Граф Остерман

Глава седьмая. А. И. Остерман и «затейки верховников»

После кончины Петра II события при дворе начали развиваться непредсказуемо.

Когда стало ясно безнадежное положение императора, в голове у князя Алексея Григорьевича Долгорукова созрела мысль вручить скипетр своей дочери Екатерине, помолвленной с Петром II. Он пригласил родичей к себе в Головинский дворец и заявил им: «Император болен и худа надежда, чтоб жив был: надобно выбрать наследника». Василий Лукич спросил: «Кого вы в наследники выбирать думаете?» Князь Алексей Григорьевич указал пальцем на потолок — на втором этаже проживала его дочь — и ответил: «Вот она». Эту мысль развил князь Сергей Григорьевич, такой же непримечательный представитель рода, как и Алексей Григорьевич: «Нельзя ли написать духовную, будто его императорское величество учинил ее наследницей». Предложение означало призыв к сочинению фальшивого завещания. Против этого предложения выступил фельдмаршал Василий Владимирович, заявивший: «Неслыханное дело вы затеваете, чтоб обрученной невесте быть российского престола наследницей. Кто захочет ей подданным быть? Не только посторонние, но и я, и прочие нашей фамилии — никто в подданстве у ней быть не захочет. Княжна Екатерина с государем не венчалась». Князь Алексей Долгорукий возразил: «Хоть не венчалась, но обручалась». Но фельдмаршал стоял на своем: «Венчание иное, а обручение иное».

Князь Алексей озвучил свой план действий, рассчитанный на поддержку его гвардейскими полками: «Мы уговорим графа Головкина и князя Дмитрия Михайловича Голицына, и если они заспорят, то будем их бить». «Ты, — обратился он к В. В. Долгорукому, — в Преображенском полку подполковник, а князь Иван — майор, и в Семеновском полку спорить о том будет некому».

Лефортовский дворец в конце XIX в. Чб. фотография, Н.А. Найденов, 1883 г. Найденов Н. А. Москва. Соборы, монастыри и церкви. М., 1883

«Что вы, ребячье, врете? — решительно возразил фельдмаршал Василий Владимирович. — Как тому может сделаться? И как я полку объявлю? Услышав от меня об этом, не только будут меня бранить, но и убьют».

Владимир Васильевич счел затею А. Г. Долгорукого столь авантюрной и неосуществимой, что в знак протеста покинул собрание.

Несмотря на сомнения своих родственников А. Г. Долгоруков составил подложное завещание якобы составленное Петром II в пользу своей дочери, а его сын Иван, знавший «руку Петра», подделал подпись умершего царственного отрока. Однако никто не поверил этому завещанию и не стал всерьез обсуждать кандидатуру Екатерины Долгоруковой.

Сановникам из Верховного тайного совета самим довелось решать нелегкий вопрос, кому вручить корону. На нее могли претендовать несколько кандидатов: первая супруга Петра Великого Евдокия Лопухина, вызволенная из сурового монастырского заточения ее внуком Петром II и проживавшая в Москве, где сменила унылую и скудную жизнь на роскошную — на ее содержание было ассигновано 60 тысяч рублей в год.

Владеть короной имели право две дочери единокровного брата Петра Великого Ивана (Иоанна) V Алексеевича: вдова герцога Курляндского Анна Иоанновна и ее старшая сестра Екатерина, супруга герцога Мекленбургского. В голштинской столице Киле находился еще один наследник — 2-летний кузен умершего царя и внук Петра I Карл Петр Ульрих, сын старшей дочери Петра Великого и Екатерины I (будущий Петр III). Его мать Анна Петровна, герцогиня Голштинская, умерла после родов в 1728 г. Ее младшая сестра Елизавета Петровна также располагала правом водрузить на свою голову императорскую корону, о чем напомнил вице-президент Синода Феофан Прокопович. Из названных претендентов в России на тот момент проживали не только Елизавета Петровна, но и первая супруга Петра Великого Евдокия (урожденная Лопухина) и Екатерина Мекленбургская с 12-летней дочкой, принцессой Елизаветой Катариной Кристиной (будущей правительницей России (1740–1741) Анной Леопольдовной).

Неизвестный художник (И.П. Людден?) Портрет Екатерины Алексеевны Долгорукой. 1729. Холст, масло. Из собрания Ф.М. Плюшкина. Псковский музей

Испанский посланник де Лириа 19 (28) января 1730 г. доносил о существовании четырех «партий», каждая из которых располагала кандидатами на трон, первая — принцессы Елизаветы, дочери Петра I; вторая — царицы, бабки настоящего царя; третья — невесты, княжны Долгорукой; четвертая — сына герцога Голштинского.

По справедливому мнению, «партия» герцога имела предпочтительные права на трон, но ее сторонники были немногочисленны. «У принцессы Елисаветы сторонников несколько больше, но и они также не сильны». Самую сильную «партию» составляли, по мнению де Лириа, сторонники царицы бабки и невесты. Эта оценка ситуации испанским посланником, как подтвердили последующие события, оказалась ошибочной.

В пять утра 19 (30) января 1730 г. в Кремле собрался Верховный тайный совет, на который был приглашен генералитет. На заседании обсуждался вопрос о преемнике покойного императора. Бразды правления в Верховном тайном совете взял в свои руки до этого державшийся в тени старейший его член князь Дмитрий Михайлович Голицын.

