Граница не знает покоя

А. Стась Мужество

— Всех их было одиннадцать. С ручным пулеметом шли…

— Не одиннадцать, а восемь.

— А я тебе говорю, одиннадцать диверсантов было. Последний, который в живых остался, из парабеллума отстреливался, шинель ему продырявил, когда они схватились, — упрямо нахмурил брови круглолицый Овчинников и стукнул ладонью по столу, как бы давая понять собеседнику, что возражать излишне, ибо ему, Овчинникову, хорошо известно, что было, а что не было.

Козлов ухмыльнулся. Поправляя измятый погон, прищурясь, спокойно спросил:

— Как же ему мог последний шинель прострелить? Он ведь бежал в одной гимнастерке. Слыхал ты, приятель, звон, да не знаешь, где он.

— А я тебе говорю…

Негромко скрипнула дверь. Солдаты оглянулись и тот час же, как по команде, поднялись из-за стола, устланного газетами и журналами. В ленинскую комнату вошел стройный подтянутый старшина в чуть полинявшей диагоналевой гимнастерке. На его широкой груди поблескивал, орден Ленина, несколько медалей. Боевые награды и два знака «Отличный пограничник» красноречиво говорили о том, что человек этот — не новичок на заставе, да и вообще на границе. И держался старшина с той непринужденностью и едва уловимой дружеской снисходительностью, как умеют держать себя в присутствии необстрелянной молодежи опытные, старые солдаты. Впрочем, «старый» никак не вязалось с обликом старшины. На вид ему можно было бы дать лет двадцать пять — двадцать шесть, не больше, если бы не алела среди его медалей черно-оранжевая муаровая лента участника войны, да не серебрилась чуть приметная седина в густых волосах.

— Чем огорчены, рядовой Овчинников? Что доказываете, рядовой Козлов? — с деланной строгостью проговорил вошедший, и его черные глаза вспыхнули веселыми искорками. — О чем спор?

Солдаты смущенно переглянулись.

— О вас, товарищ старшина, — серьезно сказал Овчинников. — Про эпизод один из вашей службы слышали мы. Только рассказывают о нем по-разному, Один так, другой иначе.

— Ну, такая дискуссия не обязательна. Нашли о чем спорить. Вот лучше свежий «Огонек» читайте, — и, меняя тему разговора, старшина взглянул на Козлова: — Днем хорошо отдыхали? В ночной наряд пойдем вдвоем. Познакомлю с участком. Так что готовьтесь.

Козлов взглянул на часы.

— Еще сорок минут свободного времени. Да я готов, хоть сейчас… А все же, товарищ старшина, расскажите, как вы тогда один группу нарушителей преследовали. Мне Овчинников говорит…

— Старшину Гордеева — к начальнику! — громкий голос дежурного по заставе, появившегося на пороге, прервал солдата на полслове.

Кивнув разочарованным Козлову и Овчинникову, старшина быстро вышел.

— Эх, жалко, — Козлов с сожалением посмотрел на захлопнувшуюся за Гордеевым дверь. — Не успели расспросить. А действительно, как же все тогда было?

Они свернули с узенькой тропинки и пошли по целине. Было холодно, сыро, Под ногами пружинила непромерзшая земля. Шуршал, цепляясь за ноги, прошлогодний бурьян. Вокруг непроглядная темень, только далеко в стороне светлым бисером висели на краю неба огоньки пограничного городка.

Снег лежал на холмах серыми пятнами, от этого близкие холмы казались огромными живыми существами, притаившимися в ночном мраке. Дул резкий ветер. После теплого уютного помещения Козлов поеживался, втягивал голову в плечи. Рядом он слышал размеренное, спокойное дыхание старшины Гордеева. Его высокая фигура резко выделялась на фоне темного неба. Большая мускулистая овчарка Сигнал бежала впереди в нескольких метрах неслышной тенью. Старшина свободно держал поводок, не стесняя движений собаки. Сигнал шел спокойно. Его ничто не волновало. Когда они углубились в кустарник, где-то слева внезапно треснула ветка. Сигнал насторожился. Гордеев почувствовал, как остановился сзади Козлов и, повернувшись к нему, тронул его за рукав, тихо сказал:

— Дикий кабан прошел. Здесь рядом тропа, к ручью на водопой бегают. Запоминайте по звуку. Запоминайте место. Смотрите, вот их следы.

