Грибники ходят с ножами

^{Через границы}

Иностранный крем “После бритья” кончается как-то сразу. Наш — долго еще хлюпает, пузырится и выдает после долгого выжимания какие-то сопли. А этот — отпустит еще довольно сочную уверенную колбаску, и все — больше ни миллиграмма, сколько ни проси!.. Ну что ж — тут все по-другому... и главное — другие запахи... вот, например, этот, в зелененьком флакончике... я отлил, завинтил... И вышел из ванной.

Гага, со слегка опухшими после сна, полуоткрытыми губками, с красноватыми вытаращенными глазками, стоял в дверях кухни, сдирая жестяную нашлепку с баночки пива. Я впервые в эту нашу встречу разглядел его, так сказать, без бутафории — он был такой же тоненький, в такой же белой футболочке и шортиках, как в пионерском лагере, где мы познакомились почти четверть века назад. Но тут был не лагерь — за окном был совершенно другой пейзаж: соседний дом уходил вдаль и ввысь широкими террасами, заросшими кустами, деревьями, гирляндами цветов.

— Так... — поводя тоненьким синеватым носиком, проговорил Гага. — Мазался, падла, моей “Кельнской водой”?

— А ты что — предпочел бы запах родного “Тройного”? — поинтересовался я.

Улыбаясь, мы смотрели друг на друга. Вдруг он быстро приложил палец к губам. Из спальни вышла Рената в махровом халате и, сдержанно поклонившись мне, не глядя на Гагулю, прошла в ванную.

...Дело в том, что мы вчера по случаю нашей с Гагой встречи слегка нарушили с ним режим — не только здешний, немецкий, но и наш, среднерусский.

Началось все довольно культурно: они встретили меня в аэропорту, с ходу радостно сообщив, что в самолете моем обнаружена бомба, которую, однако, удалось обезвредить... Ничего себе начало! Мы с Ренатушкой тут же слегка отметили это радостное событие в стеклянном баре (Гага был за рулем), потом мы вышли на автостоянку — на жару, яркий свет, в заграничную пахучую пестроту.

Потом мы приехали в их скромненькую квартирку, разделись до трусов (кроме, разумеется, Ренатушки) и сели на террасе, расположенной над ухоженным садиком.

Присутствие мое среди друзей, с которыми я без отрыва жил десять лет (с того года, как Ренатушка приехала на стажировку в наш университет), делало все вокруг каким-то понятным, знакомым, незаграничным... словно мы чудом прорвались в какой-то привилегированный, закрытого типа пансионат где-нибудь в Ялте или Зеленогорске и теперь наслаждаемся привилегиями: чистотой, ухоженностью, подстриженными кустами, солнцем и тишиной, копченой ветчиной и баночным пивом. Из своего скромного опыта зарубежных поездок я знал, что странное чувство иной жизни приходит не сразу и, как правило, внезапно, от какого-нибудь пустяка, привычно-незаметного для здешних и абсолютно убойного для тебя. Пока же прежнее мое, предотъездное, возбужденное состояние растягивалось, как резина, и сюда... Я радостно приглядывался, внюхивался, стараясь прорвать пелену, почувствовать, что я прилетел.

Потом, где-то на двенадцатой баночке пива, к Гагуле пришла роскошная идея: немедленно показать мне таиландский ресторан, расположенный прямо вот тут, в этом здании, поднимающемся террасами.

— Пойдем, Ренатушка? — вскакивая, произнес он.

Ренатушка, поджав губы, молчала.

— Но, Игор, — своим слегка гортанным голосом заговорила она. — Тебе же завтра целый день сидеть за рулем!

Я все понял.

— Да зачем? Неохота! Отлично же сидим! — миролюбиво сказал я.

Но Игорек уже завелся — уже вполне по-нашему, почти как в те черные дни, когда Рената, закончив стажировку, жила уже здесь, а его не отпускали даже на конференции, где бы он мог хотя бы встретиться с собственной женой. Но такие издевательства были тогда в порядке вещей — сейчас вроде нормально, но напряженка в душе осталась...

— Рената! — тряся перед своим изможденным детским личиком растопыренными ладошками, завопил Игорек. — Ты что, со своей обычной тупостью не понимаешь, что к нам наконец приехал наш любимый друг?

— Я не меньше тепя люплю Валеру, — волнуясь и слегка обнаруживая акцент, проговорила Рената. — И потому не хочу, чтопы из-за твоих трошаших рук он савтра погип!

— Ты знаешь, что я прекрасно вожу машину — в любом, кстати, состоянии! И все дорожные происшествия, которые с нами случались, происходили исключительно по твоей вине, из-за твоих идиотских советов, которые ты любишь давать под руку!

Игорек весь дрожал. Чувствовалось, что это давняя заноза в его сознании: полностью или не полностью владеет он сравнительно новой для него здешней жизнью — в частности, вождением машины.

— Но ты же знаешь, Игор, — мудро сдаваясь, проговорила она, — что я не могу с вами пойти сейчас в ресторан, я непременно — непременно, да? — должна готовиться к завтрашней лекции!

Игорек весело чмокнул ее в бледно-розовую щечку и убежал в комнату переодеваться. Мне вроде бы переодеваться было не надо — достаточно одеться — я и так был в лучшем... Игорек скоро появился в белых шортиках и футболочке, с черной кожаной сумочкой через плечо.

— Игор! — кротко проговорила она, кивая на сумку. — Зачем ты берешь все деньги? Я тоже очень рада приезду Валеры, но зачем ты берешь их все — ты же опять потеряешь сумку! Возьми сколько угодно — но все остальные лучше оставить!

Но в Гаге уже играло его казачье упрямство.

— Ты прекрасно знаешь, что сумку я в прошлый раз потерял по твоей вине, причем в Испании, а тут — два шага от дома!

Рената кротко вздохнула.

— Не беспокойся, Ренатушка, все будет в порядке! — солидно проговорил я.

— Но ты, надеюсь, придешь к нам? — слегка обиженно-отстраненно проговорил он.

— Хорошо. Если закончу работу — приду! — сказала она.

С чувством божественной легкости (при всей нашей любви к Ренатушке) мы сбежали по скромной мраморной лестнице и вышли на улицу.

