XVI

Уильям велел открыть потайной вход и, не взяв с собой ни оруженосца, ни пажа, решительно вступил на поле битвы и беспрепятственно пересек его. Ночь стояла темная и дождливая, а значит, благоприятствовала ему, поэтому он незамеченным (проливной дождь загнал шотландцев в палатки) добрался до заграждений, перелез через палисады и оказался в лагере; не зная, сможет ли он так легко выбраться из него, как туда проник, Уильям, прежде чем двинуться дальше, осмотрелся и пошел влево, где должны были находиться берега Твида, резонно думая, что, если его обнаружат, река, разлившаяся от дождя и бурная в своем течении, станет для него опасным, но тем не менее вероятным путем к спасению. Пройдя шагов сто, он вышел к реке и осторожно пошел вдоль берега.

Уильям шел примерно минут десять, как вдруг ему почудилось, будто он слышит какой-то шорох; он замер, прислушиваясь с напряжением человека, чья жизнь зависит от тонкости его чувств. К нему действительно приближалась группа всадников, следующих, как и он, берегом Твида. Броситься вправо, в лагерь, означало потерять предусмотренный им шанс на спасение, поэтому он предпочел нырнуть в высокие травы, росшие на берегу, и, ухватившись за корни деревьев, повис над бурлящей рекой. Шум воды ненадолго заглушил шум, производимый людьми; он было подумал, что ошибся, но вскоре ржание лошади подтвердило его догадку. Через несколько секунд он услышал голоса и даже смог уловить обрывки разговора. Сначала Уильям проверил, легко ли его меч вынимается из ножен, потом взглянул на воду и понял, что стоит ему отпустить корни, за которые он держался, как свалится в реку. Убедившись, что в случае необходимости он может либо драться, либо бежать, Уильям снова с напряженным вниманием стал прислушиваться к голосам, что слышались все ближе.

— И вы считаете, капитан, — говорил кто-то, кого по снисходительному тону голоса можно было принять за командира, — что из-за этой адской ночи, когда нельзя работать, наши осадные орудия будут готовы лишь завтра, после девяти утра?

— Это самый ранний срок, ваша милость, как уверял меня начальник работ, — почтительно пояснил тот, к кому был обращен вопрос.

— Это опять задержит штурм, — нетерпеливо ответил первый голос. — Грегор!

— Слушаю, ваша милость! — раздался новый голос.

— Завтра утром возьмешь мое знамя, пропустишь впереди себя трубача, прибьешь мою перчатку к воротам замка и бросишь вызов Уильяму Монтегю, дабы он вышел из города, чтобы в честь Господа и своей дамы преломить копье с Уильямом Дугласом.

— Я исполню приказ, ваша милость, — ответил оруженосец.

В эту минуту ночной дозор, которым командовал Дуглас, поравнялся с тем местом, где прятался Уильям, так что Дуглас, вытянув меч, мог бы коснуться того, кого готовился вызвать завтра на поединок, но даже не подозревал, что противник совсем рядом. И в этот раз животное показало превосходство своих ощущений над человеческими: поравнявшись с Уильямом, конь Дугласа остановился, вытянул шею и едва не коснулся ноздрями молодого отчаянного человека, ощущавшего на лице теплое, влажное дыхание коня.

— Что с тобой, Фингал? — спросил Дуглас, крепче усаживаясь в седле.

— Кто там? — крикнул Грегор, наотмашь рубанув мечом по траве.

— Какая-нибудь выдра, что подстерегает рыбу, или лисица, что хочет поживиться на нашей кухне, — со смехом ответил капитан.

— Прикажете спешиться, ваша милость? — спросил Грегор.

— Нет, не стоит, — ответил Дуглас. — Рэслинг прав. Вперед, Фингал, — продолжал он, пришпорив коня, — вперед, нам нельзя терять времени. И ты еще скажешь, — обратился он к Грегору, — что я предоставляю ему преимущество выбирать место поединка и иметь солнце в спину.

— Что касается последнего, ваша милость, — заметил капитан, — то полагаю, вы можете бросить вызов без всяких условий.

— Главное, чтобы он его принял, — небрежно сказал Дуглас, чей голос затихал в отдалении, — а ты предоставишь ему право диктовать любые условия.

