Гракх Бабёф и заговор «равных»

Мы подошли к главному периоду в жизни Бабёфа - периоду создания им заговора, прославившего его в истории. Этот принципиально важный отрезок времени был, тем не менее, не слишком богат на внешние события и весьма непродолжителен - чуть больше месяца: от создания Тайной директории общественного спасения 30 марта (10 жерминаля IV года) до ареста бабувистов 10 мая (21 флореаля). Однако, несмотря на кратковременность существования, заговор «равных» представлял собою довольно разветвленную структуру.

3.1. Предводители: Тайная директория и Военный комитет

Традиционно днем рождения заговора «равных» считается 30 марта 1796 г. - дата создания «Тайной директории общественного спасения». Первоначально в ее состав кроме Бабёфа вошли Ф. Лепелетье (банкир, дворянин, брат знаменитого депутата - «мученика свободы», убитого роялистом в 1793 г.), П.-А. Антонель (маркиз, бывший мэр Арля и депутат Законодательного собрания, председательствовавший на суде над жирондистами и Марией-Антуанеттой, но в период Террора арестованный как подозрительный), а также ранее упоминавшийся поэт и драматург С. Марешаль. С самого начала этот состав был неоднороден в идеологическом отношении. По мнению современного французского историка П. Серна, этих четверых можно было рассматривать как две пары: Бабёф и Марешаль - коммунисты, Антонель и Лепелетье - приверженцы Конституции 1793 г.{361} При этом Марешаль больше тяготел к анархизму, в то время как коммунизм Бабёфа был этатистским. Что же выходит, в руководстве заговора Бабёфа не было ни одного бабувиста, кроме него самого?!..

Они появились немного позднее. Вскоре повстанческий комитет пополнился еще тремя людьми: в него вошли Ф.М. Буонарроти, О.А. Дарте (родственник печально известного деятеля Террора Ж. Лебона, сам выступавший обвинителем в трибуналах Арраса и Камбре) и Р.Ф. Дебон (бывший робеспьерист, после 9 термидора сидевший в тюрьме). В учредительном документе Повстанческой директории были оговорены ее название, состав и тайный характер. Задачи и полномочия Директории были определены весьма смутно: «Берет на себя выполнение огромного количества обязанностей, налагаемых на нее этим великим званием»{362}. В действительности одной из главных задач Тайной директории была выработка плана государственного и общественного устройства Франции, которое предстояло установить после победы «равных». Собрания проходили почти каждый день неподалеку от Хлебного рынка, на квартире портного- льежца Клере (Clerex), у которого тогда скрывался Бабёф. Там, по словам Буонарроти, хранились главные документы заговорщиков и их печать{363}. 7 мая (II флореаля) Бабёф и штаб повстанческой Директории переехали в предместье Монмартр, в дом некоего Лекера{364}.

Поскольку заговорщики ставили своей целью силовой захват власти, они закономерно уделяли первостепенное внимание привлечению на свою сторону военных. С этой целью было назначено пятеро военных агентов. Их статус в заговорщицкой иерархии был явно выше, чем статус агентов в округах Парижа, о которых пойдет речь ниже; они могли участвовать в принятии первостепенных решений и плотнее общались с Тайной директорией. Список военных агентов был таков:

• с солдатами, размещенными в Доме инвалидов, работал Ж.Л.Ж. Фион;

• с полицейским легионом - Ш. Жермен;

• с отрядами, расквартированными во Франсиаде (Сен-Дени), - Ж. Массе (об этом человеке толком неизвестно ничего; даже фамилия его пишется по-разному - Massé или Massey; мы знаем лишь, что он должен был быть арестован, но сумел скрыться{365});

• с войсками вообще - Ж.-Б. Ваннек (деятель секционного движения, один из организаторов восстания 31 мая 1793 г.);

• с военнослужащими Гренельского лагеря - Ж. Гризель (военный, сын портного из Аббвиля).

Этот самый Гризель и станет впоследствии тем предателем, благодаря которому заговорщики будут схвачены, а историки получат ценнейшие показания и об отношениях внутри группировки, и о ее работе, и даже о внешности некоторых бабувистских лидеров.

Так, интересен рассказ Гризеля о том, как он вообще попал в заговор. Все началось со случайной встречи с приятелем, который 20 жерминаля отвел Гризеля в якобинское кафе, посетители которого говорили о том, что готовится новая революция (не будем забывать, что Тайная директория к этому времени работала уже больше недели). Новые знакомые из этого заведения пригласили будущего предателя в кафе Китайских бань, которое они, по его словам, именовали храмом разума и в котором корифеем (то есть оратором, заводилой) был Дарте. От Дарте Гризель получил номер газеты Бабёфа и другие агитационные материалы, которые якобы сжег сразу же, как пришёл домой (разумеется, поскольку мы опираемся на показания, данные полиции, их автор старательно выгораживает себя и утверждает, что ввязался в эту компанию и выказал себя радикалом исключительно из любопытства и стремления побольше узнать о заговоре). Зато в тот же день Гризель написал сочинение в духе, соответствовавшем настрою посетителей «Китайских бань»: оно называлось «Письмо Свободного Франка его другу Террору». Дарте пришел в восторг от этого текста, сказал, что его напечатают и велел прийти 24 жерминаля за кое-чем важным. В этот день Гризель получил от него пакет с назначением военным агентом, инструкциями и агитационными материалами для солдат{366}. Как видим, для того чтобы стать участником заговора, даже, можно сказать, одним из его руководителей, понадобилось совсем немного сил и времени - считаные дни. Примечательно, что в своих показаниях Гризель ничего не говорит о коммунистической доктрине Бабёфа и своем к ней отношении: судя по тексту, он вступал в сообщество якобинцев, ностальгирующих по временам Робеспьера - и только. При этом Гризель был не просто исполнителем, но и «идеологическим работником» у бабувистов, ведь он сразу выступил как публицист.

7 мая (11 флореаля) Гризеля и других военных агентов познакомили с членами Тайной директории. Дарте привел его на конспиративную квартиру и представил Бабёфа, Буонарроти, Жермена и Дидье (связного, через которого штаб общался с агентами) со словами: «Вот они, наши достойные предводители!»{367} Любопытно, что Дарте, таким образом, ставил себя ниже их в иерархии заговорщиков: а ведь он будет единственным, кроме Бабёфа, кого суд в Вандоме приговорит к смертной казни, имя же Дидье известно только специалистам. Впрочем, возможно, что Гризель домыслил эти слова или как-то неправильно понял Дарте. Агент связи фигурирует рядом с Бабёфом, видимо, потому что «Трибун народа» жил в это время именно у него, равно как и Дарте: может быть, именно поэтому для последнего он и являлся «шефом».

В этот же день был создан Военный комитет организации. В него вошли Жермен, через которого комитет сносился с тайной Директорией, генералы Ж.Л.Ж. Фион (деятель революции в Льеже), Г.Ж.А. Массар (бывший деятель военного министерства) и Ж.А. Россиньоль (бывший ювелир, участник штурма Бастилии и войны в Вандее), а также сам Гризель. Члены комитета разрабатывали план силового захвата власти и занимались вербовкой кадров в среде военных. Собирался Военный комитет на квартире портного Рейса (Reys) на улице Монблан, затем у его коллеги Клере и, наконец, у Массара, в доме вдовы Сержан (Sergent) на улице Нев-Эгалитэ (ныне часть улицы Абукир){368}. Также Буонарроти сообщает о двух совместных заседаниях комитетов: 8 мая (19 флореаля) и 9 мая (20 флореаля){369}.

Что же представляли собой заседания верхушки заговорщиков? «Не читали, не писали, а много спорили о будущем восстании»{370}, - так описал в своих показаниях Гризель одно из последних собраний. Все беседы, по его же словам, велись в полный голос: особенно шумным был Россиньоль, изрыгавший призывы к насилию, которые Гризель «уже слышал от него сотни раз»{371}. Благодаря тому, что небольшое окошко было занавешено, а улица, на которой стоял дом, была широкой и многолюдной, заговорщики могли не опасаться быть услышанными. К тому же, «12-15 человек, собравшихся в закрытом помещении не имеют нужды орать во все горло, особенно когда в общих чертах они уже согласны между собой»{372}, - рассуждал Гризель дальше. «В общих чертах» - следовательно, в частностях заговорщики еще не пришли к одному мнению.

Несмотря на утверждение Буонарроти, что бабувисты были едины в политических взглядах, весь текст его книги в части, касающейся развития заговора, свидетельствует о том, что между членами Тайной директории и Военного комитета существовало множество разногласий. О чем же спорили «равные»?

Одним из принципиальных пунктов, вызвавших наибольшие расхождения, был вопрос о власти на переходный период. Дарте и Дебон выступали за единоличную диктатуру, в то время как остальные участники директории стояли за коллегиальную форму правления{373}. По сообщению Буонарроти, поднимались среди заговорщиков голоса и в пользу временного объединения с роялистами, но в итоге это предложение было отвергнуто{374}. Россиньолю не терпелось устроить такой террор, «чтобы весь мир содрогнулся», в то время как Фион настаивал на том, что убивать всех дворян и священников без разбору не следует: надо различать в их среде настоящих республиканцев. Фиона не слушали: лишь с трудом ему удалось убедить остальных пощадить послов иностранных государств. Дарте и Россиньоль предлагали, когда начнется восстание, поджечь Медонский и Венсеннский замки, чтобы отвлечь правительственные силы; Бабёф и Фион с этим планом не соглашались{375}.

Также из показаний Гризеля следует, что неравенство равных (точнее, их верхушки) выражалось не только в том, что Дарте, если верить Гризелю, ставил себя ниже Буонарроти, Дидье и Жермена, но и в разной степени активности участия в работе и разной степенью допущенности к принятию решений. Так, об участии в предприятии Лепелетье Гризель только слышал: сам брат знаменитого мученика не появлялся на собраниях, он только давал деньги бабувистам; причем давал мало, на что Россиньоль и Массар регулярно жаловались{376}. Марешаль тоже не появлялся: об их с Лепетелье участии в заседаниях ничего не говорит и Буонарроти. Явка на собрания Военного комитета также не была стопроцентной, хотя до ареста этих собраний успели провести не так уж много. Так, 16 флореаля не пришли Фион и Жермен, которые отправились в Гренельский лагерь, но никому не объяснили, с какой целью; заседание закончилось очень быстро, так как заседать без этих двоих не имело смысла. То же самое произошло назавтра: в этот день, как оказалось, Фион и Жермен участвовали в важных переговорах по слиянию с другой группировкой, о результатах которой не только Гризель, но Дарте узнают потом как уже о свершившемся факте{377}. Не это ли неравенство и пренебрежение (наряду с пониманием того, что успех весьма сомнителен) и толкнуло Гризеля на измену?..

