Готовность номер один

Страница десятая

Конец февраля. Зима больше не скряжничает, вытрясает из своих закромов вороха снега. Ошалелый ветер наверстывает упущенное, разметывает его во все стороны, пушит так, что в двух шагах ничего не видно. А сегодня вдруг ударил мороз, окна в казарме заиндевели. Даже сверхсрочники разводят руками: — Не видали здесь такого!

Но погода солдату — не указ. Технику все равно нужно держать в постоянной боевой готовности и совершенствоваться в своем деле. Об этом нам часто напоминает старший инженер полка. Этому подчинена вся наша жизнь.

Сегодня ночные полеты. После завтрака отправляемся в каптерку за техническим обмундированием, которое Бордюжа называет по-старинному амуницией.

Солдаты напяливают на себя плотные ватные одежды с шуршащими брезентовыми верхами, изрядно выцветшими за зиму, огромные валенки с толстенными подшитыми подошвами. Одеваются у сушилки, рассевшись прямо на полу. В эти минуты механики похожи на древних воинов, облачающихся в боевые доспехи, чтобы сразиться с неприятелем. Для нас таким неприятелем будет лютый холод и ветер, один на один с которым придется пробыть много часов. Неприятель этот, скажем прямо, коварный. Чуть зазевался, утратил бдительность — и получай обморожение со всеми вытекающими последствиями.

На аэродроме первым делом расчехляем самолеты. Чтобы снять чехол со стабилизатора, возвышающегося над всем самолетом, как огромная стальная степа, нужны и сноровка, и ловкость, и сила. Вот где пригодились спортивные занятия! Не случайно, значит, Скороход муштровал меня.

День пасмурный. Внутри самолета работаем с переносными лампами и фонариками, проверяем троса, тяги, крепления агрегатов. Огни взлетно-посадочной полосы отражаются в нависших над аэродромом тучах.

Тут же, у самолетов, колдуют и прибористы, и электрики, и радиолокаторщики, и оружейники. Пожалуй, их работу можно было бы сравнить с оркестром, где каждый играет свою партию.

В сумрачном небе глухо лопается ракета, окрашивая в светло-изумрудный цвет низкие аэродромные строения, лес антенн, автомашины с фургонами, в которых размещается сложное электронное оборудование системы слепой посадки, голые деревья с шапками вороньих гнезд, водонапорную башню в поселке.

А потом начинают гудеть турбины. Одна, две, три… десять… Аэродром похож на сказочную фабрику по выработке шума. Разговаривать совершенно невозможно. Хоть в самое ухо кричи — ничего не услышишь. Техники объясняются знаками, как глухонемые.

Опробовать современный реактивный двигатель на самолете, проверить все его многочисленные хитроумные устройства, называемые одним словом «автоматика», дело очень нелегкое.

Кроме проверки автоматики, техник обязан еще испытать работу двигателя на всех режимах, посмотреть, как действуют механизмы управления самолетом.

Прежде чем приступить к запуску, мой техник Щербина некоторое время сидит в кабине: может, обдумывает порядок пробы, а может, просто привыкает к арматуре. Я его вполне понимаю. На щитках управления столько всяких приборов, переключателей и другого оборудования, что без привычки глаза разбегаются. Одних сигнальных лампочек, наверно, с полсотни. Они — дополнение к приборам. С их помощью летчик контролирует работу агрегатов, которые, обеспечивают нормальный полет самолета. Малейшее отклонение в работе того или иного из них тотчас включит нужную лампочку. Летчик, немедленно принимай решение!

Подкатываю к носу самолета заградительную решетку с площадкой — наподобие клетки, в каких вывозят на арену цирка хищных зверей, а под колеса ставлю колодки. Однако одними колодками этот самолет не удержишь на месте во время пробы: слишком большую тягу развивает двигатель на форсажном режиме, а поэтому еще прицепляю самолет с помощью специальных привязных устройств из толстых тросов к крючкам, зацементированным в железобетонные плиты.

Из открытой кабины слышится команда техника:

— От двигателя!

Команда эта стала для нас привычной, почти обыденной, но когда раздается вслед за ней глухой хлопок и внизу под кабиной летчика вступает в работу вспомогательный двигатель — стартер, как-то невольно вдруг тебя охватывает волнение и беспокойство: а что, если на этот раз автоматика подведет? Выхлопное сопло стартера направлено вниз. Чтобы не повредить газовой струей подвесных топливных баков, мы на время запуска турбостартера положили на них стальные отражатели.

Стартер раскручивает тяжелую турбину основного двигателя, и она тонко и напряженно поет в железном чреве фюзеляжа… Не проходит и минуты, как двигатель самолета выходит на малый газ. Теперь внутри фюзеляжа гудит так, как будто там зажгли гигантский примус.

Я с облегчением перевожу дух и встаю впереди самолета — справа, на расстоянии пятнадцати метров, смотрю, чтобы к машине никто не подходил. Говорят, были случаи, когда во всасывающее сопло затягивало шапки, рукавицы, чехлы.

А то, что происходит внутри двигателя, для меня пока загадка. Я еще не настолько опытен, чтобы понять по шуму, исправно ли работают турбина и другие агрегаты. Тут и свист, и урчание, и рев, и звон, и верещание, и даже скрежет. Все звуки слышатся одновременно.

Больше десяти минут продолжается проба на разных режимах. Техник сидит себе в кабине и проделывает нужные ему операции. «Шурует», как говорят авиаторы, а двигатель все гудит и гудит, как исполинская газовая горелка. Она бы давно, наверно, должна выжечь все внутри. И только сверхпрочные, сверхтугоплавкие металлы не дают огню развернуться, взяли его в плен и заставили работать на себя. Из выхлопного сопла с неимоверной скоростью несется река раскаленных газов. Достигнув железобетонного отбойника, стоявшего под углом к горизонту на расстоянии нескольких метров сзади самолета, она ударяется о него и устремляется кверху косым фонтаном. Механик Бордюжа не удерживается от соблазна и, любопытства ради или на потеху, бросает в струю отработанных газов скомканную газету. Ее тотчас же подхватывает мощным потоком и швыряет на отбойник, а потом кверху. Она белой птицей взвивается в небо, развертывается на лету, ее долго еще несет над березняком, отделяющим аэродром от военного городка.

Через некоторое время Щербина включает форсаж — дополнительный источник тяги. И тут уж происходит такое, что смотреть жутко. Самолет как-то напружинивается, будто бы приседает, опершись на стоящие под колесами мощные металлические фермы весом в несколько десятков килограммов каждая, которые только по старой привычке авиаторы называют колодками. Толстые стальные тросы под самолетом натягиваются как струны, удерживая его на месте. И кажется, что вот-вот лопнут сейчас. Из широкой выхлопной трубы тугой струей хлещет огонь. Топливо горит в горниле двигателя десятками килограммов в секунду.

Но вот постепенно рев сменяется гудением и свистом, через несколько мгновений переходит в шелест (словно ветерок гуляет над головой) и наконец прекращается.

Когда техник наконец останавливает двигатель, у меня еще долго звенит в ушах.

Ошибка капитана Немо

В учебный корпус летчики шагали строем. Майор Уваров шел сбоку, как и подобает командиру, думал о чем-то своем, опустив голову.

В строю офицеры тихонько переговаривались, обменивались новостями.

Стахов прицепил на хлястик шинели впереди идущему летчику бечевку с карандашом. Карандаш болтался из стороны в сторону, будто маятник, — ребятам смешно.

Уваров ничего этого не замечал. А скорее всего старался не замечать. Стахов не видел, чтобы комэск когда-нибудь улыбнулся. Летчики в шутку звали его за глаза «весельчаком».

— Правое плечо вперед! — неожиданно скомандовал он. Передние замешкались, а задние не замедлили шага.

Строй спутался.

Уваров покачал головой и еще больше нахмурился.

— Где ваше внимание?

А кто мог подумать, что майору вздумается завернуть строй?

Все вопросительно и недовольно посмотрели на командира, но он шел молча, и лицо его было непроницаемым.

А через минуту — новая команда. Майор надумал проверить, как офицеры улавливают команды. Стахову это не нравилось. Да и другим тоже. Они ведь не пехотинцы, а летчики.

«Ничего не скажешь, своеобразен», — усмехнулся про себя Стахов и вспомнил недавний разговор с командиром эскадрильи.

— Говорят, мечтаете стать космонавтом, — сказал не то вопросительно, не то утвердительно Уваров, пригласив Юрия в эскадрильскую канцелярию, увешанную графиками. Командир обожал графики и с педантичностью ученого методиста переводил на них все понятия, какие можно было только перевести.

— Кто говорит? — спросил Стахов.

— И Жеребов. И Мешков. — Командир набил табаком пенковую, обшитую кожей трубку — подарок ушедшего в запас друга, закурил:

— От души завидую. Я бы тоже не прочь слетать, в космос.

— Дорога туда никому не заказана, — сказал Стахов. — Главный конструктор космических кораблей писал в «Известиях», что самые обычные люди смогут летать в космос.

Тонкие обветренные губы Уварова тронула слабая улыбка, но он вдруг так яростно запыхтел трубкой, что перед ним появилась целая дымовая завеса.

— Это, конечно, верно. Конструкция наших корабликов такова, что не нужно искать суперменов. Каждый нормальный человек, конечно, пригоден для космических путешествий. — Уваров иногда запинался в разговоре. И в этих случаях его выручало «конечно». Это словечко как будто специально было придумано для него. — Но тем не менее у вас больше возможностей, старший лейтенант. Вы молоды и потенциальны. Цените это, не распыляйте сил. И вот когда к желанию приложится соответствующий опыт, вы достигнете своего.

«Достигну, командир, — подумал про себя летчик, — это уж точно».

Уваров зачем-то посмотрел на свои руки со взбухшими жилами на тыльной стороне ладоней и вдруг заговорил о плане учебно-боевой подготовки.

«К чему бы это он?» — подумал Стахов. Глухой монотонный голос Уварова нагнал на него скуку. Старшему лейтенанту вдруг сделалось жалко старого командира, хотя жалеть кого-либо было не в его привычках. Жалость унижает — это он знал по себе, помнил и не давал волю чувствам подобного рода.

«Ну да всякому овощу свое время, — тут же отмахнулся он от непрошеных мыслей. — Кто виноват, что комэск родился раньше меня, что его песенка почти спета. Ну полетает еще с пяток лет. Потом медицинская комиссия найдет в организме какую-нибудь червоточинку и вынесет приговор: не годен к летной работе. Для летчика это всегда трагедия. Надо думать, что Уваров к этому себя уже приготовил. Даже если бы Чкалов дожил до сегодняшних дней, то и ему вряд ли бы разрешили полететь вокруг шарика, о чем он так мечтал».

А Уваров вдруг сообщил:

— Хочу назначить вас на время госпитального обследования и отпуска капитана Глотова адъютантом эскадрильи. Как вы на это смотрите?

Стахов не ожидал этого назначения, хотя и был уверен, что справится с такой работой. У него давно чесались руки по большому новому для себя делу. Лицо майора показалось Стахову в эту минуту удивительно привлекательным.

— Согласен, — сказал Стахов.

— Ну вот и договорились, — ответил Уваров.

В классе командир эскадрильи сообщил летчикам, кто какие упражнения будет выполнять. Он подробно останавливался на мелочах, что давало повод думать о нем, как о человеке, отличавшемся преувеличенной аккуратностью.

Командир увидел, что из таблицы полетов вычеркнут Мешков.

— Мешков, в чем дело? — Уваров оторвал от листа узко поставленные, обведенные тенью глаза и заскользил озабоченным взглядом по рядам летчиков.

Мешков не ответил. Да и как он мог ответить, если в это время он вместе со старшиной проверял порядок в столовой.

Тогда сосредоточенно-глубокий взгляд командира молча остановился на исполняющем обязанности адъютанта эскадрильи.

Стахов нехотя поднялся с места и сказал, что пришлось послать старшего лейтенанта Мешкова дежурным по части.

— Почему Мешкова? — спросил Уваров.

Юрий начал объяснять. Дело в том, что вчера вечером Стахову позвонил начальник штаба и попросил выделить дежурного по части.

— Нет большей неприятности для нашего брата, чем назначение людей в суточный наряд, — сказал Юрию адъютант одной из эскадрилий, узнав, о чем он разговаривает по телефону. — На первый взгляд, офицеров много, а начни перебирать фамилии, и окажутся все заняты. Голову сломаешь, пока найдешь свободного человека. А потом еще начнутся препирательства…

Для Стахова таких неприятностей не существовало: он не боялся косых взглядов, а на обиды товарищей не обращал внимания.

— Всем не угодишь, — ответил он адъютанту. — Значит, нечего и церемониться.

Звонок начальника штаба заставил его обратиться к плановой таблице полетов, куда были вписаны фамилии летчиков.

— Пойдет Мешков, — сообщил он, не раздумывая. Ему приятно было сознание собственной власти.

Когда дело касалось полетов, Стахов не питал особого доверия к этому летчику. Мешков казался ему хоть и честным, но заурядным малым и заземленным, как говорил он.

«Стоит ли идти в авиацию, чтобы все время отсиживаться в тени! Нужно шевелиться на службе, расти», — рассуждал он со свойственной ему прямолинейностью.

Вчера, возвращаясь после ужина домой, Юрий увидел Мешкова на контрольном пропускном пункте. На пухлом мальчишеском лице летчика было все то же безмятежное выражение. Адъютант усмехнулся про себя: как говорится — всяк сверчок знай свой шесток.

Майор слушал объяснения Стахова молча, по обыкновению потирая узкий костлявый подбородок. А скорее всего не слушал — это Юрий по его глазам понял, — о чем-то думал.

Потом Уваров как бы стряхнул с себя заботу о Мешкове и продолжал все с той же предельной пунктуальностью, которая граничила с педантичностью, комментировать плановую таблицу полетов. А на адъютанта больше не смотрел.

«Не хочет конфликтовать, — подумал Стахов не без удовлетворения. — Ведь в «Основных обязанностях адъютанта» прямо сказано, что я являюсь не только заместителем командира эскадрильи, но и прямым начальником всего личного состава эскадрильи».

