Грань риска

19

Понедельник, 3 октября 1994 года

Ким успела почти начисто забыть, как тяжело выдержать нормальный рабочий день в отделении интенсивной терапии. Девушка поняла, что за время отпуска она как морально, так и физически совершенно вышла из должной формы. Но когда день подходил к концу, была вынуждена признать, что все-таки такой интенсивный труд — это непонятное непосвященным наслаждение: бодрящий вызов, чувство удовлетворенности тем, что ты можешь помочь людям в крайне тяжелой для них ситуации, небывалое ощущение товарищества среди людей, занятых одним важным делом.

В отделении несколько раз появлялся Киннард — он привозил больных после хирургических операций. Всякий раз Ким старалась оказаться возле его больного. Она еще раз поблагодарила его за крепкий сон, какого не помнила уже в течение нескольких недель. Он заверил, что будет рад предоставить ей комнату, когда ей будет нужно, хоть сегодня, тем более что эту ночь он дежурит и проведет ее в госпитале.

Ким бы с удовольствием осталась у него. После вынужденной изоляции в имении она наслаждалась пребыванием в Бостоне, ее обуяла страшная ностальгия по тем временам, когда она жила здесь. Но она прекрасно понимала, что вечером ей надо будет вернуться в Салем. У нее уже не осталось иллюзий, что рядом будет Эдвард, но она все еще чувствовала себя обязанной находиться в коттедже.

После окончания смены Ким направилась на угол Чарльз-стрит и Кембридж-стрит, спустилась в метро и села на красную линию в направлении Гарвард-сквер. Поезда в это время ходили часто, и уже через двадцать минут Ким шла по Массачусетс-авеню к зданию юридического факультета Гарвардского университета.

От быстрой ходьбы она разгорячилась и вспотела. Стоял второй жаркий день бабьего лета. В отличие от первого погода была пасмурная. Ни ветерка, над городом висел колпак удушающего зноя. Не осень, а настоящее лето. Синоптики даже обещали грозы на ближайшие дни.

У первого проходящего мимо студента Ким узнала, как пройти на юридический факультет, и без труда нашла нужное здание. Войдя внутрь, она испытала истинное облегчение. Кондиционеры работали отлично.

Первый же человек, которого она встретила, любезно показал ей дорогу к кабинету Элен Арнольд. Ким назвала свое имя секретарю и стала ждать. Не успела она сесть, как из кабинета вышла высокая, стройная и необычайно привлекательная чернокожая женщина и жестом пригласила Ким войти.

— Меня зовут Элен Арнольд, и у меня есть для вас приятная новость, — энергично сообщила ей женщина. Она провела Ким в кабинет и пригласила сесть.

Ким была поражена наружностью хозяйки кабинета. Она не ожидала, что библиотекарь юридического факультета может так выглядеть. На голове Элен высилась весьма экстравагантная прическа, очень яркое, невероятно пестрое шелковое платье было схвачено у пояса золотой цепью.

— Сегодня рано утром я разговаривала с мисс Стерберг, между прочим, это чудесная женщина, и она рассказала мне о вашем интересе к делу Рейчел Бингхем.

Ким едва успела кивнуть, Элен говорила со скоростью станкового пулемета.

— Вы нашли этот предмет? — спросила Ким, с трудом дождавшись паузы в монологе Элен.

— И да, и нет, — ответила та. Она одарила Ким очаровательной теплой улыбкой. — Хорошая новость состоит в том, что я подтвердила предположение Кэтрин Стерберг: интересующий вас предмет пережил пожар 1764 года. В этом я абсолютно уверена. Запомните эти слова. Совершенно очевидно, что этот предмет хранился в покоях одного из преподавателей, который жил в городе, а не в Гарвард-Холле. Разве это не приятная новость?

— Я очень рада, — сказала Ким. — Нет, в самом деле, я очень взволнована тем, что этот предмет не погиб в огне. Но ваш ответ на мой вопрос прозвучал двойственно. Почему вы сказали: «И да, и нет»?

— Я имела в виду, что, хотя мне не удалось найти саму книгу, я нашла упоминание о том факте, что этот предмет был передан юридическому факультету для помещения его в библиотеку правовой литературы. Я также узнала, что возникли какие-то проблемы с тем, как именно классифицировать данный предмет, хотя из принесенного вами письма Инкриса Матера следует, что он имел какое-то отношение к Закону церкви. Между прочим, я считаю это письмо сказочной находкой и очень ценю ваше предложение подарить его Гарварду. Очень благородно с вашей стороны.

— Это самое меньшее, чем я могу отплатить за все те хлопоты, которые я вам причинила, — проговорила Ким. — Но что можно сказать о «произведении» Рейчел Бингхем? Кто-нибудь знает, что это такое?

