Господин следователь. Книга четвертая

Глава одиннадцатая Чистосердечное признание

Решив, что надо немедленно задержать всех чад и домочадцев, малость погорячился. Во-первых, родственников у Ларионова много и всех, как говорится, не пересажаешь. А во-вторых, что самое главное — если я всех арестую, куда их дену? Той самой «холодной», куда в книгах и фильмах определяют крестьян, здесь нет. В подвал посадить или в сарай запереть? Так зима на дворе, в сарае замерзнут, умрут и тогда уже в отношении меня откроют уголовное дело. А себя мне отчего-то жалко. Так что, аресты станем производить постепенно, по мере поступления подозреваемых. А вот куда их определить — пусть волостной старшина с господином исправником думают. Или сразу в город отправим, в участок или в тюрьму.

Еще летом, когда я только-только собирался отправляться в Череповец, меня консультировал следователь Новгородской судебной палаты, наставляя, что следователь, приступая к работе над «темным» делом, должен в первую очередь очертить круг лиц, которых необходимо допросить, а во-вторых — отыскать мотивы возможного преступления. Классика жанра — ищи, кому выгодно.

Правда, когда новгородский следователь давал мне наставления, он подчеркивал, что исходя из опыта (не его личного, а опыта расследования) близкие родственники или хорошие знакомые, убивая своего друга или родственники, очень любят скрывать его труп (топят, закапывают), а то и вовсе его расчленяют. Расчленив, мужчины предпочитают вывозить куски тела в безлюдные места и там прятать, а женщины предпочитают эти куски сжигать.

Можно ли считать, что похороны являются способом сокрытия тела? Теоретически, да. Как ни крути, а тело предано земле, которая надежно похоронит (ух ты, опять в тему!) следы преступления. А накладной нос, вылепленный из теста и, отвалившийся в процессе осмотра, следует ли считать частью расчленения?

В общем, это все глупости, потому что с вероятностью до 99,9% убийство Паисия Ларионова совершили близкие родственники — либо жена, либо кто-то из детей. Детей у него четверо — старший сын Фирс проживает отдельно, дочери замужем — тоже живут у мужей. В наличие остается близкие покойного, проживающие с ним в одном доме. Супруга- Дарья Ларионова, пятидесяти трех лет, младший сын Тимофей — двадцати трех лет и его жена Агафья, двадцати одного года. Вот эта троица и станет первыми моими подозреваемыми. Ну и остальные члены семейства, проживающие отдельно, тоже замешаны. Допускаю, что они не принимали непосредственного участия в убийстве своего отца, свекра и тестя, но точно знали, что старик убит. Впрочем, какой же Паисий Ларионов старик, в пятьдесят три года? Даже в девятнадцатом века таких стариками не считают, а по меркам моего времени — почти молодой человек.

Так что, детки замешаны. Можно допустить, что соседи не заметили накладного носа, но уж сын и дочери, а также снохи и зятья, точно все рассмотрели. Они же почти трое суток рядом с покойником были.

Ну, а какие версии? Откровенно-то говоря, версий у меня мало, да и те возникли благодаря прочитанным книгам. Снохачество, а что же еще? Если судить по некоторым писателям, у старообрядцев это было чуть ли не в порядке вещей. Тем более, что деток женили рано — лет в четырнадцать. Но мальчики в эту пору еще не слишком-то хотят женщин, зато девочки взрослеют быстрее. А отец, желающий заменить сына на брачном ложе, тут как тут. Вот и у Ларионовых — отец отобрал у сына его жену, живет с ней, а сынуля и его мать, которая законная супруга обиделись, да и убили отца.

Тогда вопрос — почему убили сейчас, а не раньше? Наводил справки, узнал, что Тимофей женат на Агафье четыре года, женился в самую гормональную пору. Кстати, детей у Ларионовых-младших было двое, но оба не дожили и до годика. Вопросы есть, но как версия снохачество имеет право на существование.

Еще одна версия… Хм… А ведь нет у меня больше версий. Деньги или земля? Да не смешите меня. Какие деньги? А земля, по сути, хотя и поделена между едоками, принадлежит всему обществу и мужики на ней не хозяева.

Что ж, если версий нет, так и не надо. Будем докапываться до сути.

Избрав в качестве допросной комнатку писаря, отделенную от остальной избы перегородкой, уселся за стол, разложил бумаги. Можно работать. Да, еще предупредить народ, чтобы не болтали и не мешали.

