Готовность номер один

Страница семнадцатая

Вот новость — так новость! 23 февраля в полк приедут шефы с фабрики, примут участие в концерте нашей самодеятельности. Об этом я узнаю от писаря Шмырина, который ухитряется получать ту или иную информацию, что называется, тепленькой.

— Твоя Калерия тоже приедет, — доверительно говорит он. — Готов это повторить.

Как он выразился: «Твоя Калерия».

Мог ли я назвать Леру моей? Всего дважды мы встречались. Первый раз в клубе «Прогресс», о чем я уже рассказывал, а второй? Вторая встреча была мимолетной. Мы даже поговорить не успели. Это случилось в одну из пятниц, при обстоятельствах далеко не романтичных. В гарнизонной бане, где-то под землей, лопнули трубы, и тогда старшина Тузов повел нас в городскую баню. Вот там, у бани, когда мы только что вышли из автобуса с газетными свертками в руках, и произошла эта встреча.

Закутанная в белый пушистый платок, она выходила из бани, и тут я окликнул ее. Лера обернулась и несколько мгновений смотрела на меня с удивлением. Мне даже показалось, что она не узнала меня. Я ждал в каком-то беспокойном напряжении, чувствуя, как предательски краснею под обстрелом любопытных глаз товарищей.

— Это я — Виктор, — не выдержал я, пытаясь улыбнуться. — Помните… мы…

Она вытерла на переносице бисеринки пота и, сняв зеленую варежку, подала руку:

— Как же вы изменились!

Я крепко сжал ее горячие пальцы.

— Здравствуйте, Лера. Я изменился?

— Поправились. И возмужали.

— А вы ничуть не изменились, — сказал я, с нескрываемым восхищением рассматривая ее. — Такая же… красивая. — И я тотчас же понял, что этого не следовало говорить.

Она покачала головой:

— Делать комплименты вам совсем не идет.

— Извините.

— Придется. — Ее нежные губы дрогнули в усмешке.

Я знал: старшина вот-вот подаст команду заходить в помещение. А между тем мне хотелось ей сказать, что я все время думал о ней. Она даже снилась мне. Но как это сделать в такой обстановке? Да и нужно ли было говорить? Вдруг ей и это покажется банальным.

Молчание затягивалось.

— Вы были в бане? — Вопрос, конечно, получился глупым, но должен же был я о чем-то разговаривать с девушкой.

— Была, — она опять усмехнулась, на этот раз с милой застенчивостью. Опустила глаза.

— А мы тоже хотим попариться, — продолжал я молоть бог знает что.

— Ну что же, — теперь она уже засмеялась, — желаю легкого пара.

— Тр-ретья, заходи по одному, не толпиться! — послышался басовитый голос Тузова.

Сердце екнуло. Оставались последние секунды.

— Лера!

— Что? — она чуть наклонила голову.

— Мне хотелось бы с вами встретиться!

— Почему же вы не приходили?

Вот вопрос, на который не так-то легко ответить. Ведь не скажешь же ей, что мне все эти два месяца и семь дней не давали увольнения.

— Я был страшно занят, Лера, честное комсомольское. Но я очень хотел прийти.

— Понимаю.

Нет, она не понимала, об этом я догадался по тому, как она сказала свое «понимаю», приподняв бровь.

— Артамонов! — окликнул стоявший у входа старшина. — Закругляйтесь.

Лера подала руку:

— Ну, до свидания тогда.

— Лера!

— Что? — И она опять чуть наклонила голову.

— Лера!

Она улыбнулась как-то по-особенному мягко, так улыбалась только моя мама:

— Приходите, Витя, когда будете меньше заняты. Ладно? Я буду ждать.

— Обязательно!

Но с тех пор я так и не сумел выбраться в город. И вот теперь Шмырин говорит мне: «Твоя Калерия тоже приедет». Как часто я думал о ней и на аэродроме, и в казарме, и даже на посту во время несения караульной службы, мысленно повторяя эти ее слова: «Я буду ждать». Как хотелось увидеться с ней! Какие удивительные картины рисовало мое воображение, когда я оставался один на один со своими мыслями! «Твоя Калерия тоже приедет», «твоя Калерия тоже приедет», — гулко стучит сердце.

— Какая она моя, — небрежно говорю Шмырину.

— Будет тебе, Артамонов, — усмехается он. — Ты меня не проведешь. Я ведь людей насквозь вижу. Чего засветился, словно промытое стеклышко? Ну ничего, ничего. Все побеждает любовь, как говорили древние, покоримся и мы любви. В общем, осталось три дня… Готовься.

«Три дня», «три дня» — будто это вторит сердце.

Страница восемнадцатая

Дома — я имею в виду гражданскую жизнь — День Советской Армии отмечался в нашей семье скромно и тихо. За ужином, когда вечернее небо разукрашивалось взрывами салюта, папа, а за компанию с ним и тетя Нюша выпивали по стопочке водки. Боевые сто грамм, как говорил отец, — сначала за тех, кто лег костьми на поле брани; а потом за тех, кто охраняет наш мирный труд.

Отец говорил прочувствованным голосом, что в нем в такие минуты просыпается старый полковой конь, что ему хочется бить копытами землю.

Мама доставала из заветного места загодя приготовленный подарок для папы — запонки, галстук, авторучку.

— Это тебе, Митенька, от нас всех за твои боевые дела.

Отец весь как-то преображался, начинал вспоминать товарищей, с которыми воевал и которых уже не было в живых. Вспоминал и тех, кто выжил, сетовал на то, что не взял в свое время их адресов, и вот теперь даже не знает, где его однополчане.

Потом мы пили чай с тортом и смотрели телевизор. Я любил такие вечера. Ведь в обычные дни папа, как правило, работал, писал какой-нибудь рассказ для журнала или статью.

— Существует болезнь — ностальгия, — как-то за чаем сказал отец. — Это тоска по родине. Думается, те, кто отдал много лет службе, испытывают в этот день острые приступы тоски по армии.

В полку к годовщине Советской Армии мы начинаем готовиться чуть ли не за месяц. Берем повышенные обязательства. Каждому хочется добиться хороших показателей в учебно-боевой подготовке, выйти победителем в соревновании. Участники самодеятельности готовят к празднику большой концерт. От желающих участвовать в нем нет отбоя. Даже Скороход, у которого, по его собственному выражению, «хриплый голос», попросился в хоровой кружок. Саникидзе никому не отказывает. Его не пугает, что концерт из-за перегруженности программы может затянуться. Ведь перед зрителями будут выступать их товарищи. А это всегда интересно и нисколько не надоедает.

На сегодняшнюю репетицию пришла и Зина. Она в темном платье, зеленой лентой перевязаны ее огненные волосы. В ушах серьги в виде Эйфелевой башни. На туго обтянутой груди тонкая цепочка с медальончиком, на запястьях браслеты. Приветливо кивает всем и с улыбкой приближается ко мне. Я смотрю на Зину. Кажется, она взволнована, держится до предела напряженно, потому что хочет казаться независимой перед Мотылем. А в глазах у нее — тоска зеленая. Дело в том, что Мотыля не привлекают ее браслеты и серьги. Он даже не подошел к ней. Мне очень жалко Зину. Мы начинаем разучивать одну из песенок. Зина поет:

У Зины низкий грудной голос — контральтовый, так говорят музыканты. Он переливается и вибрирует:

Играя, я посматриваю на Мотыля и злюсь на него. И зачем он только кружит головы девчатам. Во время перерыва спрашиваю у него о Зине.

— Она почти замужем, — коротко отвечает он.

— Как это «почти»?

— Очень просто, жених у нее есть.

— Кто это?

— Наш Туз.

— Вот это да!

Нет, я в самом деле, того и гляди, начну заикаться. Теперь мне становится понятным появление в ее доме всех этих фотографий. Видно, Тузов давно ее любит. И я представляю, как он ходил за ней по пятам, выбирая момент, чтобы запечатлеть девушку на пленку.

Мотыль усмехается:

— Старшина влюблен в нее, как старый карась. Клянусь. Страшно боится, что она уплывет, готов выполнять все ее прихоти.

— Откуда тебе это известно? — спрашиваю я.

— Земля слухом полнится, — ухмыляется Герман. — А я не хочу вставать у него на пути. Тебе понятно?