Обсудив все вопросы, связанные с предстоящими ночными полетами, проверив, как летчики знают инструкцию по эксплуатации и технике пилотирования сверхскоростного истребителя-перехватчика, Уваров велел им, прежде чем отправиться на предполетный отдых, провести на стоянке тренаж в кабине.

Там летчики должны были повторить и переповторить последовательность всех включений, переключений и выключений, с тем чтобы добиться такого положения, когда пальцы не ошибаются, если даже ошибается голова, когда руки сами делают то, что надо. Может быть, только у музыканта так вышколены руки, как у летчиков. Но музыкантам, видимо, легче. Инструмент, на котором они играют, в худшем случае ударит оборвавшейся струной по пальцам. И все. Иное дело самолет… Впрочем, лучше об этом не думать.

Когда все стали выходить из класса, майор коснулся плеча Стахова.

— Останьтесь на минутку. Адъютант остался.

— Не нужно было, конечно, вычеркивать Мешкова из плановой таблицы полетов, — сказал, как всегда с некоторой запинкой, командир, опускаясь на стул рядом с Юрием. — Он у нас пока ходит в середнячках, и ему, конечно, не помешал бы лишний вылет. А дежурным по части можно было послать другого товарища.

— Кого? — спросил Стахов, с вызовом посмотрев на командира эскадрильи. Ему не нравилась эта мелочная опека. Ведь он, Стахов, кажется, не напрашивался в адъютанты.

— Ну, если бы мы подумали вместе, то, конечно, нашли бы, — ответил Уваров.

— Не хотел беспокоить вас по такому пустяку. Или я не имею права лично распорядиться?

— Имеете. Я ничего не требую, только прошу, чтобы чаще советовались со мной. Как говорится: ум хорошо, а два — лучше. Назначая вас адъютантом, я, конечно, надеялся, что будем работать рука об руку, стараться, чтобы наши люди не были разобщены, а начинаем с того, что не находим общего языка.

Командир говорил вроде бы спокойно, негромко, даже как бы не придавая значения словам, но Стахов успел отметить, что майоровские «конечно» слишком часто стали перемежаться в речи. Стахов чувствовал, что Уваров хотя и не прибегает к приказному языку, но не поступится своими убеждениями. Это уж точно!

Уязвленный до глубины души, Юрий пожал плечами:

— Я, между прочим, думал, что могу иметь свое мнение. Выходит, ошибся. Пожалуйста, могу вообще ничего не касаться.

Уваров встал, прошелся из угла в угол. Стахов достал папиросы.

— Дайте и мне закурить. — Командир остановился, положил ему руку на плечо. Стахову бросились в глаза обметанные нитками обшлага изрядно вылинявшей от стирки рубашки, до желтизны заглаженный ворот.

Краем уха Стахов слышал, что у командира тяжело болеет жена, не встает с постели. Ему приходится частенько и обеды ребятам готовить и даже белье стирать.

Папирос в пачке больше не оказалось. Старший лейтенант с ожесточением скомкал ее и бросил в корзину.

— Ничего, нам хватит одной. — Майор чиркнул спичку и дал Юрию прикурить. — Пойдемте.

Они вышли. Летчики уже шагали на аэродром, как всегда переговариваясь между собой. Уваров и Стахов направились за ними.

— Вы любите читать? — вдруг спросил Уваров.

— Что читать? — не понял Стахов.

— Книги.

— Ааа… — Вопрос показался Стахову чуть ли не оскорбительным. — Допустим, люблю. А что?

— Так, интересуюсь. Я только что прочитал с сыновьями «Таинственный остров», — сказал Уваров через минуту. — Помните финал романа, когда Немо прощается с миром. Там он произносит такие слова: «Одиночество, оторванность от людей — участь печальная, непосильная… Я вот умираю потому, что вообразил, будто можно жить одному!»

Зачем Уваров это сказал — Стахов не понял. Может, командиру и в самом деле вспомнилась сцена прощания с жизнью вождя сипаев, борца за освобождение родной Индии от английских колонизаторов. А может… Впрочем, кто знает, о чем думал Уваров, когда говорил о «Таинственном острове».

Стахов читал этот роман мальчишкой несколько раз и сам хотел быть таким, как Немо. Суровым. Гордым! Сильным. Независимым. И, конечно, неуязвимым. Юрий где-то вычитал, что неуязвим только тот, кто одинок. Нет, что там не говори, а капитан Немо был его любимым героем. Но Юрий никогда не обращал внимания на прощальные слова исповеди Немо. В них угадывалось душевное смятение гордого капитана, пробудившийся интерес и уважение к человеку.

Больше майор не напоминал о Мешкове и, как всегда, был мягок и предупредителен.

Дорога на аэродром

К шести вечера в доме авиационной службы появились летчики. Они успели поспать перед полетами и теперь чувствовали себя отдохнувшими, бодрыми. Сейчас им предстояло пройти медицинский осмотр, получить высотные костюмы, парашюты и разойтись по самолетам.

Саникидзе — точно гномик из волшебной сказки — маленький, худенький, с большим крючковатым носом, суетился около летчиков, совал им градусники под мышки, измерял давление, считал пульс. Некоторым — не с очень устойчивыми показателями — предлагал спокойно посидеть на лавочке, которую летчики называли скамьей подсудимых. Кто-то мог разволноваться дорогой — вот и пусть придет в себя, а не придет — значит, это не просто мимолетное волнение. И таких Саникидзе не допускал к полетам.

Летчики откровенно побаивались этой скамьи, а кабинет Саникидзе называли чистилищем. Они боялись всех, кто мешает им летать. Они не любили и болеть. «Болеть лучше шепотом, — говорили они, — чтобы не знал доктор». Теперь в авиации так: заболел гриппом — на неделю не допускают к полетам. А часто болеешь — и списать могут. Даже с небольшим насморком не разрешается подниматься в воздух.

Увидев Юрия, врач приветливо улыбнулся.

— Пройдемте, дорогой, прошу. — Он сидел за столом и листал журнал предполетных и послеполетных осмотров. Здесь на каждого летчика имелась своя страница. — Как себя чувствуем?

Стахов не спеша сел напротив него, вопросы наподобие этого ему казались ненужными, как многое из того, что делал Саникидзе.

— Наши все осмотрелись? — спросил адъютант.

— Все, все. Как мы отдыхали? Что нам приснилось? — Эту привычку называть себя и других на «мы» Саникидзе перенял у старого профессора, когда еще учился. — Мешков нам не мешал? Наверное, бренчал на гитаре: «Моя лилипуточка, приди ко мне, побудем минуточку наедине».

Саникидзе велел летчику раздеться, подошел к раковине и тщательно вымыл руки. «Точно перед операцией», — подумал Стахов с усмешкой. Теперь весь вид доктора как бы говорил: дружба дружбой, а служба службой, сам понимаешь. Саникидзе считал себя первым помощником командира полка в борьбе за безопасность полетов.

Впрочем, доктор напрасно усердствовал. Стахов был здоров. Он вообще никогда ничем не болел. Даже не имел понятия о насморке. Между тем Саникидзе все копался с манжеткой для измерения кровяного давления.

— Айболит, покороче, — сказал Стахов, нервно потирая ладонью грудь. Перед полетами он всегда был несколько возбужден. Но стоило Стахову сесть в кабину самолета, как от возбуждения не оставалось и следа.

— А как, дорогой, покороче? — развел руками Саникидзе. — У нас здесь, понимаешь, нет компрессора…

— Приспособь баллон со сжатым воздухом, — предложил Стахов. — Или не в авиации работаем?

Саникидзе вдруг стукнул себя по лбу.

— А ведь верно! Надо попробовать.

— А вместо длинной тесьмы, которую ты несколько раз обматываешь вокруг руки, нужно сделать зажимы.

— Вы умный парень, — сказал доктор. — Сегодня же попробуем внедрить эти предложения в жизнь. Все сделаем на высшем уровне.

— С тебя магарыч, — улыбнулся Стахов и подмигнул Саникидзе. Капитан развел руками.

— Доктору с летчиками пить нельзя.

— Мы и без доктора управимся. Где там у тебя спирт хранится?

Саникидзе погрозил пальцем.

— Не выйдет, дорогой…

Прежде чем отпустить летчика, он счел своим долгом напомнить ему о психологических особенностях переучивания, устроил небольшой экзамен по знанию характерных ошибок при переносе навыков пилотирования с прежнего самолета, на котором летчики летали еще совсем недавно, на новый. Ничего подобного бывший до него врач не делал, и это новшество не то чтобы не понравилось Стахову, а просто он считал, что ему лично все это ни к чему. Но спорить с Саникидзе не стал. Ведь врач и для других старался.

Кто летел в первую очередь, прошли по широкому коридору, освещенному лампами дневного света, в небольшую комнатку, из которой через открытую дверь виднелось просторное помещение, у стен высокие узкие шкафы — наподобие тех, какие в общественных банях. В них хранились высотные и противоперегрузочные костюмы и гермошлемы в круглых, как турецкие барабаны, коробках.

Удивительный народ — летчики. Им поручено такое ответственное дело, а они, кажется, и не переживают вовсе.

Вот и сегодня перед полетами гурьбой ввалились в высотный корпус, смеются, рассказывают анекдоты, подшучивают друг над другом.

Из боковой комнаты вышла Зина. Та самая, у которой были в гостях наши герои Артамонов и Мотыль. Рыжие волосы ее были забраны под косынку из марли, отчего лицо ее казалось проще, спокойнее, молчаливее. Может быть, этому способствовало еще и то, что на ней почти не было грима.

Стахов лихо щелкнул каблуками и, взяв под козырек, доложил:

— По вашему приказанию прибыли. Раздеваться до трусов? Или как?

Девушка покачала головой.

— Жутко несерьезный все-таки вы человек, Юрочка. Вам бы только шутки шутить.

— Какие тут шутки, Зи-зи, — летчик сделал обиженное лицо, — мы с полной серьезностью.

Зина махнула рукой и удалилась, чтобы не мешать летчикам.

Они надели на себя шелковое трикотажное нижнее белье, которое обтягивало их, словно трико балерунов, потом достали из шкафов костюмы, изготовленные из очень легкой плотной и прочной ткани. Костюмы были несколько странного вида. По покрою — комбинезоны, только пуговицы заменены застежками-молниями и еще шнуровкой. Кроме них, от пояса по рукавам и штанинам проходили толстые резиновые жгуты.

На большой высоте, где воздух разрежен, если нарушится герметизация кабины, в жгуты тотчас же ринется под давлением воздух, костюм обожмет тело летчика и тем самым компенсирует давление, которое имелось до этого в кабине.

А что случилось бы с летчиком, если бы не было костюма, нетрудно догадаться. Не испытывая противодавления, кровь в сосудах стала бы искать выхода наружу, она могла бы даже порвать их.

Снова появилась Зина. Критически осмотрела каждого летчика, разглаживая руками складки на их спинах и груди. Она работала здесь недавно, но чувствовала себя как рыба в воде. Доктор Саникидзе не мог нарадоваться на свою новую помощницу.

— Опять похудели, Юрочка, — сказала Стахову. — Я не успеваю шнуровку на костюме утягивать. Что с вами?

— Из-за вас, женщин, совсем скоро высохну. Стану стручком.

— А вы и сейчас как стручок, — засмеялась она. Но вот дужки бровей ее сдвинулись к переносице.

— Почему не присоединили шланги ППК?

ППК — противоперегрузочный костюм, само название которого говорило, что он создан для того, чтобы уменьшить перегрузки на организм летчика в полете. Стахов воровато оглянулся и приложил палец к губам:

— Он шевелит мой живот на виражах. Я этого но люблю.

Летчики и тут не прекращали шуток. О полетах они говорят редко, разве только когда возвращаются с задания, и то главным образом о промахах и ошибках.

Надев костюмы, они спешили на старт, где их ждали самолеты.

Страница одиннадцатая

К самолету подходит Стахов. Маленькие серые глаза глядят из-под приспущенных бровей несколько настороженно. Я все время думаю, почему он такой сдержанный с нами — техниками, смотрит на нас как бы свысока, точно мы люди второго сорта. А ведь с товарищами своими бывает и веселый, правда, веселье его сбивается на насмешку. Интересно бы узнать что-нибудь о его прошлом.

Техник Щербина, качнувшись из стороны в сторону, делает шаг навстречу и, небрежно козырнув, словно поправив огромной рукавицей съехавшую набок шапку, докладывает о том, что на самолете проводится предполетная подготовка. Самолет исправен.

Летчик слушает техника без особого интереса и даже смотрит куда-то в сторону. Сколько таких докладов уже пришлось выслушать ему! Потом нетерпеливо кивает головой и подходит к самолету.

Стахов на целую голову выше техника. Он не просто длинный, а каждая часть его тела длинная. Голова похожа на огурец, ноги и руки — на жерди. Когда я гляжу на своего командира, у меня создается такое впечатление, будто его только что взяли за голову и ноги и растянули, как конфету-тянучку.

На меня Стахов не смотрит. Он, кажется, еще ни разу как следует не разговаривал со мной, не хвалил, не ругал. И с Щербиной говорит только по крайней необходимости. Старший лейтенант поднимается по лесенке в кабину, чтобы обдумать предстоящий полет и проверить оборудование и приборы. Даже ноги как следует не вытер. Пылесосить кабину придется мне.

Завидев идущую на посадку спарку, на которой руководитель полетов летал на разведку погоды, Стахов вылезает из кабины и отправляется за последними предполетными указаниями.

Мой техник привык к некоторым странностям летчика и никогда не заговаривает с ним первым.

Полеты начинаются в сумерки по сигналу ракеты.

Приказ запускать двигатели и взлетать получает секретарь партийной организации эскадрильи майор Уваров. В полку так уж заведено. Всякое большое дело начинают самые активные — коммунисты и комсомольцы. Они, что называется, задают тон.

А сегодня для многих наших летчиков дело и впрямь необычное. Они выполняют последний — зачетный — полет по программе переучивания на новые самолеты.