Больше Уильям ничего не слышал: то ли разговор прекратился, то ли всадники отъехали слишком далеко; он снова вложил в ножны наполовину обнаженный меч, вылез на берег реки и продолжил свой путь, не встретив другой преграды, кроме рва, наспех вырытого шотландцами. Сильный и ловкий, словно горец, он одним прыжком преодолел его и оказался за пределами лагеря.

Уильям шел уже часа два, когда первые лучи солнца озарили вершины гор, у подножия которых он двигался по узкой тропинке. Постепенно свет стал отражаться и на пологих склонах холмов; в то же время густой туман, скопившийся за ночь на дне долины, заколыхался, как море во время прилива; несколько мгновений зыбкая туманная пелена — казалось, что ей тяжело расставаться с землей, — заслоняла от Уильяма горизонт, наконец она поднялась, подобно театральному занавесу, сквозь влажную прозрачную ткань которого просвечивал пейзаж, залитый тем сумеречным полусветом, какой бывает, когда ночь уже миновала, а рассвет еще не наступил. И вдруг в чистом воздухе умиротворенного утра послышались звуки шотландской песни. Уильям сразу же узнал резкие переливы горной шотландской волынки и, остановившись, прислушался. В эту минуту на вершине небольшого холма, куда взбегала ухабистая дорога, он заметил двух солдат-шотландцев: они гнали в лагерь пару быков, явно украденных на ближайшей ферме; один солдат ехал верхом на приземистой лошадке (тогда таких лошадей называли иноходцами) и погонял быков острием копья.

Заметив их, Уильям натянул лук, висевший у него на левом плече, достал из колчана стрелу и, встав посередине дороги, стал ждать, пока шотландцы подойдут на расстояние полета стрелы; те тоже приготовились защищаться. Эти приготовления с обеих сторон были тем неизбежнее, что на местности не. было другого прохода, кроме тропы, на которой находились путники, зажатые между крутым горным склоном и рекой.

Однако шотландцы, видя, что Уильям стоит на месте, продолжали двигаться вперед; он не стрелял, а когда они приблизились к нему шагов на полтораста, поднял руку.

— Эй, вы! Господа красноногие, стойте! — крикнул он по-гэльски (благодаря соседству с шотландской границей, он говорил на этом наречии как горец). — Дальше ни шагу, пока мы не выясним наших отношений.

— Чего вы хотите? — в один голос спросили шотландцы; услышав свой родной язык, они уже не знали, кем считать Уильяма — другом или врагом.

— Для начала я хочу, чтобы ты отдал мне своего коня, друг-скотник, — ответил Уильям, обращаясь к солдату, сидевшему верхом и пикой погонявшему быков, — ведь мне еще далеко идти, а тебе до лагеря осталось не больше двух миль.

— А если я не желаю отдавать своего коня, что ты сделаешь? — спросил шотландец.

— Клянусь, отберу его силой! — воскликнул Уильям. Шотландец ухмыльнулся и, ничего не ответив, ткнул быков острием копья. Уильям же, решив, что продолжать разговор бесполезно, прицелился в него из лука; шотландец, заметив враждебный маневр молодого рыцаря и предвидя непрятные последствия его, проворно спрыгнул с коня и, схватив быка за хвост (перед этим так же поступил его товарищ), прикрываясь, как щитом, телом животного, продолжал двигаться вперед.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Уильям над этой уловкой. — Кажется, моя лошадь будет стоить мне двух стрел — это больше, чем я рассчитывал. Но она так мне нужна, что я заплачу за нее еще дороже.

Сказав это, он медленно поднял левую руку, потом двумя пальцами правой руки потянул на себя тетиву, как будто хотел свести вместе концы лука; какое-то мгновение он стоял неподвижно, словно каменное изваяние лучника, и вдруг просвистела стрела — больше чем наполовину она вошла в плечевую впадину одного из быков, что служили шотландцам живыми щитами.

Смертельно раненное животное сначала остановилось, дрожа всем телом, потом, издав страшный рев, бросилось вперед так стремительно, что с ним не могла бы сравниться самая резвая лошадь; но шагов через тридцать передние ноги быка подкосились и он рухнул на колени; задние ноги подталкивали его, он рыл рогами землю и в конце концов, навалившись всей тяжестью на стрелу, сам вонзил ее по самое оперенье себе в грудь; это были последние мгновения его агонии: задние его ноги тоже подкосились, он упал, попытался встать, но снова свалился, вытянул шею и, жалобно проревев, издох.

