Графиня Солсбери

IX

Спустя года три после смерти Уоллеса, вечером, после одной из ежедневных схваток, которые продолжали вести побежденные и победители, несколько английских солдат ужинали, сидя за общим столом трактира; шотландский дворянин, служивший в армии Эдуарда и сражавшийся против мятежников, вошел в зал настолько проголодавшимся, что, сев за отдельный столик и заказав себе ужин, начал есть, не вымыв рук, еще красных от дневной бойни. Английские дворяне, уже отужинавшие, смотрели на него с той ненавистью, что всегда разделяла людей двух народов, хотя служили они под одними знаменами; чужак, спешивший насытиться, не обращал на них никакого внимания, когда один из англичан очень громко заметил:

— Посмотрите-ка на этого шотландца, он пожирает собственную кровь! Тот, про кого это было сказано, услышал эти слова, посмотрел на свои руки и, увидев, что они действительно окровавлены, бросил кусок хлеба и на мгновение задумался; потом, молча покинув трактир, он вошел в первую же церковь, опустился на колени перед алтарем и, омыв слезами руки, попросил у Бога прощения, поклявшись, что посвятит жизнь тому, чтобы отомстить за Уоллеса и освободить родину. Этим раскаявшимся сыном Шотландии был Роберт Брюс, потомок того Брюса, что оспаривал у Балиола корону Шотландии и умер, завещав права на нее своим наследникам.

Роберт Брюс имел соперника в притязаниях на трон, служившего, как и он, в английской армии; им был сэр Джон Комин из Баденоха (его называли Комин Рыжий, чтобы отличать от брата: тому из-за смуглого цвета кожи дали прозвище Комин Темный). В то время Комин Рыжий находился в городе Дамфрис, у границы с Шотландией. Брюс приехал туда, желая уговорить его уйти от англичан и объединиться с ним, чтобы изгнать чужеземцев. Место встречи, где должны были вестись переговоры об этом важном деле, они выбрали по взаимному согласию в церкви миноритов в Дамфрисе. С Брюсом прибыли Линдсей и Киркпатрик, два лучших его друга. Они стояли у дверей церкви, и в ту минуту, когда ее приоткрыл Брюс, заметили Комина Рыжего, ждавшего у главного алтаря.

Полчаса они молча, стояли на паперти, не заглядывая внутрь церкви. И тут вышел Брюс, бледный и растерянный. Он протянул руку, чтобы взять повод коня, и они увидели, что ладонь его в крови.

— Что случилось? Где он? — в один голос спросили они.

— Случилось то, что мы не поладили с Комином Рыжим, — ответил Брюс, — и, кажется, я убил его.

— Что значит «кажется»? — воскликнул Киркпатрик. — В убийстве надо быть уверенным, я пойду сам взгляну.

— Оба рыцаря тоже вошли в церковь и, поскольку Комин Рыжий еще был жив, прикончили его.

— Ты был прав, — сказал Киркпатрик, выйдя из церкви и садясь в седло. — Дело шло к тому, но работка не была доделана. Теперь можешь спать спокойно.

Совет этот легче было дать, нежели исполнить. Убийством Комина Рыжего Брюс навлек на себя тройную месть — близких погибшего, короля Эдуарда и Церкви. Поэтому, понимая, что после подобного деяния ему больше терять нечего, Брюс прямо отправился в аббатство Скон, где короновались монархи Шотландии, собрал своих сторонников, призвал всех, кто был намерен сражаться за свободу, и 29 марта 1306 года провозгласил себя королем. 18 мая Роберт Брюс был отлучен от Церкви буллой папы: он был лишен всех святых таинств, и каждому человеку было дано право прикончить его как дикого зверя.

