Грех 22.10.08

Теоретик революции

После моей вчерашней беседы с капиталистом, жертвой революции, я рад, что могу сегодня, наоборот, сообщить о беседе, которая произошла у меня с одним из главных теоретиков революции. Владелец кожевенного завода был поучительным примером того, какое действие производит революция на отдельного человека. Теоретик революции был неспособен принять в соображение ни свои личные интересы, ни интересы других лиц, он рассматривал все через призму гигантского коллективного процесса, в котором переживания отдельной личности имеют не больше значения, чем переживания муравья в муравейнике. Бывший член экономической миссии в Берлине, яростный противник Брестского мира, редактор «Правды», автор многих книг по экономической политике и революции, неутомимый теоретик нашел меня пьющим чай в зале отеля «Метрополь». Я только что купил номер газеты, в которой была воспроизведена карта всего света, где большинство европейских государств было окрашено в красный или розовый цвет в зависимости от того, восторжествовала ли там революция или только ожидалось ее наступление. Я показал эту карту Бухарину и сказал ему: «Что же вы теперь удивляетесь, если за границей о вас говорят, как о новых империалистах?»

Бухарин взял карту и начал ее рассматривать.

— Идиотство, совершенное идиотство! — сказал он. — Впрочем, — добавил он, — я думаю, что мы вступили в период революции, которая может продолжаться лет пятьсот, до тех пор, пока революция не восторжествует во всей Европе и вообще в мире.

У меня в резерве была теория, которую я обыкновенно рассказывал всякого рода революционерам и почти всегда с интересными результатами. Я сообщил ее Бухарину.

— Вы всегда говорите, — сказал я, — что в Англии будет такая же революция. Но вы никогда не принимали в соображение, что Англия по существу представляет из себя фабрику, а не хлебный амбар, так что при революции мы немедленно были бы отрезаны от всякого подвоза продовольствия. По вашей же теории английский капитал соединился бы с американским, и через шесть недель нам нечего было бы есть. Англия не Россия, которая может прокормиться, передвигаясь с места на место. Шесть недель революции в Англии, и у нас были бы голод и реакция одновременно. Я даже того мнения, что революция в Англии может скорее повредить России, чем принести ей пользу.

Бухарин засмеялся:

— Вы старый контрреволюционер. Это все было бы, верно, но вы должны быть более дальновидным. В одном вы правы. Если революция распространится в Европе, то Америка прекратит всякий подвоз продовольствия. Но к тому времени мы получим хлеб из Сибири.

— Но неужели бедная Сибирская железная дорога сможет снабжать хлебом Россию, Германию и Англию?

— Когда дело дойдет до этого, тогда уже не будет Пишона и его друзей. Нам придется кормить и Францию. Вы не должны еще забыть, что в Венгрии и Румынии много хлеба. Как только гражданская война в Европе прекратится, Европа сама себя прокормит. С помощью немецких и английских инженеров мы скоро превратим Россию в настоящую житницу, которая будет в состоянии прокормить все рабочие республики Европы. Но и тогда мы будем стоять у начала нашей задачи. В тот момент, когда вспыхнет революция в Англии, все английские колонии присоединятся к Америке, тогда наступит черед Америки. И, наконец, настанет момент, когда все мы должны будем соединиться, чтобы разрушить последний оплот капитализма в какой-нибудь буржуазной республике Южной Африки.

— Я хорошо представляю себе, — сказал он, и его маленькие блестящие глаза мечтательно смотрели сквозь потемневшие стены столовой, — что рабочие республики Европы будут вести колониальную политику, противоположную политике сегодняшнего дня. Как теперь завоевывают низшие расы для того, чтобы их эксплуатировать, так потом придется завоевывать колонистов, чтобы отобрать у них средства для эксплуатации.

— Одного только боюсь!

— Чего именно?

— Иногда боюсь, что борьба будет такая озлобленная и такая бесконечная, что вся европейская культура может погибнуть.

Я вспомнил о моем владельце кожевенного завода и о тысячах испытаний, которые выпадают на долю каждого отдельного человека в этой революции, не говоря уже о смерти и о гражданской войне. Я думал еще о многом другом, и так как я испытывал какое-то жуткое чувство, то молча пил свой чай.

Бухарин же, беззаботно изложив мне эти грандиозные перспективы, проглотил чай, подслащенный моим сахарином, и напомнил мне о своей болезни прошлым летом, когда Радек обегал весь город, чтобы достать ему сладостей, так как это было единственное лекарство, которое ему помогало. Затем он быстро вскочил, застегнул поспешно пальто, напоминая маленького чудака, Де-Квинси революции. И когда он почти бегом шел в конец огромной комнаты, его силуэт постепенно исчезал в плохо освещенной и наполненной дымом столовой.