Среди членов Верховного тайного совета Голицын отличался не только возрастом, но и образованностью. По свидетельству К. Рондо, «он был человеком необыкновенных природных дарований, развитых работой и опытом. Это человек духа деятельного, глубоко предусмотрительный, разума основательного, превосходящего всех знанием русских законов и мужественным красноречием; он обладает характером живым, предприимчивым, исполнен честолюбием и хитрости, замечательно умерен в привычках, но высокомерен, жесток и неумолим». К недостаткам натуры Дмитрия Михайловича, отмеченных К. Рондо, следует отнести его спесь, формулированную английским дипломатом более мягким понятием: «высокомерен».

Петр Великий, как известно, умел ценить таланты, но по каким-то причинам Д. М. Голицын не пользовался у него полным доверием, и он держал его в удалении от себя, назначив на должность киевского губернатора, которую он исполнял в течение десятилетия. Быть может, настороженное отношение Петра I к Голицыну объяснялось тем, что царю было известно осуждение его поведения спесивым сановником. Голицын, несомненно, втайне осуждал и то, что Петр окружил себя не представителями знатных родов, а выскочками из «подлородных» типа А. Д. Меншикова или из ничем не примечательных дворянских фамилий типа Ф. М. Апраксина. Не мог приветствовать Дмитрий Михайлович и выбор царем себе супруги — вместо красавицы из боярской фамилии Петр женился на безвестной «чухонке» Марте, при крещении названной Екатериной Алексеевной.

И все же Петр, ощущая острый недостаток в кадрах при проведении реформы центральных органов власти, вынужден был вызвать Д. М. Голицына из Киева в Петербург и назначить опытного администратора президентом Камер-коллегии. Правда, Камер-коллегия не принадлежала к числу первейших (Иностранных дел, Военной и Адмиралтейской), но, поскольку ведала налогами государства, после первейших являлась самой важной.

При Екатерине I Дмитрий Михайлович совершил еще один шаг в своей карьере: при учреждении Верховного тайного совета в 1726 г. он был назначен его членом.

Со смертью Петра II князь Голицын посчитал, что наступил его звездный час, когда он наконец сможет осуществить свои честолюбивые притязания аристократа. Именно ему принадлежала решающая роль в определении кандидата на осиротевший трон.

Пользуясь различными источниками, я попытаюсь сконструировать речь Д. М. Голицына на заседании Верховного тайного совета. «Мужеская отрасль императорского дома пресеклась, — начал Дмитрий Михайлович, — и с нею пресеклось прямое потомство Петра I. Нечего думать о его дочерях, рожденных до брака с Екатериной; завещание Екатерины I не может иметь для нас никакого значения.

Эта женщина низкого происхождения не имела никакого права воссесть на российский престол, тем менее располагать короной российской. Завещание покойного императора подложно».

Таким образом, сразу была отвергнута кандидатура царской невесты Екатерины Долгорукой, а вследствие того, что она была незаконнорожденной, отпала кандидатура Елизаветы Петровны. Дочери Петра Великого Анна и Елизавета действительно появились на свет до брака родителей, однако позже они были «привенчаны», то есть узаконены, однако об этом Д. М. Голицын не вспоминал. «Незаконнорожденность» Анны Петровны в определенной степени бросила тень и на ее сына, последнего внука Петра I, 2-летнего принца Голштинского Карла Петра Ульриха, но большую роль здесь сыграло то, что со смертью Анны Петровны в 1728 г. связи голштинского двора с Россией сильно ослабели и имя младенца было «забыто».

Затем Голицын деликатно отклонил кандидатуру Евдокии (Лопухиной).

«Я отдаю полную дань, — продолжал речь Голицын, — достоинствам вдовствующей императрицы, но она только вдова государя. Есть дочери царя, три дочери царя Ивана. Конечно, я бы высказался в пользу старшей — герцогини Мекленбургской, если бы она не была замужем за иностранным принцем. Сама она добрая женщина, но ее муж, герцог Мекленбургский, зол и сумасброден». Здесь надобно отметить, что мнение Голицына о герцогине и ее супруге разделяли еще два иностранных дипломата: Маньян и К. Рондо.

Супруг Екатерины Иоанновны Карл Леопольд имел репутацию человека неуравновешенного, вздорного, находящегося в разрыве с женой, потерявшего к тому же к 1728 г. бразды правления своим герцогством из-за ссоры с собственными подданными и австрийским императором Карлом VI. «Верховники» опасались, что он может втянуть Россию в нежелательный для нее конфликт.

«Я думаю, — рассуждал Дмитрий Михайлович после отклонения Екатерины Иоанновны, — что сестра ее, вдовствующая герцогиня Курляндская Анна Иоанновна, более для нас пригодна: она может выйти замуж и находится в таких летах, чтобы оставить потомство; она родилась среди нас, мать ее русская, старинного и хорошего рода, нам известны сердечная доброта и другие прекрасные качества Анны Иоанновны — вследствие всего этого я считаю ее самой достойной для царства над нами». Другой источник передает эту фразу в другой редакции: «Правда, у нее тяжелый характер, но в Курляндии на нее нет неудовольствия». Последующие события показали, что последняя формулировка более соответствует подлинному характеру Анны Иоанновны, в чем мог убедиться сам Дмитрий Михайлович, сполна испытавший на себе и «сердечную доброту и другие (ее) сердечные качества».

