Господин следователь. Книга четвертая

Глава двадцать вторая Соломоново решение

После неприятного инцидента прошла неделя. За это время я успел два раза поцеловаться с Леночкой (матушка и тетушка отвлеклись), спел будущим родственницам еще одну песню из моего времени — на сей раз «Улетели листья с тополей» на стихи Николая Рубцова. Пока Ксения Глебовна и Анна Николаевна вытирали слезы, мы успели еще раз поцеловаться. Кажется, родственницы даже и углядели, но меня на сей раз не выгнали. Но это из важных дел…

А из рутинных, ничего интересного. Довел до ума бумаги в деле по обвинению в преднамеренном убийстве крестьянской вдовы Дарьи Ларионовой. Еще поругался с Нюшкой. Леночка, по моей просьбе, нашла «маленькой шоколаднице» репетитора по арифметике и русскому языку (договорилась с одной из гимназисток шестого класса), а моя «мелкая шоколадница» уперлась — мол, у ней самой лишних денег нет, а тратить чужие не стоит. Обозвал ее Масяней, так обиделась… Или сделала вид, что обиделась. Потом долго приставала — кто такая Масяня?

А мне, дураку, ничего в голову не пришло, кроме как пересказать ей сказку Валентина Катаева про цветик-самоцветик. Заменил девочку Женю Масяней…

Теперь Нюшка исправно занимается главными науками, а еще ходит и бубнит:

— Лети, лети, лепесток,

Через запад, на восток,

Через север, через юг,

Возвращайся, сделав круг.

Лишь коснёшься ты земли —

Быть по-моему вели.

Но самое главное, что закончился процесс по делу Зуевой. Подсудимую в зале суда не освободили, но…

Старшина присяжных сообщил, что на все три вопроса, поставленные судом: «Совершилось ли преступление? Виновна ли в нем подсудимая? С предумышлением ли она действовала?», двенадцать присяжных единодушно посчитали: «Да, совершилось. Да, виновна. Да, с предумышлением». А вот на четвертый вопрос — 'Заслуживает ли снисхождения?'голоса разделились. Ровно шестеро присяжных решили, что гувернантка заслуживает снисхождения, а шестеро, что нет. Но по закону, если половина заседателей дала утвердительный ответ, то коронный суд обязан принять решение в пользу обвиняемой. Стало быть, Любовь Кирилловна Зуева заслуживает снисхождения.

Судьи совещались часа два и, наконец, Лентовский огласил приговор, сообщив, что с учетом решения присяжных, а также всех смягчающих обстоятельства — явку с повинной, добровольное признание Любови Кирилловны, наличие у нее на иждивении старушки-матери и состояние аффекта (спорный момент, но сойдет), она приговаривается к шести месяцам лишения свободы, С учетом трех месяцев отбывания предварительного заключения в Окружной тюрьме — это ерунда.

А ведь если бы не дурость Сомова-младшего, ринувшегося «наказывать» судебного следователя, приговор мог быть куда суровее. Лет восемь. Ладно, пусть пять. Но не случилось. Присяжные отнюдь не дураки. Доказать, что Сомов-младший подложил гувернантке под подушку колечко на суде не смогли, но коли поручик отправился расправляться со следователем, прихватив дружков, что остается думать?

Итак, спустя неделю, проконсультировавшись с доктором, мы с начальником уездной полиции отправились в особняк Сомовых, превращенный во временный госпиталь.

Дворецкий (не прежний, а новый), пытался объяснить — мол, барыня отсутствует, а господа офицеры не принимают никого, но его попросту отстранили с дороги и поднялись на второй этаж, в Малую гостиную.

Дождавшись, пока наши шинели и фуражки не утвердят на вешалке, исправник сказал слуге:

— Пойди-ка братец, скажи молодому барину и его друзьям, чтобы они были готовы нас принять через… — Посмотрев на настенные часы, Абрютин на секунду задумался, потом решил: — Пожалуй, трех минут им хватит. И пусть в одной комнате соберутся.

— Хотя бы пять, — вступился я за Сомова-младшего и его приятелей. — Может, отдыхают они? Как-никак, раненые.

— Ладно, пусть пять минут, — смилостивился Абрютин. Укоризненно посмотрев на меня, Василий Яковлевич сказал: — Не раненые они, а изувеченные. Вот, если бы вы им огнестрельные ранения нанесли, я бы так и сказал…

— Ну, как сумел, — сделал я обиженный вид, а исправник усмехнулся.

Над «ранеными» офицерами всю ночь колдовали доктора местной больницы. В принципе, ничего смертельного — один сломанный нос и две челюсти. Правда, у Сомова-младшего челюсть оказалась сломана в двух местах.