Когда взлетает современный реактивный истребитель-перехватчик, из выхлопного сопла раскаленная газовая струя вырывается с таким напором, что все кругом дрожит. Того и гляди, барабанные перепонки лопнут. Да что там перепонки — земля, кажется, раскалывается надвое. Но это продолжается недолго. Самолет стремительно набирает скорость, отрывается от земли.

Если перехватчик взлетает ночью, его почти не видно, и только из выхлопного сопла хлещет огненная река. Не случайно говорят нам на танцах девчата из окрестных деревень: «Вы хитрые летчики. Днем летаете на самолетах, а ночью на ракетах». Да, взлет современного самолета-перехватчика подобен взлету ракеты.

По плановой таблице моему летчику Стахову еще не скоро в полет, а поэтому мы, как водится, помогаем другим техникам снаряжать самолеты в воздух, готовим к погрузке на тягач нужное для встречи истребителей имущество. Дело это не новое, трудностей не составляет.

Здесь же, на линии предварительного старта, неподалеку от СКП, выкрашенного в крупную черную и белую клетку, толпятся летчики и техники со шлемофонами в руках. Все немножко возбуждены, громко разговаривают, обсуждают действия товарищей — летчиков, вслух читают выпущенные парткомом бюллетени, где рассказывается о цели сегодняшних полетов.

Сквозь широкие окна СКП я вижу стоящего с микрофоном в руках командира полка, начальника связи, дежурного по СКП с красной повязкой на рукаве, склонившегося над картой планшетиста. Над головой у них бесшумно крутятся огромные резиновые вентиляторы.

Офицерам отлично виден аэродром: освещенные прожекторами стоянки самолетов, в непроглядную даль уходящая взлетно-посадочная полоса, обрамленная с боков синими огоньками. Сейчас эти люди в кожаных куртках напоминают режиссеров, в подчинении которых едва ли не самый сложный оркестр, который можно себе представить. Они невидимыми радионитями связаны со всеми самолетами — независимо от того, на земле эти самолеты или в воздухе, они видят с помощью радиолокации каждую промашку летчика, будь он в это время за несколько — сот километров от аэродрома и на любой высоте.

Внизу, около установленной на треноге стереотрубы, закутавшись в тулуп, расхаживает дежурный солдат из светодивизиона. Его обязанность вроде бы простая — следить (визуально) за идущими на посадку самолетами и докладывать руководителю полетов, если на каком-то из них, по рассеянности летчика или по другой причине, не выпущены шасси. Но эта простота кажущаяся, и здесь нужно, что называется, не моргать.

Уже не однажды такие вот солдаты предотвращали аварии самолетов на посадке. Есть такой солдат и у нас в гарнизоне. Командование наградило его именными часами с надписью: «За спасение жизни летчика». Если бы мне такую награду! И я уже представляю себя на месте этого счастливого солдата. Моя мама, наверное, до самой смерти показывала бы эту награду соседям.

— Иди-ка, хлопчик, погрейся, — говорит Щербина, возвращая меня к действительности. — Успеешь еще намерзнуться.

Отправляюсь в теплушку, что во второй зоне.

«Внимательный командир, — с благодарностью думаю «о Щербине. — Не заставляет попусту торчать на морозе и на ветру».

Когда самолеты в воздухе, в теплушке полно механиков, сидят чуть ли не друг на дружке у раскаленной печки, вытирают варежками пот со лба, а отойти подальше не подумают, травят баланду, посасывая тонкие солдатские гвоздики. Чет только не услышишь здесь: и бесхитростные солдатские анекдоты, и умные речи про кибернетические устройства, которые со временем, возможно, вытеснят из кабин самолетов летчиков, про термоядерные двигатели, способные работать без заправки долгие годы…

Здесь же и наш замполит майор Жеребов. Мы привыкли его видеть в своем кругу. Особенно не стесняемся. Сегодня он печется о наглядной агитации. По его мнению, каждый хороший пример солдата, сержанта и офицера должен быть как-то отражен, оценен и стать в центре внимания всего коллектива.

По инициативе майора на аэродроме во время полетов объявляли по селектору, кто из летчиков перехватил цель, а кто нет. Самолеты еще где-то на дальних подступах к аэродрому, а укрепленные на столбах репродукторы уже вещают о работе летчиков. Интерес к делу у всех повысился. Переживаем так, как во время репортажа по радио о международном футбольном матче.

Потом Жеребов решил, что этого мало, что на земле должны знать, в каких условиях проходил полет, как совершался перехват. Для этого он опрашивает каждого вернувшегося с задания летчика. Специалисты по вооружению немедленно вытаскивают кассеты из фотопулеметов и бегут в лабораторию, где пленка тотчас же проявляется и сушится.

Через некоторое время отснятые кадры с описанием воздушного боя вывешиваются на витрину, с одной стороны которой заголовок «Противник не прошел», а с другой — «Противник прорвался к объекту». Нетрудно представить, что испытывают летчики, попав на ту или иную сторону доски. Да и не только летчики…

Аппетит приходит во время еды. Теперь Жеребов хочет, чтобы и о работе техсостава тоже немедленно рассказывалось по радио и в наглядной агитации. Сейчас по его заданию комсорг полка, вооружившись блокнотом и ручкой, с пристрастием выспрашивает у техников об особенностях подготовки самолетов к ночному вылету, о трудностях, с которыми пришлось встретиться, и как они преодолевались. Мне очень хотелось, чтобы несколько лестных слов сказали о старшем лейтенанте Щербине. Его отношение к технике поражает. Будто перед ним не самолет, а живое существо, требующее деликатного обращения. Работая, он что-то все приговаривает, словно с ребенком беседует. Но хвалить своего командира как-то неудобно, и я молчу.

Жеребов стал давать задания и Тузову, который у нас считается лучшим фотографом. Его снимки можно даже увидеть в окружной газете.

Скороход только что сделал давно задуманный карманный приемник и теперь не расстается с ним. Пальцы почти машинально вращают колесико настройки. Из микродинамика вырывается джазовая музыка.

— Дай громче! — просит Мотыль, весь преображаясь, точно он услышал начало экстренного сообщения и теперь боится пропустить что-нибудь. — Это же «Бастелла»! — И начинает крутить подшитыми валенками по мокрому полу.

Солдаты смеются над Мотылем. Меня иногда в нем что-то раздражает. Для него как будто, кроме танцев, ничего и не существует.

Речь заходит о последней поездке к шефам, о девчатах. О девчатах солдаты могут говорить сколько угодно. И хотя в словах некоторых сквозит насмешка над слабым полом, но это больше для того, чтобы не поставить себя под удар со стороны женоненавистников. А среди нашего брата есть и такие.

В ночном небе

Над головой Уварова было темное, бездонное небо со звездами, которые, казалось, разбросал кто-то щедрыми пригоршнями, а внизу, в далекой умопомрачительной глубине, все клубились и клубились грязные серые облака. Сверху они напоминали огромное стадо косматых чудовищ.

Невообразимо велико воздушное пространство страны. Ему нет ни конца, ни края. И не легко в нем обнаружить цель. Но нет в небе такой зоны, которая бы но просматривалась советскими радарами. Это летчики на опыте проверили, выполняя команды с земли.

Стахову было известно, что шли зачетные полеты и Уваров выполнял перехват контрольной цели, что по тому, как он и другие летчики справятся с заданием, командование соединения станет судить о боеготовности полка.

Юрий хорошо помнил открытое комсомольское собрание, посвященное этим полетам. Выступая на нем, Жеребов со свойственной ему увлеченностью предлагал развернуть «горячее» соревнование между эскадрильями за лучшее выполнение заданий во время зачетных полетов. Его, конечно, поддержали все.

Много говорилось на собрании о личной: инициативе, об умении действовать, исходя из общей обстановки, которая может быть очень сложной.

Стахов не выступал на том собрании. Он предпочитал действовать, а не говорить. И вот сейчас он с нетерпением ждал команду на вылет. Ждал, когда на его ракетоносце загудит двигатель в тысячи лошадиных сил. Одним коротким движением руки, которая ляжет на сектор газа, он сможет пускать эти силы в работу, сможет сдерживать их напор, а захочет и совсем остановит. Ни о чем другом он в эти минуты думать не хотел.

Стахов был уверен, что Уварова наведут точно, что летчик не упустит цель. Командир неплохо освоил технику, был терпелив, обладал устойчивым вниманием. Тут у него мог поучиться любой молодой летчик. У него всегда все «стрелки по нулям», как обычно говорят летчики о полете, когда показания приборов согласованы с заданным режимом.

Между тем Уваров, выполнявший перехват, почувствовал, что его самолету было мало мощности, полученной от двигателя. Он включил форсаж — еще не использованный резерв сил. К форсункам поступили дополнительные порции топлива. Новые сотни лошадиных сил впряглись в работу. Ракетоносец увеличил скорость. С острых стреловидных плоскостей срывались упругие жгуты воздуха. Стрелка указателя числа «М», показывавшая скорость полета по сравнению со скоростью распространения звука, приблизилась к единице. А через несколько мгновений спокойно перешагнула ее. Самолет пробил звуковой барьер — образовавшуюся перед носом подушку спрессованного в камень воздуха, не успевавшего расступиться в стороны, — и продолжал неуклонно набирать скорость.

— Впереди цель, — послышался в наушниках ровный твердый голос штурмана наведения. В этом натренированном голосе не было эмоций, которые могли отрицательно повлиять на психику лётчика, вселить в него неуверенность, раздражение…

Цель состояла из двух скоростных бомбардировщиков. Чтобы обмануть бдительность операторов КП, они летели плотным строем, прижавшись, и казались на маленьком оранжевом экране локатора одной светлой точкой.

О своих наблюдениях Уваров немедленно доложил на КП. И голос его тоже был спокоен и тверд. Майор еще не успел передать характеристику цели, когда она разделилась. Один самолет сделал крен и с резким снижением пошел в сторону важного стратегического объекта. Бомбардировщик словно потерял устойчивость и стал проваливаться в бездонную пропасть.

Раздумывать было некогда. Каждая секунда промедления играла на руку противнику, который продолжал углубляться в тыл.

— Атакую, — передал Уваров на КП.

Через несколько минут летчик все так же спокойно, как будто ничего и не случилось за эту ответственнейшую минуту, доложил на КП:

— Атаку выполнил. Самолет сбит. Вторая цель применила помехи. Веду поиск. Прошу уточнить координаты цели.

У объекта, к которому направился второй самолет, стояли огневые позиции зенитно-ракетных войск. Ракетчики следили с помощью локаторов за перехватом. Они видели, как цель внезапно разделилась и один самолет пошел к зоне их действия. Они слышали команды, которые передавал штурман наведения истребительного полка перехватчику, слышали ответы летчика. И ждали приказа.

А рядом, тускло поблескивая стальными боками, глядели в сумрачное ночное небо, сплошь затянутое облаками, ракеты — самое мощное и самое надежное оружие на земле. Перехватчик уже находился в зоне зенитно-ракетных войск, когда на КП полка поступила команда:

— Истребитель вывести из боя. Цель передана ракетчикам.

Даже утлая лодчонка в море будет казаться больше самолета-цели, затерявшегося в необозримых просторах океана ночи. Но нет! Он не затерялся. За ним смотрели по приборам десятки внимательных глаз.

И немалым мастерством нужно было обладать ракетчикам, чтобы не спутать отметки на экране, одна из которых была электронной тенью самолета Уварова, чтобы точно направить ракету в противника, который с невероятной скоростью мчался где-то в околокосмическом пространстве и был скрыт от взоров людей толстым слоем облаков.

Майор был еще далеко от аэродрока, когда на КП полка стало известно, что второй бомбардировщик «сбит» ракетой «земля — воздух» на дальних подступах к объекту.

Страница двенадцатая

Все-таки красивое зрелище — посадка самолетов ночью, когда земля окутана непроглядной вяжущей тьмой. Даже представить себе трудно, что летчики все делают вслепую, ориентируясь в воздухе лишь по приборам. Приборы говорят, в какой стороне нужный им аэродром, как расположена на нем взлетно-посадочная полоса, с какой стороны нужно заходить на нее, когда и как строить маневр на посадку. Это просто поразительно!

С земли самолеты совсем не видны, лишь быстро скользят по темному небосводу красные и зеленые аэронавигационные огоньки, будто искры летят по ветру…

Снижение идет на отчаянно больших скоростях. За короткий срок летчику нужно многое предусмотреть. Времени на раздумье у него, конечно, нет ни единой секундочки.

На стартовом командном пункте это знают и не дремлют. На сигнальном табло СКП загорелась белая лампочка — подготовить прожекторы, потом зеленая — включить прожекторы.

И вдруг на бесконечно длинную посадочную полосу, вылизанную очистными машинами, словно выливается из установленных в ряд огромных, как паровые котлы, прожекторов целая река золотисто-голубого света. На дне этой реки хорошо высвечен каждый каменный шестигранник.

И тотчас же в реку света ныряет доселе невидимый рокочущий самолет. Озаренный нестерпимым глазу сиянием, он, словно глиссер, мчится по голубой глади.

Самолет тонет, касается колесами каменного дна, несколько секунд бежит по нему. Белым пламенем полыхает сзади тормозной парашют. И тут происходит новое чудо. Река исчезает будто по мановению мага-волшебника. Исчезает и самолет. Проглотивший его мрак теперь кажется еще гуще и плотнее.

Едва наш комэск заруливает в один из карманов и открывает кабину, как заместитель командира полка по политической части Жеребов вручает ему письменное поздравление.

Спустя некоторое время оно уже передается из рук в руки.

«Майору Уварову Ивану Николаевичу, — напечатано на красиво оформленной открытке. — Командование, партийный комитет и весь личный состав войсковой части горячо, от всей души, поздравляют Вас, Иван Николаевич, с успешным завершением программы переучивания на новом сверхзвуковом истребителе. Желаем Вам отличного здоровья, успехов в дальнейшем совершенствовании полетов на сверхзвуковом самолете.

Жеребов пожимает руку технику самолета и мне. Это, конечно, приятно.