Девятнадцатого июня того же года Роберт Брюс был наголову разбит графом Пемброком под Метвеном и, снятый с лошади, убитой под ним, взят в плен. К счастью, человек, которому он отдал свой меч, оказался шотландцем; когда Брюса везли мимо леса, тот разрезал опутывавшие короля веревки и подал ему знак бежать. Роберт не заставил себя упрашивать; соскочив с коня, он бросился в лес; шотландец, чтобы избежать наказания Эдуарда, притворился, будто преследует его, но постарался не догнать. Брюс отделался счастливо. Всех других пленных приговорили к смерти и казнили. Убийство Комина Рыжего не прошло даром: кровь смыли кровью.

После этих событий и началась полная приключений жизнь Роберта Брюса; вообще история той эпохи красочна и увлекательна, как роман. Брюс, скрываясь в горах вместе с королевой и горсткой верных друзей — среди них был и молодой лорд Дуглас, прозванный потом добрым лордом Джеймсом, — был вынужден кормиться тем, что добывал рыбной ловлей и охотой лорд Джеймс, самый искусный из них в этих делах, кому была поручена забота о пропитании отряда; постоянно рискуя жизнью, избегая боя, но попадая в засады, Роберт Брюс одолевал все опасности благодаря своей силе, ловкости или твердости духа, поддерживал мужество соратников, которых всегда вели вперед озарения этого Божьего избранника; он провел пять месяцев лета и осени в ночных скитаниях, но с наступлением зимы королева уже не могла выдерживать их. Брюс понял, что у нее не хватит больше сил, чтобы переносить лишения, становившиеся еще страшнее из-за холода и снега; у него оставался лишь один замок Килдрунмер, расположенный у истоков реки Дон,, в графстве Абердин; туда он отвез жену вместе с графиней Рюшо и двумя другими придворными дамами, наказав своему брату Найджелу Брюсу защищать замок до последнего человека, а сам в сопровождении другого брата, Эдуарда, пересек всю Шотландию, чтобы сбить с толку врагов, и укрылся на острове Рэтлин, у побережья Ирландии. Через два месяца он узнал, что замок Килдрунмер захватили англичане, брат его Найджел казнен, а жена взята в плен.

Эти известия застигли его в бедной хижине на острове, когда он уже был угнетен духом, и отняли у него последние остатки мужества и силы. В отчаянии он бросился на кровать и, обливаясь слезами, думал, что после убийства Комина Рыжего его вечно карает длань Господня, и спрашивал себя, не требует ли воля Божья, обрушивающая на него удары судьбы, чтобы он отрекся от борьбы за освобождение Шотландии. Терзаемый сомнениями, Брюс поднял глаза и устремил в потолок тот неподвижный взгляд, какой бывает у людей в минуты великой скорби; вдруг его взор невольно задержался на пауке (в подобных обстоятельствах, когда душа кровоточит, человек иногда отвлекается на всякие пустяки): раскачиваясь на длинной паутинке, тот безуспешно пытался перебраться с одной перекладины на другую, но неутомимо возобновлял свои попытки, от успеха которых зависело, соткет ли он паутину. Это природное упорство невольно поразило Брюса, и он, хотя и был озабочен своими горестями, продолжал наблюдать за упрямыми усилиями паука. Шесть раз тот пытался достигнуть вожделенной цели и каждый раз срывался. Тогда Брюс подумал, что и он, подобно этому жалкому созданию, предпринял шесть попыток завоевать трон, но каждый раз терпел неудачу. Необычное совпадение удивило Брюса и мгновенно породило у него столь же суеверную, сколь и странную мысль: он подумал, что Провидение не без умысла являет ему в эту минуту пример терпеливого упорства, и, по-прежнему не сводя глаз с паука, поклялся, что если тому удастся седьмая попытка, то он сочтет это для себя благословением Неба и продолжит бороться; если же, наоборот, паук сорвется, то он будет считать всю свою дальнейшую борьбу тщетной и безрассудной, отправится в Палестину и посвятит остаток дней войне с неверными. Он уже мысленно принес этот обет, когда паук, собравший все силы, предпринял седьмую попытку, достиг перекладины и уцепился за нее.

— Да свершится воля Божья! — воскликнул Роберт Брюс и, вскочив с кровати, предупредил солдат, что завтра выступает в поход.