* * *

Наряду с принятием политических решений руководители заговора разрабатывали его программные и агитационные материалы. К первым относился, в частности, «Манифест равных»{378} Марешаля, провозглашавший, что равенство это «первое требование природы» и «главная потребность человека», и призывавший за это равенство бороться. «Манифест», однако, был отвергнут Повстанческой директорией из-за чрезмерного радикализма и даже анархизма: соратникам не понравились имевшиеся в тексте фразы «пусть погибнут, если это необходимо, все искусства, только бы для нас осталось подлинное равенство» и «пусть исчезнет, наконец, возмутительное деление на управляющих и управляемых»{379}. Главным программным документом заговорщиков стал не «Манифест равных», на что, очевидно, рассчитывал Марешаль, а сочинение Буонарроти «Анализ доктрины Бабёфа, которого Исполнительная Директория подвергла проскрипции за то, что он высказывает правду»{380}. В этом тексте, написанном в 1796 г., доказывалось, что равенство - это естественное право, а цель революции - его установление. Документ был разделен на 15 статей - постулатов о коммунистическом идеале и текущем положении в стране; большинство статей сопровождалось развернутой аргументаций. По словам автора, это произведение выражало сущность теоретических воззрений членов Тайной директории и было напечатано по ее распоряжению. По-видимому, подобное распоряжение следует понимать как своего рода официальное признание документа в качестве программного.

Чуть позже (если следовать хронологии Буонарроти) появился «Акт о восстании»{381} - документ, принятый Тайной директорией после долгого обсуждения. Его обнародование должно было означать начало новой революции. В этом тексте декларировались причины, по которым «народ находится в состоянии восстания против тирании» (статья 1), а также описывалась тактика, сообразно которой должны были действовать революционные массы, и первые шаги победителей после свержения правительства: нуждающиеся немедленно обеспечивались жильем и едой, общественная и частная собственность бралась под охрану народа и т. д.{382}

Также своего рода манифестом, выражавшим взгляды бабувистов , стал «Ответ М.В.». В январе 1796 г. некто М.В. (принято считать, что это был бывший депутат Конвента Марк Вадье{383}) обратился к Бабёфу с открытым письмом, где привел аргументы в пользу того, что уравнительный план нереализуем. В апреле был распространен «Ответ М.В.»{384}, написанный Буонарроти. Опровержение тезисов М.В. строилось в целом на том, что, по мнению бабувистов, людские пороки в условиях равенства должны исчезнуть, а с ними - и всякая угроза новому режиму

Среди бабувистских агитационных материалов важное место занимали обращения к солдатам. Наиболее успешным из них была прокламация Лепелетье «Солдат, остановись и прочти!»{385}, где говорилось, что существующее правительство антинародно, что оно клевещет на собрания патриотов и что солдатам не следует защищать его. Потом вышло его продолжение «Солдат, остановись еще!». Мы уже упоминали о сочинении Гризеля: в своем «Письме Свободного Франка его другу Террору»{386} он сравнивал директоров с пятеркой мулов в попонах, называл генералов низкими льстецами и призвал солдат наказать всех этих предателей революции. Воззвание к солдатам написал и Буонарроти{387}. Кроме того, бабувисты опубликовали обращение санкюлотов Парижа к полицейскому легиону - короткий, эмоционально насыщенный текст, в котором выражалась уверенность, что полицейские выступят на стороне патриотов, а не тиранов{388}.

К другим агитационным текстам, распространявшимся в Париже в апреле-мае 1796 г., относятся статья «Следует ли подчиняться Конституции 1795 г.?»{389}, где доказывалось, что существующий основной закон не является всенародно принятым, в отличие от Конституции 1793 г.; диалог прежней и новой Конституций, действующих под именами «Гражданин 93» и «Господин 95», а также оригинальное сочинение под названием «Братское мнение шуанов — правительству»{390}. И это далеко не полный список. До нас дошел план пропагандистской работы, согласно которому новые сочинения должны были выходить каждые два дня{391}. Бабувисты просто заваливали публику своими агитками, стараясь, чтобы они дошли до нужной аудитории: так, афиши специально расклеивали по ночам, чтобы рано утром их могли прочесть рабочие, идущие в мастерские, а до того не успели сорвать «аристократы», которые любят поспать подольше. Агитационную активность «равных» можно сравнить с какой- нибудь современной избирательной кампанией.

Продолжали выходить газеты Бабёфа «Трибун народа» и «Просветитель народа». В целом их содержание было тем же, что и в предыдущий период, - многократное воспроизведение тезисов о преступности и шаткости режима Директории, пагубности Конституции 1795 г., о необходимости раскрыть глаза народу на его страдания и организовать массовое выступление против правительства. Однако можно отметить и некоторые изменения. Бабёф все больше внимания уделял солдатам, а № 41 «Трибуна народа» полностью представлял собой обращение к армии{392}. Гракх также стал чаще говорить о якобинцах, об ошибочности позиции тех, кто настроен против них, о незначительности расхождений во мнениях среди патриотов вообще: между разными группировками радикалов, утверждал Бабёф, есть лишь «легкое различие»{393}, «простые разногласия»{394}, раздуваемые врагами свободы и вредные для общего дела. Хотя он и упоминал о существовании некоего «Союза равных»{395}, но абсолютное равенство и коммунистические идеи больше не пропагандировал, призывая вместо этого сплотиться вокруг Конституции 1793 г.{396} Более того, в стремлении привлечь союзников Бабёф даже отступал от своей коммунистической программы. Так, в № 41 «Трибуна народа» он привел обращение патриотов Арраса к Совету пятисот с требованием выполнить обещание о предоставлении солдатам земельных участков из национальных имуществ{397}. Чаще обращаться к теме раздела национальных имуществ рекомендовалось и бабувистским военным агентам{398}. А в № 43 Бабёф выступил с опровержением слухов о том, что его сторонники требуют «разграбления даже самой мелкой лавчонки и самого скромного хозяйства: напротив, мы хотим восстановить и укрепить их»{399}.

К выводу о том, что на коммунистических идеях внимания лучше не акцентировать, пришел и Гризель. В обращении к Тайной директории, посвященном агитации среди солдат, он писал: «Не следует, однако, слишком много говорить об абсолютном равенстве, ибо начальники, шуаны, уже с давних пор до такой степени восстановили военных против этой системы, что они не только считают ее неосуществимой, но и вообще полагают, что она является верным признаком для опознавания роялистов. Это кажется странным, но, тем не менее, это так»{400}.

Отказ от акцентированной пропаганды коммунистических идей на страницах «Трибуна народа» и выдвижение на первый план лозунга о Конституции 1793 г. показывают, что Бабёф, очевидно, тоже осознавал те трудности, о которых писал Гризель. В то же время, развивая свои идеи о народе как объекте, а не субъекте политических процессов, Гракх, похоже, все больше сживался с мыслью о том, что неразумными массами можно и нужно манипулировать, не останавливаясь даже перед прямой ложью. Так, захваченные у него во время ареста бумаги свидетельствуют о том, что заговорщики готовы были хитрить отнюдь не только в том, что касалось их коммунистических целей.

В ходе восстания предполагалось добиваться определенных целей, используя ложные слухи. Так, в Гренельском лагере, чтобы поднять солдат, планировали запустить слух о том, что Венсеннский уже перешел на сторону народа, а в Венсеннском - наоборот{401}; народу же было бы сразу же сказано, что восстали оба{402}. Также следовало говорить о том, что директора и Законодательный корпус уехали из Парижа и двинули на него армию, чтобы вернуть короля (как это похоже на запущенную термидорианцами легенду о Робеспьере- короле!){403}. Сохранился документ с говорящим названием «Основное мнение, чтобы запустить (faire circuler) среди патриотов». Согласно ему, предполагалось внедрить слух о подготовке новой Варфоломеевской ночи для патриотов и о том, что правительство планирует ходить по домам и убивать демократов под видом поисков эмигрантов{404}.

Если с народом Бабёф не собирался быть честным, то что уж говорить о противнике! В одной сохранившейся заметке идет речь о том, что, чтобы запутать правительство и роялистов, не следует позволять им раньше времени догадаться об истинных целях восстания. Поэтому на шапках восставших вначале будут надписи: «Долой тиранов», «Армия народа» и «Народное возмездие». Роялисты, видимо, должны принять восставших за своих и не сопротивляться. Только после победы появится лозунг Конституции 1793 г.{405} Складывается впечатление, что той самой скрываемой целью уже стала именно она, а не коммунизм. О «совершенном равенстве» в заметке нет ни слова.

Также к манипуляциям следует отнести планы Бабёфа использовать для достижения своих целей эмоции, страсти, инстинкты людей - причем, совершенно не те, которые были бы поощряемы в коммунистическом обществе. Так, в документах повстанческого штаба мелькает мысль о том, что профессиональных военных можно будет привлечь, посулив им возможность добычи{406}. В день восстания хорошо было разгневать народ и «предупредить у него всякую рефлексию»; убийства должностных лиц тоже будут полезны, так как сделают восстание бесповоротным{407}. Первым, кто явится под знамена восстания в его начале, предполагалось раздать деньги: они уже были выделены окружным агентам{408}.

Кем же были эти агенты?

3.2. «Рабочие лошадки»: агенты в округах Парижа

Агенты по округам составляли второй, если идти от центра к периферии, уровень заговора. Всего их было 12, по четыре парижские секции на каждого:

• 1 округ (секции Тюильри, Пик, Елисейских полей, Республики) - Н. Морель, юрист, ранее секретарь Комитета общей безопасности, затем сотрудник «Плебейского оратора» Антонеля;

• 2 округ (секции предместья Монмартр, Мельничного Холма, Монблан, Лепелетье) - Бодман, будущий соратник Буонарроти по тайным обществам времен Империи и Реставрации;

• 3 округ (секции Пуассоньер, Брута, Май, Общественного договора) - К. Менесье, деятель секционного движения, один из администраторов парижской полиции при якобинской диктатуре;

• 4 округ (секции Рынков, Музея, Французских гвардейцев, Хлебного рынка) - М. Буэн, изготовитель чулок и колпаков, мировой судья секции Рынков;

• 5 округ (секции Бонди, Севера, Бон-Нувель, Бон-Консей) - А. Гилем, бывший почтовый служащий из Лиона, участник парижских весенних восстаний 1795 г.;

• 6 округ (секции Друзей Родины, Тампль, Гравилье, Ломбар) - К. Фике, архитектор, также администратор полиции при якобинцах, один из организаторов восстания 1 прериаля;

• 7 округ (секции Арси, Прав человека, Вооруженного человека, Единения) - П. Ф. Парис; один из комиссаров революционной армии;

• 8 округ (секции Кенз-Вен, Неделимости, Попенкур, Монтрей) - Ж.-Б. Казен, инспектор артиллерии Арсенала, бывший кондитер;

• 9 округ (секции Сите, Арсенала, Верности, Братства) - А. Дерэ, тоже кондитер, бывший комиссар секции Арсенала;

• 10 округ (секции Инвалидов, Единства, Гренельского фонтана, Запада) - Ж.Ж. Пьеррон, секретарь суда этого округа;

• 11 округ (секции Люксембург, Терм, Нового моста, Французского театра) - Ж. Бодсон, художник, эбертист во II году и член Электорального клуба в III году

• 12 округ (секции Пантеона, Финистер, Ботанического сада, Обсерватории) - Ж. Моруа, секретарь секции Финистер при якобинской диктатуре, такой нищий, что вынужден был заниматься торговлей потерянными вещами{409}.

