Грозные царицы

III. Пританцовки вокруг трона

Из всех лиц мужского ли, женского ли пола, какие могли претендовать на российский трон, наименее предрасположен и подготовлен к такой чести, сомнительной и ужасной, был мальчик, которого возвели на этот трон. Ни у одного из претендентов на то, чтобы стать преемником Екатерины I, не случилось подобного детства: совершенно лишенного какой бы то ни было любви и какого бы то ни было доброго совета, – только у Петра II. Он не знал своей матери: София-Шарлотта Брунсвик-Вольфенбюттельнская умерла вскоре после его рождения, а когда скончался, не выдержав пыток, отец, царевич Алексей, ребенку было всего три года. Круглого сироту воспитывали гувернантки – дворцовые служанки из простонародья, затем ему взяли немецких и венгерских учителей, от которых он получал совсем немного науки и еще меньше сердечного отношения.

Ребенку ничего не оставалось, как замкнуться в себе, но, стоило только ему войти в сколько-нибудь сознательный возраст, он продемонстрировал натуру, исполненную гордыни, агрессивности и цинизма. Постоянно склонный к хуле и мятежу, он испытывал нежность лишь к сестре Наталье, которая была старше его на четырнадцать месяцев, ценя в ней легкий и радостный нрав. Он же сам – несомненно по родовым признакам – несмотря на весьма юные лета, любящий развлекать себя алкоголем и удовольствиями самым что ни на есть низким манером, удивлялся тому, насколько девочку привлекает чтение, серьезные разговоры, изучение иностранных языков. Она говорила по-немецки и по-французски так же свободно, как по-русски. Зачем, думал он, сестре вся эта куча хлама в голове? Разве роль женщины, будь ей даже всего пятнадцать или шестнадцать лет, не в том только состоит, чтобы развлекать других и соблазнять мимоходом тех мужчин, ради которых стоит постараться? Петр подшучивал над ее излишним, как ему казалось, прилежанием, а Наталья, в свою очередь, пыталась хоть немножко дисциплинировать братца, журя его с такою нежностью, к какой он совсем не привык. Как жаль, что сестрица не очень хороша собой! Но, может быть, это даже и к лучшему? На что бы он только ни пошел, если бы сестра, помимо искрящегося ума, обладала и привлекательной внешностью! Да на любые уступки! Но и такая, какая она есть, Наталья помогает Петру переносить его положение лжемонарха, которого вроде бы все почитают, но которого на самом деле никто не слушается. С того времени, как Петр поднялся на престол, он чувствовал, что Меншиков не подпускает его к власти, отодвигает, сводя его роль к роли царствующей марионетки. Конечно, подчеркивая свое превосходство, Петр II повелел, чтобы за столом Меншиков сидел слева от него, а Наталья справа, конечно, это он, а не Меншиков, сидя на троне между двумя своими тетками, Анной и Елизаветой, председательствует на заседаниях Верховного тайного совета, конечно, скоро он женится – женится на дочери этого самого Меншикова, и тому, став тестем царя, придется уж передать ему тогда бразды правления. Наверняка придется! Но сейчас юный Петр не мог не осознавать, что является лишь тенью императора, карикатурой на Петра Великого, масленичным Его Величеством, подчиняющимся воле организатора этого сверкающего всеми красками русского праздника. Что бы мальчик-император ни делал, он вынужден был склоняться перед требованиями Меншикова, который предвидел все и все устроил так, как ему было угодно.

Дворец этого всемогущего властелина располагался в самом центре Санкт-Петербурга, посреди роскошного парка на Васильевском острове. Для того чтобы перебраться на другой берег Невы, пока еще не был построен – специально для него – мост, Меньшиков использовал весельную шлюпку с каютой, обитой изнутри зеленым бархатом. Причалив к противоположному берегу, Александр Данилович пересаживался в позолоченную, разукрашенную гербами карету, на передней стенке которой сияла княжеская корона. Шестерка лошадей в расшитых золотой и серебряной нитью попонах малинового цвета были впряжены в чудо на колесах, представлявшее собой истинное произведение искусства и обеспечивавшее владельцу, кроме эстетического наслаждения и удовлетворения непомерного тщеславия, еще и необычайный комфорт на дороге. В любой, даже самой короткой поездке по городу карете Меншикова предшествовали многочисленные гайдуки. Его сопровождали также два пажа, ехавших верхом, пара придворных, гарцевавших у дверей кареты, и шестеро драгун, замыкавшие шествие и бесцеремонно разгонявшие зевак.[22] Никто в столице не обставлял свои передвижения по ней с подобной пышностью. Петр молча страдал от этого хвастовства, которое с каждым днем еще немножко отодвигало в тень фигуру настоящего царя, о котором, как ему казалось, даже народ, и тот уже и не вспоминает. Расставляя ловушку за ловушкой, хитрец Меншиков дошел до предела: дождавшись дня, когда император присягнет перед гвардией, он объявил о том, что отныне, из соображений безопасности, Его Величество не станет больше жить в Зимнем дворце, а переберется в его, меншиковский, дворец на Васильевском острове. Все удивились подобному решению, при котором самодержавный государь оказывался словно бы под стеклянным колпаком у временщика, но никто не решился протестовать. Главные противники – Толстой, Девиер, Головкин – были своевременно отправлены в ссылку новым хозяином России, остальные промолчали.