Низко, у самой земли, вспыхнул карманный фонарик, в кружке света солдат увидел глубокие, четкие отпечатки. Присев на корточки, Гордеев скользнул лучом в сторону, ощупал им влажную землю, покрытую гнилой травой и ноздреватым подтаявшим снегом.

— Вот тоже, отметины. Но это другой кабан оставил. След у него поглубже, зверь покрупнее был. Все это знать надо, пригодится.

Они пошли дальше. Скоро густой кустарник кончился. Из низины потянуло запахом воды и плесени.

— Здесь самое плохое место на всем участке, — приглушенно объяснял старшина. — Болото. Кочки, топь. Тут КСП не проложишь. Нужна удвоенная внимательность, тут слушать и глядеть надо в оба. На болоте есть проходимые тропы, я покажу. Но если тропы известны нам, могут знать о них и другие.

Сонно вскрикнула в камышах, хлопнув крыльями, ночная птица. Козлов невольно остановился опять. Только на миг задержал шаг и пошел дальше, но от внимания Гордеева это не ускользнуло. Он промолчал, улыбнулся в темноте. Кому-кому, а уж ему, старшине-сверхсрочнику, инструктору службы собак Геннадию Гордееву хорошо известны сейчас чувства и мысли солдата-новичка, только начинающего свои первые шаги на границе… Думает Козлов, конечно, о том, чтобы вовремя уловить малейший шорох, звук, чтобы не осталось незамеченным скрытное, тихое движение в темноте. А сейчас он весь превратился в слух, глаза его сверлят ночь, а мысли заняты одним: если придется столкнуться с нарушителем, то не прозевать, не растеряться, не сделать промашки… Что ж, правильно думает! Сейчас всюду стоит тишина на границе, но никто не знает, что произойдет через минуту, через час. Порой эта тишина бывает обманчивой.

За четырнадцать лет своей пограничной службы многое пришлось испытать Гордееву, многое увидеть, со многими неожиданностями столкнуться. Десятки раз шел по следу врага, слышал свист вражьих пуль, случалось — сходился и в рукопашную, а бывало сутками подолгу лежал в засаде, терпеливо выжидая появления непрошенных гостей.

Эта овчарка Сигнал, что бежит на поводке, рядом, у Гордеева не первая. Был Алмаз — погиб от пули лазутчика, был Бокс — этого пришлось заменить, не поддавался учебе, смыкал челюсти на шее врага намертво. И шинель на плечах старшины не первая, были до этого и простреленные, и обожженные.

Всего, конечно, не вспомнить. Одни эпизоды как-то поблекли, стерлись в памяти, но были такие, что запомнились Гордееву четко и ясно и, пожалуй, на всю жизнь. Вот хотя бы тогда, в сорок девятом году. В этих же краях, у Карпат. Так же, как сегодня вечером, он сидел тогда в ленинской комнате, и точно так же раздался голос дежурного по заставе…

Двое пограничников азартно сражались в шашки. Болельщиков было много, и каждый считал своим долгом давать советы игрокам, как лучше и куда ходить, Гордеев со стороны наблюдал, как нервничают, отмахиваясь от советчиков, те двое, что склонились над доской. В ленинской комнате было шумно, ярко горел свет. А за окном шел снег. Был он мелкий, и сыпал, сыпал несколько дней не переставая. Гордеев прислушивался к завыванию ветра, думал о чем-то своем.

— Старшину Гордеева — к начальнику! — пробасил дежурный, и в комнате сразу стало тихо. Пограничники как будто почувствовали, что вызов этот не случайный. И не ошиблись.

Начальник заставы капитан Марюшин, невысокий, крепко скроенный молодой офицер, с русыми усами на обветренном скуластом лице, встретил Гордеева в кабинете стоя. Застегивая солдатский ватник, капитан кратко объяснил:

— Паренек из села только что был у меня, школьник. Говорит, что мать видела в лесу незнакомых людей, шли к заброшенному сараю, что стоит на опушке, возле Крутого Яра. Трое, по одежде как будто охотники. Но паренек — из упрямых, — улыбнулся Марюшин, — убеждает, что охотники, на ночь глядя, в село идут, а не в лес, да еще в такую погоду… Мне надо выезжать на стык слева, там тоже обнаружена вооруженная группа. А вы, старшина, берите усиленный наряд и проверьте этих охотников. Да не рискуйте без надобности. Берегите людей и себя. Все! Выполняйте.

