Граф Остерман

Глава шестая. Остерман в Верховном тайном совете в царствование Петра II

После расправы с Меншиковым путь к расширению влияния А. И. Остермана, ставшего единоличным опекуном императора, был расчищен, и он немедленно воспользовался сложившейся ситуацией. Оставаясь в тени, без насилия и репрессий Андрей Иванович если не формально, то по существу оказался на вершине власти.

У Остермана возник план женить Петра II на его тетке, великой княжне Елизавете Петровне. По единодушному мнению современников, как отечественных, так и зарубежных, Елизавета Петровна отличалась неземной красотой. Даже Щербатов, дававший едкие оценки современникам, признавал привлекательность внешности Елизаветы Петровны: «Сия государыня из женского полу в младости своей была отменной красоты, набожна, милосердна, сострадательна и щедра: от природы одарена довольным разумом, но никакого просвещения не имела, так что меня уверял Дмитрий Васильевич Волков, бывший конференц-секретарь, что она не знала, что Великобритания есть остров; с природы веселого нраву и жадно ищущая веселий, чювствовала свою красоту… ленива и недокучлива ко всякому, требующему некоего прилежания, делу, так что за леностию ее не токмо внутренние дела государственные многие иногда лета без подписания лежали, но даже и внешние государственные дела, яко трактаты, по несколько месяцев, за леностию ее подписать ее имя, у нее лежали; роскошно и любострастно, дающая многую поверенность своим любимцам, но однако такова, что всегда над ними власть монаршью сохраняла».

Как видим, Щербатов не ограничил свой отзыв о Елизавете Петровне описанием ее внешности, но сообщил читателю свое мнение о ее интеллекте и свойствах ее натуры как государыни. Что касается отзывов современников-иностранцев, то они значительно уступают отзыву Михаила Михайловича, поскольку не располагали сведениями, доступными Щербатову.

Из отзывов иностранных дипломатов о Елизавете Петровне заслуживает внимание суждение о ней в депешах прусского посланника Мардефельда и французского Кампредона. «Мне известно, — доносил Кампредон своему двору 18 апреля 1725 г., — как она хороша собою, как она прекрасно сложена, сколько в ней живости и ума, веселости, делающей ее вполне способной проникнуться французским духом». При этом он добавил, что лица, которым было доверено воспитание ее и ее сестры Анны, «были так мало образованы, что без больших природных дарований принцессы никак не могли бы сделать тех успехов в языках французском и немецком, на которых говорят и пишут очень хорошо, ни приобрести тех прекрасных манер и того умения вести разговор и держать себя, каким они обладают».

Отмечу, примерно такое же суждение о Елизавете высказал и Мардефельд, впервые обративший на нее внимание в 1724 г. Она произвела на него сильное впечатление «живостью и веселостью своего характера». В депеше, отправленной 13 февраля 1725 г., Мардефельд так же лаконично, как и в докладной записке 1724 г., высказал свое суждение о принцессе, назвав ее «прекрасной и умной великой княжной». В 1727 г., когда Елизавету Петровну прочили в невесты маркграфу Карлу, Мардефельд в депеше к королю отозвался о ней чуть обстоятельнее: «Я могу уверить ваше величество, по совести, что, исключая преждевременную дородность великой княжны, она в остальном перед всем светом может почитаться прекрасною, умною и особою приятного обхождения. Ибо она весьма разумна, и ум ее, при том, не направлен на мелочи, а на все солидное».

Привлекательная внешность Елизаветы Петровны доставит немало забот еще одному претенденту на право стать тестем императора — на Алексея Григорьевича Долгорукого, который, чтобы погасить чувства императора к своей тетке, поощрял его страсть к охоте, занятие которой принуждало его в течение многих недель проводить время вне Петербурга и Москвы, что охлаждало пыл влюбленного. Частично конечной цели А. Г. Долгорукому удалось достичь: привязанность племянника к тетке действительно ослабела, но, быть может, не столько от усилий будущего тестя, сколько от распутного поведения великой княжны, которое отрезвляюще влияло на юного ревнивца.