Устроив Петра – правду сказать, с роскошью – в своем дворце, Меншиков мог следить за тем, с кем тот встречается. Заграждения, поставленные им у дверей императорских покоев, преодолеть было невозможно. Только теткам юного царя, его сестре Наталье и нескольким людям из особо доверенных лиц разрешено было навещать мальчика. Среди этих последних были назначенный воспитателем Петра вице-канцлер Андрей Иванович Остерман, инженер и генерал Бурхард-Кристоф фон Минних, граф Рейнгольд Левенвольде, бывший любовник Екатерины I и наемный агент герцогини Курляндской, шотландский генерал Ласси, который служил в России и сумел предупредить беспорядки после смерти императрицы, и, наконец, неизбежный и неисправимый герцог Карл-Фридрих Голштинский, все еще одержимый идеей вернуть Шлезвиг в семейную копилку. Меншиков обработал каждого из них – выговорами, наставлениями и подкупами, добиваясь все той же цели: пусть они подготовят его будущего зятя к тому, чтобы он лишь числился императором, отдав окончательно всю власть и ведение всех дел в руки тестя. Доверив этим людям воспитание безрассудного и импульсивного подростка, главное, чего Меншиков добивался от наставников, – привить тому вкус к пребыванию в обществе и лишить его всякой склонности действовать. Идеальный зять, по представлениям Меншикова, должен был быть образцом никчемности и хороших манер. Не имеет значения, что он необразован, ничего не понимает в политике, – лишь бы умел держаться на приемах. Окружению Его Величества было строго-настрого приказано дать мальчику-императору поверхностное образование, ни в коем случае не углубляясь ни в одну область. Большая часть новоиспеченных менторов, одобряемых Александром Даниловичем, приняла его условия, смирилась с ними, но некоторые – самые дипломатичные, осторожные и дальновидные – уже начали потихоньку сопротивляться.

В то время как Меншиков считал партию выигранной, вестфалец Остерман собрал вокруг себя тех, кого раздражали кичливость и наглость нового диктатора. Они уже давно заметили глухую враждебность Петра по отношению к его предполагаемому тестю и тайком поддерживали в этом своего монарха. Вскоре – соблюдая глубокую конспирацию – собралась группа заговорщиков, к которой присоединились сестра императора Наталья и обе его тетки – Анна и Елизавета. Поставленный в известность самими конспираторами о существовании заговора с участием родственников царя, герцог Карл-Фридрих Голштинский пожелал присоединиться к ним и сказал, что, как и они, охотно станет сражаться за объявление полностью дееспособным Петра II, особенно если такое освобождение государя от зависимости будет сопровождаться признанием его прав на Шлезвиг и, разумеется, на Швецию. Как раз в это время Елизавета обручилась с другим представителем Голштинского рода – Карлом-Августом, двоюродным братом Карла-Фридриха, кандидатом на трон Курляндии и епископом Любским. Это обстоятельство привело к еще большему усилению решимости голштинского клана сбросить ярмо Меншикова и освободить Петра II от унизительной для него опеки.

Увы! 1 июня 1727 года молодой епископ Карл-Август умирает от оспы. И сразу же, совершенно внезапно, у Елизаветы не остается больше не только никакого возлюбленного, но и вообще надежды выйти замуж. Снова – после отставки, полученной ею от Людовика XV, пусть и при других обстоятельствах, она теряет претендента на свою руку и сердце, конечно, не такого великолепного, как король Франции, но все-таки тоже обеспечивавшего вполне почетное положение для русской великой княгини. Елизавета полностью обескуражена таким ударом судьбы и, испытывая невероятное отвращение к Санкт-Петербургскому двору, она удаляется вместе со своим зятем Карлом-Фридрихом и сестрой Анной в замок Екатерингоф, который расположен неподалеку от столицы в огромном парке, окруженном каналами. В этой идиллической обстановке Елизавета хочет попробовать забыть о преследующих ее несчастьях, поддерживаемая любовью близких людей.

