ни за что не поверит, что двое убийц могли быть столь неловкими в сокрытии своего преступления. Зато тот, кому надо было их подставить, действовал бы именно так.

Я. …

О н. Честно говоря, это хорошо продумано.

Я. …

О н. И в каком-то смысле эта комедия свидетельствует в вашу пользу.

Я. ?..

О н. Ну да! Она исключает предумышленность. Только помутнение рассудка могло толкнуть вас на подобную постановку. То есть вы приехали не для того, чтобы убить доктора Френкеля, но вы прокрутили этот сценарий, потому что вы его убили.

Я. …

О н. …

Я. Но… как же девушка из гостиницы? Студентка? Она-то прекрасно знает, что мы там останавливались той ночью и что наш грузовик украли!

О н. Исчезнувшая студентка… Вопрос и в самом деле интересный.

Я. …

О н. …

Я. …

О н. Вы же не вернулись, чтобы убрать ее? Избавиться от свидетеля?

Я. !..

О н. Будь это так, это, естественно, это все в корне изменило бы.

Я. !..

О н. Ну конечно! По крайней мере, предумышленность этого убийства не вызывала бы никаких сомнений. Но вы же не сделали этого, правда? Вы же не зашли так далеко?

Можно выкрутиться из любой ситуации. Случалось даже, что беспечные пловцы выбирались из огромного зоба мародерствующего аллигатора. Да, и такое видели! В Камеруне! Во Флориде! Встречались и рассеянные парашютисты, выпрыгнувшие из самолета без парашюта, а после этого спокойно дожившие до глубокой старости и скончавшиеся в собственной постели. Каждый день зэки бегут из тюрем, а агенты по недвижимости туда не попадают. Некоторым, бывает, даже удается получить страховку. Но никто и никогда не выходил еще невредимым из рук зятя, который из кожи вон лезет, чтобы отмежеваться от тестя. Я ясно понял это, когда дивизионный комиссар Лежандр наконец прямо взглянул мне в глаза.

– Теперь не те времена, что были раньше, господин Малоссен.

Сначала я не понял. Но он быстро прояснил мои мысли.

– Мой предшественник не замедлил бы воспользоваться этим набором презумпций, чтобы доказать вашу невиновность. Он считал вас школьным пособием, живым примером неправильной оценки видимости. Козлом отпущения. Покаянной жертвой. Вы вбили эту идею ему в голову. С вашей пассивной помощью он сформировал – или деформировал – поколения полицейских. Он так долго делал им прививки против очевидного, что теперь вряд ли хоть один из них еще способен распознать грабеж среди бела дня в общественном месте. Вирус заумности… Если подозреваемый кажется до такой степени виновным, это-то как раз и свидетельствует о его невиновности. Это, конечно, льстит умственным способностям обыкновенного полицейского, но лично я не признаю данную теорию, господин Малоссен. Такие сентенции на пользу романистам. В жизни факты – это факты, преступления – это преступления, и большинство из них явно изобличает своего исполнителя.

Я перестал слушать Лежандра. Я вдруг понял смысл такой метаморфозы с кабинетом. Синдром преемника. Новый Человек пришел! А вместе с ним и новое Человечество. Естественно, не без потерь в предыдущем составе: отстранение одних, досрочная отставка других, тюрьма, ссылка, уныние, увольнение… одиночество. Одиночество. Смена идет! Устраняем, искореняем, устраиваемся на прошлом, нацелившись в будущее. Сдается мне, что прежний состав Кудрие последовал за обстановкой его кабинета. Ничего не поделаешь: новая метла по-новому метет. Тупой гимн преемника. Мы верим в современность. Мы забываем, что современность уходит своими корнями в глубокую древность. Голову даю, что они даже сменили скрепки, которыми будут скреплены листы моего дела. Он верит в это, твердо верит, железно: комиссар Лежандр – в свою новизну. Он нам еще покажет и распишет. Об этом, кстати, говорят вывешенные на стене графики, классификация преступлений по географическому признаку, кривые национальной преступности, процентные соотношения – всё это показатели температуры общества. С приблизительностью в полиции покончено. Отныне работаем по-научному. «Надо вам сказать, господин Малоссен, что всякая наука базируется на фактах!» Он, Лежандр, старается говорить спокойно, его речевой аппарат отличника Политехнической школы размеренно артикулирует каждое слово, да, но за голубизной его чиновничьего взгляда я вижу, как он словно пальму кокосовую трясет. И с какой злостью! Постой, дубина! Перестань ты, буйно помешанный! Там, на верхушке не Кудрие сидит, это я! Кудрие давно свалил! Он на рыбалке! Со своим приятелем Санше! В Малоссене! Деревня такая с моим именем! Кудрие не гробит жизнь на своего зятя! Он сейчас цепляет наживку на крючок! С бутылочкой розового, на свежем воздухе, у речушки…

И, как будто подтверждая мои худшие опасения, размеренный голос дивизионного комиссара Лежандра подводит итог:

– Само собой разумеется, я не представляю это как личное дело, господин Малоссен. Для меня вы – такой же подозреваемый, как и любой другой. У вас столько же прав, как и у всех. Не больше и не меньше. И ваш случай будет рассмотрен основательно, последовательно и беспристрастно. Если возникнет сомнение, можете мне поверить, это сомнение также будет обоснованным.

Где вы, Элизабет? Я звал вас недавно, вы не слышали? Кофе, Элизабет! Прошу вас. Маленькую чашечку кофе. Это такая малость в сравнении с только что распахнувшимися передо мной дверьми в вечность.

Но в переговорном устройстве слышится совсем не голос Элизабет, и не ее силуэт появляется за стеклянной дверью. Еще одно чудо Нового Человека: старомодная, строгая и заботливая экономка кюре превратилась в секретаршу с иголочки, которая не может предложить ничего, кроме нервной улыбки и достаточной компетентности в недостаточно длинной юбке.

И в руках у нее совсем не утренний кофе.

У нее в руках факс.

Который она жеманно кладет на стол.

– Благодарю, мадемуазель.

Все такое прозрачное в кабинете дивизионного Лежандра, что, выходя, мадемуазель как будто проходит сквозь стену.

Да, факс.

Читаем.

– Это должно вас заинтересовать, господин Малоссен.

Дочитываем.

– Личность третьей жертвы.

Смотрим на меня невыразительным взглядом.

– «Мари-Элен Изомбар…», господин Малоссен. Вам это о чем-нибудь говорит?

Ни о чем. К счастью, мне это ни о чем не говорит.

– Вы уверены?

Совершенно. Весьма сожалею. Не знаю я никакой Мари-Элен Из амбара.

– Девятнадцать лет, господин Малоссен… студентка… временно работала ночной горничной в гостинице, где, по вашим словам, вы провели ту ночь… Должен я напоминать название этой гостиницы?

– …

И все так же, молча, я выслушал последние очереди пишущей машинки, которая прибивала слова к стене с самого начала допроса.

41

Группу японских туристов, сидящих в открытом пространстве, свесив ноги в пустоту… вот, что видела Жюли в зеркале.

– Выходи оттуда, Барнабе!

Одна в парижской квартире покойного Иова, Жюли разговаривала с зеркальным шкафом.

– Выходи, или я сама тебя достану.

Шкаф ей отвечал:

– Помолчи, Жюли, и делай, как я: смотри спектакль.

Зеркало шкафа не отражало Жюли. Зеркало шкафа предлагало ей обратное изображение экрана телевизора. А в телевизоре – эта группа японцев на площади Пале-Рояль, сидящих в пустоте: то положат ногу на ногу, то снимут, то встанут и засеменят куда-то, перебирая ногами над полом, то взбираются по невидимым лестницам, то спускаются, и все это – не касаясь земли, к пущему веселью окружающей толпы.

Жюли была не в настроении.

– Последний раз предупреждаю, выходи из шкафа, Барнабе, или я все тут разнесу.

– Послушай, что говорит комментатор, Жюльетта, и не дури. В конце концов, речь о моем искусстве.

Японцы, парящие над площадью Пале-Рояль, опять предстали перед взглядом Жюли. Несмотря на все их усилия, они решительно не могли добраться до земли. Они изображали уныние, будто бы жалея о том, что земное притяжение не действует на них, и только на них одних, не давая им обрести твердую почву под ногами. А вокруг них вся площадь Пале-Рояль, заполненная толпой зрителей, тоже японцев, смеялась.

Голос диктора комментировал:

– Если колонны Бюрена[28]стали предметом споров во время правления Президента-Архитектора[29], то нет сомнения, что и шутливый взгляд Барнабу сегодня разжигает жаркие споры завтрашнего дня. Можно ли считать искусством полосатые пижамы Бюрена? Можно ли считать искусством исчезновение Бюрена под взглядом Барнабу? Что такое фокусы Барнабу – аттракцион для туристов или эстетический приговор невидимого мстителя? Что такое сам Барнабу – проходящий коклюш или пароксизм критического взгляда? Кто осмелится теперь создавать что-либо под этим стирающим взглядом?

– Кто, я вас спрашиваю? – отозвался эхом иронический голос Барнабе из шкафа.

«Вот черт, – подумала Жюли. – Этот тип истребляет свою семью, сжигает мои воспоминания детства, отправляет нас с Бенжаменом за решетку, толкает меня на покушение на полицейского, на бегство, загоняет в подполье, и вот я торчу здесь, как последняя дура, смотрю, как он стирает колонны Бюрена, и слушаю, как он иронизирует над нападками на его искусство!»

Она срывает телевизор с подставки и запускает им в зеркальный шкаф. Взрыв внутри и снаружи, безумный грохот, светящиеся осколки, рассыпающиеся в фонтанах искр. Дымок. И наконец, тишина.

И удивление Жюли.

В шкафу – никого.

Но голос остался.

– Что ты наделала, Жюли? Расправилась со шкафом? Ты что, правда думала, что я жду тебя, сидя в зеркальном шкафу?

Она стояла, разинув рот и опустив руки.

– Я тебя убью, – проговорила она.

– Мало тебе погрома в Лоссансе? Теперь принялась за парижские интерьеры старого Иова?

– Я тебя убью.

– Потому-то я и не сижу в этом шкафу.

– Где ты?