Тем временем Дуглас продолжал вести партизанскую войну. В конце зимы он вновь взялся за дело и с отрядом из трехсот солдат высадился на острове Арран, расположенном между Килбрананским проливом и заливом Клайд, врасплох захватил замок Брэтвич, казнив его коменданта и перебив часть гарнизона; потом, сразу же воспользовавшись правом победителя, он со своими людьми обосновался в крепости и, не изменяя своей любви к охоте, целыми днями пропадал в великолепных окрестных лесах. Однажды, преследуя лань, он услышал в лесу звуки охотничьего рога. Он тотчас остановился, сказав себе: «Так звучит лишь королевский рог, только король трубит так громко».

Когда через какое-то время вновь призывно протрубил рог, Дуглас галопом понесся на звук и через десять минут оказался лицом к лицу с Брюсом, тоже охотившимся. Три Дня назад Роберт Брюс, исполняя свое решение, покинул остров Рэтлин, и всего два часа назад высадился на Арране. Старуха, собиравшая на берегу раковины, сказала, что английский гарнизон перебили вооруженные чужестранцы и что сейчас они охотятся. Брюс, считавший личным другом любого врага англичан, тут же помчался в лес; Дуглас услышал звуки его рога, и оба верных соратника вновь обрели друг друга.

Начиная с этого дня злая судьба, побежденная беспримерным мужеством, отступила: вероятно, длительное и жестокое искупление, что Бог наложил на Брюса за убийство Комина, свершилось, а кровь, оплаченная кровью, перестала взывать к отмщению.

Однако борьба была долгой: Брюсу пришлось одолевать измену и силу, золото и железо, кинжал и меч. Шотландия хранит в народных преданиях множество удивительных приключений, в которых Брюс, вдохновляемый своим мужеством и оберегаемый Богом, чудом избегал самых грозных опасностей, используя каждый успех для того, чтобы усилить своих сторонников. Есть среди них и рассказ о том, как Брюс во главе армии из тридцати тысяч солдат ждал Эдуарда II на равнине под Стерлингом, ведь во время этой жестокой борьбы Эдуард I умер, завещав продолжать войну и распорядившись, дабы могила никогда не разлучала его с битвами, варить в кипятке свое тело до тех пор, пока плоть не отделится от костей, а кости эти, завернув в бычью шкуру, везти впереди английской армии каждый раз, когда она будет наступать на шотландцев. Эдуард II не исполнил воли отца: то ли потому, что верил в свои силы, то ли потому, что исполнение этого диковинного желания показалось ему святотатством; он повелел похоронить тело умершего отца в Вестминстерском аббатстве (и в наши дни на его надгробии еще можно видеть надпись: «Здесь покоится молот народа шотландского») и двинулся на мятежников, как мы уже сказали, поджидавших его на равнине под Стерлингом, имея в тылу реку Баннокберн, что и дала имя битве.

Никогда шотландцы не одерживали столь полной победы, а их враги не подвергались столь сокрушительному разгрому. Эдуард II, преследуемый Дугласом, во весь опор умчался с поля боя и перевел дух лишь за воротами Данбара. Комендант города раздобыл ему лодку, и на ней он, плывя вдоль берегов Берика, добрался до Англии и высадился в гавани Бамбро.

Эта победа обеспечивала Шотландии если не спокойствие, то, по крайней мере, независимость до тех пор, пока Роберта Брюса, хотя он еще был не стар, не поразила смертельная болезнь. В начале этой хроники мы уже рассказывали, как Брюс призвал к себе Дугласа, кого шотландцы называли добрым сэром Джеймсом, а англичане — Дугласом Черным, и просил друга вскрыть ему грудь, вынуть сердце и отвезти его в Палестину. Последнее желание Брюса так лее не было исполнено, как и последняя воля Эдуарда I, но на сей раз не по вине того, кому оно было высказано.