Первым на допрос мне доставили Тимофея Ларионова. Здоровенный малый — ростом почти с меня, усевшись на табурет, ответил на все установочные данные — фамилия и имя, возраст, сословие и вероисповедание, а потом угрюмо заявил:

— Ваше благородие, пиши — батю я убил.

За деревянной перегородкой, где квартировали остальные члены нашей выездной оперативно-следственной бригады, наступила тишина. Даже доктор, увлеченно читавший какую-то книгу (может наставления по бальзамированию или историю отравлений?) притих и перестал шелестеть страницами. Слушают, интересно им.

— Отрадно, что вы решили сделать признание, — похвалил я подозреваемого. Надо же мне расположить к себе человека, правильно? — Жаль, что сразу не явились к властям с повинной, но об этом чуть позже… Итак, почему вы убили своего отца?

— Я отделиться хотел, — сообщил Тимофей с таким видом, словно я должен знать — что такое «отделиться».

Откуда мне такие тонкости знать? А, вспомнил. Картина же есть про дележ имущества. Правда, там два брата добро делят, но смысл все тот же.

— Отделиться, отселиться от отца и матери, так?

— И пай земли свой хотел. Вон, Фирс-то отделился, а я чем хуже? Я что, бате своему неродной?

— Значит, Тимофей Паисиевич, вы утверждаете, что убили отца из-за его отказа дать вам земельный пай?

— За то и убил, — горько вздохнул Тимофей. — Вот этими вот руками.

Положив обе руки на стол, словно приглашая надеть еще несуществующие здесь наручники, сказал:

— Вяжите меня. Грех я великий совершил, ибо заповедал Господь: «Почитай отца и мать; и: злословящий отца или мать смертью да умрет». — Закатив глаза, Тимофей выдал еще одну цитату: — Кто ударит отца своего, или свою мать, того должно предать смерти.

Эх, ну только что передо мной сидел вполне нормальный человек. А теперь его на Писание пробило.

Чистосердечное признание — это славно. Это просто замечательно. Вяжем мужика и везем в город, а свидетелей потом вызовем. И к вечеру, ну, пусть завтра, ближе к утру, окажусь дома, а там Нюшка приготовит что-нибудь вкусненькое. И спать улягусь на мягкую постель, а не на жесткую лавку.

Вот только, я засмотрелся на кулаки парня. Крепкие, конечно, здоровые, но что-то меня в них смущало. Неправильные кулаки для убийцы. А вообще, зачем он начал цитировать? Не поздновато ли вспоминать Библию? Такое впечатление, что человек сам себя начал накручивать. Зачем?

— Кулаком, стало быть, вы его и убили? — решил уточнить я.

— Не хотел я его убивать, случайно вышло. Поссорились мы. В сени вышли, батя меня в челюсть вдарил, а ему в ответ. Сам не понял, как вышло. Ударил раз, а батя упал, с лестницы брякнулся, шею сломал.

— Так били-то вы его кулаком? Которым? Правым или левым?

— Кулаком, а чем же еще? — удивился крестьянин. Согнув правую руку, сжал ладонь в кулак и продемонстрировал: — Вот, этим вот.

Слегка повысив голос, я позвал доктора:

— Михаил Терентьевич, вы на месте? Если не сложно — зайдите ко мне.

Федышинский тотчас же появился в комнатке. Слышал ведь все, ему самому любопытно, но медикусу нужно проявить свой характер.

— Ну-с, господин следователь, зачем звали? Что вам угодно-с?

Ухватив руку Тимофея, показал ее доктору и попросил:

— Ваше высокородие, гляньте на орудие преступления. Подследственный уверяет, что отца он убил кулаком. А мне в это почему-то не верится.

Федышинский бесцеремонно ухватил кулак крестьянина, словно это была рука очередного трупа. Посмотрев, фыркнул и отпустил конечность у мужика.

— И правильно, что не верится, — заявил доктор. — Даже если допустить, что удар был нанесен кулаком — в чем я сомневаюсь, то на кулаке, от такого удара, остались бы повреждения — ссадины или хотя бы царапины. Времени прошло совсем мало, механические повреждения кожи не успели бы затянуться. А здесь кулак чистенький, безо всяких следов. Если бы в кулаке был кастет зажат, тогда еще можно поверить, а так — нет.