Из соображений конспирации агенты не должны были знать лично членов Директории и общались с ними через специального связного - Ж.Б. Дидье. Так, уже после ареста, на допросе, отвечая на вопрос, с кем он переписывался все эти дни, Моруа ответит, что не знал этого и пояснит: в районе 10 или 12 жерминаля неизвестный в гражданском передал ему запечатанный пакет, где были инструкции на восьми страницах и назначение на должность агента, скрепленное красной сургучной печатью, на которой Моруа разобрал слова «общественное спасение». Ему пришлись по душе принципы, на которых были основаны инструкции, и назначение он принял{410}. Агент восьмого округа Казен также показал на допросе, что узнал о плане Тайной директории только 12 жерминаля, в тот день, когда получил инструкции{411}. Пьеррон был назначен позже других, 8 флореаля, меньше чем за две недели до ареста бабувистов; его порекомендовал Буэн, до этого же представителя заговорщиков в десятом округе не было; документов, свидетельствующих о сколько-нибудь активной деятельности Пьеррона, до нас не дошло{412}. В то же время сам Буэн был давним другом Бабёфа, у которого, как мы помним, тот одно время квартировал; с Бодсоном вождя равных также связывали близкие отношения и переписка. Таким образом, в роли агентов могли выступать как «полноценные» сподвижники, единомышленники Гракха, так и люди, не являвшиеся таковыми ранее, и даже, можно сказать, случайные.

До нас дошли написанные Бабёфом инструкции для агентов. Их можно разделить на общие - циркуляры, рассылавшиеся по всем двенадцати округам, и частные - инструкции, адресованные какому- либо конкретному агенту и часто являющиеся ответами на его отчеты. Помимо прямого назначения эти документы выполняли и агитационную функцию: руководитель движения не забывал о важности внутренней пропаганды, описывая в каждом циркуляре успехи повстанцев и плачевное состояние властей{413}.

Судя по текстам общих инструкций, круг обязанностей агентов был весьма обширен. Агенты занимались сбором и передачей сведений об оружейных и продуктовых складах в своем округе, а также о специализации мастерских и взглядах занятых в них рабочих; они подыскивали обеспеченных патриотов, которых должны были уговорить приютить у себя «братьев из департаментов» и устроить складчину на революционные нужды; они составляли списки полицейских шпиков; они устраивали собрания, обсуждавшие политические вопросы в выгодном для заговорщиков ключе, организовывали написание, печать и расклейку антиправительственных сочинений, не забытая и о том, чтобы срывать агитки «сторонников роялизма и патрициата»{414}. Кроме того, бабувистским агентам, так же как и правительственным, полагалось ежедневно фиксировать в письменном виде состояние общественного мнения{415}. Через несколько дней к этому кругу обязанностей, и без того обширному, добавилось указание сообщать фамилии негоциантов - владельцев складов, а также наименование и количество товаров, которыми они обладают{416}. Затем Тайная директория потребовала списки с точными адресами врагов революции, а также канониров и способных к военному командованию патриотов{417}. Не удивительно, что агенты не справлялись со всеми этими обязанностями так быстро и хорошо, как того хотели руководители заговора. «Все, что сейчас мы особенно настоятельно вам рекомендуем, это ускорить доставку нам всякого рода сведений, затребованных нами от вас»{418}, - говорилось в циркуляре агентам от 18 апреля (29 жерминаля). «Ускорьте работу по доставке важнейших сведений, затребованных нами у вас»{419}, призывал циркуляр от 27 апреля (8 флореаля)». А 29 апреля вновь: «Доставьте нам все те сведения, которых вы нам еще не прислали»{420}.

Дополнительные трудности для агентов создавали перемены в политике Тайной директории. После того как правительство под страхом смерти запретило оппозиционные сборища, бабувистская верхушка приказала своим агентам с уличной агитации переключиться на формирование домашних клубов, а ораторов «перепрофилировать» в разносчиков газет по таким клубам{421}. Затем Тайная директория пересмотрела свое отношение к полицейскому легиону (подробнее о нем ниже), увидев в его неповиновении правительству хорошую возможность для начала выступления, и велела агентам привести патриотов своих округов в боевую готовность: было дано указание изготовить плакаты для повстанцев, причем текст на них оговаривался заранее{422}. Но прошел всего лишь день, и обстановка изменилась: полицейские не оправдали ожиданий, начало восстания отменилось, плакаты велели не изготовлять{423}. Через два дня вновь тревога: «Будьте готовы, граждане. Предупредите тех людей, которым вы больше всего доверяете. Держите начеку всех остальных. Подготовьте все плакаты: вы получили или получите надписи, которые надлежит наклеить на них. Равным образом вы получили или вскоре получите манифест восстания... Приступить к распространению манифеста следует только в тот час, который вам будет указан. Ждите этого часа, мы вам его назовем в нашем первом сообщении»{424}.

Вслед за этими многообещающим словами вновь наступило затишье. Не удивительно, что оно встревожило и агентов, и распропагандированных ими патриотов. В Тайную директорию начали поступать донесения о том, что дальнейшее промедление может лишить бабувистов доверия лучших людей{425}. Штаб направил агентам циркуляр с просьбой не волноваться и продолжать работу, но в подробности того, что происходит на заседаниях, посвящать не спешил{426}. Наконец, 7 мая (18 флореаля), за три дня до ареста, агентов уведомляют: Тайная директория приняла стратегическое решение относительно ведущих антиправительственную деятельность бывших монтаньяров; отношение к ним следует сменить на прямо противоположное (подробнее об этом далее)!

Остается лишь сочувствовать агентам, на плечи которых легла такая грандиозная работа: каждый из них должен был секретно и в короткие сроки добыть сведения о материальных и людских ресурсах 1/12 части огромного города, агитировать массы в пользу восстания, одновременно сдерживать их попытки взбунтоваться раньше времени и при этом оставаться в полной неизвестности относительно руководства, сроков и программы новой революции. Постоянно меняющиеся планы повстанческой Директории, брожения в народе, угроза разоблачения - поистине агенты находились «между молотом и наковальней»!

Что же они сообщали своим предводителям? К счастью для историков, Бабёф сохранял отчеты агентов, по крайней мере, их часть. После ареста заговорщиков эти отчеты были опубликованы властями, и мы можем «услышать» голоса этих людей, непосредственно занимавшихся подготовкой восстания, а через их посредство и голос Парижа IV года — голодного, разочарованного, ропщущего; уставшего от революции, но привыкшего решать свои проблемы с ее помощью.

Об этой усталости как раз писал агент первого округа Морель: «Что касается народа, то сам по себе (pris isolement) он не имеет никакого мнения: пораженный бедами, он приписывает их революции и говорит, что был счастливее при старом режиме»{427}. Однако настрой Мореля вовсе не был пессимистическим: он рапортовал о том, что военные его округа прислушиваются к «Просветителю народа», а недовольство правительством настолько всеобщее, что охватывает даже «аристократов»: как оказалось, у одного из них Морель как раз был в гостях этим утром, узнав заодно, что Кошон готовится занять пост министра полиции, но только с тем условием, чтобы изничтожить якобинцев и террористов. Подобные связи агента не пришлись по вкусу Тайной директории, и его отчитали за несерьезность и неподобающие связи. Не ясно, насколько прислушался Морель к своим руководителям, но через двенадцать дней он откуда-то узнал и сообщил им, где обедают члены правительства...{428}

Отчетов агента второго округа сохранилось немного, но, если судить о настроениях в Париже только по ним, следовало бы сделать вывод, что предприятие «равных» обречено на успех. Бодман выслал в штаб «письмо одного патриота к отцу в Париж», подтверждающее нужные бабувистам настроения; писал, что № 42 «Трибуна народа» принят читателями очень хорошо; полицейского, сорвавшего бабувистскую афишу, в глаза обозвали мерзавцем, лишающим народ правды; группы (сборища, где обсуждалась политическая ситуация и которые бабувистским агентам надлежало организовывать с помощью специальных активистов, называемых «grouppier», «grouppiste» или «grouppeur») оживлены, в них есть военные, которые являются сторонниками равенства и говорят, что если запустить четверых революционеров в Гренельский лагерь, то остальные присоединятся к ним{429}.

В списке патриотов агента третьего округа Менесье фигурирует некий Дебон: имени его не указано, но если это действительно Робер- Франсуа Дебон, член повстанческой Директории, то это забавное свидетельство того, что агенты действительно не знали своих начальников и выполняли работу добросовестно. В этом же списке фигурирует Мезонсель (Maisoncelle): такую фамилию носил правительственный агент, работавший в центральном бюро, которое собирало сведения о настроениях в обществе: иными словами, коллега Менесье, вроде бы работавший на противоположный лагерь, но вроде как свой... Мы еще вернемся к этой личности. Помимо прочего, Менесье получил задание изучить находящуюся на подведомственной ему территории тюрьму: из штаба писали, что там сидят 300 заключенных и работают всего 15 охранников. Бабувисты думали, не находится ли там идеологически близкий к ним элемент, нельзя ли освободить сидельцев и сделать их движущей силой восстания, но Менесье сообщил, что в тюрьме только уголовники и контрреволюционеры. Также этот агент доносил, что враги якобы планируют спровоцировать ограбление лавочников и приписать это якобинцам.

Менесье называл этот план «макиавеллизмом» и предлагал ответить в том же духе{430}. Примечательно, учитывая, что среди схваченных у Бабёфа бумаг будут и выписки из «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли{431}.