(Нюшка, узнав о травмах, предложила им передачку принести — мешочек сухариков. Она у меня добрая девочка.)

У всех троих эскулапы диагностировали сотрясения мозга. Но насколько серьезные, сказать не могу. Томографию-то никто не делал, все на глазок. Жаль, Федышинский, в земской больнице не служит, он бы точнее сказал. Но мы с исправником пока не тревожили господ офицеров, давая им возможность отлежаться и встать на ноги.

Проводив взглядом дворецкого, Василий Яковлевич озабоченно сказал:

— Главное, чтобы они с горя не застрелились. Отписывайся потом.

— Что уж за горе-то такое, — хмыкнул я, вспоминая свое спортивное прошлое из того мира. У кого из боксеров не бывал ломан нос? Иные даже к врачу не обращались. Челюсти, разумеется, хуже. Увечья болезненные, придется питаться одними кашами.

— Позорище. Мало того, что втроем пошли бить одного гражданского чиновника, так еще сами и схлопотали, — покачал головой Абрютин. — У нас полку за такое сразу бы на суд чести угодили… Нет, за такое даже на суд никто бы не позвал — слишком благородно, а только вызвали бы к командиру полка, а там бы сказали — собирайте манатки и проваливайте.

Не думаю, что в полку, в котором служил когда-то исправник (надо бы хоть спросить в каком именно?) так просто выгнать со службы офицера. Скорее всего, Василию Яковлевичу, офицеру-фронтовику, обидно за нынешнее поколение.

— Ладно, время прошло, — решил исправник. Посмотрев на меня, еще раз спросил: — Иван Александрович, ты точно жалобу подавать не станешь?

Я только рукой махнул. Главное, чтобы господа офицеры на меня жалобу не написали. Дескать — зашли они ко мне во двор с наилучшими намерениями, собирались чайку попить, анекдотец свежий рассказать, а тут явился злобный хозяин и сразу на них напал. Заметьте — на всех троих. А в моей реальности я бы сам рисковал заполучить срок.

Все трое собрались в одной комнате. Той самой, где когда-то застрелили Предводителя дворянства. Господа офицеры одеты не по форме, а в халаты, наброшенные поверх нательного белья. Но мы с исправником не комиссия, явившаяся из штаба дивизии, поэтому сойдет.

Все трое «увечных» выглядели невеселыми. А уж рожи такие, что без слез не взглянешь — обмотанные бинтами, из-под которых торчит что-то распухшее и расцвеченное в разные цвета. Скрепки на сломанные челюсти еще не научились накладывать? Ну, и так все срастется.

— Здравствуйте господа, — приветливо поздоровался Абрютин со всей троицей. Не услышав вразумительного ответа, исправник сказал: — У меня для вас имеется плохая новость. Изложить?

— Сделайте одолжение, — пробурчал коренастый, чья физиономия была украшена синяками под обоими глазами, а на носу сидела нашлепка. Зато этот, в отличие от остальных, имел возможность нормально отвечать на вопросы. Но коренастый сразу же заявил:

— От имени своих товарищей хочу заявить, что мы отказываемся отвечать на ваши вопросы. Мы офицеры и, соответственно, гражданский суд не имеет право вести расследование.

— Поручик, не стоит сотрясать воздух, — усмехнулся исправник.— О том, что господа офицеры подсудны военно-окружным судам я знал еще тогда, когда вы даже кадетом не были.

Василий Яковлевич сделал движения, случайно тренькнув наградами, украшавшими грудь. Орден святого Станислава у него был простым, без мечей, зато медали за участие в русско-турецкой войне знающему человеку могли сказать многое. Да и мой «Владимир» привлек внимание.

— Я, господа, должен поставить вас в известность о том, что о вашем проступке я обязан доложить не только губернатору, но и в Военное министерство, — строго сказал исправник. Презрительно обведя взглядом господ офицеров, Абрютин уточнил: — Военному министру будет доложено, что трое офицеров Энского — не стану называть номер вашего полка, из уважения к вашим сослуживцам, поздним вечером решили лишить жизни судебного следователя по особо важным делам, титулярного советника и кавалера господина Чернавского.

— Мы не собирались лишать жизни судебного следователя… — запротестовал коренастый поручик, но Абрютин рявкнул:

— Молчать, когда я говорю! Я, поручик, хотя и пребываю в чине надворного советника, но старше вас чином и летами.

Успокоившись, исправник усмехнулся.

— Если не собирались лишать жизни судебного следователя, зачем вы пришли к нему? Да еще с револьвером?

