Грачев — «Центру»

Сенсация: украли генерала!

Когда после спровоцированного эсэсовской бандой «польского налета» на радиостанцию Глейвиц и первой безымянной жертвы второй мировой войны Гитлер обрушился на Польшу, Мечислав Стефанский взялся за оружие. Но вскоре трагическая судьба страны, преданной ее незадачливыми заправилами, была решена. И вот в те дни в расположение советских войск вышли четверо польских солдат. Когда в штабе нашей части капрала Стефанского спросили о его дальнейших планах, Мечислав не колеблясь ответил:

— Сражаться с фашизмом!

В тот трудный час Стефанский стал бойцом тайного фронта. После нападения Германии на Советский Союз ему приказали отправиться в Ровно, где находилась его семья и многочисленная родня, бежавшая из оккупированной гитлеровцами Польши, и ждать, когда ему подадут сигнал действовать. С помощью верных друзей Мечислав устроился истопником в гебитскомиссариат. Здесь работала группа советских военнопленных. И вот к ним зачастил молодой человек с фашистским значком на отвороте рубахи. Стефанский знал об этом парне, что зовут его Николай, фамилия — Струтинский. Слышал, что в городе о нем идет недобрая слава: не раз его видели в одной машине с каким-то немецким офицером. Поэтому Стефанский встревожился. Сидит и болтает о разных пустяках, задерживается допоздна, а уходит вроде бы ни с чем. Но однажды заявил напрямик: «Твой карантин окончен, Мечислав. Жди сегодня вечером нашего человека».

Вечером у дома остановился черный «опель», из машины не спеша вышел бравый обер-лейтенант.

— Хайль Гитлер! — гаркнул он, едва переступив порог, и по всей форме пристукнул каблуками. Снял перчатку и подал руку. А Мечислава бил озноб. Видимо, почувствовав это, Пауль Зиберт (так гость представился) даже не подал вида, только в уголках губ на какой-то миг блеснула улыбка и застыла в непроницаемой маске безразличия и высокомерия немецкого офицера. Удобно усевшись на стуле, не снимая фуражки с высокой тульей, Зиберт стал расспрашивать о житейских мелочах. Стефанский ему отвечал, а сам все думал, к чему бы это. Однако долго строить догадки не пришлось.

— Дорогой Мечислав, мы свои. Не надо бояться. Я советский разведчик. Зовите меня Грачев. В Москве вас помнят. «Центр» рекомендует привлечь вас к работе.

И тут Грачев на чистейшем русском языке назвал Стефанскому пароль, с которым должен был прийти к нему связной «Центра».

Так Мечислав Стефанский познакомился с Грачевым. Правда, в тот вечер он так и не поверил, что Зиберт — советский резидент или хотя бы связан с подпольным движением: слишком уж все в нем — и внешний облик, и манера себя вести — было арийским. Поэтому к новому визиту Грачева — Зиберта Мечислав отнесся весьма осторожно. Гость понял его тревогу.

Через некоторое время снова появился Струтинский и увез Мечислава в отряд. Стефанский увидал партизанский лагерь и вел долгий разговор с Медведевым, с его разведчиками.

В то время Кузнецов и его боевые товарищи готовились к одной из самых дерзких и смелых операций советской разведки — в годы Отечественной войны в глубоком тылу врага. Однажды Кузнецов подъехал к дому Стефанских, неся с собой офицерский вещмешок и небольшой чемодан. Весь он был какой-то замкнутый, сосредоточенный. Сразу после приветствия перешел к делу:

— Мечислав! Мы предлагаем принять участие в одной операции. Должен предупредить: дело весьма опасное и может случиться, что не выйдем из него живыми. Так что, прежде чем дать ответ, хорошенько подумайте.

— Я — солдат. И долг для меня превыше всего.

— Тогда быстро переодевайтесь. — С этими словами Кузнецов открыл чемодан и вытащил из него мундир лейтенанта, а из вещмешка — ботинки.

«И все как на меня шито, даже ботинки пришлись по ноге. Это тоже, если хотите, своего рода разведка, — улыбаясь, вспоминает Мечислав. — Куда и зачем мы едем, я еще не знал. Уже в машине Николай Иванович спросил:

— Мечислав, вам приходилось когда-нибудь красть?

— Нет, не приходилось.

— А мне вспомнилось, как в школе я подрался с мальчишкой, который утащил из класса чернильницу. Ох и драчка была тогда! — И обвел смеющимися глазами всех сидящих в машине. — А сейчас мы с вами будем не чернильницу — генерала красть…»

Улица Млынаровская, 3. Особняк генерала, обнесенный двумя рядами колючей проволоки, напоминает крепость. У ворот — часовой. Мимо особняка промчался раз, другой с небольшими промежутками серый «адлер». Рядом с шофером непринужденно полулежал на сиденье Пауль Зиберт. Заднее сиденье занимали Мечислав Стефанский и Ян Каминский, оба тоже в немецкой форме.