Буэна, агента четвертого округа, можно назвать самым боязливым. Он жаловался на вездесущих шпионов, которые надевают маску патриотизма с тем, чтобы что-то вызнать («мое молчание должно их разочаровать, но не все патриоты такие скрытные»); боялся, как бы излишняя оживленность групп не навредила делу, считал, что повсюду предатели и подлецы, которым нельзя довериться и которые любят свободу тогда, когда она уже есть, но не готовы завоевать ее. Свои письма Буэн просил сжигать. Его любимыми словами были «sage» и «sagesse» - «благоразумный» и «благоразумие»{432}.

Гилем из пятого округа рапортовал, что нашел ребят, готовых, по его выражению, стать «революционной шпаной», то есть заняться убийствами скупщиков, богачей, шпионов и членов правительства. В целом настрой Гилема был оптимистический: групписты работают чудесно, все хотят свержения узурпаторов и установления подлинного народного представительства, поддерживают Конституцию 1793 г. и равенство, проповедуют идеи Антонеля и Бабёфа; некоторые даже готовы скинуться на издание газет последнего{433}. Когда Гилема арестуют, у него найдут подготовленные для штаба списки «шуанов» секции Бон-Нувель, среди которых окажутся три человека со Двора чудес: самая известная вотчина нищих и уголовников, находящаяся на подведомственной Гилему территории, в районе современной улицы Реомюр, тоже не была обойдена его вниманием{434}. Не там ли он нашел свою «революционную шпану»?

Заметно выделяются среди остальных донесения Фике из шестого округа. Они грамотно и обстоятельно написаны. По всему видно, что здесь мы имеем дело не со «слепым» агентом, случайно попавшим в дело, а с полноценным участником предприятия, одним из его руководителей, по крайней мере ведущим себя как таковой. Не меньше, чем отчитывался и докладывал обстановку, Фике «поучал» членов штаба: советовал объединиться с полицейским легионом, предлагал план совместных действий с солдатами из Венсеннского лагеря, напоминал о необходимости сразу после победы отменить указы Директории и восстановить зал якобинцев, а также построить дополнительные отделения клуба - по одному на округ; еще Фике считал нужным закрыть Париж хотя бы на три дня и вскрывать почту после восстания. Также этот агент обладал ценнейшим ресурсом - знакомствами в центральном бюро, которое готовило доклады для правительства о настроениях в обществе; эти доклады также были в распоряжении Фике: таким образом, агенты Тайной директории перехватывали сообщения агентов Исполнительной директории. В одном из отчетов Фике написал, что Астье и Мезонсель уходят из Бюро, и там теперь совершенно не останется патриотов: таким образом, Менесье не ошибся по поводу этого последнего.

9 флореаля Фике писал, что патриоты в нетерпении, 20 - что все готово и настрой на восстание никогда еще не был таким всеобщим. Он потребовал план действий{435}. До ареста бабувистов оставался один день...

В донесениях агента седьмого округа очень большое место занимала военная тема: очевидно, вследствие того, что ранее Парис уже вел работу среди войск. Как и многие другие, он рапортовал о благоприятных для заговорщиков настроениях среди военных: они не против почитать о преимуществах Конституции 1793 г. и сообщают о том, что товарищи в Рейнской и Итальянской армиях демонстрируют неповиновение начальству. Афиша «Солдат, остановись еще», по словам агента, имела большой успех: к ней выстроилась очередь в две тысячи человек, а затем командир подоспевшего патруля сорвал ее, сказав, что даст почитать своим подчиненным. Также Парис свел полезное знакомство с генералом М. Ганье и регулярно получал от него обстоятельные советы о методах силового захвата власти, которые пересылал в штаб.

Регулярно в отчетах Париса фигурировали различные пугающие слухи: то «тираны» подготовили компанию убийц для расправы с энергичными писателями, то в ближайшее декади термидорианцы собираются поднять ложную тревогу, то обыски в домах бывших монтаньяров устраивают с тем, чтобы обнаружить документы, проливающие свет на деятельность демократов, то роялисты готовят военную форму, чтобы смешаться с патриотически настроенными солдатами, то ложные слухи о финансировании «Трибуна народа» власти распускают намеренно. Слухи о том, что восстание бабувистов должно вот-вот начаться, тоже тревожили Париса. 9 флореаля некий патриот сообщил ему, что выступление должно произойти ближайшей ночью: так, мол, говорят в кафе Китайских бань. Парис не поверил, но на всякий случай велел своим людям быть готовыми ко всему: «Я не смог, признаюсь вам, противостоять рвению». 12 флореаля снова тревога: полицейский легионер угостил яблоком военного - не сигнал ли это к братанию? В то же время Парис не был готов к восстанию: в тот же день он сообщил Тайной директории, что момент упущен, сделать плакаты, как написано в инструкции, проблематично, потому что денег на покупку палок и картонок у него нет. Еще через два дня агент попросил, чтобы в «Трибуне народа» (следовательно, он знал, что переписывается с его автором) появилась пара слов для успокоения слишком разгоряченных демократов, которые не умеют держать язык за зубами и думают, что их предприятие - это развлекательная прогулка{436}.

Отчеты Казена осилить непросто: агент восьмого округа писал чрезвычайно безграмотно. В одном месте он даже назвал агитку «Доктрина Бабёфа» - «Доктриной па бёфа» (doctrine de pas beuf). Очевидно, что фамилия руководителя заговора была для него лишь бессмысленным набором звуков; стоит ли ждать, что Казен что-то смыслил в коммунистической идеологии?! Несмотря на это, он выдвигал рационализаторские предложения: привлекать к агитации женщин и проводить собрания на дому у частных лиц, и всякий раз у разных. Казену не хватало решительно всего: он просил выслать денег, бумаги, перьев и пистолеты{437}.

Сообщений из девятого округа сохранилось немного, зато сохранилось письмо Тайной директории его агенту Дерэ с вопросом о том, почему от него до сих пор нет отчета. Возможно, тот медлил из страха: два дня спустя он написал в штаб о том, что правительству, похоже, все известно об их планах, по крайней мере так поговаривают. Бабёф успокоил Дерэ, написав, что никто ничего не знает: есть, мол, только общее беспокойство из-за смелых писателей. После этого из девятого округа пошли, наконец, списки патриотов и «шуанов» и другая информация. Также Дерэ сообщил, что есть ордеры на арест Казена и Россиньоля: следовательно, он был знаком и с другими агентами, и с военным руководством заговора - тут конспирация явно хромала{438}.

О деятельности Пьеррона, которого, как уже говорилось, сделали агентом позже остальных, не сохранилось сведений. Есть только адресованное ему письмо с назначением. Принял ли он его - неизвестно{439}.

Бодсон, агент одиннадцатого округа, будучи давним знакомым Бабёфа, позволял себе, как и Фике, несколько поучать руководителей заговора: наравне с Казеном он обращал внимание на необходимость задействовать детей и женщин, иметь готовые агитационные материалы на момент начала восстания и заявлял, что пропагандировать в пригородах гораздо важнее, чем то, чего требует Тайная директория. В целом от отчетов Бодсона веет пессимизмом, скепсисом и беспокойством, если не паникой. Он волновался по поводу недоверия, которое может возникнуть между патриотами из-за разности взглядов на революцию (мы помним, что Бодсон был эбертистом, тогда как господствующим настроением среди левых сил в IV году была ностальгия по Робеспьеру!), отмечал, что к движению боятся присоединиться люди, способствовавшие термидорианскому перевороту из лучших побуждений, а теперь опасающиеся мести. Бодсон призывал штаб не полагаться на помпезные рапорты других агентов и иметь в виду, что многие люди, «как автоматы», ничего не смыслят ни в Конституции 1793 г., ни в нынешней. К 29 жерминаля он так и не смог приступить к работе в двух из четырех вверенных ему секций, поскольку никого там не знал. 13 флореаля Бодсон писал, что настроение неуверенное и надо бы позволить народу знать больше о планах заговорщиков; также беспокоил Бодсона непроясненный вопрос о дате восстания: его начала ждали накануне. В последнем из сохранившихся отчетов Бодсон просил дать ему больше времени на выполнение заданий и не требовать невозможного{440}.

Настроения в двенадцатом округе, судя по отчетам Моруа, напрямую зависели от положения дел в полицейском легионе: пока легионеры бунтовали и формировали общественное мнение, настрой был лучше некуда. Вслед за нетерпением, когда вспышки в середине флореаля не случилось, пришло разочарование. В последнем отчете Моруа жаловался на то, что оказался в крайне неприятном положении: его считают предателем; патриоты, многие из которых пригласили из пригородов близких (видимо, участвовать в восстании), и попросту бегают от него{441}.

Писал Моруа, как и Казен, со множеством ошибок. Политическая грамота тоже давалась ему нелегко. Казен с удовольствием отмечал, что народ говорит о Конституции 1793 г. и скучает по Робеспьеру, но, похоже, имел некое смутное представление о том, что настоящей целью заговорщиков является коммунизм. В одном из его отчетов есть пассаж на эту тему, правда, довольно невнятный:

«Я ежедневно стараюсь дать почувствовать своим малообразованным собратьям, что демократия - это общее счастье, реальное равенство, и не химерическое и иллюзорное, внушить им, что слово собственность состоит не в том, чтобы обладать домом или землей, а в каком-то ремесле, что жить в обществе - это не то, как если чудище из правительства провозгласит аграрный закон, от которого ему самому смешно; одни лишь бумаги, которые я получаю от вас, служат мне компасом, которым я руководствуюсь»{442}.

Это маловразумительное высказывание, толком не позволяющее сделать вывод о том, был ли Казен действительно коммунистом или нет, - единственное или практические единственное сообщение на тему проекта «совершенного равенства», встречающееся на страницах агентских отчетов. Если прочитать эти отчеты сами по себе, не зная о том, что они относятся к заговору коммуниста Бабёфа, создастся полное впечатление, что инсургенты готовят реставрацию режима II года. Слова о Конституции 1793 г., Якобинском клубе и трагедии 9 термидора встречаются постоянно, но свидетельства понимания, принятия, пропаганды именно коммунистических идей найти не так-то просто. Причем это касается и «случайных», и «неслучайных» агентов: и тех, кто общался с Бабёфом давно, и тех, кто получил анонимный пакет с инструкциями уже в жерминале; и грамотных, и неграмотных.

Как мы видим, состав агентов был очень разнородным не только в смысле их образованности, но и в том, что касается близости к центру: одни были активными творцами заговора, другие - мало что понимающими исполнителями. Правила конспирации, по-видимому, тоже не были одинаковым для всех.