И офицеры и мы перевели взгляды на третьего, долговязого. Тот набычился, но попытался ответить:

— Веволфер окасался ф картмане флучайтно.

— А следователь военно-окружного суда в это поверит? — почти ласково поинтересовался исправник. — Допускаю, что вы таскаете в кармане револьвер. Но зачем было стрелять? Вас и так было трое против одного! А то, кем вас посчитают в полку — просто трусами и подлецами, или каким-нибудь иным словом, мне без разницы.

— Что скажут в полку, мы не знаем. Но мы будем отвечать только на вопросы военного следователя, — угрюмо отозвался коренастый.

— Молодой человек, я сейчас вам не говорю о расследовании, — хмыкнул Абрютин. — Я вам говорю о своей обязанности исправника — доложить министерству о вашем деянии. Следствие и суд — это отдельный вопрос.

Что ж, теперь настал мой черед выйти на сцену.

— Ваше высокоблагородие, — обратился я к надворному советнику. — Господа офицеры знают основы правовых знаний, но знают их не очень-то хорошо, а уж толкуют вообще безобразно. Думаю, они полагают, что гражданское ведомство не имеет права арестовывать господ военных?

Теперь все трое битых офицериков уставились на меня. Похоже, они и на самом деле были уверены, что их судьбу решает лишь военный суд. В принципе, они правы. Почти.

И я со значением произнес:

— Господа офицеры знают, что уголовный суд не имеет полномочий вести расследование их правонарушений, пока на них погоны. Но они не знают, что Окружной суд может арестовать господина офицера, если тот учинил что-то противозаконное по отношению к гражданскому лицу, если деяние подпадает под статью Уложения о наказаниях. Мы обязаны их арестовать, а потом передать военному ведомству. Так что, господа, если я подам жалобу господину исправнику, то он, своей властью, имеет право вас задержать. Попросту говоря — отправить в участок. Потом прокурор выпишет ордер на ваш арест, вас проводят в тюрьму. Но это, если бы я был обычным чиновником. Допустим, принадлежал бы к ведомству путей-сообщений, министерству просвещения. Но я чиновник министерства юстиции, следователь, который вел дело по убийству отца вашего сослуживца. Вы, кстати, напрасно меня не послушались, когда я говорил вам об указе государя императора о борьбе с террористами и революционерами. Разошлись бы…

— Более того, господа, — вмешался Абрютин. — Возможно, вам неизвестно, что отец господина Чернавского занимает важный пост в нашей губернии? Уверен, что копия моего рапорта ляжет на стол самого государя. И что он решит? Покушение не просто на судебного следователя, а на жизнь сына вице-губернатора?

А вот тут мой друг Василий Яковлевич заблуждается. Я уже не сын вице-губернатора. Сегодня мой батюшка занял должность товарища министра внутренних дел. Скорее всего, исправник не читал свежий «Правительственный вестник». Или его еще к нам не привезли.

На господ офицеров было жалко смотреть. Они и так осознавали всю тяжесть своего деяния — собственной глупости, скажем так, а тут на их битые головы обрушили прочие новости. Возможно, за минувшую неделю они смирились с тем, что с мундиром расстаться придется, а тут им еще обвинение в политическом преступлении шьют. Вряд ли до них дойдет, что никакой политики нет.

Мне стало немного жаль этих глупых гавриков. Мало того, что морды набили, так теперь и под статью подводят. Может, они бы меня не до смерти убили, а только попинали?

— Наверное, следует сказать господам офицерам, что политические преступления расследует Судебная палата, а уже потом она передает дело в военно-окружной суд, — подсказал Абрютин.

— Именно так, — кивнул я. — Мое начальство сообщит в Судебную палату, оттуда пришлют чиновника для расследования преступления. Не волнуйтесь, сообщение отправим быстро, завтра или послезавтра. Через неделю — максимум две, прибудет специальный следователь.

— Господин следователь, вы получше меня знаете Уложение о наказаниях. Сколько светит этим…

Абрютин пренебрежительно кивнул в сторону офицеров. А я, пожав плечами, сказал:

— Намерений они своих осуществить не успели, но угрожали… Произвели выстрел из револьвера. В сущности, свой преступный замысел не довели до конца по независящим обстоятельствам. С хорошим адвокатом-краснобаем могут отделать двумя годами. Правда, кроме мундира их лишат еще и дворянства. Но какие они дворяне, если идут втроем бить одного безоружного?

— Нас ввели в заблуждение, — угрюмо сказал коренастый. Посмотрев на своего товарища Сомова, который не мог сказать даже полслова, сообщил: — Мы считали, что против Сергея Сомова выступает злопыхатель-канцелярист, не имеющий чина. Решили, что его следует проучить. Но мы собирались дать парочку затрещин, не больше.