Луи (Людовик) Каравакк. Портрет цесаревны Елизаветы Петровны. Конец 1720-х гг. Хост, масло. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Предлагая свой брачный проект, Остерман руководствовался двумя соображениями: во-первых, личной заинтересованностью — он знал, что отрок был безумно влюблен в свою красавицу-тетку Елизавету Петровну, и рассчитывал на еще большую привязанность и благодарность отрока к своему наставнику за это устройство брака; во-вторых, и этот аргумент широко афишировался, брак устранил трения и претензии тетки на императорский трон, занимаемый племянником.

До падения «полудержавного властелина» влияние Остермана простиралось преимущественно на внешнеполитические меры правительства. Этот факт ясно отражен в донесениях иностранных дипломатов. Так, еще при Екатерине I прусский посланник Мардефельд сообщал в депеше от 7 апреля 1725 г.: «…по внешним делам должно его считать самым значительным и способным членом совета. Со смертью барона потеряло бы царствование бесконечно много, так как он единственный, который способен на подготовку и отправление государственных дел». В другой депеше, отправленной 27 апреля того же года, Мардефельд подтвердил наличие у Остермана высоких деловых качеств, но наряду с ними оставил отзывы о других вельможах: «… великий канцлер Головкин — честнейший нуль, ничего не решает, тайный советник Толстой — истый итальянец, придерживающийся и наших и ваших, и что Остерман единственный способный и верный министр, но слишком боязлив и осмотрителен».

И в 1727 г. Мардефельд не скупился на хвалебные слова в адрес Остермана, во внешней политике придерживавшегося сближения с Пруссией. 17 июня он доносил: «…барон фон Остерман, действуя благоразумно, прилагает с большим искусством до того превосходные меры к воспитанию императора, что Рабутин (австрийский посол. — Н. П.) после каждого своего возвращения из Петергофа не может достойно похвалиться ими, а также и то, что помянутый барон фон Остерман в настоящее время свое старание направляет на то, чтобы ввести разумное государственное хозяйство и тем наполнить государственную казну, для чего он уже прекратил ненужную пышность и безбожное пьянство и пирования, и предпринимает он лишь такие меры, которые направлены единственно на славу государя его и к благу империи, в чем должны ему сознаться даже враги его».

В депеше от 9 августа 1727 г. вновь читаем комплименты в адрес Андрея Ивановича: «Кредит Остермана проистекает не только из могущества князя, но основывается на великих способностях барона, честности и бескорыстности его и поддерживается бесконечной любовью к нему молодого императора, у которого хватает дальновидности, чтобы познать в нем помянутые качества и понять, что барон вполне необходим этому государству для сношения с иностранными державами». Мардефельд отметил достоинства Остермана: «Он основательно знает нацию и отлично умеет использовать их природное высокомерие; и так как он больше заботится обогатить их, чем самого себя (ибо до сих пор он с твердостью отказывается от всех подарков), то они охотно наблюдают, что он завален делами и несет то бремя, которое они, по своей природной лености не хотят носить».

После падения Меншикова властные полномочия Остермана значительно расширились, во-первых, потому, что теперь не с кем было их делить и, во-вторых, вследствие возросшей к нему привязанности императора, позволившей ему чувствовать себя более уверенным у подножия трона. Это обстоятельство подметил наблюдательный Мардефельд в депеше от 23 декабря 1727 г.: «Барон фон Остерман пользуется милостью императора в такой степени как никогда прежде, и царь дает ему столько доказательств своего расположения, как ему может быть желательно. Барона больше всего огорчает то, что император так слепо следует своим молодым любимцам, а в особенности князю Ивану Долгорукову, в их развратных забавах, что он этим отвлекается от государственных дел и что воспитание его, за которое Остерман несет ответственность, принимает такой дурной оборот, которого он и все управление отвратит. Поэтому Остерман прилагает все старание, чтобы освободиться от должности наставника, но император об этом и слышать не хочет, а, напротив, просит его со слезами оставаться при нем и дает ему клятвенное обещание, что никогда к нему не изменится».

