Господин следователь. Книга четвертая

Глава двадцать первая Господа офицера́!

Присяжный поверенный Антон Степанович Топильский — молодой и амбициозный адвокат, прибывший из Петербурга отстаивать интересы бывшей гувернантки, рассчитывал на легкую победу. На первом судебном заседании в его взоре прямо-таки читалось — провинция, край непуганых медведей и недалеких присяжных заседателей с длинными ушами. Оправдание подзащитной — это как за папиросами сбегать, а там шум в газетах и, как следствие — укрепление своего положения в когорте российской адвокатуры. Разумеется, любому присяжному поверенному лестно, если его фамилию станут упоминать рядом с именами Плевако, Урусова, Александрова и Холева. Кто-то еще был, не упомню, но фамилии Топильского твердо помню, что не встречал. Вполне возможно, что у Антона Степановича имелся такой шанс, но он его не использовал.

Не учел господин Топильский некоторых особенностей русской глубинки и менталитета населения.

В принципе, присяжный поверенный действовал верно. Для начала он потребовал отвода прокурора, должного вести обвинение во время процесса. Чисто формально Топильский был абсолютно прав. Эмиль Эмильевич Книсниц, подписавший обвинительное заключение в отношении госпожи Зубовой, не должен был одновременно выступать на суде как обвинитель. Прямого запрета на этот счет нет, все зависит от решения председательствующего суда. У нас ж все по патриархальному. Коронный суд — это председательствующий и два непременных члена. Только людей в Череповецком Окружном суде не хватает, каждому приходится бывать в разных ипостасях. Бывали случаи, когда и прокуроры, в отсутствие судей (кто-то вдруг заболел или срочно отъехал), в суде заседали. Говорят, что и моего предшественника, покончившего с собой, припахивали, и Литтенбранта из Нелазского вытаскивали. Меня пока бог миловал, но все возможно.

Лентовский пошел навстречу пожеланиям защиты, объявив перерыв на три дня, чтобы новый обвинитель — товарищ прокурора Лазаревский, сумел ознакомиться с делом.

Топильский отбыл в гостиницу, а присяжные заседатели, деятельность которых никто не оплачивал, с полчаса материли столичную штучку. И я их прекрасно понимаю. Это в столице присяжные живут в городе, а коли перерыв случился, так взял извозчика и поехал домой, а у нас? Им же теперь придется либо возвращаться домой, тратить время и деньги на дорогу туда и обратно, либо искать место для проживания. Ладно, если родственники в городе есть, а если нет? Конечно, никто не рассчитывал, что процесс продлится один день, но теперь понятно, что он не уложится и в неделю. А кто виноват?

Возможно, в больших городах народ спорит и дерется, отстаивая свое право посидеть в суде, послушать речи прокуроров и адвокатов, принять судьбоносное решение, но только не здесь, не у нас. Где в Череповецком уезде отыскать достаточное количество людей, имеющих в собственности не меньше 100 десятин или доход в размере свыше 200 рублей в год? Имелись, разумеется, и такие, вот только почетная обязанность быть присяжным гражданского энтузиазма у населения не вызывала.

Списки составлялись, метался жребий. А что потом? А вот потом, некоторые из несознательных подданных империи — и не только крестьяне или купцы с мещанами, но даже дворяне старались «отмазаться». Вон, недавно Лентовский показал прошение от потомственного дворянина Чихачева, просившего избавить его от исполнения обязанностей присяжного вследствие неизлечимости его болезни — старости, из-за которой ему «запрещено докторами находиться продолжительное время в помещениях, где вследствие накопления большого числа людей легко портится воздух», а также «необходимо соблюдать самый аккуратный образ жизни» и запрещено «предпринимать далекие поездки при тряской и плохой дороге».

Купец второй гильдии Высоцкий предъявил справку от врача, что у него «воспалился 3-й и 4-й пальцы на ноге», поэтому присутствовать он не может.

Так что, присяжных следовало холить и лелеять. А защитник с первого дня настроил против себя тех, кому он должен был понравиться.