— Слушаюсь, товарищ капитан!

Пограничники быстро разобрали из пирамиды оружие, выбежали во двор заставы.

К ночи мороз крепчал. Под каблуками поскрипывало, звонко хрустел ледок. Растянувшись цепочкой, наряд приближался к лесу.

Старый полуразрушенный сарай белел в темноте шапкой снега на крыше. Вокруг было тихо. У сарая никаких признаков жизни. Следы, и те замело, засыпало.

Прошло полчаса, час… Томительно долго тянулось время. Сжимая холодные автоматы, четверо пограничников в маскхалатах лежало за деревьями. Снег медленно притрушивал продрогших бойцов, они постепенно превращались в холмики, сливались с белым покровом, растворялись в нем.

«Неужели успели ускользнуть?» — тревожно думал Гордеев, пристально оглядываясь туда, где темнело приземистое деревянное строение. Гордееву давно казалось, что у сарая, прижимаясь к затемненной стороне, кто-то стоит, прячется, но снег уже валил хлопьями, мешал вглядеться как следует.

И все же, тот, у сарая, не выдержал. Он отделился от стены темным силуэтом, отошел, видимо, греясь, на несколько шагов к деревьям. Все было ясно.

Рядом лежал сержант Егоров. Рука старшины коснулась его плеча. Егоров понимающе наклонил голову, приподнялся на локтях, прижался щекой к прикладу.

Гордеев пополз. Он двигался медленно, сантиметр за сантиметром, шаря рукой вперед себя, раздвигая в стороны колючие, насквозь промерзшие стебли ежевики. Теперь сарай был в каких-то пятнадцати метрах от старшины. Он уже хорошо различал фигуру часового. Тот стоял под деревом, поперек груди его висел короткий, нерусского образца автомат, зловеще поблескивая металлом, Гордеев отсчитывал секунды, ждал. Он был спокоен, чувствовал только, как напрягся каждый мускул, да неприятный холодок полз по спине.

Диверсант потоптался на месте, побрел за угол сарая.

Решение возникло внезапно. Вскочив на ноги, старшина кинулся к бревенчатой стене, вжался в нее, и почти в тот же миг услышал шаги. Часовой прошел близко, тихо мурлыча какую-то песню, ничего не подозревая.

Гордеев шагнул вслед за ним, громко аппетитно зевнул, лениво спросил:

— Сколько времени, не знаешь?

Диверсант повернулся не спеша, голос у него был хриплый, простуженный:

— Не спится, коллега? А я бы с удоволь…

Он проглотил полслова, щелкнув зубами. Голова его дернулась назад. Удар кулаком в подбородок свалил бандита в снег. Вскрикнуть он не успел. Жесткое, пропахшее потом сукно его же шапки поползло ему в рот, зажало дыхание.

…Их оказалось вовсе не трое.

Ветхая дверь с треском рухнула внутрь. В темноте заплясали лучи фонариков. На куче хвои вповалку лежало пять человек.

— Встать! Руки вверх!

Трое вскочили, щурясь от яркого света, подняли руки. Двое метнулись к пролому в стене. Громко громыхнула очередь. Перед глазами Гордеева мигнул зеленый плащ с капюшоном, ватная куртка, вспышки выстрелов.

— Этих — на заставу! — махнув в сторону троих с поднятыми руками, крикнул старшина и выпрыгнул из сарая следом за убегавшими. На секунду остановился, прислушался. В овраге трещали кусты.

Несколько раз на бегу старшина нажимал спусковой крючок, и в ответ диверсанты били короткими очередями. Полкилометра быстрого бега — и овраг кончился, вывел на лесную дорогу. Под кустом лежал брошенный лазутчиками плащ. Где-то близко заскрипели полозья саней. Послышалось горячее лошадиное дыхание. Из темноты вынырнула упряжка. На передке, сунув ноги в сено, сидел знакомый Гордееву старик-садовник из соседнего колхоза. Он вез парниковые рамы. Заметив пограничника, дед натянул вожжи.