В 1727–1730 гг. Андрей Иванович быстро приобрел значение едва ли не самой важной фигуры в Верховном тайном совете. Этот статус ему был обеспечен его исключительной работоспособностью, которой были лишены вельможи, входившие в его состав. На этот счет историки располагают основательным свидетельством английского резидента К. Рондо, изложенным в депеше от 9 сентября 1728 г.: «Всеми делами занимается исключительно Остерман; и он сумел сделать себя настолько необходимым, что без него русский двор не может ступить ни шагу. Когда ему не угодно явиться на заседание совета, он сказывается больным, а раз барона Остермана нет — оба Долгоруких, адмирал Апраксин, граф Головкин и князь Голицын в затруднении: они посидят немного, выпьют по стаканчику и принуждены разойтись; затем ухаживают за бароном, чтобы разогнать дурное расположение его духа, и он, таким образом, заставляет их соглашаться с собою во всем, что пожелает».

Свидетельство Рондо подтвердил французский поверенный Маньан в депеше, отправленной в конце октября 1728 г.: «Остерман не упускает решительно ничего, что могло бы содействовать усилению удивительного расположения, питаемого к нему молодым царем; постоянное его пребывание около царя доходит до того, что он ни одного раза не избавил себя от обязанности сопровождать царя при всех его прогулках верхом. Этот монарх пожелал недавно сделать его графом и подарить ему значительные имения, конфискованные у Толстого, но Остерман отказался весьма скромно от принятия таких милостей на том основании, что не считает еще себя их заслуживающим», и обещал принять подарок и пожалование, когда император достигнет совершеннолетия.

Попытка князя Д. М. Голицына удалить от императора Остермана, занимающего первое место по доверию, питаемому к нему царем, не удалась.

В другой депеше, отправленной 30 мая 1729 г., Рондо извещал своего министра о деловых способностях Остермана: «Барон Остерман, вполне руководящий иностранными сношениями (хотя он состоит президентом Коммерц-коллегии), один из всех министров что-нибудь понимает в этих делах». Далее Рондо сообщает сведения об отношениях, сложившихся между Остерманом и Долгоруковым: «Он большой любимец Долгоруких, и при частом несогласии фаворита Долгорукова с отцом барон всегда избирается посредником между ними.

Более обстоятельное мнение на этот счет высказал Маньан: «Кредит Остермана поддерживается лишь его необходимостью для русских, почти незаменимый в том, что касается до мелочей в деле, так как ни один из русских не чувствует себя достаточно трудолюбивым, чтобы взять на себя это бремя». В другой депеше Маньан подробно излагает обстоятельства незаменимости Остермана: «…против Остермана составляются интриги, которые заставляют как будто предвидеть близкое его падение, но случится какой-нибудь трудное и неприятное дело у русских, он видимым образом опять попадет в милость на том основании, что это единственный человек из всех, составляющих царский совет, который действительно трудолюбив и на которого остальные слагают все бремя выполнения мелких подробностей».

В Верховном тайном совете при Петре II А. И. Остерману довелось выполнять не разовые поручения, как это происходило при назначении его для переговоров на Аландском и Ништадтском конгрессах, а участвовать в работе постоянно действующего учреждения. Однако при всей значимости Остермана в Верховном тайном совете времен Петра II он, хотя и приобрел значение «души совета», но был далек от роли, которую он будет выполнять впоследствии в Кабинете министров. А. И. Остерману было затруднительно единолично подчинить своему влиянию Верховный тайный совет. Во-первых, из-за его более многочисленного состава; во-вторых, из-за социальной принадлежности его членов: семь из девяти членов в царствование Петра II представляли две аристократические фамилии, свысока смотревшие на иноземца — сына пастора, хотя и дослужившегося до звания барона.

Крушение Меншикова подняло к вершинам власти не только А. И. Остермана. Не менее серьезно укрепился клан Долгоруковых. 3 февраля в состав Верховного тайного совета были введены опытный и образованный дипломат Василий Лукич Долгоруков и беззастенчиво тщеславный Алексей Григорьевич Долгоруков. Его сын, царский фаворит Иван получил главную придворную должность обер-камергера. Следует отметить, что отношения Ивана с отцом были самими скверными. Не все Долгоруковы были в восторге от честолюбивых планов А. Г. Долгорукова и бесшабашного поведения его сына. Это открывало для Остермана некоторый простор для лавирования.