Замена обвинителя, помимо недовольства присяжных, повлекла за собой еще один фактор, сыгравший против подсудимой. Товарищ прокурора коллежский асессор Лазаревский Сергей Иванович, назначенный обвинителем, в Череповец приехал недавно, сменив уволенного Виноградова. До этого Лазаревский служил в Вологодской губернии и, соответственно, наших раскладов, а также симпатий и антипатий не знал. Это Книсниц покойного Сомова не слишком-то уважал, да и я, когда передавал дело Эмилю Эмильевичу, выразил восхищение Зуевой — вот, мол, конечно, женщина совершила убийство, но заслуживает уважения! Не сомневаюсь, что «заразил» своим мнением и прокурора. У Книсница не было причины симпатизировать Зуевой. Но в тоже время, у него не было причины относиться плохо к Любови Кирилловне. В обвинительной речи он, разумеется, все бы сказал по делу, но именно что по делу — без пафоса, и без апеллирования к чувствам.

Безусловно, судебный следователь и прокурор должны быть бездушными и безучастными. Но мы тоже люди. Поэтому, с точки зрения объективности правосудия, на дело об убийстве Сомова нужно посмотреть свежим взглядом, не замутненным симпатиями-антипатиями.

А что увидел «свежий взгляд» нового обвинителя, ознакомившись с делом? Разумеется, умышленное убийство, совершенное с заранее обдуманными намерениями. Вон, даже за пистолетом съездила. А то, что барышня решила защитить свою честь, это уже дело десятое. Если каждая несправедливо уволенная гувернантка начнет стрелять в бывшего работодателя, то что же тогда начнется? К тому же, убили не простого помещика и дворянина, а Предводителя уездного дворянства! Пусть и не политическое, а уголовное преступление, но все равно, в уездных масштабах Предводитель — фигура!

Вполне возможно, что там, где раньше служил Лазаревский, Предводитель дворянства и был уважаемым человеком, но не у нас. И еще — у покойного остался малолетний ребенок, молодая жена. Так что, адвокат, отстранив прокурора, совершил не тактическую, а стратегическую ошибку.

Лазаревский дело изучил, процесс возобновили. И первым, кого вызвали в качестве свидетеля, был ваш покорный слуга. Почему меня? Тут все просто. Ведь изначально я занимался жалобой Зуевой, в которой она требовала извинений со стороны Сомова, а также выплату ей жалования.

Изложив обстоятельства дела, я ждал какого-нибудь важного вопроса со стороны защиты. Но отчего-то защитник не стал акцентировать внимание на моем разговоре с дворецким. Он даже не потребовал провести очной ставки в зале суда. А имел полное право. Будь я на месте Топильского, то заранее заронил бы среди присяжных заседателей червь сомнения — а не сынок ли покойного Предводителя подкинул под подушку гувернантки кольцо?

Но адвоката больше интересовало — что сделал следователь для проверки жалобы? Почему не сумел защитить безвинную женщину?

Спрашивается, зачем говорить об этом сейчас? Обличить судебного следователя, укорять его в черствости и бездушии, из-за чего женщина пошла на преступление — очень правильная идея. Только не следовало вылезать с этой идеей прямо сейчас, а поберечь ее для своей речи, когда в заключение судебного заседания адвокату дадут слово для защиты. Вот, там бы Топильский и говорил, и обличал меня, сколько влезет, а я бы слушал, вздыхал и помалкивал. Сейчас же вопрос адвоката напоминал преждевременный выстрел из засады. И засаду выдал, и стрелял зря.

Нет, так нельзя. Свои действия я перечислил, обозначил время, посетовал, что из-за болезни господина Сомова не сумел встретиться с ним при жизни, не смог повидаться с самой Зуевой, а строить версии без разговора с жалобщицей (ну, пусть истцом) и объектом жалобы — нелепо. Зато присяжные заседатели укрепились в мысли, что гувернантка могла бы немножко и подождать, пока следователь занимается ее жалобой. А Чернавский, известный своей дотошностью (не я придумал, пересказал потом один из присяжных), правду бы отыскал. И чего она сразу за пистолет-то схватилась?