За два дня до праздника в клубе, при закрытых дверях, проводится генеральная репетиция. Майор Жеребов, устроившись в заднем ряду у самой стены, довольно кивает головой. После каждого выступления делает пометки в блокноте.

Мы стараемся вовсю. Я не жалею пальцев. Рояль звучит отлично. И настроение у ребят тоже отличное. Еще бы: мы получили долгожданное парадное обмундирование — суконные мундиры с твердым стоячим воротничком, из такого же материала брюки под сапоги, фуражки с голубым околышем и черным лакированным козырьком, голубые, как небо, погоны.

Сколько надежд у каждого из нас было связано с этим обмундированием! Вот теперь можно и в художественном ателье сфотографироваться и подарить портрет знакомой девушке. Мы кружились у зеркала, словно барышни, любуясь собою. Вспоминали, как впервые получили и надели на себя солдатское обмундирование. Каким же непривычным оно показалось нам тогда! Гимнастерки сидели мешком, топорщились, круглые воротнички давили шею или были слишком просторны, ремни из эрзац-кожи с увесистой медной бляхой, словно перекосившиеся обручи, подпирали ребра, портянки собирались на подошве жгутами, а новые сапоги с широченными голенищами — ботфортами из кирзы жали ноги и казались по пуду каждый. И все мы были на одно лицо. То ли Скороход перед тобой стоит, то ли Бордюжа — не определишь. И все смущенно одергивали гимнастерки, будто подолы платьев, крутили головам и стараясь высвободиться из воротников-хомутиков, улыбались перед зеркалом деревянными улыбками.

Парадная форма сейчас нам кажется тоже не совсем привычной. Но мы в ней выглядим, как генералы.

Майор Жеребов остается доволен и нами и нашей самодеятельностью.

— Только бы шефы не подвели! — говорит он доктору Саникидзе, имея в виду участников фабричной самодеятельности, которые тоже готовят несколько номеров для нашего концерта.

— С ними все договорено, — успокаивает тот. — И выступление их я уже видел. Все будет на высшем уровне.

Страница девятнадцатая

Гостей ждут в гарнизоне все утро. Наводят лоск в казарме и в городке. Когда за воротами контрольно-пропускного пункта слышится автомобильный гудок, мы, по установившейся традиции, встаем вдоль дороги. Все, конечно, одеты соответствующим образом. На груди у каждого знаки доблести солдата, подтверждающие, что их владелец и отличник ВВС, и классный специалист, и хороший физкультурник, выполнивший нормы ГТО, и спортсмен-разрядник. Жалко только, что все это скрыто под шинелями. Ну, да ладно. В клубе солдаты снимут шинели и предстанут перед гостями в полном параде, при всех знаках отличия.

А ремнями все так перетянулись, дышать трудно. Общепризнанный пижон Герман Мотыль завел по примеру «старичков» хромовые сапоги с узкими квадратными носочками. Начистил их — глядеться можно.

— С чего начнем, товарищ майор? — обращается комсорг к Жеребову. Он преисполнен желания провести встречу самым лучшим образом.

Замполит смотрит на часы:

— Проголодаться многоуважаемые гости еще не успели. Покажем сначала наше хозяйство. Думаю, это их заинтересует. А там сообразим по ходу дела…

Автобусы с шефами останавливаются возле клуба, у входа в который вывешен плакат со словами: «Добро пожаловать!» Духовой оркестр играет только что разученный марш, ребята немного фальшивят, но на это никто не обращает внимания. Парни и девчата выходят на убранную нами улицу и весело оглядываются. Некоторые из них здесь уже были и даже имеют дружков, а иные приехали впервые.

Девчата все — как на картинках. Высокие прически, туфли на гвоздиках. Только и слышно вокруг, как стучат каблучки по асфальту. Это постукивание, мне думается, для солдат приятнее всякой музыки.

— Здравствуйте, здравствуйте! — звенят голоса. Курносая блондинка, секретарь комитета комсомола фабрики, прикладывает растопыренные пальцы к берету и чеканит по-военному:

— Здравия желаем, товарищи воины!

— Благополучно добрались? — спрашивает Жеребов у секретаря, около которой уже крутился с радостным лицом механик по тренажерам.

— Благополучно. Спасибо.

— Тогда пойдемте, посмотрим, как живут воины.

— А на аэродром, где самолеты? — спрашивает курносая.

— И туда сходите.

— А полеты увидим?

— Обязательно.

Девушки гуськом, в тесном окружении солдат, следуют за Жеребовым к казарме. А за ними идут комсомольские активисты части, члены женсовета. Некоторые из них сами недавно работали на этой же фабрике.

Приготовившись к встрече с Лерой, я чувствую себя несколько скованно, сосредоточенно думаю, о чем бы мне начать разговор. Сердце гулко стучит в груди. Подойду к ней и скажу: «Наконец-то вы приехали». Потом поздороваюсь за руку, поинтересуюсь самочувствием. Она тоже, наверно, спросит меня о моем самочувствии, должна спросить! Так и завяжется разговор. Стоящий рядом Скороход спрашивает:

— Ну где она? Смотри, браток, не прогляди.

В самом деле, где же Лера? Уже все вышли из автобусов, уже наш секретарь комсомольской организации выступает с заранее заготовленным приветствием. Я но вдумываюсь в смысл его слов. Обеспокоенно перебегаю глазами от одной группы к другой. Мне кажется, что я узнал бы Леру из десятка тысяч девушек.

— Не приехала, — говорю Семену, в растерянности разводя руками.

— Этого она не имела права сделать, — категорически возражает Скороход. Он понимает мое настроение и старается утешить меня. — Пойдем к Мотылю, пусть наведет справки.

Он тянет меня за рукав к Герману, оживленно разговаривавшему с заведующим клубом Полстянкиным, одетым в короткое светлое пальто, которое делает его похожим на тренера спортивной команды, только что вернувшегося из заграничной поездки.

— Где Лера? — спрашивает Семен у Мотыля со свойственной ему прямотой. — Почему ее не видно?

— Калерия Павловна приедет с участниками нашей самодеятельности, — отвечает за Германа Полстянкин. — Чуть попозже. Она кому-то нужна?

Сердце у меня несколько оттаивает.

— Она ведь выступает со стихами, — несмело говорю я.

— Со своими стихами, — уточняет Полстянкин.

— Она пишет стихи?

— И даже печатается в нашей многотиражке. Это гордость нашей фабрики. По какому вопросу она вас интересует? — спрашивает заведующий клубом и надевает очки. — Что-нибудь нужно передать?

— По личному вопросу, — отвечает Скороход с достоинством, давая понять, что дальнейшие расспросы ни к чему.

Полстянкин хмурит клочкастые брови, внимательно рассматривает меня и Скорохода сквозь линзы очков.

«Захочет ли она дружить с простым солдатом» — думаю я. — Шансы мои на то, чтобы завоевать сердце этой девушки, так ничтожны».

— Мы тоже не лыком шиты. Элементарно, — вдруг говорит Семен, беря меня под локоть и подталкивая вперед. Он словно прочитал мои мысли и, может быть, даже на миг проникся моим настроением.

— Образование у нас ничуть не меньше, — продолжает Скороход. — К тому же мы умеем играть на пианино и так далее и тому подобное, как говорит майор Жеребов. Она нас стихом, а мы ее музыкой. Нет, нам робеть не пристало.

Как авиаторам служится

Сначала Тузов решил показать девчатам карабины и автоматы солдат и сержантов, стоявшие в пирамидах.

— Наше личное оружие — самое совершенное в мире, — говорил он таким тоном, будто лекцию читал, доставая скорострельный автомат с инфракрасным прицелом.

Но девчата, к явному огорчению старшины, не выказали большого интереса к самому совершенному оружию в мире и к прицелу, с помощью которого можно стрелять в полной темноте. И тогда старшина, потоптавшись в нерешительности, повел всех в ленинскую комнату. Ее только что отремонтировали и заново оформили. Бывший секретарь партийной организации был убежден: чем больше на стенах всяких плакатов и диаграмм, тем лучше. Жеребов думал иначе, и поэтому повесили в ленинской комнате несколько хороших картин и эстампов. Вместо длинного казенного стола с инвентарными бирками на ножках поставили у стен маленькие низенькие столики из пластика, укрепили над ними скромные плафончики, создававшие по вечерам такой уют, что из комнаты просто уходить не хотелось. Девчата столпились у огромного стенда «Боевой путь части».