Страница тринадцатая

На самолете майора Жеребова нежданно-негаданно выходит из строя свеча вспомогательного двигателя. Заменить ее нелегко и не просто. К затерявшейся среди многочисленных агрегатов свече можно подобраться только через нижний лючок, да и то лишь оголенной по плечо рукой.

А между тем мороз, как нарочно, свирепствует вовсю.

Механик Скороход, не раздумывая, снимает куртку о пробует протиснуться в лючок плечом. Ему это, в конце концов, удается, но работать в таком положении неудобно. Он будто в тисках: кряхтит, ворчит, но дело, в общем-то, почти не продвигается.

— Не повезло нам, однако, а? — философствует Сан Саныч возле самолета Жеребова. — Какими были солдаты, скажем, при Александре Македонском или Ярославе Мудром. Меч и копье — все, что имелось у них. И чем вооружены мы, а ведь природа человека осталась той же. Две руки, две ноги, одна голова. Арифметика несложная. Какие нагрузки нам приходится испытывать!

— Ты бы хотел жить в те времена? — спрашивает Скороход.

— Нет, зачем же, — отвечает Бордюжа. — Я привык к своему обществу, к разным благам…

— Ну вот, видишь. Значит, повезло нам. Элементарно. А что касается природы человека, то она теперь далеко не та. Ученые говорят, что наши предки были ниже ростом, слабее, соображали хуже и органы чувств у них были развиты в меньшей степени. Я вот читал: попробовал надеть рыцарские доспехи великана семнадцатого века наш современник средних физических данных, но не тут-то было: не влезли. Ведь не случайно ломаются стандарты одежды, обуви, орудий труда. Пересматриваются нормы нагрузок. Если бы в нашу армию призвать воина из армии Долгорукова, то он, наверно, вряд ли смог бы принять это как благо. Так же, как и мы, пожалуй, не смогли бы быть счастливы, если бы появились на земле, скажем, через несколько сот лет. Вот парочку специальных кощеев, которые жили в сказках при Ярославе Мудром, для таких работ неплохо было бы иметь, — заключает Скороход неожиданно. Ему обидно, что на этот раз он со своей комплекцией оказывается бессилен. — Чем только думали конструкторы? И о ком думали?

Тут я вспоминаю, что отец дома иногда называл меня кощеем за то, что я плохо ел. Правда, теперь я вроде бы стал поплотнее, но далеко не толстяком.

Заглядываю в лючок. Так просто, чтобы удовлетворить свое любопытство. Без куртки, наверно, удастся протиснуться в него и обеими плечами, что значительно облегчило бы дело. Однако работать без куртки — бр-р-р! У меня только от одного взгляда на посиневшего Скорохода, можно сказать, мороз по коже дерет. Отхожу от самолета.

— Это верно, что твой отец журналист? — вдруг спрашивает меня техник Щербина.

— Верно.

— Есть тема… Все обходят ее. Вот я и подумал, не возьмется ли он написать книгу про нашего брата, про техника, про механика, — продолжает он. — Про летчиков хоть и не очень много, но все-таки пишут. Это правильно, конечно: летчик в авиации центральная фигура. Только без механиков, техников и инженеров летчики далеко не улетят. Если внимательно приглядеться, наша профессия не лишена даже романтики. Хотя я не из тех, кто считает, будто без романтики и дело не дело. Вот послушай на всякий случай.

И Щербина уже готов — завелся, как сказал бы Мотыль. Он рассказывает, как однажды зимой при температуре двадцать пять ниже нуля на его самолете отказал генератор. Чтобы снять его, нужно было расстыковать самолет на две части. Это, как известно каждому технику, — не фунт изюма! Тут нужно поставить не менее семи человек, и они только за день управятся! А самолет должен участвовать в полетах.

Как быть? И тогда у Щербины зародилась отчаянная мысль: попробовать через всасывающее сопло и трубу добраться до этой самой регулирующей аппаратуры, стоявшей в отсеке двигателя на раме.

Быстро подвезли с Тузовым — он тогда механиком на спарке работал — моторный подогреватель, включили его и один рукав направили во входное сопло, чтобы немного прогреть металлическую обшивку, а другой на Щербину, чтобы не так холодно было раздеваться возле самолета до трусов. И вот полез он в узкое отверстие боком. Одна рука вытянута вперед, а другая вдоль туловища, вернее, не полез, а его стали вталкивать туда за ноги, как затычку в горлышко бутылки.

Скоро, однако, он должен был отказаться от попытки: не та у него комплекция. Приказать это сделать кому-то он тоже не имел права. Ручаться за благополучный исход путешествия голышом зимой по узкой металлической трубе нельзя.

— Будем разбирать самолет, — сказал техник.

И тогда Тузов предложил:

— Можно мне, я сумею.

Он подобранный такой, юркий. И техники решили: пусть попробует.

Разделся он тоже до трусов и полез, а они стали толкать его. Чувствуют: сжимает механика так, что дышать ему нечем, но терпит, дает знак, чтобы продолжали пихать. Наконец затолкали его — одни ноги только видны в глубине с привязанной к ним веревкой.

Тузов приступил к делу, а они подают в сопло горячий воздух через рукав.

Однако забарахлила печка: температура вдруг повысилась до семидесяти градусов. Тузов завыл от боли. Они начали регулировать подачу тепла, а подогреватель возьми и заглохни. Стали запускать его снова — не тут-то было.

Тузов кричит: «Давайте тепло», а где его возьмешь, если лампа не работает.

Пока они ее запускали, самолет совсем остыл. Механик, однако, не сдается, продолжает работать. Им видно через люк, что он что-то делает, но помочь ему не могут. А у старшины уже и пальцы едва шевелятся.

Наконец запустили печку. Пошло тепло. Ожил Тузов.

Три с половиной часа пролежал он в трубе. Пока не заменил регулирующую аппаратуру — не вылез. Потом его вытянули за веревку наружу, одели и увезли к доктору.

— Между прочим, Тузов и в мыслях не держал, что его поступок геройский, — закончил рассказ Щербина. — А ведь старшина смог бы приглянуться пишущему человеку. Образец для повести. Не так ли? Сообщи отцу. Может, и впрямь заинтересуется. Пусть приезжает в любой авиационный полк. Везде найдет материал с натуры.

Помолчав немного, техник добавляет:

— У нас в авиации все базируется на совести. Ведь ежели кто-то уронит гайку в компрессор и не признается, скажем, смалодушничает, — двигатель при запуске откажет как пить дать. Виновного при этом могут и не сыскать, а дело сильно пострадает. Но таких, кто печется в первую очередь о себе, среди техников и механиков нет.

Я не думаю, что, рассказывая о нашем старшине, техник бросал камушки в мой огород. Но почему-то слова Щербины насчет того, что в авиации нет таких, которые в первую очередь о себе заботятся, задели меня за живое. Не говоря ни слова, тоже снимаю куртку.

Протискиваюсь в лючок сначала головой, потом одним плечом, потом вторым. Холодный металл упирается острыми углами в голову, шею, спину, пристывает к рукам. Уже руки не слушаются, в грабли превратились. Нет, как говорится, увольте! Не могу! Вылезаю, ничего не сделав.

Снова за дело берется Скороход, кряхтит, чертыхается, локти в кровь ободрал, а насчет результатов пока негусто. У меня, пожалуй, больше всего шансов на успех, но я боюсь этого дьявольского холодильника. Знаю, все может завершиться воспалением легких. А на душе между тем неспокойно. Думаю о старшине Тузове, как он орудовал голышом в стальной трубе. Боялся ли он заболеть?

Толкусь возле самолета. Такой никчемный, такой неуклюжий. Прошлое приходит на ум…

Вспомнил вдруг дом свой, как пришла повестка из военкомата.

«Вам надлежит явиться… имея при себе…» Повестка была маленькой, в несколько слов, но мама читала ее необыкновенно долго, то и дело возвращаясь к прочитанному, точно себя проверяла — не напутала ли. Лицо у нее было очень бледным, а губы чуть дрожали, отчего голос казался совсем неузнаваемым, будто трещину дал.

Наконец она одолела весь текст и беспомощно посмотрела на папу.

— Что же будет, Митя?

Папа испытующе глядел на меня, слегка прищурив светло-карие, усталые от работы глаза. В уголках его губ таилось нечто похожее на усмешку.

— Будет служить. Закон для всех один. — Папа приподнялся со стула и взял повестку.

— Это ужасно, — мама вздохнула. — Надо немедленно что-то предпринять.

— Что значит предпринять? — спросил папа, и голос его стал твердым. — У него есть права на льготу или отсрочку?

— Ты все-таки редактор журнала… Тебя уважают. С тобой считаются… Позвони в обком Пивоварову. Пусть даст указание… Мальчику нужна временная отсрочка. Ему надо окрепнуть…

— Опомнись! Что ты говоришь! Приказ об очередном призыве подписан Министром обороны, а ты о Пивоварове…

— Да, я говорю что-то не то. — Она закрыла лицо руками.

Мне было неловко от этих ее слов — ну какой я мальчик! — неловко перед тетей Нюшей, сын которой служил в армии…

Между прочим, когда я не прошел по конкурсу в институт международных отношений, мама точно так же просила отца позвонить всемогущему Пивоварову. Папа, однако, не стал этого делать. «Ничего, мать, не случится, если Витюша пару годков и поработает, — сказал он. — Узнает жизнь. Это полезно. Вспомни, с чего начинали мы…»

Мама была вынуждена сдаться. Однако настояла, чтобы я после неудачных экзаменов отдохнул месяца два-три. За это время надеялась подыскать мне работу переводчика.

Повестка из военкомата поломала мамины планы. Мои же она не могла поломать — у меня их не было.

Мама так расстроилась, что даже разговаривать не могла. Ушла в другую комнату.

Мне хотелось утешить ее, сказать ей какие-то теплые, ласковые слова.

— Боится за тебя, — сказал папа серьезно, словно укоряя меня. — Все считает маленьким. А ты вот какой вымахал — выше отца. Правда, жидковат немного. Но, как говорится, были бы кости…

Он достал портсигар и закурил.

— Вот ты уже и взрослый, — сказал он, выпустив изо рта струйку дыма. — А давно ли такой же квадратик бумаги получил я? Его принесли в октябре сорок второго, когда мама лежала в роддоме. Я работал шофером и учился на вечернем отделении института. И была война в самом разгаре, гитлеровцы все еще надеялись на свой «блицкриг».

Нахмурившись, отец снова затянулся, и мне было слышно, как трещит табак в папиросе. Облачко дыма обволакивало несколько одутловатое, задумчивое в ту минуту лицо, обрамленное изрядно поседевшими волосами. А ведь отцу только-только стукнуло сорок.

Мама рассказывала, как поднимала меня на ноги в те трудные годы. Стала портнихой-надомницей. Шила бойцам белье. На этой работе и глаза испортила.

Когда папа вернулся из армии, мне исполнилось семь лет. С его приездом в доме все стало меняться. Он окончил институт и начал работать разъездным корреспондентом.

Меня стали учить музыке. Мама мечтала, чтобы я был, как она говорила, всесторонне образованным человеком, и определила меня в так называемую спецшколу с преподаванием ряда предметов на английском языке. Ей так хотелось, чтобы я, сын простых родителей (она с гордостью называет себя работницей), стал дипломатом.

Отец, кажется, не принимал всерьез желания мамы.

— Дипломат всегда себе на уме, — говорил как-то он. — А наш Витюша слишком прост, мечтателен. Да и нервишки у него обострены. Он скорее похож на поэта.

— А вот Грибоедов был и дипломатом и поэтом, — парировала мама. У нее на каждый аргумент отца был контраргумент.

Папа, по обыкновению, махал рукой и уходил в спальню работать. Ему некогда было спорить по пустякам.

Ну, а сам я чаще думал так, как мама. И хотя в жизни своей мне не удалось сочинить ни одного путевого стишка, с удовольствием мог представить себя и знаменитым поэтом, и крупным работником посольства во враждебной стране, где скрытно действуют темные силы и даже готовится нападение на посольство. Мое воображение рисовало картины сражений с фашистами, пытающимися захватить посольство.

— А все-таки ты, Витюша, видно, расстроился, — помнится, сказал после затянувшегося молчания отец. — О чем думаешь? Теперь служить куда как легче. И сроки небольшие. Не успеешь во вкус войти…

— А в какие войска лучше пойти? — спросил я папу.

— Тебе подскажут, — улыбнулся он. — Не беспокойся. Они знают, куда дослать.

— А если я туда не хочу?

— Слова «не хочу» в армии нет. Забудь его на время службы. Это оградит от многих неприятностей. Вообще, Витюша, придется кое-какие слова начисто забыть.

— Например?

— Ну, например, «не могу», «не готов», «не знаю»… Все больше с приставкой «не».

Потом в памяти встает день, когда я пришел с мамой в военкомат. По коридорам взад и вперед сновали наголо остриженные ребята. Было очень многолюдно, шумно и, я бы даже сказал, отчаянно весело. Некоторых слегка поддерживали под руки. Каждого новобранца провожали по несколько человек. Во дворе затеяли танцы. Но танцы продолжались недолго: закрапал дождь.

Нам предложили пройти в клуб. Между тем игравший на танцах баянист Бордюжа совершенно скис. И тогда я, поддавшись всеобщему настроению, поднялся на сцену и, сев за рояль, исполнил старинный вальс, который мама очень любила. Мне аплодировали.

Я стал играть фокстроты, танго, польки, липси, румбы — это мне совсем нетрудно, даже буги-вуги оттарабанил по просьбе какого-то долговязого паренька…

Ко мне подошел высокий стройный парень в клетчатых брюках с разрезиками по бокам и в растоптанных туфлях. Он тоже был подстрижен наголо, но так искусно, что на голове осталось подобие прически — это потому, что его разными машинками стригли. Из-под белой рубашки выглядывало повязанное на голую шею пестрое кашне.