Князь Дмитрий завершил свою речь оптимистической фразой: «Вот, братья, мое мнение; если вы можете убедить меня в лучшем — я приму, иначе я останусь при высказанном мнении».

Выступление Д. М. Голицына было поддержано всеми членами Верховного тайного совета, включая и князя Алексея Григорьевича Долгорукого носившегося с кандидатурой своей дочери Екатерины Алексеевны, как мы помним, помолвленной с покойным императором.

Уставшие от напряжения «верховники» выслушали еще одно предложение Дмитрия Михайловича, к восприятию которого вряд ли были подготовлены:

— Ваша воля, — обратился он к слушателям, — кого изволите, только надобно себе полегчить.

— Как это полегчить? — спросил канцлер Г. И. Головкин.

— Так полегчить, чтобы воли себе прибавить — ответил Д. М. Голицын.

— Хоть и зачнем, да не удержим, — заметил осторожный князь Василий Лукич Долгорукий.

— Право удержим, — настаивал на своем Дмитрий Михайлович и тут же добавил: — Будь ваша воля, только надобно написать послание к ее величеству.

У уставших от непривычных событий членов Верховного тайного совета возникло желание отдохнуть, и они разошлись на отдых, чтобы вновь собраться в десять часов. Около этого времени князь Дмитрий Михайлович объявил сенаторам, генералитету и присутствовавшему шляхетству об избрании императрицей Анны Иоанновны. Известие было выслушано с одобрением.

Почему выбор пал на герцогиню Курляндскую, о которой никто не помнил? Герцогиня Курляндская Анна Иоанновна по аттестации де Лириа была наделена несколькими привлекательными свойствами натуры. Она «тридцати шести лет от роду, очень величественной представительственности, очень любезна, отличается большим умом и… достойна трона».

Отметим, что испанский посланник де Лириа явно переоценивал достоинства Анны Иоанновны, тем не менее Голицын вместе с остальными «верховниками» выдвинули ее кандидатуру в императрицы, руководствуясь не тем, что она обладала перечисленными выше достоинствами. Их меньше всего интересовали достоинства или недостатки кандидата, Анны Иоанновны, более всего они, остановив свой выбор на курляндской герцогине, руководствовались более важными мотивами. Их было три: во-первых, Анна Иоанновна была вдовой, следовательно, отсутствовала угроза, что честолюбивый супруг мог подменить ее на троне; во-вторых, Анна Иоанновна, проживая два десятилетия в столице Курляндии Митаве, утратила прочные связи с Россией, где она не имела собственной «партии», чтобы на нее можно было опереться. Из этого вытекает третье обстоятельство, на которое «верховники» возлагали особые надежды: лишенная опоры императрица станет марионеткой «верховников» и будет беспрекословно выполнять их волю. Как увидим ниже, их расчеты оказались ошибочными, прежде всего потому, что они учитывали собственные интересы и почти полностью игнорировали интересы основной массы дворянства.

На выбор «верховниками» императрицы Анны Иоанновны, на мой взгляд, оказала влияние и ее непривлекательная внешность, которая по описанию П. В. Долгорукова, выглядела так: «Императрица Анна Иоанновна была ростом выше среднего, очень толста и неуклюжа; в ней не было ничего женственного: резкие манеры, грубый мужской голос, мужские вкусы. Она любила верховую езду, охоту, и в Петербурге в ее комнате всегда стояли наготове заряженные ружья: у нее была привычка стрелять из окна пролетающих птиц. Во дворе Зимнего дворца для нее был устроен тир и охотничий манеж, куда ей приводили диких кабанов, коз, иногда волков и медведиц. Так, 14 марта 1737 г. С.-Петербургские ведомости объявляют, “что е. и. в. Всемилостейшая государыня изволила потешаться охотой на дикую свинью, которую изволила из собственных рук застрелить”; 23 июля объявляется, что на прошедшей неделе в присутствии императрицы состоялись состязания в стрельбе и были розданы призы: золотые кольца, усыпанные алмазами; 27 апреля 1738 г. в Ведомостях объявляется, что императрица застрелила дикого кабана и оленя; в августе 1740 г., за два месяца до смерти Анны Иоанновны, в Ведомостях объявляется, что во время пребывания ее величества в Петергофе (то есть в три месяца) было убито девять оленей, шестнадцать диких коз, четыре кабана, волк, триста семьдесят четыре зайца, шестьдесят восемь уток, шестнадцать больших галок и т. д.». По-видимому, «верховники» полагали, что императрица не привлечет внимание сильного пола и двор не превратится в очаг разврата.

Отметим, по предложению Д. М. Голицына, духовные иерархи были отстранены от участия в событиях и, вопреки настояниям канцлера Головкина, не участвовали в обсуждении кандидатуры на трон. Столь суровому наказанию духовные иерархи были подвергнуты за то, что они благословили вступление на престол Екатерины Алексеевны, игнорируя при этом права законного наследника, каким считался сын царевича Алексея Петр.