В самый день отъезда этой троицы Меншиков устраивает во дворце на Васильевском острове ослепительно пышный праздник в честь помолвки своей старшей дочери Марии и юного царя Петра II. Невеста, усыпанная бриллиантами и прочими драгоценными камнями, получала в связи с этим событием титул Светлейшего Высочества и гарантию годовой ренты в тридцать четыре тысячи рублей из государственной казны. По отношению к Елизавете Меншиков проявляет себя куда более скаредным и выдает царевне, чтобы смягчить суровость судьбы по отношению к ней, «компенсацию за траур» в размере всего-навсего двенадцати тысяч рублей.[23] Но Елизавета хочет выглядеть в глазах всего света безутешной невестой. Она полагает: сам факт того, что она засиделась в девичестве до восемнадцати лет и что в ней могут быть заинтересованы лишь те, кого волнуют политические амбиции, – сам по себе этот факт есть свидетельство участи такой жестокой, с какой долее мириться она не может. К счастью ее, друзья царевны настроены решительно. Они срочно принимаются искать в России и за границей замену Карлу-Августу, не уступающую ему по достоинствам, и находят – как раз в ту пору, когда гроб с телом покойного только-только доставлен в Любек. Новый предлагаемый Елизавете претендент на ее руку – родной брат усопшего Карл-Адольф Голштинский, а кроме него, ей намечают в мужья графа Морица Саксонского, побочного сына курфюрста Августа II, и еще кое-каких знатных дворян, чьи заслуги легко было удостоверить.

Пока Елизавета в екатерингофской тиши мечтает о женихах, которых она едва знает в лицо, практичный Меншиков в Санкт-Петербурге исследует преимущества каждой из предлагаемых кандидатур, оценивая их «по рыночной стоимости». Ведь, на его взгляд, царевна-полувдова представляет собой весьма прибыльный товар, если говорить о существующих дипломатических связях. Но связанные с Елизаветой матримониальные заботы не мешают ему постоянно следить за воспитанием своего царственного подопечного. Заметив, что с некоторых пор Петр стал менее экстравагантным в поступках, чем прежде, он поручил Остерману начать теперь борьбу с его природной ленью и приучать к строгому распределению часов учения и отдыха. Вестфальцу помогал в этом князь Алексей Григорьевич Долгорукий, «гувернер-адъютант». Он часто появлялся во дворце со своим сыном, князем Иваном – обаятельным двадцатилетним парнем, нарядным, изнеженным и женоподобным, и тот развлекал Его Величество неистощимой способностью к болтовне.

Вернувшись из Екатерингофа, где она провела несколько недель в романтических мечтаниях, Елизавета обосновалась в Летнем дворце, но не проходило и дня, чтобы она – вместе с сестрой Анной – не навестила дорогого своего племянника, запертого в позолоченной клетке. Сестры выслушивали откровенные признания испорченного мальчишки, разделяя его увлечение Иваном Долгоруким, этим неотразимым красавцем, и охотно принимали участие в ночных прогулках юношей и их веселых кутежах. Несмотря на выговоры, предостережения и упреки, какими осыпали четверку распутников их дуэньи мужского пола, они и не думали прекращать свои безумства.

В декабре 1727 года Иоганн Лефорт доносил своему министру при Саксонском дворе о выходках юного государя так: «У хозяина [имелся в виду Петр II] нет других занятий, кроме как бегать по улицам днем и ночью вместе с царевной Елизаветой и ее сестрой, посещать камергера Ивана [Иван Долгорукий], пажей, кухарок и Бог весть еще кого». Доведя до сведения начальства, что у малолетнего императора, находящегося под опекой, противоестественные наклонности и что красавчик Иван втягивает его в запретные игры вместо того, чтобы бороться с этими наклонностями, Лефорт продолжает: «Можно подумать, что эти неблагоразумные и неосторожные люди [Долгорукие] нарочно устраивают разные оргии и провоцируют разгул, пробуждая в нем [царе] чувства, свойственные последнему из русских людей. Мне известны покои, прилегающие к биллиардной, где помощник гувернера [князь Алексей Григорьевич Долгорукий] организует для него всякие пикантные развлечения […] И спать все они ложатся не раньше семи часов утра».[24]

