Грех 22.10.08

СТИХИ ОБО ВСЕМ

Влюбленные смотрят друг другу в глаза, но не видят тебя,

а видят куски мешковины и куклу из тряпок.

— Посмотри на меня! — Я совсем не твоя судьба,

я товарищ тебе, твой любовник, цветок и собака.

...Кстати, о собаке. Когда я ложусь спать и выключаю свет,

она стоит внизу у кровати, там, в темноте,

и терпеливо ждет, когда я ей дам команду: — Иди сюда.

(Она очень воспитанная собака.)

И вот я говорю: иди ко мне! — и она начинает прыгать,

прыгать, как оглашенная,

цепляясь передними лапами за кровать, вытягивая морду,

подрагивая невидимыми миру ушами,

карабкаясь и срываясь.

Она так отчаянно хочет выбраться ко мне из этого мрака,

так хочет забраться сюда, под защиту, в привычную жизнь,

на подушку, в родное тепло,

что мне вдруг начинает казаться, что это другой мрак

и другие прыжки...

Как будто я зову ее из тьмы, она прыгает, прыгает

и когда-нибудь не допрыгнет.

I.

Пасха. Буддийский божок сидит на порожке —

попой ко мне, мордой к балкону

(весь обласканный солнцем, с хвостиком посередке),

буркает на прохожих, заливается периодическим басом.

— Ну что, — говорю, — Барабашка, не веришь в нашего бога?

Обернулся божок, улыбается, не отвечает.

II.

А ведь раньше было не так: вот уж любили друг друга —

так это любили,

ссали на место, бегали друг за другом,

я с мокрой тряпкой — за ней, а она — от меня и по кругу,

забивалась черным комком под трубу в туалете,

закрывала глаза, утыкалась мордою в угол,

и, как цуцик, дрожала и была так тлетворно — моя.

А бежать было некуда: был я один на свете,

круглый как бог и безжалостный как земля.

И так все это было по-пахански, по-лагерному, скучно, невыносимо,

что однажды она приползла ко мне утром (четырехмесячная), после очередных побоищ,

вскарабкалась мне на грудь,

легла и заснула,

и такая тоска воцарилась,

что я только смотрел брезгливо

на нежный ее звериный затылок,

на поникшие уши ее, на пахучий детский висок —

и вдруг так отчетливо понял: Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ

И УЖЕ НИКОГДА НЕ СМОГУ ПОЛЮБИТЬ — НЕ ПОЛУЧИТСЯ.

...а когда мы очнулись — уже наступила весна

и мы спали, обнявшись, как две разноцветные гусеницы,

и сквозь наши горячие руки

бил любви равнодушный ток.

III.

Вот и мы... Как устанем мы оба, и ты скажешь мне «уходи»,

соберу я в солдатский мешок свои плюшевые игрушки,

миску, ложку, лоток, поводок, все собачьи справки свои,

и вползу попрощаться с тобой

и — усну на твоей груди...

Но уже на будущий год — я проснусь равнодушной кошкой.

IV.

Потому что любовь прохладна. — И никакая она не твоя,

да и я никакой не бог, чтобы быть беспощадным и душным,

ведь горячей — бывает шкурка, твой живот и моя рука,

а любовь, что меж нами течёт, как изнанка цветка, — равнодушна.

V.

Даже страшно подумать, что я,

тут живущий который год,

ничего не знал про любовь (и так много уже не узнаю) —

а цветок открывает утром свой большой темно-розовый рот,

ну а там темно-синий огонь — непогашенный — полыхает

и не гаснет... За этот измятый на солнечном ветре огонь

ты отдашь постепенно — и тело, и ум, и ладонь,

с нарисованной в детстве чудесной и скушной судьбой,

но кому интересно, чего там сгорело с тобой.

VI.

Вот и мне безразлично... Ни с женским душным пупком,

ни с мужским безобразьем, ни с пишущим человеком,

ни с собакой (ударишь ее, а она — уже лижет, любя)...

— Я хочу быть солнцем косым и прохладным ветром,

и цветком — распускающимся без меня.

VIII.

Потому что не надо «достроить», а надо разрушить себя,

перейти мал-помалу в осознанный блеск и пробел —

растрепавшейся буквой на кончике языка,

чтобы то, что ты хочешь сказать, ни один повторить не хотел.

IX.

Ты сегодня себе обещал: в этот год и на несколько лет

(сколько есть их) вперед, — улыбающийся и безоружный,

я смотрел и буду смотреть в равнодушный трепещущий свет,

ни круглей, ни румяней

которого нет — и не нужно.

X.

Но тогда — отчего мне так жаль — что во тьму, потоптавшись, пойдет,

недолюбленный мной,

этот шелест и трепет и пыл:

эта грубая женская жизнь, этот твердый мальчишеский рот,

и скулящий комок темноты, что я на руки брать не любил...

XI.

— Оттого, мой хороший, и жаль,

что в конце бесконечного лета,

(а сейчас я с тобой говорю — у кровати — из тьмы и огня),

ты был круглым солнцем моим и моим беспощадным ветром,

и единственным страшным цветком, раскрывавшимся — для меня.

Шесть недедь в советской России

Впечатления английского журналиста. Часть вторая

Артур Ренсом