Каминский был членом действовавшей в Ровно польской антифашистской организации и, когда ему представилась возможность, стал с готовностью помогать медведевцам. Кузнецов привлек этого смелого человека к разведывательной работе, во всем полагался на него, брал на самые опасные операции. Мужество и отвага Яна Каминского в 1943 году отмечены орденом Ленина.

— Его все еще нет дома, — невозмутимо сказал Кузнецов. — Штора опущена.

Поднять штору должна была Лидия Лисовская. Это — сигнал к началу «акции Ильген». К тому времени очаровательная пани Леля перекочевала с улицы Легионов в генеральский особняк. Ильгену приглянулась симпатичная официантка из «Дойче-гофф», и он пожелал, чтобы она стала его экономкой. Видимо, это был тот редкий в истории мировой разведки случай, когда желание командующего карательными войсками совпало с желанием еще двух заинтересованных служб — СД, которая не прочь была иметь в доме генерала вермахта своего соглядатая, и руководства «Центра», которое полностью одобрило внедрение советской разведчицы на службу к высокопоставленному гитлеровскому чину. Теперь Лисовская должна была обеспечить успех операции по похищению своего «шефа».

Дальше маячить на глазах у охраны было рискованно. И Кузнецов решил действовать. Он вышел из машины и уверенным шагом кадрового служаки направился в особняк.

— Герр генераль ист цу хаузе? (Господин генерал дома?) — небрежно бросил Зиберт часовому.

— Господин офицер, я по-немецки не понимаю…

Кузнецов уже знал, что в этот день охрану особняка несли солдаты из так называемых украинских казачьих националистических формирований.

— Я из Житомира, у меня срочный пакет генералу фон Ильгену. — Обер-лейтенант брезгливо махнул рукой и направился к двери мимо опешившего казака. Следом за ним — два офицера и солдат. Через несколько минут русский денщик Мясников и казак, охранявший особняк, были обезоружены. Место часового занял Струтинский.

Раздался телефонный звонок. Лисовская взяла трубку. Ильген предупреждал, что задерживается, но скоро будет.

— Скорее, майн либер! Обед давно готов, и я жду не дождусь.

Все заняли места согласно разработанному плану. Стефанский — за шкафом, Каминский спрятался за буфетом, Кузнецов стал за дверью, открывающейся внутрь комнаты.

Денщик и часовой испуганно посматривали на прибывших, они уже, видимо, сообразили, что к чему.

— Мы советские разведчики. Поможете — будете жить, а иначе… — обер-лейтенант сделал выразительный жест рукой.

— Нас насильно мобилизовали… Мы рады бы податься к партизанам. Приказывайте — сделаем все, что надо.

Казак сразу предложил:

— Генерал знает меня в лицо. Дозвольте мне снова стать на пост.

Кузнецов разрешил. Это был риск, но другого выхода не было. К тому же Николай Иванович рассуждал так: казаки прекрасно понимают, что это для них последняя надежда искупить свою вину за предательство Родины.

В начале шестого черный «мерседес» остановился у крыльца. Как только Ильген переступил порог, пани Леля точно разыграла роль, отведенную ей в этом «спектакле». Она бросилась к генералу, обняла, стала целовать в глаза, тот зажмурился от удовольствия, и в эту минуту его руки оказались связанными за спиной.

— Привет, генерал, — из-за двери вышел Кузнецов, — вы, кажется, желали повидаться с Медведевым. Прошу в машину…

Первыми из особняка вышли Стефанский и Каминский с портфелем, в который сложили особо важные документы. За ними Струтинский и Мясников тащили к машине чемоданы. Вот появился в дверях генерал. Обер-лейтенант поддерживал его под руку.

— Скорее, смена идет! — крикнул часовой.

Это словно подстегнуло Ильгена. Сделав резкое движение, он сумел освободить одну руку, вырвал кляп изо рта и закричал:

— Хильфе! Хильфе! (Помогите!)

Руки у генерала теперь развязаны. Он бьется отчаянно. Остервенело нанес удар кулаком в лицо Кузнецову. Каминского пнул ногой в пах. Сбил с ног Стефанского. Чувствовалось, что в молодости Ильген был классным боксером. Пришлось Кузнецову рукояткой пистолета «утихомирить» генерала.

К месту происшествия, привлеченные криками, стали сбегаться офицеры. Выручили присущие Кузнецову самообладание и умение выходить победителем из любого положения. Вскинув автомат, он направил его в сторону приближавшихся гитлеровцев.

— Прошу остановиться, господа! — крикнул обер-лейтенант. — Я из гестапо. — В подтверждение в его руках блеснул жетон, предоставляющий владельцу широкие полномочия. — Нами задержан советский бандит, который пытался проникнуть в особняк генерала фон Ильгена. Вы также находитесь в зоне преступления. Прошу предъявить документы, я обязан доставить всех вас в гестапо.

