Громов: Хозяин теней

Глава 31

Глава 31

«…извещает об открытии нового врачебного кабинету по ул. Сестрецкой, д. 5, в котором опытный целитель излечит от простуд, мигреней и иных докучливых болезней. Умеренные цены. Большой опыт».

Известия

Я очнулся на улице.

Не помню, как выбрался. Стою, вцепившись в ограду, прижавшись к ней лбом, и дышу. Тяну местный горький воздух, от которого в горле першит. И прям чую, как дымы в лёгких оседают копотью.

Экология, мать вашу…

Какая тут экология?

Руки дрожат.

А вокруг ног вьётся тень. Она точно стала больше. И обличье… стабилизировалось? Пожалуй. Очертания не размываются, да и выглядит так, плотно.

Материально.

Я усилием воли разжимаю пальцы и тихонько опускаюсь на корточки, протягиваю руку, и тень издаёт тихий стрекочущий звук.

— Коты вообще-то мяукают, — говорю ей. А она тянется, касается пальцев. И главное, я чувствую это прикосновение.

Странное такое вот.

Как будто… вата? Мех? Но не живой, а такой… старой игрушки? Пожалуй. Затасканной. Не единожды стиранной. А после и вовсе забытой где-то в сарае, где и сыро, и грязно. Вот мех и пропитался водой, а после покрылся коростой пыли. И главное, что в этом всём — ни капли жизни.

Вот как оно возможно?

Тень живая. Двигается там… делает что-то. А она не живая.

Хотя… тот мужик, он тоже был неживым, пусть даже двигался и делал чего-то. Короче, сложно всё.

— Ты… — говорю ей. — Не обижайся… вид у тебя странный.

Где-то что-то похожее я видел, там, в прошлом своём мире. Длинное тощее кошачье тело на ногах-палках и змеиной гибкости шея. Голова маленькая, а потому крючковатый клюв глядится нелепо-огромным. Ошмётки тени поднимаются вокруг головы этакими пёрышками, а завершает образ длинный гибкий хвост.

— Грифон, — приходит в голову. — Только без крыльев.

Тень снова клекочет и, поднявшись, пытается потереться о ноги.

— Очухался? — раздаётся голос. И только теперь я замечаю Еремея.

— Да… как я тут оказался?

— Сомлел, — Еремей стоит шагах в пяти, опираясь на ограду. Надо же, шинель свою снял. На нём рубаха с закатанными рукавами и передник. — Метелька прилетел с криком, что у тебя падучая.

Это он зря…

И я зря.

— Извини, я… кажется…

— Силы хапнул больше, чем мог, — пояснил Еремей, причём голосом спокойным.

— А от тебя кровью пахнет.

— Ага… резали тут одного. Ноги отдавило и так, что… — Еремей тоже на ограду опёрся. — Но помер.

— А ты хирург? Вы… извините, — вовремя вспоминаю, что тут не принято старшим тыкать. — Вы доктор?

— Можешь и по-простому. Чай, не чужие. А доктор тут свой. Но кость пилить сила нужна, вот я и подсобляю, когда случай приходится. Туточки на фабрике станок сорвало, вот рабочих и того… одного на месте, насмерть. А другого довезли, но всё одно, — он махнул рукой и добавил. — Может, оно и к лучшему.

Еремей вытащил из кармана портсигар и покрутил в руках.

— Не стоит, — сказал я и почесал тень за ухом. Ну то есть там, где уши у неё должны были бы быть. — У вас внутри не зажило. Дым же табачный и для здоровых вредный. А почему к лучшему?

Еремей хмыкнул, но портсигар убрал.

— Умный ты больно.

— Не особо, выходит что… так почему?

— Почему, почему… ну вот куда ему без ног-то? Был кормилец, а станет обуза, детей своих объедать будет. А так схоронят, то и вдове, глядишь, вспомоществление какое.

— А… пенсия?

— Пенсия? — Еремей хмыкнул. — Пенсия — это военным положена и то не всяким. Если офицер там, или вот выслуга долгая имеется. Или вот ордена. К ним пенсия положена. Ещё какие обстоятельства там. Бывает, что и гражданским чинам выделяют, но тоже не так, чтобы…

— А на фабрике этой? Они ведь должны компенсацию выдать.