— Такой человек есть, — ответила Элен. — Я покопалась в своих источниках и узнала, что это «произведение» было передано из библиотеки права на богословский факультет в тысяча восемьсот двадцать пятом году, сразу после того, как был построен Дивинити-Холл. Не знаю, зачем была осуществлена такая передача, может быть, это было связано с трудностями при составлении каталогов здесь, на юридическом факультете.

— Господи! — воскликнула Ким. — Какое путешествие совершила эта многострадальная книга.

— Я позвонила своей коллеге из библиотеки богословского факультета. Надеюсь, вы не против.

— Конечно, нет, — обрадовалась Ким. Она была очень довольна, что Элен взяла на себя инициативу.

— Имя моей коллеги — Гертруда Хавермайер, — сообщила Элен. — Это настоящая боевая секира, но у нее очень доброе сердце. Она обещала, что займется этим делом.

Элен вырвала из блокнота листок бумаги и написала на нем имя Гертруды и номер ее телефона. Потом достала из ящика стола карту гарвардского кампуса и очертила кружком здание богословского факультета.

Через несколько минут Ким уже шла по кампусу в нужном направлении. Она прошла мимо физической лаборатории, обогнула здание музея и вышла на Дивинити-авеню. Оттуда было рукой подать до места, где обитала грозная Гертруда Хавермайер.

— Так вот та причина, по которой я потратила весь сегодняшний день впустую, — произнесла Гертруда, когда Ким представилась. Она стояла за своим столом напротив Ким, воинственно уперев руки в бока. Как и предупреждала Элен Арнольд, Гертруда Хавермайер обладала суровым, бескомпромиссным характером. С другой стороны, ее внешность « опровергала ее внешнюю браваду. Это была маленькая седовласая женщина, смотревшая на Ким сквозь трифокальные очки в проволочной оправе добрыми глазами.

— Мне очень жаль, что я побеспокоила вас, — виновато проговорила Ким.

— Как только мне позвонила Элен Арнольд, у меня не было уже ни минуты на мою основную работу, — пожаловалась Гертруда. — Этот вопрос отнял несколько часов.

— Я от души надеюсь, что ваши усилия не пропали даром, — робко заметила Ким.

— В старом журнале движения книг за тот период я нашла расписку, — продолжала Гертруда. — Итак, Элен оказалась права. «Произведение» Рейчел Бингхем действительно было передано с юридического факультета и прибыло сюда, на богословский факультет. Но на этом все везение кончилось, потому что я не смогла найти никаких упоминаний об этой книге ни в компьютере, ни в старом картотечном каталоге, ни в еще более старом картотечном каталоге, который мы храним в подвале.

У Ким упало сердце.

— Мне очень жаль, что вы потратили так много сил и ничего не нашли.

— Ну, положим, я на этом не успокоилась, — возразила Гертруда. — Я никогда не опускаю руки до последней возможности. Если уж я за что-нибудь берусь, то вцепляюсь в это дело мертвой хваткой. Так что я решила просмотреть старый рукописный каталог, который заполнялся еще при первичной организации библиотеки. Это дело страшно трудоемкое и могло бы выбить из колеи кого угодно, но только не меня. Но по чистой случайности, я просто не знаю, чем еще можно это объяснить, разве только моим упрямством, я нашла другое упоминание об этом предмете. Я до сих пор не могу понять, каким образом получилось так, что он не попал в главный библиотечный указатель.

Ким воспрянула. Следуя за паровым катком логики Гертруды, Ким чувствовала себя в полной эмоциональной безопасности. Она словно ехала за катком на мотороллере. Это было легко и приятно.

— Так этот предмет здесь? — спросила она.

— О святые небеса! Конечно, нет! — воскликнула Гертруда возмущенно. — Если бы он был здесь, его обязательно внесли бы в компьютерный каталог. У нас тут порядки, как на военном корабле. Нет, в той справке, которую мне удалось раскопать, указано, что предмет был отослан на медицинский факультет в тысяча восемьсот двадцать шестом году, пробыв здесь всего около года. Очевидно, никто не знал, где надо хранить подобный материал. Все это очень таинственно, потому что нигде не написано, что, собственно, он собой представляет.

— Боже мой, — простонала Ким. Она была расстроена. — Сколько поисков этой книги, или что это еще может быть, и все впустую. Начинает напоминать какую-то злую шутку судьбы.

— Перестаньте хныкать, — осадила ее Гертруда. — Я за вас постаралась на славу. Я даже позвонила в Каунтвейскую медицинскую библиотеку и поговорила с Джоном Модцэвиеном. Он заведует там отделом редких книг и рукописей. Я рассказала ему вашу историю, и он обещал заняться этим делом.