Быстро пробежав глазами офицерские удостоверения и убедившись, что перед ним в основном «мелкая рыбешка», Кузнецов остановил свой выбор на гауптмане Гранау — личном шофере рейхскомиссара.

— Господин гауптман, вы поедете с нами. Остальных прошу, не задерживаясь, проходить.

Тем временем похитители генерала затолкнули свою добычу в автомобиль. «Адлер», набирая скорость, помчался по городу. Вскоре разведчики достигли хутора Валентина Тайхмана за Новым Двором. Здесь оба фашиста нашли свою могилу.

Эпизод с похищением советским разведчиком гитлеровского генерала лег в основу широкоизвестного кинофильма «Подвиг разведчика». Но тогда по понятным причинам сценаристам имена действующих лиц пришлось заменить вымышленными.

Гестапо, СД, фельджандармерия подняли на ноги всю свою агентуру, пытаясь разыскать следы похищенного генерала. Службам немецкой государственной безопасности было передано срочное сообщение:

«Телефонограмма СР 254 1а20.11.43 14 ч.00

Следует иметь в виду, что похищенный бандитами в Ровно 15.11.43 г. генерал войск оккупированных территорий «Остентруппен» генерал-майор Ильген увезен далее, по всей вероятности, в автомашине. Необходимо немедленно установить контроль над автотранспортом во всем районе дислокации армии. Комендантам населенных пунктов следует дать указания о проведении контроля в их участках с помощью местной охраны.

Передал обер-фельдфебель Штейнарт.

Принял фельдфебель Шпрингер».

Буквально на другой день после исчезновения Ильгена город всполошила новая сенсация: в здании верховного суда застрелили Альфреда Функа! На смерть одного из ближайших друзей «фюрера» некрологом «Судебный президент страны убит» откликнулся сам Кох. На похоронах обер-палача выступал Даргель. Сам чудом избежав возмездия, штатенпрезидент курил фимиам Функу, прикрепил к подушке орден, которым посмертно его удостоил Гитлер, и расточал угрозы против тех, кто «посмел» поднять руку на такого «доброго человека», каким был верховный судья. Но у народа было свое мнение об этом выродке.

Вскоре из сообщения ТАСС об этой акции узнал весь мир. Событие было столь невероятно, что оно сразу же обросло целым комом подробностей, догадок и предположений, порой далеких от истины.

К счастью, до нас дошел рассказ самого Кузнецова в том виде, в каком его сохранила память В. Ступина, присутствовавшего на «маяке» в то время, когда Грачев, возвратившись из Ровно, делился с боевыми товарищами подробностями «акции Функ».

— Расправа с фаворитом Гитлера, обер-фюрером СС Альфредом Функом, — рассказывал Николай Васильевич узкому кругу посвященных в его дела, — готовилась нами долго и тщательно. Коля Струтинский несколько раз выезжал на «позаимствованном» у немцев «адлере» к зданию суда, что на углу Парадной площади и Школьной улицы, высматривал поудобнее место для краткой стоянки и мгновенного старта автомашины. Ян Каминский изучал подходы к расположенной напротив суда парикмахерской, в которой Функ по утрам брился перед началом своей службы. Янек подружился с личным парикмахером генерала, бывшим польским офицером Анчаком, и посвятил его в замысел Грачева. Сам же Грачев, следуя пословице «прежде чем войти, подумай, как выйти», пытался проникнуть в здание суда, чтобы загодя изучить его внутреннюю планировку.

По вечерам отважные разведчики разрабатывали варианты плана действий, чертили схемы, спорили. Темпераментный Янек торопил события и предлагал пристрелить палача польского и украинского народов в парикмахерской. Это был самый простой из возможных вариантов. Шофер-лихач Струтинский советовал повторить первое удачное нападение на генерала Геля и ликвидировать Функа прямо на улице, когда тот будет идти из парикмахерской в суд.

Но от обоих вариантов Грачев отказался. План Янека таил в себе опасность для жизни парикмахера Анчака, его жены и малюток-близнецов. «Сами понимаете, — говорил Грачев, — на эти жертвы мы пойти не могли». Вариант Струтинского был заманчив, но такого людоеда, как Функ, хотелось казнить в самой его кровавой лаборатории. В этом был свой, так сказать символический, смысл. На том и порешили.

Дня за два до операции Грачеву наконец удалось с помощью гестаповского жетона пройти в здание суда и побродить по всем трем этажам этого поистине мертвого дома. Он отметил в памяти все входы, выходы, лестницы и коридоры.

Утром 16 ноября, в половине девятого, «адлер» остановился в ближайшем к зданию суда переулке. Струтинский остался за рулем, Янек занял наблюдательный пост у парикмахерской, а Грачев в форме гитлеровского офицера стал прохаживаться перед парадным подъездом суда.