— Наш истребительный авиационный полк был создан… — все тем же деревянным голосом продолжал заученное старшина. — Наши летчики защищали с воздуха… За подвиги многим было присвоено… — Тузов даже охрип от волнения. Он никогда не чувствовал себя лектором. — Полк одним из первых в Союзе «оседлал» реактивную технику и сейчас летает на самых совершенных самолетах-ракетоносцах. Полку поручена почетная боевая задача — охранять советское небо.

Девчата слушали старшину, как казалось Артамонову, из приличия, но зато проявили повышенный интерес к стенду «Отличники части».

— У вас столько отличников?

— Представьте себе…

— Нужно брать пример, — сказала с пафосом секретарь комсомольской организации фабрики, любуясь фотокарточкой механика тренажера.

Девчата, кажется, искренне удивились порядку в казарме, в каптерках, где хранились обмундирование и личные вещи солдат, в сушилке и хозяйственном уголке.

— Здесь тоже можно кое-чему поучиться, — сказала курносая блондинка и посмотрела на подруг: — Давайте-ка с ними попробуем заключить соревнование на лучшее содержание общежития. Думаю, они не поддадутся.

— И правильно думаете, — сказал Мотыль, которому в это время потребовались папиросы. А может, просто решив привлечь внимание девчат, он со звоном бросил деньги в коробочку, отсчитал сдачу и взял пачку, показав ее при этом девчатам, как показывает фокусник зрителям какой-либо предмет, перед тем как начать с ним манипуляции…

Девчата столпились около ларька с выставленными на полках бритвами, одеколоном, расческами, сигаретами, баночками с сапожным кремом, конвертами, эмблемами для мундиров, асидолом для чистки пуговиц…

— Ларек работает без продавца, — сказал Мотыль и, понизив голос до шепота, добавил: — Тут мы взяли пример с вашей первой бригады коммунистического труда.

Девчатам это польстило.

— Мы и заработную плату собираемся выдавать без кассира, — сказала секретарь.

Посмотрели гости, где находится Знамя полка. В это время как раз сменялись часовые, которые его охраняют. Они постарались выполнить свое дело эффектно, с блеском, подражая приемам воинов, которые стоят у входа в Мавзолей Ленина.

В парашютном классе гости увидели разложенный на столе парашют. С чисто женским любопытством трогали прочный шелк. Можно было подумать, что они соображают, каких бы чудесных кофточек можно было нашить из этого материала. Но девчата вдруг заговорили о парашютном кружке, который собираются организовать при фабрике.

— Поможете нам? — спросила секретарь комитета комсомола у Тузова.

— Обязательно.

Один из парашютов, только что уложенный в ранец, надели на курносую блондинку. Застегнули лямки. Она слегка приседала под его тяжестью.

В учебном корпусе девчата увидели тренажеры, на которых летчики, не тратя ни грамма горючего, не рискуя жизнью, «летали» в простых и сложных метеорологических условиях, «пробивали» звуковой барьер, «забирались» в стратосферу, «стреляли» из оружия по вражеским самолетам и отрабатывали навыки в технике пилотирования. Потом увидели тренажер для отработки навыков катапультирования. Майор Жеребов рассказал, как покидают реактивный самолет в аварийной обстановке. Нужно только потянуть шторку над головой, а дальше взрывчатка под сиденьем выбросит летчика из кабины, словно снаряд из пушки.

В высотном классе летчик Стахов готовился к показательному полету на перехват. В специальном костюме он был похож на космонавта. Летчика окружили, стали расспрашивать, зачем ему необходимо высотное снаряжение. Он держался солидно, отвечал коротко, старался произвести надлежащее впечатление.

На аэродроме девчата с восхищением смотрели на расчехленный самолет Стахова, удивлялись, как на таких маленьких, острых, откинутых назад крылышках держится в воздухе эта толстая металлическая сигара, на которой кабина для летчика кажется пузырьком воздуха; удивлялись обилию приборов, выключателей, рукояток и кранов в кабине.

Даже авиаторы не могут равнодушно наблюдать за взлетом сверхзвукового реактивного истребителя, когда он, с каждой секундой наращивая скорость, мчится по гладким бетонным плитам и, оторвавшись от полосы, круто забирает вверх и свечой уходит ввысь, тает на глазах…

Летчик пробил звуковой барьер ниже положенной высоты. Кто-то из девчат испуганно вскрикнул и присел, гости вопросительно посмотрели на Щербину. Но старичкам уже не впервой было такое испытывать по милости летчиков, не сумевших удержать машину до поры до времени на дозвуковой скорости.

Стахов ухмыльнулся про себя, он нарочно пробил звуковой барьер на относительно небольшой высоте. Хотя и знал, что его за это не погладят по головке. Уж больно ему хотелось показать тем, кто остался на земле, на что способны эти новые сверхскоростные самолеты.

Некоторое время девчата стояли словно каменные, широко раскрыв рты. Это им посоветовал доктор Саникидзе, чтобы ослабить давление на ушные перепонки во время работы двигателей, а потом затараторили все разом.

А Стахов тем временем уже вторгся в стратосферу. Он сам напросился на этот полет. Думал, что вместе с шефами приедет Белла, и хотел ей продемонстрировать авиационные моды, чтобы увидела, какова работа летчика, и прониклась к ней должным уважением, ценила дружбу с летчиком.

Стахов не приметил Беллы среди девушек, но он мог просто просмотреть ее в суматохе. Он надеялся, что она вместе со своими подругами будет следить за ним с земли, слушать по радио, как осуществляется перехват воздушной цели по команде с КП, слушать пояснения замполита.

Чтобы сократить время набора высоты, Юрий летел на форсажном режиме. Вариометр показывал максимальную скорость по вертикали. Какое-то время полет самолета мало чем отличается от полета ракеты. Стахов находился почти в лежачем положении. Отдаленно его полет напоминал отлет космонавта от планеты до выхода космического корабля на орбиту. Старшему лейтенанту представилось на мгновение, что он только что отправился в первое космическое путешествие на Луну. Сколько раз, еще в средней школе, Стахов мечтал о том, чтобы первым из землян попасть на Луну, первым ощутить под ногами лунную твердь. Глаза летчика впились в приборную доску. А внизу простиралась окутанная облаками Земля. На Земле было известно каждое действие летчика, хотя он находился теперь за сотни километров от аэродрома. Полет проходил над морем. С высоты, сквозь разрывы в облаках, оно было похоже на поверхность неведомой Стахову планеты, залитой водой. «Может быть, так будет выглядеть Венера, когда люди проникнут сквозь густую ее атмосферу», — мелькнуло в его голове.

Стахов с нетерпением ждал, когда же, наконец, дадут команду начать поиск цели с помощью бортового локатора. Его охватил азарт. Так всегда бывало, когда перед ним ставилась трудная задача, когда его действия были связаны волей штурмана наведения. Он боялся, что штурман допустит ошибку в расчетах, и тогда перехват не состоится. Больше всего на свете Стахова тяготила зависимость от другого человека. Ведь этот человек мог напутать. Иное дело, когда все зависело от самого себя. Тут уж можно вывернуть себя наизнанку, а добиться нужного результата. Наедине с приборами и арматурой Стахов чувствовал себя уверенно.

Однако прежде чем поступила команда начать поиск, он заметил инверсионный след от самолета-цели. Словно толстая белая веревка протянулась к горизонту. С каждой секундой «веревка» становилась длиннее — цель шла на большой скорости. Летчику приказали развернуться и тоже увеличить скорость.

— Цель впереди, — передал штурман наведения.

И Стахов тотчас же увидел на экране бортового локатора импульс от цели. Теперь нужно было пилотировать самолет по электронному авиагоризонту и только периодически контролировать положение самолета в пространстве и режим полета по пилотажно-навигационным приборам. Цель, как того и следовало ожидать, начала выполнять маневр. Изменила направление на тридцать градусов и снизилась. Стахов это сразу заметил по перемещению отметки цели на экране. Маневром своего самолета попробовал удержать цель на линии нулевого азимута, увеличил скорость сближения. Теперь он верил, что перехватит цель.

