Графиня Солсбери

III

В ночь на третий день после этих событий из Лондона выехали три посольства, державшие путь в Валансьен, Льеж и Гент.

Первое посольство возглавляли Уильям Монтегю, граф Солсбери, и Иоанн Геннегауский, сеньор де Бомон; оно было направлено к Вильгельму Геннегаускому, тестю короля Эдуарда III.

В состав второго посольства входили мессир Генри, епископ Линкольнский, Уильям Клинтон, граф Хантингтон; оно было отправлено к Адольфу Ламарку, епископу Льежскому.

Свиту каждого из этих двух посольств составляло множество рыцарей, пажей и слуг; эти посольства были достойны могущества и великолепия короля и были призваны их воплощать: в каждом из них находилось более пятидесяти человек.

Третье же посольство совсем не соответствовало богатому и знатному виду двух первых, ибо оно, как будто другие посольства были составлены за его счет, состояло всего лишь из двух господ и одного слуги, да к тому же эти господа, судя по простоте их одежд, казалось, принадлежали к среднему слою общества. Правда, посольство это направлялось к пивовару Якобу ван Артевелде: король Англии, наверное, опасался его унизить, послав к нему более многочисленную и пышную кавалькаду; но сколь бы просто и внешне неброско ни выглядело оно, мы, если нам позволят читатели, все-таки последуем за ним, а чтобы познакомиться с этим посольством поближе, для начала бросим взгляд на двух господ, что проезжают сейчас по улицам Лондона.

Один из них — тот, что выше ростом, — был одет в подобие длинной красновато-коричневой мантии, капюшон которой почти полностью скрывал его лицо; в широких рукавах этой подбитой мехом мантии были прорези; в них можно было просунуть руки, и поэтому под мантией было легко заметить камзол из зеленого сукна, похожего на то, что ткут в Уэльсе (оно слишком грубо для того, чтобы его носили знатные сеньоры, но вместе с тем и слишком тонко, чтобы в него одевались простолюдины). Кожаные с острыми, хотя и не слишком длинными носками сапоги почти на полфута высовывались из-под подола мантии и были вдеты в простые железные стремена. Темно-гнедой конь, на котором ехал всадник, на первый взгляд мог бы показаться, как и его хозяин, вполне заурядным, однако, приглядевшись к нему внимательнее, знаток легко заметил бы по округлой шее, красиво вылепленной морде, мощному крупу и тонким ногам — их словно сеть покрывали выпуклые жилки, — что это конь чистокровной нормандской породы, высоко ценившейся рыцарями тех времен, потому что она соединяла в себе силу с легкостью. Поэтому было очевидно, что благородное животное повиновалось хозяину, заставлявшему его идти шагом, лишь потому, что чувствовало в нем искусного наездника, а аллюр был для коня столь непривычен, что уже через четверть часа он обливался потом и всякий раз, нетерпеливо встряхивая головой, разбрасывал клочья пены.

Другой мужчина не имел никакого сходства с портретом, в котором мы набросали черты его спутника; это был человек небольшого роста, светловолосый и худой; его какого-то неопределенного цвета глаза выражали ту насмешливую хитрость, что мы часто встречаем у людей низкого звания, кого возвысили превратности политики, не дав им, однако, подняться до аристократических высот, куда они жаждут вскарабкаться, делая вид, будто презирают аристократов. Его белесые волосы были подстрижены не как у сеньоров, а как у простолюдинов; хотя он уже давно достиг возраста, когда носят бороду, бородка у него была такой жиденькой, что трудно было бы сказать, то ли он намеревался ее отращивать, то ли считал ненужным брить, учитывая ее жалкий вид. Костюм его состоял из упланда толстого серого сукна, правда без опояски, с откинутым на спину капюшоном; на голове был серый шерстяной колпак, вместо украшения обшитый зеленой лентой; на ногах — высокие башмаки, зашнурованные на подъеме, вроде наших теперешних. Лошадь, которую он явно выбрал по причине ее смирного нрава, была кобыла, а это сразу показывало, что всадник не принадлежал к людям благородного происхождения, ибо все тогда знали, что дворянин счел бы для себя позором сидеть на таком животном.