В жарком слепящем свете я попытался оглядеться... в сущности — это были новостройки, мюнхенское Купчино, серые бетонные дома... на ближайшей стене, правда, был нарисован идиллический сельский пейзаж с рекламой пива “Паулянер”. Мы быстро прошли через жару и слепящий свет и вошли в кондиционированные катакомбы под огромным террасовым домом — тут, увы, сходство с нашим Купчино кончалось — яркий подземный зал тут и там ответвлялся уютными тупичками: итальянский ресторан с приятно щиплющей нервы игрой мандолины... зеркально-роскошный салон модного парикмахера, крохотные пестрые магазинчики... Потом вдруг показались восточные миниатюрные пагоды, бронзовые страшные птицы, золотистые, в мудреных иероглифах, решетки... наш таиландский ресторан!.. Мы сели в плетеные кресла, вольготно расслабились, огляделись — откуда-то из таинственного полумрака чуть слышно доносилась медленная гортанная музыка.

Гага, вскочив, пошел помыть руки (я, не желая нарушать блаженного оцепенения, отказался). Вернулся он свежий, умытый, оживленный.

— Володьке позвонил — сейчас подгребет! — радостно сообщил он.

— Какой это Володька? — Я наморщил лоб.

— Ну... мой здешний приятель, художник, — ответил Игорек. — Сейчас я угощу тебя потрясающим напитком, который есть только тут... сейчас. — Он нетерпеливо огляделся.

Подошел, кротко улыбаясь, грациозно-хрупкий официант-таиландец в белой бобочке.

Гага, поглядывая в богатое — метр на метр — меню, долго разговаривал с ним по-немецки. Таиландец очень тихо что-то отвечал и в ответ почти на каждую фразу робко кланялся. Наконец, еще раз поклонившись, он отошел.

— Отлично! — хлопнув ладонью по меню, радостно сверкая глазами, воскликнул Гага. — Гляди... — Он повел пальцем по реестру. — Против некоторых блюд стоят восклицательные знаки, а вот — целых два. Это значит, что блюдо слишком экзотическое... с непривычки можно слегка ошалеть.

— Надеюсь — мы не заказали ничего такого? — поинтересовался я.

— Нет, нет... пока нет! Ничего такого, о чем бы ты раньше не знал... или, во всяком случае, не слыхал бы! — усмехнулся он.

— А напиток? Что за напиток мы будем пить? — уже заранее избалованный, почти капризно осведомился я.

— Сейчас... попробуй угадать! — оживленно потирая руки, проговорил он.

Тут, кланяясь, вышли из сумрака сразу три таиландца, поставили фарфоровую горелку с тихим, чуть вздрагивающим пламенем над ней, много баночек, видимо, с разными соусами, потом — бадью с торчащими из нее палочками. Я схватил одну из палочек, поднял ее — с нее, как тонкий полупрозрачный флажок, свисал ломтик мяса.

— Ну — тут разные экзотические виды мяса... ну там, лань, гималайский медведь, ягнятина... все! — Он нетерпеливо махнул рукой. — Осторожно подогреваешь на пламени, потом — в какой-нибудь соус — и ешь!

— В сыром виде?

— Конечно! — Гага небрежно пожал плечом.

— Изобрази!

Он изобразил. Я последовал его примеру.

— С-с-с! Отлично! — просасывая через рот охлаждающий воздух, проговорил я.

Потом — таиландец поставил на стол графинчик с золотыми птицами.

Мы торопливо налили по рюмке и выпили: я выпил зажмурясь, сосредоточившись, дегустируя.

— Ну? — успокоив наконец дыхание, спросил Гага.

— Грушевка! — воскликнул я.

Точно такое — грушевый самогон — я пил две недели назад на Кубани.

— Да, точно... грушевая водка! — несколько разочарованно произнес Гага.

— Но — отличная штука... какой аромат! — Я зажмурился. — Ну и, ясное дело, качество значительно выше!

Удовлетворенный этим признанием, добродушно оттопырив губу, Гага налил по второй.

Потом появился Володя — плотный, слегка прихрамывающий, с черными усиками. Приподнявшись, я тряхнул ему руку. Лицо его показалось мне знакомо... но, наверное, в основном теми неуловимыми отличиями, которыми отмечается лицо всякого нашего соотечественника, оказавшегося на чужбине.

Наш разговор с Гагой к тому времени уже кипел, продвигался вперед странными рывками.

— Давай... Баптисты!.. Какая рифма?!

— Баб тискать!

— Точно! — Мы радостно хохотали.

— Давно не виделись-то? — поинтересовался Володя.

— Четыре года! — сказал Гага. — Думали — все! И тут на тебе! Перестройка! И этот тип тут как тут! Приехал меня спаивать!

— Ну давай... чтобы еще не видеться, лет пять! — Мы радостно чокнулись.

— Как приятно наконец услышать родную ахинею! — довольный, сожмурился Володя.

— Да, тут мы — полные чемпионы! — самодовольно заметил Гага.

И действительно — ахинея удалась! После таиландского ресторана, где Гага безуспешно пытался склеить таиландку с маленькой балалаечкой, мы оказались в итальянском ресторане, потом — в испанском, где поели паэльи и где я поимел от Гаги скандал за развязное пользование зубочисткой и где потом — под ритмичные хлопки Вовы — мы исполняли огненный танец фламенко. Потом, уже без Володи, были в каком-то изысканном пристанище местной богемы, оформленном каким-то моднейшим дизайнером в виде сарая: неструганые скамейки, мятые вентиляционные трубы из светлого кровельного железа. Оборванные завсегдатаи, одетые почему-то почти по-зимнему. Но это уже мало занимало нас — мы, наконец, были в состоянии полного счастья, абсолютно слились... Ритмично рубя ладошками и как бы отталкивая друг друга от текста, радостно опережая: “Я знаю лучше!” — выкрикивали наше общее юношеское (назовем это так) стихотворение... Все теперь у нас было разное, но эти дурацкие стихи помнили на всей планете лишь мы вдвоем:

Дочитав, оборвав стихотворение одновременно, мы с Гагой глянули друг на друга и радостно захохотали.