К слову — когда упомянул о «болезни» Сомова, по залу прошел легкий смешок, а адвокат удивился — с чего это вдруг? А я сделал вывод, что столичный защитник, готовясь к процессу, ограничился тем, что ознакомился лишь с бумагами. Почему-то не попытался навести справки о личности жертвы, а ведь мог бы. Сидел несколько дней в гостинице, непонятно, чем он там занимался, а мог бы погулять, поговорить с людьми. Да хоть бы у своей подзащитной справился — что за человек был покойный Николай Сергеевич Сомов?

Сегодня шел восьмой день процесса. Всем осточертела и госпожа Зуева, и адвокат. Думаю, присяжные уже подумывали о том, чтобы самим прикончить обвиняемую. А заодно и присяжного поверенного.

Дворецкий Павлов наотрез отказался признаваться, что он сказал судебному следователю о разговоре отца с сыном касательно кольца. А что вы хотели? Топильскому следовало устроить между нами очную ставку, вот тогда присяжные убедились бы, что правда на стороне следователя. А что теперь? Еще один выстрел пропал вхолостую.

Возвращался почти в сумерках. Хорошо, что луна светила в полную мощь, а улица очищена от снега, продираться сквозь сугробы не пришлось, поэтому дошел быстро. Что там Нюшка приготовила на ужин? Она говорила, но я забыл. Или попросту прослушал. Ладно, разберемся.

Подошел к собственному дому, собрался открыть калитку и услышал, что во дворе раздаются чьи-то голоса. Один показался знакомым. Невольно остановился, прислушался.

— Так здесь подождем, зачем в дом вламываться?

Точно, знакомый голос. Я его сегодня слышал, во время процесса. Но второй голос — грубый, был незнакомым. И обладатель этого голоса не желал торчать во дворе.

— Поручик, мы здесь неизвестно сколько простоим. Я не хочу из-за вашего судейского жопу морозить. — Стукнув кулаком в дверь, прорычал: — Открывай дверь, сучка! Кому сказано⁈

В ответ прозвучало что-то «бур-бур», потому что отвечали из-за двери. И что, Нюшка домой не ушла? Ей же велено было — как только стукнет семь часов вечера, шлепать в Борок.

— Тебе сколько можно говорить…?

В конце фразы прозвучало нецензурное слово, которое не стоит произносить в присутствии детей, особенно девочек.

Кто это там такой борзый? И кому он приказывает?

Осторожно открыв калитку (она у нас смазана, не скрипит), вошел во двор, оценил диспозицию. Около двери стояло трое мужчин. Лунный свет не слишком-то яркий, но рассмотреть можно. Все трое в офицерских шинелях, только без сабель. Постоял, присматриваясь. Ба, то-то мне голос показался знакомым. Поручик Сомов собственной персоной. А с ним «группа поддержки». В полутьме погоны не могу рассмотреть, но явно, что обер-офицеры. Один — коренастый, опять стукнул кулаком в дверь.

— Открывай! — проорал он.

— Головой постучите, надежнее будет, — посоветовал я, подойдя поближе.

Услышав мой голос, вся троица повернулась ко мне. Вот теперь сумел рассмотреть, что приятели Сомова — оба поручики. Впрочем, какая разница?

— О, вот и сам господин Чернавский, — издевательски воскликнул Сомов.

— То, что я Чернавский, я и сам знаю, — довольно вежливо отозвался я. — А вот кто ко мне на ночь глядя пришел, понять не могу. А главное — зачем? Вот, лично вас, Сомов, я не звал. Если что-то нужно — пожалуйста, в Окружной суд. И вас, господа, это тоже касается.

Коренастый поручик, улыбнувшись во всю пасть, демонстративно ударил кулаком в собственную ладонь.

— Мы, господин следователь, решили вас немного поучить, — сообщил коренастый. Добавил со значением: — Всякая судейская братия, которая на российских офицеров гнусность возводит, должна быть наказана! А коли по закону дуэли запрещены, так мы по старинке, кулачками.

— Вздуем мы вас, — гордо сообщил третий — длинный и какой-то нескладный, стоявший дальше всех.

Если честно, я немножечко обалдел. Нет, я все понимаю. И то, что среди господ офицеров, вполне возможно, бывали не только благородные распри, заканчивающиеся поединками, но и банальное мордобитие. Но чтобы сразу три офицера явились к гражданскому чиновнику с намерением ему накостылять? Трое на одного? Как-то не слишком благородно. Но с другой стороны, это я сам виноват. Ведь это я сам очень неблагородно пригрозил Сомову поленом. А поручик, стало быть, решил вести себя в соответствии с моими правилами? Прихватил с собой друзей и отправился на разборки. Похвально, конечно, но драться мне не хотелось.

