VII

Оба собеседника говорили правду: присягая на верность королю Франции в городе Амьене, Эдуард III то ли случайно, то ли с умыслом, не взялся за руки Филиппа де Валуа. Поэтому сюзерен, когда церемония закончилась, упрекнул вассала за это упущение; тот ответил, что не знает, было ли так принято у его предшественников, но, возвратившись в Англию, посмотрит хартии и грамоты о привилегиях, где записаны условия принесения присяги. Эдуард, вернувшись в Лондон, действительно, был вынужден признать нарушение им важной статьи присяги и согласился на то, чтобы в королевских грамотах, которые должны были подтвердить, что присяга была дана по всем правилам, исправили это упущение, записав, хотя это и было ложью: руки короля Англии лежали на руках короля Франции, когда произносилась клятва верности сюзерену.

Из этого следует, что Эдуард, будучи столь же ловким казуистом, как и Якоб ван Артевелде, не считал себя связанным этим актом присяги, в котором говорилось о признании полной вассальной зависимости, хотя в действительности она таковой не являлась; со своей стороны, города Фландрии, из-за вмешательства папы, оказались связанными обязательствами с королем Франции, но не с Филиппом де Валуа; таким образом, они, благодаря этой уловке, подсказанной ими Эдуарду, избегли и денежных штрафов, и папского отлучения. Все это, наверное, было чересчур хитро для эпохи, когда рыцари и купцы почитали за честь хранить верность данному слову, но разрыв с Францией был так выгоден Эдуарду III и Якобу ван Артевелде, что им даже следовало быть признательными за все, сделанное для того, чтобы придать своим воинственным притязаниям хотя бы видимость честности.

Итак, Эдуарду III, который окончательно условился обо всем с Якобом ван Артевелде, как мы рассказали в предыдущей главе, оставалось лишь одно, прежде чем начать осуществлять задуманное: ждать возвращения послов, направленных им к Вильгельму Геннегаускому, своему тестю, и к высокопреосвященству Адольфу Ламарку, епископу Льежскому. Послов ждали назад совсем скоро, ибо они должны были вернуться не в Англию, а в Гент, и ожидать приказов короля, хотя они и не знали, что он раньше их прибыл в этот город; Эдуард III не должен был дожидаться здесь послов, если его переговоры с Артевелде ни к чему не приведут.

Тем не менее король продолжал хранить инкогнито, но, невзирая на доверие, какое он испытывал к новому союзнику, на всякий случай пожелал найти поблизости надежное место, где мог бы при необходимости укрыться, и в письме приказал Готье де Мони, собрав пятьсот латников и примерно две тысячи лучников, занять с этим отрядом остров Кадсан, который, господствуя в устье западной Шельды, дал бы Эдуарду, случись измена, возможность отступить и защищаться; захват острова должен был казаться тем более естественным, что на первый взгляд представлялся не предосторожностью, вызванной страхом, а просто выполнением королевского обещания; когда это первое распоряжение Эдуарда было исполнено, он узнал о приезде обоих послов.

Послы не без тревоги увидели, что Эдуард лично ждал их в Генте; но, зная осмотрительность короля, они понимали, что его характер, хотя и склонный к риску, никогда не заводил Эдуарда дальше того, куда он сам решил зайти. Поэтому они быстро успокоились, особенно рыцари, чьей отваге был приятен и близок любой дерзкий поход; только епископ Линкольнский позволил себе высказать некоторые возражения, но Эдуард прервал его, изъявив живейшее желание узнать о результате обоих посольств.

Епископ Льежский отказался заключать какой-либо союз, направленный против короля Филиппа, и, несмотря на все предложения посланников Эдуарда, даже слышать не хотел о том, чтобы выступить против Франции.

Монсеньера графа Геннегауского посланцы Эдуарда застали в постели, к которой его приковал жестокий приступ подагры, о чем Артевелде уже сообщил королю. Однако, зная о том, кем присланы послы, и о том, что среди них находится его брат, граф тотчас принял их; потом, выслушав их с глубоким вниманием, ответил, что он пережил бы великую радость, если король Англии преуспел бы в осуществлении своего замысла, так как он полагает, что более нежно любит Эдуарда, своего зятя, нежели короля Филиппа, своего шурина, который утратил уважение графа после того, как отговорил молодого герцога Брабантского от давно решенного брачного союза с Изабеллой Геннегауской, чтобы отдать ему в жены свою собственную дочь; именно по этой причине он всеми силами поможет своему дражайшему и возлюбленному сыну, королю Англии. Но для успеха подобного плана требуется помощь более мощная, нежели его, добавил он, ведь Геннегау слишком маленькая страна в сравнении с Францией, а Англия лежит очень далеко, чтобы поддерживать его графство.