— Двоих не встречал только что, батя?

— Чужих не видел, не было. А капитан с солдатом минут пять перебежал через дорогу.

— Какой капитан?

— Ну, как же… Начальник ваш. Я же его знаю, лекцию недавно читал у вас и клубе. Пробежал, еще мне крикнул: «Увидишь, дед, пограничников — передай, пусть сейчас же возвращаются на заставу».

Гордеев изумленно смотрел на садовника. «Как мог появиться здесь начальник? И с каких это пор капитан Марюшин стал передавать распоряжения через посторонних? Фу ты, чёрт! Что же это такое. Никак старик пьян… Набрался, вот и померещилось».

Но размышлять было некогда, Кинув на деда укоризненный взгляд, старшина побежал туда, куда показывал кнутовищем садовник.

Навстречу, из-за толстого дерева, загремели частые выстрелы. Пуля дернула рукав шинели, но руку не зацепила, лишь обожгла. Гордеев вскинул автомат к плечу, поймал на мушку быстрые мигающие вспышки и ощутил в руках знакомое дрожание безотказного оружия. Дымя, посыпались в снег теплые гильзы. От длинной, в полдиска очереди зазвенело в ушах.

Сначала он поднял с земли шапку и тут же отдернул руку: «пятиконечная звезда!» Чувствуя, что по телу поползли мурашки, перевел взгляд на убитого, ткнувшегося лицом в снег. Хромовые сапоги, кожаная сумка, солдатский ватник… «Не может быть!» Страшная мысль шевельнулась в сознании. Гордеев лихорадочно сунул руку под ватник лежащего, пальцы натолкнулись на твердый офицерский погон. Он рванул его изо всей силы.

Фонарик старшина потерял. Спички ломались, не зажигаясь на ветру. Наконец, на миг вспыхнул немощный огонек и угас. Но этого было достаточно: Гордеев держал погон с зеленым кантом и четырьмя звездочками. Как утопающий, в последней надежде хватающийся за соломинку, старшина еще раз протянул руку и вяло опустился в снег. На лице убитого были усы.

Невдалеке послышался топот ног.

— Стой! Кто? — хрипло спросил Гордеев.

— Свои! — ответил голос сержанта Егорова. — Где ты? Что с тобой, старшина?

— Капитана Марюшина застрелил, — глухо сказал Гордеев.

Сержант бросился на колени, перевернул тяжелое тело убитого, щелкнул кнопкой фонарика. Светлый луч упал на чужое, незнакомое лицо, перекошенное злобной предсмертной гримасой.

Пораженный, Гордеев не находил слов.

— Да-а-а, — протянул Егоров. — Вот так сходство. Усы, прическа, и одет точь-в-точь, как Марюшин. Разве что поплотнее наш капитан, да помоложе. А вообще-то ловко сработано, ничего не скажешь.

— Ладно, потом разберутся, — Гордеев поднял автомат. — Тех, что в сарае, отправили? Хорошо. Значит, остался последний. Не будем времени терять, сержант. Пошли!

Шестой «охотник», судя по всему, должно быть, играл в банде нарушителей не последнюю скрипку. Видно, это был стреляный волк. Оставив «усатого» прикрывать себя, он уходил к горам. По оставленным на снегу отпечаткам ног пограничники видели, что нарушитель сначала петлял в лесной чаще, потом направился к холмам, резко завернул вправо, вернулся было в лес и опять устремился на юг, хитро, по-лисьи стараясь запутать следы.

Старшина бежал размеренно, как на тренировке. Силы надо было беречь, неизвестно, сколько продлится преследование. «Усатый» продержался недолго, и все же он помог напарнику выиграть время, оторваться от погони километра на полтора-два.

Ноги проваливались в снег, ватные шаровары намокли, сапоги стали тяжелыми, деревянными.