Поблагодарив Гертруду, Ким вернулась на Гарвард-сквер и, сев на красной линии в поезд, поехала в Бостон.

Был час пик. Мест не было, ей пришлось стоять всю дорогу. Когда поезд прогрохотал по Лонгфелло-бридж, Ким начала всерьез подумывать о том, чтобы бросить свои разыскания, касающиеся дела Элизабет. Это начинало напоминать погоню за миражом, охоту на призрака. Каждый раз, когда ей казалось, что разгадка у нее в руках, случалось что-то непредвиденное и оказывалось, что она шла по ложному следу.

В гараже госпиталя Ким села в свою машину и завела мотор. Потом она подумала, что по дороге в Салем обязательно попадет в пробку. На Левереттской развязке она неминуемо проторчит не менее получаса.

Изменив свое намерение, Ким развернула машину в противоположную от Салема сторону и направилась в Каунтвейскую медицинскую библиотеку, решив, что лучше она пойдет по следу, подсказанному Гертрудой, чем будет терять время в уличной пробке.

Джон Молдавией оказался типичным библиотекарем. Это был спокойный, мягкий человек с интеллигентной речью. Его любовь к книгам не знала границ. Это было заметно по тому, как он брал их в руки. В его жестах и выражении лица появлялось какое-то благоговение.

Ким представилась и упомянула имя Гертруды Хавермайер. Джон в ответ немедленно начал что-то искать в ворохе бумаг, сваленных на его столе.

— У меня есть для вас кое-что. Куда, черт возьми, я это задевал?

Ким следила, как он роется в своих бумагах. У него было худое лицо, на котором резко выделялись большие очки в темной оправе. Тонкие усики были настолько аккуратно подстрижены, что казалось, Джон рисует их косметическим карандашом, каким подводят брови.

— «Произведение» Рейчел Бингхем находится в вашей библиотеке? — рискнула спросить Ким.

— Нет, здесь его уже нет, — ответил Джон. Его лицо прояснилось. — Уф, кажется, нашел. — Он с торжественным видом поднял со стола листок бумаги.

Ким молча вздохнула. Как много надежд возлагала она на путь, подсказанный несгибаемой Гертрудой!

— Я просмотрел записи библиотеки медицинского факультета за тысяча восемьсот двадцать шестой год, — сообщил Джон, — и нашел вот эту справку о предмете, который вас интересует.

— Дайте мне угадать, что там написано, — попросила Ким. — Его куда-то отослали.

Джон удивленно взглянул на Ким поверх листа бумаги, который он держал у глаз.

— Как вы догадались? — спросил он.

— Такие уж правила у этой игры. — Ким коротко и невесело рассмеялась. — Так куда его послали на этот раз?

— На кафедру анатомии, — ответил Джон. — Естественно, сейчас эта кафедра гордо именуется кафедрой клеточной биологии.

Ким недоверчиво тряхнула головой.

— Ради Бога, объясните мне, зачем его туда послали? — Вопрос прозвучал риторически.

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил Джон. — Запись, которую я нашел, выглядит очень странно. Она похожа на наспех сделанную от руки запись на карточке, которую обычно прилагают к книге, рукописи или рисунку. Я снял для вас копию. — Он протянул лист бумаги Ким.

Ким взяла его в руки. Почерк был неудобочитаем. Чтобы лучше видеть, она подошла к окну. Запись гласила: «Кунштюк Рейчел Бингхем, учиненный в 1691 году». Прочитав слово «кунштюк», Ким вспомнила о Мэри Кастленд, говорившей о «кунсткамере», которая сгорела в тысяча семьсот шестьдесят четвертом году, и где хранилось «произведение» Рейчел Бингхем. Подумав о письме Джонатана к отцу, Ким начала подозревать, что надпись, которую она сейчас держит в руках, сделал именно Джонатан. Она мысленно представила себе, как Джонатан, прокравшись в покои преподавателя, торопливо, чтобы его не застали на месте преступления, царапает на карточке вымышленное имя Рейчел Бингхем. Наверное, если бы его застали за этим занятием, то немедленно отчислили бы из колледжа.

— Я позвонил заведующему кафедрой, — прервал Джон раздумья Ким. — Он отослал меня к другому джентльмену, Карлу Небольсину, куратору анатомического музея Уоррена. Итак, я позвонил этому джентльмену. Он сообщил мне, что, если я хочу посмотреть экспозицию музея, мне надо только дойти до административного корпуса.

— Вы хотите сказать, что в его экспозиции этот предмет есть? — недоверчиво спросила Ким.

— Это совершенно очевидно, — заверил ее Джон. — Анатомический музей Уоррена находится на пятом этаже корпуса А. Корпус стоит перпендикулярно нашему зданию, перед фасадом библиотеки. Вы хотите пойти туда прямо сейчас?