— Коллега, чечетку можешь выдать? — спросил он, положив мне на плечо руку с огромным аляповатым перстнем. Я кивнул. — Отменно, — сказал он, приблизился к рампе и объявил: — Сейчас Герман Мотыль исполнит вальс-чечетку. — И стал аплодировать авансом танцору. Дал мне знак начинать.

Я думал, танцевать будет кто-нибудь другой, и все ждал, когда танцор выйдет на сцену. Тогда этот парень спросил:

— Ну что у тебя заело, уважаемый? Начни так: тра-та-та-та-та. Сначала не очень часто, а потом сыпь бисером.

Я начал. И Мотыль, заложив большие пальцы себе под мышки, сорвался с места и пошел по кругу, мелко пристукивая носочками остроносых ботинок. С его красивого белого лица не сходила улыбка. Ему долго аплодировали, вызывали на «бис».

Нашлись среди новобранцев и провожающих акробаты, иллюзионисты-фокусники, гитаристы, певцы. Один из них, то и дело икая, исполнил под всеобщий смех куплеты Мефистофеля.

За то время, пока они выступали, Герман Мотыль сколотил хор, и в заключение этого необычного концерта хористы спели под мой аккомпанемент «Хотят ли русские войны», «Четырнадцать минут до старта» и «Бухенвальдский набат».

В двенадцать дня подали команду выходить на улицу. Нас построили в колонну, сделали перекличку и повели на вокзал. Провожавшие шли по обеим сторонам тротуара, что-то рассказывали друг другу, с опаской посматривали на нашего строгого командира в сапогах, начищенных до ослепляющего блеска, и все качали головами. Тетя Нюша несла мой пузатый чемодан с наклейками.

На вокзал приехал и отец. Мы медленно ходили с ним по перрону, и он говорил мне всякие напутственные слова, в основном, как я должен служить…

Скороход все еще пытается подобраться к свече вспомогательного двигателя.

И я вдруг опять вижу себя со стороны, никчемного и трусливого.

— Ну нет! — говорю я и снова снимаю куртку. Прошу Скорохода уступить мне место. Пока орудую инструментом, Щербина догадался послать Скорохода за лампой для подогрева.

Ничего себе лампа! Она похожа на маленький трактор, на миниатюрную фабрику для производства тепла. Вентилятор гонит по толстым гибким рукавам благодатный теплый воздух, подогретый бензиновыми форсунками, гонит к моим рукам.

Страница четырнадцатая

Полосатая, как зебра, «колбаса» поворачивается на сто восемьдесят градусов. Метеоролог пожимает плечами и, зло чертыхнувшись, идет докладывать руководителю полетов о том, что ветер изменил направление. С ним в авиации пока еще считаются. Теперь придется отбуксировать самолеты в другой конец аэродрома, менять стартовый командный пункт, разворачивать посадочный локатор для обеспечения посадки истребителей с другим курсом. Все это нужно сделать быстро, чтобы не задерживать полеты.

Старший лейтенант Стахов тоже чертыхается. Ему не терпится получить «добро» на вылет. Быстро забирается в кабину, кричит капитану Щербине:

— Эй! Спите вы там, что ли!

Присоединенное к самолету водило прицепляем другим концом к подъехавшему тягачу. Щербина садится к шоферу, а я, конечно, лезу в кузов.

Летчик нетерпеливо машет рукой: трогайте! Скорее, чтобы не злить его, стучу кулаком по крыше кабины, в которой сидят шофер и техник: можно ехать.

Тягач, чуть забирая влево (впереди стоит еще один самолет), трогается с места. И тут происходит совершенно для меня неожиданное — буксировочное приспособление ломается.

Лихорадочно барабаню кулаками по кабине тягача.

— Стоп! Стоп!

Шофер жмет на тормоза, и тягач останавливается как вкопанный.

Самолет по инерции катится вперед. Трах! — это подвесной бак для топлива ударяется о водило. Из пробоины хлещет керосин. Его запах бьет мне в нос. На бетонированной дорожке уже целая лужа. Со стороны инженерного пункта управления идет старший инженер Цветаев, командует:

— Все по местам! Прошу вас, живо!

У самолета остаются только члены нашего экипажа.

У меня вмиг пересыхает во рту. И еще я чувствую, как противно дрожат колени.

Летчик смотрит на меня недобро. Он, наверно, уже в деталях разработал короткий эффективный бой с врагом и, может, уже вообразил, как будет потом докладывать о выполнении задания, как ему тоже вручат письменное поздравление. Я, например, уже все это не один раз представил. И даже порадовался авансом и за своего командира, и за техника, и за себя тоже.

— Ты что, параноик, да? Параноик? — почти кричит мне Стахов.

Я не знаю, что обозначает это странное слово. Но, видимо, что-то нелестное для меня. Я едва сдерживаю себя, чтобы не заплакать.

По приставной лесенке поднимается Щербина, чтобы помочь Стахову отсоединиться от всех шлангов и тросов, установить стопор на катапульту сиденья. Это делается, чтобы она ненароком не сработала на земле. Иначе летчика выстрелило бы кверху на несколько метров, а затем ему пришлось бы подчиниться закону притяжения.

— Ну подождите у меня! — бурчит летчик, сбрасывая с плеч лямки парашюта.

Потом его лихорадочный взгляд останавливается на мозолистых, покрасневших от холода руках техника с темными пятнами масла, и ему, наверно, становится неудобно за свои слова, потому что он вдруг замолкает, отворачивается в сторону. Мне видно, как ходят вверх и вниз желваки на скулах старшего лейтенанта.

Щербина спускается на землю, смотрит на меня с укором и говорит так, чтобы никто не слышал:

— Ничего, хлопчик, всякое бывает. Чего ты дрожишь как осиновый лист. Не ошибается тот, кто ничего не делает, это уж как пить дать.

Он еще меня успокаивает. Как я благодарен ему!

Инженер явно огорчен потому, что приходится расстраиваться из-за таких, как я, недотеп. Просит объяснить, как все случилось. Техник рассказывает.

— В конечном итоге подвело буксировочное устройство, — заключает он.

— Нет, — возражает инженер, — сами вы себя подвели, в конечном итоге… — И дальше можно было предположить следующее: — Надо знать, кого сажаешь в кузов.

Он повертывается ко мне.

— Что же вы, товарищ механик? Зеваете! Нужно было немедленно дать летчику сигнал, чтобы тормозил. А тягач пускай бы себе ехал. Верно ведь? Нескладно получилось.

Молчу. Да и что возразишь старшему инженеру! Вылет сорван, и я в этом виноват. Но если бы дело касалось только учебного вылета, это было бы полбеды. Поломка бака — это уже происшествие. Оно произошло на нашем самолете. И все из-за моей невнимательности. Я ругаю себя самыми последними словами. Я готов провалиться сквозь землю. Только что от этого изменится?

Инженер молча ощупывает края пробоины — керосин из бака уже вылился, — качает головой.

— Отбуксируйте самолет на стоянку, — наконец приказывает он. — Водило завтра утром отправьте в ТЭЧ. Пусть починят. Плохо. Очень плохо!

Он садится в кабину тягача и едет на СКП докладывать о случившемся руководителю полетов.

Я беру чужое водило — от самолета, который только что взлетел, — и мы готовим свою машину к отправке на стоянку. Нужно ли говорить, что творится у меня на душе.

— А если и бак починить в ТЭЧ? — несмело предлагаю Щербине.

— Такие вопросы решает инженер, — отвечает угрюмо техник. — Ладно, поехали.

Я снова в кузове. Наедине со своими мыслями.

Вспомнилось, как, только что окончив курс молодого бойца, мы принимали присягу. С каким нетерпением все ждали тот день. С какой тщательностью приводили себя в порядок! Брились, пришивали самые отборные подворотнички, гладили гимнастерки и брюки.

Пришел Тузов. Новенькая тужурка ладно обхватывала тонкую, но крепкую фигуру, носки ботинок блестели как лакированные.

Я, между прочим, давно уже подметил: чем дольше человек в армии, тем больше он следит за собой. В первую очередь, наверно, за обувью.

— Волнуемся, — улыбнулся он, наблюдая, как готовились к торжественному событию. — Ничего, так и быть должно.

Он рассказал, как сам принимал присягу. Это было двадцать лет назад. Шла великая битва под Москвой. Тузов добровольно пошел в армию. Попал в прославленную дивизию генерала Панфилова, где, как мы знали из истории, двадцать восемь гвардейцев приняли неравный бои с пятьюдесятью вражескими танками и не пропустили гитлеровцев к столице.

Тузову тогда едва стукнуло семнадцать. Вечером он с товарищами присягал Родине, а на другой день наши войска перешли в контрнаступление и начали разгром фашистов под Москвой. В одном из боев солдата Тузова ранило в голову, и он чуть не истек кровью.

…И вот нас построили в ленинской комнате. Мы уже давно перешили пуговицы на воротниках гимнастерок, и наши шеи больше не болтались в них, погоны тоже были укорочены и не свисали с острых, еще не окрепших плеч.

Со стен на взволнованно-напряженные лица солдат глядели портреты героев Советского Союза, героев, которые сражались в войну с немецкими фашистами в составе полка. В большинстве это были молодые летчики.

Напротив, за столом, покрытым красным сукном, сидел командир полка Турбай — огромный плотно сбитый полковник с широким квадратным лицом. Рядом — его заместитель по политической части Жеребов и старшина Тузов. Перед ним лежала книга военной присяги с нашими фамилиями. Тут же находился бланк с текстом присяги.

У стены, где полковым художником был начертан «Боевой путь полка», застыли по стойке «смирно» командиры отделений. Они держали приставленные к ноге карабины и древко развернутого знамени с приколотыми к изрядно выгоревшей материи орденами. Этими орденами был награжден полк за боевые операции во время Отечественной войны.

Суровый сорок второй был не только годом нашего рождения, но и годом рождения полка. Пока мы росли, учились в школе, играли во дворах со сверстниками, полк осваивал новые истребители Лавочкина, потом Яковлева, участвовал в сражениях под Москвой, освобождал оккупированную фашистами землю, прошел с боями до Одера. За храбрость и отвагу нашим старшим товарищам (мы уже звали их однополчанами) вручались ордена и медали, а восьми летчикам было присвоено звание Героя Советского Союза. Мы рады были, что нам выпало счастье служить в этом прославленном полку, где за те годы, пока мы росли, пять раз менялась техника и каждый новый самолет был лучше прежних.

…Слушая, как товарищи, сжимая карабины, клялись «до последнего дыхания быть преданными своему народу, защищать Родину мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагом», глядя на «боевой путь полка» и невольно вспоминая рассказы Тузова о подвигах старших товарищей, я чувствовал себя законным наследником боевых свершений.

После принятия присяги отношение к нам сразу изменилось. Нас стали считать полноценными кадровыми солдатами, перевели в полк и распределили по эскадрильям и группам.

Я и Скороход попали в третью эскадрилью, в группу самолет и двигатель, а сокращенно СД, Бордюжа — в группу вооружения. Мотыля назначили планшетистом на командный пункт. Некоторые из ребят попали в ремонтные мастерские, в светодивизион.

Шмырин, всегда подчеркивавший свою исключительность, пристроился писарем в строевой отдел или, как он сам говорил, делопроизводителем. Узнав об этом, Бордюжа назвал его придурком, за что получил от старшины наряд вне очереди. Ведь должен же быть кто-то и писарем.

Тягач неожиданно останавливается. Я отрываюсь от своих дум и вижу, что мы уже на своей стоянке.

Стахов вылезает из самолета и, не говоря нам ни слова, садится в кабину тягача, уезжает на старт. Даже не посмотрел в нашу сторону.

Щербина и я в тягостном молчании зачехляем машину, а потом так же молча идем во вторую зону помогать техникам готовить самолеты к повторным вылетам.

Жеребова наводят на цель

Двигатель заревел…

Жеребов дал знак технику, чтобы отняли колодки от колес, и лихо порулил к взлетной полосе. Из выхлопной трубы вырвался тугой поток раскаленных газов, обдав стоявших у самолета душноватой керосиновой гарью.

Красивая сигарообразная машина с острыми стреловидными крыльями, приспущенными к земле, разрезая тишину ревом, воем и грохотом, с нарастающей скоростью покатилась по бетонным плитам аэродрома, уходящим к горизонту.

Самолет оторвался, не пробежав и половины полосы, и сразу же круто пошел вверх, точно его вдруг потянул кто-то из-за облаков. Со стороны казалось, что это взлетал не самолет, а огромная ракета, выпущенная под углом к горизонту. Через минуту он уже исчез в облаках.

Покусывая мундштук, Стахов отправился на командный пункт. Он просто не находил себе места и хотел хоть как-то приобщиться к полетам.

Не так-то легко было попасть в число летчиков, которые первыми из полка осваивали новую технику. Но Стахов попал. Вероятно, какую-то роль тут сыграл его разговор с командиром соединения во время инспекторского смотра.

На вопрос генерала, есть ли у Стахова какие жалобы, летчик довольно дерзко ответил вопросом:

— Когда мы получим новые самолеты?

— А чем эти плохи?

— Не плохи, а есть лучше. В других полках.

— Правильно, есть, — генерал улыбнулся. — Стало быть, в тех полках они нужнее. А почему вас интересуют новые самолеты?

На этот вопрос молодой летчик не мог ответить чистосердечно. Его ответ, как он тогда думал, мог показаться наивным и даже смешным. В самом деле, разве мог Стахов сказать, что мечтает о межпланетных путешествиях, что именно это повлияло на его решение пойти в авиацию, которую теперь называют колыбелью космонавтики. Новые же самолеты, безусловно, повышали его шансы стать летчиком-космонавтом.

— Ну что же вы молчите? — спросил генерал.

— А что говорить? Всякий предпочтет новое старому. Это же как дважды два — четыре. Вот вы лично, товарищ генерал, разве не так думаете?

Генерал, кажется, растерялся. Посмотрел на сопровождающих. «Видали такого», — говорил его озадаченный взгляд.

Офицеры неодобрительно покашливали, опустив глаза. А Юрий и сам подумал, что, видно, переборщил в разговоре с генералом, добавил как бы в свое оправдание:

— Стремление к новому свойственно каждому. Это закон природы.