— Нехорошо Тимофей Паисиевич врать, очень нехорошо, — покачал я головой. — Понимаю, что ты стараешься кого-то спасти, но не получается у тебя. Врать не умеешь. А ты теперь и сам срок заработал — за недоносительство, за укрывательство, а теперь еще и за попытку помешать следствию. Так кого от каторги-то спасаешь?

— Никого не спасаю, это я батю убил, — упрямился Тимофей. Подумав, радостно брякнул: — Была у меня свинчатка, запамятовал я. Точно, свинчаткой бил. Пиши, ваше благородие — свинчатка была зажата, ей и убил.

Я подпер подбородок собственными кулаками, посмотрел на мужика, стараясь, чтобы взгляд был как можно жалостливее. Вздохнул:

— И опять ты врешь. Я же тебя спрошу — где свинчатка? Ответишь, что выкинул?

— Выкинул, правильно, — радостно закивал Тимофей, довольный подсказкой.

— Так кто отца-то убил? Мать или жена?

От моего вопроса парень словно бы отшатнулся.

— Нет, Ганька не убивала, — торопливо заявил он, потом добавил. — И маманя не убивала. Говорю — это я убил. Вяжите, в тюрьму везите. Я на том стоять буду — я убил, свинчаткой.

Ганька — это уменьшительно-ласкательное от Агафьи? Любит Тимофей жену. И мать тоже любит. Что ж, вроде бы, здесь все ясно. Парень, в сущности, уже все рассказал.

— А кто нос из теста догадался слепить? — поинтересовался я, как бы, между прочем. Но, на всякий случай пообещал. — Говори, не стесняйся. За слепленный нос ничего никому не будет.

За нос, с помощью которого ввели в заблуждение соседей на похоронах, и на самом деле ничего не будет. Сокрытие преступления? Нет, не потянет. Тем более, если речь пойдет о сокрытии преступления, совершенного родственником.

— Так Ганька и догадалась, — сообщил парень, потом добавил, с гордостью за жену. — Ганька моя — баба умная. Сама нос слепила, да так, что со стороны незаметно.

Верю. Мужик бы до такого точно не догадался. А бабы — они народ очень умный.

— Семейно, значит, решали? — поинтересовался я. — Уряднику не сообщать, отца потихонечку схоронить? А старший брат что сказал? Сестры?

— А что они скажут? — повел плечами Тимофей. — Батю-то уже не вернуть, а нам дальше жить. А зачем уряднику сообщать? Он в наши дела нос не кажет, а когда кажет — так рубликом можно поклониться, а то и лобанчиком.

После упоминания рублика и лобанчика, я шкурой почувствовал, как в соседних «апартаментах» вскипает Василий Яковлевич. Сажать в тюрьму урядника у меня в планах не было, но, если Абрютин станет настаивать, придется открывать дело еще и по взяточничеству Микешина. А доказывать факт дачи взятки — умаешься. Меченых купюр у нас нет, а крестьяне, привыкшие «кланяться» уряднику денежкой, не признаются.

Но если провести служебное расследование, да выкинуть Микешина со службы без пенсии и мундира — тоже неплохо. В назидание, так сказать, остальным полицейским уезда.

Чего-чего, а взяточничества исправник на дух не переваривал. Расхлябанность, ротозейство Абрютин бы мог простить, но не это. А кто другой, на его месте, как сыр бы в масле катался, а не жил бы с женой в тесном домишке, без прислуги. И не чесал бы затылок, услышав, что свадьба его друга (у меня больше-то друзей и нет) состоится в Новгороде или в Санкт-Петербурге, а чтобы туда съездить — деньги нужны.

Интересно, а новому товарищу министра внутренних дел, который мой папенька, не понадобятся ли в столице честные люди? Василия Яковлевич — вполне достойный кандидат. Только, захочет ли исправник — всесильный правитель уезда, уезжать в Санкт-Петербург и становится рядовым чиновником?

Что-то я отвлекся. Об «оборотне» в мундире потом станем думать. Это ерунда, на фоне убийства.

— Значит, уряднику рубликом поклонились… — начал я, но Тимофей перебил:

— Ничем не кланялись. Сказали, что батька по пьянке с лестницы упал, вот и все. Фирс прошлым летом уряднику бревна бесплатно возил для нового дома, поэтому господин урядник только рукой махнул — мол, упал и упал, бывает.