Естественно, что в момент нашего позднего прихода Ренатушка встретила нас в прихожей бледная, скорбно прижав руки к груди... И, естественно, сейчас, поутру, довольно чопорно с нами обращалась. Гага, повернув голову, посмотрел ей вслед. Судя по добродушно оттопыренной нижней губе и блеску глаз, он был доволен, что гулянье, редкое в его теперешней жизни, блистательно удалось.

Ренатушка вышла из ванной уже причесанная, свежая, подтянутая, как и положено молодой немке.

— Я все понимаю, Игор, — заговорила она. — Но скажи мне, зачем ты взял сумку с получкой — ведь ты же знал, что напьешься и потеряешь ее!

“Ну, во-первых, там была уже не вся получка...” — подумал я.

— Но ты же прекрасно знаешь, Рената, — слегка передразнивая занудливость ее тона, произнес Гага, — что сумку вернут: сколько раз я напивался и терял ее — и каждый раз приносили!

— Но зачем тебе нужно столько раз напрягать нашу социальную систему, вновь и вновь проверять ее честность! — взволнованно проговорила она.

— Но мне кажется — это ей приятно! — вступил я.

Гага мне подмигнул.

— Ну что ты, Валера, тепер хочешь на завтрак? — уже весело и дружелюбно (вот жена!) обратилась ко мне Рената.

— Думаю — корочку хлеба за такое поведение! — радостно воскликнул я.

— Дай ему корочку хлеба... и йогурт... и сыр... и кофе свари! — уже вполне сварливо скомандовал хозяин. — В дорогу нам положи только питье: этому — пиво, мне — швепс! Жратвы не клади — купим что-нибудь по дороге.

Чисто химический приступ жадности бушевал в моем друге.

Потом мы спустились по лестнице в прохладный и сумрачный гараж под домом и подошли к машине... Гага сосредоточенно молчал — чувствовалось (и даже я проникся), что предстояло путешествие достаточно серьезное.

Мы поцеловали в разные щеки Ренатушку, положили сумки на заднее сиденье, сели сами на передние.

— Пристегни, Валера, тряпочку! — Рената, протянув руку, подняла с сиденья ремень страховки.

Я пристегнулся, утопил кнопочку возле стекла, блокирующую дверь, — так на моей памяти поступали все серьезные автомобилисты — поерзал, поудобней устраиваясь.

— Ну — спокойно, Рената! — Игорек поднял руку. — Вечером позвоню!

— С богом! — Рената взволнованно подняла руку.

По наклонному бетону мы подъехали к воротам, Гага нажал пальцем кнопку радиопульта, зажатого в руке, и ворота разъехались.

— Кстати... — Он достал темные очки, набросил на нос. — Кнопочку блокировочную вытащи! — тщательно выруливая по дорожкам, отрывисто произнес он.

— Пач-чему?!

— Я, кажется, сказал!

— Но у нас все ее втыкают. — Я взбунтовался.

— Но в Европе, — он слегка издевательски глянул на меня, — давно уже ее... никто не втыкает!

— Пач-чему?!

— При катастрофе... очень трудно... вытаскивать... э-э-э... тела, — сосредоточенно выруливая на дорогу, ответил он.

Сначала мы ехали почти как в аэропорт.

— Ты что — уже выкинуть меня хочешь? — сказал я.

— А что? — беззаботно откликнулся Гага. — Выпили — и хорош!

Настроение у нас было отличное — особенно у меня, — предстояло проехать по Германии, промчаться через пространства, в которых я не был никогда!

К счастью, у последней развилки, где желтела стрелка “Аэропорт”, мы свернули не туда и помчались в другую сторону.

Мюнхен, знаменитый Мюнхен, что интересно, не производит впечатления города (кроме многокилометровой готической пешеходной зоны от вокзала до ратушной площади, набитой ресторанами и магазинами, где мы бушевали вчера). Чуть в сторону — заросли, луга, вдали какие-то домики и снова роща... потом вдруг, ни с того ни с сего — скопление огромных домов-параллелепипедов, машин и снова — тишина.

— Да, самое трудное — выбраться из города, — словно прочитав мои мысли, проговорил Гага. — Вроде бы кончился уже — и опять начинается.

И действительно, вроде бы шли уже перелески, и вдруг вздыбились стеклянные гиганты с надписями: “Банк”, “Отель”, на самом высоком параллелепипеде стояли белые буквы “Арабелла”.

— Арабелла-парк, — кивнул Гага, — один из самых дорогих районов...

По красиво вымощенной площади шли толпы, многие из людей — в экзотических одеждах, бурнусах...

— Вон видишь... турки! Очень много турок у нас! — озабоченно произнес Гага. — А сейчас будет вообще аристократический район, но там, наоборот, — все тихо, скромно, чтобы толпы не привлекать. И, кроме того, как раз над этим районом самолеты взлетают и садятся... на дикие лишения приходится аристократам идти, чтобы хоть как-то отделиться от всех! — Гага усмехнулся. — Вообще, надо отметить, — уже лекционным тоном, словно перед своими студентами, заговорил он, — престижность района на Западе вовсе не связана с близостью к центру, можно проехать через совсем завальный район, и снова — блеск!

“Нет... у нас все идет строго по убывающей... по убивающей... да и центр-то еле теплится”, — с отчаянием думал я.

Ну вот, вроде бы вырвались. Высокий мост над бесконечным разливом рельсов, два стеклянных гиганта по обеим сторонам моста, с мерседесовскими эмблемами — тонкими серебристыми колесиками — наверху... Машинная свора, словно почуяв свободу, нетерпеливо надбавила.

— Ну вот... а сейчас начинается! Автобан! — сладострастно проговорил Гага.

Машины почти бесшумно, но стремительно неслись в шесть рядов — три ряда с нами, три навстречу. Шоссе словно не существовало, не замечалось в своем гладком однообразии — только вился бесконечный, без разрывов и стыков, белый приподнятый рельс, разделяющий направления.

Незаметно возник дождь. Соседи, оставляя за собой вертикальные призраки-водоворотики, ушли вперед. Гага надбавил.

Мы вырвались из дождя на сухое. Пошли ровные, чуть холмистые, подстриженные, желтые поля и красноватые, как бы расчесанные виноградники.

Изредка на каком-нибудь идиллическом холмике мелькал белый домик под черепичной крышей... именно редкостью своей они вызывали уважение: ведь один этот домик управляется с гигантским пространством.