На возобновившемся заседании совета «верховники» стали выдвигать условия к избранной ими императрице, обеспечивавшие существенное расширение их полномочий. Поскольку проект условий (кондиций), которыми должна была руководствоваться избранная императрица, отсутствовал, то в Мастерской палате Кремля, где происходило заседание Верховного тайного совета, начался гвалт, в котором чаще других слышались голоса Д. М. Голицына и В. Л. Долгорукова. Записывать пункты в такой обстановке было неудобно. Вот тут и вспомнили об Остермане.

В дни болезни Петра II Андрей Иванович Остерман сказывался больным. Лишь случайно он оказался на заседании Верховного тайного совет, и тогда канцлер Г. И. Головкин и фельдмаршал М. М. Голицын обратились к А. И. Остерману, чтобы тот вместо секретаря совета В. П. Степанова, «яко знающий лучше штиль», сформулировал пункты кондиций. Если бы Андрею Ивановичу была известна повестка дня заседания Верховного тайного совета, он наверняка по обыкновению продолжил бы «болеть», но, застигнутый врасплох, он стал отказываться выполнить просьбу, ссылаясь на то, что он как иностранец «в такое важное дело вступать не может». Однако просьбы выступить в роли редактора были столь настойчивыми, что Остерман вынужден был уступить и участвовать в «затейке верховников», как позже назовет Феофан Прокопович попытку ограничить самодержавие. Однако потом его подписи под кондициями «верховников» не оказалось. О болезни, на деле оказывавшейся притворной, Андрей Иванович объявлял всякий раз, когда в верхнем эшелоне власти возникала сложная обстановка, с ее устранением он немедленно выздоравливал. И на этот раз Остерман избавится от мнимой хвори, как только узнает, что 25 февраля 1730 г. Анна Иоанновна надорвала лист с кондициями и восстановила абсолютную власть монарха, на которую покушались «верховники».

В окончательном варианте «пункты», позже названные «кондициями», выглядели так:

«1. Ни с кем войны не всчинять. 2. Мира не заключать. 3. Верных наших подданных никакими новыми податями не отягащать. 4. В знатные чины как в статские, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничьего ранга не жаловать, ниже к знатным делам… не определять и гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного тайного совета. 5. У шляхетства животы и имения и чести без суда не отнимать. 6. Вотчины и деревни не жаловать. 7. В придворные чины как русских, так и иноземных без совету Верховного тайного совета не производить. 8. Государственные расходы и доходы не употреблять.

И всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать. А буде что по своему обещанию не исполню и не додержу (не выполню. — Н. П.), то лишена буду короны Российской».

Кондиции настолько ограничивали самодержавную власть, что монарху оставляли лишь формальную власть, а реальная власть должна была оказаться в руках Верховного тайного совета, подавляющее большинство которого составляли представители двух родовитых фамилий. Содержание кондиций дает основание полагать, что с принятием их в России должна быть установлена новая олигархическая политическая система, отличавшаяся и от абсолютной монархии, поскольку власть монарха была ограничена, и от парламентской монархии, поскольку власть монарха ограничивалась не в пользу избранного народом парламента, а в пользу бюрократического учреждения, члены которого были назначены верховной властью.

В кризисные дни января 1730 г. в Митаву, где проживала герцогиня Анна Иоанновна, отправилась делегация во главе с князем Василием Лукичем Долгоруковым, которой было поручено объявить герцогине об избрании ее императрицей, а также подписать кондиции, составленные Верховным тайным советом и ограничивавшие власть монархии настолько, что в ее руках оказалось не самодержавная власть, а ее призрак.

Неизвестный художник. Портрет императрицы Анны Иоанновны. XVIII в. Холст, масло. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Назначая В. Л. Долгорукова руководителем делегации, «верховники» руководствовались тем, что у Василия Лукича установились добрые отношения с герцогиней Курляндской. Кроме того, Василий Лукич, имея репутацию опытного дипломата, найдет, как полагали «верховники», способы убедить ее подписаться под кондициями.

Дело в том, что у основных противников «затейки верховников» нашлись оппозиционеры в лице Феофана Прокоповича, П. И. Ягужинского, лифляндца Левенвольде, отправившие в Митаву своих курьеров с письмами, извещавшими вдову, что не только столичные дворяне, но и дворяне, прибывшие в Москву из провинции на свадебные торжества, не состоявшиеся вследствие кончины жениха, не разделяют стремление «верховников» ограничить ее власть.

Как-то один из членов делегации встретил расхаживавшего на улицах Митавы курьера Ягужинского. Легкомысленный курьер тут же был схвачен и допрошен о цели своего приезда в Митаву и немедленно был отправлен в Москву в сопровождении члена делегации генерала Леонтьева. Курьер оказался камер-юнкером герцога Голштинского П. С. Сумароковым. Он, по свидетельству Миниха-младшего, первым известил Анну Иоанновну о ее избрании императрицей и уведомил о том, что «верховники» без одобрения дворянства намереваются ограничить самодержавную власть. Левенвольде советовал Анне Иоанновне подписать бумагу, «которую после нетрудно разорвать», что она и сделала.