– А где ты хочешь, чтобы я был? На площади Пале-Рояль, где же еще! Это ведь прямая трансляция! Стирание колон Бюрена требует моего присутствия и ловкости рук. Хороший контракт наклевывается с японцами. Как тебе эти танцоры, впечатляет, да?

– Я как раз оттуда, с Пале-Рояль!

– И ты меня там не нашла, я знаю. Жюльетта, тебе понадобится радиопередатчик для улицы, если ты хочешь и дальше со мной говорить. Но увидеть меня не получится. Забудь об этом раз и навсегда. Никто не может меня увидеть. И для тебя, журналистка, я не сделаю исключения!

И потом этот крик:

– У меня получилось, Жюльетта! У меня получилось!

О, этот голос! Она все больше узнавала в нем Барнабе. Чем дольше она его не видела, тем больше она его узнавала. А этот голос… едва изменившееся эхо очень далекого, звонкого мальчишеского голоса: «У меня получится, Жюльетта! У меня получится!»

Целые века прошли с тех пор, с того дня их юности, когда Барнабе позвал ее в свою комнату.

– У меня в комнате. Ровно в три, Жюльетта. Опоздаешь на минуту – все пропало.

Как раз в этот час Лизль, Иов и Маттиас запирались в своем бункере, который они гордо называли «лабораторией». Барнабе всегда что-нибудь предлагал Жюли, когда эти трое удалялись. И Жюли всегда принимала его предложения.

– Ровно в три? В твоей комнате? Хорошо.

Жюли и Барнабе сверили свои часы.

– Вот увидишь, что я тебе покажу, Жюльетта.

Открыв дверь комнаты, Жюли вскрикнула.

За дверью была пустота. Или небытие. Дверь открыта, и за ней – ничего. Ни кровати, ни комода, ни стен, ни потолка, ни балок, ни пола, ни углов, вообще никакого объема, ни даже плоскости. Ничего. Белая муть. Она замахала руками, прислонилась спиной к закрывшейся за ней двери, которая в свою очередь тоже исчезла. Потеря равновесия, сердце – в пятки, совсем как в кромешной тьме гротов. Она сползла по стене, села на корточки. Все стало каким-то тяжелым и вялым у нее внутри, как будто, открыв эту дверь, она опустошила себя, но это была насыщенная, ватная пустота, удушливое небытие. Ей стало тяжело дышать, сердце выпрыгивало из груди.

Оправившись от удивления, она наконец разглядела его. Где-то в этом бесплотном пространстве, в том месте, где, по ее предположениям, должен был быть левый верхний угол его комнаты. Она увидела лицо Барнабе. Одно лицо. Как будто вырезанное бритвой и наклеенное на белый лист. Лицо с закрытыми веками. Без тела. Она охотно отвела бы глаза, но взгляд искал точку опоры в окружающей белизне, возвращаясь к этой висящей маске. Первое, о чем она подумала, это о хрупкости Барнабе. Какое оно маленькое, это одинокое лицо! И какое круглое! Нереальное! Но тленное, однако!

Потом, как по волшебству, перед лицом появилась открытая книга. Но пальцев, которые бы ее держали, не было. Книга, которая очень их увлекала в то время: «Бар-Набут» Валери Ларбо. И тут Жюли услышала, как голос Барнабе – тонкий голосок, без тела – читает стихи, которые оба они знали наизусть. Лицо читало с закрытыми глазами. Но Жюли отчетливо видела, как за этими белыми веками глаза Барнабе бегают по стихотворным строкам из «Бар-Набута»:

Скажите Стыдобе, что я безумно в нее влюблен;

Хочу упасть в перины мягкие бесчестья;

Хочу творить все то, что мне запрещено;

Хочу пресытиться смешным и жалким;

Хочу прослыть гнуснейшим из людей.

Потом вдруг раздался сухой треск короткого замыкания, и вся комната вновь проступила на поверхности, в резком запахе жженого провода и оплавившейся меди: окно, кровать, комод, затянутые белыми полотнищами. Там, наверху, в левом углу, круглое лицо таращило глаза: «Черт! черт! черт! черт!» В последовавшем стрекотании петард стало проявляться тело Барнабе – по частям. Ступни, ноги, кисти рук, локти, плечи, разоблачаясь, подступали к лицу в праздничной иллюминации мексиканской ярмарки. Мириады крохотных прожекторов взрывались одни за другими, снизу вверх, по запутанной сети. И наконец, Барнабе появился весь целиком, лунный Пьеро, висящий под потолком, весь белый в своей белой комнате: длинная ночная рубашка, стянутая у Лизль, кисти и ступни в белых носках, отчего они становились похожи на кроличьи лапы, ночной колпак, натянутый по самые уши, – белая летучая мышь в паутине из страховочных веревок – «Бар-Набут» Валери Ларбо болтается тут же, у него перед глазами, подвешенный на леске к потолку: «Черт, черт, черт, черт, даже минуты не продержалось!» Жюли уже заливается смехом, катаясь по полу и стуча ладонями по паркету, а разъяренный Барнабе запускает книгой ей в лицо.

– Несчастная! Вся жизнь твоя будет сплошным рисованным мультиком!

Бешенство и решимость. Валери Ларбо расплющивается о стену.

– Когда-нибудь у меня получится! Вот увидишь: у меня получится!

И у него получилось. От него остался теперь только голос. Жюли слушала труп в зеркальном ящике.

– Нет, Жюльетта, я не убивал ни отца, ни деда! Я не поджигал наш дом в Лоссансе. И я не начинял ваш грузовик уликами.

– Это был ты, Барнабе! Каждая взорванная комната – твоих рук дело! А то я не помню, как мы с тобой расширяли проходы в пещерах! Те же дозы взрывчатки, с теми же интервалами.

– Косвенное доказательство, Жюльетта. Это доказывает лишь, что у них в банде нашелся любитель-спелеолог, который хорошо знает свое дело.

На какое-то мгновение она почти ему поверила.

– Еще скажи, что тебя там не было.

– Да зачем мне все это делать?

– Ты там был?

– Из мести? Это первое, что пришло тебе в голову, да, Жюльетта? Месть? Барнабе прикончил старого Иова, потому что старый Иов отобрал у него папочку, так? И в отместку Барнабе расправился и с папочкой, и со всем домом заодно.

– Ты там был? Да или нет?

– Месть! Это первое, о чем вы все думаете. Но я не мщу за себя! Барнабу не мстит! Ты слышала о моей постановке «Гамлета» в Нью-Йорке?

– Отстань ты со своим «Гамлетом», Барнабе.

– Какой вышел скандал! Потому что, вместо того чтобы мстить, мой Гамлет хочет лишь одного: отменить этот мир убийц и обманщиков. Пусть они исчезнут, все эти лжецы! Ложь и притворство обращают нас в привидения. Король, королева, Полоний, даже Офелия, растворенные в общей лжи, не более реальны для Гамлета, чем призрак его отца. Зачем ему мстить за отца, такого же развращенного, как дядя? Зачем ему убивать дядю, такого же призрачного, как отец?

Жюли не оставалось ничего иного, как ждать. У Барнабе всегда была эта гамлетовская черта: склонность к монологам.

– Отменить, Жюльетта. Не уничтожить, а отменить. Стереть обманчивые картинки. Ты еще чувствуешь смысл слов? Я отменяю! Я не убиваю, я отменяю! Я стирал все Датское королевство в течение трех актов. Мой Гамлет гасил взглядом всех персонажей. Актеры исчезали один за другим, стоило только Гамлету обратить на них свой взор. Три акта диалогов, падающих в полную пустоту. Ты представляешь, какой визг подняла критика!

– Барнабе…

– Я не мщу, я не сравниваю себя с другими, я прерываю цепь! Ты слышишь? Отменить! Отменить! И в этом всё. И главное, никаких воспоминаний! Я никого не поминаю! Я не был на похоронах ни у Лизль, ни у старого Иова и Маттиаса! Я запретил себе поминовение! Я поверю в светлую память, когда немцы придут оплакивать наших погибших, а мы отправимся преклонить колени на могилы Алжира, когда арабы станут оплакивать вырезанных евреев, а евреи – убитых палестинцев, когда янки опустят повинные головы над руинами Нагасаки, а японцы поклонятся бренным останкам китайцев и вдовам корейцев… Тогда, и только тогда, я смогу оплакивать мертвых…

Он вдруг умолк.

– Хорошо. Ты хочешь знать, был ли я в Лоссансе?

Она даже не успела удивиться.

– Да, я там был, Жюльетта. Я предупреждал тебя, что не дам показывать Уникальный Фильм. Вот я и отправился туда за пленкой.

– Один?

– Нет. С вашим Клеманом. Вы так его затерроризировали с этим Белым Снегом, что он только и думал, как бы искупить свою вину, бедняга. Он согласился мне помочь.

– Тебе понадобилась чья-то помощь, Барнабе, тебе?!

– Я не хотел входить в дом. Слишком много воспоминаний… А этому дураку надо было очистить совесть. Когда я сказал ему, что показ этого фильма – еще худшее преступление, чем выставление на всеобщее обозрение татуировок Шестьсу, он не раздумывая согласился.

– И что?

Его голос прозвучал как-то нерешительно:

– Славный был малый, Жюльетта. Жил одним кино. Но вы швырнули Офелию ему под ноги.

– Барнабе! Чтоб тебе провалиться с твоим Гамлетом!

– Он спрашивал меня: «Куда вы везете меня, к Красавице или к Чудовищу?»

– Он тебя видел? Ты показался перед ним?

– Я тебе еще раз говорю: я никому не показываюсь. Нет. Мы ехали на двух машинах. Он впереди, я за ним. Я его экипировал. По дороге я говорил ему, куда ехать.

– И что?

– «И что?» «Что?» «Что?» Слышала бы ты сама себя, Жюльетта.

– Не начинай все заново, Барнабе…

– Ты уже допрашиваешь меня, и вовсе не для того, чтобы вытащить своего Малоссена… знаю я этот внутренний голос… «И что?» «И что?» Неутолимая жажда сенсации! Все вы из одного теста, журналисты! «Как?» интересует вас куда больше, чем «почему?» Потому что единственный вопрос, который, в сущности, имеет значение, это «сколько?», скажешь, нет? Сколько экземпляров? Сколько слушателей? Сколько таких же пронырливых коллег меня опередили? Сколько раз уже полоскали этот сюжет?