В целом осторожность и склонность находиться в тени привели Остермана к идее довольствоваться в Верховном тайном совете ролью «рабочей лошадки», а точнее «серого кардинала»: в его руках находилась подготовка повестки дня заседаний и составление резолюций. Судя по содержанию протоколов и журналов Верховного тайного совета, Андрей Иванович блестяще справлялся с этими обязанностями.

Рондо, кроме того, извещал об отношениях, сложившихся между Остерманом и императором, между ним и сестрой императора, великой княжной Натальей Алексеевной, а также между ним и фаворитом Петра II Иваном Долгоруким.

«Барон Остерман, — доносил К. Рондо 7 августа 1728 г., — благодаря своей лицемерной способности и болезненности пока в большой милости. Говорят, будто царевны Наталья Алексеевна и Елизавета Петровна очень расположены к нему. Все, кого я здесь ни видел, высокого мнения о его способностях. О том, насколько такое мнение справедливо, вы всего лучше можете судить по тому, как он держится. Барон страдает частыми припадками рвоты, которые, полагают, сведут его в могилу, но многие думают, что болезнь у него является по требованию, когда в совете разбирается какое-нибудь щекотливое дело, барон уверен в ее услугах…».

Рондо сообщает любопытные сведения о том, как благоразумная сестра императора пыталась отвратить от него фаворита Ивана Долгорукова, оказывавшего на него дурное влияние: «Рассказывают, — доносил он 23 ноября 1728 г., — будто царевна Наталья Алексеевна (страдающая чахоткой) нашла с помощью барона Остермана возможность удалить этого молодого человека. Царевна в самых горячих выражениях представила брату дурные последствия, которые следует ожидать и для него самого, и для всего народа русского, если он и впредь будет следовать советам Долгорукова, поддерживающего и затевающего всякого рода разврат. Она прибавила, что и болеет от горя, которое испытывает, видя, как его величество пренебрегает делом, отдается разгулу». В следующей депеше Рондо сообщает о том, в чем конкретно выражается тлетворное влияние Ивана и его приятелей на императора: «Вблизи государя нет ни одного человека, способного внушить ему надлежащие, необходимые сведения по государственному управлению; ни малейшей доли его досугов не посвящается совершенствованию его в познании гражданской или военной дисциплины. Часы, свободные от верховой езды, охоты, развлечений, проходят в слушании пустых россказней о том, что случилось с таким-то или таким-то». В той же депеше К. Рондо сообщает уникальные сведения о его способностях: «Природа, правда, его не обидела, но и лучшая земля остается бесплодной, если к ее обработке не приложить хотя бы некоторого труда».

Сведения, сообщаемые об Иване Долгорукове другим дипломатом, Маньяном, характеризуют его ничем не примечательным молодым человеком: его умственные способности, «говорят, посредственные и недостаточно живые, так что он малоспособен сам по себе внушать царю великие мысли». Главная его цель — «подорвать кредит Остермана, чтобы приблизить к министерству Шафирова».

В депеше от 30 сентября 1729 г. Рондо сообщает подробности поведения Ивана Долгорукова: «Фаворит кн. Долгорукий некоторое время был в немилости, одни говорят вследствие угроз кн. Трубецкому, другие уверяют, будто его думали сослать в Сибирь, чтобы помешать любовной интриге его с княгиней Трубецкой; наконец, некоторые с большим основанием полагают, что немилость князя вызвана замыслом его жениться на Елизавете Петровне, к выполнению которого он приступил через Анну Крамер (камер-юнгфера Елизаветы Петровны, затем Натальи Алексеевны. — Н. П.). Об этом, говорят, сообщил Верховному совету отец князя, опасаясь, как бы не заподозрили и его участие в этом деле; враги старика, впрочем, полагают, что он хотел прислушаться к мнению Совета, узнать, как бы они приняли такое сватовство. Все это пустые толки, и до истины я еще не добрался; верно только, что Анна Крамер, бывшая до сих пор любимицей любимой княжны, удалена от нее, а молодой князь пользуется большей милостью царя, чем когда-либо».