Между тем доставленный в Москву Сумароков во время допроса подтвердил ранее данные показания о своей миссии в Митаву и таким образом выдал Ягужинского. Тот был взят под стражу и не отрицал показания Сумарокова. «Верховники» ощутили нависшую над ними угрозу, о чем свидетельствует суровый приговор, вынесенный Ягужинскому. Приговор должен был предупредить всех противников их плана, что их ожидает такая же участь — казнь.

Анна Иоанновна подписала в Митаве следующее свое обязательство, текст которого был заранее составлен в Москве: «Хотя я рассуждала, как тяжко есть правление столь великой и славной монархии, однако же, повинуясь Божеской воле и прося его Спасителя помощи, к тому же не хотя оставить отечества моего и верных наших подданных, намерилась принять державу и правительство, елико Бог мне поможет так, чтобы все наши подданные, как мирские, так и духовные, могли быть довольны.

А понеже к тому моему намерению потребны благие советы, как во всех государствах чинится, того ради пред вступлением моим на Российский престол по здравом рассуждении, избрали мы за потребность для пользы Российского государства и по удовольствованию верных наших подданных, дабы всяк мог видеть и правое наше намерение, которое мы имеем к отечеству нашему и верным нашим подданным и для того, каким способом мы то правление вести хощем, и подписав нашею рукой, послали в Тайный верховный совет, а сами сего месяца в 2 день из Митавы в Москву для вступления на престол. Дано в Митаве 29 января 1730 года».

Содержание документа, как видим, было составлено так, что якобы инициатива ограничения самодержавия исходила не от Верховного тайного совета, а от самой императрицы, которая располагала, «какими способами мы то правление ввести хощем». Это обязательство генерал Леонтьев доставил в Москву и передал Верховному тайному совету вместе с привезенным Сумароковым.

Казалось, «верховники» могли праздновать победу, доставшуюся им быстро и легко. Осталась самая малость — объявить народу подписанные Анной Иоанновной кондиции.

2 февраля в 10 утра на заседании Верховного тайного совета в присутствии всех его членов, за исключением В. Л. Долгорукова, находившегося вместе с императрицей в пути из Митавы в Москву и прикидывавшемся больным А. И. Остермана, были зачитаны подписанные Анной Иоанновной кондиции и ее письма о добровольном ограничении своей власти. Вслед за этим оба документа были обнародованы собравшимся генералитету, шляхетству и духовным иерархам.

Присутствовавшие молча их выслушали и были потрясены небывалым содержанием — никто не мог припомнить случая, чтобы монарх добровольно, по собственной инициативе решил лишить себя всей полноты власти.

Мертвую тишину нарушил князь Д. М. Голицын, обратившийся к присутствующим с призывом благодарить императрицу Анну Иоанновну за содеянное. Протокол Верховного тайного совета отметил это важнейшее событие лаконичной фразой: «За такую ее императорского величества показанную ко всему государству неизреченную милость, благодарили всемогущего Бога и все согласно объявили, что тою е. в. милостию весьма довольны».

Эта фраза изложила версию произошедшего глазами «верховников». Совсем по-иному она была изложена сторонником сохранения самодержавия. Мнение Феофана Прокоповича: «Никого, почитай, кроме «верховников», не было, кто бы, такое слышав, не содрогнулся. И сами те, которые вчера великой от сего собрания пользы надеялись, опустили уши, как бедные ослики». Однако никто не осмелился открыто протестовать, «понеже в памяти по переходам в сенях и избах многочисленное стояло вооруженное воинство и дивное было всех молчание». Лишь Д. М. Голицын часто говорил: «Видите, как милостива государыня и какого мы от нее надеемся, таковое она показала отечеству нашему благодеяние. Бог ее подвигнул к сему, отселе счастливая и цветущая Россия будет».

«Верховники» отпустили присутствовавших, а сами отправились на заседание, куда привели арестованного Ягужинского. Его спросили, доволен ли правлением, установленным кондициями, на что он не дал вразумительного ответа. Тогда ему показали письмо, изъятое у Сумарокова. Ягужинскому не оставалось ничего иного, как признать себя автором письма. Тем приговорил себя к смерти: по приказанию фельдмаршала В. В. Долгорукова он отдал шпагу и под конвоем сержанта, капрала и 12 рядовых был отправлен в темницу.

3 февраля Ягужинского еще раз допрашивали, а в последующий день у него после очередного допроса отняли награды и при барабанном бое площадные объявили, что он обвиняется в отправке письма, направленного «против блага отечества и ее величества». Это был приговор не только Ягужинскому, но всем, кто осмелится осуждать действия «верховников».

Арест Ягужинского и смертный приговор ему приобрел значение самой суровой меры «верховников» против своих противников — не помогло даже заступничество за Павла Ивановича канцлера Г. И. Головкина, являвшегося его тестем. Обозначился явный раскол в верхах, если под ними подразумевать не только «верховников», но и высших сановников. Особенную важность приобрела позиция широких кругов дворянства и гвардейских офицеров, не намеревавшихся поддержать «затейку верховников» об установлении новой формы правления. Два авторитетных современника высказали осуждение «затейки».