Когда они отъехали метров сто от городских ворот, высокий всадник, не видя перед собой на дороге никого, кроме обычных путников и крестьян, откинул капюшон, закрывавший его лицо, пока они двигались по улицам Лондона. И тогда можно было увидеть, что это красивый молодой мужчина лет двадцати пяти или двадцати шести, темноволосый, с голубыми глазами и рыжеватой бородой; на голове у него была черная бархатная шапочка, которой ее слегка выступающий край придавал вид скуфьи. Хотя он не выглядел старше указанного нами возраста, он, однако, уже потерял первую свежесть молодости и по его бледному лбу пролегла глубокая морщина, свидетельствовавшая о том, что не одна тяжкая дума заставляла склоняться его голову; но сейчас он был похож на узника, который вновь обрел свободу и, казалось, отложил на время все заботы и серьезные дела, ибо с искренним видом и явно добрым настроением подъехал к спутнику и приноровил шаг своего коня к ходу его лошади.

Прошло несколько минут, а разговор между ними никак не завязывался: казалось, они были поглощены тем, что взаимно изучали друг друга.

— Клянусь святым Георгием, собрат, — начал молодой мужчина в черной шапочке, первым нарушая молчание, — я считаю, что, когда людям, вроде нас с вами, предстоит вместе дальний путь, им — если вы не предложите ничего лучшего — необходимо поскорее познакомиться. Это, не правда ли, избавит нас от скуки и приведет к дружбе? Кстати, я считаю, что вам было бы небесполезно, когда вы ехали послом из Гента в Лондон, если бы добрый попутчик, наподобие меня, рассказал вам о столичных обычаях, назвал имена самых влиятельных при дворе вельмож, заранее предупредив о недостатках или достоинствах суверена, к которому вас послали. Я охотно сделал бы это для вас, если бы счастливый случай свел нас в поездке. Но прежде всего давайте начнем с того, что вы назовете мне ваше имя и ваше звание, ибо я подозреваю, что обычно вы занимаете другое место, а не должность посла.

— А вы позволите мне задать вам потом те же вопросы? — с недоверчивым видом спросил человек в вязаном колпаке с зеленой оторочкой.

— Несомненно, ведь доверие должно быть взаимным.

— Ну что ж! Зовут меня Гергард Дени, я глава цеха ткачей города Гента, и, хотя горжусь своим положением, мне время от времени приходится оставлять челнок и помогать Жакмару в управлении государственными делами, которые во Фландрии идут не хуже, чем в других странах, так как ведают ими цеховые старшины: будучи выходцами из народа, они знают, по крайней мере, что народу надо. Ну а теперь ваш черед отвечать, ведь, по-моему, я сказал все, чего вы хотели узнать.

— Меня зовут Уолтер, — ответил молодой рыцарь. — Моя семья, богатая и родовитая, но могла быть еще богаче, если бы моя мать по несправедливости не проиграла крупную тяжбу, лишавшую меня лучшей доли наследства. Я родился в один день с королем Эдуардом; у нас была одна кормилица, поэтому он всегда относился ко мне с большим расположением. Я вряд ли смогу точно определить место, какое занимаю при дворе; я везде — на охоте, в армии, на совете — бываю вместе с королем. Короче говоря, если он хочет судить о чем-то так, как будто видел это собственными глазами, то обычно поручает мне разобраться в этом на месте. Вот почему он посылает меня к Якобу ван Артевелде, кого считает своим другом и весьма уважает.

— Не мне надлежит осуждать выбор, сделанный таким мудрым и могущественным государем, как король Англии, да еще в вашем присутствии, — ответил, поклонившись, Гергард Дени, — но мне кажется, что он выбрал слишком юного посланника. Когда хотят взять старую лису, не берут на травлю молодых собак.

— Это верно, если люди стремятся обмануть друг друга и речь идет о политике, а не о торговле, — наивно возразил тот, кто назвал себя Уолтером. — Но когда мы по-доброму, честно будем договариваться об обмене товарами, то, как дворяне, найдем согласие.

— Как дворяне? — переспросил Гергард Дени.

— Конечно! Разве Якоб ван Артевелде не из благородной фамилии? — рассеянно осведомился Уолтер.

Гергард расхохотался.

— Ну да, куда там, из такой благородной, что граф де

Валуа, отец короля Франции, пожелав в молодости отправить Артевелде в путешествие, чтобы он получил хорошее образование, брал его с собой на остров Родос, а когда Жакмар вернулся, король Людовик Десятый Сварливый счел его столь высокообразованным, что дал ему должность при дворе. Так вот, он сделал его слугой в своем хранилище фруктов. Так что, учитывая занимаемую им высокую должность, он смог очень выгодно жениться, взяв в жены дочь варильщика меда.

— Значит, ему пришлось проявить немало личных достоинств, чтобы приобрести власть, какой он сейчас пользуется, — возразил Уолтер.

