Громов: Хозяин теней

Глава 14

Глава 14

«В книжную лавку товарищества „Книга и благочиние“ поступили новые молитвенники от Свято-Егорьевского монастыря, содержащие три особых молитвы и одно благословение от настоятеля, а также двенадцать печатных икон на отрывных листах…»

«Вести»

Неприятностей я ждал прямо с утра.

Но ничего.

Привычная тишина столовой. Зорька, которая сама таскает огроменные корзины, и уже настолько доверяет Савке, что делится с ним горбушкой хлеба. И Савка не отказывается.

Тарелки расставляем быстро.

И так же быстро разносим стаканы с чаем, который Зорька наливает из ведра. Каша сегодня пригорела больше обычного, но желающих пожаловаться не нашлось. Зато к хлебу масла выдали.

Зорька…

Да обычная баба.

Мы с Савкой смотрели старательно. Щурились и так, и этак, но ничего особенного, отличающего Зорьку от обычных людей, не выглядели.

С остальными не лучше.

Евдокия Путятична в сумеречном зрении светилась и ярко, что звезда. Антон Павлович, который вдруг словно позабыл и о своем намерении нас придушить, и вовсе о существовании, тоже светился, но пятнами, как звезда, но тусклая и лишаём побитая. Слегка поблескивали наставники, каждый на свой манер. И я сделал вывод, что искры дара в них были, но слабые.

А вот Фёдор, Зорька и, как ни странно, батюшка Афанасий, были уныло-серы. Странно, потому как иконы, которые батюшка приносил, сияли ярко.

Как так получается?

В общем… информации не хватало. И в размышлениях о том, где получить её, потому как чуялось, что без этой самой информации мы только больше в местные реалии вляпаемся, и прошло утро, а там и половина дня.

Ныне работать нас отправили на конюшню.

Тоже мир странный. С одной стороны автомобили в нём есть, такие громкие и воняющие бензином — до мысли о необходимости беречь экологию здесь ещё не дошли — с другой, лошадей тоже хватало. На подводах в приют привозили мясо и хлеб, мешки с мукой ли, крупами. На других — выделанные шкуры, которые тут же, в приютских мастерских, кроились и сшивались, правда, старшаками. И подозреваю вовсе не от жалости и желания детский труд облегчить, но из опасений, что младшие шкуры скорее попортят.

Что шили — не знаю.

Знаю, что тех, кого считали подходящими для работы, прикрепляли к мастерским. Причем тут были не только кожевенные. Что-то плели, вывязывали, в общем, зарабатывали трудом на хлеб насущный, как оно и положено. А вот тех, кто для мастерских по каким-то причинам был негоден, оставляли чистить хлева, конюшни или птичники, кормить, ворошить сено, полоть огороды… работы хватало.

На конюшнях нам нравилось.

И пусть лошадей в дневное время забирали, но пахло там по-особому. Да и работа, пусть муторная, но не сказать, чтоб сильно тяжёлая. Дерьмо убрать. Старое сено смести. Свежее положить, да так, чтоб копытам мягко было, чтоб не сбивались они или гниль какая не пошла.

Это уже Савка пояснил.

Коней он любил. И даже пару раз приносил Вихратке, самому старому из приютских, хлебные корки. А я тогда понимать начал, почему Ленка коня захотела.

Кони… они лучше людей.

Особенно вот этих, что крадучись, оглядываясь — сразу видно становилось, что не с добром идут — вошли в распахнутые ворота.

Старшаки.

Двое.

Один перегородил выход из стойла. Второй держится в стороне чуть. Высматривает, нет ли наставника или не прогуливается ли батюшка Афанасий. Имелась у него такая привычка, приглядывать, чтоб вверенные заботам его сироты не грешили безделием.

— Эй ты…

Голос незнакомый.

Хотя чего уж тут. Народу в приюте хватает, да и старшие обычно наособицу держатся.

— Подойди.

Савка застыл.

И сердце заколотилось быстро-быстро.

Бежать… некуда. Да и не побегаешь долго. Драться? Ладно, я бы дрался. Тот я, прежний, которому плевать было и на разницу в силе, и в росте, и вообще на всё-то. С ним поэтому и боялись связываться.

А вот Савка…

Савка не готов драться. И не в слабости дело. Во внутреннем страхе. В дрожи этой.

— Пустишь? — спрашиваю. И Савка с какой-то радостью отодвигается в сторону.

Да уж… тело такое себе. Неповоротливое. И мышцы всё ещё болят. И главное, ощущение, что двигаешься в воде. Но подхожу. Сжимаю в руках метлу, потому как другого оружия тут нет.

— Ты чё, мелкий, совсем страх потерял? — вопрос старшак подкрепил затрещиной. — Кланяйся, давай.