Все произошло мгновенно, но Уильям все-таки успел вытащить из колчана вторую стрелу и снова зарядить лук. Предосторожность была нелишней, потому что шотландец, оставшись беззащитным, вскочил на коня и бросил его прямо на молодого рыцаря; Уильям снова поднял свой смертоносный лук, но его противник так низко пригнулся к шее лошади, что даже самый искусный стрелок не смог бы попасть в человека, без риска поразить животное. Уильям было собрался отбросить лук и взяться за меч, как лошадь, приблизившись к туше мертвого быка, испугалась, отскочила в сторону и подставила под стрелу бок всадника; одного мига оказалось достаточно для зоркого и меткого глаза молодого рыцаря — и шотландец упал, пронзенный стрелой навылет. Заржав, перепуганная лошадь, помчалась вперед, но когда она оказалась от Уильяма шагах в десяти, он по-особому свистнул (таким условным сигналом шотландские всадники обычно подзывают своих полудиких лошадей, что пасутся в горах); лошадь, заслышав знакомый свист, остановилась и повела ушами. Подходя к ней, Уильям снова свистнул; лошадь, не пытаясь бежать, покорно ждала нового хозяина, и он одним прыжком вскочил в седло, направив ее прямо на второго шотландца; тот, будучи ранен, упал на колени и запросил пощады.

— Я тебя не трону, — сказал Уильям. — Ведь если мне нужна лошадь, то нужен и гонец. Клянись, что честно исполнишь мое поручение, и я пощажу тебя.

Солдат принес клятву.

— Хорошо, — сказал Уильям. — Сначала ты пойдешь к Давиду Шотландскому и скажешь ему, что Уильям Монтегю, комендант замка Уорк, сегодня ночью пробрался через его лагерь, а ты встретил меня, когда я направлялся в Берик просить помощи у короля Эдуарда; скажешь ему также, что я убил твоего товарища и ранил тебя. Потом пойдешь к Дугласу и скажешь, что Уильям слышал о вызове и принимает его, и, предполагая, что Дуглас не станет ждать его возвращения, сам берется прийти к нему и назвать вид оружия, место, условия поединка. Наконец, ты прикончишь второго быка, чтобы ни ты и никто из шотландской армии не воспользовался его мясом. Теперь вставай и исполняй все, что я тебе сказал, — ты свободен.

Сказав это, Уильям Монтегю пустил коня в галоп и скакал так быстро, что всего через пять часов увидел перед собой стены города Берик. Здесь он нашел короля Эдуарда, успевшего уже собрать значительную армию.

Король, узнав о грозящей графине опасности, отдал приказ готовиться к походу. Вечером того же дня армия выступила; она состояла из шести тысяч латников, десяти тысяч лучников и шестидесяти тысяч пехотинцев. Но на полпути король не смог вынести той медлительности, с которой из-за пехоты они продвигались вперед. Поэтому он приказал отобрать тысячу конных латников среди самых храбрых рыцарей, а тысяче пеших лучников повелел держаться за гривы лошадей и, встав вместе с Уильямом Монтегю во главе этого маленького отряда, устремился вперед, пустив коня резвой рысью. Незадолго до рассвета Уильям, увидев туши мертвых быков, узнал место, где вчера дал бой двум шотландцам. Спустя час, когда засверкали первые лучи солнца, англичане вышли на возвышенность, откуда были видны замок и его окрестности; но, как и предвидел Уильям, шотландцы не стали ждать Эдуарда, и ночью Давид Брюс снял осаду: лагерь опустел.

Не успели они пробыть на холме и пяти минут, как Уильям Монтегю по оживлению на крепостных стенах понял, что их заметили, поэтому Эдуард и он пустили своих коней в галоп и в окружении только двадцати пяти рыцарей пересекли вражеский лагерь. Вскоре их приближение приветствовали громкие крики радости. Наконец, в ту минуту как они спешились, ворота раскрылись и графиня Солсбери в дивном наряде, как никогда красивая, вышла навстречу королю; она преклонила колено, чтобы воздать благодарность за то, что он пришел на помощь. Но Эдуард тотчас поднял графиню и, будучи не в силах говорить с ней — его сердце переполняла страсть, но он не смел ее высказать, — тихо пошел рядом с Алике; они вошли в замок, держась за руки.