За день до ареста бабувистов, 9 мая (20 флореаля), состоялось собрание окружных и военных агентов вместе с членами Военного комитета. Явились туда, если верить Гризелю, далеко не все. Те агенты, что пришли, - Парис, Казен, Бодсон - изложили свои соображения относительно тактики будущего захвата власти и доложили о всеобщем нетерпении и готовности масс к выступлению. Однако Военный комитет счел, что выступать еще рано, и запросил у агентов более точные сведения, чем доставленные ими{443}. Но, как мы знаем, сведения эти уже не понадобились...

И все же работу агентов нельзя назвать неудачной или некачественной. Хотя их отчеты и пестрят порой нелепыми сплетнями, кажущимися важными сообщениями, из них явствует, что агенты добыли массу сведений военного и стратегического характера и провели огромную агитационную работу Могло ли в таком случае их предприятие увенчаться успехом? Могло ли оно пойти по намеченному плану хотя бы на первых порах? Беглое знакомство с отчетами наводит на мысли о положительном ответе на этот вопрос: едва ли не с каждой страницы опубликованных правительством документов звучат слова о всеобщем недовольстве текущем положением и теплом приеме бабувистских афиш. Но не выдавали ли агенты желаемое за действительное? Людям свойственно судить об общественных настроениях по настроениям своего окружения, а окружение агентов, естественно, разделяло их взгляды. Кроме того, представляется, что бабувисты просто поймали удачный момент - их движение совпало с восстанием в полицейском легионе, члены которого мутили воду не хуже специально проинструктированных агентов. Когда восстание сошло на нет, улетучился и радостный тон агентских докладов.

Чем же был заговор с точки зрения этих парижских полицейских, втянутых в первую в мире попытку коммунистической революции совершенно случайно?

3.3. Случайные попутчики: полицейский легион

Полицейский легион занимал особое место среди объектов антиправительственной пропаганды бабувистов. Созданный в июне 1795 г. для поддержания порядка в Париже, он состоял из нескольких батальонов пехоты и кавалерийской части. В свое время легион сыграл значительную роль в подавлении восстания 13 вандемьера. Социальный состав полицейских оказался таким, что они хорошо поддавались влиянию бабувистской и иной радикальной агитации. По-видимому, еще одним фактором возникновения недовольства стало плохое обращение командиров: в бумагах Бабёфа сохранился рассказ полицейского Лабе (Labe), жалующегося на это{444}.

Понимая опасность возникшего в легионе брожения, Директория 23 апреля 1796 г. (4 флореаля), приняла решение отправить полицейских в армию. Те отказались подчиниться; три батальона восстали. На 28 апреля (9 флореаля) пришелся пик волнений в легионе, и бабувисты надеялись использовать их как искру, чтобы разжечь пламя своего переворота. Но через день правительство объявило о роспуске легиона, и полицейские подчинились этому приказу{445}.

Мы уже видели по отчетам агентов в округах, что бунт легиона вселил в них большие надежды и оптимизм. Но можно ли действительно говорить о полицейских как о союзниках «равных» - или их объединял только общий враг? Что сами они думали о доктрине Бабёфа и его «партии»?

Интереснейшим источником, позволяющим пролить свет на эти вопросы, является признание 22-летнего солдата 2-го батальона полицейского легиона Ж.Н. Барбье (Barbier){446}, записанное под его диктовку на бланке министерства полиции 13 мая (24 флореаля), то есть уже после раскрытия заговора{447}. Сидя ранее в версальской тюрьме, Барбье познакомился с полицейским драгуном Л.Ж.П. Блондо (на суде в Вандоме он будет приговорен к ссылке), который пообещал, что, если они с Барбье выйдут на свободу вместе, тот введет его в некое общество. Но Барбье вышел первым, поэтому Блондо дал ему письмо, которое надо было отнести на улицу Шарлеруа к гражданину А. Фике. Это был брат уже упоминавшегося архитектора К. Фике, бабувистского агента в 6-м округе. Вместе с Барбье туда пошли и другие легионеры - Беллье (Bellier) и Пти (Petit), которые вскоре, как и он, оказались вовлечены в круг бабувистов. Барбье ничего не сообщает ни об их, ни о своих личных политических взглядах. Умалчивает он и о том, на какой почве сблизился с Блондо. Намеренно или нет, но полицейский строит свой рассказ таким образом, будто оказался в среде заговорщиков по чистой случайности - всего лишь выполняя просьбу знакомого. Действительно ли это было так, и это бабувистам удалось распропагандировать идейно неопределившихся Барбье, Беллье и Пти? Скорее всего, нет. Судя по тому, что знакомство произошло в тюрьме, три товарища вряд ли являлись законопослушными приверженцами Директории. Но за что их арестовали и какими именно были их политические воззрения до знакомства с Блондо, имеющиеся у нас документы умалчивают.

Однако вернемся к рассказу Барбье. Фике, к которому он пришел в сопровождении Беллье и Пти, оставил всех троих у себя, похвалил за храбрость и дал почитать две пока еще не изданных агитки: «Песнь предместий» и текст, сравнивающий конституции 1793 и 1795 гг. Фике велел друзьям вернуть их через день. В следующий визит он дал молодым людям новые пропагандистские материалы, потом еще, еще... В результате три легионера приходили к нему весь жерминаль: среди прочитанного ими были «Анализ доктрины Бабёфа», номера его газеты, листовка «Солдат, остановись и прочти» и т. д. Наконец, 24 или 25 апреля (5-6 флореаля) Фике велел трем товарищам начинать агитировать сослуживцев и готовить их к участию в перевороте. К этому моменту Барбье установил отношения еще и с Жерменом, из рук которого тоже получал агитационные сочинения вождя группировки, например обращение «Санкюлоты Парижа - легиону полиции». Только теперь троицу посвятили в планы восстания: им было обещано, что через месяц Франция полностью изменится, и все будут счастливы. 27 апреля (8 флореаля) Жермен велел Барбье готовить свой батальон к большому перевороту, намеченному или на 20, или на 30 флореаля, и дал почитать некое, только что полученное письмо и план петиции Директории с просьбой включить жандармов в состав национальной гвардии, а не отправлять на фронт.

В разгар конфликта полицейского легиона с властями Барбье выступил одним из лидеров протеста. Он составил петицию к Директории с просьбой выдать полицейским свидетельства о благонадежности и форму национальной гвардии, затем уговорил сослуживцев эту петицию подписать. Обращение не возымело успеха. Барбье составил еще петицию: на сей раз ее подписал не только 2-й батальон, но и 3-й.

За эту активность Барбье и его товарищи были заключены в тюрьму, находящуюся в здании Военной школы. По пути туда он встретил «брата Фике» (то есть, видимо, Клода), который велел сохранять спокойствие и сообщил, что стрелки 21-го полка и 1-й батальон полицейского легиона, размещающийся в Версале, поддерживают жандармов вместе с патриотами этого города. На другой день в Военной школе Барбье и его товарищей разыскал Блондо, попросивший их еще немного потерпеть и раздавший много экземпляров № 7 «Просветителя народа». Он забрал копию петиции, чтобы показать Жермену, и обещал назавтра принести другие агитационные материалы. 30 апреля (11 флореаля) Барбье был переведен в тюрьму в коллеже Монтегю, а через два дня узнал, что Блондо заключили в Военную школу. Также до него дошли слухи о том, что Беллье, переодевшись в гражданское, ускользнул из места заключения и отравился к Фике посоветоваться. Тем временем Бертран (Bertrand) и Мондо (Mondos), сослуживцы Барбье, также переодевшись, проникли к нему в тюрьму благодаря гражданским удостоверениям (cartes de citoyen). Барбье это ничуть не удивило, так как он знал, что у бабувистов есть свои люди в муниципалитете, которые могут выдавать эти документы.

Любопытно, что в признании Барбье ни словом не упоминается о том, что заставило его сотрудничать с бабувистами, а также ничего об их и о его собственных политических взглядах. Бабёфа Барбье упомянул вообще только однажды - как автора газеты, которую ему принесли почитать. В тексте нет никаких указаний на то, что Барбье разделял коммунистические идеи и воспринимал Гракха как своего предводителя. Источник оставляет ощущение, что для полицейского, как и для его коллег, существовали лишь собственные интересы (не попасть на фронт), да непонятная группировка, решившая оказать им поддержку и олицетворявшаяся Жерменом, Фике и Блондо.

Может быть, Барбье просто не хотел усугублять свою участь признанием в сочувствии антиправительственному заговору? Однако другой источник указывает на то, что молодой полицейский был не из тех, кто боится признать свои взгляды. По свидетельству Буонарроти, он был осужден на 10 лет тюрьмы в связи с восстанием в полицейском легионе, а в 1797 г. его вместе еще с одним полицейским, Ж.Б. Менье, привезли на суд в Вандоме, чтобы свидетельствовать против бабувистов. Однако молодые люди отказались это делать, склонились перед подсудимыми и приветствовали их пением республиканских гимнов. «Менье и Барбье во всеуслышанье отказались от всего, что имели слабость признать, и предпочли навлечь на себя новое обвинение в лжесвидетельстве, чем произнести хотя бы единое слово против людей, которых предали суду»{448}, - хвалебно отзывался о них Буонарроти. Почему же «слабость», имевшая место год назад, сменилась такой смелой демонстрацией радикализма? Может быть, дело в том, что разоблачение и Вандомский процесс сделали Бабёфа таким знаменитым, каким он не был никогда раньше и обеспечили своего рода рекламу его доктрине? В 1796 г. Барбье мог не понимать, недооценивать или не придавать значения сути и масштабу бабувистского плана; в 1797 г. он уже больше знал о заговоре «равных». Конечно, это всего лишь версия. Но, так или иначе, доказательствами того, что Барбье и его коллеги в 1796 г. сочувствовали коммунистическому идеалу и видели в Бабёфе своего вождя, мы не располагаем.

Неоднозначными были не только политические симпатии полицейского легиона, но и то, как этот легион воспринимался со стороны. В свое признание уже упоминавшийся Барбье включил любопытную историю, поведанную ему коллегой из 3-го легиона. Придя на рынок за штанами, тот заговорил с одной торговкой. Узнав, что он из полицейского легиона, та дала ему штаны бесплатно и еще 100 франков в придачу, добавив, что легионер может пользоваться ее кровом и столом, сколько захочет. Полицейский, однако, не воспользовался приглашением, так как не понял, какую партию хотела поддержать торговка в его лице - «якобинцев, патриотов или правительство»{449}. Те, на кого собирались опереться заговорщики, не только могли не иметь четкой политической позиции, но и не всегда понимали, к какому лагерю причисляют их другие.