— Ну, конечно же, — нетерпеливо проговорила Ким. Сердце ее забилось при одной мысли о том, что сейчас она увидит свидетельство, использованное против Элизабет.

Джон взялся за телефон.

— Сейчас мы посмотрим, на месте ли мистер Небольсин. Когда я разговаривал с ним, он был на месте, но у него несколько кабинетов, потому что, строго говоря, он отвечает за целый ряд маленьких музеев и коллекций, разбросанных по территории Гарварда.

Джон коротко поговорил по телефону. В середине его он показал Ким большой палец.

— Вам повезло. Он у себя и примет вас, если вы подойдете прямо сейчас.

— Я уже иду! — выпалила Ким.

Она поблагодарила Джона и через несколько минут входила в массивное классическое здание корпуса А, украшенное дорической колоннадой. В дверях ее остановил охранник, но удостоверение Массачусетского госпиталя послужило ей пропуском.

Ким поднялась на пятый этаж. Налево от входа простирался длинный коридор, где, собственно, и располагался музей. Он состоял из многих расставленных вдоль стен ящиков, передние стенки которых были выполнены из стекла. В ящиках лежали примитивные хирургические инструменту прошлых веков, которые заставили бы содрогнуться даже стоика; там же можно было увидеть старые фотографии и анатомические препараты, демонстрирующие те или иные патологические проявления. Среди таких препаратов было много черепов. В одном из них было отверстие, начинавшееся в темени и открывавшееся в глазнице.

— Очень интересный случай, — раздался рядом чей-то голос. Ким обернулась и увидела мужчину, слишком, по ее мнению, молодого для должности смотрителя музея. — Вы, должно быть, Кимберли Стюарт? Меня зовут Карл Небольсин.

Они пожали друг другу руки.

— Видите этот штырь? — спросил Карл, показывая Ким стальную палку длиной около пяти футов. — Это трамбовочный стержень. Такими раньше забивали в породу порох и глину при производстве взрывных работ. Так вот, получилось так, что этот штырь вошел в голову владельца этого черепа. Но самое поразительное, что этот человек поправился, он выжил.

— Он выздоровел? — удивленно спросила Ким.

— Можно сказать и так, правда, в его личности наступили необратимые изменения, но скажите, кто бы мог перенести такую травму без последствий? — проговорил Карл.

Ким бегло осмотрела и другие экспонаты. В дальнем углу лежали старые книги. Ким рассеянно полистала их.

— Насколько я понимаю, вас интересует экспонат, относящийся к Рейчел Бингхем? — спросил Карл.

— Он здесь?

— Нет.

Ким показалось, что она ослышалась или неправильно поняла сказанное.

— Этот экспонат внизу, в хранилище, — пояснил Карл. — На него не слишком много заявок, да и наши площади не позволяют нам выставить все, что у нас есть. Вы хотите на него взглянуть?

— Очень хочу! — Ким с облегчением вздохнула.

На лифте они спустились в подвал и пошли по каким-то лабиринтам. Ким подумала, что самостоятельно она, пожалуй, отсюда не выберется. Карл отпер тяжелую стальную дверь. Войдя в небольшое помещение, он зажег свет: под потолком висели пять голых электрических лампочек.

Вся комната была заставлена старинными цилиндрами с заспиртованными анатомическими препаратами.

— Прошу прощения за беспорядок, — произнес Карл. — Здесь очень грязно. Сюда почти никто не заходит. Посетители здесь большая редкость.

Ким последовала за Карлом, лавируя между деревянными шкафами. Проходя мимо них, Ким успевала разглядеть какие-то диковинные инструменты, старые книги и склянки с заспиртованными органами. Наконец Карл остановился. Они пришли. Ким встала за его спиной. Карл отступил в сторону и указал ей на шкаф, стоявший перед ним.

Увидев, что находится в шкафу, Ким отпрянула от отвращения. Она не была подготовлена к подобному зрелищу. В стеклянный сосуд, заполненный коричневатой консервирующей жидкостью, был втиснут страшный уродец — человеческий плод четырех-пяти месяцев. Это было настоящее чудовище.

Не обращая внимания на реакцию Ким, Карл открыл шкаф. Схватившись руками за тяжелый сосуд, он придвинул его ближе к свету. От сотрясения уродец стал покачиваться, исполняя страшный в своей гротескности танец. Оторвавшиеся от плода кусочки ткани медленно, как снежные хлопья, оседали на дно склянки.

