Гремящий порог

ГРЕМЯЩИЙ ПОРОГ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

— Подождите, — сказала Наташа, — не могу я… дальше идти… — Она опустилась на тропу, привалилась на бок, сминая высокие стебли иван-чая, и съежилась, подтянув колени к самому подбородку.

Аркадий испуганно смотрел на искаженное болью лицо Наташи.

— Понесем ее, — сказала Люба Броднева. — Чего уставился? Не может она идти.

Люба склонилась над подругой, бережно приподняла голову Наташи, заправила под косынку свисавшую на глаза прядку светлых волнистых волос.

— Я сама, — сказала Наташа и с усилием поднялась на колени.

— Не упрямься, — сказала Люба. — Поднимай ее! — прикрикнула она на Аркадия.

Они взяли Наташу на руки и понесли по тропе, полого вздымавшейся по распадку.

Идти с ношей в гору было трудно, особенно Любе: она была намного ниже Аркадия. Пока дошли до медпункта, несколько раз останавливались перевести дух. Домик, срубленный из свежераспиленного, не успевшего еще потемнеть бруса, приютился на крохотной полянке между высокими соснами, смыкавшими свои кроны над тесовой кровлей. Глядевшие в распадок окна были открыты настежь. В верхних створках окон плавилось горячее летнее солнце.

Наташу усадили на широкую ступеньку крыльца. Аркадий заглянул в раскрытое окно и крикнул:

— Принимайте больную!

Сестра вышла на крыльцо с книжкой в руках. Поглядела на сжавшуюся в комочек Наташу и сказала:

— Нет у меня места.

Потом положила раскрытую книгу корешком вверх на подоконник и спросила: — Что у нее?

— Она… оступилась, — растерянно сказал Аркадий.

Сестра подошла к Наташе, присела на корточки и привычными, заученными движениями ощупала колени и ступни ее ног.

— Не там смотришь! — не выдержала Люба. — Надорвалась она. Бревно несла.

Сестра поглядела снизу вверх в сузившиеся глаза Любы.

— Тогда надо ее в больницу.

— Не дойдет же она! Не видишь разве? — возмутилась Люба. — А ты чего пристыл? — прикрикнула она на Аркадия. — Беги за бригадиром!

Но Федор Васильевич уже торопливо поднимался по распадку, размашисто перешагивая через поваленные, отливающие медью стволы и ржавые от усохшей хвои кучки хвороста.

— Что же вы ее здесь посадили? — спросил он строго, кивнув в сторону Наташи.

— Говорит, некуда, — ответила Люба.

Не останавливаясь, Федор Васильевич прошел в медпункт. Сестра вошла за ним. Аркадий вытянул шею, прислушиваясь.

— На койке кто? — резко спросил Федор Васильевич.

— Из первой бригады, ногу порубил, — ответила сестра.

Федор Васильевич так же быстро спустился с крыльца, легко и вместе с тем осторожно поднял Наташу на руки и понес в медпункт. Наташа не успела или не смогла сказать ни слова и только посмотрела на него грустно и растерянно. Люба хотела крикнуть ей вслед что-то ободряющее, но, перехватив этот взгляд, промолчала.

— Федор Васильевич, да что же вы, право?.. — протяжно, плачущим голосом запротестовала сестра. — Нельзя же в перевязочную. Вдруг порубится кто или еще что случится…

— Уже случилось! — оборвал сестру Федор Васильевич. — Дай ей чего-нибудь. Видишь, ее всю стянуло от боли.

Люба вздрогнула и так сердито посмотрела на Аркадия, что тот сжался под ее взглядом.

Федор Васильевич остановился на крыльце, отер кепкой пот с лица и устало опустился на ступени. Сказал Любе с укором:

— Что же вы, девчата, самовольничаете? Сто раз говорил вам, не хватайтесь за бревна. Ваше дело — сучья убирать.

Люба потупилась.

— Чем вам это бревно помешало?

— …Это я… это я виноват, — решился, наконец, Аркадий. — Я хотел костер развести… на этом месте… чтобы ближе сучья подносить…

Федор Васильевич как будто только заметил его.

— Заботу проявил? — жестко переспросил он. — Толкнул донку под комель, а сам выпрягся!

— Я… споткнулся.

— С этих пор начнешь, всю жизнь спотыкаться будешь.

Откровенное презрение бригадира словно подхлестнуло Аркадия.

— Вы больше моего виноваты! Это не женский труд!

— Верно говоришь, не женский. Только чей же, если такие лбы от работы прячутся?

— Вы мне нотации не читайте! Я…

— Мне с тобой и говорить тошно. Пусть тебе нотации читает Кузьма Сергеевич. Скажи ему, что я тебя из бригады выгнал.

Аркадий опешил. Он собирался козырнуть именем отца. Теперь сказать ему было нечего.

Но Федор Васильевич уже и не смотрел на него.

— Люба, беги на участок, — сказал он. — Забирай первую машину — и сюда. Я тут обожду. И скажи, чтобы позвонили в больницу.

Представитель главка в продолжение всего разговора расхаживал по кабинету из угла в угол. Это раздражало Набатова. Было в этой манере Круглова что-то начальственно-покровительственное, даже пренебрежительное. Во всяком случае, несовместимое с серьезным разговором, который они вели.

— Мне, дорогой Кузьма Сергеевич, понятны ваши патриотические, так сказать, чувства. Увлеченность своим делом всегда похвальна. И я могу вас понять.— Круглое остановился у открытого окна и картинным жестом простер руку.— Дикое величие природы! Потрясающая воображение мощь этой великолепной реки! Противоборство человека и стихии!.. Должен признаться, дорогой Кузьма Сергеевич, в душе я тоже романтик…

«Чиновник ты, а не романтик»,— подумал Набатов и, словно опасаясь, как бы не сказать лишнего, крепко сцепил зубы, так что крупные желваки обозначились на его широком скуластом лице.

— …Но, кроме романтики, существует экономика, с ее железными законами, и в наш сугубо практический век она и определяет направление технического прогресса.

Набатов откровенно поморщился, но Круглов не заметил этого; он снова зашагал по кабинету, неторопливо переставляя длинные ноги.

— Я могу вас понять,— повторил Круглов,— но вы видите только свою стройку и, поскольку ваш кругозор ограничен столь тесными рамками, вам, уважаемый Кузьма Сергеевич, трудно быть объективным. И вы упускаете из виду весьма существенные обстоятельства,— Круглов произносил слова отчетливо и размеренно и каждым шагом словно припечатывал каждое свое слово,— весьма существенные: время и деньги. Что время—те же деньги, давно известно, а наше время — вы понимаете, в каком смысле я это говорю,— дороже всяких денег…

— Павел Петрович,— не выдержал Набатов,—мы инженеры и аргументировать должны не общими рассуждениями, а цифрами и расчетами!

— Кузьма Сергеевич,— мягко возразил Круглое,— не забывайте, существуют общие принципы.

— Общий принцип один — благо народа. — Это уж слишком общий принцип,— улыбнулся

Круглов.— Но я согласен танцевать и от этой печки. Извольте! Строительство тепловых электростанций экономически выгоднее, чем строительство гидростанций. Это подтверждается и опытом и расчетами, как с точки зрения стоимости строительства, так и с точки зрения сроков строительства.

— Это прописные истины.

— А вы спорите! — Круглов остановился и, широко улыбаясь, развел руками.

— Буду спорить! — упрямо сказал Набатов.— И цифрами докажу!’ На нашей гидростанции,— он подчеркнул слово «нашей»,— установленный киловатт обойдется не дороже, чем на тепловой. А время… Пока вы составите проекты, утвердите их и развер—нете строительство тепловых станций, наши турбины уже будут крутиться! Мы два года работаем, а вы хотите зачеркнуть наш двухлетний труд!

— Почему я? — Круглов снова развел руками.

— Ваш главк!

— При чем тут главк? Надо же понимать… Это линия!

— Насчет линии и общих принципов мы уже договорились. Сейчас я говорю о деле.

— О деле? Извольте! — уже с явным неудовольствием, произнес Круглов, и наигранная благодушная улыбка на его бледном, с точеными строгими чертами лице сменилась откровенной усмешкой.— Вам, полагаю, известно: сроки строительства Красногорского рудного комбината сокращены. Почему — также, полагаю, известно. Стране нужен металл. Через два года Красногорск должен выдать руду металлургическим заводам. Красногорску нужна энергия. Вы дадите ее через два года?

Круглов остановился и испытующе посмотрел на Набатова.Тот угрюмо молчал.

- Выход один: строить крупную тепловую станцию.

— А кто вам построит Красногорскую тепловую за два года? — зло спросил Набатов.

— Видимо, вы.

— Я?!

— Я имею в виду коллектив строителей Устьинской гидростанции,— подчеркнуто официально произнес Круглов,— ну и, естественно, вас лично, как руководителя этого коллектива.

«Тебя бы заставить!» — хотелось крикнуть Набатову, но он сдержал себя. К чему спорить? Кому доказывать? Разве Круглов отстаивает свое мнение? Так решено в главке, в министерстве. А Круглов… он «организует выполнение», «проводит в жизнь». И ему глубоко безразлично, что «проводимое» им решение противоречит живой жизни. Прикрыть стройку, «законсервировать»…—и слово-то какое нелепое, будто речь о груде огурцов!.. А стройка уже сейчас, еще не набрав сил для полного размаха, уже вросла в жизнь своего края. Пока они с представителем главка ведут никчемный спор (ни один из них не убедит другого), в приемной дожидаются люди. И у каждого дело к нему, Набатову. Там не только работники стройки. С утра дожидается председатель колхоза из соседнего села Вороновки.’Ему Набатов обещал помочь тракторами и автомашинами. К часу дня приедет секретарь райкома. Задумано большое дело: сплошная электрификация района. Тоже надо помочь и советом и делом. Уже сейчас стройка нужна людям, нужна народу. Прикрыть стройку —все равно, что резать по живому…Круглов по-своему истолковал молчание Набатова.

— Не понимаю, чего вы страшитесь Красногорска? Может быть, вы думаете, что это будет совнар-хозовская стройка? Нет, Рожнову мы вас не отдадим.— Круглов не заметил усмешки Набатова.— Могу вас заверить, строительство Красногорской станции останется в ведении министерства. И скажу нам откровенно, Кузьма Сергеевич,— Круглов снова попытался взять доверительный тон,— непонятно мне, что вы так уцепились за эту стройку? Ведь это же сумасшедший риск! Проектировщики до сих пор спорят, как перекрывать эту бешеную реку. Тут в два счета голову сломить! И совсем другое дело — тепловая станция. Там вы строите на сухом берегу. Имеете под ногами твердую почву…

— А здесь? — перебил его Набатов.— Здесь все забросить, похерить двухлетний труд!.. Нас здесь двенадцать тысяч! — голос Набатова наливался глухой яростью.— Начинали с палатки, с землянки. На голое место пришли… А теперь все бросить!

— Кузьма Сергеевич, понимаю я вас,— теперь Круглов говорил осторожно, как говорят с тяжелобольным.— Но другого выхода нет. Не… разумно,— он хотел сказать «нелепо», но сдержался, остерегаясь раздражать Набатова,— неразумно строить одновременно и тепловую станцию, которая нужна нам сегодня, и гидростанцию, которая нужна будет только завтра.

— Она нам сегодня нужна! Круглов только пожал плечами.

— Вопрос о консервации вашей стройки, по сути дела, решен. Я оставлю вам проект постановления коллегии министерства. Хотелось бы, чтобы вы его завизировали.

«Вот почему ты вокруг меня юлишь!» — подумал Набатов.

Круглое, словно не замечая откровенно презрительного взгляда Набатова, спокойно достал из портфеля проект — несколько листов плотной хрустящей бумаги, соединенных проволочной скрепкой,— и положил на стол Набатову.

Когда Круглов ушел, Кузьма Сергеевич несколько раз перечитал проект и долго сидел один в тяжелом раздумье. Надрывно звонили телефоны — он не снимал трубки. Заглядывали в дверь и заходили какие-то люди — он отсылал их нетерпеливым движением руки.

На заглавном листе проекта, выше отпечатанного синими буквами названия министерства, ярким красным пятном выделялся государственный герб. Набатов, не отрываясь, смотрел на него, и он то сжимался в острую красную точку, то расширялся, окрашивая весь лист.

«Что ты можешь сделать?» —снова и снова спрашивал себя Набатов.

Стройка — его детище, главное дело его жизни — обречена на консервацию. И ему — ему самому! — предлагают подписью скрепить это решение…

Ну и что же?.. Подписать?.. Никогда! Он будет доказывать, отстаивать свою правоту. Да, строить тепловые станции, как правило, дешевле и быстрее. Но здесь, в Сибири, особые условия. Многие гидростанции Сибири, и прежде всего Устьинская — его детище,— исключение из этого общего правила. Он может доказать это. Ему не надо ворошить толстые тома проекта. Это его дело, его жизнь. И каждая страница, каждая цифра живут в его сознании. За ними массивные громады бетона и ажурные переплетения металлических конструкций, умный труд людей и мощный гул турбин, извергающих потоки энергии…

Он может доказать! Но кому?.. И зачем?..

Он снова посмотрел на лежащий перед ним проект постановления коллегии министерства.

Разве человек, который, сидя за двухтумбовым столом в одном из многочисленных кабинетов главка, «готовил» эту бумагу, нависшую над стройкой как мрачная туча,— разве он, этот человек, не знает цифр проекта Устьинской ГЭС? Разве люди, которые за длинным столом в зале заседаний министерства превратят эту бумагу из проекта в постановление и тем самым зачеркнут труд и мечту его, Набатова, и двенадцати тысяч его товарищей по труду и мечте,— разве они, эти люди, не знают цифр проекта Устьинской ГЭС?.. Они их знают. Больше того — они знают, что цифры эти точны.

Но что им цифры, когда у них есть «линия»!

Федор Васильевич сам отвез Наташу в больницу. Вместе с Любой они под руки ввели ее в кабинет хирурга. Боль у Наташи не проходила, но она уже притерпелась, и, только всмотревшись в запавшие ее глаза, можно было понять, как трудно ей удерживаться от стонов.

— Кто дежурит в хирургической? — спросил Федор Васильевич в регистратуре.

— Зинаида Петровна,— ответили ему.

— Самый лучший наш врач,—сказал Федор Васильевич Наташе.