— В жопу иди, — отвечаю.

А смысл?

Они пришли сюда, чтобы побить и унизить. Значит, как ни изворачивайся, побьют и унизят. Ну или попытаются. Савка внутри вовсе затих. А вот шёпот тени слышен явно.

Она готова помочь.

Сожрать этого наглеца. И второго тоже…

Э нет, одно дело приютская драка. Не думаю, что такое уж из ряда вон выходящее событие, и совсем другое два трупа без видимых следов смерти и Савка рядом.

А потому я вздохнул, вцепился в метлу да и, наклонив её, впечатал изо всех сил в живот старшака. А когда тот, охнув — не ожидал, скотина — согнулся, то и по затылку добавил. Руку прострелила болью, но рухнувшее под ноги тело того стоило.

Удар с ноги в голову опрокинул его на бок. И следующий пинок добил.

Надеюсь, не до смерти.

Хотя… не пугает.

— Ты что творишь! — взвизгнул второй, ломанувшись навстречу. И метла… фехтовать я не обучен, но тут она будто сама извернулась, словно тело вспомнило, выхватило какое-то единожды заученное движение, в прошлом позабытое за ненадобностью. И древко метлы вошло ровно в солнечное сплетение.

А добить я уже добил.

И не отказал себе в удовольствии добавить пару пинков под рёбра.

— Т-ты… т-ты п-шалеешь, — парень корчился на полу, захлёбываясь слюной. — Т-ты не п-нимаешь…

— Это ты не понимаешь, — я наступил ему на шею, чуть придавив горло. — Вы ж мясо…

Это не для него.

Для Савки.

— Обыкновенное тупое мясо… исполняете приказы. На большее мозгов не хватает. Но думаете, что бога за яйца ухватили. Знаешь, я ведь тебя и прибить могу. Вот… скажем… возьму камушек.

Я наклонился и, пошарив в соломе, вытащил обломок кирпича, которым дверь денника подпирали.

— И тюкну тебя в висок… сюда вот, — я аккуратно обозначил место удара, одним лишь прикосновением.

Парень затих. Кажется, он и дышать стал через раз.

— А потом камушек положу и скажу, что ты сам ударился. И все эту байку сожрут и не поморщатся.

Боится.

У страха особый запах. И тень внутри оживает, царапается. Ей хочется попробовать этот страх. Она готова поглотить и его, и самого парня, всю его пованивающую уже душонку. Тени и вправду чуют… нехорошее. А на нём, оказывается, прилично всякого.

— А знаешь, почему? Потому что я нужен. Не только Мозырю нужен. Но и ему, если вас, придурков, послал.

— Откуда ты… с чего-ты.

— Я не тупой, — говорю, глядя в глаза. Ну, надеюсь, что в глаза, потому как Савкиным зрением взгляд уловить не выходит. — Я понимаю, что и к чему… почему вам вот прежде до меня дела не было, а тут вдруг появилась. Велели, стало быть, побить, а потом и защитить.

Это снова для Савки.

Пусть наглядно увидит, как подобные дела делаются.

— Так вот, передай следующее. Если Мозырь хочет со мной дела вести, то пусть делает это чисто. А нет… к Синодникам пойду. Или вон к княгине. Баила, что мной многие уже интересовались. Охотники не одному Мозырю нужны.

Камушек я положил на грудь лежащему.

И поднялся.

— И ещё… если в вашу дурную голову придёт мысль отомстить.

А она придёт.

Это пока им страшно и непонятно, а потому страшно вдвойне, но потом они успокоятся и решат, что мне просто повезло. Что это неправильно, когда тощий малолетка бьёт тех, кто его старше и умнее.

— Так вот… побить меня вы побьете. Но не убьете. Побоитесь, потому что я Мозырю и вправду нужен. И я как-нибудь да перетерплю… но потом найду вас и удавлю. По одиночке.

Не то.

Не поверят? Или, если поверят, решат, что как-нибудь да справятся. Надо иначе… чем?

В голове мелькнула иная мысль.

— А может… может… даже не сам удавлю. Может, просто окошко у вашей кровати приоткрою. И слово шепну. Волшебное.

А вот теперь страх стал таким, что Тень просто потянулась к нему, жадно впитывая. Надо же… угадал.

— Охотники ведь не только убивать теней способны.

Пальцем в небо.

Но снова угадал, судя по тому, как старшак заелозил, задышал быстро и сипло.

— Ты… ты не посмеешь… ты…

— А не проверяй, — сказал я и руку протянул. — Вставай, давай, пока не пришёл кто…да не бойся, не трону.