— Закон природы, говорите. — Генерал покачал головой. — Ну хорошо, будем иметь вас в виду. — И пошел дальше вдоль строя, улыбаясь в усы.

Командир соединения не забыл своего обещания. Когда нужно было послать нескольких летчиков из полка, в котором служил Стахов, переучиваться на новые самолеты, генерал, что называется, проявил к нетерпеливому летчику особый интерес. Он позвонил командиру полка и спросил, как Стахов служит.

В это время Юрий находился в штабе, только в другой комнате. Сквозь фанерную переборку ему хорошо был слышен весь разговор.

— Стахов — летчик грамотный, деловитый, целеустремленный, — отвечал полковник Турбай. — Подготовлен к полетам дневным и ночным… С дисциплиной у него неплохо… Над собой? Да, да, работает… Нет, его больше интересует космонавтика. Недавно выступал в нашем Университете культуры с любопытным рефератом о теории относительности Эйнштейна… Как вам сказать… Единственно, что ему остается пожелать, — командир выдержал паузу, — может быть… большей вдумчивости. Молод еще… любит петушиться.

Потом командир засмеялся на какую-то реплику генерала и сказал:

— Хорошо, включим его в список. Это верно: плох тот летчик, который не мечтает стать космонавтом…

Стахов вспомнил этот разговор командира соединения с Турбаем, и настроение у него еще больше упало.

Он шел к командному пункту напрямик, кратчайшим путем, и ориентиром ему служило песчаное возвышение, на котором медленно вращался квадратный домик без окон. Чудо-домик нацеливал в небо огромные изогнутые крылья антенны. Летчик знал, с решетчатых крыльев срывались мощные потоки невидимых радиоволн. Ничто не миновало эти волны — ни живое, ни мертвое.

Несколько минут тому назад где-то далеко-далеко радиолуч натолкнулся на летящий самолет и, отразившись, пришел назад, лег на янтарном экране радиолокатора слабой зеленоватой точкой… Одной засечкой больше, одной меньше — попробуй-ка в этом разобраться! Но она, эта новая засечка, не ускользнула от взора операторов. Им нередко приходилось вести по локатору сразу несколько целей, помня не только номер каждой, но и четко представляя себе, какой тип самолета за этим номером скрывается, какими летно-тактическими данными он обладает.

— Обнаружена цель! — передал оператор на КП и произвел опознавание цели: это был скоростной бомбардировщик.

Оперативный дежурный приказал произвести расчет на перехват…

В стратосфере, где температура около шестидесяти ниже нуля, где машина хуже слушается человека, потому что воздух сильно разрежен, майор Жеребов должен был перехватить противника и сбить его.

Старый командный пункт, куда держал путь Стахов, находился в небольшом березнячке, отделявшем аэродром от военного поселка.

Узкая каменная лесенка привела Стахова в обширное полукруглое помещение, стены и потолок которого были обтянуты материалом, скрадывающим звуки. Здесь всегда казалось несколько мрачновато, и только низкие столы штурманских расчетов, застланные полупрозрачной калькой, освещались мягким желтоватым светом. На одном из столов, его называли столом боевого применения, уже была нанесена планшетистами схема наведения.

— Вам задача: курс восемьдесят градусов, — говорил в микрофон стоявший у стола штурман наведения, — высота одиннадцать тысяч метров.

— Вас понял, — прозвучал в динамике голос Жеребова.

Больше всего Стахов любил эти напряженные минуты поединка в воздухе, когда все земные дрязги, невзгоды и волнения кажутся никчемной суетой, а твои слабости, от которых ты не хочешь освободиться и которые не хочешь признать за собой, сами по себе отходят на второй план, уступая место чему-то большому и настоящему. Как бы ему хотелось сейчас оказаться на месте майора!

Стахов подсел к затемненному пологом экрану с нанесенной на него цветным мелком схемой наведения и стал следить за полетом Жеребова.

Перехватчик сообщал о погоде:

— Десять баллов. Нижняя кромка шестьсот метров. Местами осадки. Видимость пять-шесть километров.

Когда речь идет о десяти баллах — значит, небо сплошь затянуто облаками. Судя по показаниям на экране, перехватчик шел в облаках. Юрий знал, что самолет теперь содрогался всем корпусом, словно летчик сидел не в кабине истребителя, а на телеге и мчался на большой скорости по булыжной мостовой. Находившемуся в воздухе летчику ничего не было видно, кроме приборов и белого месива за фонарем кабины. В такие минуты чувствуешь себя неуютно и стараешься скорее пройти зону болтанки.

Стахов не спускал глаз с перехватчика, а вернее, с голубенькой искорки, передвигавшейся по экрану локатора.

— Цель справа, — сообщил офицер наведения перехватчику и назвал удаление ее. — Высота цели двадцать тысяч метров.

Воображение Стахова нарисовало перед глазами необозримый холодный простор огромных высот и два маленьких самолета, мчавшихся с невероятной, если не сказать, чудовищной скоростью к точке встречи, заранее рассчитанной штурманом наведения и уже отмеченной на карте. Через несколько минут перехватчик по указанию с КП начнет выполнять маневр, чтобы выйти в выгодное положение для атаки.

Но в следующую же секунду Стахов увидел на экране, как цель изменила курс. Штурман наведения стал уточнять выход перехватчика в точку.

Оператор доложил, что высота цели тоже все время меняется. Этого нужно было ожидать. Ведь скрытность — одно из условий, необходимых для выполнения всякой боевой задачи. И там, на большой высоте, в холодном околокосмическом пространстве летчики скоростного бомбардировщика это отлично знали.

Между тем, попав в зону, просматриваемую локаторами, противник, маневрировавший по скорости, курсу и высоте, применил помехи, и тотчас же на земле, в темном помещении командного пункта по оранжевому экрану локатора торопливо побежали светлые блики. Постороннему трудно узнать, куда, с какой скоростью и на какой высоте пошла цель. Ничего решительно не разобрать на экране.

А узнать это нужно во что бы то ни стало. Без этих данных штурман наведения не сможет уточнить расчет на перехват, а летчик, который сидит в кабине скоростного ракетоносца, не знает, куда ему лететь.

Стахов по укоренившейся привычке представил, что контрольная цель — вражеский самолет. Ведь подобную ситуацию никогда нельзя сбрасывать со счетов. Этот самолет мог оказаться и носителем термоядерного оружия. Если бомбовозу удастся прорваться к объекту, это повлечет за собой страшные разрушения и гибель многих, многих тысяч людей.

Стахов не спускал глаз с экрана, по которому веером разбегались желтые искорки. Ну где тут отметка от самолета противника? Пальцы летчика впились в плечо штурмана наведения.

— Не нужно волноваться, — спокойно заметил штурман наведения. Он привык к подобным ситуациям в воздухе. — Повысится давление, Айболит не допустит к полетам. К тому же, милейший, это мое личное плечо… — Он быстро отстраивается от помех.

— Вам высота десять тысяч шестьсот, — подчеркнуто спокойно передал он летчику-перехватчику.

— Понял! — ответил Жеребов.

— Приготовиться к развороту влево с креном сорок, — последовала через минуту новая команда.

Стахов знал: теперь летчик — весь внимание. Зевать ему нельзя. А то ведь и отстать недолго от быстро летящей цели. И тогда перехват намного усложнится. А главное — атака состоит не на заданном рубеже.

Штурман наведения приказал летчику развернуться до курса 330.

— Понял! — передал Жеребов.

Когда он выполнял разворот, цель резко сманеврировала в сторону перехватчика — Стахову это было видно на экране, — сманеврировала и тем самым затруднила истребителю заход для атаки.

Жеребов, конечно, ничего этого не знал. Но как только штурман наведения передал ему, что необходимо увеличить крен до пятидесяти градусов, майор обо всем догадался.

Теперь команды с КП следовали одна за другой, потому что цель продолжала маневрировать по курсу и по высоте. На экране было видно, как она резко пошла на снижение.

— Высота цели… Высота цели… — передавал наведенец, не отрывая взгляда от светящихся точек на экране.

— Понял… Понял! Вошел в облака! — слышалось в динамике.

Стахов вдруг поставил себя на место майора Жеребова. Что бы он сделал без штурмана наведения? Пожалуй, немного. Сознание собственной беспомощности его всегда удручало. «Конечно, надо, чтобы тебя навели на цель, — подумал он, — но зато конец перехвата всецело зависит от летчика. И тут ему не помогут десять наведенцев. А конец, как говорится, делу венец».

На самолете-перехватчике была установлена радиолокационная станция обнаружения и прицеливания — верный помощник летчика при полете на перехват в сложных метеоусловиях. Когда до бомбардировщика дистанция сократилась, Жеребов приступил к самостоятельному поиску цели.

Стахов по опыту знал, как это нелегко. Бортовой экран зафиксировал метку на азимуте 15 градусов. Значит, цель шла не строго по носу самолета, а была где-то слева.

По мере сближения метка все ярче вырисовывалась на экране. Маневрированием своего самолета Жеребов стал выводить эту метку на так называемый нулевой азимут.

Наконец на экране вспыхнула линия захвата. Летчик тотчас же перенес взгляд на отражатель прицела.

— Атакую! — доложил он на КП и нажал на кнопку фотострельбы.

— Отвал влево, — передал ему штурман наведения, убедившись, что атака выполнена успешно. — Возвращайтесь на точку.

— Понял!

Легко ли покинуть самолет

Заправочная площадка, залитая светом прожекторов, была также и местом послеполетного осмотра самолетов. Здесь всегда многолюдно. А сейчас все сгрудились около дежурного по стоянке, на целую голову возвышавшегося над товарищами.

— В чем дело? — спросил Стахов, почувствовав неладное. Он только что вернулся с КП и был еще весь во власти тех событий, которые происходили там.

— У майора Жеребова РУД[1] заклинило, — сообщили ему.

Руководивший полетами полковник Турбай приказал летчикам, которые только что взлетели, вернуться на аэродром. Самолеты начали заходить на посадку. А Жеребов в это время летал по кругу. Несколько раз он пытался сдвинуть рычаг, но безуспешно.

Невеселые мысли одолевали всех, кто находился на аэродроме. Садиться с выключенным двигателем, да еще ночью, — дело необыкновенно трудное. Тут нужен очень точный расчет, а ветер, как нарочно, был сильный, порывистый и дул под углом девяносто градусов к полосе. Наконец Жеребову велели заходить на посадку.

— Третий разворот выполнять дальше обычного. На прямой после четвертого выключить двигатель, — предупредил его Турбай. Он, конечно, волновался за летчика, но не подавал виду. И басовитый голос его звучал, как всегда, спокойно.

И вот сделан «четвертый». Жеребов вышел на прямую к посадочной полосе. Теперь ему нужно закрыть стоп-кран и прекратить доступ горючего в камеры сгорания. На всякий случай командир напомнил ему об этом.

На аэродроме, несомненно, знали: как только тяга прекратится, многотонный самолет резко пойдет на снижение.

Истребитель приближался с каждой минутой. Авиаторы столпились около стартового командного пункта. Ждали молча. Иные вертели в руках незажженные папиросы.

«Пора! — подумал Стахов. — Пора закрывать стоп-кран». Он сказал об этом вслух. Но в ответ не услышал ни слова. Стахов уже представил, как Жеребов берется за рычаг стоп-крана… Но что это? Самолет неожиданно для всех стал набирать высоту. А через минуту по аэродрому разнеслась еще более неприятная весть: попытки закрыть стоп-кран оказались безрезультатными.

Самолет вышел из повиновения. Теперь у летчика оставался один выход: набрать высоту и катапультироваться. Жеребов получил приказ набрать высоту, улететь в безлюдную зону и катапультироваться.

— Давно бы нужно это сделать, — сказал сидевший на ящике с песком Бордюжа, — лишь только заклинило рычаг.

— А ты бы катапультировался, не испробовав всех возможностей? — спросил Артамонов.

— А что, это спасло бы меня от посадки ночью с выключенным двигателем! Тут легче всего сыграть в ящик. — Сан Саныч хихикнул: — Живем, дорогуша, как говорится, один раз.

— Смотря кем говорится, — вмешался в разговор Стахов. Его покоробило от этих слов солдата, хотя сам он, случалось, тоже позволял себе философствовать подобным образом.

Бордюжа отошел подальше. У него не было желания дискутировать на эту тему с привередливым человеком.

Между тем Жеребов передал по радио, что отказывается прыгать.

Все знали, что замполит — искусный летчик, но знали и другое: положение у него необыкновенно сложное, на что он рассчитывал, делая круги над аэродромом, неизвестно.

«Покинуть самолет! Это, конечно, очень нелегко. Сколько человеческого труда, сколько времени, сколько средств затрачено на его постройку!» — так, вероятно, рассуждал майор, пытаясь найти выход. Впрочем, Жеребов мог и не думать об этом. К работе он относился добросовестно, но не любил говорить о ее необходимости, о пользе, которую летчики приносят людям. А если иногда и говорил об этом, то скорее по долгу службы. Так уж было заведено. Вообще же он стремился в каждом деле быть первым, хотел ухватить бога за бороду. А доходя до финиша, он не жаждал получить лавровый венок.

«Замполит тоже знает, что живем один раз, — думал Стахов, прислушиваясь к гулу двигателя в воздухе. — И любит жизнь не меньше нас всех. Любит жену и сына. Но дело, видимо, совсем не в этом. Жеребов просто презирает смерть. Он верит в победу. Так и нужно жить».

Самолет ходил кругами над аэродромом. Майор Жеребов что-то предпринимал, Юрий это чувствовал. И вдруг двигатель засвистел, сбавляя обороты. «Остановился…» — пронеслось в мозгу Стахова. На какое-то мгновение Стахов представил, что он сам находится в кабине, сам терпит бедствие и ему нужно принимать решение. Немедленно! И оттого, что это решение не приходило в голову сразу, Юрий стал нервничать. Он не умел признавать себя побежденным, между тем и победителем назвать себя уже не мог.