Дежурный хирург, пожилая уже женщина, выглядела очень суровой. Может быть, потому, что носила большие очки в темной роговой оправе.

— Попрошу вас выйти, — строго сказала она провожатым.

Федор Васильевич безропотно подчинился. Люба тоже двинулась к двери, но, перехватила тревожный, испуганный взгляд подруги.

— Можно мне остаться? — робко попросила она. — Да ей и не раздеться самой.

Уловила ли строгая Зинаида Петровна безмолвную просьбу больной или вспомнила, что дежурная сестра занята в палате и помочь ей не сможет, только Любе позволено было остаться.

— Наденьте халат!

Люба кинулась в угол, где на гвозде висел длинный белый халат, но, еще не дойдя, остановилась, рывком сдернула с плеч брезентовую спецовку и, не зная, куда ее деть, открыла дверь и швырнула куртку в коридор.

Зинаида Петровна молча наблюдала за ней, с трудом сдерживая улыбку.

Люба бережно усадила Наташу на стул, осторожно стянула с ее ног старенькие, порыжевшие сапожки, помогла снять куртку, шаровары и выцветшую от стирки кофточку.

Короткая сорочка, из которой Наташа уже выросла, туго обтягивала грудь и открывала выше колен красивые, сильные ноги.

— Помоги ей лечь.

Наташа опустилась на узкую кушетку и зябко поежилась: тонкая, отглаженная простыня показалась очень холодной.

— Больно? — участливо шепнула Люба.

— Нет, ничего… — так же тихо ответила Наташа.

Сейчас ей было не так больно, как страшно.Зинаида Петровна долго осматривала Наташу.Люба, не отрываясь, следила за движениями ее рук, неторопливо ощупывавших напряженно-неподвижное тело Наташи. Строго поблескивали стекла очков в массивной темной оправе, отчего сосредоточенное лицо женщины казалось еще более хмурым, и Люба кусала губы, чтобы не расплакаться.

Вошла сестра со свертком белья в руках. Равнодушно спросила Любу:

— Что с ней?

— Надорвалась она. Тяжелое несла.

— Не берегутся, а потом вот, пожалуйста… — сестра развернула сверток и стала переодевать Наташу в больничное.

Люба с надеждой и страхом смотрела на хмурое лицо врача.

— Бить вас некому! — сердито сказала Зинаида Петровна. — Такой великолепный организм! Такое прелестное тело! Калекой могла остаться, на корню засохнуть! Да и сейчас еще…

— Доктор, а что же с ней будет? — жалобно спросила Люба.

— А то, что ничего не будет. Здоровья не будет! Рожать не будет!

У Любы даже губы побледнели.

— Ой, доктор! — взмолилась она. — Как же теперь?..

— Не ойкай раньше времени! — цыкнула на нее Зинаида Петровна. — Мы-то зачем здесь?

Наташу на коляске повезли в палату. В коридоре дожидался Федор Васильевич. Пропустив коляску, он осторожно тронул сестру за руку.

— Что врач сказал?

— Полежит у нас в стационаре.

— Очень худо ей?

Сестра с раздражением отмахнулась. В палату Федора Васильевича не пустили. Он попрощался с Наташей в коридоре.

— Ты, главное, духом не падай, — сказал он ей и, не решаясь пожать, подержал в своей руке маленькую, покрытую ссадинами руку Наташи.

А она уже совсем обессилела от боли и только легонько пошевелила пальцами.

Коляску вкатили в палату. Федор Васильевич остановился в дверях, провожая взглядом Наташу. Только ее большие синие глаза жили на обесцвеченном болью лице.

Федор Васильевич помахал ей рукой. Наташа медленно сомкнула ресницы, и Федор Васильевич понял, что это она кивнула ему на прощание.

— Выздоравливай скорее! Мы навещать тебя будем, а сегодня…— но сестра закрыла дверь, и то, что еще сказал Федор Васильевич, Наташа уже не слышала.

В палате было всего три койки. На той, что у двери, сидела женщина и неторопливо расчесывала длинные, прохваченные сединой волосы.

— И молодых хворь не минует, — покачала головой женщина. — Ох, грехи наши! Ей беда, а я, дура старая, рада: хоть будет словом с кем перемолвиться.

— Вы, мамаша, ее теперь не беспокойте,— предупредила сестра..— Ей уснуть надо. Я ей сейчас укол сделаю.Наташа очень боялась уколов, но тут она даже не обратила внимания на слова сестры. Пусть делают что угодно. Только бы, хоть ненадолго, забыть об этой неотступной, словно прилипшей к ее телу боли…Молодая развесистая березка, словно жалея Наташу, протянула к самому окну свои тонкие, гибкие ветви. Из окна виден круто уходящий вниз склон, поросший’ высокими соснами. В просветах между толстыми стволами видно широкое плесо реки, перехваченное лохматой грядой порогов, а дальше — пока хватает глаз — россыпь зеленых островов, опоясанных голубыми лентами проток и рукавов реки.

Все это мельком увидела Наташа, когда ее укладывали на койку. Но постоять у окна, распахнутого в красоту, не было сил. Сейчас она желала одного: скорее бы заснуть…

Проснулась Наташа вечером. Боль стихла, но шевелиться было страшно, и она лежала неподвижно, вытянув руки вдоль усталого, будто чужого тела.

Отблеск заката широкой полосой окрасил потолок и стену над дверью. Соседка по палате спала, временами вздыхая во сне. И Наташе показалось, что она уже очень много времени в этой комнате с голыми стенами, а ее работа на лесоучастке и несчастье, столь, внезапно свалившееся на нее, отодвинулись куда-то так же далеко, как отъезд на стройку, как жизнь там, дома…

Воспоминание о доме вызвало тревожную мысль: как сообщить о случившемся матери?Наташа долго размышляла и решила: «Ничего не буду Писать. Напишу потом, когда выйду из больницы». А сама подумала: хорошо, если бы мать и сестренка пришли сейчас, посидели с ней… Нет, не хорошо. Снова горе для матери. А его и без того слишком, слишком много было… Нет, как только хоть чуточку легче станет, надо написать ей письмо — ласковое, веселое: пусть думает, что у дочки все хорошо…

Все хорошо… Нет, давно уже не все хорошо. И не в сегодняшней беде дело. Это пройдет, поболит и пройдет. Уже давно ей трудно и горько после памятного для нее разговора с Вадимом, когда разошлись их пути.

Может быть, она говорила с ним очень резко, очень обидно для него, но ведь она была права. Поступок его был постыдным, позорным. Сотни, тысячи парней и девчат мечтали об этой путевке, как о счастье, а он пришел в райком и с наигранной улыбочкой вернул путевку. Разве могла она говорить спокойно?

— Тебя захлестнула болотная романтика,— сказал он ей тогда, даже не выслушав до конца.

— Болотная? —с укором переспросила она.

— Ну, пусть таежная,— отмахнулся он, сдвинув брови.— Не в словах дело. А впрочем, где тайга, там и болото. Так даже в учебнике географии написано:

Он стоял перед ней, высокий, не по годам осанистый, и снисходительно усмехался.

— Вадик! Что ты говоришь?

— Я всегда говорю то, что думаю,—высокомерно ответил он.— Хотя бы это шло вразрез с мнением его величества коллектива. И надеюсь всегда быть искренним в своих словах и поступках. И даже не считаю это доблестью.

И тогда она сказ.ала ему:

— Вадим, мне жаль тебя!

Его большие серые глаза сузились и потемнели.

— Пожалей себя! — со злостью бросил он.— Послушная овечка в дисциплинированном стаде.

— А ты…—задыхаясь от волнения, выкрикнула она,— ты… благоразумный уж!

Он заставил себя улыбнуться.

— Пятерка по литературе оправдана. Впрочем, умолкаю. Ужи не жалят.

Он церемонно поклонился и ушел не оглядываясь.А она проплакала всю ночь.В оставшиеся до отъезда дни она не искала встречи с Вадимом. Наверно, и он не искал. Однажды они едва не встретились на улице. Но когда их разделяло всего несколько шагов, он резко свернул и скрылся за стеклянной дверью магазина. Проходя мимо, она взглянула на вывеску. Это был магазин фотографических товаров. Фотографией он не занимался. Это. она точно знала.

Она старалась не думать о нем. Старалась, но не могла. Много лет они были дружны. Между ними не было еще произнесено слов о любви, но они знали, что это впереди и что это будет. И вот все рухнуло. Он не поедет к ней. Она ему совсем не нужна…

Она корила себя за слепоту и беспечность, за то, что, гордясь им, привыкла смотреть на все его глазами и не заметила, не почувствовала, как он менялся день ото дня, как уверенность в своих силах перерастала у него в самомнение, а решительность и твердость — в деспотическое высокомерие.

Матери она ничего не сказала. Мать сама заметила и прямо спросила, едет ли Вадим.

— Нет,— ответила она.

После этого в доме больше о нем не вспоминали. Только, младшая сестренка Олечка как-то спросила:

— Почему Вадик к нам перестал ходить?

— Некогда ему по гостям расхаживать,— строго сказала мать.— Ему заниматься надо. К экзаменам готовится.

— Можно подумать, мама, что ты осуждаешь Наташу за то, что она едет,— вступилась Олечка за сестру.

— А-ты не думай,— просто сказала мать и улыбнулась.— Заступница!

…Нет, мать ее не осуждала. Наташа не услышала ни одного слова упрека. А разве ей было легко? Только теперь, очутившись в этой унылой палате, среди этих голых, печальных стен, Наташа впервые по-настоящему поняла, чего стоило матери ее безропотное согласие…

На другой день, уже под вечер, пришла Люба.

— Порядочки у вас тут! — сердито сказала она Наташе, насупив крутые бровки. От этого круглое ее лицо с коротким прямым носиком стало до невозможности строгим, так что Наташа не могла сдер жать улыбки.—Вчера не пустили. Спит. Сегодня — тоже спит. Сказала им: пока не увижу, не уйду. Чего смеешься, с ними только так и надо. Ну, а ты как? Болит?

— Меньше,— все еще улыбаясь, ответила Наташа.

— Девчонки тебя жалеют. Надька до утра проревела. Хотели бригадой к тебе идти — с работы не отпустили. Я одна с обеда отпросилась: В воскресенье все придем. На Аркашку злятся. А он тоже пришел к тебе.

— Кто он?

— Аркашка. Его не пустили. Вот, просил тебе передать.

Люба подала красную коробку. На коробке распластался в беге олень с длинными ветвистыми рогами.

Наташа нахмурилась, но взяла. Развернула вложенную в коробку записку.

— Чего пишет?

Наташа молча протянула ей бумажку.

— «Товарищу по несчастью»,— вслух прочитала Люба.— Скажите! Тоже товарищ! Хорош! Правда?

Наташа ничего не ответила. Ее отвлек шум в коридоре. Там спорили.

— Куда я тебя поведу? — сердито говорила дежурная сестра.— Фамилию не знаешь?

— Так, поди, не одни же Натальи у вас тут лежат. Вчера ее положили.

— Ну, иди, иди, старый! Раз вчера, значит в этой палате.

Вошел старичок, маленький и седенький. Глаза у него были голубые, веселые, совсем не стариковские. По глазам и лицо — темное, иссеченное морщинами— казалось моложе. В длинном, не по росту, халате он выглядел совсем крошечным и смахивал на елочного гнома.; не хватало только бороды.

— Вот она, стало быть, девица Наталья,— весело сказал старичок, подходя к койке.— Ну, здравствуй, будем знакомы! Демьянычем меня зовут, Василием Демьянычем.

Наташа смотрела на него, ничего не понимая.

— Вы и вчера, дедуся, приходили? — спросила Люба.

— Приходил, девонька, приходил,— подтвердил старичок.— Федя говорит; «Сходи проведай, своих у нее никого здесь нет. Снеси,— говорит,— чего-нибудь вкусненького…» А чего снесешь? В магазине, кроме консервы рыбной, чего купишь? Принес вот тебе свой лесной гостинчик, ягодку голубичку,— и поставил на тумбочку в головах Наташи банку с ис-синя-черными ягодами.

— Спасибо, дедушка,—поблагодарила Наташа.

— Кушай на здоровье, красавица. От лесной ягоды вреданет, одна польза.

— А вы, дедуся, откуда… узнали, что Наташа здесь лежит? — спросила, наконец, Люба.

— Говорю, Федя послал, бригадир ваш Федор Васильевич. Сын он мне приемный,— пояснил старичок.

— Видишь, Наташа, какой он, Федор Васильевич! — сказала Люба.

— Такой, такой,— подхватил старичок,— обходительный он и душевный. Всегда такой был, с изма-летства…— И засмеялся дробным, стариковским смешком.— Из-за этой его обходительности раз даже в беду попал.

— Как это в беду? — неосторожно полюбопытствовала Люба.

— А вот я вам сейчас расскажу,— охотно отозвался старичок.— Как эта, значит, доброта его мне другим боком обернулась. Было это еще в войну, в последний-год. К весне, в марте, надо быть, или в феврале. Пошел я под вечер в баню. Завернула мне старуха бельишко, дала трешницу, и подался я. Еду в 7грамвае и гляжу, стоит солдат, в шинели, с котомкой, ну как есть Федя. А от него уж почитай три года и писем не было. И где он, живой ли, нет ли,— ничего не известно. У вокзала стал солдат сходить. Я за ним.

«Федя!» — кричу.

Обрадовался он.

«Наконец,— говорит,— свиделись. Третий год вам безответные письма пишу. Пришел домой, а там и дома нашего нету».

«Нету,— говорю,— разбомбили. На другой улице живем. Пойдем,— говорю,— скорей. Старуха все глаза повыплакала».

«Невозможно,— говорит,— батя. Два часа всего у меня сроку было. Поезд отходит. Надо свой эшелон догонять. Пойдем, батя! Выпьем по маленькой для встречи».

Зашли на вокзал в буфет. Народу битком. Остановил Федя официантку, симпатичную такую, беленькую, вроде как вот Наташа, остановил и подмигнул ей,— а парень он всех мер, ну да что вам говорить, сами знаете,— значит, подмигнул он ей, нашла она нам столик. Достал Федя из котомки пол-литра, банку консервов мясных, хлеба. Беленькая официанточка нам стаканы спроворила и по тарелке капусты тушеной, добрая душа, принесла.