– Барнабе, ты их убил до или после прихода Клемана?

Отрезвляющая пощечина, чтобы прервать эту тираду насчет журналистики. Но Жюли, похоже, не рассчитала силу удара. Последовавшее затем молчание было почти таким же продолжительным, как и словесные излияния. Она оказалась лицом к лицу с упрямым немым шкафом. Она знала, что Барнабе ждет нового вопроса и что этот вопрос лишь продлит его молчание. Он же знал, что она не уступит, и наконец заговорил:

– Когда Клеман вошел в дом, там внутри было по меньшей мере еще два человека. Мужчина и женщина.

«Добрались…» – подумала Жюли.

– Они на него напали?

– Не сразу. Они не могли его сразу увидеть. Он прошел прямо в кабинет к Иову. Я набросал ему план дома, чтобы он не терял времени, разглядывая безделушки. Они его заметили, только войдя в кабинет.

Барнабу опять замолчал.

– Вы в самом деле постарались: он сгорал со стыда, этот мальчишка.

И добавил:

– Потому что он пустился геройствовать.

Потом сказал:

– Сперва он их запутал. Но потом до этих двоих все-таки дошло.

Пауза.

– Они его убили?

– Клеман, кажется, бросился к двери. Женщина закричала: «Держи его!» Был какой-то удар, и больше я ничего не смог расслышать.

– А ты-то где был?

– Сзади. На лесной дороге, помнишь?

– И что ты сделал?

– Я не знал, как быть. Я уже начал спускаться к дому, и тут увидел, как эти двое выходят. Высокая девица и здоровяк. Громила нес Клемана на плече. Девица уселась в красный «фиат», а здоровяк забрал машину Клемана, стоявшую на дороге в Мопа. Пять минут спустя, они проехали мимо меня. Я побежал к своей машине. Выехав из леса, они свернули направо, к ущелью Карри. Я ехал за ними на расстоянии. Слишком большом, потому что когда я подъехал к ущелью, то увидел только красный «фиат», удиравший на полной скорости. Они столкнули машину Клемана с утеса. Должно быть, она и сейчас еще там, в лесах Лавальской расселины.

– Какая это была машина?

– «Рено», маленькая, белая, взятая напрокат.

– И что ты сделал потом?

– Я спустился с Лавальского утеса. У меня была веревка в багажнике.

– И что?

– Он был мертв, Жюльетта.

Пауза.

– Барнабе?

– Да?

– Я тебе верю.

Б а р н а б е. …

Ж ю л и. Но скажи мне…

Б а р н а б е. Да?

Ж ю л и. …

Б а р н а б е. Да, Жюльетта?

Ж ю л и. Почему ты не вернулся потом в Лоссанс? Ты же знал, что мы должны были приехать.

Б а р н а б е. Я не знал, когда именно.

Ж ю л и. И ты решил, что не стоит нас подождать? Предупредить? Или сообщить в полицию о Клемане?

Б а р н а б е. Чтобы они пришили мне убийство? Нет уж, спасибо.

Ж ю л и. Ты, верно, хотел, чтобы они сцапали нас вместо тебя?

Б а р н а б е. Да нет же! Откуда мне было знать, что они заминировали дом!

Ж ю л и. Хочешь, я скажу тебе, зачем ты рванул в Париж? На самом деле?

Б а р н а б е. …

Ж ю л и. Чтобы подготовить свое представление, Барнабу.

Б а р н а б е. …

Ж ю л и. Чистота по Барнабу. Мораль Барнабу, всем дает уроки… Убийцы забираются в дом старого Иова, парень погибает практически у него на глазах, подруга детства рискует вляпаться в историю… Что же делает наш Барнабу, который не мстит, который отменяет и никогда не поминает, наш уникальный Барнабу, наш чистейший, единственный в своем роде, что делает этот новый Гамлет в столь печальных обстоятельствах? Вы полагаете, он поинтересовался о том, целы ли его родные? Или позаботился о могиле для Клемана? Нет, зачем! Он закрывает скобку. Он отменяет… Он торопится в Париж готовить исчезновение колонн Бюрена!

Б а р н а б е. …

Ж ю л и. Контракт есть контракт.

Б а р н а б е. …

Ж ю л и. Карьера есть карьера…

Б а р н а б е. …

Ж ю л и. И как тщательно мы готовим это представление!

Б а р н а б е. …

Ж ю л и. Как можно? Засветиться в рубрике происшествий и скомпрометировать дело.

Б а р н а б е. …

Ж ю л и. Барнабе, ты меня слушаешь?

Б а р н а б е. …

Ж ю л и. Ты спускался к мертвому Клеману с одной единственной целью.

Б а р н а б е. …

Ж ю л и. Забрать переговорное устройство. Чтобы не оставить следов.

Б а р н а б е. …

Ж ю л и. …

Б а р н а б е. …

Ж ю л и. Бесполезно прятаться, Барнабу. От тебя несет за километр. Ты самое вонючее дерьмо, которым когда-либо испражнялась земля.

«Так что же мне теперь делать?» Жюли заткнула фокусника в руинах зеркального шкафа. «Что же мне теперь делать?»

Она посмотрела вокруг. До этих двух визитов к Барнабе она никогда не была в парижском офисе Иова. Она не видела здесь ничего, что напомнило бы ей о ее старом наставнике. И о Лизль тоже. Одна из тех елисейских контор, которые служат лишь для «представительских» целей. Кроме фокуса с зеркалом, которое не дает вашего отражения, Барнабе не захотел привнести сюда ничего личного. Да и зеркальный шкаф теперь что-то приуныл. «Так, пойду-ка я отсюда», – сказала себе Жюли, оставаясь сидеть.

– Я пошла.

Она наконец поднялась.

– Куда?

Зеркальный шкаф зализывал раны.

Жюли, не отвечая, направилась по коридору к выходу.

– Не дури, Жюльетта. Вернись и открой второе дно в шкафу.

Она остановилась. Бросила недоверчивый взгляд на развалину. Второе дно?

– Просунь руку. Там есть защелка. Оно выдвигается. Если только ты не переломала там все, оно должно выдвигаться.

Она вернулась и проделала то, что сказал ей шкаф. Все, что надо, выдвинулось.

– Возьми конверт.

Небольшой конвертик из крафт-бумаги.

– Это разговор Клемана с его убийцами. Я все записал.

В конверте оказался маленький магнитофон с вставленной в него кассетой.

– Сядь и спокойно прослушай. Тогда ты поймешь, почему я вернулся в Париж.

Жюли вернулась на свое место перед шкафом. Доставая магнитофон из конверта, она услышала заключительную фразу Барнабе:

– Они украли фильм Иова и Лизль, Жюльетта.

42

Пленка начиналась приглушенным восклицанием:

«Но это же дверь графа Царева!»

Которое тут же перебивает голос Барнабе:

«Не теряйте времени на восторги, Клеман».

Тем не менее в холле Клеман опять не удержался от того, чтобы не вскрикнуть удивленно:

«Куклы Трынки! Это то, что вы называли безделушками, Барнабу?»

Сердитый шепот Барнабе:

«Вы хотите весь дом всполошить? Живо поднимайтесь, и никаких комментариев насчет медальонов Бергмана».

Клеман его поддразнивал:

«Я больше интересуюсь Ренуаром, чем Бергманом».

«Марш наверх!»

Жюли услышала, как Клеман шагает по ступенькам. Она представила, как он поднимается в кабинет старого Иова, освещая себе путь фонариком, крайне возбужденный кинематографичностью происходящего. Что он только себе не напридумывал, карабкаясь по лестнице из «Правил игры» к своей судьбе. Жюли услышала, как он прошептал:

«Вот я на месте. Дверь кабинета. С той самой табличкой».

И раздраженный ответ Барнабе:

«Ну так входите, раз уж вы на месте!»

Жюли четко расслышала поворот ручки.

Перешептывания Барнабе и Клемана стали едва слышны: надо осмотреться в джунглях кабинета, сориентироваться, отыскать три возможных тайника. «Нет, – шептал Клеман, – нет, это не здесь. – Хорошо, посмотрите на каминной полке…»

Тихо-тихо, пока вдруг не раздается женский голос:

«Что вы здесь делаете?»

И мгновенная, невероятная реакция Клемана:

«Дьявол, как вы красивы! Он говорил, что вы красивы, но я не думал, что настолько! Спрячьте оружие, вы можете пораниться».

Стоп. Перематываем назад. Включаем.

– Дьявол, как вы красивы! Он говорил, что вы красивы, но я не думал, что настолько! Спрячьте оружие, вы можете пораниться.

«Невероятно, – подумала Жюли. – Клеман сделал вид, что узнал эту девицу. Моментальная реакция. Ни капли удивления».

Заинтригованная этим «он», девица засомневалась:

«Кто вы?»

Клеман повел игру дальше:

«Не знаю, должен ли я это говорить, но ему особенно нравятся ваши веснушки».

Девица хихикнула:

«Мне лучше знать, что ему нравится… Что ты-то здесь забыл?»

Очередной мгновенный ответ:

«Да я за фильмом пришел, что же еще!»

За несколько минут до смерти Клеман играл. Клеман играл свою роль. Клеман снимался в своем собственном фильме. Клеман Судейское Семя играл свою жизнь. Все его чувства были обострены близостью опасности, и он произносил возможные реплики совершенно неизвестного ему сценария. Попутно он передавал Барнабе как можно больше информации. Он описывал свою собеседницу!

«Вы хромаете? У вас болит колено? Он мне не говорил, что вы хромаете.

– Фильм отправили еще позавчера.

– Отправили, но не получили. Поэтому я здесь.

– Как это – не получили? Казо сам его повез, позавчера».

Стоп. Назад:

– Казо сам его повез, позавчера.

Дальше. Голос Клемана зазвучал жестче: «Тогда почему вы еще здесь? Если фильм отправили, значит, и сами должны были вернуться. Вас же ждут! Или что, прокатить нас вздумали?»

Невероятно!

«Это наше личное дело. При чем здесь Король?»

Назад!

– При чем здесь Король?

… здесь Король?

Потом внезапно вклинивается мужской голос.

«С кем ты разговариваешь?»

И вдруг сорвавшийся голос Клемана:

«Как? Мы уже больше не в театре?»