Феофан Прокопович, публицист в рясе, полагал, что порядки, предлагаемые «верховниками», «крайне всему отечеству настоит бедства. Самым им господам нельзя быть долго с собою в согласии: сколько их есть человек, столько явится атаманов междуусобных браней, и Россия возымеет скаредное оное лицо, каковое имело прежде, когда на многие княжества расторженно бедствовали».

Эти же мысли разделял казанский губернатор Артемий Петрович Волынский, раскрыв их более основательно в письме в Москву: «Слышно здесь, что делается у вас или уже и сделано, чтоб быть у нас республике. Я зело в том сумнителен. Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий, и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонически о милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно, понеже между главными, как бы согласно ни было, однако же впредь конечно у них без разбору не будет, и так один будет миловать, а другие, на то яряся, вредить и губить станут.

Второе, понеже народ наш наполнен трусостью и похлебством, и для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и… главным персонам для бездельных своих интересов или страха ради <…> Третие, не допусти Боже, если война на нас будет, и в то время потребно расположить будет обществом или рекрутский набор, или прочий какой сбор для пользы и обороны государства, для того надлежит тогда всякому понести самому на себе для общей пользы некоторую тяжесть, в том голосов сообразить никак невозможно будет, и, что надобно сделать и рассмотреть в неделю, того в полгода или в год не сделают… Четвертое, если офицеры перед штатскими не будут иметь лишнего почтения и воздаяния, то и последняя пропадет у тех к военной службе охота, понеже страха над ними такова, какой был, чаю, не будет. Еще же слышно, что делается воля к службе, и правда, что в неволе служить зело тяжело. Но ежели и вовсе волю дать, известно вам, что народ наш не вовсе честолюбив, но паче ленив и нетрудолюбив, и для того если некоторого принуждения не будет, то конечно и также, которые в своем доме едят один ржаной хлеб, не похотят через свой труд получать ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своем доме, разве что останутся одни холопы и крестьяне наши, которых принуждены будем производить и в тое чести надлежащего места отдавать им, и таких на свою шею насажаем непотребных, от которых впредь самим нам места не будет и весь воинский порядок у себя, конечно потеряем».

Я не стану устанавливать степень основательности мотивировки Волынского, для меня важна направленность его мыслей, не схожих с мыслями «верховников». Можно представить, сколь возбуждено было шляхетство в Москве поведением «верховников», если даже в провинции их действия решительно осуждались! О том, что вместо одного монарха «мы увидим в лице каждого члена этого совета тирана, своими притеснениями делавшего нас рабами пуще прежнего», высказались не только Прокопович и Волынский. Эту мысль можно встретить даже в депеше саксонского посланника Лефорта.

Что делала в эти бурные дни Анна Иоанновна? Прибыв в село Всехсвятское, расположенное в семи верстах от Москвы, где перед въездом в старую столицу она должна была провести несколько дней в ожидании, когда будет захоронено тело Петра II и завершится подготовка к ее торжественной встрече, императрица зря времени не теряла.

Хотя она по-прежнему находилась под бдительным надзором В. Л. Долгорукова, но князь не мог воспрепятствовать появлению во Всехсвятском родной сестры Анны — Екатерины Иоанновны и кузины Елизаветы Петровны. Они обменялись любезностями, призывами жить в мире и согласии, но подлинная теплота между ними отсутствовала. «Мало осталось членов нашего семейства, мы многих потеряли, — обратилась к дочери Петра Великого дочь его единокровного брата, — так будем же жить мирно, в полном согласии, и я употреблю все старанье не нарушать его». Елизавета Петровна ответила взаимными обязательствами, но не преминула пожаловаться на притеснения Долгоруковых. «Она, — доносил Лефорт, — не хотела выйти замуж за князя Ивана и за то должна была переносить все неприятности. Ее величество обещала все это исправить».

Рис. Скино А.Т. Литография Каспар Эргот. Портрет Павла Ивановича Ягужинского. 1862 г. Иванов П. Опыт биографий генерал-прокуроров и министров юстиции. СПб., 1863

Гораздо важнее прибытия сестер было появление в Всехсвятском батальона Преображенского полка, членов Верховного тайного совета, а также генералитета. Во время аудиенции Анна Иоанновна дважды нарушила подписанные ими кондиции. Первый раз, когда канцлер Г. И. Головкин пытался возложить на нее ордена Андрея Первозванного и Александра Невского. Императрица сочла получение кавалерии от подданных унизительной для себя процедурой и ненароком перехватила их из рук канцлера, произнеся: «Ах, правда, я и забыла их надеть» — и велела их надеть на себя одному из своих придворных.

Вслед за казусом с кавалерией Д. М. Голицын обратился к императрице с приветственной речью, в которой заявил, что все они благодарят ее «за то, что ты удостоила принять из наших рук корону и возвратиться в отечество и за то, что ты соизволила принять пункты, которые нашим именем предложили тебе наши депутаты».

Ответную речь Анны Иоанновны изложили в депешах три дипломата: К. Рондо, Лефорт и Вестфален, причем подробнее всех ее содержание передал Лефорт: «Я соблаговолила принять пункты, предложенные вами, уверена будучи в неизменном усердии и верности вашей к государыне и отечеству. Я постараюсь только склониться к тем советам, которые бы доказали, что я ищу лишь блага моего отечества и верноподданные моих, прошу вас помогать мне в том; пусть правосудие будет предметом попечительного внимания вашего и пусть мои верноподданные не испытают никакого угнетения».