С ужасом глядя на аненцефала, Ким прикрыла рукой рот, чтобы не закричать. У младенца отсутствовал головной мозг, череп его по этой причине был совершенно плоским. Мало этого, у него была волчья пасть — нёбо было расщеплено, и полость рта посредством страшной щели сообщалась с полостью носа. Черты лица были еще больше искажены тем, что оно прижималось к стеклянной стенке цилиндра. За огромными выпученными лягушачьими глазами простиралась совершенно плоская голова, покрытая густыми черными волосами. Короткие, как обрубки, верхние конечности, плода заканчивались лопатообразными кистями, пальцы были очень короткими и частично сросшимися между собой. Кистти походили на свиное расщепленное копыто. Нижняя часть спины плавно переходила в длинный русалочий хвост.

— Может, мне перенести сосуд поближе к свету? — спросил Карл.

— Нет! — непроизвольно вырвалось у Ким. Возможно, она закричала слишком громко. Успокоившись, она объяснила Карлу, что ей и так все прекрасно видно.

Ким отчетливо представила себе, как могло сознание человека семнадцатого века отреагировать на такое поистине зверское уродство. Это несчастное создание просто должны были принять за воплощенного дьявола. Действительно, на средневековых гравюрах, которые Ким видела в книгах, дьявола изображали именно так.

— Может, вы хотите, чтобы я повернул сосуд другим боком, чтобы вы посмотрели с противоположной стороны? — настаивал Карл.

— Спасибо, не надо. — Ким непроизвольно попятилась от отвратительного экспоната. Теперь она поняла, почему юридический и богословский факультеты не знали, что делать с этим монстром. Она вспомнила неразборчиво написанную пометку с карточки, которую показал ей Джон Молдэвиен. Там было написано не «кунштюк, учиненный Рейчел Бингхем в 1691 году». Там было слово «зачатый», а не учиненный!

Вспомнила Ким и запись в дневнике Элизабет, где та тревожилась об участи невинного Иова. Речь шла вовсе не о библейском персонаже. Элизабет уже знала о своей беременности и собиралась назвать свое еще не родившееся дитя Иовом. Какое трагическое совпадение, подумалось Ким.

Уходя, Ким поблагодарила Карла и, спотыкаясь, побрела к своей машине. Из головы не выходила мысль о двойной трагедии Элизабет, которая зачала ребенка, не зная того, что в теле ее накапливается отрава грибка, разъедающего рожь в амбаре. В тот день, когда у Элизабет произошел выкидыш, ни у кого не могло возникнуть сомнений в ее связи с нечистой силой, ибо ведь только у пособницы дьявола может родиться такой монстр. Все сразу вспомнили, что «припадки» впервые случились в ее доме, а потом перекинулись на те дома, в которые Элизабет передавала ржаной хлеб, чтобы спасти детей от голода. Упорство Элизабет, не ко времени случившееся противостояние с Путнамом и ее замужество, повлекшее за собой изменение социального положения, все это, вместе взятое, сослужило ей плохую службу.

Добравшись до машины, Ким села за руль и включила зажигание. Теперь ей было совершенно ясно, почему Элизабет обвинили в колдовстве и как именно ее осудили.

Ким пребывала в каком-то трансе. Она начала понимать, почему Элизабет отказалась признаться в колдовстве даже ради своего спасения, на чем, несомненно, настаивал Рональд. Конечно, Элизабет отдавала себе отчет в том, что она не ведьма. Но уверенность эта была подорвана тем, что все вокруг ополчились против нее: друзья, члены магистрата и даже духовенство. В отсутствие мужа некому было поддержать Элизабет в трудную минуту. Будучи совершенно одинокой, она подумала, что совершила какое-то страшное прегрешение против Господа. Как еще можно объяснить то, что она родила такое демоническое создание? Возможно, Элизабет искренне считала, что она заслужила свой жребий.

На Сторроу-драйв Ким попала в пробку и двигалась вперед с черепашьей скоростью. За прошедшие часы погода не стала лучше. Стояла нестерпимая духота. Ким начала бояться, что она просто задохнется, сидя в машине.

Наконец, миновав светофор у Левереттской развязки, Ким вырвалась из скопления машин на свободную дорогу. Выехав из города, она, дав автомобилю полную волю, понеслась к северу по федеральному шоссе номер девяносто три. Душа Ким тоже почувствовала освобождение. Неясная тревога улеглась. Теперь, пережив потрясение от встречи с монстром, которого родила Элизабет, Ким поняла, что именно хотела передать ей сквозь тьму веков ее прапрабабушка: надо полагаться только на саму себя и верить только самой себе. Нельзя терять уверенность в своей правоте исключительно из-за того, что окружающие думают и действуют по-другому. Элизабет поддалась этому искушению и погубила себя. Ей нельзя было позволить власти вмешиваться в свою жизнь. Правда, Элизабет была лишена выбора, но у Ким такой выбор есть.