— Ну-ну… — усмехнулся я. — Петлиц моих вы не разглядели, не поинтересовались — кого это пришли бить? Про то, что вы размахивали кулаками перед моим носом вообще промолчу.

Я подошел к Сомову-младшему, буравящему меня взглядом:

— Я, поручик, вам многое мог бы простить, даже нападение. Но вот вашу клевету на мою невесту — нет. Ведь я-то грешил на совсем других людей. Впрочем, на дуэль подлеца вызывать не стану. Думаю, что же мне с вами сделать?

— Иван Александрович, мы с вами так и не решили, — обратился ко мне исправник. — Жалобу вы подавать сегодня станете? Если да, я сейчас пришлю городовых, чтобы отвезли господ офицеров в участок. Или подождете денек-другой?

— А я, ваше высокоблагородие, могу вообще жалобу не подавать, — сообщил я. — Разумеется, вы об инциденте обязаны сообщить начальству, министерство спустит все в полк, а там решат. Но если я не стану подавать официальной жалобы, то и уголовного дела не будет. С мундирами вы расстанетесь, зато останетесь на свободе. Но у меня условие… — Я помедлил, потом посмотрел на Сомова. — Господин поручик, торжественно вам клянусь, что не стану чинить вам никаких утеснений. Не использую ничего во вред. Но вы должны сказать мне правду о гувернантке. Тем более, что вы должны знать — процесс закончен, госпожа Зуева получила срок. Но вы должны мне сказать — что же было с кольцом? И только правду. Я пойму, если вы солжете. Ваша правда против лишения дворянства… Немного.

— Я подлажил колцо и сказл отцу, — понурил голову поручик.

— Зачем?

Сомов-младший собрался с силами и, абсолютно чисто и членораздельно сказал:

— Отец постоянно ставил в пример эту стерву. Как мой родной отец мог считать, что дочь казнокрада может оставаться благородной барышней?

— Ясно, — кивнул я. Что ж, все-таки я оказался прав. Хорош бы я был, если бы Сомов сейчас опять принялся отпираться? Что-то у него еще осталось от совести.

— Жалобу подавать не станете? — еще раз уточнил Абрютин. Дождавшись моего покачивания головой, исправник деловито сказал. — Что ж, господа… Вот все и решилось. Но я пока не отправил своего сообщения ни губернатору, ни в военное ведомство.

Василий Яковлевич полез в карман и вытащил из него револьвер.

— Вот этот револьвер мне передал господин следователь, — сообщил исправник. — Чей он?

— Поручика Хмелевского, — отозвался коренастый.

— Вот и ладно, — кивнул Абрютин, положив револьвер рядом с хозяином — долговязым поручиком. — И вот еще…

Василий Яковлевич выложил рядом с оружием четыре патрона.

— Господа, еще раз повторю, что доклад о вашем поступке я не отправлял.

Мы не стали откланиваться, просто вышли из комнаты и отправились за верхней одеждой.

— А кто-то опасался, что отписываться придется? Уж не господин ли надворный советник о том переживал? — хмыкнул я.

— А я подумал — писать все равно придется, уж лучше так.

Мы с Абрютиным уже сидели в санях, когда со стороны дома послышалась стрельба. Дождавшись, пока не прозвучит третий выстрел, вздохнули.

— Не думал, что они так быстро все изладят, — хмыкнул я.

— А чего тянуть? — философски изрек Абрютин. — Я вообще поначалу считал, что у них духа не хватит. Нет, еще не все потеряно…

— Сами сходим или городового пошлем? — поинтересовался я.

— Придется самим идти, — вздохнул исправник. — Городового лучше за доктором отправим. Пусть зафиксирует.

— Федышинский меня точно четвертует, — грустно заметил я. — Может, удрать по-быстрому?

— Ничего, мы потом все вместе графинчик уговорим, он все и простит, — бодро заметил Абрютин. — Дознание по самоубийству господ офицеров я проводить не стану, пусть военный суд этим занимается или полковой командир озаботится. Рапорт напишу, а ты распишешься, как свидетель. Еще твой прежний рапорт придется переписать, и городовых озадачить.

Ну да, револьвера в моем дворе не было. А рапорт я перепишу, бумага стерпит. И шума никто поднимать не станет. Нам с Абрютиным это не нужно, а уж военному министерству — тем более. Разумеется, государю доложат о тройном самоубийстве офицеров, но уж лучше так, чем суд на тремя дураками.

А кто довел поручиков до самоубийства, никто не дознается. Будем считать, что офицерская честь.