Выпили по стаканчику. Федя меня угощает, а сам ничего не ест, все рассказывает да расспрашивает. Я говорю:

«Сам кушай, сынок».

Смеется:

«Я сыт, батя, а вам надо подкрепиться».

А я сильно отощал тогда, совсем никудышный был. Официанточка нам еще каши принесла. Федя и спроси ее:

«Не просидим мы тут поезд?»

«Услышите,—говорит,— объявят по радио. Вам куда?»

«На Ленинград».

«Через двадцать минут»,— говорит.

Выпили еще по стаканчику.

Сидим разговариваем, а я все тревожусь: не опоздал бы Федя, дело военное, строгое. Как официанточка мимо идет, каждый раз спрашиваю:

«Как там на Ленинград, скоро?»

«Объявят,— говорит,— услышите».

А чего я услышу? Меня с хорошей еды да вина разморило. Сижу, глаза слипаются. Тут объявляют посадку.

Федя попрощался, налил мне еще.

«Кушайте, батя, а я пошел».

Хотел я за ним, да ноги нейдут. Посидел я, пригубил малость и уснул. Прямо за столом. А проснулся совсем необыкновенно… Слышу, тормошит меня кто-то. Очнулся и, что вы думаете, девоньки, лежу на верхней полке в вагоне. На улице светло—видать, день. А проводник трясет меня и говорит:

«Вставай, отец, приехали. Ленинград!»

«Скажи,— говорю,— бога ради, добрый человек, как я здесь очутился? И почему ты завез меня в такую даль?»

«Приволокли,— говорит,— тебя вчера вечером три официантки на вокзале, втолкнули в вагон и упросили: «Будь человеком, пожалей старика, в Ленинград ему надо!»

Тут я и понял, девоньки, что это та беленькая официанточка, добрая душа, меня выручила.

— Вот уж выручила! — засмеялась Люба.

— Так вот и произошло, девоньки. Пошел в баню в Москве, а оказался в Ленинграде. Хорошо еще, трешница была, телеграмму старухе отбил. Долго она меня потом пилила.

Демьяныч, может быть, рассказал бы еще какую-нибудь историю. Видать, такие терпеливые слушатели попадались ему не часто. Но вошла сестра и без особых церемоний выпроводила всех посетителей,

Кузьма Сергеевич Набатов был коренной сибиряк. Правда, родословную его можно было проследить не дальше четвертого колена, но зато достоверно было известно, что уже прадед проживал в Сибири и работал горновым на знаменитом в свое время Николаевском чугунолитейном и железоделательном заводе.

Во всяком случае, сибирский стаж династии Набатовых исчислялся доброю сотней лет, а это, особенно по нынешним временам, когда некоторые, прожив на сибирской земле без году неделю и не сдав еще брони на московскую квартиру, уже самоотверженно назы-

ваются сибиряками, безусловно, давало право на почетное звание коренного обитателя стороны сибирской.Как уже сказано, прадед Кузьмы Сергеевича — Прокофий Набатов —«делал железо» на Николаевском заводе, дед — Трифон Прокофьич, в натуре которого сильнее сказалась унаследованная от матери кровь таежных следопытов и звероловов,— бродяжил по тайге и «баловался золотишком», а отец, придя на завод десятилетним мальчонкой, после долгих лет соленой заводской науки достиг звания литейщика. За свою трудовую жизнь отлил он без счету котлов и сковород, колосников и кнехтов, станин и маховиков. Последней его отливкой была пушка, изготовленная для партизан прославленного Бурловского отряда. В этом отряде литейщик Сергей Набатов и сложил свою голову, обороняя от колчаковских банд родное Приангарье.Кузьма остался после отца по десятому году. Батрачил с матерью у деревенских богатеев. На всю жизнь запомнил Кузьма горький вкус круто замешанного на слезах сиротского хлеба. Доходил ему пятнадцатый год, когда, надломившись на непосильной работе, сошла в могилу мать.

Ничего доброго не сулила жизнь сироте. Но, видно, и сама судьба спохватилась, что очень уж щедро оделила парнишку невзгодами. Случай свел Кузьму с товарищем отца. Корней Рожнов был подручным у Сергея Набатова в литейной мастерской на Николаевском заводе. Потом вместе они партизанили; из одного котелка ели, одним зипуном накрывались. Корней приютил сироту. Названный отец был всего на десять лет старше приемного сына, и вскоре стали они друзьями-товарищами. Тем более что ростом и статью пошел Кузьма в могучую набатовскую породу и годам к семнадцати поравнялся с Корнеем, хотя и того бог ростом тоже не обидел.

Вместе бродили они по деревням и заимкам, ладили плуги и бороны у мужиков, чинили веялки и жатки у богатеев хозяев — работы мастеровым людям хватало. Далеко от родных мест не уходили. Все ждали, когда снова задымят трубы Николаевского железоделательного, потухшие в пору всеобщей разрухи. Но молодой и не окрепшей еще власти не под силу было возродить старый завод, расположенный к тому же в таежной глуши, вдали от железной дороги и жавшихся к ней городов и рабочих поселков.

Но и старый завод внес свою лепту в общее дело. Он отдал свои станки и машины. Вместе с рабочими, приехавшими с иркутских заводов, Корней и Кузьма снимали станки и грузили на пароход. На том же пароходе и уплыли вверх по Ангаре в большой город.

Дороги коммуниста Рожнова и комсомольца. Набатова и дальше пролегли рядом. Вместе работали на заводе, вместе поступили на рабфак, вместе уехали учиться в далекий Ленинград и в один день получили дипломы инженера-гидростроителя. Только тут Кузьма немного обошел названого отца: он получил диплом с отличием. Видно, сказалась разница в десять лет: молодой голове легче давалась наука.

С тех пор прошло больше двух десятилетий.Все эти годы Кузьма Сергеевич Набатов строил. Строил плотины и каналы, мосты и гидростанции. Строил, а сам тянулся душой к родным краям. Ленивыми и маломощными казались ему равнинные реки Центральной России. Не уходила из памяти стреми-тельная, могучая Ангара — сказочная река, текущая в крае сказочных богатств.

Одно время казалось, мечты его начинают сбываться. В начале тридцатых годов во весь голос заговорили о развитии производительных сил Сибирского края. Академик Александров возглавил учреждение с емким, обращенным в завтрашний день названием «Ангарстрой». Здесь десятки и сотни ученых и инженеров разрабатывали далеко нацеленные планы преобразования Сибири. Академик Александров выступал в Политехническом музее с лекциями о покорении Ангары. Об этом же говорили и спорили на рабочих собраниях и партийных конференциях в городах Прибайкалья. Иркутский поэт Анатолий Ольхон читал комсомольцам свои стихи о любимой реке:

…Я хочу, чтоб твой разбег Взнуздал упрямый человек, Чтоб над окраиной земли Сиянье радуги зажгли. Дорогу в будущность открой, Вставай скорей, Ангарострой!

Все эти планы и надежды смяла война. Кузьме Сергеевичу вместо гидростанций на Ангаре пришлось возводить береговые укрепления на северном побережье. И только после того, как страна отпраздновала День Победы, осуществилось давнее стремление Кузьмы Сергеевича: его послали на Иртыш, на строительство одной из первых гидростанций в Сибири. Впрочем, сам он считал, что находится только на подступах к осуществлению главной своей мечты — воздвигнуть гигантскую гидростанцию в родных местах, в низовьях Ангары. Пришло время, мечта Кузьмы Сергеевича осуществилась — началось строительство Устьинской ГЭС, сооружаемой на знаменитых Гремящих порогах.

— Мне просто неудобно, Павел Петрович, слушать вас,— сказала хозяйка в ответ на похвалы, расточаемые гостем.— И стол бедный, и все не то. Но, увы, здесь не Москва, и приходится с этим мириться.

— Поверьте, Елена Васильевна,— говорил Круглов, прижимая руку к сердцу,— вам нечего сокрушаться. Ужин отменный, а ваша квартира — это уголок Москвы. Можно только поражаться вашему искусству так устроиться в глуши. Это талант. Я всегда говорил, что Евгению Адамовичу повезло. Мне, вечному страннику, ибо такова участь диспетчера-куратора, но долгу службы зачастую лишенному домашнего уюта, вы можете поверить.

— Вы не странник, а льстец,— возразила довольная хозяйка.— Евгений, кофе я подам на веранду.

— Чудесно! — ответил Калиновский.— Прошу вас,— сказал он, пропуская гостя вперед.

— Я не вижу ваших замечательных книжных шкафов,— сказал Круглов, оглядывая комнату.— Библиотеку вы оставили в Москве?

— Книги портятся от частых перевозок.

— Да, конечно,— согласился гость.

— Присаживайтесь,— сказал Калиновский, указывая на плетеное кресло. Но Круглов прошел к открытому окну.

Елена Васильевна принесла кофейник, чашки, сахарницу, тарелочку с аккуратно нарезанным лимоном.

— Будь добр, Евгений, похозяйничай сам,— сказала она мужу,— и, когда зажжешь свет, не забудь закрыть окно, а то налетят всякие козявки.

Веранда застекленной стороной смотрелась в речную долину. Заросший вековыми соснами склон круто уходил вниз. По распадкам вползали на гору сумерки. В ущелье, пробитом рекой между сдавившими ее отвесными скалами, уже наступила ночь. Глухо и грозно гудела на порогах невидимая во тьме река. И где-то далеко-далеко, над черным зубчатым гребнем, просвечивала полоска угасающей зари.

— Любуетесь? — спросил Калиновский.

— Размышляю,— возразил Круглов.— И вы знаете, Евгений Адамович, мне даже жаль вашего патрона. Не глупый вроде человек, опытный инженер, а в принципиальных вопросах какое-то старомодное донкихотство… И непомерная самоуверенность. Проектировщики страшатся этой дикой реки. До сих пор никто не решился принять окончательный вариант перекрытия реки. Говорят: бумага все стерпит. А тут и бумага не терпит! А он…— Круглов с раздражением передернул плечами.

— Прошу,— сказал Евгений Адамович, подвигая гостю вровень с краями налитую чашку.

— Благодарю. А он уже называет сроки пуска станции. И верит в их реальность!

На лице Круглова отразилось искреннее возмущение.

— Фанатик,— сказал Евгений Адамович самым безразличным тоном. Ему уже наскучила пространная тирада Круглова.

«Вы бы перед Набатовым, уважаемый, так высказались, а мне вся эта патетика ни к чему. Я и без напоминаний знаю, что начальству возражать небезопасно»,— так именно хотелось сказать Евгению Адамовичу, но он только вздохнул и повторил:

— Фанатик. Мания Ангары.

— Другой на его месте обрадовался бы возможности унести ноги. А он даже слушать не хочет.

По лицу Евгения Адамовича пробежала усмешка.

— Не удалось убедить?

— Не знаю, кому это по силам. Я положил ему на стол проект постановления коллегии, завизированный начальником главка. Но для него нет авторитетов… Ведь должен же он понимать, что начальник главка не из пальца высосал идею консервации Устьинской ГЭС! Дана установка: переключить максимум капиталовложений с гидравлических станций на тепловые. Все согласны, один Набатов не согласен! Ну не все ли ему равно, что строить — гидравлическую или тепловую?.. Мы инженеры. Исполнители. Наше дело строить. Что строить, есть кому решать без нас!

— Пейте, остынет,— напомнил Евгений Адамович. Но Круглов никак не мог успокоиться.

— Тем более такая ситуация. Через два года Красногорск должен выдать руду. А энергию должны дать мы! Вы понимаете, что будет, если мы сорвем выполнение задания правительства?.. Только тепловую! Вашу станцию через два года пустить невозможно!

— А Набатов скажет: возможно?

— Если Набатову не дорога голова на плечах, то мы своими пока дорожим. Вы, вероятно, тоже?

— Безусловно,— подтвердил Евгений Адамович и, немного помолчав, спросил: — Когда ожидается постановление коллегии?

Круглов нахмурился.

— Нужна виза Набатова.

— А если он ее не даст? Я имею в виду: не даст той визы, что вы от него добиваетесь.

— Это может затянуть решение вопроса. Руководство министерства считается с Набатовым, тем более

что он сейчас в двух лицах: главный инженер и начальник стройки… И это скверно.

— Что он в двух лицах?

— Скверно, что затягивается решение вопроса. Правительство дало нам всего два года!

«Не о правительстве у вас сейчас забота, Павел Петрович, а о предстоящем объяснении с начальником главка. Там ждут визу»,— не без ехидства отметил про себя Калиновский.

Круглов заметил его усмешку.

— И вас, Евгений Адамович, это должно тревожить. И даже особенно.

— Почему особенно?

— Упорство Набатова может кончиться для него печально. И вести стройку придется вам.

— Я плохо переношу сибирский климат.

— Я вас понимаю, Евгений Адамович, и потому особенно рассчитываю на вашу помощь.

— Вы полагаете, мое мнение более авторитетно для Набатова?

— Набатов один не выступит против главка. Он попытается, так сказать, опереться на коллектив. Конечно, будет не одно заседание и обсуждение. И важно, крайне важно, прожектерским фантазиям Набатова противопоставить трезвое мнение достаточно авторитетного на стройке инженера.

— Набатову мое мнение известно. Не вижу причины скрывать его от других.

— Тем более, когда оно совпадает с директивными установками.

— Позвольте вам налить еще чашечку,— сказал Евгений Адамович тоном радушного хозяина.

— Входи, не бойся! — сказал Васька Ляпин и, толчком распахнув дверь, посторонился, пропуская вперед Аркадия.

Чтобы не выказать, как его смутила проницательность Ляпина, Аркадий вызывающе бросил:

— Тебя,что ли, бояться?

— Я человек смирный.— Ляпин хохотнул баском, положил тяжелую руку на плечо Аркадию и, легонько нажав, словно вдвинул гостя в комнату.— Папаша осерчать может. С кем сынок компанию водит!

Аркадий чувствовал, что у него горят уши. Но Ляпин, кажется, и не обращал на него внимания.Он не торопясь стаскивал забрызганные грязью сапоги и, похохатывая, продолжал:

— Меня чего бояться? Я человек смирный, мухи не обижу.

С сапогами в руках он пошел к двери. На пороге обернулся.

— Посиди малость. Я момент. Туалет наведу и по хозяйству распоряжусь.