Обращает на себя внимание отсутствие в депеше Лефорта фразы, обнаруженной в депешах К. Рондо и Вестфалена. К. Рондо вложил в уста императрицы обещание ее соблюдать пункты кондиций «всю жизнь», а в депеше Вестфалена это обязательство звучало так: «Я их свято хранить буду до конца моей жизни».

В ответной речи Анны Иоанновны наличествуют слова, из которых следуют претензии ее на самодержавие: она была уверена «в неизменном усердии и верности вашей к государыне и отечеству».

Явным нарушением кондицией было и объявление себя шефом Преображенского полка и эскадрона кавалергардов. Четвертый пункт подписанных ею кондиций гласил: «…гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного тайного совета».

Вряд ли члены Верховного тайного совета, не говоря уже о проницательном Д. М. Голицыне, не заметили дважды нарушенных Анной Иоанновной кондиций, но промолчали. Почему? Осмелюсь высказать догадку: вероятно потому, что отвага, проявленная при составлении кондиций, покинула «верховников» во время непосредственного контакта с императрицей, когда эта отвага уступила рабской покорности монархине. Понадобилось целое столетие, чтобы появились декабристы, созревшие для внедрения в России республиканских порядков.

Торжественный въезд Анны Иоанновны в Москву состоялся через четыре дня после похорон Петра II и через день после аудиенции «верховников», вельмож и генералитета — 15 февраля, в воскресенье. По своей пышности и торжественности москвичам не доводилось наблюдать ничего подобного, и эту пышность следует тоже рассматривать как шаг к отмене кондиций и утверждения абсолютизма.

Шествие открывал батальон Преображенского полка, за ним следовали кареты вельмож, в трех из них восседали фельдмаршалы Долгоруков, М. М. Голицын и Трубецкой, далее шествовали четыре камер-лакея, за ними — семь карет, в четырех из которых сидели придворные дамы, привезенные из Курляндии, а три были пустыми.

Императрица ехала в большой, богато украшенной карете с придворными лакеями, четырьмя арапами и скороходами. Шествие замыкала гренадерская рота гвардейского Семеновского полка. Въезд в Земляной город сопровождался залпом из 71 орудия.

У триумфальных ворот в Китай-город императрицу встречали синодалы во главе с вице-президентом Синода Феофаном Прокоповичем. В Кремле императрица под звон колоколов отправилась в Успенский собор, у входа в который в парадных мундирах стояли сенаторы, президенты и члены коллегий. Вход в собор сопровождался залпом из 101 орудия.

Феофан Прокопович подготовил приветственную речь, но министры Верховного тайного совета запретили ее произносить, и он ее текст вручил императрице. Как человек, превосходно владевший пером, он изложил жизненный путь императрицы, не забыв упомянуть о вдовьей судьбе и житейских лишениях в Курляндии, о притеснениях от неблагодарного раба и весьма «безбожного злодея», под которым подразумевался Меншиков.

Смысл речи Феофана Прокоповича был сформулирован в следующем абзаце: «Твое персональное состояние всему миру известно: кто же, смотря на оное, не воздохнул, видя порфирородную особу, в самом цвету лет своих впадшую в сиротство отшествием державных родителей, тоску вдовства приемшую лишением любезнейшего подружия, не по достоинству рода пропитание имущую, но и, что воспомянуть ужасно, сверх многих неприятных приключений от неблагодарного раба и весьма безбожного злодея страх, тесноту и неслыханное гонение претерпевшую».

Хотя В. Л. Долгоруков поселился рядом с покоями императрицы и не спускал с нее глаз, ей удавалось получать достоверную информацию о четко определившемся конфликте между «верховниками» и шляхетством, в котором перевес клонился к шляхетству. Показательны в этом отношении изменения в тексте присяги, произведенные под напором шляхетства.

Правительственный проект присяги выражал благодарность императрице «за ее к российскому народу щедроты», выразившиеся в подписании кондиции и обязательствах их свято выполнять и принять присягу «по силе вышеозначенных ее императорского величества постановленных и утвержденных кондиций в общую пользу и благополучное всего государства правление во всем содержать по сему».

В окончательном тексте присяги, принимавшейся 20 февраля, отсутствует понятие «кондиций» и упоминание о Верховном тайном совете. Присягавшие давали торжественное обещание «ее величеству великой государыне царице Анне Иоанновне и государству верным рабом и подданным быть, такоже ее величеству моему пользы и благополучия искать и старатца».

Текст присяги свидетельствует о том, что на пути к установлению самодержавия Анны Иоанновны сделан еще один важный шаг. Падение влияния «верховников», их растерянность и отсутствие четкой программы, как удержать власть в своих руках, выразилось в том, что Д. М. Голицын предложил дворянам, «чтобы они, ища общей государственной пользы и благополучия, написали проект от себя и подали на другой день».

Включившись в поиски «общей государственной пользы», дворяне разделились на множество групп, каждая из которых вручила Верховному тайному совету свой проект, что свидетельствовало, с одной стороны, об отсутствии у него идейного центра, способного ими руководить, и с другой — об отсутствии помещения, способного вместить несколько сотен дворян.