Мужской голос:

«И ты тоже в деле?»

Женский голос:

«Кажется, Казо не доехал».

Клеман накручивает:

«Король послал меня за фильмом».

Стоп! Стоп! Назад! Снова!

– Как? Мы уже больше не в театре?

– И ты тоже в деле?

Еще раз!

– Как! Мы уже больше не в театре?

Он его знает. Клеман знает этого типа!

– И ты тоже в деле?

И тот тоже знает Клемана.

– Как! Мы уже больше не в театре?

Клеман его знает, но не настолько хорошо, чтобы вспомнить его имя.

Голос девицы:

– Кажется, Казо не доехал.

И Клеман сразу в ответ:

– Король послал меня за фильмом.

Но голос его заметно дрожит. Он не ожидал встретить там этого парня. Но, если его послали за фильмом, он должен был знать, что там был этот тип. И тот сразу это просек.

Голос парня:

«Да? Это с фонариком, что ли? И без предупреждения?»

Запаниковавший Клеман:

«Мы думали, что вы уже свалили. Ведь так договаривались, или нет?»

Голос парня:

«Кто договаривался?»

Крик Клемана:

«Только тронь меня, все расскажу дочке вьетнамца!»

Голос девицы:

«Держи его!»

Затем серия глухих ударов.

И тишина.

Жюли, склонившись над магнитофоном еще раз прокручивает назад.

– С кем ты разговариваешь?

– Как! мы уже больше не в театре?

– И ты тоже в деле?

– Кажется, Казо не доехал.

– Король послал меня за фильмом.

– Да? Это с фонариком, что ли? И без предупреждения?

– Мы думали, что вы уже свалили. Ведь так договаривались, или нет?

– Кто договаривался?

– Только тронь меня, все расскажу дочке вьетнамца!

– Держи его!

«Дочка вьетнамца? – подумала Жюли. – Жервеза? Жервеза… При чем тут Жервеза?»

– Жюльетта, как по-твоему, кто эта дочка вьетнамца?

Жюли встала.

– Теперь мне правда пора, Барнабе.

– Возьми переговорное устройство, чтобы мы могли говорить не только здесь. Взгляни на диване, под подушкой, слева. Я приготовил, специально для тебя.

И пока Жюли надевала микрофон, он еще спросил:

– А Король? Жюльетта, что это за Король?

43

Конечно, вряд ли выстроилась бы очередь королей, которые бы так интересовались работой старого Иова. Таких был всего один, и Жюли прекрасно себе представляла Его Величество: громкий смех в два ряда фарфоровых зубов, ворот рубашки открывает выгоревшее руно волосатой груди, цепь, браслет и печатка – полный комплект, крепкие объятия и прямые речи. Сорок лет преданных идеалов растекались лужей раскаяния у ног Сюзанны: «Я Король Живых Мертвецов, это известно, я сам испортил свою пленку и не смог тебя завоевать…» И крик: «Я хочу это увидеть, Сюзанна! Хоть стоя на коленях, как провинившийся школьник, со словарем на башке… мне нужно увидеть этот фильм!» Ни Сюзанна, ни Жюли тогда не оценили истинных размеров этой необходимости. Король хотел увидеть Уникальный Фильм старого Иова. Любой ценой. Под этими развалинами копошился призрак настоящего киномана, он возвещал о себе. Сюзанна выставила Короля Живых Мертвецов, и тому пришлось прибегнуть к собственным средствам. А средства у него имелись значительные… Барнабе настаивал:

– Так что с этим Королем? У тебя есть какие-нибудь догадки?

Жюли предложила меняться: личность Короля на его парижский адрес, баш на баш.

В такси, которое везло Жюли к Королю Живых Мертвецов, Барнабе все еще торговался:

– А дочка вьетнамца?

Жюли расхаживала теперь с Барнабу в голове. Под повязкой, скрывавшей ее ожоги и делавшей ее похожей на цирковую «женщину-змею», были спрятаны наушники. В огромных черных зеркальных очках змея смотрела глазами мухи.

– Дочка вьетнамца? Понятия не имею.

Барнабе яростно трещал ей в уши.

– Жюльетта, я же дал тебе адрес Короля!

– А я тебе открыла, кто он.

– Жюльетта. Кто эта дочка вьетнамца?

– Барнабе, о чем этот фильм?

– Если я не хочу, чтобы его видели, стану я рассказывать!

– Даже мне?

– Особенно тебе.

– Я не знаю, кто эта дочка вьетнамца, Барнабе.

– Вы разговариваете сама с собой?

Этот вопрос доносился снаружи. В зеркале заднего вида маячила встревоженная физиономия шофера такси.

– Вы говорите сама с собой?

Женщина с глазами мухи внушала ему смутные опасения.

– Я ненормальная, – ответила Жюли.

– Ненормальная? – переспросил водитель.

– Сумасшедшая. У меня в голове сидит собеседник, – пояснила Жюли.

– Что? – не понял водитель.

– С кем ты разговариваешь? – спросил Барнабе.

– Собеседник, – повторила Жюли шоферу такси. – Он спрашивает, с кем я говорю. Как вас зовут?

– Рэмон.

– Я разговариваю с Рэмоном, – ответила Жюли Барнабе, уставившись в затылок водителю сквозь свои черные очки.

– Ну… нельзя сказать, что мы разговариваем по-настоящему, – поправил водитель, глядя прямо перед собой. – Правда, нельзя сказать, что мы разговариваем…

– А что это такое – «разговаривать по-настоящему»? – спросила Жюли, уже на взводе.

– Ты мне задаешь этот вопрос? – спросил Барнабе.

– Тебя, Гамлет, не вызывали! – отрезала Жюли. – Куш, а то я тебя отменю.

Водитель, который собрался было накатать эту обмотанную туристку на кругленькую сумму, сменил курс, срезая, как покороче.

Выходя из такси возле его дома – естественно, частный особняк, авеню Анри-Мартен, – Жюли поняла, что у нее никогда уже не будет возможности поговорить с Королем Живых Мертвецов.

Она сразу вычислила журналистов, растворившихся в толпе зевак перед входом. Она знала, зачем они здесь, со своей аппаратурой и микрофонами. И откуда эта толпа, сдерживаемая полицией. И эти подавляемые всхлипывания. Запахло кончиной звезды: есть, где поживиться. Судя по тому, что слышала Жюли, некролог актера и продюсера уже давным-давно был готов.

– Он так пил! Чему тут удивляться.

– Надо сказать, он еще долго продержался.

– Личный рекорд.

– Говорят, он не мылся уже семь лет.

– Да что ты?

– Клянусь. Напудренный, надушенный и загорелый поверх корки грязи.

– Короче, настоящий король.

– Лохмотья богача на спине босяка.

– Это как раз было в его последнем интервью: тяга к нищенству.

– Ну так он умер или нет, в конце концов?

– Он погиб. Если не хуже.

– «Он погиб. Если не хуже» – это, кажется, из «Зеленого фрака» Флера и Кайаве[30].

– Браво, Жанно!

Жюли, отменив Барнабе, прислушивалась и присматривалась. Кажется, Король умирал сейчас в Американском госпитале в Нейи. Что с ним случилось? Никто не знал. Увезли на «скорой». Событие удалось хранить в секрете, в течение всей ночи. Может быть, он уже умер? Тело ждали с минуты на минуту.

– Какова бы ни была эта болезнь, что уносит его, она отнимает у нас звезду, да, гаснет настоящая звезда… и собравшаяся толпа…

Тип, который нашептывал это в свой микрофон с величайшим сожалением в голосе, в другой руке держал булочку с шоколадной начинкой.

Жюли снова подключила Барнабе.

– Барнабу?

– Кто эта дочка вьетнамца? – не унимался Барнабе.

– Сейчас это не так важно, Барнабе, Король умирает.

Она описала толпу возле его дома, повторила произносимые слова.

– Ящик Пандоры, – отозвался Барнабе. – Он увидел фильм и умер от этого.

«Нет уж, Барнабе, – подумала Жюли, – больше я не стану тебя спрашивать, что на этой пленке, из-за которой такой сыр-бор».

– Я сейчас туда, собираюсь войти. Рассмотрю все поближе. Позже я тебя опять подключу.

– Незачем. Я здесь.

Она вздрогнула.

– Что?

– Я здесь. Рядом с тобой.

Она не удержалась от того, чтобы не поискать его взглядом в окружающей толпе.

– Тебе очень идет этот плащ, Жюльетта.

– Забирай свою игрушку, Барнабу.

Она вырвала наушники и швырнула крошечный прибор в урну. Глубоко вздохнула, затянула на талии пояс своего серого плаща, подняла воротник, послюнявила палец, размазала себе по щекам тушь для ресниц, скорбно надула губки, надела огромные очки и, замаскировавшись таким образом под нечто безутешное, стала пробираться сквозь толпу. Но ее собратьев трудно провести. Аппараты застрекотали, освещая ей вспышками проход. Она торопилась пройти, вжав голову в плечи, опустив лицо и энергично работая локтями. Все расступались перед ней. И полиция – тоже, по инерции.

В холле метрдотель вздумал ее «завернуть». Она судорожным жестом пресекла эти попытки и прошла прямо. Незаметно проскользнув мимо нее, метрдотель первым достиг внушительной двери и распахнул ее перед посетительницей.

Благородное собрание обратилось было к ней. Но так как в безутешных вдовах здесь не было недостатка, взгляды тут же покинули Жюли и разговоры возобновились; каждый смотрел через плечо своего визави в поисках более значимого собеседника. Взгляды – прячущиеся, устремленные вдаль, косые, алчные… Жюли проходила перед глазами кинематографа. Она искала. Она нашла. Сначала Сюзанну. Та одиноко стояла у окна, вся в черном, как пиковый туз, отрешенно глядя в сад, полная неподдельной печали, которая, однако, тут же обратилась бы просветленным смехом, если бы кто-нибудь бестактно потревожил ее. Сюзанна… Так, Сюзанна здесь. И Жюли была ей за это признательна. Немного тепла к этому ледяному лету. Она продолжила поиски. Вдали, в самом конце диагонали блестящего паркета, она заметила Рональда де Флорентиса. Точно такой, каким она видела его в больнице Святого Людовика, у постели Лизль: львиная грива, зевесова мощь. Он сидел в глубоком кресле: старость, ничего не попишешь. Интересно, сколько ему могло быть лет? Он ведь одного поколения с Иовом? Но все такой же деловой. Так, пойдем поздороваемся. Поравнявшись со старым продюсером, Жюли обошла его сзади и, наклонившись к его уху, спросила:

– Рональд?

