Она шла типичной раздолбанной походкой манекенщицы: в начале шага правая нога далеко сзади и захлестнута даже чуть левее левой, потом она делает плавный полукруг и оказывается далеко впереди — и снова чуть левее левой, потом то же проделывает левая нога, захлестывая правую. Бедра так бодают воздух, что глаз не оторвешь.
О! Тормознули вместе с ней: вагон третий! Вот это да!
— Девятнадцатое, — буркнул проводник, разглядев ее билетик и даже не взглянув на нее. Схватившись одной рукой за поручень, она гибко втянулась внутрь, и — тут не было никаких сомнений — обернулась и улыбнулась! Сунув свой билет проводнику, я устремился за ней... Забыл, что буркнул этот толстяк, запихивая мой билет в кармашек своей сумы, — ...двадцать первое? В одном с ней купе? Не может быть! Я поравнялся с дверью, возле которой темнели в рамке цифры “19-22”, затаив дыхание, заглянул в щель. Изогнувшись, разметав длинные волосы по плечам, она устанавливала свой крохотный рюкзачок на верхнюю полку, а на нижней, обалдело уставясь куда-то в район впалого ее живота, на двадцать первом, сидел лысый лопоухий интеллигент, безвольно что-то лопоча, вроде “...пожалуйста... разумеется...” Господи! Как же мне не везет! Лопоухому счастье. Будет лопотать вместо того, чтобы сразу, энергично, “под микитки”! Иди... твой номер тридцать первый. Ну — ясное дело — последняя дверь возле туалета. Дверь с глухим визгом отъехала... О, вот это твой вариант!
Худой, как палка, военный в чине капитана, лишь злобно глянувший в ответ на мое вежливое приветствие, прильнувшая к нему сдобная жена с гладкой прической, грустно кивнувшая мне в ответ. Весь проход занят громадным чемоданом, обвязанным веревками.
— Извините, это ваш чемодан?
Взгляд капитана был яростно устремлен куда-то вдаль — слов моих он явно не слышал. Жена кивнула наверх.
— А вам что, мешает? — свесился злобный старичок.
Я криво уселся. С трудом задвинул дверь, глядел в тусклое зеркало, идиотски подмигивая сам себе. Ничего! Стянул с верхней полки скатанный матрац, шерстяное одеяло, стреляющее в полутьме зарницами. Расстелил... Ничего! Как говорила моя бабушка: Христос терпел и нам велел! Ничего. Будет другая манекенщица... в другой жизни... Ничего!
Я потянулся к ночнику.
— Не включать! — вдруг рявкнул военный.
Словно от тока, я отдернул руку.
— Извините, — испуганно глядя на мужа, пробормотала жена.
Ну и соседушки! Пружины между вагонами заскрипели, рябые прямоугольники света, вытягиваясь, поползли по купе. Поехали. Я крутился так и сяк, пытаясь пристроить ноги... ложиться вроде пока что невежливо, раз напротив не спят. Буду тащить свой крест.
— Извините, — несколько осмелев, но все же поглядывая на мужа, заговорила женщина, — но, понимаете, такая ситуация... Десять лет с Виктором на Севере... от лейтенанта до капитана. Теперь — академию закончили. Думали — хоть теперь в город! Опять в тундру! Простите его...
— Ну конечно, — пролепетал я.
Перед очами моими вдруг свесились ноги в слегка спущенных носках, задергались, заелозили — старичок с верхней полки торопливо подтягивал порты, явно спеша спуститься, принять участие в душевном разговоре — как же без него?
— А я вот пять лет безвинно отсидел! — проговорил он, оказываясь рядом.
— Интересно! — проговорил я. И сразу вспотел... что значит — “интересно”? Не то, наверное, слово?
— Да уж интереснее некуда! — уцепился старичок.
Он вытащил из шаровар платок, долго утирал губы, готовясь к рассказу. Ну что же... я приготовился слушать... нести свой крест. Но хоть бы дали его спокойно нести! Дверь со скрипом отъехала, и явился проводник. Ни “здрасьте”, ни “извините”! Он молча уселся, потеснив женщину. Все молчали. Он считал, что пояснения излишни, что все и так должны знать, зачем он пришел. Женщина, засуетившись, вытащила деньги... Ах да — за белье!