— Атакуйте, — приказали ему.

Выполнение атак на высотах, близких к боевому потолку перехватчика, связано с некоторыми неудобствами. Теряется эффективность действия рулей, отчего все эволюции в пространстве самолет выполняет вяло и с запозданием. Но это летчика не особенно смущало, потому что цель находилась в таких же условиях.

Перед стрельбой он уменьшил скорость самолета и наконец уравнял ее со скоростью полета цели. Нажал на ручке управления кнопку фотострельбы. Если бы цель была самолетом врага, а под плоскостями стаховского истребителя висели ракеты, тогда жить противнику оставалось бы считанные секунды. А так он, конечно, продолжал себе полет по заданному маршруту, лишь попав в объектив фотоаппарата. Стахов вышел из атаки и доложил на КП о выполнении задания.

— Отвал, — передали ему и сообщили расстояние и курс полета на аэродром.

«Что и требовалось доказать», — с удовлетворением подумал Стахов, выполняя команду. На лице его играла победоносная улыбка.

Стахов увеличил скорость. Ему не терпелось вернуться на землю.

Однажды после танцев

Лететь по бесконечной прямой — это утюжить воздух. Никаких новых впечатлений, никаких новых эмоций. Стахову казалось, что время остановилось. И он без конца сверял свои часы с бортовыми. Монотонно гудела за спиной турбина в тысячи лошадиных сил, беззвучно хлопал под приборной доской глазок датчика кислорода, отмечая вдохи и выдохи летчика, а где-то глубоко внизу, на дне необозримого голубого океана, лежали залитые солнцем облака, белые, как застывшие гребни волн, однообразные. Иногда мелькал разрыв между ними, и Стахов видел на мгновение серую, будто голую землю, паутинки дорог и речушек, домики крохотные, словно вылепленные ребенком из цветного пластилина, — и снова облака, облака, облака…

И все-таки нельзя сказать, чтобы настроение у летчика при этом однообразии полета было плохим. Он отлично справился с заданием и теперь, пролетая над землей, ощущал ее необъятность и величие, что всегда восхищало его.

К тому же он не терял надежды на встречу с Беллой. Он даже попытался представить себе эту встречу, но ничего не получилось. Видимо, он боялся обнадежить себя, хотя не признался бы в этом даже себе. И не потому ли воображение не хотело повиноваться его желаниям. Зато перед ним непрошено, как на экране, проходили события более отдаленные.

Ему вспомнились танцы на стадионе. Мешков беспрестанно танцевал с Беллой, не отходил от нее ни на секунду. О, как Стахов завидовал тогда приятелю!

В перерывах между танцами товарищи собирались под желтолистыми кленами. Болтали о пустяках. Саникидзе направо и налево отпускал девушкам дежурные комплименты в кавказском стиле, многословные и велеречивые.

В половине одиннадцатого подошел посыльный из штаба и сказал Мешкову, что его вызывает дежурный по части. На широком вспотевшем лице Петра появилось удрученное выражение. Он растерянно заморгал глазами.

— Я подожду, — сказала Белла.

Стахов расхохотался: уж больно у Мешкова был потерянный вид.

— Иди, иди. Мы тут займемся твоей леди.

Танцевала Белла очень легко. Иногда на поворотах Стахов прижимал ее к себе, и тогда она с улыбкой смотрела ему в лицо, словно ждала от него чего-то или извинялась за что-то. Большие серо-голубые глаза, затененные ресницами, становились похожими на освещенные солнцем лесные бочаги. Таких глаз Стахов еще ни у кого не видел. В них была невинность, откровение, вызов, покорная мольба и еще что-то такое, что хватало за Душу.

Они пробыли на танцах до самого конца, а Петр так и не вернулся. Саникидзе исчез вместе со своей партнершей еще до того, как баянист Бордюжа исполнил прощальный вальс. Стахов остался с Беллой. Говоря откровенно, ему не очень-то хотелось тогда плестись в город с чужой девушкой, а потом одному возвращаться обратно. В душе он проклинал Мешкова. Но бросить Беллу тоже было не по-джентльменски. Да и перед Петром было бы неудобно: он так умолял не оставлять ее одну.

— Ну-с, что будем делать дальше? — спросил Юрий, посмотрев на Беллу с некоторым интересом. Так смотрят на красивую безделушку, которую не знаешь, куда девать, и вместе с тем с которой не хочется расставаться. — Вашего кавалера, видимо, задержали неотложные дела. Долг есть долг, вам это, конечно, понятно?

Белла пожала плечами.

— Мне надо домой.

— Я провожу.

Она снова пожала плечами и внимательно посмотрела ему в глаза, будто хотела в них что-то прочесть. Они направились к выходу. Город уже спал, на безлюдных улицах им попадались только редкие, молчаливо обнимавшиеся парочки. На счастливых лицах блуждали улыбки, которые могли заменить все слова на свете.

Стахов почувствовал наедине с девушкой некоторую скованность. Так всегда бывало, если девушка ему начинала нравиться.

— Какие мысли появляются у вас при виде влюбленных? — он и сам не знал, почему спросил именно об этом.

Белла задумчиво проговорила своим тихим, глуховатым голосом:

— Мне всегда хочется узнать, кто они, что их ждет впереди. Иногда я представляю себе их жизнь… Помните, как у Роберта Рождественского:

и через несколько строк:

— По-моему, это самые счастливые люди, — сказала Белла.

— У вас такое представление о счастье?

— Примитивное, да?

Стахов поразился откровенности, с которой говорила Белла. Ведь, по существу, он был для нее совершенно чужим человеком. Но эта откровенность в ее устах не выглядела банальной.

— Одинокому мужчине легче, — вздохнула Белла. — У него есть сознание того, что он в любую минуту может стать не одиноким. Стоит ему только захотеть.

— Ну, вам-то это тоже не трудно, стоит только поманить…

— Кого поманить? — спросила она.

— Кого захотите. Белла усмехнулась:

— Мне это сделать труднее, чем кому-либо другому.

— Почему?

— Вы хотите это непременно знать? — она внимательно посмотрела Стахову в глаза.

— Хочу.

— Потому хотя бы, что я мама.

Он выпустил руку Беллы. Этого не может быть. Нет.

— И… Петр знает об этом?

— Какое это имеет значение… — она усмехнулась.

Несколько минут шли молча. Ветер растрепал Белле волосы. Но она не замечала этого. И этот лирический беспорядок на ее голове нравился Стахову.

— Простите меня, — сказал Юрий. — Наверное, мне не нужно было вас ни о чем спрашивать.

Разговор у них дальше не клеился. Он лихорадочно думал, что бы можно было сказать Белле, и ничего не мог придумать.

С ним произошло нечто неожиданное. Ему тоже захотелось быть с ней очень откровенным. Только что, в сущности, он мог ей сказать о своей жизни? Вряд ли ее могли заинтересовать его мимолетные полудетские увлечения. Да и для него самого они вдруг стали совершенно неинтересными, до приторности скучными. Даже однажды выдуманная им любовь, которой он хвастался ребятам, казалась теперь смешной.

Стахов решил сейчас же выяснить, как Белла относится к Мешкову. И он без обиняков спросил, нравится ли ей Петр.

— Мы с ним мало знакомы, — ответила она. — Но думаю, что это добрый и бескорыстный человек. Такому нельзя не верить.

— Словом, настоящий друг. Белла кивнула.

— Вот мы и пришли, — сказала она, останавливаясь около старого кирпичного дома с узкими сводчатыми окнами. — Мое окно спит. — И она указала на второй этаж. На подоконнике была устроена кормушка для птиц.

— С кем вы живете?

— С отцом. Он на работе.

— А ребенок?

— На даче. Пойду, — она протянула руку.

— Можно зайти к вам?

— Сейчас?

— Ведь еще совсем не поздно.

Она посмотрела на Стахова с любопытством и, не выпуская его руки, ввела в темный подъезд.

— Здесь двадцать одна ступенька.

Сделав несколько шагов вверх, он в темноте совершенно случайно коснулся волос Беллы. От них пахло, как пахнет от только что выглаженного белья. У Юрия возникло желание обнять Беллу, но он не решился на это и только крепче сжал ее руку.