Но что это? Обороты снова стали возрастать. Жеребов как ни в чем не бывало развернулся и пошел на посадку. Спустя несколько минут стало известно, как летчику удалось найти выход из необычайно сложного положения.

Покинуть самолет… Эта мысль действительно не укладывалась у Жеребова в голове.

«Неужели нет другого выхода? — Этот вопрос он задавал себе уже несколько раз. — Надо попытаться, пока есть горючее, сорвать рычаг». Но каждая такая попытка ни к чему не приводила.

О себе он не думал: некогда было. Спасти самолет — это, если говорить откровенно, тоже не являлось главным для него в ту минуту. Им овладел азарт испытателя, азарт человека, который должен выйти победителем. Должен! Приняв очень рискованное, граничащее с безрассудством решение, Жеребов осторожно снял ноги с педалей, зажал ручку управления между колен, уперся ступнями в приборную доску, обеими руками оттянул РУД в сторону и затем резко рванул его на себя. Рычаг сдвинулся с места, встал в положение малого газа. Вот тогда на земле и услышали, как засвистел двигатель, сбавляя обороты…

Стахов завидует

Истребитель освободил полосу. К нему тотчас же подъехал тягач. Самолет отбуксировали в зону осмотра. Летчики и техники окружили его. Жеребов вылез из кабины и стащил шлемофон, подставляя ветру открытое смуглое лицо. Отошел в сторону покурить. Все вопросительно смотрели на него, а он молчал. Летчики предельно скупы на разговоры о трудностях полета. Для них полеты — это обычная рядовая работа, наподобие той, которую выполняют водители наземного транспорта.

Подошел взволнованный старший инженер полка. Пожал руку замполиту, спросил, что случилось. Он постоянно твердил своей «пастве» — инженерам спецслужб, техникам, механикам, что современная авиационная техника сама по себе не выходит из строя. Если на самолете что-то произошло, — значит, виноват тот, кто его обслуживает. Ему не хотелось, чтобы это подтвердилось.

— Заклинило, — ответил Жеребов.

Через пять минут инженер рассказывал командиру полка о причине неисправности. Оказалось, менаду тягами сектора газа и стоп-крана попала заглушка воздушного шланга от противоперегрузочного костюма. Она была вся исковеркана и помята.

Капитан Щербина вставил заглушку между тягами и попытался вместе с другим техником самолета сорвать сектор газа. Но безуспешно.

Турбай некоторое время наблюдал за их стараниями, потом перевел взгляд на Жеребова. На широком львином лице полковника было изумление.

— Ну и ну! — командиру полка, да и всем столпившимся у самолета, трудно было поверить, что этот поджарый и, казалось бы, не отличавшийся большой физической силой летчик с длинными руками, вылезающими из рукавов кожаной куртки, смог сделать в воздухе то, что сейчас не могут сделать на земле двое сильных мужчин. На Жеребова, посасывавшего из кулака папиросу, смотрели с почтением.

— Ты сумасшедший, Николай Павлович, — сказал командир полка Жеребову с укором. — Разве можно этак рисковать?

— Риск входит в наши обязанности, — ответил замполит, гася папиросу о подошву ботинка, — это железно. — Его бодрый, уверенный и несколько озорной голос подействовал на командира. Лицо Турбая уже не казалось таким строгим, как минуту назад.

— Не забывай: ты ко всему прочему еще и заместитель по политической части, воспитатель, — сказал Турбай вполголоса.

— Вот я и воспитываю… — обезоруживающе улыбнулся майор.

Командир полка тряхнул головой: дескать, что с тобой разговаривать, и протянул летчику руку.

— Ладно, поздравляю с приземлением.

Уходя со стоянки, полковник хмуро посмотрел на техника и попросил тщательным образом разобраться в причинах, из-за которых чуть было не произошла авария.

Секретарь комсомольской организации полка, встав на колодку от самолета, уже прилаживал к стене теплушки листок-молнию. Ветер мешал, норовя вырвать его из рук. Стахов взялся помогать.

— Ну как, адъютант, неплохо сработано? — спросил комсорг, кивая на боевой листок, в котором рассказывалось о героическом поступке майора Жеребова. Ему явно доставляло удовольствие говорить об этом. Стахов пожал плечами:

— Повезло человеку!

На мальчишеском лице секретаря появилось недовольное выражение.

— Ну это вы бросьте, старший лейтенант. Завидуете. Если уж говорить начистоту, то Стахов действительно завидовал Жеребову, но не потому, что о майоре написали в боевом листке, назвав его поступок самоотверженным, а потому, что этому летчику представился случай проявить свои способности, сноровку, умение, смелость. Как бы хотелось старшему лейтенанту оказаться в подобной ситуации! Как бы хотелось действовать так же уверенно и четко, без промедлений. Ведь это как раз то, что нужно человеку, который готовит себя к космическим полетам.

— Я бы, между прочим, рассказал обо всем по-деловому, — сказал Стахов после некоторого раздумья, как бы давая задний ход. — Вскрыл суть поступка майора Жеребова, чтобы другие, оказавшись на его месте, действовали таким же порядком. А так — одни бесполезные восторги.

Секретарь несколько мгновений переваривал сказанное летчиком, трогал рукою задорно торчащий нос, маленький подбородок, словно проверял, все ли на месте. А потом случилось совсем непредвиденное. Он подошел к молнии и снял ее со степы.

— Вы живете вместе с Жеребовым. Вот и подумайте, как нам рассказать о нем. — При этих словах он подал Стахову свернутый в трубочку плакат-молнию: — Может, возьмете у майора интервью. А что? Это прозвучит!

— Не имела баба хлопот, да купила порося, — сказал Юрий с мрачной улыбкой.

— И правильно сделала, что купила, иначе померла бы с голоду, — строго сказал комсорг. — Так что есть с кого брать пример. И старшину Тузова в это дело нужно втянуть. Пусть сделает фотографию Жеребова.

Штормовая телеграмма

Во второй половине ночи на КП поступила телеграмма о приближающейся снежной буре. Буря уже захватила аэродром соседей (он не принимал самолеты) и теперь неумолимо шла сюда.

Летчикам велели вернуться на свою точку.

В теплушку пришел майор Жеребов, стряхнул с шапки снег и пригласил всех подойти к окну.

— Вот какое дело, многоуважаемые соколы, — сказал он сокрушенно, — погода повернулась к нам другим боком. Посмотрите, как крутит. Метеостанция обещает такую заварушку надолго. А мы не можем допустить, чтобы наш аэродром засыпало снегом. Надо помочь аэродромно-технической роте.

— Раз надо — значит надо, — с готовностью отозвались летчики. — Что делать-то?

— Пересесть с перехватчиков на «ла-пятые». Понятно?

Ну кто же этого не понимал! В летном училище курсантам частенько приходилось «летать на ла-пятых», то есть чистить снег обычными лопатами.

— Материальная часть готова к боевому вылету? — спросил Стахов.

— Готова, — улыбнулся стоявший за спиной Жеребова командир аэродромно-технической роты. Он был доволен, что так быстро уладился разговор с летчиками.

Еще вчера стояла тихая морозная погода, и вся его рота, призванная содержать в постоянной готовности аэродром, занималась, как говорят в обслуживающих подразделениях, малыми работами, то есть приводила в порядок и ремонтировала разные машины и инвентарь. А сегодня к вечеру температура вдруг повысилась, и вот, пожалуйста, повалил снег. Теперь было не до малых работ и не до распорядка дня.

Летчики собирались на аэродром. Майор Жеребов вводил их в курс дела:

— Мы бросили несколько спецмашин для уборки снега. Вскоре подойдет трактор. Так что вооружим техникой.

Тут же он соединился по телефону со столовой и приказал приготовить на три часа ночи дополнительный ужин летчикам.

Потом позвонил жене. Прикрывая трубку ладонью, майор мягко сказал:

— Сегодня, Дуся, совсем не жди. Загорать буду. До утра. Поцелуй сына.

Видно, не случайно говорили про замполита, что он не знает, какие у сына глаза, хотя ребенку уже больше года. Уходит на службу — сын спит, приходит — тоже спит.

В небо, до облаков забитое мельтешившими снежинками, взлетела ракета — конец полетам. Через полчаса истребители были на стоянках тщательно запеленаты в материю от носа до хвоста, словно мумии. И только возле дежурного домика, как всегда, стояли раскрытыми истребители с ракетами под плоскостями. Самолеты могли в любую минуту вырулить на старт и взмыть в небо. Готовность не снимается даже во время снежной пурги.

На полосе безостановочно тарахтели, ползая по бетонным плитам, снегоочистительные машины, с рулежных дорожек снег соскребали солдаты ручными волокушами, сделанными из старых элеронов и посадочных щитков от списанных в утиль самолетов. На расчистку были брошены все.

Стахова и Мешкова послали на подмогу трактористам и водителям спецмашин, поручили им перетаскивать с места на место ограничительные знаки, фонари и проводку. Работа оказалась несложной, но зевать нельзя. Иначе нож бульдозера мог порвать резиновые кабели, идущие от фонаря к фонарю.

Снег был влажный, липкий, он таял на воротниках, а вода стекала за шиворот. Стахов то и дело чертыхался. Мешков работал молча, выбирая для себя самые заснеженные участки.

Иногда офицерам попадались стальные прутья, выпавшие из щеток очистительных машин. Летчики поднимали их и убирали в карман, чтобы потом выбросить. Попав во всасывающее сопло самолета на взлете, такой прут мог вывести из строя двигатель.

Страница пятнадцатая

Ну и погодка! Метет так, что в трех шагах ничего не видно. То и дело смахиваем метлами мокрый и липкий снег с чехлов, которыми закрыты самолеты. Если он растает и вода впитается в брезент, а потом замерзнет, тогда чехол превратится в неподатливый панцирь, снять его с самолета будет нелегко.

И не заметили, как рассвело.

Щербина посылает меня в технико-эксплуатационную часть со сломанным водилом от самолета.

— Может, зайдешь туда, — говорит мне Мотыль, помогая грузить водило в кузов тягача. Он сегодня тоже на аэродроме, работает вместе со всеми, только толку от его работы немного, больше языком болтает, чем делает. Впрочем, мы и не ждем от него иного. А острое словцо или шутка сейчас очень кстати.

Туда — это к новенькой аппаратчице из лаборатории группы регламентных работ по радиолокационному оборудованию. Он недавно познакомился с этой девушкой и теперь усиленно ухаживает за ней, «подбивает клинья», как он говорит: под разным предлогом заходит в ТЭЧ чуть ли не каждый день. То ему требуются угольники для стола планшета, то обрезки плексигласа. Он ходил туда заказывать какие-то абажуры для ламп подсвета, выяснять на стенде и по схеме работу радиолокационной станции.

— Напиши ей записку, — подсказываю я Мотылю. Мне не нравится его непостоянство, не хочется потакать ему в этом деле, но у меня не хватает духу отказать ему прямо.

— Нет, ты на словах ей скажи. Мол, так и так… Ну, да ты, уважаемый, приобрел некоторый опыт в таких делах. Надо повидаться.

Непонятно, о каком опыте он ведет речь.

ТЭЧ занимает самый большой и самый высокий ангар. К нему примыкают приземистые здания лабораторий и мастерские. Здесь работают и «цивильные» — в основном те, кто служил в этом полку раньше, и жены офицеров.

В ангаре ТЭЧ всегда стоят несколько самолетов. Кроме того, на некоторых машинах специалисты ТЭЧ проводят регламентные работы в полевых условиях.

Старослужащие рассказывают, что раньше, несколько лет тому назад, таких частей в полках вообще не существовало и все работы на самолетах проводились техниками и механиками под открытым небом. Как хорошо, что это время миновало!

Оттащив водило в сварочную мастерскую, я иду в лабораторию. Вся лаборатория опутана проводами. Жужжат электромоторы, пощелкивают концевые выключатели, глухо постукивают антенны, перемещающиеся по азимуту и наклону. Зелеными огнями горят осциллографы, воспроизводя разнообразное множество импульсов, мигают разноцветные сигнальные лампы.

Здесь, между прочим, девушек из числа вольнонаемных больше всего. Может, это объясняется тем, что работа требует тонких рук и деликатного обращения. Тщательно обметаю валенки, стираю снег с бровей и подхожу к дверям той комнаты, где работает избранница нашего Мотыля. Навстречу поднимается со стула розовощекая толстушка в вязаной кофточке.

— Простите, — говорю я. — Мне поручено сказать вам всего два слова.

Девушка вскидывает широкие брови и улыбается. Улыбка у нее тоже широкая. Такие улыбки обычно рисуют на коробках с зубным порошком.

— Хоть три, — говорит она громко. — Если не ошибаюсь, вас зовут Виктор Артамонов? Вы славно играли на пианино «Царевну-Несмеяну» в прошлое воскресенье.

Ее воспоминания не входят в план составленного мною разговора, и я боюсь, что это выбьет меня из колеи. К тому же ее громкий голос может привлечь внимание находящихся в комнате.

— Вы не ошибаетесь, — говорю я все так же тихо, намекая на то, чтобы так же говорила и она.

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, собственно, — мнусь я и показываю глазами на дверь.

Она выходит вместе со мной в другую комнату.

— У вас расстроенный вид, — говорит она, всматриваясь в мое лицо. — Вы что-то скрываете.

— Меня просили…

— О чем просили? Кто?

— Меня очень просили… Вас очень хотят видеть. Речь идет о моем очень близком друге. — Я даже вспотел от такого разговора.

— Да кто он, этот ваш близкий друг?

— Мотыль. Герман Мотыль. Неужели не догадываетесь?

Девушка смеется, слегка закинув голову. Колыхается копна светлых, забранных в сетку волос. Не понимаю, что смешного в моих словах.

— Не сердитесь. — Она дотрагивается пальцами до моей руки: — Просто я вспомнила, как он… В общем, передайте своему Мотылю, что я не подойду для его коллекции.

Ай да девчонка! Так бы и расцеловал ее. Входит дежурный по ТЭЧ.

— Готово водило, — говорит он. — Можешь получать.

Я благодарю.