Графиня Солсбери сама провела короля в приготовленные для него богато убранные покои; но, несмотря на все эти заботы и знаки внимания, Эдуард продолжал хранить молчание; он лишь смотрел на нее таким пристальным и пылким взглядом, что смущенная Алике, почувствовав, как ее лицо заливает краска стыда, мягко вынула свою руку из ладони короля. Эдуард вздохнул и, глубоко задумавшись, отошел к окну. Графиня, воспользовавшись свободой, чтобы пойти приветствовать других рыцарей и распорядиться насчет завтрака, вышла из комнаты, оставив Эдуарда в одиночестве.

В это время она увидела Уильяма: он выяснял у рыцарей подробности ухода шотландской армии. Раненый шотландец, вероятно, в точности выполнил его поручение, ибо около десяти часов утра защитники замка заметили, что в стане противника царит большое оживление. Сначала они высыпали на крепостные стены, думая, что враг намерен предпринять новый штурм, однако вскоре убедились, что приготовления эти преследуют совсем другую цель; горожане снова воспряли духом, когда поняли, что шотландцы узнали о подмоге, которая спешит к замку. В самом деле перед вечерней шотландская армия снялась с места и, будучи вне досягаемости английских лучников, прошла мимо замка, направляясь вверх по течению Твида, где находился брод. Осажденные подняли большой шум, трубя в трубы и ударяя в цимбалы, но Давид Брюс сделал вид, будто не слышит этого призыва к бою, и, когда стемнело, шотландская армия скрылась из виду.

Графиня подошла к Уильяму и присоединила свою благодарность к поздравлениям других; ведь молодой рыцарь, сколь бы неблагоразумным и дерзновенный он ни был, довел свое дело до победы благодаря необыкновенному мужеству и редкой удаче. Алике пригласила его отдохнуть за завтраком, но Уильям отказался от приглашения своей прекрасной тетки, сославшись на усталость после долгой дороги. Предлог был вполне приемлемым, чтобы ему поверили или сделали вид, что поверили. Алике настаивать не стала и вместе с гостями прошла в зал, где был сервирован стол.

Но король еще не появился, и поэтому Алике велела протрубить сигнал воды, чтобы дать знать Эдуарду, что гости ждут только его прихода; но сигнал оказался безответным. Эдуард не вышел к столу, и графиня решила пойти за ним.

Она застала его на том месте, где и оставила; король попрежнему неподвижно стоял в глубокой задумчивости, невидящими глазами глядя в окно на равнину. Тогда она приблизилась к нему. Эдуард, заслышав шаги, протянул руку в ее сторону; графиня преклонила колено и взяла королевскую руку, чтобы поцеловать ее, но Эдуард тотчас ее отдернул и, повернувшись, с ног до головы окинул Алике пристальным взглядом. Алике снова почувствовала, что краснеет, но гораздо более смущенная этим молчанием, чем возможным разговором, решилась нарушить безмолвие короля.

— Государь мой, над чем вы так глубоко задумались? — с улыбкой спросила она. — Помилуйте, задумываться следует отнюдь не вам, а вашим врагам, даже не посмевшим дождаться вас. Прошу вас, ваше величество, отвлекитесь от мыслей о войне и придите к нам, чтобы мы доставили вам праздник и радость.

— Прекрасная Алике, не настаивайте, чтобы я вышел к Столу, — ответил король, — ведь, клянусь честью, вы получите очень грустного сотрапезника. Да, я приехал сюда с мыслями о войне, но вид этого замка породил во мне совсем другие мысли, и они столь глубоки, что их тяжести ничто не сможет снять с моего сердца.

— Пойдемте, ваше величество, умоляю вас, — упрашивала Алике. — Благодарность тех, кого спас ваш приход, отвлечет вас от мыслей, родившихся, вы сами в этом признались, всего несколько минут назад. Бог, вы видите это, сделал вас самым грозным из христианских королей. При вашем приближении враги бежали, а их вторжение в ваше королевство, вместо того чтобы принести им славу, обернулось для них позором. Прошу вас, ваше величество, отгоните от себя все серьезные заботы и спуститесь в зал, где вас ждут ваши рыцари.