— Да, конечно, — согласился Гергард с неизменной своей улыбочкой, смысл который менялся в зависимости от обстоятельств. — У него зычный голос, он способен громко и долго кричать против знати, а это очень большая личная заслуга, как утверждаете вы, в глазах людей, изгнавших своего сюзерена.

— Говорят, он по-королевски богат?

— Нетрудно собрать богатства, когда, подобно восточному султану, получаешь проценты с ренты, с бочек, с вина и все доходы сеньора, отдавая в этом отчет лишь тем людям, кому сам желаешь его отдать; причем его так боятся, что не найдется такого горожанина, кто посмел бы не ссудить ему деньги, какой бы значительной ни была сумма, даже если тот прекрасно знает, что никогда ни единого эстерлена не получит обратно.

— Вы говорите, что Жакмара все боятся. А я-то думал, все его любят.

— А тогда зачем его, словно римского императора, постоянно окружают шестьдесят или восемьдесят стражников, не подпускающих к его особе ни одного человека с кинжалом или копьем? Правда, поговаривают, что эти стражники служат ему не столько для защиты, сколько для нападения, а среди них есть два-три человека, так хорошо знающие его самые глубокие тайны, что, когда им попадается враг Жакмара, тому стоит лишь знак подать, как враг этот исчезает, сколь бы высокое положение ни занимал и сколь бы знатен ни был. Послушайте, хотите я кое-что вам скажу? — продолжал Гергард Дени, ударив по колену Уолтера, который, казалось, уже несколько минут почти его не слушал. — Так долго продолжаться не будет. В Генте есть люди, ни в чем Жакмару не уступающие, они так же хорошо и даже лучше его заключат с Эдуардом Английским все политические и торговые договоры, что устроят столь великого короля. Но почему вы, черт возьми, смотрите куда-то в сторону, о чем вы думаете?

— Я слушаю вас, метр Гергард, и не упускаю ни слова из того, что вы говорите, — рассеянно ответил Уолтер (либо он думал, что его слишком большое внимание к разговору вызовет подозрение у собеседника, либо уже узнал все, что ему хотелось разузнать, либо, наконец, в самом деле, взгляд его что-то привлекло). — Но, слушая вас, я смотрю на великолепную цаплю, взлетевшую вон с того болота, и думаю, что, будь у меня сейчас один из моих соколов, я доставил бы вам удовольствие наблюдать соколиную охоту. Однако, клянусь честью, мы и без него ее увидим… Видите, вон оттуда выпустили сокола: он преследует длинноклювую птицу. Гони ее! Гони! — кричал Уолтер, словно сокол его мог слышать. — Но смотрите, метр Гергард, видите: цапля заметила врага. Ах ты, трусиха! — вскричал молодой рыцарь. — Теперь тебе не уйти; если твой противник — породистый сокол, ты погибла!

Цапля, действительно заметившая грозящую опасность, испустила жалобный крик, который они слышали, хотя были от нее далеко, и начала взмывать ввысь, как будто стремилась скрыться в облаках. Сокол же, увидев ее движение, воспользовался для атаки тем же маневром, к какому прибегла для защиты его жертва, и, пока цапля вертикально поднималась вверх, по диагонали понесся к той точке, где они должны были столкнуться.

— Браво! Молодец! — кричал Уолтер, наблюдавший это зрелище с тем захватывающим интересом, какой оно обычно внушало благородным охотникам. — Прекрасная атака, прекрасная защита! Гони ее, гони! Роберт, тебе знаком этот сокол?

— Нет, ваша милость, — ответил слуга, столь же внимательно, как и его хозяин, наблюдавший за разыгравшейся схваткой, — но, даже не зная, чей он, я по полету скажу вам, что он отменной породы.

— И ты не ошибешься, Роберт. Клянусь честью, у него размах крыльев, как у кречета, и сейчас он нагонит цаплю. Эх, благородный мой сокол, ты плохо рассчитал расстояние, а у страха крылья сильнее, чем у мужества.

Истинная правда! Расчет цапли был так точен, что в то мгновение, когда сокол ее настиг, она оказалась выше его. Охотничья птица поэтому пролетела мимо, на несколько футов ниже, не пытаясь нападать на цаплю. Цапля мгновенно воспользовалась этим преимуществом и, изменив направление полета, попыталась выйти на простор и оторваться от преследователя, не уходя в высоту.

— Да, жаль! — воскликнул смущенный Роберт. — Неужели, ваша милость, мы неправильно оценили нашего сокола? Вот он, клянусь жизнью, уходит в сторону!