Он подскочил, будто очнувшись.

– Кто здесь?

Да, старый человек. Спал себе спокойно.

– Это я, Рональд, я – Жюльетта.

Он обернулся, не веря своим ушам.

– Жюльетта? Крестница Иова?

– Да, это я.

– Что ты здесь делаешь, моя красавица? Полиция тебя уже обыскалась!

– Знаю, Рональд, знаю. Но я не убивала старого Иова. Можно вас на пять минут?

– Конечно, конечно!

– Наедине, Рональд.

Нетерпеливый жест:

– Никогда в жизни не говорил и не спал с двумя сразу.

Секрет его успеха.

– Рональд… отчего умер Король?

– Невозможно узнать.

– Как это невозможно?

– Его жена нашла его здесь вчера вечером в каком-то странном состоянии. Она сразу позвонила в клинику Нейи.

– В странном состоянии?

– Она была напугана. Онемела от ужаса. Пришлось дать ей снотворное. И в больнице молчат как рыбы.

– Убийство?

– Нет. Врач выдал разрешение на похороны. Король скончался два часа назад. Видишь, ждем, когда привезут тело.

– Самоубийство?

– Тоже нет.

– Давно вы с ним виделись?

– Мы встречались каждый день, последний раз во вторник вечером.

– Вы что-то готовили?

– Покупку и распространение. Очень трудно было все это провернуть. Сложности всякие. Это меня совсем измотало. Международный проект. Все в деле. Американцы, японцы, Европа… Событие всемирного масштаба. Исключительная культурная акция. Творение творений.

– Вы можете мне еще что-нибудь сказать?

Какой-то высокий молодой человек приблизился, держа в руке стакан, в котором пузырилось, растворяясь, лекарство. Рональд строго пригвоздил его к месту:

– Я разговариваю.

Человек исчез. Испаряющийся секретарь.

Рональд взглянул на Жюли.

– Ты знала, что Иов всю жизнь снимал один фильм?

«О боже мой…» – подумала Жюли. И ответила:

– Конечно!

Рональд вспылил:

– Конечно! Как это «конечно»? Даже я этого не знал!

– Только родные были в курсе, мне кажется…

– Родные! Разве семьдесят пять лет дружбы не стоят всех родных вместе взятых!

Несколько голов обернулось. Львиный взгляд вернул их в прежнее положение.

– А какое отношение имеет к этому Король? – спросила Жюли.

– Он нам как раз и продал фильм Иова.

«Ну вот, – подумала Жюли, – так я и знала…» На свой страх и риск она задала еще один вопрос:

– С согласия Иова?

Рональд де Флорентис посмотрел на нее так, будто она с луны свалилась.

– Естественно, с его согласия. Контракт в двести страниц. Глухо со всех сторон, не подступишься. Ты знаешь Иова!

«Вот именно, – подумала Жюли, – я знаю Иова».

– И о чем этот фильм? – спросила она рассеянно.

– Как раз этого никто и не должен был знать до самого просмотра, – отрезал Рональд. – Никто, так записано в контракте. Секретность в данном случае – нерв продвижения на рынке. Если хочешь, чтобы все пришли смотреть, нужно, чтобы никто ничего не знал заранее.

– И вы закупили по баснословной цене фильм, о котором никто или почти никто ничего не знает?

– Прежде чем прийти ко мне, Король уже предлагал его нескольким продюсерам. Три-четыре человека, из тех, кто решает, видели этот фильм. А в нашем деле появление этих четверых говорит само за себя.

– Вы тоже к ним относитесь?

– Нет. Я всего лишь посредник. Я свожу финансирование с тем материалом, который мне предлагают, вот и все. И можешь не сомневаться, меня так и распирает от любопытства. Семьдесят пять лет в друзьях! Уникальное творение! И ничего мне не сказать! Ни показать! И продать все этому…

Но тут он вдруг вспомнил, что находится в доме этого… И ждет, когда привезут тело этого…

Жюли стало его жаль.

– Вы купили нечто, чего вы не видели?

– Да, через посредников. При том – не какая-нибудь мелкая сошка. Открылись все краны легальных денежных потоков. Они хотят превратить это в событие века.

Затем прибыл Король. В гробу. Завинченном наглухо. Напоминавшем его собственный дом. Все стали подходить по очереди. Кроме Сюзанны.

Жюли пошла за ней к выходу.

На улице она шла за ней, на некотором расстоянии.

А потом обогнала ее на лестнице в метро, на станции «Помп».

И, подвернув лодыжку, развалилась прямо перед ней, крича от боли с итальянской несдержанностью.

Сюзанна бросилась к ней.

– Как дети? – спросила Жюли в промежутках между двумя потоками ненормативной лексики из самого сердца Рима.

– Жюли? – удивилась Сюзанна, склонившись над ее лодыжкой.

– Как дети? – повторила Жюли ей на ухо.

– Хорошо, – прошептала Сюзанна, – очень хорошо. Кто-то подкинул кассету матери Бенжамена. По ней определили, что вы невиновны, и запись – тому подтверждение. Но они там не слишком торопятся. Вы их знаете…

– Кассета?

Подошел какой-то прохожий, заявив, что он врач. Но едва он прикоснулся к лодыжке Жюли, как тут же вскочил как ошпаренный.

Жюли подняла страшный крик, сдабривая итальянскую речь перцем ругательств:

– Ma che vvole'sto stronzo? Guarda che me la rompe davverto la caviglia! Aoh!.. A'ncefalitico! Ma vvedi d'anna affanculo! Le mani addosso le metti a quella pompinara de tu' sorella![31]

Целителя смело ураганом римского бешенства.

– Мне пора встретиться с Жервезой, – быстро заговорила Жюли.

– Это просто. Она заходит к нам время от времени. Кажется, она очень привязалась к Верден.

– За вами следят, Сюзанна.

– А за кем сейчас не следят. Вас ведь тоже разыскивают.

– Этот мнимый врач…

– Это был полицейский?

– Или поклонник. Он шел за вами уже десять минут.

– Ну вот, спугнули мою судьбу.

– Сюзанна, мне нужно встретиться с Жервезой. И как можно скорее.

44

Вместе с инспекторами Титюсом и Силистри, шагавшими по правую и по левую руку от нее, Жервеза шла по гулкому коридору женской тюрьмы, сосредоточенно следя за связкой ключей, болтавшейся на бедре надзирательницы.

Надзирательница объясняла:

– Она ни с кем не разговаривает, никогда. С тех пор как ее привезли, она еще ни слова не сказала.

Руки у нее были из тех, что без труда могут повесить быка на вешалку.

– И к тому же опасная.

Надзирательница покачала буйволовой головой.

– Пришлось изолировать.

Жервеза почувствовала нотки страха в ее голосе.

Племянница разделалась с тремя своими сокамерницами. Одной выбила глаз, другой рассекла до кости щеку, третьей сломала руку. Внезапно, ни с того ни с сего, продолжая хранить молчание сфинкса. В камере всё в крови, а на ее розовом костюме – ни пятнышка.

Одиночка.

– Люди Лежандра не смогли вытянуть из нее ни словечка. Уже несколько недель прошло, а они все еще не знают, кто она такая.

При этих словах инспекторы Титюс и Силистри испытывали то, что они называли «маленькими радостями отстранения». Так как дивизионный комиссар Лежандр запретил им проводить допросы, Титюс и Силистри передали карты роботам нового патрона. «Методические допросы».

Лежандр оттянулся на своих методиках. Его инспекторы возвращались, падая от усталости. Очевидно, заключенная никогда не спала. Глаза у нее были теперь как у инквизитора, но в них читалась тщетность допросов, двусмысленность любого предположения. Взгляд узницы возвращал вам ваши же заблуждения. Инспекторы приходили от нее с кругами под глазами и с желанием исповедаться. Они сомневались – методически, конечно, – но уже в собственном методе. С отчаяния дивизионному комиссару Лежандру пришлось прибегнуть к помощи любимой троицы своего тестя. В очередной раз Жервеза вытащила Титюса из объятий Таниты, а Силистри из постели Элен, и все трое шли сейчас за надсмотрщицей-кетчисткой по бетонному полу тюрьмы, который отдавался в ушах обычным тюремным набатом.

– Ты слышишь? – спросил Силистри.

– Что это? – не понял Титюс.

– Эхо наших шагов, слышишь?

– Слышу.

– Именно этот звук сделал меня честным.

Это была правда. Когда Силистри угнал свою очередную машину, папаша Божё сам отвел сопляка в тюрьму, предварительно вздув его как следует. Один знакомый сторож оставил их в тюремном коридоре на целый день. Шестьсу сказал только одно: «Слушай».

– Это здесь.

Надсмотрщица указывала на дверь камеры. Титюс первым приник к глазку. Племянница сидела, как обычно, на краю кровати, прямо, уставившись на дверь, в своем безупречном розовом костюме. Первое впечатление Титюса подтвердилось. Решительно, у нее был накрахмаленный вид тех теток из модных бутиков, которые приходили проверять работу Таниты, его возлюбленной модистки. Светловолосые и загорелые, в шикарных костюмах, с побрякивающими браслетами на запястьях, точеными ножками и сухим тоном, они поучали Таниту, небрежно расправляясь с ее великолепно-ничтожными ситцами, умудряясь превратить легкость шелка в тяжесть свинца. Они требовали, чтобы мир соответствовал их раз и навсегда вырезанным лекалам. Стоя у них за спиной, Титюс показывал, как дает им пинка, каждой по очереди, а Танита тем временем показывала им свои эскизы, с ангельским простодушием выдерживая их каменные взгляды.

Силистри же видел нечто иное в этой женщине, которая вросла в свой костюм, как рыцарь в доспехи: гроза подчиненных, зам по кадрам, распорядительница людских ресурсов, безразличная поставщица безработицы, разделывающая ваше предприятие с той же теплотой, что и мясник тушу в холодильнике. Одна из тех подтянутых дамочек-вурдалаков, о которых Элен вечерами, в приступе философской усталости, говорила: «Нет, все-таки лучше быть женщиной, которую бьют, чем женщиной, которая бьет».