Эдуард II тоже погиб: в замке Беркли его убили Герни и Матревис по приказу королевы, скрепленному печатью епископа Харефордского, и королю наследовал его сын Эдуард III.

Из предыдущих глав, мы надеемся, наши читатели составили себе достаточно верное представление о характере этого молодого монарха, чтобы понять, что он, едва взойдя на трон, устремил взоры на Шотландию — этого старого врага, эту гидру, которую на протяжении пяти поколений короли Англии, от отца к сыну, завещали уничтожить.

И момент для возобновления войны был тем благоприятнее, что цвет шотландской аристократии отправился с Джеймсом Дугласом в паломничество ко Гробу Господню, а корона оказалась не на голове закаленного воителя, а на головке хилого четырехлетнего дитяти. Поскольку после Дугласа Черного самым отважным и самым любимым в народе из соратников прежнего короля был Рандольф, граф Муррей, то он и был избран регентом королевства и правил Шотландией от имени Давида II.

Но Эдуард понимал, что вся сила шотландцев во всей стране, от реки Твид до пролива Пертленд-Ферт, исходит от их глубокого отвращения к господству Англии. Поэтому он решил вступить на земли неприятеля только под чужим знаменем и взять в союзники гражданскую войну; судьба предоставила ему эту возможность, и он ее использовал с присущим ему умением.

Джон Балиол, сначала провозглашенный королем, а затем свергнутый Эдуардом I, перебрался во Францию, где и умер, оставив сына Эдуарда Балиола; король Англии обратил на него внимание как на человека, чье имя могло послужить знаменем, и поставил Балиола во главе обездоленных лордов. Нескольких слов будет достаточно, чтобы объяснить читателям, что понимали в те времена под этим выражением.

Когда, благодаря мужеству и настойчивости Роберта Брюса, Шотландия освободилась от английского господства, две группы собственников стали предъявлять требования о возвращении потерянных ими земельных угодий. Первую составляли те, кто после завоевания Шотландии англичанами получили эти земли в дар от Эдуарда I и его наследников; ко второй принадлежали те, кто, будучи союзниками кланов Шотландии, владели этими землями по праву наследования. Эдуард поставил Балиола во главе второй партии землевладельцев и, делая вид, будто не вмешивается в эту вечную войну, снова возникшую у границ Шотландии под новым предлогом и в новой форме, поддержал его деньгами и войсками. В довершение всех бед — казалось, Роберт Брюс унес с собой в могилу счастливую судьбу страны, — когда Балиол со своей армией высадился в графстве Файф, регент Рандольф, внезапно сраженный тяжкой болезнью, умер в Масселборо и регентом юного короля стал Дональд, граф Марч, стоявший намного ниже своего предшественника по воинским и политическим талантам.

Граф Марч только что принял командование армией, когда Эдуард Балиол высадился в Шотландии, разбил графа Файфа и, продвигаясь вперед быстрее, чем распространялся слух о его победе, на следующий вечер вышел к реке Эйрн и на другом берегу ее увидел костры лагеря регента. Он приказал войску сделать остановку; когда же костры противника один за другим потухли, он переправился через реку, проник в расположение шотландцев и там, найдя всю армию спящей и беззащитной, начал даже не бой, а такую кровавую бойню, что на восходе солнца сам удивился, каким образом его солдаты (их было в три раза меньше, нежели в застигнутой врасплох армии) успели так быстро перебить превеликое множество врагов. Среди трупов нашли тела регента и тридцати дворян из высшей знати Шотландии.

После этого Шотландия вступила в эру упадка, столь же быстрого, сколь медленным и тяжким было восстановление страны при Роберте Брюсе. Эдуард Балиол, не задерживаясь для осады и взятия крепостей, прямо пришел в Скон и там короновался; став королем, он снова присягнул Эдуарду III как своему сюзерену и повелителю. Король Англии отныне больше не боялся открыто помогать ему и, собрав большую армию, подошел к городу Берик и осадил его. Арчибальд Дуглас, брат доброго лорда Джеймса, поспешил на помощь гарнизону города и расположился лагерем в двух милях от крепости, на возвышенности Хали-дон-Хилл; этот холм господствовал над позициями всей английской армии, которая тем самым из осаждающей превратилась в осажденную и оказалась зажатой между гарнизоном Берика и подошедшими войсками Дугласа.