Воспоминания Ким совершили прихотливый скачок. Она подумала о скучных разговорах, которые вела с Элис Макмюррей, когда они в деталях разбирали низкую самооценку Ким. Она вспомнила теории, которые развивала Элис, чтобы объяснить источник такого положения вещей: эмоциональная отчужденность отца, ее, Ким, желание угодить ему, пассивность матери, привыкшей к амурным похождениям мужа. Эти дискуссии оставляли холодным сердце Ким. Сейчас все эти разговоры казались ей плоскими и ненужными. В них всегда речь шла не о ней, а о других людях. Никакой сеанс психотерапии не потряс ее так сильно, как лицезрение «окончательного свидетельства» по делу Элизабет.

Теперь все стало на свои места. Ким поняла, что совершенно не важно, вызвана ли ее заниженная самооценка положением в семье, или ее застенчивостью, или сочетанием первого и второго. Реальность состояла в том, что, прокладывая свой жизненный курс, Ким руководствовалась не своими интересами и склонностями, а чужими. Взять хотя бы выбор профессии. Да и сейчас она ведет себя точно так же.

Ким ударила по тормозам. Совершенно неожиданно на самом свободном участке трассы возникла пробка. Снова Ким продвигалась вперед в час по чайной ложке. Снова в машине стало нестерпимо жарко и душно. На западе над горизонтом всей своей тяжестью нависала огромная черная грозовая туча.

Подвигаясь по одному дюйму в минуту, Ким вдруг обрела решимость. Она просто обязана изменить свою жизнь. Она позволяла отцу управлять собой, хотя между ними практически никогда не было родственных отношений. А потом она позволила Эдварду делать то же самое. Эдвард жил с ней, но это было одно название. На самом деле он пользовался ею, не давая ничего взамен. Лаборатории «Омни» нечего делать в ее имении, и исследователи больше не будут жить в ее фамильном доме.

Пробка рассосалась, и Ким, нажав на акселератор, поклялась себе, что не допустит дальнейшего существования статус-кво. Как только приедет домой, сразу же поговорит с Эдвардом.

Зная, что склонна проявлять слабость в столкновениях и предпочитает откладывать неприятные вещи на потом, Ким убеждала себя, что поговорить с Эдвардом надо сейчас, потому что лекарство, которое они испытывают, скорее всего тератогенно, то есть вызывает уродства у младенцев. Ким знала, что тератогенность — это очень важная характеристика, имеющая значение при оценке пригодности лекарства для клинического применения. При этом лекарство противопоказано не только беременным. Тератогенные препараты могут спровоцировать развитие рака.

В имение Ким приехала около семи часов вечера. На небе громоздились тяжелые темные тучи, и казалось, что сейчас намного позднее. Подъезжая к лаборатории, Ким заметила, как на горизонте засверкали первые молнии. В окнах лаборатории зажглись огни.

Ким остановила машину, но вышла из нее не сразу. Несмотря на свою решимость, она долго сомневалась, стоит ли ей заходить в здание. Внезапно ей пришла в голову масса оправданий, позволяющих с чистой совестью отложить этот нежелательный для нее визит. Но она не поддалась искушению. Ким открыла дверцу машины и вышла.

— Ты пойдешь и все сделаешь, даже если тебя за это убьют, — произнесла она вслух.

Разгладив складки на своей форме и причесавшись, она вошла в лабораторию.

Закрыв за собой внутреннюю дверь, Ким поняла, что атмосфера здесь снова изменилась. Она совершенно отчетливо поняла, что Дэвид и Глория видели, как она пришла, и, кажется, Элеонор тоже. Но никто из них не поздоровался, сделав вид, будто не заметили ее. Они ее попросту проигнорировали. Не слышалось ни смеха, ни разговоров. Обстановка была накаленной.

Такое откровенно враждебное отношение встревожило и обеспокоило Ким, однако она заставила себя идти искать Эдварда. Она нашла его в темном углу возле компьютера. Бледно-зеленый флюоресцирующий монитор отбрасывал на лицо Эдварда мистический свет.

Ким подошла к нему и встала рядом. Ей не хотелось отрывать его от дела. Она посмотрела на его руки — он печатал — и заметила, что пальцы сильно дрожат. Прислушавшись, Ким поняла, что он очень часто дышит.

Прошло несколько томительных минут. Он не обращал на нее ни малейшего внимания.

— Эдвард, послушай, — сказала она дрожащим голосом. — Мне надо с тобой поговорить.

— Потом. — Эдвард даже не взглянул на нее.

— Я должна сказать тебе что-то очень важное, — поколебавшись, произнесла Ким.