— Скажите, Николай Васильевич, а что вы чувствовали, что думали в эти минуты? — спросил находившийся в тот день на «маяке» врач Цессарский, которого особенно занимали вопросы психологии подвига.

Грачев собрал лоб в горизонтальные морщинки:

— Чувствовал я почти то же, что и толстовский Пьер Безухов, когда он с пистолетом под полой кафтана бродил по улицам горящей Москвы с намерением убить Наполеона: потребность личной мести при сознании общего несчастья. Вспомните это место из «Войны и мира»: «Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть!» Но Пьеру акт возмездия представлялся неотделимым от акта самопожертвования: дескать, ну что же, берите, казните меня. Отсюда слабость в решительную минуту…

Тут Грачев смущенно оговорился, что, пожалуй, увлекся в своем сопоставлении. Исторические параллели, как известно, рискованны. Рискованна и эта параллель. Слишком уж различны были у толстовского Пьера и нашего Грачева объекты возмездия. Ведь Наполеон, хотя и был оккупантом, представлялся русской дворянской молодежи все же в ореоле романтического героя, овеянного мировой славой. А Гитлер и его приближенные вроде этого Функа — какая уж тут к черту романтика!

Над тяжелой челюстью Грачева шевельнулись желваки.

— Одна мерзость да кровожадность людоедов — вот и вся суть их! — с гневом выдохнул он сквозь зубы. — Не-ет! Выслеживая Функа, мы с Колей и Янеком вовсе и не собирались жертвовать собой. Программа нашей «охоты на крокодилов» куда шире. Лишь бы разрешило командование.

— А дальше? Дальше-то что было, Николай Васильевич, там, в суде?

И Грачев рассказал, как парикмахер, заканчивая бритье генерала, поднял угол занавески на окне, Каминский на улице снял фуражку, давая понять этим сигналом Грачеву, что Функ вот-вот выйдет. Грачев не спеша, с достоинством офицера открыл тяжелую дверь парадного входа судебной палаты и уже без всякого достоинства взбежал по пустынной лестнице на второй этаж. Тут он, опять же чинно, прошел в приемную «верховного судьи Украины», осведомился у секретарши, у себя ли герр генерал. Это на тот случай, чтобы не обознаться, как раньше получилось, когда он вместо генерала Даргеля пристрелил генерала Геля. Хотя последний и стоил первого, но своей ошибкой Николай Васильевич поставил командование отряда в неловкое положение. Москва тогда пожурила Медведева за неточную информацию.

…Одновременно с ответом секретарши Грачев услышал, как ухнула тяжелая дверь внизу. Выйдя из приемной, он устремился вниз по лестнице. На последней площадке он чуть не налетел на генерала, поднимавшегося медленно, с одышкой. Грачев подобострастно отпрянул в сторону — проходите, мол, — и нажал на спуск… Перепрыгнув через рухнувшее тело палача, он в три прыжка миновал нижний марш лестницы, на мгновение задержался у дверей и спокойно вышел.

У подъезда стояла тюремная машина, из которой эсэсовцы выволакивали подсудимых. Позади разгружалась машина охраны. На пути Грачева стояли три или четыре офицера и в недоумении смотрели на окна второго этажа. Они спросили Грачева, слышал ли он выстрелы там, наверху. Грачев вместе с ними задрал голову, потом пожал плечами, взглянул на часы и деловито зашагал вдоль фасада.

Ноги его рвались в бег, но он сдерживал себя. Вот и угол дома. Не оглядываясь, завернул на безлюдную Школьную и бросился бежать. Скорей бы через каменную ограду, а она, проклятая, около двух метров высотой… Если бы ему в спокойной обстановке велели перелезть ее, он бы, наверное, искал, что подставить, примеривался бы так и сяк. А тут не помнит, как перемахнул через ограду, пригибаясь, пробежал проходным двором, выскочил в переулок, где, подрагивая, тарахтел на полуоборотах «адлер» Струтинского. Как только Грачев ввалился в распахнутую дверцу, Николай дал полный газ (Каминский остался наблюдать последствия покушения).

…Когда Грачев и Струтинский на бешеной скорости мчались через контрольный пункт на выезде из Ровно, часовые едва успели вскинуть в приветствии руки, так как в подобных лимузинах и на такой скорости ездило крупное фашистское начальство.

— А через какой-нибудь час, — весело заканчивал рассказ Грачев, — мы были уже на нашем оржев-ском «маяке», с которого нас, как высоких гостей, эскорт разведчиков препроводил на следующий «маяк», в этот ваш лесной «санаторий».

— Ваше счастье, Николай Васильевич, что вы опоздали в наш «санаторий» к празднику, — съехидничал я[3], покачивая на перевязи свою почти залеченную правую руку. — Восьмого ноября тут у нас было веселье!