Позиционное преимущество было полностью на стороне шотландцев, но дни их побед миновали: как всегда, участь сражения и на сей раз решили английские лучники; Эдуард поставил их на болотистой местности, где шотландская конница не могла их атаковать, и, пока они осыпали стрелами шотландцев, располагавшихся полукругом на возвышенности, словно одна огромная мишень, бросил на мятежников свою кавалерию, убил Арчибальда Дугласа и, уложив на поле брани вместе с ним самых храбрых шотландских дворян, рассеял остатки его армии.

Этот день, столь же роковой для Шотландии, сколь счастливым для нее был день битвы при Баннокберне, лишил юного Давида всего, что отвоевал Роберт Брюс. Скоро изгнанное дитя оказалось в том же положении, из которого его отец выбрался благодаря чуду мужества и упорства. Но на этот раз удача отвернулась от Шотландии: самые пылкие патриоты, видя неопытного юношу на том месте, где должен бы стоять испытанный воин, сочли, что на поражение их обрекла та высшая воля, что возносит и низвергает империи. Но некоторые люди не отчаивались в спасении родины и продолжали поддерживать народ шотландский, словно угасающую лампаду в дарохранительнице; в то время как Балиол вступал во владение королевством и от его имени приносил присягу вассала своему сюзерену Эдуарду III, изгнанные из страны Давид Брюс и его жена приехали просить убежища ко двору Франции. Последними опорами прежней монархии в Шотландии оставались владельцы четырех замков и одной башни, где, словно в парализованном теле, еще билось сердце шотландского народа. Этими четырьмя были рыцарь Лидсдейл, граф Марч, сэр Александр Рамсей и новый регент сэр Эндрю Муррей из Ботвела.

Эдуард, не беря в расчет это слабое сопротивление, отказался продолжать покорение Шотландии, оставив английские гарнизоны во всех укрепленных замках; он, будучи властелином Англии и Ирландии, сюзереном Шотландии, возвратился в Лондон, где мы, начиная эту хронику, застали его посреди ликующих на празднестве по случаю возвращения и победы; он был поглощен своей зарождающейся любовью к прекрасной Алике Грэнфтон, но его отвлек план завоевания Франции, который он тогда осуществлял во Фландрии; благодаря союзу, заключенному им с Артевелде и скорому соглашению с князьями Империи, план этот принимал для Филиппа де Валуа весьма угрожающий характер.

Именно в это время король Франции обратил внимание, как мы уже сказали, на Давида II и его супругу, прибывших в 1332 году ко французскому двору искать пристанища. Через их посредство он, еще не объявляя об этом открыто, завязал сношения с их доблестными защитниками за морем, послал денег регенту Шотландии и держал наготове значительный корпус солдат, намереваясь превратить его в гвардию молодого короля в тот момент, который сочтет подходящим для того, чтобы отправить Давида назад в шотландское королевство.

Кроме того, Филипп отдал приказ Никола Бегюше (одному из приставов, назначенных им для снятия показаний свидетелей на процессе графа Робера Артуа, чье изгнание и привело ко всей этой войне; Бегюше стал после процесса советником и казначеем короля) отправиться на объединенный флот Гуго Кьере, адмирала Франции, и Барбавера, командующего генуэзскими галерами, чтобы охранять проливы и морские пути, ведущие от берегов Англии к побережью Франции.

Приняв эти предосторожности, он стал ждать развития событий.

Тем временем в Кёльне готовилось пышное празднество; Эдуард III и Людвиг Баварский выбрали этот город, чтобы ввести здесь короля Англии в должность наместника Империи, посему и шли приготовления к этой церемонии.