Эдвард в бешенстве вскочил на ноги, смертельно напугав Ким. От этого движения эргономическое кресло на колесиках откатилось назад и с грохотом врезалось в шкаф с реактивами. Эдвард приблизил свое лицо к лицу Ким настолько, что она явственно могла различить красные прожилки в его воспаленных глазах.

— Я же сказал «потом», — прошипел он сквозь стиснутые зубы. Он пылал негодованием. Как она посмела перечить ему?!

Ким отступила назад и споткнулась о низкую скамейку. Взмахнув руками в поисках опоры, она столкнула на пол колбу, стоявшую на столе. Звон разбивающегося стекла ударил по ее и без того взвинченным нервам. Она растерялась.

Оцепенев, Ким наблюдала за поведением Эдварда, стараясь понять, что он сделает дальше. Он опять был на грани потери контроля над собой, как тогда, в Кембридже, когда швырнул бокал в камин. Она подумала, что в лаборатории что-то произошло, и произошло совсем недавно. Это что-то вызвало раздоры между членами группы. Что бы ни случилось, но, видимо, это до предела взвинтило нервы всем, особенно Эдварду.

Первой реакцией Ким была жалость к Эдварду. Она же знала, как много приходится ему работать. Но она вовремя остановила себя. Ким поняла, что такие мысли непременно возродят ее старые привычки. Она заставила себя вспомнить о предостережении Элизабет. Хотя бы раз она должна постоять за себя и подумать о своих нуждах и о своей пользе.

В то же время Ким понимала, что надо трезво оценивать ситуацию. Она знала, что ничего не добьется, если будет и дальше провоцировать Эдварда. Его поведение ясно давало понять, что сейчас он просто не способен, в силу своего настроения, обсуждать их дальнейшие отношения.

— Прости, что я оторвала тебя от дела, — продолжала Ким, когда убедилась, что Эдвард в какой-то степени вновь овладел своими эмоциями. — Теперь я понимаю, что пришла не вовремя. Я буду в коттедже. Мне действительно надо серьезно с тобой поговорить. Так что как только освободишься, приходи.

Ким повернулась и, сопровождаемая его злым взглядом, пошла к выходу. Пройдя несколько шагов, она остановилась и вернулась.

— Сегодня я выяснила нечто, о чем и ты должен знать, — сказала Ким. — У меня есть основания полагать, что «ультра» обладает тератогенным действием.

— Мы испытаем препарат на беременных мышах и крысах, — мрачно ответил Эдвард. — А пока у нас есть более важные проблемы.

Тут Ким заметила, что на левой стороне головы Эдварда сорвана кожа. На его руках были такие же порезы, какие она видела у Курта.

Ким непроизвольно шагнула вперед и стала рассматривать рану на голове.

— Ты сильно поранился, — заметила она.

— Ничего страшного. — Эдвард оттолкнул ее руку. Он отвернулся, сходил за креслом, поставил его на место, сел за компьютер и продолжил работу, перестав обращать внимание на Ким.

Ким вышла из лаборатории, совершенно потрясенная результатами своего визита. Поведение и настроение Эдварда были непредсказуемы. Выйдя на улицу, она увидела, что уже сильно стемнело. Ветер стих. Листья на деревьях были совершенно неподвижны. Только птицы как сумасшедшие метались у самой земли в поисках укрытия от надвигавшейся грозы.

Ким поспешила к машине. Посмотрев на зловещие тучи, она увидела сверкавшие в отдалении молнии. Грома пока не было слышно. Чтобы доехать до коттеджа, Ким пришлось включить ближний свет.

Приехав домой, Ким первым делом отправилась в гостиную. Она по-новому взглянула на портрет Элизабет, преисполнившись симпатией, восхищением и благодарностью. Глядя в течение нескольких минут на это сильное, невероятно женственное лицо с ярко-зелеными глазами, Ким начала успокаиваться. Образ прапрабабушки вселил в нее силу и решимость. Ким поняла, что, несмотря на неудачу в лаборатории, она никогда больше не станет прежней пассивной и податливой женщиной. Она обязательно дождется Эдварда и поговорит с ним обо всем.

Оторвавшись от портрета, Ким обошла коттедж, их общее с Элизабет владение. Ее недавнего одиночества как не бывало. Она не могла удержаться от мысли о том, как хорошо могло быть здесь, в этом романтическом доме, окажись на месте Эдварда Киннард.

Стоя посреди столовой, Ким печально подумала о том, насколько редко использовался по прямому назначению обеденный стол. А ведь во времена Элизабет здесь была кухня. Весь сентябрь полетел псу под хвост. Ким ругала себя за то, что позволила Эдварду увлечь себя авантюрой с этим проклятым лекарством.