Через час Егоров отстал. Оглядываясь, Гордеев сначала видел позади смутно серевший силуэт сержанта, но потом он исчез, растаял в темноте. Да и старшине приходилось нелегко. Километры, пройденные по бездорожью, давали знать о себе. С каждым шагом ноги все больше наливались свинцом, бешено стучало сердце, морозный воздух, до этого чистый, пьянящий, свежий, теперь, казалось, разрывал легкие на части. Шинель сковывала движения, била обледенелыми полами по коленям.

Чуть заметно забрезжил рассвет. Впереди возникли из мглы очертания гор. Близкие деревья и кустарники потускнели, меняя расцветку. Ночь раздвигала свою пелену медленно, нехотя, но все же с каждой минутой становилось все светлее.

Через полчаса на склоне дальнего холма на какой-то миг появилась и тут же исчезла темная точка. Пот заливал Гордееву глаза, он зачерпнул на бегу горсть снега, потер лицо и, не отрываясь, смотрел в серую даль, пока не заметил еще раз шевелящееся пятнышко. И как будто прибавилось сил.

«Врешь, ты тоже устал. Врешь, не уйдешь!» — подумал Гордеев, взглянул на часы и заволновался. Было без двадцати восемь. Ровно в девять скорый пассажирский подойдет к небольшой, затерявшейся в предгорье Карпат железнодорожной станции, остановится на две минуты и умчится дальше, вглубь страны. Двух минут достаточно, чтобы вскочить в вагон, затеряться среди десятков людей и исчезнуть надолго. Нарушитель хорошо знал, куда идет.

Старшина остановился. Быстро сбросив маскхалат вместе с шинелью, отшвырнул в сторону. Тело стало легким, невесомым. И тотчас же мороз пополз под гимнастерку, уколов тысячами игл влажную спину, разгоряченную грудь. Но расстояние между ними сокращалось. Гордеев уже видел того, за кем шел по следу. Тоже высокий, в защитной ватной куртке, беглец несколько раз появлялся между жидкими деревьями и бежал дальше, оглядываясь, как и Гордеев — проваливаясь в снег, размахивая руками.

Сумка с гранатами и запасным диском больно толкала в бок, оттягивала плечо пудовой тяжестью. Старшина вынул одну гранату и бросил сумку в снег.

Зеленая куртка мелькала все ближе.

— Стой!..

Громкий окрик старшины повторился утроенным эхом. Прыжками понесся в сторону перепуганный заяц. Убегавший прибавил ходу, споткнулся, с головы его слетела шапка. Он не успел подхватить ее и бежал, пригибая круглую, лоснящуюся голову.

«А ты, оказывается, лысый, Вот ты какой!.. — злорадно прошептал старшина, — Ну, погоди!»

Когда между ними осталось метров сто, лысый резко повернулся, выбросил вперед руку. Близко возле старшины пули вырвали из снега сухие фонтанчики. Гордеев залег. Нарушитель тоже упал и пополз, быстро работая локтями, извиваясь как ящерица. Короткой очередью старшина прижал его к земле, заставил не двигаться.

— Слушай, солдат, — не поднимая головы, крикнул лазутчик, — ложу семь тысяч сюда, под камень… А ты отстань. Слышишь? Отстань, говорю!

Гордеев не ответил.

Лысый взмахнул рукой, молниеносно, быстро. Взрыв гранаты потряс воздух. На пограничника посыпались куски мерзлой земли и снежная пыль, тонко свистнули над головой осколки, запахло гарью. Подняв голову, старшина увидел, как враг перебегал к кустам. Новой очередью Гордеев заставил лысого опять лечь в снег, а сам, подхватившись на ноги, ринулся вперед, на несколько шагов сократил расстояние.

Теперь их разделял только снежный сугроб. По одну сторону его, сжав зубы, в легенькой гимнастерке лежал старшина-сверхсрочник Геннадий Гордеев. По ту сторону сугроба притаился прибывший издалека матерый волк. Он уже понял, что этот полураздетый, коченеющий на холоде чернявый юноша с зелеными погонами на плечах, загнал его на скользкое, но волк не терял надежду спасти свою шкуру. Несколько раз он делал вид что хочет подняться и всякий раз покорно ложился, слыша стук автомата.