Однако эти выходки жадной до развлечений молодежи ничуть не тревожили Меншикова. Пока Петр и его тетушки путаются в любовных интрижках и бесконечных, ничего не значащих интимных связях, их политическое влияние сводится к нулю, думал он. Опасался Светлейший только того, что герцог Карл-Фридрих Голштинский, чьи непомерные амбиции сильно раздражали Александра Даниловича, вдруг начнет пренебрегать предостережениями своей супруги и захочет разрушить непомерными своими требованиями тот образ жизни, который был навязан Верховным тайным советом маленькому императору и его близким. Чтобы положить конец безрассудным мечтаниям Карла-Фридриха, Меншиков, усыпив бдительность Петра, который в тот вечер сильно напился, заставил его подписать указ, по которому изъял из реестра владений Карла-Фридриха один из островов в Рижском заливе, полученный им и Анной когда-то в качестве свадебного подарка, и урезал содержание герцога. Эти проявления скаредности сопровождались такими низкими притеснениями со стороны Меншикова, что герцог с супругой всерьез обиделись, рассердились и предпочли уехать из столицы, где их держат за бедных родственников, непрошеных гостей, едва ли не самозванцев. Обняв сестру перед тем, как с тяжелым сердцем отправиться с мужем в Киль, Анна сказала ей, что охвачена ужасным предчувствием. Самым близким людям шепнула, что очень боится действий Меншикова по отношению как к Елизавете, так и к Петру: Анна считала Светлейшего неумолимым врагом их семьи. Гигантский рост Меншикова и его широченные плечи позволили великой княгине прозвать его Голиафом, и она сказала, что непрестанно молится за Петра, прося Господа о том, чтобы этот новоявленный Давид смог победить исполненное гордыни злобное чудовище, наложившее лапу на всю империю.

После отъезда сестры в Голштинское герцогство Елизавета сначала попробовала забыть все свои горести и тревоги, позволив унести себя вихрю любовных приключений. Петр помогал сестре в организации развлечений, каждый день придумывая новый повод побаловаться и напиться. Ему было всего четырнадцать лет, но его желания были желаниями зрелого мужчины. Чтобы обеспечить себе и брату полную свободу действий, Елизавета предложила перебраться в старый императорский дворец в Петергофе. В какой-то момент они уже могли подумать, что все самые тайные их молитвы услышаны, мечты вот-вот осуществятся, потому что Меншиков, вообще-то отличавшийся железным здоровьем, внезапно занемог, у него начались кровохаркания, и ему пришлось слечь в постель. Судя по долетавшим до Петергофа вестям, врачи предполагали, что болезнь будет долгой и опасной, если не роковой.

Во время этого периода безвластия те, кто считались советниками императора, собрались, чтобы обсудить текущие дела. Вдобавок к болезни Светлейшего случилось еще одно важное событие, и оно привело их в некоторую растерянность: первая жена Петра Великого, царица Евдокия, сосланная государем в Суздальский монастырь и ставшая там инокиней Еленой, а потом заключенная в Шлиссельбургскую крепость, вдруг появилась из небытия. В свое время император развелся с ней, чтобы жениться на Екатерине.[25] Старая, ослабевшая, но еще довольно крепкая, несмотря на тридцать лет, проведенные в заточении, Евдокия была все-таки матерью царевича Алексея, умершего под пытками, и бабушкой царя Петра II, который, впрочем, никогда в жизни не видел ее и не испытывал в этом никакой нужды. И вот теперь она вышла из тюрьмы, а поскольку ее заклятый враг Меншиков был прикован болезнью к постели, остальные члены Верховного тайного совета решили, что внук этой мученицы, которая вела себя так достойно в заточении и в изгнании, должен нанести ей визит вежливости. Это казалось им тем более важным, что Евдокия слыла в народе святой, невинно пострадавшей за государственные интересы. Одна была загвоздка, но существенная: Меншиков-то никогда не одобрил бы подобной инициативы, так не обидится ли, не рассердится ли он на то, что решение принято без обсуждения с ним? Каковы окажутся последствия, если он выздоровеет? Секретные обсуждения между заинтересованными лицами были жаркими. Некоторые предлагали воспользоваться приближающейся коронацией юного царя, которая должна была состояться в Москве в начале 1728 года, чтобы устроить историческую встречу между бабкой, олицетворявшей прошлое, и внуком – символом будущего. Остерман, Долгорукий и другие лица, меньшего масштаба, уже адресовали верноподданнические послания старой царице и просили у нее поддержки в связи с будущими темными делишками. Но Евдокию, которая была погружена лишь в молитвы, посты и воспоминания, ничуть не интересовала придворная суета. Фальшивая атмосфера дворца принесла ей когда-то слишком много страданий, исковеркала ее жизнь, так зачем же ей теперь было желать иного вознаграждения, чем «блаженный покой» в Царстве Божьем.