— Дорогой брат, — перебил его рассуждения Иоанн Геннегауский, — все сказанное вами совершенно верно, и мы не сомневаемся, что нам останется лишь последовать тем советам, кои вы дадите, а посему соблаговолите ответить, что нам надлежит делать в сложившемся положении.

— Право слово, — ответил граф, — чтобы помочь королю в его делах, я не смог бы назвать более могущественного человека, чем герцог Брабантский, который доводится королю двоюродным братом, а после него — графа Гелдерландского, женатого на Элеоноре, сестре Эдуарда, монсеньера Вальрана Юлиха, архиепископа Кёльнского, а также графа Юлиха, мессира Арну де Бланкенгейма и сира де Фокемона, ибо все эти славные воины, если король Англии возьмет на себя расходы на войну, смогут поставить от восьми до десяти тысяч латников. И ежели все эти сеньоры примут сторону короля, моего сына и вашего повелителя, то я без колебаний посоветую ему переправиться через пролив и отправиться сражаться с королем Филиппом даже за реку Уаза.

— Вы глаголете мудро, дражайший брат мой, и да сбудутся слова ваши, — сказал в ответ Иоанн Геннегауский.

И он, зная, с каким нетерпением его ждет Эдуард, несмотря на настойчивые просьбы графа остаться, уехал в тот же день вместе с Уильямом Солсбери, своим попутчиком, на встречу в Гент, хотя был далек от мысли, что там поджидает его король Эдуард собственной персоной.

Нам уже известно, каким образом случай, словно прислушившись к добрым советам графа Геннегауского, заранее свел короля Англии с епископом Кёльнским, графом Юлихом и сиром де Фокемоном, когда под именем Уолтера он присутствовал на ужине у Якоба ван Артевелде. С тех пор Эдуард был уверен, что и без согласия императора найдет в них честных и храбрых союзников. Поэтому ему осталось лишь склонить на свою сторону герцога Брабантского и Людвига IV Баварского, занимающего имперский трон.

Вот почему немедленно были снова снаряжены два посольства: на сей раз их отправили к герцогу Брабантскому и к императору. Послы должны были, ссылаясь на отношения дружбы и семейного родства, связывавшие герцога Брабантского с королем Англии, попытаться добиться от герцога вооруженного и активного участия в задуманной Эдуардом войне против Франции. Императору же послам было поручено напомнить, что Филипп де Валуа, нарушив подписанный им договор, по которому ему запрещалось приобретать что-либо на землях Империи, купил крепость Кревкёр в Камбре и замок Арлё-ан-Певель, и передать от имени короля Эдуарда, что он признает все права императора и поможет ему в военных действиях при условии, если тот дарует сеньорам, которые примут сторону Англии, разрешение начать войну с королем Франции.

Тем временем Готье де Мони получил в Лондоне приказ короля и поспешил его исполнить; кроме личной преданности Эдуарду Английскому, с кем он был через королеву связан узами родства, Готье де Мони из-за своего дерзкого характера, был готов принять участие в любом деле, где можно было проявить храбрость и завоевать славу. Поэтому предложенная королем военная вылазка отвечала одновременно и его долгу преданного слуги, и его желанию отважного рыцаря. Вот почему он, не теряя ни минуты, сообщил о приказе короля графу Дерби, сыну графа Ланкастера Кривая Шея, графу Суффолку, мессиру Реньо Кобхэму, мессиру Луи де Бошану, мессиру Уильяму Фиц-Уорику и сэру Боклеру, которых он выбрал для того, чтобы они разделили с ним честь этой опасной авантюры. Каждый из названных быстро подготовился к походу; военные корабли поднялись вверх по Темзе до Лондона, где их загрузили оружием и продовольствием; были призваны и посажены на суда две тысячи лучников; наконец, рыцари и их оруженосцы тоже поднялись на борт военных кораблей, которые немедленно снялись с якоря и, воспользовавшись первым приливом, встали напротив Грейвзенда. На другой день они сделали остановку лишь в Маргите, а на третий день наконец-то вышли в море; корабли под парусами или на веслах так тщательно обследовали побережье, что скоро англичанам стали прекрасно знакомы земли Фландрии. Англичане сразу собрали свои корабли, подготовились к высадке и, по-прежнему плывя вдоль берега, в одиннадцать часов дня, накануне праздника святого Мартина Зимнего, остановились в виду острова Кадсан.