Комната была маленькая, словно монастырская келья. Он невольно поразился контрасту модного платья Беллы с бедным убранством комнаты.

— Хотите чаю? — спросила она, включая стоявшую на полу электроплитку.

Пока она возилась за ширмой, которая разделяла комнату пополам, он рассматривал корешки книг на этажерке.

— Вы учитесь?

— Сейчас все учатся, — ответила она из-за ширмы.

— Где?

Она промолчала. Вынесла к столу фарфоровую вазочку с вареньем.

— Это папа? — Он указал на маленькую фотокарточку, воткнутую в уголок зеркала, которое стояло на комоде.

— Да.

Судя по белому полукругу, оставленному на фото для печати, Беллин отец снимался на какой-то документ, наверно, зашел в фотоателье прямо с работы — в спецовке и вязаном свитере с высоким воротом.

— Он работает в ночную смену? — спросил Стахов, украдкой рассматривая себя в зеркало и думая о том, что ему, пожалуй, следовало бы изменить прическу. Этот белобрысый ежик из толстых, как прутья, волос не совсем идет к его узкому бескровному лицу и светлым запавшим глазам с маленькими, как иголочное ушко, колючими зрачками.

— Да, он работает по ночам. Берите, пожалуйста, стул и придвигайтесь к столу. — Она покрутила в руках его фуражку и положила ее на комод.

Чай был горячий, и он налил его в блюдце. Ему казалось это оригинальным. Белла улыбнулась.

— Знаете, на кого вы сейчас похожи? Он невольно покосился на зеркало:

— На кого?

— Нет, пожалуй, не скажу.

— Скажите, — он осмелел и положил руку на плечо Беллы. Она не отстранилась.

— Говорите, иначе сейчас…

— Что?

«Поцелую», — хотел сказать он, но не сказал, потому что у него куда-то девалась вся отвага.

Она опустила глаза.

Несколько секунд он рассматривал ее лицо — узкое и бледное. Черные с синевой волосы падали на чистый лоб. Наконец она снова подняла на Стахова глаза. Он никогда еще не видел такого преданного, обнаженного и беспомощного взгляда.

«Неужели она на всех так смотрит?! — мелькнуло в его голове. — От этих глаз можно сойти с ума».

Потом он взглянул на часы и чуть не ахнул. Было половина второго.

— Засиделся, однако, — сказал он, вставая. И попросил Беллу объяснить, как ему побыстрее добраться домой.

Белла подумала минутку, а потом стала надевать туфли.

— Я провожу вас.

— Нет, нет, я сам.

— Вы не скоро выберетесь из наших лабиринтов.

— Выберусь.

— Я ведь лучше вас знаю. — В ее голосе появились решительные нотки: — Еще случится что-нибудь с вами. Мне не хочется за вас отвечать.

Они препирались несколько минут. А потом Белла вдруг предложила:

— Оставайтесь здесь. А я пойду к подруге. Это на первом этаже.

Он не ожидал такого поворота.

— Удобно ли это для вас? Белла усмехнулась.

— Наверно, нужно было подумать об этом раньше. Расстилая постель, Белла спросила, когда ему нужно вставать завтра.

— В семь, — сказал он.

Она завела будильник и ушла за ширму.

— Раздевайтесь.

Ему вдруг стало как-то не по себе. У него даже вспотели ладони. «А как же Петька? — подумал Стахов. — Он бог знает что может решить, когда узнает…»

— Вы легли? — спросила Белла из-за ширмы.

— Да.

— Тогда спокойной ночи. — Она выключила свет и вышла.

Облака над аэродромом

До полосы, скрытой от Стахова толстым слоем облаков, было около восьмидесяти километров, когда с летчиком связался по радио оператор системы слепой посадки. Эту систему в полку называли вожжами летчика. В шутку, конечно. Но в этих словах была доля истины.

Стахов ничего не видел перед собой, кроме серого хаотически двигавшегося месива облаков, а на аэродроме его видели — с помощью локаторов и все время напоминали, в каком направлении, с какой скоростью снижения лететь, чтобы приземлиться точно на полосу. В эти минуты летчик чем-то был похож на слепого, который не может сам найти дверей в свой дом, и ему подсказывают: прямо, прямо, теперь левее, опять прямо, направо и так далее. Но если ошибка слепого приведет к шишке на голове, то ошибка летчика окончилась бы тем, что он, как говорят с горькой иронией авиаторы, приземлился бы «на три метра ниже земли».

Через каждую тысячу метров он докладывал о своей высоте и получал команды, с какой вертикальной скоростью ему снижаться.

Со всех сторон старшего лейтенанта по-прежнему окружали облака. Не видно было даже концов крыльев. Все внимание Юрий сосредоточил на авиагоризонте, высотомере, приборе скорости и указателе курса. Они были его глазами, помогали увидеть то, что он не видел сам. Летчик знал: сейчас главное не растеряться, четко и быстро выполнять команды тех, кто следил за ним на земле. Стахов представил на мгновение темное, душноватое помещение аппаратной и руководителя посадки, то и дело звонившего операторам посадочного радиолокатора. Руководитель подсказывал, как лучше управлять антеннами. Летчик шел с отклонением от курса влево на десять градусов. Тотчас же руководитель посадки передал Стахову:

— Вправо десять.

— Выполняю. — Юрий стал разворачивать самолет.

Руководитель посадки внимательно следил, чтобы светлая отметка двигалась точно по начерченной на экране, линии глиссады. Это говорило о том, что летчик своевременно выполнил команды и снижался правильно.

— До дальней четыре, — сообщили ему.

Потом в наушниках шлемофона зазвенел звонок. На приборной доске беспокойно замигала сигнальная лампочка. Самолет проходил над дальней приводной радиостанцией. Стахову нельзя было мешкать ни секунды. Он переключил автоматический радиокомпас на ближний привод и начал плавное снижение.

Самолет вынырнул из облаков. Его словно вытряхнули оттуда. Впереди, в снежной сумятице, виднелись три тускло светящиеся точки: это были включены прожекторы. И больше ничего не видно, только снег с ожесточением хлестал по фонарю.

— Облака вниз пробил! — доложил Стахов, стараясь ни одним звуком не выдать волнения. — Полосы не вижу.

Снова слышен звонок, и мигает лампочка. Самолет проходил над ближней приводной радиостанцией.

В белой зыбкой глубине забрезжила серая бетонная полоса. На душе сразу стало веселее. «Теперь дома», — подумал Стахов и еще раз проверил поступательную скорость. Стал плавно прибирать газ.

— Пониже, пониже, — журчал в наушниках голос руководителя посадки. — Хорошо. Хорошо.

Самолет уже бежал по залитой светом полосе, терявшейся в снежной мгле.

— Парашют! — напомнили с СКП.

Стахов нажал кнопку, и сзади из-под стабилизатора выпало полотнище. Купол вмиг наполнился воздухом, и скорость на пробеге затормозилась.

Зарулив в карман, Стахов увидел стайку девчат возле ангара. Они приветливо махали ему руками.

Летчик улыбнулся, испытывая удовлетворение от удачно завершенного полета. Пока он еще не знал, что среди них Беллы не было.

Страница двадцатая

После ужина офицеры, сержанты и солдаты собираются в гарнизонном клубе на торжественный митинг. Здесь и жены военнослужащих, и гости с подшефной фабрики. Обстановка непринужденная, праздничная, и одеты все по-праздничному. На груди у военнослужащих — ордена и медали. У иных офицеров наград столько, что регалии спускаются по лацкану чуть ли не до ремня. В разговоре чаще слышатся не звания и фамилии, а имена и отчества. Все улыбаются, все шутят. Кажется, что в-клубе собралась одна очень большая, дружная семья.

На ярко освещенную сцену, где стоит стол президиума, убранный цветами, приглашают лучших, заслуженных людей полка, почетных гостей.

Под звуки духового оркестра на сцену выносят развернутое полковое Знамя. Около него — почетные часовые с автоматами в руках.

Майор Жеребов выступает с докладом. При этом он то и дело выходит из-за трибуны, она точно мешает ему, и совсем не заглядывает в бумажку. Замполит не забывает помянуть добрым словом еще совсем молодых солдат Скорохода и Бордюжу.