— Ага… — Еремей поглядел снисходительно. — Кто должон, тому простится. Скажут, что сам виноватый и технику не блюл. Хорошо, если вовсе порчу станка не повесят. Нет, если купец совестливый, то денег даст. Может, и с похоронами подсобит, чтоб по чести, по совести. Если в семье есть из детей кто постарше, то могут на отцово место взять. Это по-человечески…

Волосы на голове зашевелились.

Какие-то иные у меня были представления о том, что значит по-человечески. Страховка… ответственность. Пенсии и компенсации. И… и кажется, я привык к тому, что это нормально, там, в моём мире. А ведь там я далеко не из рабочего люду.

— Какой-то ты нежный… и вправду, барчук.

— Какой есть, — я разогнулся. Голова ещё слегка кружилась, но в целом самочувствие было скорее неплохим. — Я… пока… тут постою, если можно. Там их много, теней… мелких и разных. И стены поросли, как будто мхом. Что это?

— Мох и есть. С той стороны.

— И вы знали, да? Что так будет. Что тут тени и мох есть? И потому привезли? Меня вот… и Метельку. Его зачем?

— Денщик тебе нужен будет, — спокойно ответил Еремей. — А может, чего и иного выйдет.

— Чего⁈

— Того. Парень вроде неплохой, без гнильцы. Обучу, чему умею. Одному, Савелий, тяжко. Даже благородным.

— Я не благородный. Я… бастард.

— Ага, неублюдок…

— Это как?

— А это раньше, — Еремей вытащил из кармана жестянку и, открутивши, протянул мне. — На от, съешь ландринку. Помогает, говорят.

Я взял парочку. Есть не хотелось. Скорее наоборот сытым был по самое горло. Но лимонно-кислый привкус ландринок успокаивал.

— Раньше многие господа псарни держали. И теперь-то есть те, кто охотою балуются. Вот породистых и случали промеж собой, да не абы как, а по науке. Но бывает, что псарь не ублюдёт течную суку, она и сбежит, погуляет, а после и родит нагулянных. Вот таких и называли неублюдками. Но это выговорить тяжко.

— В морду бы тебе… вам.

— Дорасти сперва, — и скалится этак, насмешливо.

— Дорасту… но на кой мне денщик? И Метелька, он скорее друг… наверное.

— Наверное, — соглашается Еремей. — Да и не совсем, чтоб денщик, если так-то. В прежние времена…

Вот многое он про те самые прежние времена.

— Как подрастал в семье наследничек, то ему и выбирали дружка-приятеля из простых, такого, чтоб и бойкий, и с рожи приятный, и собою складный. Вместе и растили. А после уж шёл он служить. Если так-то, глядишь, и ближником становился… но об этом ещё равно. Главное, что хорошо это и пользительно очень, когда есть рядышком человек, который и ботинки почистить способный, и дело исполнить тонкое, такое, какое не всякому поручишь.

Наверное.

Всё одно это как-то тяжко в голове укладывается. Или с того, что голова эта сама по себе трещит.

— А он… не обидится?

— Думаешь, будет лучше, чтоб к Мозырю пошёл? Со шлюх копейки трясти? Или вот иконками ворованными приторговывать? А после или на каторгу, или сразу в могилу?

Так-то оно так. В разрезе иных жизненных перспектив Еремеев вариант очень даже выигрышным смотрится. Но мне всё равно странно.

Тень тем временем уселась и принялась вылизывать когтистую лапу. Нет, точно кот, только страшенный и с клювом.

— Еремей… Анисимович, скажите… я слышал разговор ваш. С Евдокией. Про сумеречника. Значит, он всё-таки есть?

— Возможно, — признался Еремей нехотя.

Вот что мне нравится, так это его к Савке отношение. Он не врёт, хотя мог бы сказать, что это так, болтовня досужая бабская, и на самом деле всё хорошо. А ещё не давит силой. Не приказывает заткнуться и не думать.