Аркадию бросились в глаза массивные, широкие ступни ног с короткими, будто обрубленными, пальцами. Как у медведя. И вообще вся эта узкая, длинная комната с брусчатыми нештукатуренными голыми стенами, с окном, завешенным плотной зеленой занавеской, чем-то напоминала медвежью берлогу. Зачем он сюда зашел? Что общего у него с этим Васькой Ляпиным, который сейчас, фыркая и отплевываясь, умывался в коридоре? Нашел с кем делиться своими переживаниями!

Плеск и фырканье в коридоре стихли. Потом скрипнула дверь, и Аркадий услышал, как в соседней комнате Ляпин сказал:

— Неля, спроворь нам перекусить. И… вообще.

— Кто у тебя там? — спросила женщина. Голос ее, чистый и певучий, показался Аркадию очень знакомым.

— Дружок,— неопределенно ответил Ляпин. «Как все слышно!» — удивился Аркадий и теперь только заметил, что, кроме двери, в которую он вошел, была еще одна — в смежную комнату. Дверью этой, видимо, не пользовались: вплотную к ней стоял стул с наброшенным на спинку светлым пиджаком и большой ободранный чемодан.

— Давай, Неля,— сказал, Ляпин нетерпеливо.

— Иди, я сама накрою,— ответила женщина.

На пороге появился Ляпин, одетый уже по-домашнему— в синих спортивных шароварах и белой майке, плотно обтягивающей мускулистый торс. На ногах были войлочные туфли, и короткопалые ступни уже не раздражали Аркадия. Теперь в глаза бросались мощные бицепсы Ляпина, и Аркадий даже позавидовал тяжеловесной красоте его фигуры.

— Ты чего как в гостях? Раздевайся! — грубовато сказал Ляпин.

Аркадий встал, оглядываясь, куда бьг повесить свою куртку, и в это время, осторожно открыв дверь, вошла молодая светловолосая женщина с подносом в руках.

Чуть прищурив темные красивые глаза, она коротко, но пристально глянула на Аркадия, улыбнулась, показав ровные мелкие зубы, и певуче произнесла:

— Какой хорошенький у тебя дружок, Вася!

Аркадий, стыдясь и злясь сам на себя, почувствовал, что губы его против воли скривила смущенная улыбка, и до того растерялся, что даже не сумел посторониться. Ей пришлось обойти его.

— Угощайтесь! — приветливо сказала женщина, накрыв стол.

— Куда же ты? Садись с нами,— сказал Ляпин.

— И то, выпью-ка и я рюмочку.— Она быстро вышла из комнаты, тут же вернулась с длинной граненой рюмкой в руках и села напротив Аркадия.

Ляпин молча разлил водку.

— За одним столом сидим, из одной посудины вино пьем, пора бы и познакомиться.— Она снова улыбнулась и теперь уже игриво посмотрела на Аркадия.— Какой ты, право, Вася, недогадливый! Ну да мы сами… Неля! — И первая через стол протянула руку.

— Аркадий,— назвался он неестественно громко, встал и неуклюже поклонился.

Рука у нее была мягкая, теплая, и она не торопилась отнять ее.

— Дай бог, не последнюю,—сказал Ляпин и выплеснул в рот все, что было в стакане.

— Будем знакомы,— сказала Неля и медленно, чуть оттянув пухлые подкрашенные губы, выцедила рюмку.

Аркадий хотел последовать примеру Ляпина, но не осмелился. Он уже с достаточным, знанием дела разбирался в марках вин и коньяков, но пить водку стаканами ему еще не доводилось. Больше всего страшась показаться смешным, он решительно поднес стакан ко рту и, собрав все силы, не отрываясь, выпил его до дна.

— Дй да птенчик! — Неля захлопала в ладоши. Лицо Аркадия исказилось и посерело.

— А вы закусите, закусите! Сразу легче станет.— Неля подошла, положила руку на его плечо и, подцепив вилкой кружок колбасы, положила ему в рот, как ребенку. Нагибаясь, она грудью коснулась его плеча, и Аркадий вздрогнул от этого прикосновения.

— Порядок! — пробормотал он и плотнее привалился плечом к поддерживающей его женщине.

Неля усмехнулась и села на свое место. Ляпин, внимательно наблюдавший за ними, снова потянулся к бутылке.

— Первую не закусывают!

— Не наливай ему много, Вася,— попросила Неля.

— Да тут много и не наберешь.— Ляпин поднял бутылку, посмотрел на свет, удрученно крякнул и разлил по стаканам, что осталось.

— А мы переменимся.— Неля поставила свою рюмку перед Аркадием и взяла его стакан.— Хочу узнать ваши мысли.

Аркадий заулыбался, глупо, по-пьяному.

— Поехали! — сказал Ляпин, подавая пример. Неля, не спуская глаз с Аркадия, взяла стакан,коснулась его края губами, потом прикрыла глаза длинными, мохнатыми ресницами и выпила водку спокойно, как воду.

Аркадий встал и двинулся к ней, но Ляпин резко дернул его за руку.

— Сиди!

Все так же пьяно улыбаясь, Аркадий сел и лихо Опрокинул рюмку.

— Да вы покушайте, уважьте хозяйку! — уговаривала Неля.

Она раскраснелась от выпитого и, уже не сдерживая себя, хохотала, глядя на неловкие, пьяные движения Аркадия.

— Хватит тебе! — сердито сказал Ляпин.— Надо о деле поговорить. Что у тебя стряслось?

— А ничего, ерунда! — отмахнулся Аркадий.

— Чего же ты спекся давеча? Не тяни нищего за суму! Говори!

Аркадий потупился.

— Федор Васильевич из бригады… отчислил.

— Что за Федор Васильевич?

— Перетолчин. Бригадир.

— Ну и что?

— Отец узнает… Опять с работы сняли.

— А зачем тебе работа? Что, у отца денег мало? Аркадий хмуро усмехнулся.

— Разве в этом дело?

— Конечно! Политика! — скривился Ляпин. -Комсомолец?

— Нет,— сквозь зубы ответил Аркадий.

— Тоже не беда! За что выгнал?

— Ни за что… Я не виноват совсем. Поскользнулся… Я же не нарочно — а ее придавило.

— Кого ее?

— Наташу… девушку одну.

— Насмерть придавило?

— Нет, она даже сама до медпункта дошла.

— Чего же ты скис? Да хоть бы.насмерть! Что, девок, на стройке мало? Не тужи! — Он хлопнул Аркадия по плечу.— Такую отхватим, закачаешься!

— Не об этом я… Ну их всех…— угрюмо произнес Аркадий.

— По работе тоскуешь? Была бы шея, хомут найдется. Ходи веселей, держи хвост морковкой! В нашу бригаду возьмем. Пойдешь?

— Пойду… куда угодно… п-пойду…— Язык у Аркадия уже заплетался, голова клонилась на грудь, глаза слипались, как он их ни таращил.

— Эх, миляга! — прервал его бормотание Ляпин.— Дозрел! Ну, давай, пошли, пошли!

Он. встряхнул Аркадия, но тот гнулся и качался, словно у него размякли все кости.

— Оставь ты его,— вступилась Неля, до того молча слушавшая их разговор.— И зачем ты его привел? Вот уж, право, связался черт с младенцем!

— Младенец! — захохотал Ляпин.— Экая орясина! — Они стояли друг против друга. Ростом Аркадий почти не уступал Ляпину и в плечах уже начал раздаваться, и только мальчишеская тонкая шея выдавала его возраст.

— Куда он пойдет? — продолжала Неля.—Пусть проспится.

— Ну ты!..— Желваки заиграли на широком, скуластом лице Ляпииа, и он угрожающе подался к Неле.

— Не дури, Вася,— спокойно сказала женщина.-Укладывай его, да пойдем. Я тоже устала. Ляпин еще некоторое время смотрел на нее насу-пя-сь, потом рывком потянул к себе Аркадия и не очень бережно опустил на постель. ;

Аркадий не сопротивлялся. Едва голова его коснулась подушки, как он провалился куда-то в тесную и темную пустоту. И откуда-то издали донеслись до него сказанные с хохотком слова Ляпина: «Попал бычок на веревочку!»

Больше он ничего не слышал.Софья Викентьевна всегда безошибочно определяла, в каком настроении возвращается с работы муж.Захлопнул ли дверь или ровно прикрыл ее за собой; вытер ли, и достаточно ли тщательно, ноги о разостланный у двери мохнатый коврик; приласкал ли пса, с радостным лаем бросившегося навстречу хозяину, или резким окриком вернул его на место, и, самое главное: зашел ли в столовую, где Софья Викентьевна в ожидании его коротала время за книгой или рукоделием, или же сразу наверх в свой, кабинет, в свою «мансарду»,—все это имело значение.

Все это имело значение, все это надо было уметь понять.Понять для того, чтобы заслонить мужа от обременяющих жизнь будничных мелочей, сберечь ему время и силы для работы.

Чтобы добиться успеха, надо было выработать в себе способность точной оценки, и за двадцать три года семейной жизни Софья Викентьевна достигла этого.

Софья Викентьевна гордилась широкими плечами мужа, но понимала, какая ноша на этих плечах, и, сколько могла, старалась не взваливать на них дополнительного бремени домашних забот.

Но сегодня ей нужна была помощь и опора.Аркадий пришел домой пьяный, нагрубил и завалился спать. Сказал, чтобы утром его не будили, на работу он не пойдет, «отработался». Таким грубым и развязным она видела сына впервые.

Но это было не первое горе.Прошлой зимой неожиданно, не предупредив о своем приезде, Аркадий возвратился домой и хмуро сообщил, что его «отчислили» из института. Она была потрясена, рушились ее надежды. И в то же время жалела незадачливого сына. И страшилась гнева мужа.

Но, видимо, для Кузьмы Сергеевича возвращение сына не было неожиданностью.

— Выгнали? — спросил он.— Допрыгался по ресторанам? — И, не ожидая ответа сникшего под его взглядом сына, сказал с жесткой усмешкой: — Иди поработай! Авось трудовой хлеб Слаще покажется.

Через несколько дней Софья Викентьевна решилась на трудный разговор с мужем.

— Может быть, устроить Аркадию перевод в другое учебное заведение? Пусть не в институт, хотя бы в техникум?

— Пускай сначала дурь потом выйдет,— ответил Кузьма Сергеевич.

Скрепя сердце Софья Викентьевна примирилась с решением мужа.Первую получку Аркадий всю отдал матери. От второй удержал добрую половину. А потом и совсем позабывал отдавать деньги.

Когда мать напомнила ему, спросил дерзко:

— Батиной зарплаты не хватает?

Несколько раз Софья Викентьевна порывалась поговорить с мужем. Но Кузьма Сергеевич приходил домой поздно, усталый, часто раздраженный. Работа захлестывала. Начальник строительства, с которым они вместе начинали Устьинскую ГЭС, получил почетное назначение — консультировать сооружение крупнейшего гидроузла в Китае. С назначением нового начальника стройки в министерстве по каким-то причинам не торопились, и Набатов оставался один в двух лицах: главного инженера и начальника строительства.

Софья Викентьевна щадила мужа, по сын не щадил ее.

Когда Софья Викентьевна увидела бессмысленно-пьяную улыбку Аркадия, услышала заплетающуюся речь, первой ее мыслью было спрятать его от глаз отца. С ужасом подумала она, что будет, если Кузьма Сергеевич увидит сына сейчас. Он вот-вот должен прийти. Ей уже слышались тяжелые шаги на тесовых ступенях. Хоть бы он его не увидел!.. Сегодня не увидит… а завтра?.. Ведь это может повториться и завтра?

И, еще не совсем отдавая себе отчета, какова ее доля вины в случившемся, Софья Викентьевна поняла одно: больше она скрывать ничего не будет.

Кузьма Сергеевич пришел домой поздно и сразу поднялся к себе в кабинет. Окно было открыто, и, напоминающий гул отдаленного поезда, ровный несмол-кающий рокот порога заполнял комнату.

Кузьма Сергеевич подошел к окну. Красная луна повисла над черным гребнем отвесной правобережной скалы. Долина реки от берега до берега залита зыбкой темнотой, укрывшей острова и пороги.

Так же вот, вровень с берегами, должно разлиться новое море. Море это, привольно раскинувшееся среди зеленых лесистых берегов, с бесчисленными, уходящими далеко в тайгу заливами, с крутыми очертаниями скалистых мысов; море., сверкающее бликами солнца в ясный день и взлохмаченное белыми гребнями волн в бурю; море, поднятое на стометровую высоту могучим бетонным плечом подпирающей его плотины,— это море, созданное людьми, видел Кузьма Сергеевич из своего окна.

Неужели ему не суждено увидеть моря?

Телефонный звонок оборвал его раздумье.

— Насилу разыскала, Кузьма Сергеевич! Диспетчер сказал, вы на правом берегу,— взволнованно доложила телефонистка с коммутатора.—Вас спрашивает Москва. Сейчас соединяю…

И тут же в трубке зарокотал басок Неходы:

— Худые дела, Кузьма Сергеевич! Режут нам фонды. Цемента половину дают, металла — того меньше. Хуже всего с оборудованием. Дают самосвалы да два башенных крана, бульдозеры, экскаваторы повычеркивали. И остальные фонды режут.

— Кто режет? - Главснаб.

— Почему?

— Говорят, свертывают нас. Я толкнулся…

— Слушайте меня! — резко оборвал Неходу Кузьма Сергеевич.— Прекратить все разговоры о свертывании! Немедленно получить и отгрузить полностью все выделенное, по фондам.

— Кузьма Сергеевич! Так я же…

— Вы начальник снабжения стройки! У вас в руках фонды, утвержденные министром. Приказываю реализовать их полностью!

Нехода продолжал взволнованно доказывать, но Кузьма Сергеевич не стал его слушать.

— У меня все,— жестко сказал он.— Других указаний не будет. Желаю успеха.— И положил трубку.

Несколько минут Кузьма Сергеевич взволнованно ходил из угла в угол, утирая платком влажный лоб, потом, как всегда, взял себя в руки.