Это я поспешил. Стоило прикоснуться, и его страх, приправленный ещё чем-то, потёк сквозь кожу, в пальцы, в тень, будто это прикосновение изрядно облегчило ей работу.

— Х-холодно, — чуть заикаясь, произнёс парень. А я мысленно выметерился и велел тени отступить.

— Это просто нервное. И от удара. Сосуды перемкнуло, вот руку и сводит.

Так себе объяснение, но он кивает.

И встаёт.

И смотрит… вот прям чувствую, как в башке его мысли ворочаются. Он крупнее Савки. И сильнее. И хватит одного удара, чтоб вырубить. Но… стою.

Смотрю.

Улыбаюсь. Без тени страха. С ожиданием.

— Лёнь, ты чего… — второй выползает из денника, держась за бочину. — Лёнь…

— Не, я на это не подписывался, — Лёнька трясёт башкой. — Я…

— Что тут происходит? — голос батюшки Афанасия заставляет тень прятаться, а нас троих вжимать головы в плечи.

— Ничего! — я отмираю первым. — Мне тут пришли помочь… говорят, что беспокоятся. Что я слабый, вот из христианского милосердия и…

Батюшка Афанасий слишком долго при приюте, чтобы этою лапшой обмануться. И идёт неспешно. И думаю, следы нашей драки от него не укрылись. Меня он разглядывает пристально. Потом этих двоих.

— Помочь, — произносит протяжно. — И с чего вдруг?

— Так это… — голос Лёньки звучит виновато. — Он же ж вон мелкий. И хворал ещё. И слыхал, как дядько Фёдор жалился, что болезный очень. Вот и подумали с Дышкой, что это правильно будет, сподмогчи.

— По-божески, — спешно добавил Дышка. — Вы ж сами намедни сказывали, что помощью ближнему душу спасти можно.

И крестится.

Широко, старательно. А Лёнька за ним повторяет.

— Что ж… ваша правда, — батюшка Афанасий ни на мгновенье не поверил, но поскольку все трое мы с виду живы и даже целы, то и причин вмешиваться у него нет. — Тогда не буду мешать, чада. Работайте… благословляю.

И благословил.

От же ж…

Раньше оно как-то… безболезненно проходило. А тут будто плетью горячей поперек спины переехали. Я чуть не застонал от неожиданности. Но вместо этого сцепил зубы и пробормотал:

— Спасибо вам, батюшка… большое человеческое.

— Обращайся, чадо.

Вот сдаётся мне, понял он распрекрасно всё.

Издевается.

Сволочь.

И… и почему он всё одно серый? Как эти двое? Сил нет. Дара нет. А вот поди ж ты…

— Спасибо, — Лёнька первым руку сунул. — Ты это… аккуратней… мы-то скажем слово, но сам понимаешь…

— Не вы одни выслужиться хотите?

— Да как сказать… слушок пошёл, что тебя придавить надо. Чтоб сговорчивей был… нет, так-то калечить никто не станет, но постараются…

— Мозырь?

— Не знаю… кто ж скажет. Только нам вот сегодня в мастерских послабление вышло. Сам мастер отдыхать отправил. Типа, бледно выглядим… ага… когда той неделей животами маялись так, что едва стоять могли, только наорал, что мы это… мухлюем. А тут вот.

Дерьмо.

И что тут ещё скажешь.

— Валите, — я прислонился спиной к столбу.

— Не-а… — Лёнька мотнул головой. — Тут уж это… Афанасий наш… точно будет там, снаружи. Так что давай и вправду поможем. Тут и работы-то осталось начать да кончить.

— Лёнь… — потянул Дышка. — А…

— Бэ… бери вон метёлку. А ты, малой, куда-нить отойди. И это… — Лёнька поскреб подбородок. — Аккуратней там.

А ночью Савку скрючило.

Они и вправду выполнили нашу работу, и батюшка Афанасий, заглянувший на конюшню после, только покивал, мол, до чего отроки пошли умные да ответственные, и христианским милосердием не обделенные. И потому не грех их ещё раз благословить…

Потом был ужин.

И Метелька, что крутился рядом, поглядывая на нас, словно ожидая чего-то. Хотя ясно, чего… Савке следовало бы прибежать с жалобою, а он бы пожалел.

Ну и так-то.

Савка не прибежал.

Савка давился тушеной картошкой, в которой попадались тонкие волоконца мяса, и хлебал чай, и мыслями был где-то далеко.

Так далеко, что и я едва ощущал его присутствие.

Зато ощущал, и вполне себе ясно, нарастающую мышечную боль и странную слабость, из-за которой мы доползли до кровати и в неё же и рухнули. Да так и лежали.

— Савка? — Метелька подобрался. — Ты чего это? Захворал?