В общем, Титюс и Силистри сходились во мнении, что племянница была совершенно обычной. Каждая эпоха кроит норму по своей мерке. И сегодня эта норма становилась безмятежно убийственной.

Силистри посторонился, уступая место Жервезе.

– Нет.

Жервеза не захотела смотреть в глазок.

– Откройте, – сказала она надзирательнице. Кетчистка открыла. Не без некоторого колебания, но открыла.

– Вы останетесь здесь.

Оба инспектора подчинились беспрекословно.

– Закройте за мной, – обратилась она к кетчистке. – И глазок тоже.

Кроме кровати, привинченной к стене, в камере был еще табурет, привинченный к полу, и небольшой столик, привинченный к другой стене. «Ограничивать передвижения предметов – значит ограничивать свободу человека», – подумала Жервеза. На столе лежали блокнот и шариковая ручка, оставленные в распоряжении племянницы методичными инспекторами комиссара Лежандра. «На случай, если вы предпочтете общаться с нами письменно».

Листы остались нетронутыми.

Жервеза села на табурет.

Ее колени касались коленей племянницы.

Жервеза молчала.

Две вечности, одна против другой.

Жервеза наконец заговорила, но не для того чтобы прервать молчание. Она всего лишь сдернула вуаль, скрывавшую слова. Теперь они могли взлететь или остаться там, где были.

– Здравствуй, Мари-Анж, – сказала Жервеза.

Племянница не отреагировала. Установление личности стирало в пыль ее молчание, но она стойко держала удар.

– Я не хотела верить, что это ты, – добавила Жервеза, – но когда мне показали антропометрические снимки…

Честно говоря, Жервеза не сразу узнала ее на тех фотографиях. Сначала было впечатление абсолютной банальности. Лицо как лицо. «Невозможно быть до такой степени обыкновенной», – сказала себе Жервеза. И решила взять подборку фотографий домой. Она разглядывала их целую ночь, но так ничего и не высмотрела, кроме маски предпринимательницы. Но маска как-то не клеилась к лицу. Жервеза решила переснять фотографии. Она сделала то же, что сделал бы ее отец Тянь, будь он на ее месте. Она отправилась к Кларе Малоссен. Жервеза и Клара уединились под красной лампой проявочной. Сидя на руках у Жервезы, Верден светила двум женщинам своим испепеляющим взглядом. Начали с того, что племянницу увеличили. Глаза, губы, уши, скулы. Напрасно. Нос был переделан, брови выщипаны, губы намеренно прикушены. Если это лицо и было когда-нибудь кому-нибудь знакомо, то племянница постаралась сделать его неузнаваемым. «А если немного размыть?» – предложила Клара. Жервеза бросила удивленный взгляд на профиль Клары, склонившейся над кюветой. «Неясно, как сама истина», – говорил иногда дивизионный комиссар Кудрие. «Мы специалисты неясности». Клара слегка развела резкость черт лица этой женщины. И вот тогда, расплывшись в свете прожектора, лицо начало вырисовываться в памяти Жервезы. Да, именно в этом, теперь отдаленном и неясном овале Жервеза узнала что-то знакомое. Красивое широкое лицо Мари-Анж! «А можно убрать эту прическу?» – попросила Жервеза. Несколькими мазками гуаши Клара растрепала волосы женщины. «Подчеркнуть нос?.. Сгустить брови?» – подсказывала Жервеза. «Выделить губы… Помясистее…» Под кистью Клары воспоминание принимало более ясные очертания. «Да… это она, Мари-Анж».

Уходя от Клары Малоссен, Жервеза только и сказала: «Сделайте мне приятное, Клара, поешьте хоть немного». И, обратившись к Верден, добавила: «Я скоро вернусь».

Идя по улице, Жервеза без конца повторяла про себя список убитых девушек, перечисленных дивизионным комиссаром Кудрие: Мари-Анж Куррье, Северина Альбани, Тереза Барбезьен, Мелисса Копт, Анни Бельдон и Соланж Кутар. Как установили их личность?

Чтобы получить ответ на этот вопрос, Жервеза отправилась к своему другу Постель-Вагнеру. Судебный врач предложил ей пол-литровую емкость с кофе. «Обычная процедура, чаще всего – слепки с зубов…» – «А тело Мари-Анж Куррье?» – спросила Жервеза. – «Ах, эта! Они ее не убили, они ее полностью изничтожили. Просто в вещах нашли ее документы». – «Вам не показалось это странным? – удивилась Жервеза. – Изрубить тело до неузнаваемости и оставить здесь же документы…» Нет, это не вызвало у них никаких подозрений. «Кудрие, должно быть, списал это на их зверство. Эти извращенцы нисколько не старались скрыть личность и других жертв, ты знаешь…» После чего Постель-Вагнер спросил: «Как ты себя чувствуешь? Что-то не нравится мне твой вид… Зайди как-нибудь, я осмотрю тебя, скажу, если что не так».

И вот теперь Жервеза сидела в камере лицом к лицу с Иудой: в каком-то смысле это было так – Мари-Анж была самой первой из ее раскаявшихся проституток. Первый ученик. Любимица. Которая истребляла остальных, выдавая себя за мертвую.

– Это, пожалуй, было для тебя не слишком сложно, ты знала всех девушек и знала, какие у них татуировки.

Потом Жервеза замолчала. Ей не хотелось задавать вопросы. Зная Мари-Анж, она предполагала, какими будут ответы. Она уже читала их в ее глазах. Она вдруг вспомнила еще об одной фразе Постель-Вагнера насчет племянницы: «Любит порассуждать, как сдвинувшийся на морали параноик, очень образованная к тому же. Ты понимаешь?» Да, у Мари-Анж на все был свой ответ, свое объяснение, свое оправдание. Она в нескольких словах могла представить вам этику проституции. Она развлекала Жервезу: «Нравственность – это вопрос синтаксиса, Жервеза, все наши министры учатся этому с колыбели. Им бы следовало отдать под мое начало Министерство Нравственности». Сейчас Жервеза уже не находила Мари-Анж столь забавной. В глазах Мари-Анж Жервеза читала молчаливые ответы на свои вопросы:

– Я выбралась из этого, Жервеза! Я стала тем, кем ты хотела, чтобы я стала. Я «адаптировалась». Ты хотела, чтобы я вернулась к медицине, не так ли? Чтобы я доучилась? Чтобы исполнила волю родителей, да? Стала хирургом, как папочка? «Лечить человека, – говорила ты, – это не давать ему лишнего повода злиться». Вот я и послушала тебя, Жервеза, я стала лечить, я резала по живому! Хирург! Я разом покончила со всеми поводами злиться. Благодаря тебе! Спасибо, Жервеза! Почему я это сделала? Да из любви к искусству, а как же! Из любви к твоему искусству!

И так далее.

Риторика зла. «Они всегда пытаются нас развести», – говорил Тянь о настоящих преступниках. – «Они втискивают свои преступления в рамки нашей логики», – объяснял дивизионный комиссар Кудрие. – «У них нет другого выхода, – говорил Тянь, – или остается признать, что они ненормальные». – «Удивительно, как все настоящие убийцы походят друг на друга в своем стремлении казаться единственными и неповторимыми», – мечтательно замечал Кудрие. – «Поэтому-то в тюрьме они на стенку и лезут», – заключал Тянь.

– Нехорошо было так поступать со мной, – вдруг сказала Мари-Анж.

Жервеза сначала не поняла, в чем дело.

Звук голоса дошел до нее раньше, чем смысл слов. Мари-Анж и ее звонкий мальчишеский голос.

– Некрасиво, Жервеза.

Мальчугану было плохо.

– Посадить меня в тюрьму…

Жервеза не ответила.

– Зачем? Во что я здесь превращусь, в тюрьме? Мари-Анж растерянно смотрела на нее.

– Ты думаешь, тюрьма это выход?

Она наклонилась к Жервезе.

– Ну?.. Если честно?

Она робко улыбнулась.

– В одиночке, к тому же!

Она покачала головой.

– И это в тот момент, когда я нашла свой путь…

Она нахмурила брови.

– Кого же мне теперь убивать?

Она смотрела с настойчивым убеждением.

– Убивать стало моей жизнью, Жервеза! Это моя жизнь – убивать! Постарайся понять меня, господи боже. Ну, будь же гуманной! Кого, по-твоему, я могу здесь убить?

Должно быть, Жервеза изменилась в лице, потому что эта дрянь расхохоталась ей в глаза.

– Какой же ты можешь быть дурой, дорогуша!

Ей и правда было весело. Она так покатывалась со смеху, что у нее даже немного растрепались волосы.

– Бедная Жервеза! Что ты, интересно, напридумывала себе, глядя на меня? Уже разложила меня по полочкам, а? На свои перфокарты! Сдвиг по фазе: разбирает свои преступления! Обвиняет папу, маму, общество и всю систему, так? Да нет, Жервеза, убийство – это совсем не то. Это профессиональное занятие, не больше. И ничуть не менее прибыльное к тому же, чем все ваше Милосердие!

Жервеза спросила:

– Кому ты продавала татуировки, Мари-Анж?

Смех спал так же мгновенно, как и налетел. Тоном преданной соратницы Мари-Анж ответила:

– Ты хочешь знать имя посредника или коллекционера?

– Кому ты продавала татуировки?

Мари-Анж, казалось, вздохнула с облегчением:

– Значит, посредника. Очень хорошо. Потому что коллекционера я не знаю.

Она секунду помедлила.

– Ты уверена, что хочешь знать его имя, Жервеза? Думаю, тебе это не понравится.

Жервеза слушала.

– Тебе и так, наверное, не очень-то приятно было узнать, что это я… Мне действительно очень жаль. Ты этого не заслужила. Только не ты. Порой мне было неловко думать о тебе во время работы. Я говорила себе…

Она осеклась.

– Ты правда хочешь знать, кому я продавала эти татуировки?

Жервеза не стала повторять свой вопрос.

– Ты уверена, Жервеза?

Жервеза ждала.

– Его зовут Малоссен, – ответила наконец Мари-Анж.

Жервеза вытянулась в струнку.