И чего он накричал на Неходу? Разве тот виноват?.. Нет, правильно. Пусть не теряет времени на болтовню. И откуда эти дурацкие разговоры о свертывании?!. Откуда?.. Вот откуда…Кузьма Сергеевич вынул из портфеля увенчанный красным гербом проект министерского постановления и снова, в который уже раз, перечитал его…

И тем более надо действовать стремительно. Пока нет официального постановления правительства о консервации стройки, надо выколотить все фонды второго полугодия. И пока есть ресурсы, строить, строить, строить, черт побери! А там видно будет… А что будет видно?.. Забьем в землю, или, выражаясь языком финансистов, освоим, на два-три миллиона больше. Это не спасет положения. Если будет принято решение свернуть стройку, то делу конец… Если бы у него был в запасе целый строительный сезон!.. Если бы можно было продлить лето еще на три-четыре месяца, чтобы успеть отсыпать перемычки, осушить котлован— словом, закрепиться в русле реки!.. Тогда вопрос о консервации отпал бы сам собой. Но все это маниловские мечтания. На пороге осень, за ней зима… Проклятая зима, ка”к она не вовремя!

Тяжелое чувство бессильной ярости охватило Набатова.Он сидел, судорожно сжав кулаки, и невидящими глазами смотрел в темноту за окном…

И тут, в первый раз, закралось сомнение. А прав ли он в своем упорстве? Может быть, любовь к своему делу, к своей стройке превратилась в шоры, ограничивающие, сужающие его взгляд на мир, на общее большое дело?..

И снова взял в руки бумагу с красным гербом.Два года… Через два года Красногорску нужна электроэнергия. А Устьинская ГЭС даст ток через четыре года. Пусть не четыре. Пусть через три. Один год они сэкономят на новом методе укладки бетона. Предложения инженеров стройки приняты проектным институтом. План организации бетонных работ пересматривается. Но это все-таки три года, а не два. Где взять год?.. Где взять год?..

Очень просто, решили в главке. Строить тепловую станцию. Предположим, что ее построят в два года.Да ни черта не построят! Начинать надо с первого кола. А каждый строитель знает: перед тем как строить, надо подготовиться к строительству. И на эту подготовку уходит чертова гибель времени… Но допустим, построят в два года. Так ведь это только станцию для Красногорского рудника. А разве одному Красногорскому нужна энергия? А лесоперерабатывающие комбинаты? А комплекс заводов большой сибирской химии? А перевод на электротягу Транссибирской магистрали? Сколько надо построить тепловых станций, чтобы заменить Устьинскую ГЭС!.. .

И все они будут сжигать уголь, сибирский уголь, которому цены нет, который так нужен для металлургических заводов, для той же большой химии. А сказочная энергия Ангары, даровая энергия будет бесполезно уноситься в океан, как сто, тысячу, миллион лет назад!..

И это все потому, что он, инженер Набатов, не может найти решения, как сократить сроки строительства на один, всего на один год…Не хватает все тех же трех-четырех месяцев. Чтобы выиграть год, надо к будущей весне подготовить и осушить котлован для бетонных работ. Но это опять маниловщина. Три месяца, даже меньше— два с половиной — осталось до начала зимы. Не успеть… Нипочем не успеть. Нет даже утвержденного проекта. Да если бы и был… За такой короткий срок не отсыпать перемычки, тем-более не осушить котлован… А с ноября зима… Полгода вынужденного бездействия. Тут и прихлопнут стройку. Самое удобное время. Отодвинуть бы эту проклятую зиму, чтобы хоть к концу года зацепиться за дно реки. Не отодвинешь. С ноября — зима… Реку закует льдом… накрепко закует…

И ему представилась скованная льдом река. Вспомнилось, как подростком бегал он по льду, как помогал долбить проруби и перегораживать протоки заездками. В заездки набивались толстые, как бревна, позеленевшие от старости налимы, а случалось, и пудовые таймени. Городили заездки иногда осенью, но чаще зимой, со льда. Со льда…

Ну, конечно, со льда! А на фронте разве не приходилось ему наводить мосты через замерзшие реки и опускать со льда ряжи для мостовых опор?.. Ну, конечно, со. льда!.. Софья Викентьевна осторожно открыла дверь. — Кузьма, я жду тебя ужинать. -Иду, иду,— машинально ответил Кузьма Сергеевич, занятый своими мыслями.

— Кузьма,— несмело начала Софья Викентьевна,—мне надо с тобой, поговорить…

В голосе жены было нечто такое, что заставило Набатова оторваться от беспокоивших его мыслей. — Я хотела поговорить с тобой… Меня тревожит Аркадий, он…

— Знаю,— нахмурился Кузьма Сергеевич,— мне сообщили.

— Кузьма, прошу тебя,— взмолилась Софья Викентьевна,—не будь с ним чрезмерно строг! На него еще можно подействовать лаской…

— Ласкать его я не буду. И тебе не советую. Передай ему, чтобы завтра же определился на работу. Сам!

— Он пойдет на работу, Кузьма, он пойдет,— торопливо заговорила Софья Викентьевна, уже забыв о своем решении не. утаивать проступка Аркадия и думая только о том, как бы успокоить мужа,— он завтра же пойдет. Но помоги ему, Кузьма… еще раз. Скажи, чтобы его взяли обратно.

— Только сам! Может быть, это научит его дорожить хотя бы своим рабочим местом, если не научился дорожить рабочим званием.

— Успокойся, Кузьма, умоляю тебя, успокойся! Он сделает все, как ты говоришь. Он уже все понял, он так подавлен. Пожалуйста, не волнуйся… Я принесу тебе ужин сюда,:— сказала она, увидев, что Кузьма Сергеевич снова сел к столу.

— Да, да, я сейчас,— ответил он рассеянно, думая о своем.

Верный своему правилу отодвигать в сторону личные заботы, он пытался вернуться к тому главному, что тревожило и угнетало,— к судьбе стройки, его стройки…

Но то, о чем заговорила жена, тоже было главным. Ведь это его сын.

«Ему есть с кого брать пример. Мать и отец у него честные люди, труженики»,— так думал он и так говорил не раз.

Но, видимо, этого мало. И он — отец этого трудного сына—виноват, что ограничился столь малым.

Он уже совсем было решил переговорить сейчас с Аркадием и окликнул жену, чтобы узнать, дома ли сын, но, когда Софья Викентьевна поднялась наверх, спросил неожиданно:

— Троих сможешь накормить ужином, Соня?

И, еще не дождавшись ответа, подошел к телефону. Вызвав диспетчера, он поручил ему разыскать секретаря парткома Перевалова и начальника земельно-скальных работ Терентия Фомича Швидко и пригласить их к главному инженеру на дом.

Дни в больнице длинные-длинные. И каждый день похож на другой. Настолько похож, что начинает казаться, будто время совсем остановилось.

Только березка, протянувшая ветви к Наташино-му окну, говорит: нет, время не стоит. Дни бегут, и каждый новый день приветствует березку утренним сверкающим лучом и прощается с ней угасающим вечерним. И каждый луч дарит березке’по новому золотому листочку. И вот уже березка вся в золотом осеннем наряде…

Наташа часто стала видеть сны. Сегодня ей приснилось, как она ехала на стройку. В сон вместился весь длинный путь, вплоть до маленькой станции с вокзалом-времянкой, где Наташу с ее подругами встречал начальник отдела кадров строительства, и даже разговор в отделе кадров. Начальник снова посылал Наташу на Лесоучасток, а она не соглашалась, спорила и плакала.

— Вы не знаете, как это больно. Это очень больно,— говорила она со слезами, а Люба, вместо того чтобы поддержать подругу, смотрела на нее и смеялась.

— Никогда я не думала, что ты такая! — с сердцем сказала Наташа Любе и проснулась.

Проснулась и обрадовалась, что не надо идти на лесоучасток, снова грозивший ей бедой, и не надо сердиться на смешливую Любу.

Захотелось, как в детстве, после ласкового шлепка матери, подтянуть колени к подбородку, потом рывком распрямить ноги и соскочить с постели. Но тут же боль напомнила о себе.

Не шевелясь, Наташа обвела глазами палату. Анна Захаровна — ее соседка — не спала. Она лежала, уставившись в потолок, и ждала, когда проснется Наташа и можно будет поговорить с ней. Наташа любила слушать рассказы старухи, но сейчас ей не хотелось отрываться от своих размышлений и навеянных сном воспоминаний. Она снова закрыла глаза.

…Вот она стоит у окна вагона. Медленно уплывают длинный приземистый вокзал, отцветающие кусты сирени и между ними застывший в рывке гипсовый юноша с диском в откинутой назад руке. Мать в толпе провожающих утирает глаза и смотрит вслед поезду. Девчата с фабрики и с ними сестренка Олечка бегут по перрону, махая платочками.

Очень много провожающих. Но она в любой толпе отыскала бы Вадима. Отыскала бы…

В вагоне за ее спиной идет уже веселая возня. Занимают места, спорят, кому верхнюю полку, кому нижнюю. Ее окликают. Но она не отвечает и не оборачивается.

— Переживает,— тихо говорит подругам Люба. «Какие глупости! Ничего они не понимают. Ведь горько и обидно потому, что он струсил и не поехал. А не потому, что не пришел, проводить. Вовсе не потому».

Так она думает, а сама все. смотрит в окно. Скоро переезд. За пригорком Рабочая слободка. Там ее дом. То есть дом, в котором она жила. Кто знает, когда вернется она туда и вернется ли?..

Вот пригорок над переездом. Здесь часто стояли они с Вадимом по вечерам, отодвигая минуту расставания. Мимо проносились поезда. Красный, улетающий во тьму огодек звал за собой, и они в мыслях и надеждах уносились за ним в далекую, неизвестную большую жизнь…

Может быть, он стоит сейчас здесь?

Но вот промелькнула полосатая стрела шлагбаума, перекрыв убегающую вдаль темную ленту шоссе. Промелькнул пригорок с тремя знакомыми березами… Промелькнули и остались далеко-далеко позади…

«Ну и пусть,— говорит сама себе Наташа,— так даже лучше».

Девчата громко хохочут. Она вздрагивает, но оборачивается к ним с готовой улыбкой. А они разговаривают совсем о другом.

Сидящая с краю Люб;) Бродпева говорит Наташе:

— Если хочешь, укладывайся, я заняла тебе верхнюю полку.

Подостлав стеганку, Наташа ложится и думает о своем… Отчего же разошлись их пути-дороги с Вадимом?..

…Пути разошлись… но насколько она опередила его?..

С того вечера, как лежала она в раздумье на жесткой полке вагона, и до сегодняшнего утра прошло больше трех месяцев. Чего же она добилась? Продвинулась ли хоть на один шаг к намеченной цели?

Она приехала строить величайшую в мире Устьинскую ГЭС. Но ее не подпустили даже близко к самой стройке. Собирать в лесу сучья и палить их на кострах— все, что досталось на ее долю. И этого не сумела. Если говорить не о мечтах, а о действительности, то выходит, что оставила мать с малолетней сестренкой и помчалась за тридевять земель, с Кубани в Сибирь, чтобы лежать здесь пластом. Много пользы принесла стране и стройке! Много чести заработала комсомолу и себе…

И хотя пыталась робко возражать, напоминая, что костры палила не на лужайке за околицей, а на дне будущего моря, все равно не могла оправдать своей никчемности.

— Что ты, ягодка моя? — встревожилась старуха.— Уж пора бы повеселеть. Доктор сказал, скоро ходить будешь, дело ка поправку пошло. А ты опять моросная. Или болит шибко?

— Нет, бабуся,— успокаивала старуху Наташа, - я себя хорошо чувствую.

— Наскучило, стало быть,— заключила старуха,— и то, немного здесь веселья. А ты ляг половчей, на бочок, я тебе побывалыцинку расскажу.

Наташа ложилась на бочок, закрывала глаза (Захаровна на это не обижалась) и слушала неторопливые старухины повести. Знала их Захаровна много и рассказывать умела. Особенно интересно было слушать про давнюю старину, про то, как каторжные и ссыльные (Захаровна называла их «варнаки») строили в тайге государев Николаевский завод, а построив, ломали руду, жгли уголь, варили чугун, делали железо на том заводе.

К этим историям у Наташи был особый интерес. Мать ее была родом из Сибири, и, согласно семейному преданию, род их повелся от человека, попавшего и пол:, далекие края не по своей воле. Наташе даже вспомнилось, что слышала она от матери и о Николаевском заводе.

Наташа лежит, прикрыв глаза (русые густые реснички на побледневшем лице выглядят совсем темными), и слушает, только время от времени кинет взгляд на рассказчицу.

Захаровна рассказывает не торопясь, степенно, а сама дело делает. Проворно шевелятся сухонькие, узловатые в суставах пальцы, мелькают, поблескивают спицы, и клубок серой шерсти, как живой, то подпрыгивает на месте, то катается по иолу. Когда заберется он под стол или кровать, Захаровна поднимется, достанет озорника, обовьет его в несколько рядов размотавшейся ниткой и положит к ногам — и снова мелькают спицы, снова неторопливо течет тихая речь:

— А было это лет сто назад, может, меньше, может, и больше. Года не считаны, версты не мерены. Жила в заводской слободке девица, Настасьюшкой звали. Лишилась ода родителей рано, по седьмому году. Отца у нее водяным колесом убило, а мать с горя в омут бросилась. С дитем бросилась, с Настасьюшкой на руках. Сама утопла, а девочку вытащить успели.

Выросла Настасьюшка у чужих людей, всего повидала: ела не хлеб, а корочки, пила не молоко, а водичку, на соломке спала, дерюжкой укрывалась. Другая бы захирела да зачирвела, а Настасьюшка была доброй породы — сибирской и удалась высокая, статная да красивая. А сила да удаль такая была, что одна в тайгу на охоту ходила. Била белку да зайца, лису да соболя. Тем и кормилась. Парни, понятно, все только за ней и ходили. Потому как не было в слободе ни девки такой, ни молодицы, чтобы с ней могла поравняться. Невзлюбили ее девки слободские, не стали с собой на хороводы брать. А хороводы играли они за околицей на поляне. Красивое место! Поляна широкая, справа ельничек, слева березничек, впереди пруд заводской что твое озеро, а позади, за полянкой, гора, на ней бор сосновый…

— Бабуся,—перебила Наташа,— вы так рассказываете, точно были на этой полянке!

— Была, не раз была. Деревня-то наша от заводской слободы пошла. Приезжай ко мне в гости, сведу тебя на полянку, покажу, где в старину девушки хороводы играли… Так вот, играют они хороводы, а Настасьюшку не берут. Она в березничек захоро-нится и слезы льет. Только надолго ли солнышко за тучей укроешь? Там в березничке и увидел ее молодой инженер. Из самого Питера приехал на заводе ревизию наводить. Увидел молодой инженер Настасьюшку и удивился ее красе. С тех пор только у него на уме, как бы повстречать красавицу.