Пока Жеребов говорит, начальник штаба полка сооружает на столе президиума целую батарею из коробок, в которых, как всем уже известно, нагрудные знаки, медали и подарки.

На сцену вызывают старшину сверхсрочной службы Тузова. Одетый в новую парадную форму, старшина, позванивая регалиями, идет своей спокойной пружинистой походкой к столу президиума и под аплодисменты зала получает из рук командира медаль первой степени «За безупречную службу в Вооруженных Силах СССР» и удостоверение к ней — яркую красную книжечку. «Двадцать лет Тузов прослужил в армии, — мелькает в моей голове. — Это столько, сколько я живу на свете. Страшно подумать!»

— Старшина Тузов — самый старый ветеран нашей части, — говорит майор Жеребов, прикалывая к его груди серебряную медаль, на которой выгравирована и залита красной эмалью пятиконечная звезда.

И снова гремят аплодисменты. Когда они смолкают, старшина четко поворачивается к собравшимся в зале и, приложив руку к головному убору, чеканит:

— Служу Советскому Союзу!

Я смотрю на старшину и думаю о его прошлом и настоящем. У него, можно сказать, нет своей жизни. Его дом — это казарма. Он приходит сюда за пятнадцать минут до подъема, а то и раньше, и крутится в полку до отбоя. Его работу, наверно, не назовешь интересной — отправляет нас на завтрак, обед, ужин, отводит на аэродром, следит за чистотой в казарме, занимается ее ремонтом, получением имущества, проверкой оружия, составляет и согласовывает с командирами списки фамилий солдат и сержантов, идущих во внутренний и гарнизонный наряды, в банные дни меняет нам постельное и нательное белье. Иногда мне кажется, он похож на нашу домработницу тетю Нюшу.

Ко всему прочему Тузов хорошо знает материальную часть, сам много лет работал механиком, иначе он разве мог бы приспособиться к необычным условиям аэродромной службы, когда на дню меняется несколько раз распорядок дня, разве мог бы он найти общий язык с подчиненными, мог быть примером для всех.

Говорят, он потерял невесту во время войны на оккупированной фашистами территории и с тех пор ни на кого из женщин не мог смотреть. А теперь вот влюбился в Зину. И еще как влюбился! Может быть, Зина напоминает ему ту, которую немцы угнали в плен? А что? Я читал где-то, что так в жизни бывает.

Правда, Зина моложе его на тринадцать лет. Но эта разница почти не видна, потому что у Тузова спортивный вид. Впрочем, они ведь совсем разные люди. Вряд ли их что-то сможет объединить. Ну, да в жизни, наверно, встречаются еще и не такие контрасты.

Я пытаюсь представить себе совместную жизнь Тузова с Зиной, но уже в следующую минуту обрываю себя. Это не мое дело.

Такими же, как у Тузова, медалями, только второй и третьей степени, за пятнадцать и десять лет службы в армии награждаются мой техник Щербина и еще несколько офицеров. За капитана Щербину больше всего обрадовалась его жена. Она даже прослезилась, когда он, получив награду, вернулся на свое место и показал медаль.

Среди получивших нагрудные знаки «Отличник Военно-Воздушных Сил» и наш однокашник ефрейтор Скороход. «Может, когда-нибудь и я под гром аплодисментов поднимусь на залитую светом сцену, и командир полка крепко пожмет мне руку и вручит такой же значок», — мелькает в моей голове, когда Скороход подобно старшине чеканит на весь зал:

— Служу Советскому Союзу!

И губы мои помимо воли шепчут эти слова, и сердце сладко замирает от волнения.

Страница двадцать первая

После торжественной части перерыв. Подхожу к Скороходу и поздравляю с награждением.

— Я так рад за тебя, что ты даже представить не можешь, — говорю ему.

Идем с ним на сцену, где участники самодеятельности устанавливают декорацию. Скороход отвечает у нас за свето-шумовые эффекты.

Концерт задуман, как перекличка воинов разных поколений, отстаивавших свободу и независимость нашего государства. Уже первое выступление необычно и вызывает бурю аплодисментов. Только представьте себе: гаснет свет, и в темноте раздвигается занавес. В глубине сцены зрители видят на огромном полотне изображение известной картины Непринцева «Солдаты на привале». Она проектируется с помощью киноаппарата.

Но что это? Василий Теркин вдруг поднимается с земли и шагает в зал. Чем не Латерна-магика? Изображение тает… Сцена освещается мягким голубоватым светом. А легендарный герой Твардовского свободным широким шагом прохаживается с вещмешком за плечами из конца в конец, свертывает козью ножку и, набив ее махоркой из расшитого кисета, закуривает, сладко затягивается. Подойдя к рампе, начинает неторопливо вести рассказ о том, что нашим воинам всегда и везде: в походе, на привале, на ученьях и в бою сопутствуют песни, то задорные, то грустные, пляски, бойкие, живые или плавные, раздумчивые. Солдаты никогда не обходятся без веселых частушек, шуток-прибауток. Они всегда большие мастера на выдумку.

Снова меркнет свет, и на экране появляются «Три богатыря» Васнецова. Когда же картина исчезает, три богатыря подходят к рампе и исполняют отрывок из поэмы «Слово о полку Игореве». Горло схватывает спазмой, когда я слышу надрывный «Плач Ярославны»:

Зрителям представляются воины разных времен старой России. Они поют свои, давно канувшие в историю или ставшие народными песни, пляшут свои пляски, декламируют стихи своих поэтов-современников: Сумарокова, Державина, Пушкина, Лермонтова, Некрасова.

Во время перерыва на сцену поднимаются командир полка и секретарь горкома партии, чтобы выразить капитану Саникидзе и всем участникам самодеятельности свою признательность.

— Жалко, раньше не знал, что вы так круто замесите. Попросил бы приехать командира соединения, — качает головой полковник Турбай, оглядывая декорации. — Ну да ладно. Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Надо посмотреть, что покажете после антракта.

— Хуже не будет, — обещает майор Жеребов. — Соколы подготовились железно.

Приехали участники фабричной самодеятельности. Выбегаю вместе с Мотылем встречать их на улицу. Мне не терпится увидеть Леру. И вот она первой выходит из машины в своей белой заячьей шубке и вязаной шапочке, точно снегурочка. Оглядывается по сторонам. И опять почти не узнает меня. И опять говорит, что я изменился и возмужал. Сколько же времени я буду меняться?! Осторожно беру у Леры чемоданчик и несу в клуб.

— Все-таки приехали, — говорю ей. — Спасибо. Я очень, очень рад.

На губах у Леры дрожит улыбка.

Во втором отделении мы исполняем революционные песни, что пела старая боевая гвардия. Потом со сцены звучат песни гражданской войны, которые были так популярны до недавнего времени, а сейчас незаслуженно забыты и почти не поются молодежью. Хлопают нам после каждого выступления так, что стекла дрожат в окнах. И, конечно, никто не чувствует, как бежит время. Саникидзе довольно потирает руки.

Пожалуй, наиболее насыщенным получился военный период. Наши писатели, поэты и композиторы создали во время войны много хороших, ярких произведений. И тут начинается такое, что не поддается описанию. Артистов без конца вызывают на «бис». Иные песни поют всем залом. И как поют! Мороз по коже проходит, когда я слышу в исполнении всего зала «Если завтра война!»

Страница двадцать вторая

Я знаю программу почти наизусть. Скоро со сцены зазвучат песни и стихи, в которых будет рассказываться о сегодняшнем дне армии, о жизни и боевой учебе в мирные дни, о связи нашей армии с народом. Мне хочется увидеть Леру, которая будет читать стихи о девушке, ждущей своего друга-солдата из армии. О том, как эта девушка грустит в вечерние часы, когда ее подружки уходят в клуб на танцы.

И вот она появляется. Голова чуть откинута назад. Волосы у нее так же гладко зачесаны на уши и закрывают часть смуглых щек.

В зале воцаряется тишина. Нервный трепетный голос Леры звучит так лирично, так задушевно. На лицах слушателей печать задумчивости. Мысли уносят меня в незнакомое село, где живет подруга солдата. Мне хочется встретиться с ней и заверить ее, чтобы не тревожилась: солдат служит честно и помнит о ней.