Бабувисты рассчитывали на союз с полицейскими и какое-то время после того, как те прекратили восстание. По сообщению Гризеля, 15 флореаля Жермен привел на собрание заговорщиков некого Пеша (Peche) - капитана из третьего батальона легиона. Этот Пеш сообщил, что готов выступить под знаменами бабувистов вместе с тремястами товарищами; он даже выразил готовность вместе с ними взять на себя расправу с директорами. Однако заговорщиков разочаровало то, что Пеш не предложил никаких конкретных военных планов. В конце концов, от его предложения отказались, так как еще не чувствовали себя готовыми к выступлению{450}; Пеш же, очевидно, торопился. Видимо, именно в связи с этим разрывом 20 флореаля агент в двенадцатом округе Моруа будет писать, что оставшиеся в городе легионеры считают его предателем{451}.

3.4. Ценные союзники: депутаты, бывшие и нынешние

Весной 1796 г. Тайная директория общественного спасения не была единственным штабом по подготовке свержения правительства «слева». Как раз в этот период сформировалась группа бывших депутатов Конвента в составе А. Амара, М. Вадье, Ж.Ф. Леньело, К. Жавога, П. Шудье, Ж. Ф. Рикора, М.А. Юге, Р. Ленде, Ж.Б. Лефранка и других, выступавшая за возвращение Конституции 1793 г. Читатель, вероятно, помнит, что по крайней мере двое первых ранее участвовали в кружках, объединявших Бабёфа и близких к нему людей. Теперь лозунги двух группировок фактически совпадали - следовательно, совпадала и их социальная база. Бабувисты и бывшие депутаты должны были либо объединиться, либо стать непримиримыми соперниками.

Сначала был избран второй вариант. Агентам в округах Парижа рекомендовалось настраивать патриотов против бывших депутатов. Причем затея этих последних была неплохо известна среди восприимчивого к радикальной пропаганде контингента: упоминания о них встречаются в сообщениях ряда агентов. «Патриоты имеют очень довольный вид последние два дня, - писал Фике из шестого округа, - я счел, что их хорошее настроение проистекает из того, что многие из них, похоже, знают о проекте, в котором, говорят, замешаны Шудье, Амар, Барер, д'Обиньи, Россиньоль и другие; говорят, что они часто собираются, что выступление будет мощное, что успех несомненен, что... что... что в конце концов демократия восторжествует; но если бы это было так, следовало бы, по меньшей мере на данный момент, сомневаться в части этих надежд»{452}. Гилем называл Амара и Шудье «ложными братьями» и причислял к ним Антонеля{453}. В отчетах Моруа Юге дважды фигурирует как «мерзавец» и «контрреволюционер»{454}. По словам Париса, деятельность Шудье и его сторонников не ускользнула от внимания властей: недавно бывшего депутата вызывали к министру полиции Кошону и угрожали арестом, если его активность не прекратится{455}.

Между тем влияние бывших депутатов росло, и Бабёф решил отказаться от прямого соперничества с ними: через 11 дней после вышеупомянутой инструкции агенты получили другую, в которой о монтаньярах говорилось: «Не придавайте им никакого особенного значения»{456}. Затем стал вопрос о союзе. Позднее, на одном из допросов, Бабёф покажет, что это было сделано, так как «было известно, что эта вторая партия имела те же намерения, что и первая, и что народ видел в этих двух партиях одну, потому что их идеи и голоса смешивались»{457}. Однако личного желания Гракха для объединения было недостаточно.

Внутри верхушки «равных» отношение к бывшим депутатам было весьма различным. Так, Буонарроти, со слов которого до нас и дошла история бабувистско-монтаньярских отношений, видимо, не очень доверял Амару, Вадье и их товарищам, обвиняя их в желании перехватить у бабувистов лидерство в грядущем восстании{458}. Зато генералы Фион и Россиньоль сочувствовали монтаньярам и стремились к сотрудничеству с ними, что, в свою очередь, навлекло на этих членов Военного комитета подозрения их соратников, в частности Жермена{459}; да и Фике, как мы только что видели, относил Россиньоля не к своей, а к монтаньярской группе. Дискуссия по вопросу о сотрудничестве была очень бурной: особенно резко против объединения возражал Дебон, который предпочитал вообще отказаться от замысла восстания, нежели пойти на совместные действия{460}.

Кроме того, похоже, что овеянные славой творцов Конституции и соратников Робеспьера экс-депутаты стремились к союзу отнюдь не так сильно, как бабувисты. По словам Гризеля, они выставили практически невыполнимые условия, и самой мелкой из неприятностей, которые влекли за собой эти условия для бабувистов, был пересмотр «Акта восстания», уже напечатанного тиражом в тридцать пять тысяч экземпляров. Монтаньяры не только хотели сами разработать новую афишу вместо «Акта восстания», но и видели во временном Конвенте, который соберется после свержения Директории, исключительно себя. Тогда на собрании Дарте предложил пообещать им все это, но не дать ничего, а, напротив, расправиться с ними во время восстания{461}.

В конце концов, две группировки все-таки смогли договориться: 7 мая (18 флореаля) бабувисты и монтаньяры объединились в ходе собрания у Рикора. По-видимому, для бабувистов это объединение происходило на уровне Военного комитета: по крайней мере, Гризель сообщает о том, что у Рикора было по 4-5 лидеров от каждой группировки, и явно со слов Дарте рассказывает, как тот на следующий день встретил необычно радостных Жермена и Россиньоля, а потом узнал об объединении от Массара{462}. На другой день произошло еще одно собрание у Рикора, чтобы, как доносил предатель, «преодолеть некоторые легкие затруднения»{463}. Договоренность была достигнута на условии, что власть после восстания перейдет к Конвенту, состоящему из 60 депутатов, подвергшихся проскрипции в жерминале и прериале III года, с добавлением представителей всех департаментов, назначенных по выбору Тайной директории{464}. Соответствующие изменения были внесены в «Акт восстания». Два дня спустя заговорщики были схвачены. Одними из первых экс-депутатов, кого арестовали и допросили, были Леньело и Рикор. Они не признались ни в чем, но против одного факта возражать не могли: оба были задержаны на квартире у Ж.Б. Друэ. Несмотря на их отпирательства, полиция знала, что экс-депутаты ходили к нему и за два дня до этого{465}: тогда, идя по следу опасных заговорщиков, блюстители порядка ворвались в жилище, где, как оказалось, обитал бывший почтмейстер, прославившийся поимкой короля в Варенне{466}. Также были обнаружены документы, свидетельствующие о связи Друэ с заговорщиками. Поначалу и полиция, и общественность интересовались его личностью даже больше, чем личностью Бабёфа. И немудрено: Друэ был человеком, близким к Гракху, и одновременно - действующим членом Совета пятисот! По-видимому, именно этот депутат помогал своим бывшим коллегам наладить контакт с повстанческой Директорией.

Главным свидетельством вины Друэ, обнаруженным полицией, была написанная рукой Бабёфа и найденная у Дарте речь о народных обществах, которую депутат должен был произнести в нижней палате{467}. В захваченных у Бабёфа бумагах есть сведения о том, что эту речь то ли составил, то ли должен был составить Антонель; кроме того заговорщики планировали взять в оборот еще одного депутата Совета пятисот, корсиканца Ж. Молтедо, которому должен был написать речь его давний товарищ Буонарроти{468}. Сохранилось также письмо Друэ от Бабёфа, где тот требует у депутата построить речь о народных обществах согласно тезисам, высказанными в № 40 «Трибуна народа»{469}. И хотя Друэ так и не произнес бабувистскую речь, что старательно подчеркивал, когда оправдывался после ареста заговорщиков, интересен сам факт: наряду с планом восстания Бабёф пытался заниматься, как бы мы теперь сказали, лоббированием некоторых законов. Потом на допросе, когда его спросят, какие средства он использовал для достижения своих целей, Гракх ответит: «все законные». И действительно, как мы видим, круг его контактов и политических методов куда шире, чем может показаться на первый взгляд.

С фигурой Друэ связана еще одна интересная подробность. После ареста депутата опрос свидетелей в его родном Сен-Менеу показал, что тот не только всегда выказывал себя якобинцем и сторонником террора, но якобы считал, что людей во Франции слишком много: мужчины пригодятся на войне, а вот лишних женщин надо топить{470}. Эти безумные слова звучат не от одного свидетеля, они многократно повторяются. Читатель, конечно, узнал в них отзвуки процесса Каррье и «Системы уничтожения населения» самого Бабёфа. В чем тут дело? Может быть, «Система уничтожения» была лишь одним из многих проявлений народного воображения, на разные лады воспроизводившего легенды о преступлениях Каррье, а потом приписавшего их всем якобинцам? Или Друэ всерьез воспринял работу Бабёфа, в которой тот внезапно перешел от порицания к оправданию подобных форм террора? Сложно сказать.

Так или иначе, этот «кровопиец» и «агент» бабувистов в Законодательном корпусе вскоре будет с трибуны открещиваться от бывших товарищей, говоря о том, что заговора не было, однако Гризель - спаситель отечества, что Бабёфа он и видел-то всего пару раз, однако написанную им речь отверг; и вообще на Друэ клевещут враги свободы{471}. Будучи арестованным, он через несколько месяцев сбежит из- под стражи - принято считать, что при содействии Барраса. Тем не менее именно из-за того, что среди обвиняемых окажется действующий депутат, заговорщиков будет судить Верховный суд, а разбирательство перенесут в маленький городок Вандом. Этот суд заочно оправдает Друэ.

Судьбы бывших монтаньяров сложатся по-разному. К некоторым из них мы еще вернемся.

3.5. Самые загадочные участники: провинциальные ответвления заговора

Имел ли заговор равные ответвления в провинции? Обычно его изображают чисто парижским явлением. Однако из 590 подписчиков на «Трибуна народа» 238 жили не в столице{472}. Кроме того, как мы уже видели, одним из заданий агентов в двенадцати округах была подготовка жилья для собратьев и департаментах. Да и переписка Бабёфа с верными читателями, сообщавшими ему о положении в разных частях Франции, не прерывалась: таким образом, читателю уже известно несколько имен бабувистских активистов в регионах. Сохранился также список лиц, которые должны были присоединиться к Конвенту. Будущие депутаты распределены в нем по департаментам; наряду с вождями заговора, представляющими места, где они родились, там фигурируют неизвестные фамилии - по-видимому, региональные активисты{473}. О том, что бабувисты, пытались или по крайней мере собирались вести агитацию в различных уголках Франции, свидетельствуют и другие документы.

Сохранился перечень планов Бабёфа с пометками об их выполнении. Один из пунктов звучит так: «Написать в департаменты, чтобы завербовать людей, желающих отвоевать свои права, для приезда в Париж». Напротив стоит пометка: «Займемся этим сразу после подбора жилья»{474}.