— А вот и нет! — прокричал в ответ Уолтер, чье самолюбие, казалось, было уязвлено неудачей сокола. — Разве ты не видишь, что он набирает скорость? Эй, смотри же, смотри, вот он летит назад. Гони ее! Гони!

Уолтер не ошибся: сокол, уверенный в быстроте своих крыльев, позволив врагу уйти немного в сторону, теперь летел вровень с цаплей и, описав полукруг, оказался над ней. Цапля снова жалобно закричала и опять повторила свой маневр, пытаясь взмыть прямо в небо. Через мгновение могло показаться, что обе птицы сейчас исчезнут в облаках: цапля уже казалась не больше ласточки, а сокол — не более черной точки.

— Кто выше? Кто выше? — кричал Уолтер. — Клянусь честью, они так высоко, что я больше ничего не вижу!

— Я тоже, ваша милость.

— Прекрасно! Сама цапля отвечает нам, — хлопая в ладоши, сказал молодой рыцарь. — Ведь мы больше ее не видим, зато слышим. Смотрите, метр Гергард, смотрите внимательно, и вы увидите, что сейчас они спустятся вниз быстрее, чем взлетели.

В самом деле, не успел Уолтер произнести этих слов, как птицы снова стали видимы. Вскоре можно было легко разглядеть, что сокол летит сверху; цапля, которой он наносил клювом сильные удары, отвечала только испуганными криками; наконец, сложив крылья, она камнем рухнула вниз, примерно шагах в пятистах от наших путников, преследуемая своим врагом, оказавшимся на земле вместе с нею.

Уолтер сразу же пустил галопом коня в ту сторону, куда упали птицы, и, перепрыгивая живые изгороди и канавы, быстро прискакал на то место, где победитель-сокол уже клевал мозг цапли.

С первого же взгляда молодой дворянин узнал в нем сокола прекрасной Алике Грэнфтон. После этого — сокольничие и охотники еще не успели прискакать сюда — он спешился, надел на клюв цапли очень дорогой перстень с изумрудами и, окликнув по имени сокола, — тот немедленно взлетел ему на руку — снова поднялся в седло, догнал своих спутников и двинулся дальше, прибавив к посольству еще одно живое создание.

Но они не проехали и четверти льё, как услышали за спиной чей-то крик и, обернувшись, увидели, что к ним во весь опор скачет молодой человек; Уолтер сразу же признал Уильяма Монтегю, племянника графа Солсбери, и остановился, поджидая его.

— Милостивый государь, — издалека кричал ему юный бакалавр, полагая, что тот его слышит, — сокол графини Алике Грэнфтон не продается, а посему соблаговолите вернуть его мне в обмен на это кольцо, что она посылает вам, не то, клянусь честью, я сумею силой отобрать его у вас.

— Дорогой мой паж, — холодно ответил Уолтер, — ты передашь своей госпоже, что я, отправившись в поездку, забыл взять своего сокола, как тебе известно, неразлучного спутника каждого благородного сеньора, и что я одалживаю у нее эту птицу, а свой перстень оставляю в залог того, что возвращу графине сокола. Теперь же, если прекрасная Алике сочтет мой залог недостаточным, сам поезжай на мой соколиный двор и отбери для нее двух самых отменных кречетов, которых найдешь на насесте.

Тут, к великому своему изумлению, Гергард Дени, слышавший угрозы юного бакалавра, заметил, как тот побледнел и затрепетал при первых словах, с коими обратился к нему Уолтер, а когда тот закончил говорить, то этот столь грозный гонец почтительно поклонился и, даже не посмев сказать ни слова, с готовностью повиновался.

— Ну что ж, метр Гергард, в путь, — сказал Уолтер, казалось не заметив изумления попутчика. — Правда, мы с вами потеряли немного времени, но увидели прекрасную охоту, а я получил благородную птицу.

С этими словами он поднес губы к соколу, игриво протянувшему свою шейку, словно он уже привык к подобной ласке, и снова пустил коня вперед.

«Сомнений больше нет, — прошептал про себя юный бакалавр, поворачивая лошадь в ту сторону, где ждала его прекрасная Алике, и с грустью глядя на дивный перстень, который ему поручили ей передать. — Все ясно: он любит ее!».

Что касается Уолтера, то это происшествие погрузило его в такую глубокую задумчивость, что он до самого постоялого двора, где ему предстояло провести ночь, ехал, не обменявшись ни словом с метром Гергардом Дени.