На высоком плавном холме темнеет лес с четкой закругленной границей, словно свежеподстриженный под полубокс. Ни малейшего хлама! И не видно людей — словно все поддерживается само собой.

Вот мы влетели в аккуратненький городок — чистенький костел, высокий, весь из зеркального стекла универмаг, ресторанчик под тентом...

— Стоп! — хриплю я. — Дай хоть дыхнуть, глоток сделать!

— Не останавливаемся! — азартно произносит Гага и, стремительно вильнув рулем, выскакивает на одну из дорог на сложной шестиперстой развилке. — Ф-фу! Чуть не проскочил! — Он вытирает пот, не замедляя хода. Тут же с легким, но мощным дыханием нас нагоняет новая стая — держаться, держаться с ними, а если не выдерживаешь, надо, предупредительно помахав поднятой рукой, сойти на правую, более медленную полосу. Но Гага держится, закусив губу, со своим скромненьким “опель-пассатом” среди “мерседесов”, “фордов” и “ягуаров”.

— Сумасшедшие, тут все сумасшедшие! — тряся растопыренной левой ладошкой, возмущенно и восхищенно восклицает он. — Единственная в мире страна, где нет ограничения скорости!

И снова однообразное жужжание. И такая игра у него — почти на целый день — два раза в неделю. Да — тут я его буквально не узнаю: избалованный академический мальчик, который падал в обморок даже в троллейбусе, и вдруг — такая работа!

От некоторого однообразия я задремываю, как мне кажется — всего на секунду, но когда вдруг резко, толчком просыпаюсь, вокруг — горы. По-немецки аккуратные, без излишнего нагромождения, но — горы!

— Ну и ну! — Я ошеломленно оглядываюсь по сторонам. — Ну ты и работу себе нашел! Ближе не было?!

— Подходяшшей не было, — лихо отвечает Гага.

Он уже уверенно, победно сворачивает на одну дорогу из трех, на одну из пяти, на одну из семи; тут уже плотно населенная зона — кругом дома, виллы, высокие виадуки, — надо на ходу разбираться. Вдруг, после особо лихого поворота, одна дорожка, безошибочно выбранная чуть ли не из пятнадцати, — мы внезапно вылетаем на водный простор, окруженный на горизонте аккуратными горами с белыми домиками. Я застываю в изумлении, но Гага не отвлекается по сторонам, мы с ходу въезжаем внутрь какой-то огромной пристани, причаленной к берегу, громыхнув трапом, въезжаем в большой гулкий железный ангар, проезжаем через него и — как знать, если бы не цепь, преграждающая путь, — не съехали бы мы в воду? Но у самой цепи мы застываем как вкопанные. Гага вытирает пот. К нам, лавируя между другими машинами, устремляется черноусый красавец в голубой униформе. Гага протягивает ему через окошко ассигнацию, тот отрывает билет. Я с недоумением озираюсь по сторонам, назад, въезжают все новые машины...

— Паром, что ли? — наконец догадываюсь я.

Гага, довольный эффектом, благодушно кивает. Мы с двух сторон вылезаем из машины, по железному, с заклепками, гулкому трапу поднимаемся на просторную верхнюю палубу.

Паром медленно отплывает. По мере удаления все больше открывается и берег, уходящий вдаль и ввысь, с россыпями белых домиков в уютных долинах.

Приближается дальний берег.

Через десять минут паром мягко ткнулся в пристань, цепь перед нашим носом сняли, и машины, как голодные, рванулись вперед.

— Ну, может, немножко расслабимся? — оглядывая обступившие нас субтропики, сказал я.

— Сначала дела! — холодно произнес Гага.

Какой-то просто Железный Феликс!

Машина карабкалась по осыпающимся, чисто крымским улочкам-горушкам, только дома по сторонам были другие, шикарные виллы. С завываньем — вверх, с уханьем — вниз.

— Кратчайшая дорога, — отрывисто выдохнув, счел нужным объяснить он.

— Ясно! — выдохнул я. Я тоже устал, хоть был исключительно зрителем, частично спящим.

Нас понесло вниз с горушки, и на этот же перекресточек с поперечной горушки ссыпался огромный сияющий “форд” — с отчаянным визгом тормозов мы остановились в полуметре друг от друга. Седой, жилистый, в белой бобочке владелец, застыв за стеклом, впился взглядом в моего Гагу — и Гага не мигая уставился на него. Пауза накалялась. Ну, все! Я пригладил волосы. Сейчас монтировки из-под сидений — и в бой! Но пауза длилась, водители были неподвижны. Вдруг седой джентльмен широко улыбнулся, поднял у себя за стеклом руку и приветливо помахал. Должен отметить, что Гага ни на мгновение не отстал; когда я обернулся на него, он так же радостно улыбался и махал рукой. Ну и порядки! Наконец, насладившись лицезрением друг друга, оба резко и безоговорочно дали задний и багажниками вперед стали карабкаться обратно каждый в свою горушку. Казалось бы, тут достаточно и одному попятиться, чтобы другому проехать, но — кому? Вот вопрос! Конечно, если по-нашему, наш занюханный “пассат” должен был потесниться, чтоб уступить шикарному “мерседесу”, — об чем речь? Но тут, видимо, и речи не могло быть о чьем-то наглом преимуществе — тени этого не было. Чудная страна!

Надо признать, что соревнование в джентльменстве мы, конечно, проиграли и, еще раз, уже вдвоем, помахав чудесному старику, проехали. Ползанье по горкам продолжалось.

— Знакомый, что ли? — чтобы хоть как-то объяснить небывалую приветливость, поинтересовался я.

— С такими засранцами не знакомлюсь! — проворчал Гага. — Съезжает без сигнала!

— Но и ты же без сигнала!

— Просто порядок тут такой — всегда улыбаться, при любых осложнениях, и чем осложнение круче, тем улыбаться радостней.

— И правильно, я считаю!

— А тут все правильно! Можешь быть стопроцентно уверен, что, если ты ни в чем не виновен, тебя не накажут никогда.

— А у нас — запросто!

— Зато уж, — упрямо продолжил Гага, — если ты хоть что-то нарушил, можешь быть абсолютно уверен, что наказание неминуемо.