— Сколько уже теперь-то? Десять? Ох, мать ети! — бормотал старичок.
Я молча протянул деньги... Новая заморочка: проводник почему-то их не брал, даже не поднял руки... в карман ему, что ли, надо засовывать?
— Билет, — безжизненно произнес он.
— Но я же вам отдал его!
— Ты на каком месте сидишь?
— На... тридцать первом, — на всякий случай глянув на бирку, ответил я.
Он молча раскинул свою переметную суму, показал — в кармашке с цифрой “тридцать один” билета не было!
— Ну?...
— Я точно вам отдал билет!
— Ну так где же он?
— Не знаю... Может быть, мимо сунули?
— Я мимо не сую! Собирайся — в Любани сойдешь.
— Не собираюсь.
— А это мы поглядим! — проводник удалился.
Господи! Почему все наваливается на меня? “Агнец, берущий на себя все грехи мира”? С какой стати?
— ...Так вот, — выдержав паузу по случаю постигшего меня горя, старичок продолжил. — Как было: брат приехал погостить ко мне. Так?
— Наверное, — неуверенно пробормотал я.
— Поехал уже его провожать. Ну выпили маленько, конечно, на ход ноги...
Пауза. Чувствую, он рассчитывает рассказ на всю ночь!
— Ну... дальше! — пытался как-то взбадривать его.
— Ну закемарили в зале ожидания...
— Это просто какая-то “Война и мир”! — подумал я. — Будет ли покой?
— Проснулся я, чувствую — хочу курить. А в зале не дозволено. Пойду, думаю, на лестницу... и прихвачу с собой братнин чемодан, чтоб не сперли. Спал, пузыри пускал... брат-то.
— Понимаю.
— Вышел с чемоданом на площадку, только задымил тут же хватают! Не братнин чемодан оказался. Чужой!
— И что же?
— Пять лет! — проговорил он.
— Ну как же? — тут я даже взбеленился. — Надо было... все объяснить!
Дверь в купе с визгом отъехала.
— Ну давай... коли можешь... объясняй им!
Я с отчаянием глядел на “пришельцев” — два амбала-омоновца с сонными, равнодушными мордами.
— Выходи!
Я вышел в коридор и сразу оказался между ними, как в тесной расщелине. Один был усат, усы его свисали надо мною, другой был безусый, зато непрерывно жевал, челюсть его ходила туда-сюда.
— Ну... какие проблемы? — проговорил жующий.
Пятнистые их комбинезоны были сплошь утыканы какими-то наклейками, эмблемами, бляхами, полученными, видимо, за смелость в борьбе с нами.
— Никаких проблем!
— Где билет?
— Отдал проводнику.
— А почему ж у него твоего билета нет?
— Понятия не имею.
— И бабок нету?
Я покачал головой.
— Собирайся, щас Любань.
Они медленно двинулись по коридору. Я вернулся и стал собираться.
Что же делать? Господь терпел — значит, и нам велел.
— Одним горохом питаюсь! — старик горячо обращался к военному с супругой. — Во, горох, — он пнул ногой чемодан. — Брату везу.
Все люди страдают, и часто — несправедливо. Почему ж для меня должно быть исключение? Я натянул плащ, кепку. Вагон, притормаживая, крупно затрясся. Мы въехали под гулкие желтые своды... Любань.
Дверь отъехала. Стояли мои центурионы.
— Ну... будьте счастливы! — сказал я моим спутникам.
Впереди легионеров я шел по проходу. Все двери в купе были открыты, все уже знали о случившемся, с любопытством выглядывали, но никто не вылезал. Слава Богу, хоть не кричали: “Распни его!” Прощальный взгляд моей красавицы... Все! Мы вышли на площадку тамбура. Чуть в отдалении крутил синюю мигалку “газик” с милицейской полосой, а прямо внизу, у железных ступенек, стоял маленький коренастый милиционер с расплюснутым перебитым носом.
Мы стояли над ним.
— Ну где там наш клиент? — он задрал голову. — Мои ребятки заждались! — он усмехнулся, открывая “фиксы”.
Мои почему-то медлили. Проводник вдруг влез снизу по ступенькам и внимательно поглядел в глаза сначала одному моему гвардейцу, потом другому.