Имеется также воззвание «К департаментам французской республики»{475}, автор которого не указан, но тон очень соответствует тому видению роли народа, к какому пришел Бабёф в последних выпусках своей газеты. Заняв позицию вождя или учителя, автор обращается к народу как к единому организму, находящемуся по умственному развитию на уровне ребенка и подвергающемуся дурному влиянию неких сил: «Это не тебе, добрый народ, доверчивый народ, следует приписать столько преступлений, а тем, которые привели тебя к пропасти. Ты всегда хочешь добра; и если иногда кажется, будто ты хочешь плохого, то это потому, что тебя влечет непреодолимая сила, которая парализует твои чувства и заставляет вести себя по- своему»{476}. К народу обращаются с призывом не терпеть более угнетателей, которые обманывают его и рисуют злодеями истинных патриотов; следует рассказ о настоящих друзьях народа и их несчастной судьбе: те, кого уничтожают в регионах под именем кровопийц или якобинцев, - подлинные носители республиканских добродетелей. Кроме того, выясняется, что проблемы регионов проистекают из того, что отправленные в миссии дурные представители народа специально «контрреволюционизируют умы», организуют голод, сеют вражду и заключают в тюрьмы патриотов, чтобы посадить аристократов на их место. Таким образом, Бабёф (или кто-то из его единомышленников) пытался манипулировать жителями провинции, используя как привычные для той эпохи представления об экономических проблемах как результате чьей-то целенаправленной деятельности, так и всегдашнее враждебное отношение провинции к столице. К сожалению, у нас недостаточно данных, чтобы судить, насколько эффективной была эта попытка.

Еще в одном документе, содержащем планы «равных» на первое время после восстания, находим такие слова: «Нужно сразу же после триумфа отправить верных и умных людей в разные точки Франции - в те, которые являются основными, и в те, где больше ростков восстания»{477}. Где же есть эти ростки, по мнению заговорщиков? Далее следует список: «Аррас, Бетюн, Сент-Омер, Валансьенн, Камбре, Тулон, Марсель, Авиньон, Тулуза, Гренобль, Баланс, Дижон, Отен, Шалон-на-Марне, Монпелье, Мец и т. д.»{478}

Действительно ли во всех этих городах у «равных» имелись ячейки? Согласно современным исследованиям, да; по крайней мере в большей части.

Бросается в глаза, что первым делом Бабёф называет несколько северных и северо-западных городов, не примечательных ни своими размерами, ни экономической значимостью. Но их особое место, конечно, не случайно: ведь именно с севера родом сам Бабёф, и именно в тюрьмах северных городов начал формироваться круг его единомышленников. Весной 1796 г. полиции стало известно, что Дарте посетил департаменты Нор и Па-де-Кале{479}. В Аррасе два мэра города, бывший (Дюпоншель) и нынешний (Демори), были подписаны на «Трибун народа», при этом первый из них даже числился в списке бабувистских агентов своего департамента. В Валансьене председатель муниципальной администрации также был подписан на бабувистский листок{480}. По мнению современного историка Ж.М. Шьяппы, в департаменте Эна действовала полноценная группа бабувистов, в которой, в частности, участвовали прокурор-синдик этого департамента П. Потофе (фигурирующий в документах заговорщиков как агент в этом регионе), Лебон (возможно, родственник казненного депутата Конвента Леандр Лебон, с которым Бабёф имел переписку{481}), генерал К. Везю и другие{482}. В городе Компьень газету Бабёфа читал Ж.Б. Сиве (Sive) - местный революционный активист, ярко проявлявший себя в 1792-1794 гг.; правда, сведений о каких-либо его «бабувистских действиях» в 1795 или 1796 гг. не сохранилось{483}.

Что касается северо-востока, то журналист из Меца Тротба (Trottebas) занимался распространением «Трибуна народа», пропагандировал всеобщее равенство и был одним из обвиняемых на Вандомском процессе, а имя бывшего мэра Нанси Вюллье (Wulliez) фигурировало в связи с Гренельским делом (о нем далее){484}. Еще один город на северо-востоке Франции не был упомянут в помещенном выше перечне, но привлекал пристальное внимание полиции после ареста бабувистов - это Реймс. Весной 1796 г. там появилась наделавшая много шума афиша с названием «Правда народу от патриотов» с проякобинским содержанием: в ней, в частности, утверждалось, что существующая власть - это тирания, и если до 9 термидора террор был направлен против преступления, то теперь от него страдают патриоты{485}. Афиша так взволновала общественность, что городские власти даже вступили в полемику с неизвестным автором, напечатав опровержение{486}. Первое время появление афиши связывали с Друэ: свидетели полагали, что она была привезена из Парижа и расклеена вскоре после его приезда в город{487}. Однако дальнейший опрос свидетелей выявил, что эта агитация - дело рук Армонвиля по прозвищу «красный колпак», бывшего депутата Конвента, единственного рабочего в этом органе, а также его товарищей{488}. Армонвиль участвовал в работе как клуба Пантеона, так и Тайной директории; его компания будет активна в Реймсе еще около трех недель после ареста руководителей заговора{489}.

Восток - Франш-Конте и Бургундия - отличались большим количеством подписчиков на «Трибун народа», но сведений о какой-то особой активности его сторонников в этом регионе у нас нет, разве что группа подписчиков из названного Бабёфом города Отен пыталась вести пропаганду в своем департаменте. Кроме того, в 1796 г. этот город посетил Лепелетье - вероятно, с политическими целями{490}. Что касается центра страны, то там некоторая активность прослеживается в департаменте Ньевр{491}.

Удивительно, что в списке Бабёфа не упомянут лионский регион: ведь здесь количество известных его сторонников значительно выше, чем во многих других уголках Франции. Так, мы уже упоминали Шове-Пейронне из Сент-Этьена, который имел обширную переписку с Бабёфом и снабжал его информацией. Некто Робен (Robin), названный в отчете Фике «деревенским оратором», который разыскивается за то, что вслух читает листок Бабёфа{492}, впоследствии обнаружился и был арестован в департаменте Эн (Ain). Там же имелась группа, сформировавшаяся вокруг эбертиста Альбана (Alban), прежнего мэра города Бург-ан-Бресс{493}.

Самым же знаменитым активистом «равных» в Лионе был Бертран, который курсировал между этим городом и Парижем. Бертран был другом печально известного вожака лионских радикалов М.Ж. Шалье; в 1793 г. он был избран мэром города, но вскоре потерял свой пост из-за антиякобинского восстания, которое привело к гибели Шалье, продолжительной осаде Лиона, а затем к жестокой расправе, устроенной над горожанами комиссарами победившего Конвента. В уже процитированном выше списке планов заговорщиков есть еще такой пункт: «Составить инструкцию для Бертрана; поручить ему формировать мнение лионцев и патриотов Юга и т. д.»; отметка о выполнении - «сделано»{494}. Инструкция эта сохранилась: из нее следует, что Бертран был назначен специальным агентом по работе с радикалами из департаментов, находящимися в Париже, и получил ту же информацию, что и двенадцать окружных агентов{495}. Впрочем, документов, позволяющих судить о том, насколько эта работа была эффективна и велась ли она, в нашем распоряжении нет. Сам Бертран впоследствии примет участие в Гренельском восстании и будет расстрелян.

В средиземноморском регионе у Бабёфа также были сторонники: во Фрежюсе - уже известный нам Мартель-младший и член муниципалитета Сенекье (Senequier); в Ницце - некто Тиранти (Tiranty), член департаментской администрации А. Гасто (Gastaud) и клубный активист Шабо (Chabaud); в Сете - Гракх Буйон, который переписывался с Бабёфом весной 1796 г. и жаловался на положение рабочих у себя в городе. Серьезная ячейка существовала в Тулоне: она сформировалась вокруг подписанного на «Трибуна народа» мэра Барри (Barry), местного демократического клуба и ядра военнослужащих, многие из которых также читали «Трибуна», и в силу своего плебейского происхождения, а также специфики пропаганды в последние месяцы были к нему особенно восприимчивы{496}.

Среди жителей Авиньона в качестве бабувистов известны А. Муро (Moureau) и Виала, дядя знаменитого мученика Республики. Подписчиком «Трибуна народа» был также мэр этого города Менвьель (Minvielle): в дальнейшем за бабувистскую деятельность он попадет под суд вместе с пятьюдесятью своими сторонниками. Также присутствие сторонников «Трибуна» прослеживается в Марселе, Монпелье, департаментах Гар, Вар, Альпы Верхнего Прованса{497}. В Эро подписчиками Бабёфа были сразу четверо членов региональной администрации{498}. Незадолго до ареста бабувистов поездку на юг совершил Лепетелье: среди французских историков есть мнение, что именно он был главным ответственным за переписку с регионами, поскольку эта переписка не попала в руки к властям (то есть, увы, и к историкам), а именно брат «мученика свободы» оказался единственным из руководителей заговора, кто избежал ареста{499}.

На юго-востоке, включая названную Бабёфом Тулузу, следов деятельности бабувистов не обнаружено, за исключением одного города, также присутствующего в списке выше, - это Перигё (Дордонь). Здесь существовала активная группа подписчиков на «Трибун»; одним из них был мэр города, бывший депутат-монтаньяр Пеиссар (Peyssard), другим - уже знакомый нам Брут Манье{500}.

Что касается запада, то некоторое присутствие бабувистов прослеживается и там: группа вокруг коллективной подписки в Шербуре, Бернезе (Bernezey) - в Пуатье, Олливье (Ollivier) - в Лорьяне (Морбиан){501}. Наконец, в Нормандии, в департаменте Нижняя Сена бабувистским представителем числился знаменитый священник-социалист П. Доливье{502}.

К сожалению, у нас очень мало данных о местных ответвлениях заговора. Возможно, со временем изыскания в региональных архивах позволят пролить больший свет на эту тему, которая еще ждет своих исследователей. Пока, по крайней мере, можно точно говорить о том, что широкая коалиция демократов, которую стремился создать Бабёф, выходила за рамки столицы.

3.6. Несбывшееся

«Равные» готовились к восстанию очень тщательно. Эта подготовка состояла не только в агитации народных масс и сборе информации об имеющихся ресурсах. У агентов на момент ареста уже были готовы венки, чтобы украсить ими головы народных героев, а у Бабёфа - написана речь для обращения к народу после победы.

Как же могла выглядеть эта победа? Мы, конечно, далеки от мысли о том, что построения на тему «что было бы, если бы...» имеют какую-либо научную ценность. Другое дело - посмотреть, каковы были представления бабувистов о главном дне их жизни и ближайших после него событиях.