— Да... тоже не как у нас...

— И если пытаешься лукавить, финтить, вина твоя, в глазах общества, возрастает в сто раз!

— Сурово!

— Ты, может, слыхал — нашего премьера уже почти свалили за то, что он сказал — не полную правду. И скинут — будь уверен, — тут такие не нужны!

— Да-а-а... — неопределенно проговорил я.

— В самом начале еще... двух месяцев тут не прожил, — заговорил Гага, бросая машину вниз. — Выезжал я как-то из гаража... и чью-то машину легонько стукнул, у тротуара. Радостно оглянулся — никого! — и валить! Вечером приезжаю довольный домой и говорю Ренатушке: “Ты знаешь, я тут машину одну тюкнул — но удалось отвалить”. Понятное вроде по-нашему дело. Но только гляжу я — Ренатушка побледнела как смерть! “Когда это... было?” — еле-еле выговорила. “Утром, а что?” Она еще пуще побелела. Потом берет слабой рукой телефон, ставит передо мной: “Звони в полицию!” — ”В полицию? Вот еще!” — “Умоляю тебя — если еще не поздно, звони!” — “Зачем — никто же не видел!” — “Звони! Ты погубишь (если уже не погубил) свою судьбу здесь! Тут человек, который обманул, сразу же вылетает изо всех порядочных сфер, тепя не фосьмут даже в торгофлю!” — “Но ведь совсем легонечко же тюкнул!” — “Звони!” — “Ну дела!” Набираю номер полиции, меня там приветствуют, как именинника. “Как замечательно, что вы нам позвонили! Впрочем, мы ни на секунду не сомневались, что вы порядочный человек! Впрочем (мимоходом, вскользь), все ваши данные нам уже известны... Так что — замечательно! И если вас не затруднит, позвоните, не откладывая, владелице машины — она очень ждет вашего звонка, вот ее телефон”. Звоню — та тоже безумно счастлива, что наши жизненные пути пересеклись. Ни тени упрека!

— Великолепно!

— Что — великолепно-то?! Ты бы так пожил!.. Сумку не потеряй — сразу же приносят!

Мы вскарабкались на еще одну горку и завернули в вырытые в горе темные бетонные катакомбы, подпираемые столбами, — чуть, опять же, не столкнувшись с выезжающим автомобилем, еле успели увильнуть — да, Гага молодец! — и заняли вроде бы тот единственный свободный от машин квадратик, с которого, видно, только что съехал тот автомобиль — блестело пролитое машинное масло. Мы наконец-то встали.

— Ну... все! — Гага утер рукавом счастливый пот, застыл в неподвижности.

— Что — все-то? — я огляделся. — Мчались столько часов через всю Германию, чтобы оказаться в этом погребе?! Надолго мы тут?!

— Ты что, не можешь посидеть?! — заорал Гага. — Провел бы ты шесть часов за рулем — я бы посмотрел!

— Ну ясно, ясно, — я дисциплинированно застыл.

Наконец, Гага зашевелился, медленно вылез, я, во всем копируя его, вылез тоже медленно.

Мы, уже пешком, поднялись еще на горушку — перед нами открылась бескрайняя озерная гладь. Чуть в стороне, на самом верху стоял огромный стеклянный куб, опутанный толстыми отопительными трубами, сильно напоминающий котельную в Комарово...

— А это что за сарай? — поинтересовался я.

— Это наш университет! — сухо произнес Гага.

— A-а... понимаю... Постмодернизм!

— Ну, наконец-то ты начал кое-что понимать! — Нижняя губа его благодушно отмякла. — Вообще, — он улыбнулся, — если тебе, в том числе и здесь, будут что-то долго и сложно толковать, ты говори, после некоторой паузы: “Постмодернизм!” И никогда не ошибешься. И наоборот — будешь автоматически считаться очень умным и вдобавок очень смелым человеком. Усек?

— Усек!

Мы вошли в огромный холл, почему-то мощенный булыжником. По краям, у стеклянных стен, валялись очень грязные и потертые, но зато очень длинные диванные валики, скованные алюминиевыми цепями.

— А это что? — поинтересовался я.

— Это? — Гага кинул взгляд. — Диваны. — Он уже был крепко сосредоточен на чем-то на своем. — Так-так-так... — Он постучал карандашиком по зубам. — Так. Вроде бы должен тут еще получить какие-то деньги! — Он решительно направился к крохотному окошечку в стене, за которым вроде бы никого не было, но, тем не менее, сунув туда какую-то бумажку, тут же вынул увесистую пачку ассигнаций, бросил в карман.

— Да... я гляжу... ты неплохо уже освоился тут!

— А хулиш! — лихо ответил он.

Мы быстро пошли по какому-то коридорчику, потом поднялись по какой-то лесенке, свернули, снова поднялись, потом спустились, пошли по коридорчику.

— Специально так сделано! — радостно, уже чувствуя себя дома, сообщил Гага. — В первое время часами искал свой кабинет.

— Ясно, постмодернизм.

Он солидно, как крупный уже ученый, кивнул. Что интересно — на всех этих лестничках и коридорчиках не было ни души.

— Ну — а если и на лекциях моих так же будет? — разволновался я.

— Не волнуйся! — зловеще проговорил он.

В одном, наверное, двадцатом коридорчике, ничем вроде бы не отличающемся от предыдущих, Гага вдруг достал ключ и вставил его в белоснежную дверь.

— Мы туда вообще-то? — засомневался я.

— Туда-а, туда-а! — Гага толкнул меня внутрь. Узкий белый пенал, освещенный люминесцентными лампами, с массой компьютеров, но в общем довольно пустынный. Я обернулся — на белой двери с этой стороны увидел свою фотографию, с толпой друзей.

— Это так! — Гага небрежно махнул рукой.

— Ну, ясно... чтобы не перепутать кабинет!

Мы, улыбаясь, смотрели друг на друга.

— Ну, так как ты живешь? — усаживаясь в крутящееся кресло и почти официальным жестом предлагая мне такое же, произнес он.

— Как? Нормально — я же говорил!

— Ну, а дома как? — Он пытливо глядел на меня.

— Как дома может быть? Великолепно, как же еще?!