— Слышал, слышал, как же, — подхватил Грачев. — И даже видел в городе остатки разбитого вами карательного полка. А смертельно раненный их командир генерал фон Пиппер, именовавший себя «майстер тодт» (мастером смерти), говорят, сам сыграл в ящик. Все ровенское подполье в неописуемом восторге от этой победы медведевцев. В городе только и разговоров об этом. — Грачев долго еще расточал похвалы всему отряду и каждому из нас.

Но мы-то знали, что наши нелегкие лесные дела не идут ни в какое сравнение с его подвигами в городе. Какая смелость замыслов, какая непреклонная воля в их исполнении, поистине актерская способность к перевоплощению, мгновенная реакция, сметка, риск! Какое самообладание — диву даешься.

Однако не подвиги Кузнецова, не его буквально артистическое умение мгновенно перевоплощаться в надменного и холодного прусского офицера, а то, что оставалось за этим перевоплощением, что, видимо, составляло его душу, больше всего поражало людей, близко знавших Николая Ивановича. В отряде Кузнецов был постоянно сдержан, немногословен, сосредоточен на своей работе, и было такое впечатление, что что-то постоянно тяготит его. Поначалу друзья принимали эти черты за его характер. И только изредка прорывалось в нем нечто такое, что не вязалось с этим его обликом, казалось чужим, наносным, даже фальшивым. Случалось, его видели на привалах читающим стихи. Особенно он любил горьковскую «Песнь о Соколе».

Валентина Константиновна Довгер рассказывает:

— После тяжелого, напряженного дня, когда приходилось много раз смотреть смерти в глаза, Николай Иванович очень любил вспоминать прошлое, помечтать о будущем. Несмотря на сильное перенапряжение, мы могли просидеть всю ночь у печки, в которой теплился огонек, и говорить до зари. Читали Пушкина, слушали Чайковского. Да, жизнь в то время была сложной. И те несколько часов, когда мы могли сбросить маску, были для нас большим счастьем. Кузнецов не раз повторял: «Пусть даже не все будет так, как мы мечтаем, но как хорошо помечтать…»

Товарищи вспоминают, как однажды во время боя Кузнецов запел. Группа, с которой Грачев возвращался из города в отряд, попала в засаду. Гитлеровцы встретили партизан на узком мосту кинжальным пулеметным огнем. Командир группы растерялся, приказал разворачивать повозки. Дремавший в последней повозке Грачев вскочил. Его металлический голос перекрыл пулеметы: «Вперед, только вперед! — И он запел: «Нам нет преград ни в море, ни на суше…» Лошади вынесли в гору. Засада была сметена. А Кузнецов, стоя на высоком берегу, продолжал петь «Марш энтузиастов». Иногда у костра он вдруг затягивал протяжную уральскую песню, внезапно обрывал и хмурился и после этого был особенно молчалив и замкнут. И только однажды в доверительной беседе с А. В. Цессарским он дал выход обуревавшим его чувствам:

— Разведка — нечеловеческое дело, она калечит Душу…

«И только тогда понял я главный подвиг этого человека, — пишет Альберт Вениаминович. — Полтора года на наших глазах он сдавливал себе горло, а мы не догадывались. Рожденный, чтобы любить, петь, смеяться, сажать лес, он изо дня в день подавлял в себе все человеческие побуждения, всю нежность, которая светлой бурей бушевала у него в груди».

…Из своих новых знакомых в Ровно Кузнецов особенно дорожил фон Ортелем. Этот человек привлекал советского разведчика своей загадочностью. Никто не знал, что делает в городе этот внешне невозмутимый, по-видимому незаурядного ума эсэсовец. Не занимая вроде бы никакого официального поста, Ортель пользовался в гестапо и СД огромным влиянием. Известно было лишь, что Ортель числился шефом какой-то лечебницы или лаборатории, находившейся на Дойчештрассе.

«Центр» ставил задачу: найти ключ к разгадке тайны матерого гитлеровского разведчика. А что Ортель был именно таковым, свидетельствовало и его звание — штурмбанфюрер СС, — соответствующее чину майора в армии. В двадцать восемь лет так высоко подняться в СС можно было исключительно за какие-то особые заслуги.

Впервые они встретились у пани Лели. Как Ортель туда попал — это тоже загадка. Видимо, подсказали свои люди из СД, где кузины числились осведомительницами. Он вошел в комнату, высокий, стройный, в черном мундире, на котором тускло поблескивало серебряное шитье эсэсовских знаков различия. Галантно раскланявшись с присутствующими, гость представился:

— Пауль Ортель.

Зиберт на правах хозяина дома вышел навстречу и с приветливой улыбкой протянул ему сильную руку. Их взгляды встретились. Небольшие серые глаза Ортеля смотрели умно и настороженно.

«Так вот ты какой, загадочный штурмбанфюрер», — подумал про себя Кузнецов и, громко приветствуя гостя, пригласил к столу.