По сведениям Рондо с подачи Остермана сестра Петра II Наталья возобновила увещевания брата на предмет его связи с Иваном Долгоруковым 6 ноября 1728 г. незадолго до своей кончины. Царь согласился исполнить пожелания умиравшей, но после ее кончины 22 ноября 1728 г. «изменил своему слову и, кажется (князь Иван. — Н. П.), теперь в милости больше, чем когда-нибудь».

Кстати, Рондо — единственный дипломат, извещавший свой двор о бескорыстии и неподкупности Остермана: «Барон Остерман, по общим понятиям и отзывам, неподкупный, недавно отказался принять поместье в Пруссии, приносящее тысяч шесть крон ежегодного дохода и принадлежавшее князю Меншикову». Король Прусский решил подарить его Остерману в надежде, что он склонит правительство закупить сукно для армии у прусских промышленников. Однако 75 тысяч ярдов заказано поставить английским купцам».

Между тем страна находилась в состоянии крайнего опустошения. Об этом свидетельствует депеша Лефорта, отправленная незадолго до кончины Петра II, в которой отражено плачевное состояние страны: «Все в России в страшном расстройстве; царь не занимается делами и не думает заниматься; денег никому не платят, и Бог знает, до чего дойдут финансы; каждый ворует, сколько может. Все члены Верховного совета не здоровы и не собираются; другие учреждения также оставили свои дела; жалоб бездна; каждый делает то, что ему придет на ум. Об исправлении всего этого серьезно никто не думает, кроме барона Остермана, который один не в состоянии сделать всего». Автор депеши чрезмерно сгустил краски, нарисовав совершенно безнадежное положение страны. Вряд ли справедлив был упрек в адрес императора, способного в 14-летнем возрасте править страной, вряд ли он прав, когда утверждал, что единственным человеком, кто был озабочен судьбой страны, был Остерман.

Небезынтересно оценить поведение главного воспитателя императора Андрея Ивановича Остермана. Отдавал ли он себе отчет о критическом положении страны? Бесспорно, отдавал, ибо в Верховный тайный совет стекалась едва ли не вся информация о положении в стране. Как реагировал на это Остерман? Да никак. Он не решался настойчиво напомнить своему царственному воспитаннику о том, что его страсть к охоте не только подрывает его здоровье, но и отвлекает его от выполнения посильных обязанностей монарха. Не решался, потому что подобного рода напоминания могли вызвать его ссору с упрямым отроком-императором и положить конец его, Остермана, карьере. Остерман предпочитал ограничить свою роль пассивным наблюдением того, как страна приходит в упадок, и жертвовал интересами государства личной карьере.

Еще безответственнее вел себя второй воспитатель императора — Алексей Григорьевич Долгоруков, назначенный на эту должность благодаря протекции его сына Ивана. Долгоруков не только не пытался гасить страсть Петра II к охоте, но, напротив, стремился в своих интересах разжигать и поощрять ее. Свою главную задачу он видел в том, чтобы реализовать свою мечту — обвенчать дочь Екатерину с императором.

В течение трехлетнего царствования Петр II не оставил заслуживающего внимания следа в истории страны, хотя ему ко времени его смерти в 1730 г. исполнилось 14 лет, то есть он достиг возраста, при достижении которого в те времена при нормальном воспитании можно было оказывать некоторое влияние на управление государством. Однако юный царь проявлял интерес и настойчивость только в одной забаве — охоте. Ради нее Петр Алексеевич прервал свое образование и игнорировал обязанности по управлению страной. Барон А. И. Остерман осознавал вред наносимого этой страстью репутации императора, но из опасения оказаться в опале и угрозы потерять его доверие не принимал никаких мер, чтобы погасить эту пагубные забавы и внушить ему мысль, что он не охотник, а глава огромного государства, обязанного заботиться о благе подданных.