— А, помнится, ты говорил — хотел поднять семью... на недосягаемую для тебя высоту?

— A-а... не успел!

Я терпеливо смотрел на него: что еще?

— Ну — а материально ты сейчас как? — занудно спросил он.

Отыгрывается, сволочь, за трудную дорогу, сбрасывает стресс!

— Великолепно, — ответил я.

— Ну ясно — великолепно! — заскрипел он. — Видел я, как великолепно... был у тебя! Мебель типа “смирение паче гордости”.

— Ну — такая же мода как раз! — Я оглядел его кабинет.

— По-прежнему, значит, считаешь все, что происходит с тобой, колоссальным достижением своего ума?

— Ну — ясное дело! — Я оживился.

— Ну что ж, правильно! — Он солидно, по-профессорски уже, запыхтел трубочкой, кивнул. — Я говорил на последней конференции, что сейчас в литературе время нарциссов. — Он показал на какой-то сброшюрованный отчет.

— Нарциссов?

— Ну — считающих себя самыми великолепными.

— А-а-а...

— Ну хорошо — давай текст, — холодно произнес он, протягивая руку.

— Текст?

— Текст.

— Какой текст?

— Текст твоей завтрашней лекции!

— А-а-а... завтрашней лекции... а зачем?

— Студенты должны ознакомиться с ней... чтобы подготовить... свои возражения. — Он плотоядно улыбнулся.

— Ну... на. — Я вытащил из-за пазухи несколько листков, напечатанных на машинке.

Он раскурил трубочку, напустил дыма, накинул на тоненький носик огромные очки, стал внимательно прочитывать листок за листком, потом вернулся к началу, включил компьютер, стал настукивать на экран букву за буквой.

— Ну как? — взволнованно проговорил я.

— Вполне приличный текст, — сухо и отрывисто произнес он.

— Ну, слава богу! — Я откинулся на спинку кресла.

— Подожди, “слава богу” скажешь в конце! — с угрозой проговорил он.

Он долго молча стучал — я весь извертелся, — потом замедлил стук.

— Как это прикажешь понимать: “Гротеск является кратчайшим путем от страдания к его противоположности”? К чьей противоположности — страдания или гротеска?

— Страдания, ясное дело!

— Пример? — строго проговорил он.

— Ну... например... сижу я дома... Полный завал! Абсолютный! И у жены, и у дочери — полный ужас! И вдруг — раздается резкий звонок в дверь, входит незнакомая волевая женщина, молча проходит в комнату, откидывает одеяла и начинает срывать с постелей наволочки, простыни, пододеяльники. “Простите, но в чем дело?” — робко пытаюсь у нее спросить. “Дело в том, что я по ошибке выдала вам чужое белье!” — “А... где наше, позвольте узнать?” — “Понятия не имею!” — гордо говорит. С огромным комом нашего белья идет к двери. “Откройте, пожалуйста!” — высокомерно приказывает. И вдруг все мы чувствуем, что нас вместо предполагаемых рыданий душит смех. Секунда — и все мы не выдерживаем, радостно хохочем! Женщина презрительно смотрит на нас: “Таким идиотам, как вы, вообще не надо белья выдавать!” Уходит. А мы не можем остановиться!.. Понятно? Страдание, неимоверно разрастаясь, не имея эстетического вкуса, перевешивает само себя, грохается в лужу. Плюс еще одна беда — и страдание переходит в хохот. Меняет полюсность. Вот так вот... Умно?

Гага молча кивнул и, снова повернувшись к клавишам, продолжал стучать.

— Так... а это — “Все проблемы возникают из-за ошибок”? Не слишком ли высокомерно?

— Нормально!

Гага застучал.

— Так — а это что за литературный прием у тебя: “...Газета гналась за грузовиком — видно, что-то хотела ему сообщить”? Не знаешь?

— Не знаю.

— Ну ладно... тебе завтра объяснят! — с угрозой произнес он и снова застучал.

Наконец он допечатал, долго сидел сгорбившись, вдумчиво попыхивая трубочкой, — я даже извелся.

— Ну, так и что? — Он поднял пытливые глаза. — По-прежнему, значит, отрицаешь социальность в литературе?

— Ну... примерно, да!

— Напрасно! Это сейчас очень модно! Большой бум!

— Знаю, ну и что? Как-то стыдно, понимаешь, говорить то, что все уже говорят. Разрешенная смелость! “То, что общеизвестно, — то уже неверно!” Слыхал?! “Смелый писатель — это тот, кто смело говорит людям то, что они и сами давно знают”. Это уже мое... Вот как, скажем, принято сейчас: ругай милицию, всяких администраторов... и все в порядке будет у тебя. А мне почему-то стыдно! Понимаю — отличнейший момент, бешеную карьеру можно сделать, именно, наверно, поэтому — не могу! Недавно иду по одной площади, ну, там толковище, как сейчас везде... И по тротуару мимо меня идет мильтон с рацией в руке. И что, ты думаешь, он в эту рацию бубнит? “Внимание, внимание!.. Купил расческу, следую домой!.. Внимание, внимание! Купил расческу, следую домой!”

— Та-ак! А может, это шифр какой-нибудь? — усомнился Гага.

— Да нет, не думаю. Закончил связь — вытащил из кармана расческу, некоторое время любовался ею, начал причесываться.

— Ну ясно. — Гага помолчал. — А потом этот же мильтон дубинкой тебя жахнет по башке — будешь знать!

— То — в другой уже момент! Или, скажем: недавно прорывались мы в ресторан, ну как всегда — с унижениями, страданиями, прорвались наконец. И — гардеробщика теперь нет! Минут двадцать ждали его! И вот появляется — седой старичок, утирает губы... ясное дело, видит нас... Но, как бы не видя нас, перекладывая какие-то тряпочки — “Поку-шали, поку-шали!” — напевает как бы про себя. То есть как бы извиняется, но — просит его понять... Колоссально понравилось! Вот что слышать надо... что давно уже никто не слышит. А классово подходить... Хватит! Подходили уже! — Я разволновался.

— Ну — а как же надо подходить?

— Художественно! — ответил я.