— Ладно... тут полюбовно все уладили! — Произнес усатый.
Поезд, скрежеща, двинулся.
— Гостям всегда рады! — донеслось, уплывая, снизу, и пошла тьма. Я не верил своим глазам... Что же это?
Усатый мотнул головой внутрь вагона: “Пошли!” Мы ушли с площадки, и он вдруг сдвинул дверь с табличкой “Проводник”. На столике красовался роскошный натюрморт: крупно порубленная пышная колбаса, благоухающая чесноком, нарезанная селедочка, усыпанная полупрозрачными кольцами лука... Зеленоватая бутыль!
Усатый достал стакан, поставил... Четвертый. Мне?
— Спасибо! — пробормотал я.
Шмыгая носом, явился проводник. От шинели его приятно пахло холодом.
— Ну, давайте! — он разлил по стаканам, оглядел всех строго, особенно меня. — За то, чтоб мы всегда были людьми!
Я быстро закусил луком, и, наверное, от его едкости по щеке заструилась горячая слеза.
Проводник стал раскладывать новые билеты по карманам сумки, и вдруг я, как завороженный, уставился туда... Тридцать первая ячейка — вон она где, в самом низу, а мой билет — я вспомнил — он вставлял в середину. Вот же он! Господи! Двадцать первый! Я поднял ликующий взгляд.
— Ну ладно... чего расплакался, — пробурчал проводник. — Давай лучше по второй!
Двадцать первое! А я сел на тридцать первое, приняв на себя все эти муки. Зачем?
— А ты, наверное, думал, мы не люди! — проговорил безусый, чокаясь со мной.
Когда это я так думал?
Мы быстро выпили. Чувствовалось, что у всех накипело на душе и всем хотелось высказаться. Правда, то, что думал сейчас я, сказать никак было нельзя. Сказать, что ничего на самом деле нет и я еду обыкновенно, по билету? Большего плевка им в душу невозможно даже представить! Они только что помиловали “зайца”, и я им скажу, что я вовсе не “заяц”... Нет.
— Да, разговорчивый гость попался! — произнес усатый, и они засмеялись.
Действительно, что я сижу тут как пень?! Люди сделали добро, и хоть слов-то они заслуживают?
— Спасибо... вам.
— Разговорился, — произнес усатый, и они снова засмеялись.
“Ты... мастер слова! — мысленно проклинал я себя. — Можешь родить что-нибудь? Ну, давай!”
— Потратился, что ли, в Москве? — уютно усаживаясь, спросил проводник.
Мол, хотя бы увлекательным рассказом о московском загуле ты можешь нас ублажить?
Во ситуация! Любая история о любом безобразии будет здесь лучше, чем правда. Правда тут — самое худшее, что может быть. Любая ложь будет возвышеннее, чем правда. Я молчал, чувствуя себя Богом, который из ничего создал Храм Любви и Добра... Все закусывали луком, но, наверное, не только лишь поэтому слезы стояли у всех на глазах. И одним лишь словом могу все разрушить! Но зачем?
— Обокрали! — неожиданно даже для себя вымолвил я.
Ну даешь, мастер слова! Я испугался.
— Где? — цепко спросил безусый.
Да, сюжет удачный, слушатели заинтересовал.
— В поезде! — с изумлением услышал я свой голос. — По пути в Москву.
— Номер какой? — спросил усатый, почти уже официально поправляя ремень и берет.
Да... Разговорился на свою голову! Мы все вместе летели в пропасть, и надо было успевать еще как-то рулить.
— Двадцать восьмой, — проговорил я, вспомнив историю, приключившуюся с моим другом. Что ж, и несчастья могут сгодиться, иначе куда их девать?
— Точно! — усатый торжествующе шлепнул себя по мощному колену. — Она! Какая из себя?
Так. Новая сложность. Про то, что была “она”, мой друг, человек солидный, ничего не говорил.
— Ну... — произнес я.
— Ясно! — произнес безусый. Чувствовалось, что я им уже не нужен: вечер удался!
— Бутылочку со снотворным распили? — плотоядно улыбнулся проводник.
— Ну я же не знал, что со снотворным, — ответил я простодушно. Они радостно захохотали. Удачный ответ!