Бросив первый взгляд на остров, английские рыцари поняли, что придется отказаться от мысли захватить его врасплох; часовые уже заметили корабли и подняли тревогу; англичане наблюдали, как весь гарнизон, состоявший, по крайней мере, из шести тысяч солдат, вышел из крепостных ворот и расположился на берегу. Однако англичане, поскольку им благоприятствовали ветер и прилив, поклялись Господом и святым Георгием, что высадятся на остров. Посему они выстроили корабли в одну линию по фронту, вооружились и, протрубив сигнал к бою, быстро снялись с якоря, устремившись к городу. С этой минуты у защитников Кадсана больше не осталось сомнений в намерениях англичан; кстати, по мере приближения кораблей солдаты гарнизона могли видеть стройные ряды рыцарских знамен и наблюдать с берега гербы шестнадцати рыцарей, которые командовали атакующими.

Если англичане насчитывали в своих рядах немало опытных и храбрых рыцарей, то среди их врагов было не меньше людей смелых и искусных в воинском деле. В первой шеренге защитников Кадсана можно было видеть незаконнорожденного брата графа Людовика, Ги Фландрского, который призывал своих боевых товарищей к стойкости, а также dukere Хэллоуина, мессира Иоанна Родосского и мессира Жиля де Лестрифа; поскольку фламандцы видели, что англичане на палубах кораблей облачают своих рыцарей в латы, они не захотели отставать и принялись одевать в доспехи своих воинов; так, со стороны фламандцев латы надели мессиры Симон и Пьер Брюльданы, мес-сир Пьер д'Англьмустье, много других храбрых воинов и благородных рыцарей; когда корабли подошли близко к берегу, обе стороны, полные ненависти и отваги, горели желанием вступить в схватку, но, поскольку не последовало приказа атаковать и не было отдано ответного приказа, стороны ограничились боевыми кличами; однако в эту минуту корабли подошли к острову на расстояние выстрела из лука, продолжая идти вперед, чтобы пристать к берегу, и английские лучники обрушили на островитян такой страшный и частый дождь стрел, что все защитники гавани, несмотря на свою отвагу, были вынуждены отступить, ибо не могли ответить англичанам смертоносной стрельбой, ведь фламандцы предпочитали рукопашную схватку на берегу перестрелке, все преимущество в которой было на стороне англичан. Поэтому они отошли, чтобы быть вне досягаемости стрел, и англичане высадились; но их противники, увидев на берегу половину английского войска, обрушились на англичан с такой яростью, что те, кто уже высадился, были вынуждены отойти назад, а рыцари, еще находившиеся на кораблях, под натиском тех, кто напирал на них сзади, не зная, куда высаживаться, попрыгали в море. В эти минуты посреди страшного шума послышался громкий голос бросившегося назад Готье де Мони: «Ланкастер! На помощь графу Дерби!». Граф, действительно, получил по голове удар палицей, и англичане, отступая к морю, оставили его без сознания на поле битвы; фламандцы, заметив на его шлеме корону и решив, что перед ними знатный вельможа, уже подхватили раненого, когда Готье де Мони, увидев графа Дерби в руках фламандцев, снова бросился в гущу врагов, не дожидаясь подкрепления, и первым ударом топора зарубил мессира Симона де Брюльдана, недавно посвященного в рыцари. Фламандцы бросили по-прежнему не пришедшего в себя графа Дерби на песок; Готье де Мони, поставив ногу на его тело, защищал графа, не отступая ни на шаг до тех пор, пока тот не очнулся. Впрочем, граф был не ранен, а только оглушен; поэтому он, придя в чувство, встал, подобрал первый попавшийся меч и молча, как ни в чем не бывало, вступил в бой, отложив изъявления благодарности Готье де Мони и считая, что в эту минуту лучше беспощадно разить врагов, чтобы наверстать упущенное время.