— В приюте? И почему так важно, что умирали в один день… ну или около того?

— Метелька! — крикнул Еремей, повернувшись ко входу. — Ходь сюда, бестолочь! Прячется он… потом научу, как прятаться надо.

— Я… просто… водички вот нёс.

— За дверью стоячи? — Еремей фыркнул, но кружку взял и осушил до дна. — Тут брал? Ничего… дружок твой всё про сумеречников пытает. Говорит, завёлся тут один, в приюте вашем.

Метелька только охнул и, прижавши кружку к груди, перекрестился другой рукой. А после губы поджал и сказал решительно так:

— К Синодникам надо тогда…

— Знают, — отозвался я. — Только… то ли не хотят лезть, то ли свою игру затеяли.

Еремей кивнул, стало быть, со мною согласный.

— Эти всегда играют… в общем, слушать слушай, и мозгами шевели, — Еремей забрал кружку и, осушивши одним глотком, вернул Метельке. — Может, чего скажешь толкового… ты ж тут давно?

— Не так, чтоб особо… год скоро.

— Год… но всё одно, парень бойкий, должен был слыхать, что говорят. Так вот, спрашивает твой дружок, отчего это забеспокоилась Евдокия Путятична, прознавши, что каждый год в один день кто-то да помирает?

Метелька нахмурился.

Насупился.

Губы шевельнулись.

— Да не из тех помирает, которые дюже хворые, а из тех, что и не больные вовсе… — продолжил Еремей.

— Это… это… это выходит, что колдун тут… мне бабка сказку ещё сказывала, про колдуна… мы ещё после нашего мельника все боялись, тоже думали, что колдун он! А он, как хвороба пришла, так первым и помер. Значит, не колдун… колдун-то бы живо жизнь сменял. Там это… история… ну про то, как сиротка один на мельницу попал. И мельник взялся его делу учить. Только это не мельник был, а всамделишний колдун![1] И у него дюжина учеников была. А как зима приходила, так один помирал! И это… не сам собою… колдун его жизнью от смерти откупался, стало быть.

— А спасла всех влюблённая девица, — закончил Еремей, когда Метелька набрал воздуха, чтобы продолжить рассказ. — Сказки — это сказки, да в них тоже случается правды зерно. Сумеречник, когда тень в себя принимает, заключает с ней своего рода договор. Тень его душу не трогает. Менять меняет, не без того, но не жрёт. Однако и ей тяжко. Питаться она может и иначе, поддерживая себя… страданиями там, болью. Иными тенями.

И на нас глядит превыразительно.

— Но этого мало. Истинная сила в душах, а потому раз в год сумеречник и скармливает тени… жертву. Или жертвы. Тут уж какой заклад положен… или, может, если тварь старая, то и корму надобно больше? Кто их знает, — тут Еремей слегка задумался. — Тут всё непросто… сумеречников прежде встречать не доводилось. Так, слыхал кое-что от умных людей… сколько правды — не знаю, но говорили, что не любая жертва подойдёт. Вспоминай, Метелька… середина лета скоро.

А стало быть, тварь заберет троих.

Должна.

И если так… могла ли она испугаться? Про меня заговорили. Слухи… опять же, не факт, что человек, тень принявший, многое знает про Охотников. Слухи же изрядно искажают и способности, и в целом информацию. Мог ли человек испугаться, что я помешаю исполнить договор?

Мог.

Мог попробовать избавиться от меня?

Тоже мог… и тень принести. Кто как не тот, в ком тень живёт? Хотя… не сходится. Савку пытались убить задолго до его появления в приюте. Или… это разные?

На одного мальчишку сразу несколько охотников? С другой стороны, почему бы и нет. С Антоном Павловичем ещё не понятно. Но разберемся.

— Так… а чего вспоминать?

— Зимою. Трое преставились.

— Не, — мотнул головой Метелько. — Больше. Вихрастый в полынью провалился, когда рыбачить ходил, а с ним Никитка. Но тот выбрался, только застудился крепко. Его Евдокия Путятична сама пользовала, он и поправился. Ну как поправился, потом уже весною помер всё одно. После ещё из меньших двое с горячкою, быстренько отошли. Но новенькие, их и знать никто не знал.