Уходя, я слышал за дверью возбужденные их голоса. Да, чувствую — с историей я им угодил. Моя красавица, стоя в коридоре, грустно глянула на меня: ну когда же?.. Работаем! Пока недосуг! Красавица вздохнула. С некоторым изумлением она увидела слезы на моих щеках. Главное — чтоб людям было хорошо! И кстати, лопоухий наконец-то оказался рядом с ней и, тыкая в абсолютно темное окошко, что-то бубнил. И здесь все будет складно! Я прошел мимо в свое купе... Вернее — в чужое, но оказавшееся моим. Сдвинул дверь и ударился о запах. Да, питание одним горохом сказывается! Я мужественно сел. К тому же царь-горох у себя на верхней полке еще и храпел. И это еще не все!
— Витя! Ну угомонись! Ну что ты делаешь? — донесся жаркий шепот из темноты.
Ладно! Глубокий, освежающий сон! Сдвинув одеяло, стреляющее зарницами, я улегся.
— Витя... Что же ты со мной делаешь? О-о-о... Ви-итенька!
Да, в этом купе можно спать только гороху наевшись!
— О-о-о! Витенька! Да! Да!
А то нет. Натренировались у себя в тундре долгими полярными ночами!
— О-о-о! Витенька! О-о-о!
Спасибо Вите, что хоть он не проронил ни звука.
— О-о-о-о-о... — с постепенным затиханием.
В купе наконец-то воцарились покой и блаженство, которые каким-то образом перетекли и в меня.
Снова горячий шепот! Я вздрогнул.
— Ничего, Витенька... Не горюй! С такой машинкой, как у тебя, мы нигде не пропадем!
Вот это верно. Главный инструмент в хозяйстве всегда при них. Значит, и за них могу быть спокоен? Я начал засыпать под уютное покачивание. По коридору мимо, как дуновение ветерка, пронеслось: тихий, но довольно уже напористый басок лопоухого, хохоток красавицы. И за них, стало быть, можно быть спокойным? Все. Я рухнул в сон.
Проснулся я в купе, освещенном неподвижным солнцем. Стоим? Видно, мои добрые ангелы не решились даже меня будить. Я сладко потянулся, выглянул в коридор: из вагона выходили последние пассажиры. Я быстро собрался. На ходу увидел, что я, оказывается, не последний: в своем купе крепко спал лопоухий... Счастливец!
— Я думал, ты навсегда решил остаться! — усмехнулся проводник.
— Нет, все... Спасибо вам.
— Помни мою доброту! — проговорил он почти величественно.
По-моему, он уже маленько зазнался. Сказать? Сказать ему, что ничего на самом деле не было, и, кстати, взять мой билет? Ладно уж... Пусть остается!
— Главное — ты помни! — сказал я.
Мы неожиданно обнялись.
Я шел по платформе и вдруг впереди в толпе увидел ее! Она шла одна типичной раздолбанной походкой манекенщицы, так бодая воздух бедрами, что глаз не отвести. Вот она, моя Мария Магдалина! Раз уж у меня так хорошо получается — спасу и ее! Не одних же легионеров должен я обращать к добру. Я прибавил ходу и почти уже догнал ее, но тут вдруг перед ней возникли мои омоновцы. Они вежливо расступились, пропуская ее и вдруг взяли за руки с обеих сторон. С разбегу я чуть не налетел на них.
— Где же хахаль-то твой? — глядя на нее, усмехнулся усатый. И повернулся к напарнику. — Пойди, разбуди его.
Тот пошел к нашему вагону. Усатый тем временем спокойно обшмонал ее, вынул из сумки стеклянную трубочку с таблетками, встряхнул перед правым глазом.
— Этим, что ли угощаешь? — спросил он.
— Это я сама употребляю! — неожиданно дерзко и хрипло проговорила она.
Из вагона показался напарник со встрепанным “счастливцем”, изумленно хлопающим себя по карманам.
Да, видно, Мария Магдалина еще не созрела для святых дел, а мир еще далек от совершенства. Я вошел в вокзал.
— Милок! С тобой вроде ехали?
Я быстро обернулся. Царь-горох!
— С чемоданом-то не поможешь ли? Да тут недалеко!
Вот она, моя Мария Магдалина!
— ...Горохом-то угостишь?