На главной площади возвели помост, но времени привезти доски, нужные для его постройки, не было, и помост составили из двух столов для разделки туш, скрыв кровавые пятна огромными кусками бархата, расшитого золотыми лилиями; на помосте установили два роскошных кресла, на спинках которых красовались переплетенные — в знак единения — гербы Империи и Англии, причем, к английскому гербу был присоединен герб французский. Балдахин, прикрывавший этот двойной трон, был просто частью кровли крытого рынка (для этой церемонии его затянули, словно королевские покои, золотистой парчой); кроме того, на всех домах были вывешены, словно в святой день праздника Тела Господня, великолепные ковры как из Франции, так и с Востока (в Кёльн их привозили из Арраса через Фландрию, а из Константинополя — через Венгрию).

В день церемонии (историки не называют точной даты, относя ее к концу 1338 года или к началу года 1339) король Эдуард III в монаршем облачении и короне, но держа вместо скипетра меч — символ карающей миссии, которой он будет наделен, — со свитой лучших своих рыцарей подъехал к воротам Кёльна: через них выезжали на дорогу в Ахен. Здесь его поджидали граф Гелдерландский и граф Юлих, занявшие по обе стороны короля места, что уступили им епископ Линкольнский и граф Солсбери (у него, раба своего обета, правый глаз по-прежнему был завязан шарфом красавицы Алике); по улицам, украшенным цветами, словно в Вербное Воскресенье, они проезжали с такой блестящей свитой, которой не видели в городе со дня восшествия на престол Фридриха II. Когда они въехали на площадь, взорам их предстало ее пышное убранство. В кресле справа восседал Людвиг Баварский, облаченный в императорскую мантию; в правой руке он сжимал скипетр, а левую положил на державу, призванную олицетворять землю; высоко над его головой германский рыцарь поднял обнаженный меч. Эдуард тотчас спешился, прошел расстояние, отделявшее его от императора, и по ступеням взошел на помост; потом, остановившись на последней ступени, он, как заранее условились послы обеих сторон, вместо того чтобы поцеловать императору ноги, согласно обычаю тех времен, только отвесил ему поклон, а Людвиг обнял Эдуарда и расцеловал; после этого Эдуард сел на приготовленный для него трон, расположенный на несколько дюймов ниже трона Людвига IV — это был единственный знак зависимости от Империи, с которым согласился Эдуард III. Вокруг них расположились четыре великих герцога, три архиепископа, тридцать семь графов, бесчисленное множество баронов в шлемах с их личными гербами, баннере со знаменами, рыцарей и оруженосцев. Между тем стража, что перегораживала все выходящие на площадь улицы, покинула свой пост и окружила помост, освободив проходы, куда сразу хлынула толпа. Из всех окон, выходивших на площадь, высунулись мужчины и женщины; крыши были усеяны любопытными; император и Эдуард оказались в центре огромного амфитеатра, казалось выложенного из человеческих голов.

Тут император встал и в воцарившейся на площади глубочайшей тишине произнес голосом громким и твердым, чтобы все слышали, следующие слова:

— Мы, Божьей милостью могущественный король Людвиг Четвертый, герцог Баварский, император Германии, избранный собором кардиналов и утвержденный римским двором, объявляем Филиппа де Валуа бесчестным, лицемерным и трусливым, потому что он, нарушив заключенные с нами договоренности, приобрел замок Кревкёр в Камбре, город Арлё-ан-Певель и многие другие владения, по праву нам принадлежащие; мы решаем, что он своими поступками нарушил свои обязательства, и лишаем его покровительства Империи; впредь покровительство сие мы будем оказывать нашему возлюбленнейшему сыну Эдуарду Третьему, королю Англии и Франции, коему мы поручаем защиту наших прав и интересов, а в подтверждение сего жалуем на глазах у всех имперской хартией, скрепленной нашей гербовой печатью и гербовой печатью Империи.