– Бенжамен Малоссен, Жервеза, знаешь такого? Святой. Со своим святым семейством: Лауной, Терезой, Кларой, Жереми, Малышом, Верден, Это-Ангелом и с этим своим толстым отвратительным псом, и своей мамочкой, которая развлекалась уж никак не меньше моего, но ее, непонятно почему, никто в этом не упрекает.

Жервеза молчала. Мари-Анж сочувствующе посмотрела на нее.

– Я понимаю тебя, Жервеза, всегда такой адский шум стоит, когда Иисус падает с креста.

Жервеза сначала не смогла объяснить свою реакцию. Это было похоже на волну. Это поднялось из самой глубины, неудержимо, как гейзер, и выплеснулось изо рта прямо на розовый костюм.

Против всякого ожидания, Мари-Анж даже не шелохнулась, чтобы закрыться. Не стала спасать ни тело, ни лицо, ни волосы, ни ноги. Когда Жервеза наконец поднялась, чувствуя во рту кислый привкус и глядя сквозь навернувшиеся слезы, эта девица отодвинулась на койке и, прислонившись спиной к стене, издали смотрела на Жервезу. Обобщающим взглядом. И наконец удовлетворенно произнесла, облизывая губы:

– Она еще и беременная. Этого я уж не ожидала.

45

– Малоссен? – удивился Силистри. – Тот самый?

– Малоссен из Бельвиля? – переспросил Титюс. – Тот, что вечно со своими ребятишками? Малоссен из «Зебры»?

– Малоссен, – повторила Жервеза, садясь в служебную машину.

– И ты думаешь, это возможно?

– Возможно или нет, но это то, что она сказала, и чему с радостью поверит Лежандр, и что она повторит на допросе.

– Малоссен… – прошептал Титюс.

И добавил:

– Если еще добавить этого Клемана Клемана, который фотографировал татуировки повесившихся, получается, что Малоссен хорошо влип.

– …

Жервеза молчала.

Силистри украдкой взглянул на нее.

– Что, сильно тебя ошарашила эта новость, а?

У нее драло в горле, нос покраснел, и вообще, Жервеза хотела сейчас лишь одного: добраться домой.

– Тебя поэтому и вывернуло на ее розовый костюмчик? – спросил Силистри. – Это был шок?

– Нет.

– Нет? Тогда что? Ты нездорова, Жервеза? Оба инспектора пожирали ее глазами. Сама мысль, что Жервеза больна, была им невыносима.

– Я беременна, – сказала она.

Титюс и Силистри буквально смели входную дверь притона. От удара вышибала рухнул между столов. Высадка полицейского десанта не входила в установленные обычаи «Трефового Туза». Во всяком случае, этих двоих, креола и татарина, которые размахивали удостоверениями, выкрикивая имя Рыбака, здесь никогда еще не видели.

– Рыбак. Нам нужен Рыбак. Он здесь?

И тут встает сам Рыбак, медленно разворачивая свои два метра росту, в костюме с иголочки, все еще держа в руках сданные карты, и, как хороший осведомитель, делает вид, что не узнает этих двух легавых:

– Что вам надо от Рыбака?

– О любви хотим поговорить, – прошипел татарин, оскалив зубы.

– Это вы – Рыбак? – спросил антилец.

– Только для друзей.

– Мы вас ждем снаружи.

– А если я останусь внутри?

– Если ты останешься внутри, то никто отсюда не выйдет, папаша, – ответил татарин с голубыми глазами. – У нас есть большой замок.

– Какого черта вы сюда-то за мной приперлись? – спросил Рыбак, догоняя Титюса и Силистри на улице.

– Пушка при тебе? – спросил Силистри. Трое мужчин широким шагом мерили ночную мостовую.

– Все мое при мне. Почему вы спрашиваете? Подсобить где?

– Дай сюда, – приказал Силистри, щелкнув пальцами.

– Что?

– Дай сюда.

– Можешь не сомневаться, – прибавил Титюс, – обратно ты ее не получишь.

– Что я такого сделал?

Рыбак обиженно вздохнул, как наказанный ребенок, кладя свой «смит-вессон» на ладонь Силистри.

– Держи наготове, – сказал Силистри, передавая револьвер Титюсу.

Затем, втолкнув Рыбака в подворотню, угрожающе заговорил:

– Эти трое твоих молодчиков, что охраняли Жервезу в больнице, ты им доверяешь?

– Герметичная упаковка, какие вопросы! Никто не смог бы к ней туда пробраться. И к Мондин, кстати, тоже.

Полных два метра Рыбака немного осели под кулаком Силистри. Что-то с печенью, наверное. И еще эта мигрень в придачу. Когда в голове у Рыбака перестало гудеть, он отчетливо услышал, как Силистри сказал ему:

– Жервеза беременна.

А Титюс добавил:

– Мы вернем тебе пушку, когда ты приведешь нам того, кто это сделал.

– Фабио! Эмилио! Тристан!

Склонившись над одним бильярдным столом, трое сутенеров раздумывали, следует ли закатить красный от борта или пробить прямо по нему, слегка поцеловав слева, когда над ними прогремел голос патрона. По тону было ясно: припекло. Все трое обернулись как один. Кулак Рыбака смазал все три подбородка подряд.

– Жервеза беременна!

Они хотели было подняться, но ноги Рыбака приняли эстафету.

– Кто это сделал?

Они поспешили спрятаться под бильярд, но вот и бильярдный стол уже завис над их головами. Хуже того: он грозил упасть.

– Кто?

Из камеры, где она появилась, через надсмотрщицу-кетчистку, через охранников у входа и, наконец, через шоферов фургонов, новость вышла за пределы тюрьмы и разлетелась повсюду, докатившись и до кулуаров префектуры.

– Жервеза беременна.

– Прекрати.

– Клянусь тебе.

Ореол тамплиеров сильно померк при этом известии.

– Тамплиеры поимели монашку.

– Не может быть!

– Может. Смешки.

– Или монашка сама сняла себе тамплиеров. И тумаки.

– Ну-ка, повтори! Только повтори мне еще раз, сволочь!

– Да я же так, к слову.

Так и расходятся дурные новости.

Когда профессор Бертольд проник тем вечером в палату Мондин (той Мондин, что давным-давно уже поправилась, но ее почему-то все не выписывали), он нашел ее совсем поникшей.

– Что такое с моим маленьким Понтормо?

– Жервеза беременна.

Всего два слова. Но произнесенные женщиной, чей ультрафиолетовый взгляд обнаружит ложь и на самом дне лживой тьмы.

– Это ты сделал, профессор? – спросила Мондин.

– Со спящей-то пациенткой?! – взорвался Бертольд. – Да мне… да чтобы я… со спящей пациенткой! Черт возьми, Мондин, если бы кто-нибудь другой, а не ты, спросил такое, клянусь, я бы…

– Вот именно, – отрезала Мондин, – это я, так что без истерик.

Но вспышка Бертольда ее убедила.

– В любви не существует морали, профессор, одни вопросы.

Она запустила руку в пышную шевелюру Бертольда и потрепала своего большого крикуна.

– Я довольна твоим ответом.

Конец серии. Снова ярость.

– Это ничего не меняет, – мрачно сказала она, – я его на куски порву.

И добавила:

– Жервеза, это же Жервеза.

Вернувшись к себе, Жервеза первым делом кинулась к своему автоответчику.

– Там пять сообщений, – произнес женский голос у нее за спиной.

Жервеза обернулась. На пороге комнаты стояла женщина.

– Я слышала, как вы вошли. Я спряталась. Не была уверена, что это вы.

– Вы – Жюли? – спросила Жервеза.

Жюли кивнула.

– Я боялась, что Сюзанне не удастся передать вам ключ, – сказала Жервеза. – За ними так пристально следят…

– Она прислала мне Нурдина, самого маленького парнишку Бен-Тайеба.

– Хорошо, – сказала Жервеза. – Выпьем чаю?

Они молча орудовали на кухне, несколько смущенные тем, как много слышали друг о друге.

– Хорошо, что вы пришли, – сказала Жервеза. – Никто не станет вас здесь искать.

– Нет, нет, я не останусь. Не хочу вас компрометировать.

Жервеза едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. Компрометировать! Юркий подпольщик, который пробрался к ней в живот, об этом уже позаботился.

– Не беспокойтесь о моем добром имени, Жюли. Вы останетесь у меня.

Сидя за чаем, они подвели итоги. Жюли дала Жервезе прослушать пленку Клемана и пояснила, что крик Клемана: «Все расскажу дочке вьетнамца» показался ей чем-то вроде завещания. Клеман хотел, чтобы Жервеза услышала эту запись. Жервеза считала, что эта пленка должна снять подозрение с Бенжамена. Затем Жервеза показала Жюли фотографии Мари-Анж.

– Нет, мы не знаем эту женщину, ни я, ни Бенжамен, – сказала Жюли, возвращая фотографии. – А почему вы спрашиваете?

– Она заявляет, что это Бенжамен покупал у нее татуировки.

– Боже милостивый! – прошептала Жюли.

– Вы с ней не знакомы, но она всех вас прекрасно знает, – заключила Жервеза. – Она сделает все, чтобы утопить Бенжамена.

– Боже милостивый! – повторила Жюли. – Но зачем ей это?

– Именно это нам и нужно выяснить, – ответила Жервеза, – и перестаньте повторять, что Боже милостивый, – прибавила она, – это портит Его характер.

И она вернулась к своему автоответчику.

– Ну, что ты нам расскажешь?

Он рассказывал то же, что и весь город.

– Кажется, ты беременна, Жервеза? Что это еще за истории? Приходи ко мне сейчас же, я тебя осмотрю.

Полчаса спустя, Жервеза лежала на свежевымытом столе для трупов, и ее друг Постель-Вагнер констатировал, что она и в самом деле носила в своем чреве новую жизнь.

– И ты до сих пор ничего не замечала?

– Да, была задержка, после больницы, – призналась Жервеза, – но я подумала, что это последствия ушиба… и машина снова заработает.

Она улыбнулась.

– Самое забавное это то, что Тереза Малоссен предсказывала мне это.

– Когда? – спросил Постель-Вагнер, набивая свою трубку. – До или после того, как ты попала в больницу?

– До. Накануне происшествия. Я заходила к ним сообщить о смерти Шестьсу.

Постель-Вагнер два-три раза затянулся в задумчивости, потом спросил:

– И ты веришь в ее предсказания?