Мы с Еремеем слушаем.

— Потом Сёмуха. Он с чахоткою и давно должен был бы. У Калитина грудница случилась, хотя… — Метелька тут призадумался. — У старухи, бабки моей, грудница была, так она и ходила еле-еле. Бывало, как вщемит, так только и может, что на лавке лежать и дыхать тяжко. А Сёмуха, он же ж сильный был, хотя и дурень. Но вот слёг…

— Как он выглядел?

— Так… обыкновенно, — Метелька явно не понял вопроса.

— Волосы какие? Глаза? Может, особенное что-то есть?

— Ну… обыкновенные волосы. Светлые. Как у всех. Рябой вот чутка… а! глаза! Точно! Глаза у него чёрные были! Все и смеялися, что его мамка, небось, с цыганом нагуляла! Или проклял кто…

— А ещё кто с чёрными глазами помирал?

— Ну… — Метелька задумался крепче. — Зимою… ещё был татарчонок… как звать — не знаю. Он всё сбегчи хотел, вот и сбёг. Да, тоже смех. Татрчонок, а светлый, белёный.

— Почему татарчонок тогда? — не понял я.

— Так по роже. Рожа у него чисто татарская, круглая. А волос светлый, глаз же тёмный, татарский. Небось, тоже нагулянный. Его в сарае нашли. Насмерть замёрз. И… и точно… еще вот… был… этот… запамятовал, как звать. Тихий такой. Из старшаков. Учился добре. И Евдокия Путятична ещё хлопотала, чтоб поступил… только у него не чёрные, темные просто, ну…

— Карие?

— Такие… коричневые. Так он тоже горло заболело, после жар… слёг и всё, отмучился в ночь.

— Интересно… — сказал Еремей. И, оглянувшись на больницу, велел:

— Тут стойте. Я скоро.

И ушёл.

Метелька стоял, правда, как-то бочком и на меня поглядывал со смесью страха и жалости.

— Это не падучая, — я первым решился заговорить с ним. — Тут люди мучаются. И тени слетаются. Я их… забрал. Мне с того силы прибывает…

— А… — Метелька заулыбался. — Слыхал… охотников так порой и зовут, но в иные места, которые не для бедных. В этакие разве что по службе им надобно захаживать. Тогда ладно. А то я прям весь. Пошёл тебя искать. А ты стоишь, в стену пялишься, а после затрясся весь, аккурат как при падучей! Я тогда перепужался. Еремея пошёл искать… а он весь в кровищи! И там мертвяки! И вовсе… жуть.

Метельку передёрнуло.

— На низу страшно… там это… ну… вроде как людей режут.

— Хирургия.

— Может, и оно, — Метелька обнял себя. — Но такой жути я не видывал… и стонуть, и кричать. Мамочки родныя…

Он перекрестился.

— Так бывает, — я честно хотел успокоить его, но как-то… меня бы кто успокоил. Надо же, а я ведь искренне верил, что нервы у меня стальные и в жизни я повидал столько всякого, что ничем-то более и не удивишь. — Если хочешь, я попрошу Еремея, чтоб он тебя сюда не брал.

— Чего? — Метелька разом насупился. — Я ж так сказал. Просто. Я… не боюсь!

— А я боюсь, — признался я. — Тут же… обычные люди. Как мы с тобой. И значит, мы с тобой тоже сюда попасть можем.

— Не дай бог, — Метелька снова перекрестился и вполне искренне.

А я мысленно повторил: не дай… бог или ещё кто. Но… лучше и вправду смерть, чем в этом мире калекой безногим жить.

А ещё сумеречник этот…

И если мы втроём так легко, на коленке буквально, выяснили, что его в людях влечёт, то… почему не выяснили остальные? Тот же Михаил Иванович? Или дело не в том, что не выяснили?

И не в том, что не знают, кто сумеречник.

А… в чём тогда?

[1] Кто не понял, тому настоятельно рекомендую прочитать «Крабат, или Легенды старой мельницы». Очень своеобразное творение.