Пока бабушка мечтала об ином Царстве, внуку, буйной головушке, не сиделось на месте. Но его отнюдь не одолевали миражи величия. Вдали от легендарной бабушки Елизавета устраивала братцу одно увеселение за другим. То охота, то импровизированный пикник, то любовные интрижки в сельском домике с мечтаниями под луной… Легкий привкус инцеста только придавал остроты удовольствию, которое испытывал Петр, лаская свою молодую тетушку. Легкое чувство вины, как ничто другое, способно уберечь плотскую связь от обычно сопровождающих ее невзгод: ведь, если придерживаться морали, отношения между мужчиной и женщиной очень скоро становятся такими же скучными и обременительными, как исполнение любого долга. Наверное, такие же соображения побуждали Петра предаваться параллельно экспериментам с Иваном Долгоруким. Чтобы отблагодарить князя за удовлетворение, которое он испытывал в его объятиях, с согласия Елизаветы, Петр дал тому чин камергера и наградил орденом Святой Екатерины, предназначенным вообще-то для дам. При дворе над всем этим открыто насмехались, а иностранные дипломаты торопились в своих донесениях соответствующим образом прокомментировать двусмысленные похождения Его Величества. Некоторые, говоря о дурном поведении Петра II во время болезни Меншикова, вспоминали французскую поговорку, которую можно было бы перевести так: «Без кота мышам масленица». В общем, Светлейшего уже как бы и похоронили. Но это означало только одно: людям было плохо известно, насколько он крепок физически и насколько велика сопротивляемость его организма. А он – внезапно, как чертик из табакерки – выскочил и оказался в центре этой свинской жизни, где амбициозные помыслы соревновались с требованиями пола. Надеялся ли он, что достаточно ему повысить голос, чтобы смутьяны ушли в подполье? Пока Меншиков болел, Петр II набрался сил и больше не хотел терпеть принуждения. Никто, в том числе и его будущий тесть, отныне не имел права противоречить его желаниям. Светлейший совершенно растерялся и не поверил своим ушам, его вот-вот мог хватить удар, когда он услышал рев юнца: «Я тебе покажу, кто тут хозяин!»

Этот приступ гнева напомнил Меншикову о еще более чудовищных вспышках его бывшего хозяина, Петра Великого. Понимая, что было бы неосторожно задевать взбесившегося агнца, он притворился, будто видит в этом бешенстве лишь признаки запоздалого детства, и, оставив Петергоф, где Петр так неласково его принял, отправился отдохнуть в своем поместье – Ораниенбауме. Прежде чем упаковать вещи, Александр Данилович позаботился о том, чтобы вся компания была приглашена на праздник, который он рассчитывал устроить в своей загородной резиденции в честь царя и в честь собственного выздоровления. Но Петр II заупрямился и – под предлогом того, что Елизавете не было послано персональное приглашение, – отказался приехать на торжество. Чтобы еще больше подчеркнуть свое недовольство, он в тот самый вечер, на который было намечено торжество, отправился вместе с теткой охотиться на дичь в окрестностях владений Меншикова. Во время этого имевшего отношение лишь наполовину к охоте, зато на другую – к любви, предприятия он неотступно думал: как там сейчас развертываются празднества, придуманные Меншиковым? Не странно ли, что никто из друзей не последовал его примеру? Неужели страх вызвать неудовольствие Меншикова сильнее страха вызвать неудовольствие царя, раз у них не было даже колебаний? И только на единственное ему было наплевать: какие чувства вызывает его поведение у Марии Меншиковой, которая чуть было не вышла за него замуж, а теперь получила отставку. И у тех, кто побывал в гостях у Светлейшего, после их возвращения из Ораниенбаума он жадно выспрашивал только о том, как вел себя сам Александр Данилович во время пиршества. А они рассказывали, рассказывали все в подробностях: так не оставалось никаких угрызений совести. И особенно нажимали на тот факт, что Меншиков в своей дерзости и наглости дошел до такого предела, что в их присутствии уселся на трон, приготовленный для Петра II. По словам гостей Меншикова, хозяин поместья, обуянный гордыней, непрестанно только и доказывал своим поведением, что настоящий хозяин империи – он. Остерман говорил об этом с таким оскорбленным видом, словно неуважение было оказано ему лично. Более того, назавтра, воспользовавшись отсутствием Петра II, который опять поехал на охоту с Елизаветой, Остерман, принимая Меншикова в Петергофе, резким тоном упрекнул его от имени всех искренних друзей царской фамилии в бестактности и нарушении приличий, допущенных им по отношению к императору, сказал, что тот должен чувствовать себя виноватым. Задетый внушением, которое было сделано ему подчиненным, Меншиков тем не менее свысока посмотрел на него и… вернулся в Санкт-Петербург, затаив в душе жажду мести, способной навсегда отбить у шайки интриганов желание составить заговор против него, Светлейшего.