Сказав эти слова, Людвиг IV передал хартию своему канцлеру и снова сел в кресло, взяв в правую руку скипетр, а левую положив на державу; канцлер, развернув хартию, прочел ее громким и внятным голосом.

В хартии Эдуарду III жаловался титул наместника и генерала Империи, даровалась власть казнить и миловать имперских подданных, дозволялось чеканить золотую и серебряную монету, а всем вельможам, зависящим от императора, повелевалось присягнуть английскому королю и быть верными данной клятве. После прочтения хартии раздались рукоплескания и послышались громкие боевые кличи; каждый вооруженный человек, от герцога до простого оруженосца, стучал мечом или наконечником копья по своему щиту, и в порыве всеобщего восторга, который объявление войны всегда вызывает у доблестного рыцарства, все вассалы императора, согласно иерархии, присягнули на верность Эдуарду III, как поступили они при восшествии на трон Германии герцога Людвига IV Баварского.

Как только закончилась эта церемония, Робер Артуа, одержимый ненавистью и упорно добивавшийся своей цели, выехал в город Монс в графстве Геннегау, дабы уведомить графа Вильгельма, что его распоряжения исполнены и все складывается к лучшему. Князья Империи, попросив у Эдуарда две недели на сборы, назначили местом встречи город Малин (он находился на равном удалении от Брюсселя, Гента, Антверпена и Лувена), и все, кроме герцога Брабантского, который, будучи независимым сюзереном, сохранил за собой право самостоятельно объявлять войну в то время и в том месте, какие сочтет подходящими, поручили бросить вызов Филиппу де Валуа мессиру Генри, епископу Линкольнскому, тотчас выехавшему во Францию.

Через неделю этот герольд войны получил аудиенцию у Филиппа де Валуа, который принял его в Компьенском замке в присутствии всего двора; по правую руку от короля стоял его сын, герцог Иоанн, по левую же — мессир Леон де Кренгейм, коего Филипп призвал к себе вовсе не потому, что хотел оказать честь благородному старцу, но потому, что, заранее зная о миссии епископа Линкольнского и будучи убежден, что герцог Брабантский заключил союз с его врагами, хотел, чтобы поручитель герцога был свидетелем этой встречи. Впрочем, всё было сделано для того, чтобы посланец столь великого короля и таких могущественных сеньоров был принят так, как подобает его званию и порученной ему миссии. Епископ Линкольнский вышел на середину зала с достоинством священнослужителя и посла; он без уничижения и гордыни, но спокойным и твердым тоном объявил войну королю Франции Филиппу: во-первых, от имени Эдуарда III, короля Англии и главнокомандующего всех его вассалов; во-вторых, от имени герцога Гелдерландского; в-третьих, от имени маркиза Юлиха; в-четвертых, от имени мессира Робера Артуа; в-пятых, от имени мессира Иоанна Геннегауского; в-шестых, от имени маркграфа Мейсенского и Остландского; в-седьмых, от имени маркиза Бранденбургского note 15; в-восьмых, от имени сира де Фокемона; в-девятых, от имени мессира Арну де Бланкенгейма и, наконец, в-десятых, от имени мессира Вальрана, архиепископа Кёльнского.

Король Филипп де Валуа внимательно выслушал это долгое перечисление врагов; потом, когда оно завершилось, удивился, не услышав вызова от человека, которого подозревал в наибольшей вражде к себе.

— Разве вам нечего передать мне от имени кузена моего, герцога Брабантского? — спросил король.

— Нет, государь, — ответил епископ Линкольнский.

— Теперь вы убедились, ваше величество, что мой господин остался верен данному им слову, — радостно улыбаясь, воскликнул старый рыцарь.

— Это хорошо, это прекрасно, благородный мой заложник, — сказал король, протягивая руку своему гостю, — но мы ведь еще не закончили войну. Давайте подождем.

Потом Филипп повернулся к послу и сказал:

— Наш двор — это ваш двор, монсеньер Линкольн, и вы доставите нам честь и удовольствие, если изволите погостить у нас сколько пожелаете.