За годы чекистской работы Кузнецов научился довольно быстро разбираться в людях, нащупывая слабые стороны каждого. Но на этот раз случай был исключительный. Разведчик чувствовал, что с «коллегой» игра будет не из легких. Надо мобилизовать всю свою волю, действовать предельно осторожно, чтобы разгадать настоящее лицо врага. Кузнецов понимал, что опытный разведчик Ортель не оставит без внимания ни одного неверного жеста или слова. За этим вечером последовали другие, и вскоре Кузнецов почувствовал, что и он сам чем-то заинтересовал штурмбанфюрера.

Ортель стал приглашать Зиберта в компании. Казалось бы, все шло нормально. В их беседах не затрагивалось никаких служебных тайн, равно как и не было нескромных вопросов, — ничего такого, что могло бы насторожить опытного, видавшего виды эсэсовца. Это были ни к чему не обязывающие разговоры о жизни, о женщинах, даже об искусстве, но какое-то чувство настороженности, словно идешь по краю крутого обрыва, все время не оставляло Кузнецова.

Однажды в ресторане Ортель подозвал к себе какого-то человека и заговорил с ним на чистейшем… русском языке. Говорили они недолго и о каких-то пустяках, но Кузнецов, весь внутренне напрягшись, боялся пропустить хотя бы одно слово.

— Вы знаете русский? — Задавая этот первый за все время их знакомства вопрос, Кузнецов ничем не рисковал. Он был естествен в создавшейся ситуации.

— Давно им занимаюсь, дорогой Зиберт. А вы что-нибудь поняли?

— Так, пару слов. Я знаю всего несколько фраз по военному разговорнику.

— Могу похвастаться, что говорю по-русски совершенно свободно. Имел возможность не раз убедиться, что ни один Иван не отличит меня от своего компатриота. Разумеется, если на мне не будет этой формы…

Ортель расхохотался, но в его смехе слышалось затаенное злорадство.

— Пауль, вы производите впечатление человека, который умеет хранить чужие тайны, — внезапно став серьезным, продолжал Ортель. — Так знайте, перед войной я какое-то время жил в Москве.

— Что же занесло вас туда? — небрежно бросил Зиберт.

— О! Не подумайте, что желание помогать большевикам строить коммунизм, — загадочно улыбнулся эсэсовец…

Так первая завеса над тайной «лечебницы» доктора Ортеля была приоткрыта. Теперь нетрудно было догадаться, что за «операции» в ней происходят. В «Центр» ушло сообщение о разоблачении гитлеровского агента. Сообщались его приметы. Москва требовала не спускать глаз с «лечебницы на Дойчештрассе» и ее хозяина.

С каждым днем Кузнецов все больше убеждался, что за внешней респектабельностью фон Ортеля скрывается страшный и хитрый враг. С убийственной откровенностью и цинизмом говорил Ортель за рюмкой коньяка о верховодах рейха. Подслушай кто-нибудь из соглядатаев, которыми кишело все вокруг, этот разговор — обоих бы не минула петля.

Это, конечно, было проявлением расположения эсэсовца к несколько наивному и доверчивому «офицеру-фронтовику». Но Кузнецов по-прежнему был очень осторожен со штурмбанфюрером, каждую минуту готовый к какому-либо подвоху. Чутьем разведчика он угадывал, что если Ортель действительно заинтересован в привлечении боевого офицера к каким-то своим темным делам, то он первым должен чем-то проявить свое расположение. И не ошибся.

На одной из встреч Ортель обратил внимание Зиберта на то, что его невесту Валентину подозрительно «обхаживает» майор Гиттель. При этом Ортель доверительно сказал Зиберту:

— Я встречал этого парня в «доме Гиммлера» на Принц-Альбрехтштрассе в Берлине. Очевидно, вам не нужны дальнейшие разъяснения.

О том, что Зибертом заинтересовался «рыжий майор», как называли за глаза Гиттеля сослуживцы, сообщила и Лидия Лисовская. Майор учинил ей форменный допрос. При этом он интересовался, не употребляет ли Зиберт английские слова.

Кузнецов стал догадываться: «Видимо, Гиттель заподозрил во мне английского шпиона».

Потом они встретились с Гиттелем «случайно» в ресторане, и тот предложил Зиберту отведать сибирских пельменей. При этом очень изучающе смотрел на него. Так дальше продолжаться не могло. Запросили «Центр» и получили приказ: «Пойти на встречу с Гиттелем и попытаться использовать свидание на пользу советской разведке». Они «выяснили отношения» на квартире у Хуберта Гляза. Здесь гитлеровец был ликвидирован, но до этого Кузнецову удалось выяснить, что Гиттель, заподозрив в Зиберте агента Интеллидженс сервис — английской секретной службы, — попытался «навести мосты», чтобы переметнуться с тонущего корабля к новым хозяевам. Он также «уточнил» настоящую роль Ортеля, представляющего в Ровно высшие круги гитлеровской разведки.