Дореволюционные историки насчитали от 12 до 17 представленных шляхетством проектов. Усилиями советских историков, скрупулезно изучавших тексты проектов и фамилии подписавших их лиц, число проектов сократилось до семи-восьми, а подписавших — до 500 человек. Уменьшение числа проектов объяснялось тем, что содержание некоторых из них было одинаковым. Равным образом уменьшилось и количество подписавших — многие дворяне ставили свои подписи под двумя или даже несколькими проектами.

Общим для всех проектов было требование ограничить самодержавие, однако авторы не называли, в чем это ограничение должно выражаться. Принципиальные их отличия от кондиций состояли в том, что «верховники» были озабочены, как «полегчить себе», в то время как шляхетские проекты формулировали расширение привилегий всего дворянства. Общим для шляхетских проектов являлось наличие в них требования реформы центральных учреждений с той целью, чтобы к участию в них были допущены рядовые дворяне. Для этого предлагалось увеличить численный состав, одни проекты имели в виду Верховный тайный совет, другие — Сенат. Второе требование состояло в ограничении прав шляхетства, добившегося этого звания шпагой и пером, то есть по Табели о рангах петровских времен, когда на звание дворянина мог претендовать всякий, кто дослужился до восьмого ранга на гражданской службе и первого на военной. Третье требование — улучшение положения других сословий, в том числе и крестьян, размер подати с которых должен быть уменьшен. Это требование было связано не с заботой об улучшении положения крестьян, а с улучшением положения помещиков, опасавшихся, что подати занимали львиную долю доходов крестьян, а их владельцам оставалась малая часть.

О брожениях в шляхетской среде, недовольной расширением привилегий высших слоев и игнорированием их интересов, быстро становилось известно Анне Иоанновне.

Уступки «верховников» шляхетство сочло недостаточными, оно обратилось к императрице с челобитной, в которой потребовало признания недействительными кондиций, подписанных императрицей, и восстановление в полном объеме самодержавной власти. Анна Иоанновна, к которой 25 февраля явилась делегация во главе с Василием Долгоруковым заявила, что «пункты, которые вы мне поднесли в Митаве, были составлены не по желанию всего народа, и тут же надорвала кондиции, тем самым подтвердив что она, идя навстречу требованиям шляхетства, объявляет себя полновластной абсолютной монархиней.

«Верховники», присутствовавшие на этой церемонии, послушно склонили головы, чем дали понять, что они не намерены оказать сопротивление решениям императрицы. Так бесславно закончилось намерение аристократических фамилий ограничить власть императрицы в свою пользу.

Сторонники самодержавия, кроме того, воспользовались услугами жен вельмож, составлявших двор императрицы, которые передавали ей сведения о событиях, происходивших за пределами ее резиденции. В частности, женам князя Черкасского и Салтыкова было поручено спросить у Анны Иоанновны, добровольно или по принуждению она подписала кондиции. Анна Иоанновна уклонилась от прямого ответа на вопрос, но заявила, что очень охотно примет самодержавие.

Здесь надобно остановиться на участии в февральских событиях А. И. Остермана. Сразу же надлежит заметить, что на протяжении февраля он выполнял пассивную роль наблюдателя за действиями своих коллег. Лишь в самом начале этих событий он случайно оказался в их эпицентре и по настоянию «верховников» принял на себя обязанность редактора текста кондиций. В эти бурные дни Андрей Иванович не выходил из своих покоев, но пристально наблюдал за действиями «верховников». Носились слухи, что он тайно поддерживал императрицу, давая ей в записках советы, как ей надлежит противодействовать «затейке верховников», но историки не располагают документальным подтверждением того, что он был заинтересован во вступлении на престол Анны Иоанновны, равно как и Анна Иоанновна была заинтересована в установлении тесных контактов с Остерманом.

Неизвестный художник Портрет Василия Лукича Долгорукова. Пер. пол. XIX в. Государственный музей истории Санкт-Петербурга

Интерес Остермана в абсолютной власти Анны Иоанновны состоял в возможности усиления его позиций в правительственном механизме и расширении его властных полномочий. И Анну Иоанновну, и Андрея Ивановича сближало их отношение к Верховному тайному совету. Анна Иоанновна не питала к нему расположения, поскольку он пытался ограничить ее власть, а Андреи Иванович — из-за аристократического состава этого учреждения. Но главное — А. И. Остерман чувствовал себя уютно в учреждении бюрократическом, а Верховный тайный совет был структурой аристократической, большинство членов которой являлось потомками Рюриковичей и Гедиминовичей. Поэтому вступление Анны Иоанновны на престол неминуемо должно было сопровождаться упразднением Верховного тайного совета.

Остается ответить на вопрос, почему намерение Верховного тайного совета ограничить самодержавие потерпело неудачу? Как случилось, что инициатор затейки Д. М. Голицын, человек образованный и обладающий твердым характером, вместе с другими членами Верховного тайного совета покорно склонил голову, когда императрица надорвала кондиции? Ответ на оба вопроса лежит на поверхности: дворянство, распоряжавшееся короной, не созрело для ограничения самодержавной власти монарха. Поэтому затейку «верховников» следует рассматривать как кратковременную акцию, не располагавшую условиями для успешной ее реализации.