Гага удовлетворенно кивнул — видно, это совпало и с его соображениями, но все же подколол:

— Не хочешь, значит? Ну-ну, смотри! А то тут недавно был один из ваших — так тот все нес. Жирно, слоями! Немало капусты нарубил! Купил джинсы, джип, джус... что-то там еще. Компьютер, машинку, стиральную машину... Самолет еле взлетел!

— Но ведь страшно же на таком самолете!

— Ну, ну... смотри! Ладно — как ты работаешь, это я своим балбесам более-менее объяснил. А вот как ты живешь — будут вопросы. Писать как угодно можно — свобода творчества! А вот как жить хорошо — вот будет к тебе вопрос. — Он откинулся. — Как плохо у вас живут — это все понимают, а вот как хорошо — это непонятно.

— Рассказать?..

— Ну давай... — Он снова включил аппаратуру.

— Ну... — Я сосредоточился. — Недавно был я в Москве. На одном крупном, заметь, собрании. Догадываешься?

— Догадываюсь.

— В гостинице “Россия”, между прочим, рядом с ЦК!

— Поздравляю!

— Ну, это не суть. Главное — так сложилось, что на один день всего меня поселили.

— И то огромное счастье!

— Конечно... Но дело не в этом... Сосед! Номер двухместный, естественно, других не дают.

— Естественно, — усмехнулся он.

— Но я прежде времени духом падать не стал — надо посмотреть. Захожу в номер — человек еще спит. Раннее утро... Я пока что скромно побрился... Наконец он встает. Я радостно приветствую его. Позавтракали, грубо говоря, разговорились — мол, то да се... Он о своих проблемах мне рассказал: мол, третий уже месяц в этом номере живет, сильно устал и все никак не может билет к себе домой, обратно в Каракалпакию, достать. Так бы, говорит, еще месяц-другой пожил бы с удовольствием, но надо бы все же хоть какую-то надежду иметь — жену увидеть, детей! “Ну что же, — скромно говорю, — постараюсь тебе помочь”.

— Что-то плохо себе представляю, как ты скромно говоришь! — встрял Гага.

— Ну, неважно, — скромно продолжил я. — Короче — сел за телефон, позвонил кое-куда, говорю ему: “Есть тебе билет!” Радостно вскинулся: “Через месяц?” — “Почему же через месяц? — говорю. — На сегодня билет!” Сначала он, конечно, зубами заскрипел. Потом образумился: “Ну, спасибо тебе! Большое дело ты сделал — семью спас! Что я должен сделать для тебя?!” — “Что значит — должен? — говорю. — Ничего ты не должен! Садись, поезжай!.. У тебя, кстати, за сегодня заплачено?” — “За сегодня, — говорит, как раз заплачено, а что?” — “Можешь ты этим шакалам не говорить, что сегодня съезжаешь?” — “Как?” — “Так. У тебя много вещей?” — “Да какие там вещи! — отмахнулся. — Одна сумка с бриллиантами — и все!” — “А большая, — спрашиваю, — сумка-то у тебя?” — “Ай, да какая большая, маленькая совсем!” — “Так не можешь ли ты, — говорю, — небрежно так перекинуть свою маленькую сумочку через плечо, непринужденно выйти из гостиницы, как бы на прогулку, и уехать в аэропорт?” — “Так... — взволнованно вытер пот. — А разыскивать меня не будут?!” — “За что?!” — “За это!” — “Но у тебя же заплачено за сегодня, а завтра — за что же платить, тебя же не будет?!” Долго напряженно на меня смотрел, пытался понять — в какую еще авантюру я втягиваю его? Потом понял все, наконец радостно захохотал: “Один хочешь остаться?! Понимаю!” — хлопнул по плечу. “Да, надо тут кое-что обдумать”, — скромно так говорю. “Понял!” — закричал. И пока алмазы свои, раскиданные по всему номеру, собирал, время от времени поглядывал на меня, подмигивал так, что стекла дребезжали. Собрался наконец, подмигнул, палец к губам приложил — и на цыпочках вышел. Хотел я крикнуть ему, что на цыпочках как раз не стоило выходить, но поленился крикнуть... и обошлось!

— Короче!

— Ну, а дело все в том, что надо было мне... в этот единственный день... принять в номере моем ровно десять... э-э-э... человек!

— Молодец!

— Но дело в том, что по новым нашим правилам за номером две тысячи пятьсот шесть, принятым тридцать седьмого мартобря две тысячи первого года, для того, чтобы... э-э-э... гостю в гостиницу пройти, требуется теперь огромнейшее число документов, справок, постановлений. И сидят, радуются — думают, никто не пройдет! И ошибаются! Звоню первому... э-э-э... человеку... “Зайдешь?” Радостно говорит: “О чем речь?” — “Ну, только захвати, — говорю, — там документы, постановления...” — “Ну ясно, конечно!” Короче — через пятнадцать минут заходим с... человеком этим в бюро пропусков: мегеры сидят. Штат мегер. “А паспорт есть?” — ехидно спрашивают. “Ну конечно же, как же можно без паспорта!” — “А метрика?” — “Ну конечно, конечно!” — “А справка о прививках?” — “Ну разумеется! Как же можно из дома вообще без этой справки выходить?” — “А постановление исполкома?” — “Разумеется!” В конце концов, пришлось мегерам выписать-таки пропуск! Минут через сорок — снова прихожу: “Вот — оформите, пожалуйста, — ко мне гость”. — “A-а... паспорт есть?” — “Ну разумеется!” — “А...” — “Вот, пожалуйста!” — ”А-а-а...” — “Пожалуйста!” Короче, все десять... э-э-э... человек ко мне в этот день благополучно прошли... и у каждого, ясно, все справки. Мегеры к концу дня частично поседели.

— Ну и к чему ты это рассказал?!

— Ну... к тому, что не так уж трудно у нас победить. Сила-то есть!

— Да-а... сила у тебя есть! — Гага двусмысленно усмехнулся.

— Ну, все... А теперь — в пивную! — вскричал я.

— В пивную? Нет! В пивной ресторан! — уточнил Гага.

Мы мгновенно промчались через лестнички, коридорчики, выскочили на волю.

— На машине? — Я рванулся к гаражу.

— Нет уж! На автобусе, представь себе!

— Нашел чем испугать!

Мы пошли на остановку — белоснежный навес.

— Ну... скоро? — нетерпеливо сказал я.