— Я ошибся, графиня, — продолжал король, по-прежнему не отходя от окна и пожирая Алике страстным взглядом, — я странным образом ошибся, сказав вам, что вид замка породил в моем сердце гнетущие мысли: мне следовало бы сказать, что, когда я увидел замок, эти мысли пробудились в моем сердце, ибо они лишь уснули, хотя я считал, что они совсем угасли. Это те же самые мысли, что уже поглощали меня четыре года назад, когда Робер Артуа вошел в зал Вестминстерского дворца, неся ту злосчастную цаплю, над которой каждый из нас дал обет. О, когда я принес обет прийти во Францию с войной, я даже не догадывался, что вы, да, вы, уже принесли свой. Вы, как и обещали, исполнили свой обет, а я свой не исполнил, и ведь дело не в той трудной войне, что мы ведем, а в том, что вы, графиня, связали себя вечными нерасторжимыми узами брака!

— Позвольте мне, государь, напомнить вам, что этот брак был заключен с вашего одобрения и согласия, и подтверждение тому, что вы по случаю нашего бракосочетания прибавили в качестве дара графство Солсбери к титулу графа, который уже носил мой муж.

— Да, да, я совершил эту глупость, — с улыбкой ответил Эдуард. — Тогда я не знал, чего меня лишает граф, и относился к нему как к другу и честному подданному, вместо того чтобы наказать его как предателя…

— Надеюсь, вы помните, — тихим голосом перебила его Алике, — что этот предатель сейчас узник парижской тюрьмы Шатле и попал он туда, служа вам, ваше величество. Простите, что я смею напоминать об этом, но, мне кажется, вы об этом забыли, хотя я считала, что отсутствие графа окажется невосполнимой утратой и для вашего государственного совета, и для вашей армии.

— Почему, Алике, вы твердите мне о государственном совете и армии? Что мне королевство? Что мне война? Я совсем несчастен, если, несмотря на все, что я вам сказал, вы еще считаете, что моя задумчивость порождена государственными делами. Нет, Алике, все это для меня могло представлять какую-то важность еще вчера, ведь вчера я не встречался с вами, но сегодня…

Алике на шаг отступила; король протянул к ней руку, но не посмел ее коснуться.

— Извольте мне ответить, о чем я могу думать сегодня, если не о вас, — продолжал Эдуард. — Разве я не увидел вас еще прекраснее, чем в тот день, когда расстался с вами? Мои мысли — только о той, кого я печально и безответно любил в течение четырех долгих лет, делая все, чтобы ее забыть! Но напрасно, где бы я ни был — во дворце, в шатре, в гуще схватки, — я мысленно находился в Англии, мое сердце уносилось к вам. О Алике, Алике, когда человек захвачен подобной любовью, он должен либо добиться взаимности, либо умереть.

— Помилуйте, ваше величество! — побледнев, воскликнула Алике. — Вы — мой король, ваше величество, и мой гость, неужели вы намереваетесь злоупотребить двойной вашей властью и двойным вашим званием? Вы, ваше величество, не можете надеяться обольстить меня. И разве, скажите на милость, я могу вас любить? Как вы можете об этом думать, вы, столь могущественный государь, вы, столь благородный рыцарь! Неужели вам могла прийти мысль обесчестить человека, которого вы называете вашим другом, особенно если этот человек так доблестно служил вам, что из-за вашей ссоры с королем Франции сейчас оказался в плену в Париже? О ваше величество, вы, разумеется, горько раскаялись бы в подобном поступке, если бы имели несчастье его совершить; если бы когда-нибудь в моем сердце родилась мысль полюбить другого человека, а не графа, ах, государь, вам пришлось бы меня не только осудить, но и покарать, чтобы явить пример другим женщинам, дабы они были так же верны мужьям, как их мужья преданы своему королю! С этими словами Алике хотела уйти, но король бросился к ней и удержал за руку; в эту же секунду приподнялась дверная портьера и на пороге появился Уильям Монтегю.

— Ваше величество, — обратился он к Эдуарду, — поскольку там, где находится король, управитель или комендант замка приказывать не могут, ибо каждый город и каждая крепость принадлежат королю, то соблаговолите назвать пароль. Ведь с этого часа и до тех пор, пока вы будете оказывать нам милость и находиться здесь, вам придется отвечать за жизнь и честь всех тех, кто живет в замке.