— Так что семья-то тебе сказала? Вот, приехали все, отец в гробу, а ты говоришь — дескать, я отца убил. Старший брат тебя по головке погладил? Как дальше-то жить собираетесь?

Тимофей засопел. С усилием сказал:

— Грех это великий. Решили, что по святым местам пойдет…

— Так кто по святым местам пойдет? — усмехнулся я. — Мать?

— Оговорился я, — опять заторопился Тимофей. — Хотел сказать, что отцеубийство — великий грех, а я по святым местам пойду — за Камень, к тамошним старцам. Грехи стану замаливать.

Ишь, Урал тутошние раскольники до сих пор именуют Камнем. А я-то считал, что после эпохи петровских реформ только Уралом именовали. Любопытно. Ну зла не хватает! И отчего меня здесь в следователи определили, а не в историки или в этнографы? Столько всего интересного узнал, а что толку? Ни опубликовать, ни диссертацию защитить.

А будь Тимофей и на самом деле убийцей, отправился бы подальше Урала. Кажется, на Сахалине старцев нет?

— Сколько у брата детей? — неожиданно поинтересовался я.

— Детей? А почто это, про детей-то? — нахмурился Тимофей. — Фирс, когда я отца убил, дома был.

— Так сколько детей-то? — настаивал я. — Трое или четверо? Я же все равно узнаю, невелика тайна.

— Четверо, — сообщил Тимофей.

— Ну что ж, давай твои показания запишем, — сказал я. — Пишу — по существу заданных мне вопросов, могу заявить следующее…

Я записал в протокол версию Тимофея, уже дополненную подозреваемым и свинчаткой, и тем, что вылепить нос придумала Агафья, и то, что урядник не стал заниматься своими прямыми обязанностями.

Ларионов оказался мужиком грамотным, свои показания прочитал сам, расписался и встал, ожидая своей участи. Стоял, опустив голову. Только что руки за спину не завел. Он что, всерьез решил, что я ему поверю? Мол — все записали, и все? Он еще раза два будет мне показания давать.

Появился Федор Смирнов, отряженный в конвоиры.

— Куда мужика определить решили? — поинтересовался я.

— В чулан, к волостному старшине, — ответил старший городовой, подталкивая крестьянина к выходу. — Чулан у Тузова большой, теплый, да еще и под замком. Этого туда, а с остальными посмотрим. Фрол пошел по домам чуланы глядеть. Если какие подойдут, туда арестантов и определим. Если ненадолго, так и в холодных посидят. И мужики за ними присмотрят. В Паче к раскольникам не шибко расположены. Уж слишком они богатые. Не любят таких.

А кто богатых любит? Я сам не люблю. А Егорушкин, значит, пошел чуланы глядеть? Может и так, но бьюсь об заклад, что этот, который Бляо-Дун, что значит, Дон-Жуан по-китайски, не только чуланы смотрит. И как это люди все успевают? И по девкам ходить, и службу справлять? Талант, наверное, а я попросту завидую.

Как только подследственного увели, появился Абрютин.

— По уряднику придется дело открывать, — грустно сказал господин исправник. — Только, ума не приложу — как доказывать станем?

Я глубокомысленно пожал плечами, потому что сам о том только что думал.

— Как я понял — убийца, это жена Паисия? — спросил исправник. — Вопросы вы хитрые задавали, и мужик врать не умеет.

— Я тоже думаю, что это жена убила мужа, — кивнул я. — Если бы кто-то другой, так выгораживать бы не стали. А мать — это мать. Может, сидели и рядили всей семьей — кому на каторгу из сыновей идти?

— У старшего детишек четверо, ему нельзя ни в тюрьму, ни на каторгу, — хмыкнул Абрютин. — У Тимофея детей нет, да он и младший. Младшие всегда за старших отдуваются, по себе знаю. Я третий сын в семье, до сих пор маленьким считают.

— Ничего, всех родственников допросим. Если сын или дочки не скажут правды, то либо невестки расколются, либо зятья, — оптимистически заметил я.

В проходе появился Федышинский.

— А вы заметили, господа, что наметилась некая тенденция? — заметил доктор. Посмотрев на наш с исправником озадаченный вид, пояснил. — По милости нашего господина судебного следователя, год начинается с двух убийств. И в обоих случаях убийцей является женщина!