Что касается второго воспитателя, в роли которого выступал князь Алексей Григорьевич Долгоруков, то ему были чужды заботы о государстве, и он не только не принимал никаких мер, чтобы воспрепятствовать увлечению охотой, но, наоборот, всячески поощрял это увлечение. Поведение князя Алексея определялось возникшей у него мыслью повторить опыт Меншикова, закончившийся неудачею, и женить императора на одной из своих дочерей. Для достижений этой цели А. Г. Долгоруков осуществлял неприметную изоляцию императора от его окружения. Меншиков пытался достичь этой цели поселением императора в своем дворце, где он находился под бдительным надзором членов своей семьи, а Долгоруков такую же надежду возлагал на охоту, то есть пребывание императора вне пределов столицы в окружении своих людей.

Эта забота князя Алексея Долгорукова не укрылась от наблюдательного испанского посланника де Лириа, сумевшего подружиться с фаворитом императора Иваном Долгоруковым, снабжавшего его информацией не только о событиях в жизни двора, но и планах придворных, в частности князя Алексея Григорьевича: «Причина, по которой царь не возвратился в город, заключается в том, что князь Алексей Долгоруков ревнует его ко всем и боится, что если царь полчаса поговорит с кем-нибудь другим, он потеряет к нему расположение. Кроме того, его наступившее желание и его единственная мысль — это женить царя на одной из своих дочерей… Он отправляет своих дочерей во все экскурсии с царем, и там царь по вечерам привык играть с ними в карты». 21 марта 1729 г. де Лириа сообщал Мадриду: «…жена, две дочери и сыновья князя Долгорукова, отца фаворита, последовали за царем на охоту». Посланник сделал правильные наблюдения: «Эти Долгоруковы идут по стопам Меншикова и со временем будут иметь тот же конец».

В точности выяснить время, которое император тратил на охоту, нет возможности, но извлечения из депеш де Лириа дают представления о том, что охота доминировала в утехах императора.

Первое известие о поездке императора на охоту датировано депешей от 14 марта. В январе–феврале этого года в Москве и Подмосковье наблюдались лютые морозы, вынуждавшие охотников отсиживаться дома. 21 февраля де Лириа извещал: «Мы здесь живем в домах; вот уже четыре дня страшный ветер с морозом, против которого не помогают ни камины, ни печки. Туземцы не помнят такого холода». Морозы, однако, не исключали возможности готовиться к охоте, что явствует из депеши де Лириа от 7 февраля: «Идут приготовления к скорому отъезду царя, который, уверяют, пробудет вне столицы месяца три». Поездка, однако, не состоялась, как не состоялась и поездка, намечавшаяся на 14 февраля, о которой дипломат извещал: «Царь отправляется за 50 миль для охоты на три или четыре месяца».

Зубов Алесей Федорович. Измайлово. Отъезд императора Петра II на соколиную охоту. Гравюра, 1726 г. Памятники архитектуры Москвы. Окрестности старой Москвы. М., Искусство XXI век, 2007

Лишь 14 марта де Лириа доносил: «Третьего дня царь уехал за 15 миль от города на охоту, где пробудет недели четыре». 4 апреля: «Царь сейчас воротился в Москву из-за опасения, что могла испортиться дорога».

Страсть к охоте, подогреваемая князем А. Г. Долгоруковым, настолько овладела императором, что он не откладывал своих поездок даже в дурную погоду — его не останавливали ни дожди, ни слякоть, ни холодные весенние ночи.

18 апреля: «Вчера царь слег в постель по причине лихорадки; ныне он чувствует себя лучше, и думаю, на следующей неделе обычным образом он выйдет на охоту».

Какие-то обстоятельства задержали царя в Москве на более продолжительное время. Только в депеше от 9 мая читаем: «6 числа текущего месяца его царское величество отправился на охоту в окрестностях и не воротится в город в течение трех недель». План, однако, изменился и де Лириа в тот же день отправил новое послание: «Царь находится в двух милях отсюда и полагают, что возвратится в город через три дня».

23 мая: «Завтра царь отправляется опять на охоту к городу Ростову и не возвратится в столицу до дня св. Петра».

6 июня: «Ждали, что царь вернется в столицу к Троице, но он не приехал, несмотря на ужасные дожди и холод, испытываемый нами». Холод заставил даже министров переехать с дач в Москву.