Страница шестнадцатая

Уже полдень, а снегопад не прекращается. Майор Жеребов ходит с деревянной лопатой от машины к машине быстрым размашистым шагом и подбадривает уставших:

— Так держать, многоуважаемые соколы. Мы не можем, не имеем права снижать боеготовность полка. Вы это и сами понимаете.

Да, мы все понимаем. Если кому-то из водителей становится невмоготу, он останавливает машину и умывается снегом. Из столовой привозят бутерброды с салом и горячий кофе. Жеребов разносит их прямо по машинам, около которых работают люди, спрашивая, не нужно ли кого подменить. Ему деятельно помогает писарь Шмырин.

— Ты, как всегда, на подхвате, — говорит ему Скороход, с которым мы работаем на расчистке дорожек к складу с ракетами.

— Стараюсь, товарищи, — отвечает Шмырин, подавая Семену кружку с кофе. А потом спрашивает, наморщив гармошкой лоб:

— Верно, что на машине Жеребова попала заглушка между тягами?

Мы не отвечаем.

— Все весьма странно и непонятно. Надо бы выяснить. — У Шмырииа своего рода пунктик кого-то в чем-то подозревать. Это у него, наверно, оттого, что он слишком много читает литературы о шпионах. — Кроме вас, подходил кто-нибудь к машине?

— Да ведь ночь была, — Семен толкает меня в бок: — Ты бы вмешался что ли, Детектив.

— Не смейтесь, Скороход, — говорит Шмырин, отбирая кружку. — Я знаю, что говорю. Бдительность, как мне известно, не помешала ни одному здравомыслящему солдату.

Температура воздуха еще повышается, идет мелкая, почти невидимая глазу изморось, которая наконец сменяется дождем. Попадая на бетонные плиты, влага тотчас же замерзает. Обширная взлетно-посадочная полоса и многочисленные рулежные дорожки превращаются в настоящий каток, хоть соревнования по конькам устраивай.

Тут-то и начинается самое трудное. Чтобы освободиться от снега, достаточно пройтись разок-другой снегоочистительными машинами, и если нового не навалит, полоса будет чистой, а лед убрать — дело хлопотное, кропотливое, тяжелое. Тепловым машинам иногда приходится довольно долго на одном месте стоять, пока лед не расплавится и не превратится в пар. И вот гудят реактивные машины, извергая на плиты струи раскалённого газа. Лед тает, а вода стекает с полосы в стороны. Прицепленные к тракторам машины медленно ползут вперед, оставляя после себя полосы сухого бетона. Наши летчики тоже не сидят без дела: посыпают песком рулежные дорожки.

После полетов

Разбор полетов — это примерно то же, что производственное совещание на предприятии. До недавнего времени такие разборы проводил с летчиками эскадрильи майор Уваров. Изредка делали замечания по эксплуатации техники инженеры спецслужб.

Став адъютантом, Стахов взял за правило выступать на разборах. Уваров не препятствовал. Он любил активных офицеров, болеющих за дело, и видел в них будущих командиров.

Последние полеты прошли, вообще, удачно. Или почти удачно. Более половины летчиков эскадрильи получили хорошие отметки за упражнения и, таким образом, полностью закончили программу переучивания. Летчики, фамилии которых стояли в конце плановой таблицы, тоже, видимо, справились бы со своими упражнениями, если бы не снежная буря.

Но не обошлось во время полетов и без накладок. Во время буксировки самолета Стахова по вине механика Артамонова была сделана пробоина в подвесном баке: таким образом сорван вылет. Стахов, конечно, знал, что есть в этом и его вина, потому что в армии за ошибки подчиненных отвечает командир, который не научил, как действовать, чтобы ошибок не было, не воспитал. И как-то невольно для самого себя он, стараясь казаться не хуже других, стал подчеркивать промахи товарищей. А таковые при желании всегда можно найти. Больше всего делалось ошибок при распределении внимания во время пилотирования в облаках, особенно при заходе на посадку по приборам. Один летчик допустил ошибку в пилотировании и потерял скорость в стратосфере во время перехвата цели, другой не загерметизировал кабину перед взлетом, третий с замедлением реагировал на команды с земли, четвертый сделал неграмотный заход на посадку. Плановая таблица выполнялась неточно. Меньше почти никто не летал, все старались летать больше. Один из летчиков, воспользовавшись заминкой на старте, пробыл в воздухе, пока в баках не выработалось почти все горючее.

Когда летчики вышли на перекур в коридор, Уваров аккуратно прикрыл за ними дверь и сказал Стахову:

— Напрасно вы, старший лейтенант, так воинствуете. Можно быть непримиримым, но принижать людей, конечно, нельзя.

— Ну мы не в пансионе для благородных девиц. Армия, в конце концов, — есть армия.

— И армия армии рознь. Тоже не нужно, конечно, забывать. Отпугнете вы людей своей резкостью.

— Я этого, между прочим, не боюсь.

Уваров не ответил. Он никогда в приказном тоне не навязывал свои взгляды и свою волю даже тем, кто, по его мнению, заходил слишком далеко…

Вернувшись с перекура, летчики занялись оформлением летной документации. А Стахов, скрестив руки на груди, ходил между рядов и смотрел, как они это делают. Если у кого-то появлялся вопрос, то обращались не к нему, а к Уварову.

«Ну и пусть, — думал старший лейтенант, покусывая мундштук, — меньше заботы». Он даже сам себе не хотел признаться, что его это задевает.

После обеда Уваров и адъютант составляли черновой вариант плановой таблицы полетов.

— Нам нужно, чтобы летчики почаще выполняли упражнения в комплексе, — сказал Уваров.

Стахов пожал плечами. Какое ему до этого дело? Раз Уваров не хочет, чтобы он проявлял в этом вопросе инициативу, он не будет ее проявлять, достаточно с него случая с Мешковым, которого послал дежурным по столовой в день полетов. Он так и сказал Уварову, когда тот предложил подумать, как лучше скомплектовать упражнения.

— Странная у вас логика, — невесело усмехнулся Уваров. — И вообще вы ведете себя, я бы сказал, несколько странно. С предубеждением относитесь к людям. А получив замечание, сами впадаете в амбицию. Нельзя быть рабом своего настроения. Подавлять и обезличивать подчиненных нам, конечно, никто не давал права.

Он встал и прошелся по классу. Уваров всегда ходил, когда волновался. Заложит руки за спину и ходит, посасывая старую, видавшую виды трубку, нескладный и угловатый. Редкие, преждевременно поседевшие волосы причесаны по-старомодному — на пробор. Его лицо можно было бы назвать мужественным, если бы не узкий костлявый подбородок. И потом у него были слишком мягкие глаза.

«Он совсем не похож на летчика», — подумал Стахов, украдкой наблюдая за командиром. Стахову кто-то сказал, что Уваров работал авиационным врачом. Однажды, уже в зрелом возрасте, этот врач поднялся в воздух, чтобы провести над летчиками естественный психологический эксперимент, и «пятый океан» обворожил его. Он добился направления в летное училище и стал летчиком.

— А почему нужно всегда верить людям? — спросил Юрий. — Мы пока не при коммунизме живем. Не потому ли, что мы слишком верим, на свете столько подонков.

Уваров остановился и внимательно посмотрел на адъютанта. Стахов понял, что перехватил, и поэтому добавил:

— Это я вообще сказал, а в частности мои слова относились к летной работе. Ведь не случайно она вся состоит из проверок.

— Из проверок чего? — быстро спросил командир.

— Знаний, навыков, умения, здоровья.

— А я имел в виду душу. В душу человека, конечно, нужно верить.

— Это область психологии. Она меня не касается. — Стахов понимал, что его слова звучат не очень-то убедительно, но ничего другого не мог сказать. В летчика точно бес противоречия забрался и говорил вместо него.

— И это плохо, Юра. — Уваров впервые назвал Стахова по имени.

— Почему плохо? — спросил летчик просто так, чтобы не поддаться мимолетному чувству, которое колыхнулось где-то внутри, когда Уваров назвал его Юрой. На мгновение Стахов представил, что перед ним стоит отец. Добрый, чуткий, строгий и умный. Именно таким он хотел бы видеть своего отца, который тоже был когда-то летчиком, служил в штурмовом полку, воевал. На фронте он сошелся с другой женщиной (она была механиком по фотооборудованию) и больше не вернулся домой. С тех пор прошло свыше двадцати лет. И все эти долгие годы Стахов носил в сердце раскаленную занозу.

— Потому плохо, что командир — это и психолог, — сказал Уваров. — Мне не хотелось бы вас поучать. Вы в этом видите чуть ли не покушение на вашу личность. А между тем без борьбы мнений, без критики не может быть прогресса. Вы это, конечно, знаете. Ограничусь советом. Надо менять ракурс видения мира, а заодно и дистанцию не мешало бы подсократить, на которой вы держитесь от людей. Почаще занимайтесь самоанализом. Ну да ладно. Оставим это. Мы, кажется, вели речь о комплексных летных упражнениях.

— Это вы вели.

— А я хочу, чтобы мы вместе об этом думали. Возьмем, например, Мешкова.

— Ему-то рано еще комплексировать, — усмехнулся Стахов.

— Почему рано? У вас есть на этот счет какие-нибудь соображения? Что вам не нравится в нем?

Стахов опять пожал плечами. Так, с кондачка, на этот вопрос не ответишь. Мешков был добрым малым. Умел жить не суетно, даже слишком спокойно. И как бы ограниченно. Вот эта-то ограниченность и не нравилась Стахову. Мешков особенно не стремился думать самостоятельно. Жил по принципу: мы люди маленькие… Нам скажут — мы сделаем… Из таких в конце концов получались инертные и равнодушные люди. Обо всем этом Стахов так и сказал командиру.

Уваров усмехнулся:

— А ведь это все область психологии. И вы неплохой психолог, Юра. Не пойму, что меня привлекает в вашем, далеко не идеальном и, прямо скажем, очень противоречивом характере. Может, ваше желание быстрее вырваться вперед. Впрочем, идеальных характеров не бывает. В человеке нередко хорошее уживается рядом с плохим, как иногда уживаются, скажем, злаки с сорняками в одной земле. Но это, конечно, до поры до времени. Сорняки нужно глушить, чтобы не разрослись чертополохом, а за растением ухаживать. Терпеливо и грамотно. Вот вы говорите, что Мешков не стремится думать самостоятельно. — Уваров пытливо поглядел в глаза адъютанта. — А может, боится думать самостоятельно?

— Это почти одно и то же.

Майор оставил реплику молодого летчика без ответа.

— Вы знаете о его прошлом? — спросил он.

— Кажется, он из деревни. Признаться, меня никогда не интересует прошлое людей. Что прошло, то прошло.

— Напрасно, конечно. Зная прошлое людей, мы лучше сможем понять их поступки и в настоящее время, мы можем воздействовать на этих людей так, чтобы в будущем они поступали, как это нужно.

Стахов зевнул.

— Это слишком утилитарно. Смотреть на человека как на робота и стараться выжать из него то, что нужно для дела.

Уваров, казалось, не заметил этого упрека и стал рассказывать о Мешкове.

Мешков до армии жил в леспромхозе. Зимой вместе с отцом и старшими братьями занимался заготовкой древесины, а летом сплавлял ее по сибирским рекам. Может, так бы и прожил Мешков всю жизнь в таежной глуши, если бы не новый директор леспромхоза, в прошлом начальник аэроклуба. Директор не мог не отметить в Мешкове отменное здоровье, спокойные манеры и покладистый характер. Паренек, по мнению директора, обладал всеми качествами, которых так ищут у курсантов инструкторы летного дела. Директор в душе оставался авиатором. Он помог Мешкову устроиться в аэроклуб. Там нарадоваться не могли на нового курсанта. Его исполнительность ставилась в пример. А то, что Мешков не пытался проявлять инициативу, в какой-то мере устраивало инструкторов. Слава богу, инициативных в аэроклубе и без него было сколько угодно. Инициатива курсантов у инструкторов сидела в печенке. Ко всему прочему у Мешкова было доброе, бескорыстное сердце, готовое откликнуться на каждую беду товарища.

— Советую вам приглядеться к Мешкову, — сказал командир эскадрильи. — Такие, как Мешков, не часто встречаются. Но кое в чем вы, пожалуй, меня убедили. Мешков боится думать самостоятельно. Не будем пока заставлять его выполнять упражнения в комплексе. Перейдем к другим товарищам. Кто у нас там на очереди?

Они перебрали чуть ли не всех летчиков эскадрильи. Незаметно для себя Стахов увлекся, слушая командира. Оказывается, больше половины летчиков могли за один полет выполнить несколько упражнений.

Когда черновик плановой таблицы был составлен, адъютант вдруг понял, что три часа тому назад знал о своих товарищах гораздо меньше, чем теперь. И все это благодаря Уварову. И что примечательно: в характеристиках майора всегда было больше хорошего, чем плохого.

— Послушайте, Стахов, — сказал командир эскадрильи, потирая подбородок, когда адъютант уже собирался уходить на ужин, — а что, если вам лично взять Мешкова на буксир? Его нужно вытянуть в число отличных летчиков. И вы это сможете.

— Почему я смогу?

— Вы знаете его недостатки. А это — половина дела. Польстило ли Стахову предложение командира эскадрильи? Вряд ли.

— Возиться с человеком — дело мало интересное, — чистосердечно признался он.

— Ручки боитесь испачкать, — усмехнулся Уваров, — руководствуетесь девизом: каждый за себя — один бог за всех.

Слова эти задели Стахова за живое.

— Дело не в этом. Просто сомневаюсь, чтобы Мешков стал отличником.

— Его нужно расшевелить, — продолжал Уваров. — Пробудить в нем азарт летчика. От него нужно потребовать самостоятельных действий. И знаете, — Уваров явно воодушевился, — что если вам запланировать перехват на низкой высоте. Полетите на истребителях, которые вам хорошо знакомы по тому полку. Мы, как вам известно, здесь их тоже используем.

— Попробовать, может, и стоит, — сказал Стахов, колеблясь и не принимая окончательного решения. Ему не хотелось подпадать под чье бы то ни было влияние.