— Говорите, вздуть меня собираетесь? — задумчиво переспросил я. — А где же медведь?

— Какой медведь? — слегка опешил коренастый.

— А вы, голубчик, роман графа Толстого не читали? — хмыкнул я и, как можно любезнее, пояснил: — Роман называется «Война и мир». Том, не то первый, не то второй. И там повествуется, как пьяные офицеры привязали к квартальному надзирателю медведя и пустили их по Мойке, на льдине.

— Вы нам зубы не заговаривайте, — презрительно усмехнулся Сомов.

— Да я вам зубы не заговариваю, — вздохнул я. — Я к тому, что времена были другие. Все с рук сходило. Привязали офицеры квартального надзирателя– кстати, представителя правоохранительных органов к медведю, отделались легким испугом. Кого-то в рядовые разжаловали, кого-то выслали. А вот вы, господа, изволили сказать, что собираетесь меня вздуть… И вздуть за то, что я свои обязанности выполнял. А это уже подпадает под действие указа государя императора от 9 августа 1878 года. Нападение на должностное лицо, исполнявшее свои обязанности…

— А вы нас указами не стращайте, — перебил меня Сомов.— Вы имеете дело с офицерами. Это вам не вашу гимназисточку дрюкать…

Эх, Сомов, лучше бы ты этого не говорил.

Известно, что драка только в кино длится долго, а в реальной жизни счет идет на секунды. Прямой удар в переносицу откинул коренастого назад. Он бы вообще упал, если бы сзади не стоял Сомов, послуживший буфером. Но и сынок покойного Предводителя дворянства, получив в челюсть, ухнул на утоптанный снег.

Между мной и долговязым оказалось два тела, а оставшийся на ногах офицерик нервно сунул руку в карман и вытащил револьвер. Ах ты сволочь такая!

И ведь не успеваю! Но тут раздался визг Нюшки, какой-то шум — а вслед за этим — истошный крик долговязого, потом выстрел.

Не думая — чего это он верещит, наступил на кого-то из поверженных, сблизился с долговязым и нанес апперкот в подбородок.

Нокаут. Можно и счет не вести — не встанет.

Откинув ногой револьвер, подскочил к девчонке. Взяв за плечи, посмотрел на лицо, на грудь. Кажется, крови не видно. Спросил:

— Ань, ты порядке? Не ранило?

— Не-а, — ошалело ответила маленькая кухарка. — Испугалась и руку немного ошпарила.

Руку ошпарила? Неужели пулей задело?

— Показывай, где зацепило? — обеспокоенно спросил я, хватая девчонку за обе руки. Темно, ни черта не видно. — Где кровь?

— Да я говорю — ошпарила!

Только сейчас заметил, что около ног кухарки валяется самовар. Тот, что именуется «эгоистом». А я-то не понял — с чего это долговязый заверещал?

Прижав девчонку к себя, вздохнул:

— Анька, подруга ты моя боевая, хоть и маленькая. Ты что, офицера кипятком окатила?

— Ага. Я воду-то для вас вскипятила, думала, горяченького попьете. Жаль, маленький самовар, но мне большой-то не утащить.

Ну, Нюшка… Она же мне жизнь спасла.

— Давай-ка я холодненького приложу, — сказал я, собирая в горсть снег.

Ничего, не так все и страшно. Теперь нужно полицию звать.

Но не понадобилось. Полиция сама явилась.

Калитка с грохотом отворилась, во двор влетел младший городовой Савушкин. Следом фельдфебель Егорушкин.

— Мы тут рядышком шли. Слышим, стреляют, — выдохнул Фрол.

— Мать честная! — почесал затылок младший городовой. — В покойницкую везти, али как?

Чего сразу в покойницкую-то? Еще сказали бы — в прорубь. Может, живы еще? Присмотревшись, узрел, что вся троица подает признаки жизни.

— Идите за санями, доктора поднимайте. И за исправником кого-нибудь отправьте.