Он и лоб попытался пощупать.

А Савку била дрожь.

— Не горячий, вроде… может, живот, да? — в голосе Метельки звучали страх и надежда. — Антошку кликнуть? Или Евдокию?

— Просто… устал, — выдавил я, потому что встречаться с Антоном Павловичем категорически не хотелось. Подушку я не забыл.

— А… ну тады да. Тады лежи, отдыхай… я вот… хочешь? — и в Савкину руку сунулось что-то твёрдое. — Пряник. Сладкий… жуй вот.

От пряника пахло бензином и слегка навозом, впрочем, запах этот давно уж пропитал всю одежду Метельки.

— Если чего вдруг, то зови, да?

— Позову, — пообещал я.

А Савка сунул кусок в рот. Так и лежал, его обсасывая. Пряник был старым и задубевшим, но всё же сохранил и сладость, и своеобразный вкус. Вкус этот безумно нравился Савке, напоминая о прошлом.

— Купим, — пообещал я. — Выберемся отсюда и купим.

— Не хочу, — донеслось тоскливое.

— Чего не хочешь?

— Ничего… я к маме хочу! Понимаешь? К маме… она пряники приносила… свежие. И мы садились с нею… даже потом. С молочком. Пряники.

Он что-то ещё забормотал, а тело его мелко затряслось, будто в судороге. И я почувствовал, как сводит пальцы, и мышцы на спине деревенеют, будто выкручивают. И само тело выгибается. А во рту собирается слюна.

Мелькнула мысль, что мальца отравили.

Но…

— Не хочу… не хочу… — Савка повторял это, как заведённый. — Не хочу тут… к маме хочу! К маме!

Его выгнуло.

И согнуло. И судорога переродилась в мелкую дрожь. А в ответ из темноты прилетела подушка:

— Да заткнись ты уже!

И Савка… я вдруг ясно ощутил его тоску, глухую, как… такая, верно, заставляет встать на край крыши и глядеть на бездну. И шагнуть её. Такая вставляет ствол в рот, чтоб уж наверняка. Или нашёптывает, что есть иные способы.

Главное, что любой из них, самый дикий, он всяко лучше дальнейшего существования.

— Нет, Савка, нельзя, — я зашептал, не понимая, что делать. В моей той жизни мне встречались самоубийцы… да что там, я ведь понимал Никитку. Как мне казалось. Хотя всё одно где-то в глубине души считал его слабаком. За семью ж отомстил, значит, надо отпустить и дальше жить. Новую там завести. Разве ж сложно? А он стреляться. — Нельзя, Савушка…

Но чтобы ребёнок.

Чтобы.

— Неправильно это… всё не так и плохо. Сегодня ты вот справился. И завтра справишься. И с Мозырем этим мы разберёмся. На худой конец пойдём и расскажем всё Евдокии…

Не то.

Мои слова проходят мимо. Дело не в Мозыре и Метельке. Так-то Савка вовсе не очень понял, что сегодня произошло.

Дело…

— Мама твоя тебя ведь любила, так?

Отклик.

— Любила… мамы, они такие… любят… она ведь всё для тебя делала. Верно?

Другое дело, что получалось так себе. Но какой спрос с женщины? Это папаня Савкин должен был о семье позаботиться.

— Д-да…

— И не выдержала. Бывает. Сердце стало или как… но она ж всё одно за тобой приглядывает. И думаешь, хочет, чтобы ты умер?

— Н-не знаю.

— Я знаю. Не хочет. Она хочет, чтобы ты жил. И рос. И вырос большим и сильным.

Психолог из меня хреноватый, но альтернативы нет.

— Вон, и дар у тебя появился.

А может, это тень колобродит? Я потянулся проверить тварь, и к удивлению своему обнаружил, что та сжалась в комок и вся… тряслась? Дрожала? От страха?

Тень и боялась?

Савки? Или того, что с Савкой творилось.

Не понятно.

— Дар полезный, нужный… редкий… и сам ты парень хороший. Любой род будет рад взять тебя.

Сомнение.

— А что не спешат, так это Синод свою игру затеял. Как отыграет, так сразу очередь из желающих выстроится. Мы тогда ещё крепко подумаем, к кому пойти…

Судорога отступала. И онемение тоже. Холодно вот сделалось, потому Савка натянул тощенькое одеяльце и скрутился.

— Знаешь, где её похоронили?

Кивок.

— Потом сходим. Навестим… и ещё вот памятник поставим. Красивый… купим мрамора, мастера отыщем, чтоб хороший был. И сделаем ангела…

Я продолжал нести какую-то чушь, а Савка слушал.

Слушал и засыпал.

Успокоившийся.

Нет, вот что это было-то?