А Настасьюшка себя строго соблюдала, не в пример многим прочим девкам слободским. Сколько ни улещивал ее молодой инженер, какие посулы ни делал, какие подарки ни подносил, не склонялась Настасьюшка на его уговоры.

«Ты,— говорит, — барин, а я простого сословия. А кулик голубю не пара».

А инженер молодой спокою лишился и объявляет ей:

«Никого для меня теперь нет: ни отца, ни матери, только ты одна, и хочу, чтобы была ты мне женой, а я тебе — мужем».

Засмеялась Настасьюшка, а потом и задумалась. Подумала и говорит ему:

«Спасибо за слова добрые. Только тебе надо жену городскую, смирную, а я девка вольная, таежная. Мне в городе не житье, тебе в тайге несподручно. Разные у нас тропки и в одну дорожку не сойдутся».

А он совсем в отчаяние пришел и говорит:

«Куда твоя тропка, туда и моя». И упросил, чтобы взяла его Настя с собой в тайгу.

Взяли они ружья и пошли. И попалась им на грех медведица с выводком. Захотел он удаль свою показать и застрелил медвежонка малого. Кинулась на него медведица, и тут бы ему и конец, гак и сложил бы в тайге головушку, кабы не Настя. Она не первый раз с медведем встречалась, не сробела. Жив остался молодой инженер, только самую малую сделал ему медведь отметину. Зато страху натерпелся на три года вперед.

Пришли из тайги, поблагодарил инженер Настасьюшку за науку и в тот же день уехал к себе в Питер. И больше никогда его на заводе не видели.

— А Настасьюшка? — с обидой спросила Наташа.

— А Настасьюшке повстречался в тайге добрый молодец. Бежал он с каторжных рудников на родину, и переступила ему дорогу Настасьюшка. Да так переступила, что оставил он свою тропку и пошел по Настиной. Отгуляли они свадебку и зажили дружно да весело.

«Дружно да весело… Как хорошо!» — подумала Наташа.

А Захаровна продолжала:

— Только и их беда подстерегла. Стал заглядываться на Настасьюшку слободской урядник. В те.поры в слободе урядники стояли, за ссыльными да вообще за всеми мастеровыми, доглядывали. Вовсе не стало Настасьюшке проходу от того урядника. Пожаловалась она своему Ванюшке. А тот в троицын день ударил в набат, поднялись мастеровые, стали урядников ловить, вязать и в пруд кидать. Большое потом вышло нашей слободе разорение. Прискакали из городу казаки, три избы сожгли, мастеровых перепороли, которых в острог увели, которые в тайгу подались. И Ваня Настасьюшкин в тайгу ушел. Ушел и больше не ворочался. А только прозвище за ним так и осталось Ванька Набат. Сыновья его потом так и писаться стали — «Набатовы».

— У нас на стройке главный инженер Кузьма Сергеевич Набатов,— сказала Наташа,— может быть,, он из тех Набатовых?

— Кто ж его знает,— отвечала Захаровна,— поди, не только в нашей слободе Набатовы. фамилия самая крестьянская, мирская. Ты, поди, и не знаешь, что за набат? Это когда пожар или другая какая мирская беда, в колокол ударяют, чтобы народ всполошить… Был на заводе один литейщик Набатов, Семеном, кажись, звали. Убили его в гражданскую. С тех пор и перевелся у нас набатовский род. Только бугор, тот, где Настасьюшкина изба стояла, по сю пору Набатовским взлобком зовут…

Уже совсем вечером, позже обычного, пришла Люба.

— Заждалась? Зато не с пустыми руками,— она села на табуретку у изголовья кровати и показала Наташе письмо.

— Распечатай,— попросила Наташа.

Люба осторожно вскрыла конверт и подала Наташе несколько вырванных из ученической тетради листков, исписанных крупным угловатым почерком.

— Из дотму?

— От мамы,— совсем по-детски улыбаясь, ответила Наташа.

Улыбка так и не сходила с ее лица все время, пока она читала письмо. Люба сидела необычно тихонькая, сложа руки на коленях, и терпеливо ждала.

— Хорошее письмо?

— Хорошее.

— Вот, а пришлось без выкупа отдать. Ну, ты мне за это письмо еще спляшешь! Что пишут?

— Читай.

Люба взяла письмо и, сдвинув выгоревшие до-светла брови, отчего веселое круглое ее лицо сразу стало озабоченно-строгим, погрузилась в чтение.

— Смотри! — воскликнула она, прочитав приписку в конце письма, где мать писала, что заходил Вадим, спрашивал о Наташе и сказал, что скоро: тоже уедет на стройку.— Смотри-ка ты! Явление второе. Те же и Вадим Орликов. Волнующая встреча на диком бреге Ангары! Что скажешь? Рада?

— Очень рада,— серьезно ответила Наташа.— Рада за него.

— А за себя? — Люба посмотрела на подругу многозначительно.— Наташа, у тебя портится характер! Раньше ты не была такая скрытная и мрачная.

Наташа не смогла скрыть улыбки.

— Зато ты все такая же сорока. Почему я скрытная? Я же тебе говорю: рада.

— А ну тебя’! — рассердилась Люба.— С тобой — как с человеком, как с другом, а ты дипломатию разводишь!

— Нет, Любушка,— уже с грустью сказала Наташа,— никакой тут дипломатии нет. Я и сама не знаю, какой будет наша встреча.

Наташа никогда не видела своего отца. Так ей казалось, потому что память не сохранила его живого образа.Когда она, жмурясь от яркого солнца, испуганная сутолокой вокзала и многоголосым криком и стоном толпы, провожавшей очередной воинский эшелон, в страхе цеплялась за. шею матери, ей было всего два года.И как держал ее на руках высокий человек с добрым лицом и большими грустными глазами, и как плакала, припав к его плечу, мать, ничего этого Наташа не помнила. Об этом ей рассказали потом.

Наташа могла увидеть отца. Когда он, после госпиталя, вернулся домой на короткую побывку, ей шел уже пятый год. Но и тут не пришлось повидать. Мать отвезла ее из голодного города в станицу к родителям мужа. А больше отец домой не возвращался. Вскоре после того, как появилась на свет сестренка Олечка, получили страшную бумагу.

В бумаге было сказано, что старший сержант Максим Никифорювич Дубенко «пропал без вести».Думая об отце, видела его Наташа или совсем молодым, почти парнем, со смущенной улыбкой и неестественно широко открытыми глазами, или строгим солдатом с жестко сжатыми губами и резкими складками на похудевшем лице. На первой фотографии отец стоял во весь рост, рядом на стуле сидела красивая, тоже очень молодая женщина с ребенком на руках. На второй — были только мать и отец в гимнастерке с орденами и медалями. Других фотографий отца не осталось.

Так и жил, не старясь, отец в памяти. Натащи, а матери каждый прожитый год приносил новые морщины и добавлял седины в темные, когда-то густые и волнистые волосы.

От одного только горя оберегла ее судьба — от горя, причиняемого детьми. Дочери росли скромными, трудолюбивыми, как могли, берегли мать, помогали ей.

Большая доля домашних хлопот лежала на Ната-шиных плечах. Она старшая, да и времени у нее больше. Олечка ходила в музыкальную школу. У нее обнаружились замечательные способности к музыке, и в семье твердо решено было, что Олечка станет пианисткой.

После восьмого класеа.-Наташа порывалась пойти на производство. Мать сумела отговорить ее. Уступила Наташа с одним условием: каждое лето в каникулы она будет работать. И матери пришлось согласиться, хотя к радости ее и примешивалась горечь.

Мать привела Наташу в цех, где работала сама сначала за верстаком, а потом — уже второй десяток лет — сменным мастером. Только попросила начальника цеха, чтобы дочку определили -в другую смену: во всем, что касалось дел служебных, Екатерина Васильевна была щепетильна до крайности.

В цехе Наташа пришлась ко двору. Многие из работниц в девичьи годы дружили с ее матерью, к тому же понравилось, что вот школу кончает, а не погнушалась простым трудом.

После школы Наташа пришла в цех как в родной дом. Были с матерью споры об институте, но Наташа твердо, даже с некоторой резкостью, удивившей ‘мать, сказала: «Позднее. Когда Олечку на ноги поставим». И опять матери было и радостно и горько.

Со сложным и противоречивым чувством узнала мать о решении Наташи ехать в Сибирь на стройку. Тут была и гордость за дочь, с молодых лет привыкшую идти напрямую, не сбиваясь на окольные пути, и грусть предстоящей разлуки, и материнская тревога.

Но отговаривать дочь Екатерина Васильевна не стала. Сказала только:

— Трудно тебе будет!

— Мама! — попросила Наташа.— Не надо об этом. Не одна я. Все комсомольцы едут!

— Так уж и все,— улыбнулась мать.

— Ну… все настоящие комсомольцы.

Утро было свежее, с инеем. В прохладной прозрачности воздуха долина реки ясно просматривалась до самого горизонта. Голубизна воды, отражая поблекшее, не согретое осеннее небо, отливала сталью, а еще дальше, за дымящейся грядой порогов, река была совсем белесой, и казалось, что зеленые с желтыми пятнами березовых колков острова ви-сят в воздухе.

Набатов подошел к ожидавшей его коричневой «Победе».

Софья Викентьевна с крыльца окликнула мужа{

— Надень пальто, утро такое холодное!

— День будет теплый,— ответил Кузьма Сергеевич на ходу.

— Беда мне с вами,— пожаловалась Софья Викентьевна,— вот и Аркадий ушел в одной курточке.

Но Кузьма Сергеевич уже не слышал ее.

— Сегодня, Костя, по большому кругу,— сказал он шоферу.

Это значило объехать последовательно по известному обоим маршруту все основные объекты строительства. Обычно такие объезды Набатов совершал, возвратившись из командировки или отпуска. Почти в таком же положении он был и сейчас — последние дни он не показывался на стройке.

Поручив текущие дела своему заместителю, Набатов заперся в кабинете. И хотя только два-три человечна знали, какими расчетами занимается главный инженер в своем добровольном заточении, его не тревожили.

У Кузьмы Сергеевича Набатова была своя точка зрения на роль и место главного инженера. Он выражал ее в предельно резкой форме:

— Я не прораб, и на том или’ином объекте мне делать нечего. То, что происходит там сегодня, обеспечено подготовкой еще в прошлом году. А сегодня я должен думать, что мы будем делать через год и через два!

Сперва это кое-кому показалось чистоплюйством, и кто-то из местных остряков высказался в том смысле, что вполне уместно выдать главному инженеру в качестве спецодежды белые перчатки, но Набатова это не смутило. Он твердо стоял на своем.

Постепенно начальники участков, прорабы привыкли сами полностью отвечать за порученное им дело. Тем более что Набатов был требователен до педантичности и за огрехи и промахи взыскивал строго.

— Начнем с промбазы? —спросил Костя, когда «Победа» оставила позади последние коттеджи поселка.

— Как всегда.

До блеска накатанная дорога нырнула в распадок, заросший тонкостволыми елями, вынеслась на опушенный молодыми сосенками взлобок и круто свернула к просторной поляне-вырубке.

Отвоеванная у тайги, ощетинившаяся пнями площадь прорезывалась красными полосами дорог, проложенных бульдозерами в глинистом грунте. Там и тут высились железобетонные каркасы будущих строений. Яркими пятнами выделялись разорванные оконными проемами полосы кирпичной кладки.

Здесь сооружалась промбаза, то есть комплекс промышленных предприятий стройки: ремонтно-меха-нический завод, завод сборного железобетона, лесопильный и деревообделочный заводы.

«Победа» остановилась у небольшой, в два окна, дощатой засыпнушки. На светлой, собранной из свежего теса стене ржавым пятном выделялась обшитая кошмой дверь. Над дверью самодельная, па куске жести, вывеска: «6-й участок».

На гудок «Победы» из двери выглянула рыженькая девушка в пестрой косынке, и тут же навстречу главному инженеру вышел прораб участка, невысокий, плотный, в дождевике из плащ-палатки.

Набатов с неудовольствием покосился на неряшливо отвисшие пуговицы дождевика — верхняя обещала вот-вот отвалиться — и, может быть, поэтому не успел заметить, что на лице прораба сквозь маску почтительности проглянуло удивление.

— Как цех сборки? — спросил Набатов. Прораб неопределенно пожал плечами.

— Форсируем,

— Покажите.

Подъехать вплотную к строящемуся цеху помешала глубокая траншея. Через траншею была переброшена покрытая обмерзшей глиной плаха.

— Не оступитесь,— сказал прораб и протянул руку Кузьме Сергеевичу.

Но тот словно не заметил.

— Что ж о себе не позаботитесь? — строго сказал Набатов после того, как, медленно и твердо ступая, перебрался через траншею без посторонней помощи.— Вам, наверное, чаще моего приходится здесь бывать.

Долговязый парень в комбинезоне вмешался в разговор:

— Ошибаетесь, товарищ главный инженер, его мы тоже давненько не видели.

— Ну ты…— начал было прораб, но Кузьма Сергеевич, не останавливаясь, прошел дальше. Прораб поспешил за ним.

То, что Набатов увидел в цехе сборки, не могло его обрадовать. Работы шли вяло. Набатов сделал несколько резких замечаний. Прораб оправдывался, но как-то неохотно. Похоже было, что он не принимал близко к сердцу укоров главного инженера. «Я понимаю, что твое дело такое: указывать и взыскивать, только к чему все это?» — угадывалось за его оправдываниями.

— Вам было, приказано вывести цех сборки под крышу,— сказал Набатов, когда они вышли из цеха и остановились у груды битого кирпича.— Вы сорвали важнейшее задание! Придется вас наказывать!

И тогда прораб с неожиданной злостью сказал:

— Поторопитесь! А то не успеете! Набатов понял скрытый смысл этих слов.

— Вы это о чем? — медленно, сдерживая подступающую ярость, произнес он.

— Хватит, Кузьма Сергеевич, в кошки-мышки играть! Накрылась стройка. Чего же мы друг другу пыль в глаза пускать будем?

— Послушайте, вы! —сцепив зубы, выдавил Набатов и так ухватил прораба за дождевик, что обреченная пуговица отлетела далеко в сторону.—Забудьте то, что вы сказали… Идите, чтобы завтра же духу вашего на стройке не было! Завтра же…— но тут же опомнился и, опустив голову, отвернулся от прораба.