У себя дома, в лесах под Тюменью, Геннадий Гордеев с детства научился бить белку без промаха, точно, в глаз. Теперь он едва сдерживал себя, чтобы не поймать в разрез прицельной рамки обнаженную лысую голову и не нажать на спусковой крючок. Тогда все быстро закончилось бы, не стало бы ноющей боли в ногах, отошел бы жестокий холод, что сжимает грудь. Но мертвые не говорят, а к такому, как этот, что лежит напротив в куртке с чужого плеча, вопросов будет еще немало, в этом Гордеев не сомневался.

И все же старшина допустил ошибку, увлекся и разгадал маневр врага только тогда, когда лысый пошевелился опять, а автомат старшины только сухо щелкнул затвором. Патроны кончились.

Рука Гордеева потянулась к ремню, но тут же он вспомнил, что запасной диск остался далеко позади в снегу. Старшина почувствовал на холодном лбу горячую испарину. Он четко представил себе: рядом за сугробом ехидно, удовлетворенно улыбается лысый.

«Так вот ты каков, ты действительно волк!» — подумал Гордеев и отложил в сторону ненужный автомат. Подышал на негнущиеся пальцы, нащупал в кармане гранату.

А лысый, видно, догадывался, что ему уловка удалась. Он попытался ползти — пограничник не стрелял, осторожно приподнял голову — автоматной очереди не последовало. Старшина молчал.

Держа пистолет наготове, лазутчик медленно, упираясь левой рукой в снег, стал на колени. В ту же секунду что-то небольшое, темное вылетело из-за сугроба, ударилось о твердую снежную глыбу, покатилось лысому под ноги. Глаза его полезли на лоб, животный ужас сковал мозг: «граната!». Он нырнул головой в снег, обхватил его руками, ожидая вспышки, грохота взрыва, И вдруг кто-то тяжелый навалился на него сверху, сильные пальцы сдавили ему кисти рук, заломили за спину, вырвали холодный парабеллум. Лысый задохнулся, захрапел, дернулся всем телом. Резкая боль в суставах принудила его замереть неподвижно.

Гордеев скрутил врагу руки ремнем, положил его на бок. Тяжело дыша шагнул в сторону, поднял гранату, стер рукавом прилипший к ребристому металлу снег.

Лысый следил за движениями старшины взглядом сумасшедшего, И Гордеев не выдержал. Стуча зубами от холода, проговорил:

— Если из гранаты вынимают запал, она никогда не взрывается. Ясно?

Козлов поставил протертый вычищенный автомат в пирамиду рядом с автоматом Гордеева. Только что взошло солнце. Пробившись сквозь окно, лучи его заплясали ослепительными зайчиками на посветлевшей от смазки вороненой стали оружия.

Старшина замолчал, неторопливо вытер ветошью руки, искоса взглянул на солдата.

Тяжело ступая набухшими от влаги сапогами, Козлов отошел от пирамиды, присел на скамейку. Лицо молодого пограничника за ночь чуть осунулось, но глаза оживленно блестели. С нескрываемым восхищением он смотрел на Гордеева, все еще находясь под впечатлением его рассказа.

— Устал? — мягко спросил старшина. — Сначала тяжело, потом войдешь в норму. Такая, брат, наша служба.

— Да нет, я ничего… Я вот все думаю, товарищ старшина, каким образом тот нарушитель, усатый, оказался двойником начальника заставы. Странно… Или это случайность?

Гордеев согнал с лица улыбку, жестко сжал рот.

— Случайностей, Козлов, на границе не бывает. Оттуда, — он показал рукой в окно, где виднелись в утреннем тумане очертания пограничных вышек, — с той стороны по-видимому специально следили за нашим участком и не одни день. Воли наблюдение и за Марюшиным, изучали, как он одевается, как выглядит. Вот так и снарядили одного из диверсантов на манер начальника заставы. Кстати, усов убитый не носил, они у него были наклеены.

— Но с какой целью это делалось?

— Значит нужно было им. Что-то замышляли. Лысый где надо все сообщил, я уверен. Но расспрашивать у нас не полагается: кто, да как, да что показал задержанный. Такая служба… А что касается уловок — враг хитер, у него припасены десятки фокусов. «Усатый» — это что… Приходилось видеть кое-что и похлеще. Ладно, ладно, расскажу, что с тобой поделаешь. Но не теперь, в другой раз как-нибудь, на досуге.