Яростный гнев, словно молния, промелькнул и тотчас погас в глазах короля, лицо его приняло суровое выражение и взгляд устремился на портьеру, поднявшуюся так кстати, что Эдуард хотел спросить Уильяма, давно ли тот прячется за ней. Но вскоре все признаки недовольства рассеялись и сменились полным спокойствием.

— Вы правы, мессир, — ответил Эдуард молодому рыцарю голосом, в котором было невозможно заметить ни малейшего волнения. — На этот день и на эту ночь паролем будет слово «честность», и я надеюсь, что все будут об этом помнить. Передайте его начальникам караулов и возвращайтесь к столу: я должен дать вам особые инструкции, приходите непременно, ибо завтра я уезжаю.

Сказав это, Эдуард — Уильям в эту минуту склонился в поклоне в знак уважения и покорности — почтительно подал руку трепещущей и онемевшей от страха графине.

— Клянусь вам, что я воистину несчастный человек, — сказал он, идя с Алике по лестнице, ведущей в столовую. — На мне лежит тяжесть управления государством, я должен вести две кровавые войны, в моей душе живут прошлые горести, отбрасывающие свою скорбную тень на настоящее. Я надеялся на вашу любовь, чтобы озарить мрак моих дней, и вот я утратил эту надежду, что была солнцем моей жизни. Завтра я вас покидаю. Когда же я снова увижу вас?

— Милостивейший государь мой, отсутствие мужа вынуждает меня жить в уединении, — ответила графиня, — а разлука — это полусмерть и полутраур. До возвращения графа я больше ни с кем видеться не буду.

— Но я же устраиваю в Виндзоре празднества по случаю закладки часовни святого Георгия! — воскликнул Эдуард. — Кто же будет королевой турнира, если вы не приедете?

— Государь, для меня было бы великой честью и великим удовольствием, если бы на турнир меня привез мой муж, — ответила графиня.

— А без графа?

— Я не приеду.

Эдуард и графиня молча вошли в столовую, и все приглашенные заняли свои места за столом. Но завтрак был печален, ибо король не проронил ни слова, а никто из гостей не смел нарушить молчания. Что касается Алике, то она не осмеливалась поднять глаза, поскольку чувствовала, что король смотрит на нее не отрываясь. Никто из сотрапезников не понимал причину подобной подавленности, кое-кто даже считал, что Эдуард недоволен тем, что от него ускользнули шотландцы; но короля волновало не это, а любовь, так глубоко вошедшая в его сердце, что он не мог ее преодолеть.

К концу завтрака вернулся Уильям Монтегю; он подошел к королю и, увидев, что тот, по-прежнему погруженный в задумчивость, не обращает на него внимания, сказал ему:

— Государь, пароль передан внешним и внутренним караулам, жду ваших распоряжений.

— Прекрасно, мой юный рыцарь, — ответил Эдуард, медленно подняв голову, — вы такой удачливый гонец, что я поручу вам доставить новое послание. Будьте готовы отправиться в шотландскую армию и вручить письмо королю Шотландии Давиду Брюсу. Возьмите в королевских конюшнях лучших коней и конвой, какой потребуется, чтобы обеспечить вашу безопасность.

— Государь, у меня есть свой боевой конь, — ответил Уильям, — он скачет быстро или медленно, в зависимости от того, погоняет его мой голос или сдерживает. Есть меч и кинжал, всегда преданно служившие мне при нападении и обороне; ничего другого мне не требуется.

— Отлично, ступайте и готовьтесь к отъезду. Уильям вышел, а король, обратившись к Алике, спросил:

— Позволит ли мне графиня написать письмо в ее присутствии?

Графиня сделала знак пажу; тот положил перед Эдуардом пергамент, чернила, перо, воск и шелковые красные нити для скрепления печати.