— Э-эх, Кузьма Сергеевич! — укоризненно протянул прораб,— Нашли на ком зло срывать.

— Извините меня,— глухо произнес Набатов и, не оглядываясь, пошел к машине.

На строительство большого бетонного завода Набатов ехал встревоженный.

Неужели и там то же? Конечно, все это идет от его заместителя. Евгений Адамович — человек дисциплинированный и к тому же предусмотрительный. Очень чутко реагирует на каждое изменение погоды в министерстве и даже обладает даром предсказывать погоду.

Занятый своими мыслями, Набатов не заметил, как машина миновала примыкающий к промбазе участок тайги, разграфленный далеко уходящими просеками на равные прямоугольники.

Эти просеки были улицами будущего города. Его здания в ближайшие годы поднимутся здесь, среди вековых сосен и лиственниц.

Набатов любил, когда выдавалась свободная минута, бродить по этим просекам. Дома, существовавшие пока лишь на огромных белых листах ватмана, оживали в воображении.

Когда дорога спустилась в лощину и пошла петлять вдоль ручья, рассекшего надвое скалистый откос левого берега, запахло смолистым дымком.

В лощине работали лесорубы, очищали дно будущего моря.

Словно скошенные могучим косцом, вершинами к реке лежали голые, очищенные от сучьев стволы: сосновые — отливающие медью, еловые — темно-коричневые с прозеленью, темно-серые—лиственничные. Два трактора-трелевщика, захлебываясь в натуге, подтаскивали связки хлыстов к штабелям, что громоздились в ряд возле дороги. А на очищенных от леса площадках в жарких кострах пылали сучья,

«На дне морском, горят костры»,—вспомнил

Кузьма Сергеевич начальную строку стихотворения, прочитанного накануне в строительной многотиражке.

Горят костры… на дне морском горят… Это хорошо. Есть дно, будет и море.

Дорога оборвалась у причала.

День, как и обещал с утра, удался на славу, ясный, безоблачный. Если бы не порывы северного ветерка, временами налетающего с низовьев, то даже и здесь, на берегу, было бы тепло.

— Хорошо угадали,— сказал Кос я, выглянув из кабины.

Переправа — катер с баржей — была уже на середине реки. Преодолевая быстрину, катер шел под острым углом к берегу, и казалось, что он не пересекает реку, а безуспешно силится подняться против течения. Нос каждой минутой и катер и баржа увеличивались, и уже хорошо были различимы фигуры людей, толпившихся на палубе.

Набатов смотрел на темно-зеленую воду, которая со звенящим плеском стремительно проносилась мимо ряжевой стенки причала, и мысли его снова возвращались к расчетам проекта, рождавшегося в эти последние дни с такими муками, сомнениями и тревогами.

Или грудь в крестах, или голова в кустах! И опять не то. Если бы только в одной его голове дело… Тут забота серьезнее. И действовать можно лишь наверняка.

Штурвальный узнал машину Набатова и не стал даже глушить мотор. «Победа» съехала на палубу, и переправа отчалила.

К Кузьме Сергеевичу, стоявшему у кормы, опершись на перила, подошел баржевой, крепкий, рослый старик с доброй бородой и, что особо бросалось в глаза, в старом, бог весть с каких времен сохранившемся, черном картузе с лаковым козырьком.

— На правый, стало быть, берег, Кузьма Сергеевич?

Набатов был уверен, что видит этого человека, по крайней мере здесь, на переправе, впервые.

— Виноват перед тобой, отец, не могу назвать по имени-отчеству.

— Вины тут нет, всех не упомнишь,— степенно, без тени насмешки и в то же время с большим достоинством ответил баржевой.—А насчет имени прихожусь вам тезкой. Только отчеством отменился: Кузьма Прокопьич. Воронов по фамилии. — Вот и вспомнил,— улыбнулся Набатов,—это вы тогда баржу с алебастром через порог припла-вили?

— Ну, какая там баржа… так, баржонка. Бывало, и не такие спускали… А вы зря этак вот, налегке. Разом прохватить может.

— Это только здесь. На берегу тепло,— возразил Набатов.

— Не скажите. Дело к холоду. Низовик подул. Вообще, примечаю, зима понче будет ранняя.

«Это хорошо, есть и у нас союзники»,— подумал Набатов, а вслух спросил:

— По каким приметам заключаете?

— Да ведь всего не обскажешь,— нахмурился старик. Его, видно, задело, что собеседник не пожелал принять его утверждения на веру и требует доказательств.— Разные приметы. И птица рано полетела, и кости определяют… И вообще, шестьдесят восьмую зиму встречать буду на споем веку. Пора приноровиться.

Таких лет Кузьма Сергеевич нипочем бы не дал Воронову. Выглядел он лет на десять, а то и на пятнадцать моложе. Набатов, как все сильные и здоровые люди, любил добрую породу в человеке и оттого почувствовал к старику еще большее уважение. — И все года здесь, на реке?

— Здесь и родился,. Слыхали, поди, деревню Вороновку. От нашего корня и деревня пошла. Наш род спокон веку лоцманской. Через пороги суда водили. И я этим, считай, всю жизнь занимался. А внук вот на стройку подался, экскаваторщиком работает.

Старик сказал это просто, без досады, и Кузьма Сергеевич решился спросить: — И как это вам, не обидно?

— Это насчет экскаваторщика-то?

— Не только. А вот что жизнь повернула на другое.

— Это, стало быть, о стройке спрашиваете… Какая тут может быть обида? Что народ всем миром делает — все правильно. А такую махину иначе, как всем миром, не подымешь. Стало быть, правильно.

Воронов сказал это очень убежденно и в то же время очень просто, как нечто само собой разумеющееся. Кузьма Сергеевич почувствовал,- что старик не только умом, но и сердцем принимает его, Набатова, дело, не удручаясь и не сетуя, что это набатов-ское дело рушит весь уклад его жизни.

Старый лоцман был единомышленником, и Набатову неожиданно для самого себя захотелось поделиться с ним своими замыслами и тревогами.

— Я ведь неспроста, Кузьма Прокопьевич, насчет зимы уточнял,— пояснил он Воронову и рассказал, как задумано зимнее наступление на реку.

Воронов слушал, сдвинув густые кустистые брови.

— Круто задумано. Во всяком, стало быть, деле смелость нужна.

— И расчет,— подчеркнул Набатов.— Ошибки река не простит. Сто раз отмерь и… чтобы наверняка.

Воронов не то усмехнулся, не то улыбнулся.

— Наверняка только обухом бьют, да и то промах живет.

— Неутешительно говоришь, Кузьма Прокопьевич. И тогда старый лоцман улыбнулся вполне откровенно.

— Это про одного говорено, а коли всем миром ударить, промаха не будет.

На строительстве большого бетонного завода дела шли хорошо. Здесь Набатову пришлось даже не наступать, а обороняться.

— Техснаб нас держит. Я писал вам докладную. И все по-прежнему. Металла недодают. А если дают, не того профиля. Мне стыдно показываться в бригадах,— напустился на Кузьму Сергеевича молодой инженер, недавно назначенный начальником участка.

При этом у него были такие сердитые глаза, что Набатов сразу решил: за этот участок можно быть спокойным.

Однако же опасные настроения чувствовались и здесь. Нажимали на то, чтобы быстрее завершить начатые уже объекты. Задела на будущие месяцы было мало.

— Почему не разрабатываете котлован под главный бункер? — спросил Набатов. Но не смог получить вразумительного ответа. И понял, что и здесь, даже у этого горячего и энергичного начальника участка, нет уверенности в завтрашнем дне.

Набатов снова помрачнел: «Этого я вам, Евгений Адамович, не прощу! При случае сочтемся».

И на других участках, где он побывал после большого бетонного, повторялось с теми или иными вариациями то же самое.

За грудки Набатов больше никого не брал, но всем посоветовал ликвидаторские настроения сдать в архив.

Последняя остановка «Большого круга» — новая улица в правобережном жилом поселке. Вереницей потянулись желтые брусчатые коробки двухэтажных домов. Некоторые уже застеклены. Кое-где в форточку выведено колено попыхивающей дымком железной трубы. Это просушивают штукатурку и ма-лярку. Остальные, таких больше, дома смотрят на белый свет темными глазницами пустых оконных проемов. Между домами и там, где будут дворы, заботливо оставлены вековые сосны. Глянешь со стороны — и сдается, что зашли они из тайги, плотно обложившей поселок с трех сторон, полюбопытствовать, что тут делают эти неугомонные, невесть откуда нагрянувшие люди.

А за новой улицей, в ряд с ней, забралась еще глубже в тайгу следующая, самая новейшая. Пока это еще только просека. Но уже режут плотный глиняный пласт ковши канавокопателей, и глубокие щели траншей обозначили контуры фундаментов будущих домов…

Набатов прошел из конца в конец обе улицы.

И хотя тут никто не усомнился в завтрашнем дне и никого не пришлось усовещивать и взбадривать, с лица его не сходило выражение угрюмой озабоченности.

Промазал, теперь догоняй вчерашний день! Надо было навалиться на жилье еще год, два года назад… Он и строил, его даже хвалили; и действительно, жилья до сих пор хватало. Но надо было строить больше. Надо-было предвидеть, какая лавина людей хлынет на стройку, когда начнется штурм реки. И вот он как витязь на распутье. Отодвинуть час штурма нельзя. Принимать людей на голое место и селить их в палатках и. землянках тоже нельзя. Не то время…

Задумавшись, Набатов пересек новую улицу и оказался во дворе уже отстроенного и обжитого квартала. Заметив свою ошибку, он хотел повернуть назад и остановился удивленный.

Посреди двора, в стороне от кладовых и прочих, хозяйственных построек, между двумя соснами стоял… теремок. В точности такой, как в запомнившейся с детских лет книжке «Русские сказки». Возле теремка хлопотал щупленький старичок в стеганом ватнике и облезлой заячьей шапке. Старичок стоял на толстом сосновом кряже, поставленном на попа, и старательно раскрашивал наличник верхнего окошка. На густо-зеленом фоне стены и в соседстве с красной крышей яркий, оранжевый колер наличника выглядел особо внушительно.. Временами художнику приходилось вставать на цыпочки, и это было, наверно, очень утомительно, так как на ногах у него были толсто подшитые валенки. Поэтому работа двигалась медленно.

Набатов терпеливо обождал, пока старичок управился с верхним наличником и спустился с пьедестала.

— Бог на помощь, дедушка!

Старичок вскинул голову и, прищуря не по-стариковски живые глаза, посмотрел на Кузьму Сергеевича долгим, пытливым взглядом, как бы оценивая, что за человек и как с ним держаться. Видимо, впечатление было благоприятное, ответил он ей улыбкой:

— Бог помог, коли сам не плох.

— Внучатам мастеришь?

— Внучатам,— весело подтвердил старичок.— Много их у меня.

— И от сыновей и от дочерей?

— Нет, мил человек,— неожиданно серьезно возразил старичок,— дочерей у меня нет, а сын всего один, да и тот в бобылях ходит. А внуков много. Вся околица.

— Это что же, детсад заказал или школа? — после короткого молчания спросил Набатов, чтобы перевести разговор на другое.

— А без заказа, выходит, нельзя? Старичок усмехнулся и снова пытливо взглянул на Кузьму Сергеевича.

— Заказ мне, мил человек, самое главное начальство выдало, только нарядом не оформило. А заказ вот какой: видишь, и повдоль и поперек дороги дома поставлены? В каждом доме восемь квартир, в каждой квартире две, а то и три семьи. Посчитай, сколько ребят. Придут из школы —куда деваться? Хорошо, мать дома или бабка какая ни на есть имеется. А как нет бабки да мать на работе? Вот я так понимаю, что начальству недосуг об этом подумать, оно, значит, мне и препоручило: старайся, Демьяныч. Вот и оправдываю.

— Понятно, дед, спасибо за науку,— поблагодарил Набатов.

— Не обессудьте,— сказал старичок и, сняв шаг. ку, вежливо поклонился.

Проходя двором, Набатов увидел подвешенную на цепях лодку и деревянную «Победу» на металлических колесиках Судя по яркой расцветке, это тоже были изделия Демьяныча.

«Мудрые старики мне сегодня попадаются,— подумал Кузьма Сергеевич, усаживаясь б машину,— или, может быть, молодежь измельчала?»

В конце дня Набатов позвонил секретарю парткома Перевалову.

— Есть разговор, Семен Александрович.

— Могу зайти.

— Лучше у тебя. Ты сейчас свободен?

— Жду.

В кабинете у Перевалова никого не было.

— Это что же: гора к Магомету или Магомет к горе? — улыбнулся Перевалов, когда Кузьма Сергеевич, по привычке пригибаясь, перешагнул порог кабинета.

— Ну мы, однако, почаще встречаемся, чем гора с Магометом,— возразил Набатов.

— А кто ж знает, как часто они встречались? Была у Семена Александровича Перевалова такая привычка: прикрыть шуткой нетерпеливое ожидание. Вместе с высокой, плечистой фигурой и острым взглядом светлых веселых глаз унаследовал он ее от отца, бывалого и опытного таежника. Перевалов понимал, что Набатов пришел продолжить разговор, начатый несколько дней назад. И, зная Набатова, был, уверен, что пришел тот не с пустыми руками.

— Время у нас есть? — спросил Набатов.

— Для хозяина-то? — снова отшутился Перевалов.

— Опасаюсь сорвать какое-нибудь заседание,— в тон ему отозвался Набатов.— У тебя ведь тоже свой график.

Перевалов только рукой махнул и сказал уже совсем серьезно:

— Слушаю, Кузьма Сергеевич.

— Посидели мы несколько дней с Терентием Фомичом. Надо теперь с народом обсудить.

— Сейчас?

— Сперва с тобой. Значит, есть время?

Перевалов молча кивнул.

Набатов снял трубку.

— Мне группу проектирования… Инженера Звягина… Николай Николаевич, прошу со всеми чертежами и расчетами… Нет, не ко мне, в партком,..

— Почему Звягин? — спросил Перевалов.

— Он нам помогал. Точнее сказать, мы вместе делали проект перекрытия.

— А Евгений Адамович?

— Нет. Об Евгении Адамовиче разговор впереди.