В тот же вечер Зиберт встретился с Ортелем в казино. До прихода Кузнецова штурмбанфюрер успел выиграть двести марок у летчика-подполковника, был по этому поводу в хорошем настроении, а потому особенно откровенен:

— Такому человеку, как вы, Зиберт, нужны друзья, способные оценить вас по достоинству.

Фон Ортель умел производить эффект:

— Думаю, что должным образом расцените мое расположение к вам после того, как в скором времени я познакомлю вас с моим большим другом Отто Скорцени.

— Скорцени?! — воскликнул Зиберт.

— А почему бы нет? — Фон Ортель явно наслаждался произведенным эффектом. — Отто — мой старый приятель и сослуживец. У нас с ним и сейчас есть кое-какие общие дела…

Кузнецову, разумеется, было хорошо знакомо это зловещее имя. Вот уже несколько месяцев, сопровождаемое самыми громкими эпитетами, оно не сходило со страниц фашистских газет и журналов.

Когда Зиберт и Ортель снова встретились в казино, штурмбанфюрер напомнил о своем предложении и пообещал в скором времени познакомить Зиберта с Отто Скорцени, вместе с которым ему, фон Ортелю, предстояло выполнить какую-то важную операцию.

О характере операции трудно было предположить что-либо определенное. Но эта связь Ортеля со Скорцени ничего доброго не предвещала. И вдруг Ортель исчез из Ровно. Исчез так же загадочно, как появился и как жил в этом городе, окутанный туманом неизвестности. Ходили слухи, что штурмбанфюрер застрелился, но никто не видал его трупа, и слухи о смерти тоже оставались загадкой.

Позднее в одном из донесений Кузнецова командованию отряда появятся такие строки о фон Ортеле: «…Лидия (Лисовская. — К. З.) получила от него сведения, о достоверности которых судить не берусь. Фон Ортель рассказывал, что в Германии изобретена какая-то летающая бомба вроде самолета, которая будет с большой быстротой покрывать расстояния до четырехсот километров и производить огромные разрушения.

Я хотел лично «поговорить» с ним, а при случае предоставить эту возможность и вам, но оказалось, что Ортель неожиданно исчез».

Эти сведения о самолетах-снарядах, которые гитлеровцы стали применять только несколько месяцев спустя, были срочно переданы в «Центр».

Николай Иванович сообщал в этом донесении также о переброске штабов с востока на запад в связи с приближением Красной Армии и о минировании фашистами ряда крупных зданий в Ровно.

…Кузнецова неотступно преследовала мысль о загадочном исчезновении Ортеля. Но ничего вразумительного не могла сообщить на этот счет даже Майя Микота, которая ближе всех была к Ортелю, считавшему ее своим агентом.

— Да, он был очень доволен чем-то, говорил, что ему оказана большая честь, что дело очень крупное…

— Но куда, куда он поехал? — допытывался Николай Иванович.

Майя пожала плечами:

— Не сказал…

— Майя, постарайтесь восстановить в памяти все даже самые мелкие подробности разговора, все детали, намеки. Поймите, это очень важно для нас!

Девушка и сама это понимала, но только качала головой:

— Я спрашивала, не говорит. Вот только разве… Нет, вряд ли это имеет значение. Обещал мне, когда вернется, привезти персидские ковры.

— Персидские ковры?..

Кузнецов встревожился не на шутку. Интуицией разведчика он чувствовал в этом какую-то разгадку внезапного исчезновения Ортеля. Первая заповедь разведчика — не оставлять без внимания ни одной, быть может, на первый взгляд кажущейся мелочи. Персидские ковры? Вряд ли это случайно. И вдруг Николая Ивановича осенила догадка: значит, они со Скорцени предпринимают «вояж» куда-то на Восток, в Иран? Что бы могло там заинтересовать гитлеровских головорезов?

Потом из сообщения нашей агентуры в Швейцарии в «Центре» стало известно о происках немецких разведчиков в Иране. Так факт за фактом вырисовывалась картина, истинный смысл которой стал понятным после того, как в ровенских лесах получили запоздавшие московские газеты. Одна из них — «Правда» от 19 декабря 1943 года — попала к Кузнецову. С волнением читал Николай Иванович напечатанное в ней сообщение:

«Заявление Рузвельта на пресс-конференции. Лондон. 17 декабря (ТАСС). По сообщению вашингтонского корреспондента агентства Рейтер, президент Рузвельт на пресс-конференции сообщил, что он остановился в русском посольстве в Тегеране, а не в американском, потому что Сталину стало известно о германском заговоре.

Маршал Сталин, добавил Рузвельт, сообщил, что, возможно, будет организован заговор на жизнь всех участников конференции. Он просил президента Рузвельта остановиться в советском посольстве, с тем чтобы избежать необходимости поездок по городу. Черчилль находился в британском посольстве, примыкающем к советскому посольству.