20 июня: «Царя ждут завтра, но я не мог узнать, почему он возвращается так скоро, как никто не ожидал». Царь, однако, возвратился на два дня позже: «Царь возвратился в город 23-го числа». Причина: «поднявшиеся хлеба не позволили больше охотиться».

18 июля: «Царь вчера уехал на охоту за две мили от города и, говорят, скоро возвратится», однако «скоро» не возвратился, что следует из письма 1 августа: «Царь все наслаждается охотой, не смотря на непостояннейшее время, которое длится вот уже семь недель». Не было дня без бури с громом и молнией.

Молчанов Григорий Викторович. Портрет Петра II. XVIII в. Холст, масло

22 августа: «Царь все еще наслаждается охотой и говорят, что в конце месяца он поедет для этого за 14 верст от этого города». Де Лириа не называет даты возвращения царя с охоты, но в депеше от 8(19) сентября дипломат извещал: «Третьего дня царь уехал на охоту, но не возвратится до 10 октября, чтобы 12 октября присутствовать здесь в день своего рождения». Ко дню своего рождения Петр II, однако, не возвратился, что следует из письма посланника от 1 ноября: «Этот государь еще не возвратился с охоты и, говорят, не возвратится, пока погода не помешает этому развлечению».

8 ноября: «Надеемся, что царь скоро вернется в город; к этому, верно, его побудит наступающая дурная погода; вот уже три дня идет снег и морозит, хотя и не особенно сильно». Это была самая продолжительная охота царя, причем происходившая в преддверии зимы. Она дала основание предсказать трагические результаты этой страсти: «Этот монарх нимало не бережет своего здоровья: в своем нежном возрасте он постоянно подвергает себя суровостям холода, не воображая даже, что он может же, наконец, от этого заболеть. Хотя Остерман и учит его, но он не обращает внимания на его предостережения. Долгорукие же, которые пользуются наибольшим его доверием, не говорят ему должной правды; впрочем, это и не странно: слепой уступчивостью всему, что хочет царь, они думают добиться своих целей».

7 ноября де Лириа отправил последнюю депешу о поездке царя на охоту: «Ждут возвращения царя на этой неделе, но он возвратился, по меньшей мере, на неделю позже».

Я нарочито столь подробно остановился на увлечении царя охотой, поскольку именно она привела его к смерти. Своекорыстные интересы Долгоруких и особенно князя Алексея Григорьевича, ничего не жалевших, чтобы сохранить доверие Петра и поощрявшие его страсть, завершилось тем, что неокрепший организм императора утратил способность противостоять болезни.

Источники позволяют проследить, как изо дня в день развивалась болезнь Петра II, приведшая к его кончине. Информация, заложенная в этих источниках, позволяет судить о состоянии отечественной медицины тех лет, о трудностях, испытываемых врачами прежде всего при установлении диагноза.

Петр II заболел 6 (17) января 1730 г. Английский резидент К. Рондо 29 декабря 1729 г. извещал двор, что «его царское величество, пользуясь прекрасным здоровьем, почти ежедневно развлекается охотой», а спустя две недели, в депеше от 12 января 1730 г., сообщал что царь «заболел и опасаются, как бы у него не открылась оспа — ходят слухи, будто она уже обозначилась». В депеше, отправленной три дня спустя, другой дипломат, Уард, располагая более точными сведениями, писал: «Болезнь его величества оказалась оспой». По его сведениям, «дня два-три тому назад он был в большой опасности, но затем оспа сильно высыпала и государь на пути выздоровления». До ночи 17 (28) января все надеялись на благополучный исход болезни.

Однако в этот день больной был подвергнут жестокой лихорадке, вызвавшей опасение, что больному угрожает смерть. 18 (29) января самочувствие царя ухудшилось настолько, что, когда ему принесли на подпись завещание, он оказался не в состоянии его подписать и у него отнялся язык. Последнее распоряжение, которое сделал мальчик-император, на минуту выйдя из беспамятства, было: «Закладывайте лошадей. Я поеду к сестре Наталии!» После непродолжительной агонии он испустил дух в половину второго ночи.