Но не успел Гага ответить, как подкатил шикарный автобус, открыл дверцы.

— Постой! — Я схватил вдруг Гагу за лямочки шортиков. — Не поедем на этом!

Автобус вежливо некоторое время ждал, потом сложил свои аккуратные дверцы и уехал.

— Ты что — с ума сошел от перенапряжения?! — вырвавшись наконец от меня, яростно зашипел Гага. — Чем тебе автобус-то не понравился?!

— Да понимаешь... — Я замялся. — Как-то в нем... хорошеньких было мало... Раз уж я с такими трудностями приехал к тебе, то хочется, чтобы в автобусе... были хорошенькие.

— Идиот! — Гага затряс своими ладошками перед личиком. — Хорошеньких ему подавай! Да кто ты такой? Да у нас... министры... не требуют такого! Избалован ты, просто... непонятно чем! — Он возмущенно умолк.

— Да, согласен... я избалован... но исключительно самим собой, — миролюбиво согласился я.

— Ну вот, — тоже остывая, проговорил Гага, подходя к расписанию, — теперь из-за твоего идиотизма торчи здесь... Следующий черт знает когда — через сорок минут!

— Ничего, может, еще раньше придет! — бодро сказал я.

— Не придет, понимаешь — не придет! Здесь страна осмысленная, если написано — через сорок... — сварливо заскрипел он.

Из-за поворота появился автобус... Гага задохнулся от ярости! Вот этот автобус был подходящий — хорошеньких полно!

— Стоило этому идиоту приехать, — ворчал Гага, поднимаясь в салон, — как моментально поломал все, даже расписание! Знаешь, ты кто? Говорящая ветчина!

— А ты — Хорь и Калиныч, в одном лице!

— Ну все... выходи! — он пихнул меня.

— Драться, к сожалению, не могу — слишком шикарно одет.

— Выходи, говорят тебе! — Гага выпихнул меня из автобуса.

— Жалко. — Я поглядел вслед автобусу. — Там одна отчаянно клеилась! — Я вздохнул.

— Уверен — она на тебя с испугом смотрела! — проговорил он.

— Думаешь, как в романсе: “Ты с ужасом глядела на меня”?

— Нет такого романса, — сказал Гага.

Мы свернули в какой-то сад.

— Куда это мы? — возмутился я. — Не туда!

— Туда-а, туда-а! — усмехаясь, произнес он.

И действительно, под раскидистыми пахучими деревьями я разглядел тяжелые, накрытые скатертями столы, могучие стулья. На них сидели люди, пили пиво и ели.

— Биргартен... Пивной сад!

— Понимаю! — воскликнул я.

После короткого разговора, который я частично уже понимал, официант принес много-много разноцветных сегментов сыра на деревянной доске, шершавые соленые “палочки” в бумажном стаканчике, потом — что-то шипящее на сковороде. Наконец принесли и пиво.

— Ну! — Мы стукнулись тяжелыми кружками.

— Та-ак! — радостно проговорил он. — Завтра мои ребятушки... орлятушки мои... раскатают твой докладик... по бревнышку! — Он сладострастно хлебнул.

— Отлично! — воскликнул я.

Несли уже седьмую, восьмую закусь!

Потом я уже сидел расслабленно, привольно облокотившись на удобную — как раз под мышку — ограду сада.

— Вот ты говоришь, — лениво, уже не зная, к чему придраться, заговорил я. — ...Вот ты говоришь... демократия, Европарламент... А вон — стоит прямо посреди улицы полицейский — не скрою, правда, первый, которого вижу за все время, — но стоит посреди улицы — и останавливает некоторые машины. И документы в них проверяет! Это как?!

— Граница, старик, — кинув туда спокойный взгляд, равнодушно сказал Гага и тут же пожалел о сказанном.

— Граница?! — Я вскочил, перегнулся, как мог, через ограду и стал вглядываться туда. — С кем?! — Я повернулся к Гаге.

— Ну, со Швейцарией... — неохотно ответил он. — Я ж говорил тебе — тут вся Европа сошлась...

— Со Швейцарией?! — Я еще больше перевесился через забор. Улица уходила за границу абсолютно спокойно.

— Сразу видно — человек оттуда! — заворчал Гага. — Сколько границ уже пересек — и все ему мало, подавай еще одну!

— А нельзя?! — Я встрепенулся.

— Сложно, — подумав, проворчал он.

— А помнишь — как ты ко мне, когда я в Венгрии был, из Австрии прорвался?!

— Ну — я тогда молодой... к тому же пьяный был.

— А сейчас? Слабо?!

— Ну все... ты мне надоел! — Он со стуком поставил кружку, подозвал официанта, что-то ему сказал. Мы встали.

— Что ты ему сказал?

— Чтобы пока не убирал — скоро вернемся.

— Скоро?!

Он не отвечал. Мы быстро, резко сели в автобус — тут уж я не ерепенился, — проехали несколько остановок, абсолютно в другую сторону, потом вдруг сели в вагончик, оказавшийся фуникулером, — он поволок нас над обрывами, пропастями.

— Куда же так высоко?!

— Альпы, старик, — отрывисто сообщил он.

— Ясно.

Мы вышли на обдуваемой ветром площадке, окруженной со всех сторон пространством. Чуть в стороне стояла деревянная кабинка с двумя как бы подвешенными жесткими сиденьицами и — широко раскинутыми крыльями.

— Планер, что ли? — дрогнувшим голосом спросил я.

Гага зловеще кивнул. Мы подошли, сели рядом в креслица... Ух!

Старушка-билетерша получила денежки, как-то по-славянски перекрестила нас... и отцепила. Грохот, сотрясение, резкий ветер, потом — глухой удар, словно обрывающий жизнь, — и небытие: тишина, неподвижность. Я открыл наконец глаза: под моим крылом кораблик внизу, на глади озера, был как игрушечный. Гага, растрепанный и словно надутый воздухом, что-то пел.

— Высота? — деловито осведомился я.

— Метров четыреста, — глухо (уши заложило) донеслось до меня. — Что — не любишь?!

— Ну почему?! Люблю!

— Вон видишь... беленький домик на мысу? — Гага, выпростав ручку, показал. — Италия, старик! — радостно выкрикнул он.