Лере долго аплодируют. А я… так просто руки отбил. Все жду, когда она повернет голову в мою сторону. Но Лера не видит меня, смущенно улыбается, кланяясь слушателям. Пробираюсь за кулисы и поздравляю Леру. Выражаю ей благодарность от себя лично и от своих товарищей.

— Я так счастлива, — говорит она. — Спасибо вам всем. Вы уже больше не будете аккомпанировать?

— Не буду. — Мне не хочется выпускать из своей руки ее узкую ладошку.

— Тогда, пожалуйста, подождите меня здесь. Или лучше отправляйтесь в зал и поищите место для нас обоих. Я приду. Хорошо?

— Хорошо, хорошо, — говорю я, обрадованный ее предложением, и бегу назад. Во мне все так и поет.

Открывается занавес. Участники фабричной самодеятельности показывают сценку из спектакля. Мне, признаться честно, не до представления. Даже не могу сидеть спокойно. Наконец Лера приходит, достает из сумочки конфетку и протягивает мне. Она опять угощает меня конфетами.

— Очень хорошая сценка, — тихо говорю я, наклонившись к ней. — Просто необыкновенная. — От Леры пахнет ирисками.

Она кивает. Следившие за ходом пьесы зрители будто по команде разражаются смехом: видно, и в самом деле на сцене происходит что-то занимательное. Смотрю на Леру. Сидит, о чем-то задумавшись. Почувствовав на себе взгляд, поворачивается ко мне и чуть улыбается:

— У вас хороший клуб.

— Жалко, что не приехали вместе со всеми, — отвечаю я. — Посмотрели бы, как мы живем.

— А теперь поздно?

— Думаю, что нет.

— Тогда пойдем.

Нагнув голову, она начинает выбираться к выходу. Следую за ней.

На улице мы снова смотрим друг на друга и счастливо улыбаемся. К моему удивлению, далеко не все хозяева и гости на концерте. По главной улице городка расхаживают парочки — офицеры и солдаты с девушками.

— Теперь ваша очередь быть гидом, — говорит Лера.

— С удовольствием! — отвечаю, беря ее за руку. — Я покажу вам, где мы живем, где учимся. Начнем с ленинской комнаты. Потом, если вы захотите, можно будет пройти на стадион.

— Программа меня устраивает, — отвечает Лера.

В ленинской комнате ее внимание привлекает Книга почета части — на специальном столике под стеклянным колпаком.

— Можно посмотреть? — тихо спрашивает Лера.

— Конечно, — подаю книгу. На обложке золотым тиснением слова Ленина: «Будьте начеку, берегите обороноспособность нашей страны и нашей Красной Армии, как зеницу ока…» Лера читает их вслух, вдумчиво, с выражением.

Со страниц книги смотрят портреты солдат, сержантов и офицеров части, а чуть ниже рассказывается об этих людях, о достигнутых ими успехах в боевой и политической подготовке. Некоторые фотографии обведены траурными рамками. Эти люди погибли в боях за Родину в Отечественную войну. Я вижу, как Лера сводит темные крылатые брови, задумывается, почти машинально листая страницы.

«Интересно, как бы она повела себя, увидев в Книге почета мою фотографию, — думаю я. — Вот удивилась бы!» И я даже представил все это на мгновение, хотя там, конечно, нет моей фотографии. Там только лучшие из лучших.

По пути на стадион мы заглядываем в клуб, где вовсю идут танцы. К нам тотчас же подскакивает доктор Саникидзе, лихо щелкает своими завышенными каблуками, по поводу которых у нас даже как-то шел в казарме спор: нужны такие каблуки мужчине или нет.

— Разрешите ангажировать. — На ухоженном лице его сияет сладкая улыбка. Лера щурится от яркого света, глаза у нее теперь, как миндалинки, указывает взглядом на меня. Он понимает ее без слов и церемонно обращается ко мне за разрешением.

— Пожалуйста, — говорю я, польщенный этим. Саникидзе снова обращается к ней, протягивает руку, наклонив вперед голову, по-тараканьи перебирает ногами.

Она не спеша встает, поправляя платье, приветливо улыбается мне и кладет тонкую руку на плечо капитана. Она выше его на целую голову. Смешно подпрыгивая на поворотах, он проворно кружит Леру. Что-то говорит ей, сверкая зубами. Она качает головой. Он опять что-то говорит. Она улыбается. И наконец хохочет. Потом они исчезают за танцующими. Мне сразу становится грустно. «И почему я сам не пошел с ней», — думаю, глядя на ребят, подпирающих стенки. — Ведь научился же! Специально для нее…

Наконец танец кончается. Капитан подводит Леру, кланяется, коснувшись ладонью своей груди.

— Не скучали? — спрашивает Лера, заглядывая мне в глаза… И, не дожидаясь ответа, смеется: — Все-таки чудной этот ваш доктор. Сделал мне предложение, шутя, конечно.

А мне от этого ее сообщения вдруг становится страшно. Ведь в каждой шутке есть доля правды.

Со второго этажа доносятся взрывы хохота. Там у нас Мотыль трясет стариной, проводя, как когда-то в доме отдыха, где работал культурником, аттракционы.

— Хотите попытать счастье? — спрашиваю Леру. Мне хочется увести ее отсюда, хотя бы на время. — Можно выиграть…

— Мне не везет на это. Лучше еще побродим, — предлагает она. — Вы ведь не все показали.

Страница двадцать третья

Мы идем с Лерой на стадион. Сейчас там у нас каток. К моему неожиданному счастью, вокруг ни единой души. Смеркается. Ветер гоняет по темному льду поземку. Покачивается фонарь на столбе, бросая на снег желтые пятна света.

— Что за качели? — спрашивает Лера, решительно подходя к лопингу.

— Для тренировки летчиков.

— Можно попробовать?

Она уверенно встает на площадку и берется за поручни. Привязываю ее ремнями.

— Качните, — просит она.

Толкаю ее — и раз, и два… А дальше она сама начинает раскачиваться. И с каждым взмахом все выше. Видны ее стройные ноги. Сквозь капрон просвечивают острые колени.

— Все. Хватит. Скорее остановите! — кричит она.

Бросаюсь к лопингу и ловлю чуть присевшую на площадке Леру. Наконец удается ее поймать, обхватив руками за талию.

— Вам плохо, Лера?

— Теперь хорошо.

Я не выпускаю ее из объятий. Мне тоже хорошо.

— Отвяжите, — просит она тихо.

Я не тороплюсь выполнить ее просьбу. Как будто и не слышу.

— Очень прошу, — еще тише говорит она.

— Лера, — зачарованно произношу я ее имя.

— Что, Витя?

На губах у нее тихая улыбка. Я отвязываю ремни на ногах и на руках. Она опускается на платформу, и я сажусь рядом. Мы чуть покачиваемся.

— Ну что же вы? — спрашивает Лера, повернувшись ко мне. Глаза у нее закрыты. На пушистых ресницах поблескивает иней.

И я торопливо целую ее.

— Еще, — просит она.

Оглядываюсь по сторонам. Поблизости по-прежнему никого. И тогда уж целую от души. Она встает с допинга.

— Пойдемте. Скоро, наверно, наши будут собираться домой.

— Как не хочется, — говорю я. — Вы даже представить не можете.

— Могу, — говорит она и вздыхает.

Около дверей клуба толпится народ. Танцы кончились. Гости садятся в автобусы. Мотыль посылает всем воздушные поцелуи.

— Я приеду, как только получу увольнительную, — говорю Лере.

— Когда? — нетерпеливо спрашивает она.

Если бы мне это было известно! Автобус трогается. Девчата запевают не очень веселую песню про старый клен, который стучит в стекло, про снегопад, который прошел, про сияющий безоблачный небосвод и про гармониста, которого кто-то любит… Следом за первым отправляются и другие автобусы.

Через несколько минут ворота контрольно-пропускного пункта наглухо закрываются. В нашем городке становится тихо. Переполненный всем тем, что я только что пережил в этот необыкновенный вечер, отправляюсь в казарму. В самом деле: когда еще мне теперь удастся встретиться с Лерой?