Написав письмо, Эдуард встал и, обойдя вокруг стола, подошел к Алике и подал ей послание. Графиня читала письмо с нарастающим волнением; потом, дойдя до последних строчек, бросилась к ногам Эдуарда: в письме этом король предлагал Давиду Брюсу обменять графа Муррея на графа Солсбери; но, хотя последний был пленником короля Франции, а не короля Шотландии, было вероятно, что Давид Брюс, благодаря своим хорошим отношениям с Филиппом де Валуа, легко добьется освобождения графа Солсбери. Эдуард на какое-то мгновение пережил грустное упоение от благодарности Алике; ведь в эти минуты он думал, что отныне может рассчитывать только на такое ее чувство; потом он, вздохнув и глядя в сторону, поднял с колен Алике и посмотрел на Уильяма Монтегю, уже готового к отъезду. Тут Эдуард, осторожно освободив руки из рук Алике, медленно вернулся на свое место, сложил письмо, перевязал его красной нитью и, сняв с пальца перстень, приложил его вместо печати к воску, на котором отпечатался герб королевства.

— Мессир Уильям, вот письмо, — сказал Эдуард. — Скачите до тех пор, пока не настигнете Давида Брюса, пусть даже он будет на другом конце своего королевства. Вы передадите мое послание в руки короля, а его ответ доставите мне в Лондон, где я буду вас ждать. После этого мы, в награду за вашу честную службу, устроим церемонию вашего посвящения в рыцари, чтобы вы смогли преломить копье на турнире, на котором, я надеюсь, граф Солсбери будет одним из участников, а графиня — королевой.

Сказав это, Эдуард холодно поклонился графине и, не дожидаясь изъявлений благодарности от Алике и Уильяма, удалился к себе в покои.

Уильям тотчас же уехал и, во весь опор гоня коня, через шесть дней пути нагнал в Стерлинге шотландскую армию. Он сразу назвал себя, и его провели к королю. Рядом с Давидом Брюсом стоял Уильям Дуглас. Молодой воин преклонил колено и подал Давиду послание Эдуарда. Тот с видимым удовольствием прочел его и удалился в соседнюю комнату писать ответ. Уильям Монтегю и Уильям Дуглас остались наедине. Оба молодых человека, желающие соперничать в славе и рыцарстве, какое-то время надменно смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Уильям Дуглас первым нарушил молчание.

— Вы узнали, мессир, хотя и не понимаю каким образом, — обратился он к молодому врагу, — что я был намерен вызвать вас на поединок под стенами замка Уорк и преломить с вами копье на глазах прекрасной графини Алике и благородного короля Давида.

— Да, мессир, — с улыбкой ответил Уильям, — но я также знаю, что вы поспешно бежали, и я не смог отыскать вас по моем возвращении и только сегодня сумел догнать. Ваш вызов был для меня слишком приятен, чтобы я сам не поспешил сообщить вам, что я его принимаю.

— Вам известно, — презрительно обронил Уильям, — что я предоставил вам право выбора времени и места, поэтому выбирайте.

— К сожалению, мессир, возложенное на меня поручение вынуждает меня отложить поединок, но, если вы согласитесь, он состоится на празднествах, что король готовит в Виндзорском замке. Место и условия схватки будут одинаковы для всех.

— Вы забываете, мессир, что мы находимся в состоянии войны с Англией.

— Я привез письмо с предложением перемирия. Во всяком случае до турнира король Эдуард собственноручно посвятит меня в рыцари, а я попрошу у него подарок, и он мне не откажет: это будет охранная грамота для вас, мессир.

— Значит, все решено, — ответил Дуглас, — и я рассчитываю на вашу память.

Тут вошли двое пажей; они пришли за Уильямом Монтегю, чтобы отвести его в приготовленную для него комнату и прислуживать ему все то время, что он пробудет в Стерлинге. Он тотчас последовал за ними, но в ту секунду, когда уже вступил на порог, обернулся к будущему противнику.

— Значит, до встречи в Виндзоре? — спросил Уильям Монтегю.

— Да, — ответил Уильям Дуглас.

Молодые люди раскланялись с горделивой учтивостью, и Уильям ушел. В тот же вечер он получил ответ Давида Брюса, обещавшего королю Эдуарду быть посредником в освобождении графа Солсбери; несмотря на настойчивые приглашения остаться, с которыми обращался к Уильяму его царственный хозяин, он на рассвете следующего дня выехал в Лондон. Однако, поскольку на его пути лежал замок Уорк, он заехал туда, провел там целый день, но увидеть графиню не смог. Что касается Эдуарда, то он, как мы знаем, уехал из замка на другой день после изображенной нами сцены.

Загрузка...