Николай Звягин вошел с охапкой чертежей и остановился у порога. Ему, рядовому и к тому же только начинающему свой трудовой путь инженеру, не часто, приходилось бывать в кабинетах начальства (секретарь парткома на стройке большое начальство, даже в том случае, если он прост в обращении и доступен). А Николай Звягин уважал Перевалова еще и потому, что знал его много лет. Вместе с отцом Звягина Перевалов строил Байкальскую ГЭС. Оба работали старшими машинистами на большом шагающем.

Николай остановился несколько смущенный откровенной улыбкой на лице Перевалова. Как это часто бывает с молодыми людьми, он больше всего боялся показаться смешным и оттого иногда выглядел застенчивым, хотя характера был далеко не робкого.

А Перевалов улыбался просто потому, что любил этого парня, которого знал еще долговязым и угловатым подростком в те годы, когда ему самому било примерно столько же лет, сколько теперь Николаю Звягину. И оттого, что у Николая было такое умное открытое (в народе говорят — пригожее) лицо, какие сразу располагают к себе с первого взгляда.

— Хорошо, что рослого помощника подобрал себе,— засмеялся Перевалов,— а то бы враз не донес.

— Все тут, Кузьма Сергеевич,— сказал Звягин, выложил на стол перед Набатовым всю охапку и отошел в сторону, не зная еще, будет ли позволено ему остаться здесь и присутствовать при этом, как он понимал, очень важном разговоре.

— Докладывай,— сказал Набатов,— а я буду оппонентом.

Об этом Николай Звягин не осмеливался и мечтать. На лице проступила краска радостного смущения.

«Расцвел как красна девица,— подумал Набатов.—Не парень— золото»,—а вслух сказал с напускной строгостью:

— Мы ждем, Николай Николаевич. Сначала Звягин волновался, и это проявлялось в том, что излагал он чересчур пространно, с излишне подробными пояснениями. Нужды в этом не было. Перевалов был старым гидростроителем.

Постепенно материал увлек Звягина, волнение его улеглось. И Набатов одобрительно кивал, слушая, как точно и сжато выражает он свою мысль.

— Отсыпав перемычки зимой, мы сможем сразу после вскрытия реки откачать котлован и приступить к сооружению плотины.

Звягин остановился и посмотрел на Кузьму Сергеевича, как бы спрашивая: все ли и правильно ли он сказал? Набатов утвердительно наклонил голову. И Звягин закончил словами:

— Таким образом мы выгадаем целый строительный сезон.

— Не только строительный сезон,— живо подхватил Перевалов.— Больше выгадаем. Год выгадаем, черт побери! Тот самый год, которого нам не хватает. И вот что здорово! Морозец сибирский к себе в союзники повернем. Перехитрим зиму!

— И не только зиму,— многозначительно подчеркнул Набатов.

Перевалов строго сдвинул крутые темные брови.

— А тут не к чему хитрить,— сказал он резко.— Соберем коммунистов, утвердим план штурма и в открытую, с развернутым знаменем…

Набатов остановил его:

— И коммунистов соберем и знамя развернем, все в свое время. А пока выдержим характер. Плетью обуха не перешибешь,

— Это кто же плеть и кто обух?

— Не горячись,— сказал Набатов.—Если министр запретит, ты первый обязан будешь взять меня за руку. На такое дело надо идти с горячим сердцем и холодной головой. О руках не говорю, руки у нас чистые. Тактика наша предельно ясна. Подготовить силы и с ходу форсировать реку. Захватить плацдарм. А когда будем в котловане, оттуда нас никто не вышибет. Отобьем любую атаку.— Он немного помолчал, как бы давая Перевалову возразить, и закончил:— Потому и разговариваем без Евгения Адамовича.

Николай Звягин слушал спор затаив дыхание. Только теперь полностью раскрылся ему смысл задуманного дела, и только теперь по-настоящему понял он, какое доверие оказал ему Набатов. Он чувствовал себя в неоплатном долгу и со всей щедростью молодой души готов был отдать все силы, чтобы помочь этому человеку в его борьбе и работе. И он: с тревогой смотрел на строгое лицо секретаря парткома.

— Так!—сказал, наконец, Перевалов.— Подпольный партком действует! Заговорщики!

Набатов словно не заметил горечи в ого голосе.

— Скажем по-другому,—заметил Набатов.— Инициатива снизу. Инициатива масс!

Но Перевалов не шагнул ему навстречу.

— Слушай, Семен Александрович,—сказал Набатов,— может быть, я действительно поспешил? Пришел к тебе, когда у меня,— он положил руку на кипу чертежей,—на вооружении одна бумага.

Перевалов дернулся, как будто его ударили.

— Другому бы я этих слов не простил. А если бы ты пришел ко мне не сейчас, а потом — со всем своим вооружением,— и тебе бы не простил! — И, как бы пересиливая самого себя, сказал: — Вижу, что ты прав. И потому мне больно. Понимаешь, больно! Но это все слова, а нам дело делать. На то поставлены.

— На тяжелую работу вам нельзя. Я вам приготовила справку.

Наташа с испугом посмотрела на белый листок в руках врача.

— А как же…— нерешительно выговорила она,— мне сказали: через месяц направят в бригаду бетонщиков.

— Теперь не направят!

У Наташи на глазах навернулись слезы. «Нервы,—подумалось врачу.— Беда с этими девчонками,. Зачем их только берут на стройку!»

— Если вам не предоставят легкой работы,— сказала она Наташе,— немедленно обратитесь в больницу. И как бы вы себя ни чувствовали, через месяц покажитесь мне. И не забывайте, вам надо очень беречься. Это просто чудо, что так все обошлось.

Вечером в женском общежитии № 11 было всеобщее ликование. В маленькую, узкую, как ученический пенал, комнату, где жили втроем, Наташа, Люба Броднева и Надя Курочкина, набилась вся бригада. И почти никто не пришел без гостинца. На столе грудами лежали конфеты-подушечки, розовые пряники и развесное печенье. Были и такие солидные приношения, как колбаса и сыр.

— Девчонки! — воскликнула Надя Курочкина, высокая и очень полная девушка, что еще более подчеркивалось плотно облегающим трикотажным платьем сиреневого цвета.— Девчонки! У нас прямо именинный стол! Факт! Давайте отпразднуем Наташино явление! Я сейчас…

Но тут в дверь просунулась вихрастая голова.

— Надя, выдь на минутку.

Надя всплеснула руками и выскочила за дверь.

Девчата сразу притихли и насторожились. Слышно стало, как в коридоре Надя торопливо оправдывалась:

— Ой, Сереженька, никак, никак не могу. Ну разве я знала, ну разве я знала… И билеты взял! Ой, как жалко! Нет, нет, никак не могу. Иди один…

— Надька-то молодец! — шепнула Люба Наташе, и обе понимающе переглянулись.

Надя быстро возвратилась и, чтобы не услышать любопытствующих вопросов или сочувственных замечаний, сразу вернулась к прерванному разго-. вору.

— Я сейчас в магазин сбегаю. Нина, пошли со мной. А ты, Ленка, беги в угловую комнату за гитарой. Выпьем красненького и потанцуем.

И закружилась с неожиданным при ее дородности проворством.

Девчата засмеялись:

— Тебе одной тут места не хватит.

— Дверь откроем, в коридоре плясать будем,— не сдавалась Надя,— песни петь станем. Ну, разворачивайтесь тут. Я побегла.

Девчата, смеясь и препираясь, принялись хлопотать у стола.

Наташа тоже улыбалась и даже смеялась вместе со всеми, но это было скорее отражением улыбок и смеха ее обрадованных и действительно веселых подруг.

— Наташка, не раскисай,— сказала ей Люба, улучив минуту, когда возле них никого не было,— и чего ты нос повесила? Подумаешь, месяц, велика беда. Не дадут легкой работы — и не надо. Месяц на мою зарплату проживем.

— А если не на месяц, а навсегда?

— Да ну тебя! — рассердилась Люба.— Была нужда тоску на себя нагонять! — И тут же спросила с опаской: — А вино-то можно тебе пить? Что врач сказал?

Наташа не могла не улыбнуться.

— Ничего не сказал.

— Значит, можно.

— За меня Надежда потрудится,— сказала Наташа.

На другой день Наташа с утра пошла в отдел кадров.

— На стройке легких работ нет,— строго сказала женщина в очках, сидевшая у стола под табличкой «Инспектор».— Не конфетная фабрика.

— Куда же мне теперь? — спросила Наташа.

— По закону вы имеете право на расторжение договора, с оплатой обратного проезда,— пояснила женщина в очках,

— Мне не расторжение, а работу надо. Работать приехала, не кататься.

— Как знаете, девушка. Другие бы радовались на вашем месте.

Глаза у Наташи потемнели.

— Чему радоваться! Что чуть на тот свет не угодила?

— Что к маменьке отправляем,— резко ответила женщина.— Вот чему.

— Мне нужно работу,— внятно, с расстановкой повторила Наташа.

Женщина пристально посмотрела на нее поверх очков.

— Ох, девушка, девушка,— она покачала головой,— тебе дело говорят, а ты на рожон лезешь. Давай справку. Зайди завтра, может, чего найдется.

Но и завтра ничего не нашлось.

— Походи сама по участкам. Найдешь подходящее место, дадим направление,— сказала женщина в очках и вернула Наташе справку.

Через три дня Наташа пришла в комитет комсомола.

— Садись,— сказал секретарь комитета,— я сейчас,— и снова уткнул веснушчатое лицо в разбросанные по всему столу бумаги и раскрытые книги.

Он готовился к докладу на слете молодежных бригад. Слет сегодня вечером, а доклад еще не готов.

Совсем некстати пришла эта девчонка. Он принял Наташу за школьницу. Но у Саши Долгушина, так звали секретаря комитета — незыблемое правило: пришел человек — узнай, что ему надо, не ссылайся на. занятость.

Саша Долгушин искал нужную до зарезу цитату. Он был близорук и читал, низко склонив голову. Длинные, пшеничного цвета волосы свешивались, закрывая лицо, и, когда он перелистывал страницы, казалось, что перелистывает их не пальцами, а длинным, тонким носом.

Наконец Саша Долгушин отыскал нужную цитату, выписал ее и вспомнил, что его ждут.

— Выкладывай, что у тебя.

Наташа стала рассказывать. _Но, видимо, рассказывала очень подробно: ей хотелось, чтобы секретарь комитета правильно ее понял. И он действительно понимающе кивал ей головой, но в то же время косил глазом в свои бумаги.

— Безобразие!—сказал он, когда Наташа закончила.— Ужас, сколько у нас еще бюрократизма! Они обязаны помочь тебе и отправить обратно за счет строительства. Я сейчас позвоню начальнику отдела кадров.

— Да вы же ничего не поняли! — возмутилась

Наташа.

Саша Долгушин смутился и виновато заморгал глазами.

— Я прошу, чтобы мне дали работу, а меня с этой справкой нигде не берут.— Наташа подала ему злополучную справку.— Я все участки обошла.

— Ясно,— сказал Саша Долгушин, прочитав справку.— Вот что. Тебя, наверное, завтраками уже. не раз кормили. Но сегодня и я ничего не смогу.— Он снова виновато улыбнулся.— Приходи завтра в это же время. Обещаю, ты получишь работу.

Наташа ушла не очень обнадеженная, Когда она снова пришла в комитет комсомола, Саша Долгушин встретил ее веселой улыбкой.

— Сознайся, что ты обо мне вчера подумала? Махровый бюрократ! Верно?

Наташа не нашлась, что ответить. Саша Долгушин, все еще улыбаясь, снял трубку.

— Автобазу… Коробейникова. Слушай, Володя. Посылаю к тебе Наташу Дубенко, как вчера договорились. Будет сделано?.. Ясно.

Он положил трубку и уже серьезно сказал повеселевшей Наташе:

— Пойдешь на автобазу. Спросишь Коробейникова. Он все сделает. Ясно?

Когда пароход, следуя своенравным поворотам фарватера, переваливает реку, лоцман держит курс по створам береговых вех. Если река широка и глазом не достанешь от берега до берега или посреди реки мель, которую надо обойти, то путь он держит по створам вех на оставшемся позади берегу.

Такие вехи, по которым можно верно идти дальше, есть и в жизни человека.Николаю Звягину было шестнадцать лет, когда он пошел на работу. Из уважения к отцу — знатному экскаваторщику — Колю Звягина взяли сразу в бригаду электросварщиков. Конечно, многое зависело и от него самого, но без терпеливой, заботливой помощи старших своих товарищей по работе не смог бы он так быстро освоить все тайны профессии.

Вскоре представился случай доказать, что не напрасно тратили на него время.На стройке приключилась серьезная авария. Лопнула магистральная труба водоотлива, проложенная под толстым слоем гравийной насыпи. Пришлось остановить насосы. Вода стала затапливать котлован, в котором уже укладывали бетон.

И тогда Коля Звягин вызвался спуститься в погребенную под землей трубу и заварить ее изнутри.Главный механик стройки после мучительного раздумья скрепя сердце дал согласие на рискованную операцию.

Работать в тесной, как гроб, трубе было неимоверно трудно. Он лежал на спине, закинув голову, ощущая лопатками влажный холод металла, сжав держатель электрода в вытянутой руке. Брызги искр сыпались на руки и шею.. От бугристого шва лучилось тепло, и лицо под щитком покрылось мелкими, зудящими каплями пота. Горький воздух першил в горле, рвал кашлем легкие. И очень уставала рука. Ноющая боль охватывала всю ее от кисти до плеча.

Потом он сам не мог понять, как он выдержал. Была минута, когда одеревенелое от вынужденной неподвижности тело свела судорога, пронзительная боль отняла последние крохи мужества.

И все-таки он выдержал.И тесная, душная труба, оделившая его болью и радостью, отчаянием и гордостью, стала для него вехой.

Теперь пришло время ставить новую веху.

— Тебе поручу трудный участок,— сказал ему Набатов, когда они вышли из парткома.

— Не понимаю, Кузьма Сергеевич,— чистосердечно признался Николай Звягин.

— Не прибедняйся! — строго сказал Набатов.— До морозов осталось четыре, от силы пять недель. Немного, но достаточно, чтобы составить план работ по зимнему перекрытию. И учти, выполнять свой план будешь сам. Будешь опускать ряжи. Так что одновременно с планом готовь кадры, подбирай людей. И пока без лишнего шума. Приказ об организации участка по перекрытию отдадим только перед самым штурмом.