Когда гасли огни

А Стахов так и не увидел Беллу. Да и не мог увидеть. Она не приезжала с участниками фабричной художественной самодеятельности в военный гарнизон. Он очень огорчился. Даже на концерт не пошел. Сразу же после ужина лег спать, так как сон считал панацеей от всех зол. Но на этот раз и сон не приходил к нему. Поворочавшись с час в кровати, выкурив одну за другой две сигареты, он понял, что заснуть ему не удастся. Встал, оделся и решил ехать в город. Он не знал еще, пойдет ли к Белле домой, но что-то неудержимо тянуло его туда.

Ноги сами привели Стахова на улицу, где жила Белла. А вот и дом ее с узкими, как в монастыре, окнами. К подоконнику одного из них, Стахов без труда нашел это окно, прилепилась знакомая кормушка для птиц. Она была занесена снегом и выглядела сиротливо, одиноко. Света в окне не было. Но Юрий, точно не веря себе, поднялся на второй этаж, считая в темноте ступеньки. Руки нащупали на дверях висячий замок.

Больше часа Стахов ходил по улице около дома с надеждой встретить Беллу. Но безрезультатно. Если бы он знал, где работает ее отец, то, наверно, пошел бы к нему, чтобы выяснить все о ней.

Он давно уже не чувствовал ног от холода, но не обращал на это внимания. И только когда стали гаснуть огни в окнах домов, Стахов оставил надежду, побрел сам не зная куда.

«Брось, забудь, Юрка, ее. На твоем пути еще встретится столько девочек, не чета этой маленькой маме», — говорил он и скрипел зубами, заставляя себя думать о чем-нибудь другом. И вроде бы как-то само собой получилось, что он оказался возле Зининого дома. Стахов однажды заскочил к ней вместе с Мешковым после футбольного матча, неожиданно окончившегося дождем. Это было, когда она еще работала в летной столовой; он даже заигрывал с ней, как, впрочем, это делали и другие холостяки. Она держалась со всеми просто, непринужденно, могла и по рукам дать, если они позволяли лишнее, но при этом не злилась, не разыгрывала из себя недотрогу.

Впрочем, к холостякам она благоволила. Оказывала им маленькие знаки внимания. Бывало, Стахов или Мешков только подумают что-то попросить, а она уже несет из кухни все, что их душе угодно.

Зина тепло приняла молодых летчиков у себя дома, просушила горячим утюгом их рубашки, а чтобы не простудились, достала из шкафчика «сосудорасширяющее». Они славно тогда провели вечерок. Слушали пластинки, разучивали сиртаки — самый популярный в то время танец в Европе. Зина исполнила под гитару несколько арий из оперетт.

Почему Стахов вдруг решил увидеть Зину, он бы, наверно, и сам не мог объяснить толком. Может быть, потому, что человек не может в подобном состоянии долго находиться один. Ему нужны собеседники. Иногда даже не важно — кто. Лишь бы кто-то был рядом, умел слушать, поддакивать. Лишь бы помог развеять кручину. А Зина как раз такой и казалась Стахову. Она была без затей, смотрела на все просто, любила похохотать… Но Зины дома тоже не оказалось.

— В кино убежала, доподлинно, на последний сеанс. «Легкую жизнь» показывают, — сказала словоохотливая соседка Стахову. — Чувствительная, скажу вам, картина.

«Легкая жизнь» шла в «Прогрессе» — это Стахов знал. Посмотрел на часы, подумал и решил встретить Зину.

— Поздно гуляем, — усмехнулась Зина, здороваясь с Юрием за руку. — Откуда и куда?

Но и ты тоже где-то подзадержалась, — сказал Стахов, уходя от ответа. Ему не хотелось так, прямо с ходу, говорить, что поджидает ее здесь возле театра вот уже четверть часа.

— Я из кино.

— Веселая штучка?

— Не так чтоб уж очень. Время скоротать можно.

— А почему не у нас на вечере? Капитан Саникидзе грозился убить всех концертом. Ты же была в самодеятельности. И на репетиции ходила.

— Была, да сплыла. — Она усмехнулась, чуть искривив полные, ярко накрашенные губы.

— Ну это ты напрасно, девонька. Такой бархатный голос не часто можно услышать. Это уж точно.

Зина поморщилась.

— Хоть бы ты оставил свои комплименты. Господи, ну почему все мужчины врут?

Стахов внимательно посмотрел на Зину. Белое лицо девушки в ночном сумраке казалось немного осунувшимся. В зеленоватых глазах с подрисованными хвостиками притаились напряжение и растерянность. Нет, не такой хотел он видеть ее сейчас. И вдруг задал себе вопрос: что я знаю о ней?

Ему даже было неизвестно, почему Зина ушла из столовой, где к ней все хорошо относились и с ласковой насмешкой называли Зи-Зи, почему потом снова появилась в гарнизоне и стала работать в высотном корпусе. Они стояли в свете фонаря, а их тени лежали на асфальте. Она проследила за его взглядом и улыбнулась:

— Смотри, ты на целую голову выше меня. — Зина чуть приблизилась, и ее тень слилась с тенью Стахова. Он почувствовал тепло ее дыхания, запах волос.

— Ты, кажется, живешь одна? — спросил он неожиданно для самого себя.

— Кажется.

Она быстро взглянула на него.

— Может, пригласишь…

Такси подбросило их к самому Зининому дому — темному флигелю во дворе. Когда красные огоньки такси скрылись под аркой, Зина усмехнулась каким-то своим мыслям, приподнялась на носки, торопливо, чмокнула Стахова куда-то в нос и, сказав: «Подожди здесь», скрылась в дверях дома.

Было ли все это такой уж неожиданностью для Стахова? Пожалуй, нет. Он знал, что нравится женщинам. И ему это было, в общем-то, приятно. «Не о таких ли девушках рассказывали ребята, хвастаясь своими победами?» — подумал Юрий. Ему хотелось все испытать в жизни. Так, во всяком случае, он думал, когда начал ухаживать за Беллой. И Белла казалась ему тогда тоже подходящим для этого человеком. А к чему это привело?

Вот и опять он вспомнил Беллу. Наедине с собой он ни о чем другом не мог думать. Словно несговорчивый стрелочник, поселившийся в его голове, то и дело переводил стрелки мыслей на Беллу. Стахов просто не узнавал себя.

«Что же я наделал? — подумал Стахов, увидев, как зажегся свет в одном из окон, и тень Зины на занавеске. Закинув округлые руки, девушка вытащила шпильки. Тяжелые волнистые волосы упали на плечи.

Она стала собирать их в пучок. Стахов вспомнил, как однажды в клубе отпустил Зине шутливый комплимент, сказав, что лошадиный хвостик ей очень к лицу. И вот теперь она, как видно, тоже вспомнила об этом. В душе Стахова родилось чувство протеста.

Тень мелькнула в окне, и через минуту Стахов услышал стук каблуков по каменному полу вестибюля.

«Уйти. Надо немедленно уйти». Стахов рванулся с места и юркнул за выступ сарая, что стоял в пяти шагах от крыльца, прижался к стене.

Зина выглянула из подъезда.

— Юрик, — тихо позвала она, оглядываясь. Стахов старался не дышать.

— Юра, — повторила она чуть громче и с оттенком плохо скрытого раздражения в голосе. Ей, видимо, казалось, что Стахов не вовремя затеял эту нелепую игру в прятки.

Юрий не отвечал. «Неужели она заметит меня? — подумал он, и сердце в эту минуту билось у него резкими тревожными ударами. — Только бы не заметила. Только бы не пускаться в дурацкие объяснения».

— Юра, — еще раз уже как-то неуверенно позвала Зина. — Ну куда ты запропастился. Господи!

Она постояла с минуту, прислушиваясь, переступила с ноги на ногу, прижимая к груди разметавшиеся волосы, и снова позвала, на этот раз уже почти в полный голос. Она точно хотела сказать: «Ну пошутил и хватит. Выходи».

Но Юрий не выходил. И тогда она повернулась к дверям.

— Глупый дурак! — донеслось до него из подъезда.

Дверь хлопнула. Шаги затихли. Но Стахов еще долго стоял в укрытии, прижимаясь к стене. Он напоминал напроказившего школяра, решившего спрятаться от учителя и избежать наказания. У него ныли пальцы ног. Наконец он решил, что может уйти незамеченным. С плеч его точно гора свалилась, когда дом, где жила Зи-Зи, остался позади. Теперь ему ничего не угрожало, и мысли его снова обратились к Белле.