Прежде всего, что это должен был быть за день? На какое число планировалось восстание? Источники дают разнообразные ответы на этот вопрос. Так, обнаруженная нами среди документов по делу Бабёфа записка (увы, не содержащая ни имени автора, ни даты), повествует о том, что слуга Фиона ответил некоему Гадолю (Gadole), сказавшему, что его хозяин ввязался в глупый проект: «Проект не был таким уж глупым, так как если бы его раскрыли четырьмя часами позже, уже ничто не могло бы воспрепятствовать его осуществлению»{503}. Хранящийся среди этих же документов анонимный рапорт от 8 мая (19 флореаля) сообщал, что выступление планируется на двадцатые числа [флореаля]{504}. Однако, согласно Буонарроти, к моменту собрания у Друэ, состоявшегося именно 8 мая (19 флореаля), дата выступления все еще не была назначена, и его подготовку постановили ускорить{505}. На следующий день заговорщики собрались вновь, на сей раз у Массара, опять повели речь о дате восстания, но собранные ресурсы и информация показались им недостаточными, и развязку опять отложили{506}. В одном из сообщений предателя Гризеля министру полиции говорится, что Бабёф назначил выступление «на следующий день после ближайшей декады»{507}. Поскольку этот недатированный текст явно написан совсем незадолго до ареста заговорщиков, а арестованы они были 21 флореаля по республиканскому календарю, то речь могла идти о следующем дне после 30 флореаля, то есть о 1 прериаля - годовщине народного восстания, участники которого требовали хлеба и Конституции 1793 г. Возможно, сообщение Гризеля было ошибочно, а, возможно, Бабёф действительно успел назначить дату восстания перед самым своим арестом. Однако, учитывая описанную Буонарроти ситуацию, при которой заговорщики ежедневно спорили и пересматривали свои планы, дата 1 прериаля вполне могла быть промежуточной.

Правительство считало почему-то, что восстание должно было случиться на следующий день после того, как бабувистов арестовали, - 22 флореаля. Именно так было объявлено народу{508}. Когда на допросе Бабёфа спросили, верно ли это число, он ответил, что назначение даты не было в его компетенции: он-де всего лишь работал пропагандистом при группировке, а в подробности ее планов посвящен не был{509}. Здесь Бабёф проговорился о структуре своего предприятия: ведь, как мы видели, среди «равных» действительно были люди, занимавшиеся агитацией, толком не понимая, что они делают. Среди этих рядовых, не очень информированных и не очень терпеливых сторонников заговора могли распространяться разнообразные лож- ные слухи о заветной дате, которая, очевидно, еще не была определена: хотя бабувисты к моменту разоблачения и ощущали необходимость ускорения развязки, но еще не чувствовали себя готовыми к выступлению.

С тем, как должно было происходить это выступление, ясности все-таки больше: сохранилась инструкция, которая должна была быть датирована, снабжена фамилиями назначенных командиров разных уровней и разослана накануне заветного дня. С наступлением следующего рассвета агентам следовало бить в набат во всех секциях своего округа (хотя некоторые из них жаловались на отсутствие колоколов), выводить людей на улицу и формировать из них отряды под командованием самых лучших патриотов, выбранных штабом из списков, отправленных агентом. Первым делом эти отряды должны были захватить оружейные и продуктовые склады, затем реквизировать лошадей, мулов и повозки. С самого начала новой революции агентам следовало начать распространять экземпляры «Акта о восстании», а также ложные слухи о бегстве правительства и бунте в военных частях под Парижем. Когда же эти части действительно поднимутся и смешаются с народом, женщины наденут им на головы гражданские венки, заготовленные заранее (по крайней мере, у Казена и Моруа эти венки уже были в наличии и хранились дома{510}). Как мы видим, бабувисты (наравне с остальными революционерами XVIII в.) тяготели к некоторой театральности: в частности, рекомендовалось, чтобы перед отрядами выступали трубачи{511}.

Сформированные в секциях отряды поступали в распоряжение командиров, назначенных Тайной директорией, которые следовали бы планам, выработанным ею и Военным комитетом. У нас есть наброски к этому плану, датированные 20 флореаля, днем накануне ареста: видимо, они были сделаны на последнем совместном заседании. Они состоят отчасти из идей и донесений агентов, отчасти из планов генерала Ганье, отчасти из разработок самого руководства заговора.

Первым делом восставшим следовало овладеть крупнейшими оружейными складами, которые располагались в Гренельском лагере и в Медоне (туда переместили ресурсы из Арсенала). Ганье предложил сделать это с помощью хитрости: переодеть своих людей в военную форму и предъявить фальшивый приказ о сдаче поста{512}. Также предполагалось захватить другие склады, казну, монетный двор, почту{513}, телеграфные вышки{514} (имеется в виду оптический телеграф Шаппа), мосты и высоты Монмартра, чтобы поставить Париж под контроль{515}. Городские заставы, также захваченные, были бы закрыты; вход и выход были бы возможны лишь по специальным пропускам, которые также были уже заготовлены{516}. Разумеется, надо было овладеть и Люксембургским дворцом, и домами министров и депутатов и захватить в плен их самих. Для реализации последней цели заговорщики добыли информацию (правда, не факт, что правдивую) о том, где любят собираться и проводить время ненавидимые ими правители. Если кто-то из депутатов или других представителей власти появился бы на улице в костюме или попытался бы приказывать народу, его надлежало немедля убить. Особое внимание уделялось тому, чтобы перерезать пути сообщения между властями; именно для этого надо было перекрыть мосты между районами Люксембурга и Тюильри и другими частями города. В то же время был план организовать плавучий мост в районе Ботанического сада, чтобы обеспечить связь между главными санкюлотскими предместьями - Марсо и Антуан{517}.

После победы предполагалось сразу же приступить к перераспределению материальных благ. Патриотам был бы незамедлительно выдан миллиард ливров из национальных имуществ; для этого создавалась бы специальная администрация. У контрреволюционеров должны были быть изъяты предметы роскоши, украшения, драгоценные металлы; в их домах разместили бы бедняков{518}. На этот счет у «равных» уже был заготовлен проект указа; имелся указ и о том, что богачи обязаны предоставить беднякам мебель так, чтобы те разместились со всем комфортом. Нуждающихся в одежде предполагалось обеспечить ею за счет республики: для этой цели планировалось немедля опечатать все склады с текстилем и обувью{519}. Булочников тоже должны были «реквизировать»: им было бы приказано сидеть дома и пустить все запасы муки на выпечку хлеба для патриотов; в случае нарушения булочника вешали бы на фонаре{520}. А вот с оружейниками и другими ремесленниками готовились обращаться в более либеральном духе: в момент восстания у них бы изъяли необходимые для него ресурсы, но после победы оплатили бы все по устному заявлению{521}.

Большое внимание в заметках Бабёфа уделяется проектам реставрации порядков, существовавших до 9 термидора. Он планировал временно прекратить исполнение всех законов, принятых после этой даты, отменить все исключения из списков эмигрантов. Разумеется, предполагалось восстановить зал якобинцев, причем сделать это должны были Фрерон и Тальен, виновные, по мнению радикалов, в закрытии клуба{522}. Революционные комитеты в секциях и коммунах должны были быть восстановлены в том же составе, в каком они были на момент свержения Робеспьера. То же касалось и других органов власти{523}. По договоренности с монтаньярами восстанавливался Конвент. И, разумеется, Конституция 1793 г. - она должна была быть введена в действие, причем с органическими законами{524}: законами, необходимость которых «обнаружилась» в термидорианскую эпоху, а содержание так и оставалось неясным.

Конечно, не обошлось бы и без репрессий. Письма перлюстрировались бы{525}. Аресты должны были коснуться не только явных контрреволюционеров и сторонников Директории. Так, предполагалось сразу арестовать всех иностранцев, находящихся во Франции{526}: отношение к ним было подозрительным и при якобинцах, видимо, так проявлялись традиционное неприятие и страх перед Другим. X. Саличетти должен был арестовать генералов-предателей в Итальянской армии и «очистить ее»{527}: судьба Бонапарта не уточнялась, но, судя по другим документам, «бесполезные завоевания» в Италии «равным» не нравились{528}. В Западной армии должен был быть арестован Л. Гош: рядом с записью об этом значится ряд имён, в том числе Брута Манье - похоже, он был одним из кандидатов на исполнение данного поручения{529}. Журдан «равных» устраивал: ему предполагалось дать полномочия для ареста «плохих» офицеров{530}. Ну и наконец, известная заметка, ставшая весомой уликой против бабувистов на Вандомском процессе, - «убить пятерых»{531}. Кто эти пятеро и кто будет их убивать, не уточнялось, но речь явно шла о директорах.

Планы относительно распределения ответственных должностей также имелись. Пейян-старший (Payan, видимо, отец К. Пейяна, соратника Робеспьера, казненного вместе с ним) должен был стать прокурором Парижской коммуны, Менессье - верховным агентом по делам полиции, Тиссо (Tissot, портной, на квартире которого Бабёф скрывался в мае 1796 г. и был арестован) - агентом по продовольствию, Жюльен из Парижа - по оружию и пороху, Клеманс (Clémence) - по почтам{532}. Мэром Парижа надлежало стать то ли Фике{533}, то ли Гилему{534}. Парис занимался бы казной, некто Женуа (Génois) - монетным двором, Жермен был бы военным министром, Россиньоль - генералом внутренней армии, Симон Дюпле - комендантом Дома инвалидов{535}. Некоторые из перечисленных лиц должны были стать одновременно и депутатами восстановленного Конвента, куда вошла бы практически вся верхушка заговорщиков: сам Бабёф, Антонель, Дебон, Жермен, Дарте, Фике, Массар, Марешаль, Буонарроти, Менессье, Бодсон, Лепелетье, Дидье, Тиссо, Манье и ряд менее известных персонажей, включая, кстати, давнего корреспондента Бабёфа Мартеля-младшего из Фрежюса, а также Н. Пилле{536}, секретаря повстанческой Директории, который верил в колдовство и считался среди заговорщиков трусом и дурачком{537}.

Как видим, бабувисты тщательно разработали военный аспект дела. Возможно, им действительно удалось бы привлечь на свою сторону значительное число гражданских и военных лиц и осуществить переворот. С новыми грабежами и репрессиями пришло бы некое подобие режима II года. Но как выглядел бы переход к коммунистическому обществу? Каким образом бабувисты собирались его строить? Да и собирались ли еще к маю 1796 г.? Или окончательно слились с неоякобинцами? Ответов на эти вопросы документы заговорщиков нам не дают...