Охваченная внезапной вспышкой гнева, Ким сделала еще один шаг вперед. Впервые она призналась себе в том, что ей отвратительна пробудившаяся в Эдварде жадность, так же как его истинное лицо, с которого «ультра» сорвал личину. Она всегда считала, что не может быть лекарственного самопознания, лекарственной напористости и настойчивости и лекарственного счастья. Все это фальшь. Концепция косметической психофармакологии вызывала у нее тошноту.

Разобравшись со своими истинными чувствами к Эдварду, она вновь стала думать о Киннарде. Теперь, когда с глаз ее спала пелена, она поняла, что должна взять на себя часть вины за возникшие в их отношениях трудности. С той же беспощадностью, которую она проявила к жадности и алчности Эдварда, она обвинила себя в том, что, боясь быть отвергнутой, совершенно неправильно отнеслась к мальчишеским увлечениям Киннарда.

Ким глубоко вздохнула. Она была физически и морально измотана. В то же время она никогда еще не чувствовала такого внутреннего спокойствия и умиротворения. Впервые на протяжении последних нескольких месяцев она не ощущала смутного грызущего чувства тревоги и беспокойства, которые донимали ее все это время. Она прекрасно понимала, что ее жизнь устроена плохо, и теперь знала, что ее надо изменить, и знала, что именно она собирается менять.

Ким долго и с удовольствием принимала ванну. Она не могла позволить себе такой роскоши уже несколько месяцев. После ванны она надела свободный спортивный костюм и принялась готовить ужин.

После еды она подошла к окну и некоторое время смотрела на здание лаборатории. Интересно, о чем думает сейчас Эдвард и когда она сегодня его увидит?

Ким отвела взгляд от лаборатории и стала рассматривать черные силуэты деревьев. Они были неподвижны, словно их вмуровали в стекло. По-прежнему на улице не было ни ветерка. Гроза, явно надвигавшаяся в тот момент, когда Ким вернулась в имение, застряла где-то на западе. Но тут Ким увидела направленную к земле стремительно развернувшуюся, прихотливо изломанную молнию. На этот раз она услышала отдаленные раскаты грома.

Вернувшись в гостиную, Ким снова посмотрела на портрет Элизабет и подумала о выкинутом ею страшном монстре, который плавал сейчас в банке с формалином. Она вновь содрогнулась от отвращения. Неудивительно, что в те времена люди верили в колдовство, магию и ведьм. Ведь у них не было других объяснений для подобных кошмаров.

Подойдя поближе к полотну, Ким принялась изучать черты лица Элизабет. Упорство этой женщины проглядывало в линии нижней челюсти, в форме губ, в прямом бесстрашном взгляде. Ким стало интересно, являлась ли эта черта следствием темперамента или глубинного характера, была ли она такой от рождения, или ее научила жизнь, было ли это ее естеством, или так воспитали ее отец и муж.

Ким подумала о той напористости и настойчивости, которые, как она надеялась, она приобрела благодаря примеру Элизабет, и тут ее охватили сомнения, надолго ли хватит у нее решимости поддерживать в себе твердость духа. То, что она решилась пойти сегодня в лабораторию, это только начало трудного и тернистого пути. Во всяком случае, еще вчера она была бы не способна даже на этот первый шаг.

Вечер продолжался, бежала минута за минутой, а Ким продолжала думать о своей жизни. Ей пришло в голову, что, пожалуй, стоит поменять профессию. Интересно, хватит ли у нее мужества пойти на такой риск? Она понимала, что при ее наследстве экономическими соображениями она не сможет оправдать свою пассивность. Это была такая заманчивая и такая пугающая перспектива, в особенности, если она займется искусством.

Одним из неожиданных последствий работы Ким в трехсотлетних деловых архивах ее семьи было формирование убеждения в том, что ее семья практически ничего не внесла в жизнь общества. Огромный безвкусный замок и горы хранящейся там никому не нужной бумаги — вот и все наследство, оставленное предками. Среди них не было художников, музыкантов или писателей. На все свои огромные деньги они так и не удосужились собрать коллекцию картин и основать галерею, создать филармоническое общество или открыть библиотеку. Да они и не могли внести никакого вклада в культуру, потому что предпринимательство — это культура в себе и для себя. И только.

К девяти часам вечера Ким была уже за гранью усталости и смертельно хотела спать. За полчаса до этого она собралась было пойти в лабораторию, но потом отбросила эту мысль. Если бы Эдвард освободился и хотел поговорить, то он бы уже пришел. Ким написала записку и приклеила ее к зеркалу в ванной: «Я встану в пять часов. Тогда мы сможем поговорить».

Немного погуляв с кошкой, Ким легла спать. Ей не надо было ни читать, ни принимать таблеток. Не успела она коснуться головой подушки, как ее объял крепкий сон.