– Раньше не верила, но теперь приходится признать…

– Вовсе нет, Жервеза. Когда Тереза тебе это объявила, ты уже была беременна.

– О нет! Уж в этом я точно уверена.

– Два месяца минимум, – подтвердил врач, вынимая трубку изо рта.

– Но у меня был правильный цикл, как у доброй католички и праведной монахини! – запротестовала Жервеза.

– Это были кровотечения, которые ты приняла за менструации. Твое следствие вымотало тебя, неутомимая. Бессонные ночи, волнения… Кого ты встретила три-четыре месяца назад?

– Встретила? – не поняла Жервеза.

– Ну, с кем ты познакомилась? Новые люди. Был кто-то, кроме твоей неподкупной стражи?

Жервеза нахмурилась.

– Два инспектора, с которыми ты прижал Мари-Анж, – наконец сказала она.

– Титюс и Силистри?

– Да. Комиссар Кудрие снял их с крупных бандитских разборок, чтобы они охраняли меня.

Постель-Вагнер огорченно покачал головой:

– Каким бы неправдоподобным это ни казалось, все равно искать следует именно в этом направлении, Жервеза…

В ночь с субботы на воскресенье дверь «Трефового Туза» вновь открылась. На этот раз высокий антилец был один.

– Рыбак!

Сутенер опять вышел вслед за полицейским.

– Держи свою пушку, Рыбак, твои люди здесь ни при чем.

Назавтра, где-то около часу дня, сделав все покупки, Элен и Танита зашли в бистро «Анвьерж».

Они немного помолчали в некотором смущении, сидя за стаканчиком воскресного портвейна, который только что принесла им Надин.

– Итак, – спросила наконец Элен, – ты как думаешь, это твой, мой или они оба?

– Это она, – мрачно ответила Танита.

Последнее слово принадлежало дивизионному комиссару Лежандру.

– Вы меня знаете, Жервеза, я не ханжа. Ваша личная жизнь это ваша личная жизнь. Но ваше… положение… вызвало такой переполох в наших рядах… все эти взаимные подозрения… это сказывается и на эффективности… вы понимаете?., на сплоченности коллектива… а это необходимо, сплоченность… речь не идет о том, чтобы принимать дисциплинарные меры, разумеется… вы хороший сотрудник… работаете… замечательно… даже отлично, по некоторым параметрам… но… я хочу сказать… для рабочей обстановки, здесь, в префектуре… ну… словом, если вы подадите на увольнение, я подпишу.

46

«Держи его!», — кричит эта девка. Затем следует серия глухих ударов. Короткая борьба. Клеман – в малом весе, легкая добыча. Тишина. Микрофон, должно быть, отключился в свалке. А у меня в ушах только и осталось, что злобный женский крик: «Держи его!» Клеман! Клеман! А я-то представлял себе, что ты в этом доме в Лоссансе будешь как в раю! О, Клеман!.. В раю не умирают!

– Ну вот.

Голос дивизионного комиссара Лежандра возвращает меня в прозрачную реальность его кабинета. Он наблюдает за мной с того момента, как кончилась запись. Он видит слезы у меня на глазах. Он дает мне время их осушить, пока перематывается пленка. Щелчок. Комиссар Лежандр достает кассету и, держа ее двумя пальцами, показывает мне.

– Это подтверждение того, что я объяснял вам в прошлый раз, господин Малоссен.

А что он объяснял мне в прошлый раз, этот идиот?

– Легковерность следователей, выпестованных моим предшественником, безгранична, и ваш кредит доверия у них неисчерпаем.

Он смотрит на меня. Смотрит и смотрит, как будто впал в прострацию. Переводит взгляд на кассету.

– Эта запись должна была бы вас оправдать, по их мнению.

Но это не тот случай? Смерть Клемана меня не оправдывает? А он так старался помочь определить личность убийц! Значит, он отдал свою жизнь зазря?

Дивизионный комиссар Лежандр не спеша убирает кассету в ящик, скрещивает руки и опять подставляет мне зеркало своей лысины.

– Попробуем разобраться методически, согласны? Что нам дает эта аудиозапись?

Он тут же спохватывается:

– Или нет. Пойдем по порядку. Сначала вот что: откуда взялась та запись.

От Барнабе! В самом начале там четко прослушивается, как Клеман переговаривается с Барнабе.

– От некоего Барнабу. Знаете вы этого Барнабу, господин Малоссен?

– По имени.

– Верно. Он пожелал остаться невидимым. Наши сотрудники допросили его как сына и внука погибших, но мы не удостоились чести лицезреть его. В нашей республике, покровительствующей искусствам, признанные художники, похоже, пользуются особенными привилегиями…

Его раздражение растекается в тонкой улыбке.

– Итак, этот Барнабу играет в нашей аристократической элите роль растворяющего объемы. Последний писк… Стираем «Джоконду», и весь Париж спешит взглянуть на это чудо. Таким образом, получается, что доказательство вашей невиновности доставил нам профессиональный иллюзионист, господин Малоссен!

Он продолжает поучающим тоном:

– Помимо того, что аудиозаписи, как и фотоснимки, вообще не могут служить доказательствами в суде, эта пленка могла быть записана неизвестно кем и неизвестно где. Присутствие этого невидимого Барнабу на месте преступления как раз перед вашим появлением и сделанная им запись произошедшего внутри этого дома не только маловероятны, господин Малоссен, но и бездоказательны. К тому же мы нигде не обнаружили переговорного устройства, ни на теле господина Клемана, ни в его машине, ни в развалинах дома. Это первое. Второе. Что нам дает эта аудиозапись?

Что Клеман был убит, господин комиссар, и что вам на это совершенно наплевать, то есть что героическое самопожертвование несчастного юноши не вписывается в логическое построение вашего расследования.

– Из нее мы узнаем, что якобы был выкраден Уникальный Фильм господина Иова Бернардена. Однако, согласно другой информации, и гораздо более достоверной, эта полнометражная лента в сто восемьдесят минут явилась объектом контрактной сделки, зарегистрированной законным образом. Мы досконально изучили этот контракт, господин Малоссен, и, надо сказать, требования господина Бернардена изложены в нем как нельзя более ясно. А так как другой участник сделки не так давно скончался, у нас, понятное дело, не было возможности его допросить. Мы отправились к его вдове, которая была очень расстроена кончиной своего супруга…

Дивизионный комиссар Лежандр не говорит, он мурлычет. Он изъясняется языком той вечной мерзлоты, где люди не умирают, а оканчивают свой жизненный путь, где нет мужей и жен, а только супруги, которых боль утраты расстраивает, а не убивает, дивизионный комиссар Лежандр изъясняется отполированным языком метрических книг, в которых имена ставятся после фамилий, которые превращаются затем в номера, если погода совсем уж испортится.

– Вы слушаете меня, господин Малоссен?

Мне кажется, что я слушаю вас с того дня, когда мне выдавали свидетельство о рождении.

– Вы подтверждаете, что господин Бернарден обещал вам свой Уникальный Фильм, как говорят ваши друзья-кинолюбители?

– Да.

– Этого-то я и опасался.

Он уже открыл рот, чтобы открыть мне предмет своих опасений, но тут его прервал телефонный звонок.

Снимаем трубку.

– Да? Хорошо, очень хорошо. Нет, нет, еще одну минутку. Я вам перезвоню.

Вешает.

– Так на чем мы остановились?.. Ах да. Непонятно, почему господин Бернарден не сдержал своего обещания.

Он умолкает.

– Очень странно.

Поднимает на меня глаза.

– Вы настаиваете на том, что явились к господину Бернардену, чтобы забрать его фильмотеку и Уникальный Фильм?

– Да.

– Фильм, который на самом деле он продал кому-то другому.

– Мы этого не знали.

– Но вы это узнали на месте.

– Мы никого там не видели. Кабинет взорвался, когда Жюли открыла дверь.

– Пожалуйста, господин Малоссен, оставьте свои сказки… они столь же неправдоподобны, как и эта аудиозапись.

Я молчу.

Он молчит.

Мы молчим.

И я доставляю ему это удовольствие: сделать логическое заключение.

– Не стану скрывать, смерть господина Бернардена не давала мне покоя, – признался он. – Я не видел в этом смысла. Мотив убийства доктора Френкеля был ясен, как, впрочем, и в случае с этой девушкой. Клеман, только за то, что он случайно вам попался…

Молчу.

– Но сейчас я уже могу объяснить и смерть господина Бернардена. Он вас предал, и вы ему отомстили. Вполне допустимый мотив. Особенно если принять во внимание цену, за которую был продан этот фильм. Сумма, которая указана в контракте. И перечислена на счет господина Бернардена… Да, мы и это проверили.

Молчу.

– Цифра весьма внушительная, надо признаться… Не фильм вам нужен был, господин Малоссен, вы на этот клад позарились!

Он умолк.

Потом сказал, мечтательно:

– Вы только подумайте! Следователи передают мне доказательство, которое должно было бы подтвердить вашу невиновность… и тем самым подсказывают мне настоящий мотив этой расправы! Уж так их выучили, не обессудьте…

Он сунул мне под нос то, что напечатала машинка у меня за спиной.

Я не стал подписывать.

Я поднялся и вытянул вперед руки, подставляя их наручникам жандарма, исполняющего обязанности моего ангела-хранителя.

Лежандр жестом удержал меня.

– Еще одно, господин Малоссен.

Он нажал на кнопку переговорного устройства.

– Введите, – сказал он аппарату.

И, обращаясь ко мне, добавил:

– Кое-кто очень хотел вас видеть.

Вошла какая-то высокая девица в розовом костюме, в наручниках, но с перманентом. Костюм был не первой свежести, но очень ей к лицу, как те дипломы, которые всегда котируются. Увидев меня, дылда расплылась в светской улыбке.

– Бенжамен! Как ты? Сколько уже времени прошло с нашей последней встречи?

У нее был голос маленького мальчика.

– Как семья? Тебя навещают?

Не помню, чтобы у меня была такая родственница, ни по маме, ни по папе.

– Верден все так же плачет, когда Это-Ангел хочет есть? А Джулиус уже вышел из своего эпилептического припадка?

И тоном искреннего сочувствия:

– А как мама, по-прежнему не притрагивается к еде?