Президент заявил, что вокруг Тегерана находилась, возможно, сотня германских шпионов. Для немцев было бы довольно выгодным делом, добавил Рузвельт, если бы они могли разделаться с маршалом Сталиным, Черчиллем и со мной в то время, как мы проезжали бы по улицам Тегерана. Советское и американское посольство отделены друг от друга расстоянием примерно в полтора километра…»

Лицо Кузнецова сияло счастливой улыбкой. Да, он имел право гордиться. Он стал одним из тех, кто разрушил злодейский план гитлеровцев.

В 1964 году проживавший в Мадриде бывший начальник секретной службы СС Отто Скорцени в беседе с корреспондентом парижской газеты «Экспресс» заявил, в частности, следующее: «Из всех забавных (!) историй, которые рассказывают обо мне, самые забавные — это те, что написаны историками. Они утверждают, что я должен был со своей командой похитить Рузвельта во время Ялтинской конференции. Это глупость: никогда мне Гитлер не приказывал этого. Сейчас я вам скажу правду по поводу этой истории: в действительности Гитлер приказал мне похитить Рузвельта во время предыдущей конференции — той, что проходила в Тегеране… Но бац! (Смеется.) Из-за различных причин это дело не удалось обделать с достаточным успехом…»

Одной из этих «различных причин», сорвавших у Скорцени «Дальний прыжок» — таким было кодовое название покушения на Большую тройку, — стало, как рассказывает В. М. Бережков, бывший на Тегеранской встрече личным переводчиком Сталина, предупреждение, полученное из ровенских лесов.

«В то время в Тегеране мало кто знал, — пишет Валентин Михайлович в книге «Тегеран, 1943», — что важные сведения о готовившейся диверсии против глав трех держав поступили из далеких ровенских лесов, где в тылу врага действовала специальная группа под командованием опытных чекистов Дмитрия Медведева и Александра Лукина. В эту группу входил и легендарный разведчик Николай Кузнецов, осуществивший немало смелых операций в районе оккупированного нацистами города Ровно».

В 1943 году у села Вэлыки Телковычи, что во Владимирецком районе, у «Победителей» произошло знаменательное событие. В отряд прибыл секретарь Ровенского подпольного обкома Компартии Украины В. А. Бегма.

Радостной была встреча. Бегме был представлен Н. В. Грачев, разведчик, который действует в Ровно под видом гитлеровского офицера.

Василий Андреевич подошел к Грачеву и обнял его:

— Бесконечно рад познакомиться. Как же, как же, слыхал. О вас в народе ходят настоящие легенды. — И к Медведеву: —Вот это сюрприз! Спасибо, Дмитрий Николаевич.

Кузнецов улыбнулся и смущенно ответил:

— Работаем, товарищ секретарь обкома, но до главного еще не добрались…

— Вы имеете в виду уничтожение Эриха Коха? — спросил Бегма.

— И Коха, и добычу таких разведывательных данных, которые особенно пригодились бы нашему командованию…

— Кузнецов был приятным собеседником, — вспоминал Бегма. — Говорил он не торопясь, спокойно. Время от времени повторял: «А мы еще мало сделали, Василий Андреевич». И тогда его задумчивые серые глаза смотрели куда-то вдаль. О чем он думал в эти минуты? О той большой, еще не сделанной работе? Или, может, о семье, о родных, о жизни после войны?..

Мы все любовались Кузнецовым. Высокий, стройный, в каждом движении его чувствовалась большая энергия, сила.

— Когда вы так прекрасно изучили немецкий язык? — поинтересовался я.

— Еще в детстве… Я вообще люблю изучать языки. Вот уже неплохо владею украинским, пою украинские песни. В селах и хуторах считают меня своим, украинцем.

— И они не ошибаются, — говорили мы. — Вы действительно свой и русским, и украинцам — всем народам нашей страны.

— Да, все мы за одно правое дело. Среди моих побратимов — разведчиков больше всего украинцев, есть и поляки. Крепко дружат у нас люди. С такими не пропадешь…

Эта встреча с членом Центрального Комитета, секретарем подпольного обкома КП(б) Украины, депутатом Верховного Совета СССР В. А. Бегмой стала для Кузнецова как бы своеобразным рапортом, отчетом Коммунистической партии, Советской Родине о выполнении священной клятвы сделать все для освобождения от ненавистного врага.

…Из «Центра» пришла радиограмма. Москва сообщала, что Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 декабря 1943 года за образцовое выполнение специальных боевых заданий в тылу немецко-фашистских захватчиков и проявленные при этом отвагу и мужество Н. И. Кузнецов награжден орденом Ленина.

— Теперь я в еще большем долгу перед Родиной, — отвечал Николай Иванович на горячие поздравления товарищей.