Жестокий бой продолжался. Но, хотя фламандцы еще не отступили ни на шаг, превосходство было явно на стороне англичан благодаря их великолепным лучникам, этим вечным творцам английских побед. Они оставались на кораблях, тем самым господствуя над полем битвы, и выбирали в гуще схватки, словно высматривая в парке оленя или лань, тех фламандцев, коих должны были пронзить длинными стрелами, такими прочными и острыми, что спасти от них могли только германские латы, тогда как кожаные панцири и кольчуги эти стрелы пробивали легко, словно ткань. Со своей стороны фламандцы показывали чудеса отваги. Хотя под этим смертоносным дождем — против него храбрость была бессильна — ряды их сильно поредели, они ожесточенно защищались. Но вот пал мессир Ги, бастард Фландрский, сраженный топором графа Дерби, и над его телом разыгралась та же схватка, что происходила над телом человека, сразившего мессира Ги, хотя теперь с другим исходом, ведь dukere Хэллоуина, мессир Жиль де Лестриф и Иоанн де Брюльдан, поспешившие ему на помощь, были убиты; из командиров уцелел лишь мессир Иоанн Родосский, хотя и он был ранен стрелой в лицо (вырвать он ее полностью не смог, ибо она вонзилась в кость, и сломал стрелу; в щеке торчал обломок дюйма в два).

Иоанн Родосский попытался отвести в порядке своих солдат, но это было невозможно. Захват мессира Ги Фландрского, гибель двадцати шести рыцарей, защищавших его, и непрекращающийся град стрел, обрушивавшийся с кораблей так густо, что берег стал похож на заколосившееся поле, окончательно лишили мужества его воинов, бежавших назад в город; тогда мессир Иоанн Родосский, будучи не в силах сопротивляться, дал убить себя на том месте, где погибли его боевые товарищи.

С этой минуты сражение превратилось в бойню: победители и побежденные вперемешку вошли в Кадсан; бой шел за каждую улицу, за каждый дом; воины гарнизона, зажатые между берегом океана и рукавом Шельды, не могли бежать и были перебиты или сдались в плен; из шести тысяч человек, составлявших гарнизон, на поле брани полегло четыре тысячи.

Город, взятый штурмом, но не сдавшийся, разграбили; все, что представляло собой хоть какую-то ценность, перевезли на корабли, дома же подожгли; англичане подождали, пока дома не превратились в пепел, и лишь после этого Вышли в море, оставив остров, вчера еще такой многолюдный и благоденствующий, голым, опустошенным и разрушенным, как будто он оставался диким и необитаемым с того дня, как возник из глубин морских.

Тем временем наряду с военными экспедициями продолжались политические переговоры; оба посольства вернулись в Гент. Герцог Брабантский согласился присоединиться к Эдуарду с условием, что тот выплатит ему десять тысяч фунтов стерлингов наличными, а сумму в шестьдесят тысяч — в разные сроки; кроме того, герцог обязался поставить тысячу двести солдат, но лишь при условии, что король Англии будет оплачивать их содержание; герцог также предоставлял Эдуарду как своему родственнику и союзнику замок Лувен в качестве резиденции, более достойной короля, нежели дом пивовара Якоба ван Артеведде.

Ответ же Людвига IV Баварского был не менее благосклонным. Граф Юлих — его Эдуард просил присоединиться к послам — встретился с императором в замке Флоремберг и передал ему предложение короля Англии. Людвиг IV согласился назначить Эдуарда своим наместником во всей Империи; это звание давало королю Англии право чеканить золотые и серебряные монеты с изображением императора, а также предоставляло власть набирать в Германии войска. Два посланца императора прибыли вместе с посольством, чтобы сразу же договориться с королем Англии о времени, месте и деталях церемонии получения титула наместника. Что касается мессира Юлиха, то император, чтобы изъявить ему свое удовлетворение за добрую услугу, оказанную в качестве посредника, даровал ему вместо титула графа титул маркиза.

На другой день приехал Готье де Мони, оставив свой флот в порту Остенде; он явился сообщить Эдуарду, что приказы его исполнены и король может распахать и засеять зерном то место, где до сего часа высилось гнездо фламандских пиратов, именуемое городом Кадсан.

Загрузка...