Прибыв в свой дворец на Васильевском острове, Меншиков с изумлением обнаружил полное отсутствие каких бы то ни было вещей Петра II, которые, как выяснилось, были перевезены в Летний дворец, где, как ему сказали, царь отныне решил обосноваться. Раздосадованный и возмущенный, Меншиков потребовал объяснений у гвардейских офицеров, которым надлежало охранять дворец. Оказалось, что все караульные уже к этому времени сменились, а начальник их смущенно заявил, что они-де лишь повиновались императорскому приказу. Иными словами, все готовилось заранее… И то, что, как ему казалось, могло бы сойти за прихоть царя-подростка, на самом деле служило свидетельством окончательного с ним разрыва. Для Меншикова это событие означало, что рухнуло здание, которое он возводил годами и считал прочным, как гранит набережных Невы. Но в чем причина катастрофы, спрашивал он себя с тоской. Ответ не вызывал никаких сомнений. Виной всему случившемуся – проделки Алексея Долгорукого и его сына, очаровательного и лицемерного Ивана, которые всегда строили козни. А что теперь делать для спасения хоть чего-то, пусть даже части своих привилегий? Просить о снисхождении тех, кто нанес ему столь чувствительный удар, или обратиться к Петру и попробовать пожаловаться на них государю? Пока Меншиков колебался, не уверенный в том, какую лучше выбрать тактику, до него дошли сведения еще худшего свойства, чем все предыдущие: после переезда к тетке Елизавете в Летний дворец царь собрал членов Верховного тайного совета и обсудил с ними дополнительные санкции в отношении Светлейшего. Причем приговор был вынесен даже без того, чтобы дать возможность подсудимому сказать слово в свою защиту. Побуждаемый, вполне возможно и скорее всего, Елизаветой, сестрой Натальей и кланом Долгоруких, царь приказал арестовать Меншикова. Когда начальник штаба, генерал-майор Семен Салтыков пришел объявить приговор, Светлейшему ничего не оставалось, как только написать государю письмо с протестом и оправданиями, вот только он сильно сомневался в том, что это послание дойдет до адресата.

В следующие дни наказания множились и становились все более и более беззаконными, несправедливыми, позорными. Меншикова лишили всех титулов и привилегий и сослали в его земли. Медленный обоз, содержащий собранные в спешке вещи осужденного, выполняя предписание, покинул Санкт-Петербург при полном всеобщем безразличии к случившемуся. Кто вчера был всем, сегодня стал никем. Самые пылкие сторонники Светлейшего перешли теперь в стан его врагов. Ненависть царя преследовала ссыльного, проявляясь на каждом этапе новыми карами: на станцию прибывал посыльный из дворца со свидетельством очередной немилости. В Вышнем Волочке скинутый с пьедестала фаворит получил приказ разоружить свою охрану. В Твери – приказ отослать в Санкт-Петербург слуг, экипажи и кареты. В Клину – приказ о конфискации у девицы Марии Меншиковой, бывшей царской невесты, обручального кольца, поскольку помолвка расторгнута. А когда обоз, наконец, добрался до пригородов Москвы – приказ обогнуть древний город, где всегда проходила коронация российских государей, и безотлагательно продолжить путь в направлении Раненбурга, находившегося в далекой рязанской провинции.

Наконец он достиг этого незаметного города, с невыносимой тоской на сердце увидел место своей пожизненной ссылки, и «пейзаж» совершенно поразил Меншикова. Дом, в котором ему предстояло жить с семьей, находился внутри зубчатых, снабженных бойницами стен крепости, практически – тюрьмы. Часовые дежурили у входа. Одному из офицеров было поручено следить за всеми перемещениями Меншиковых. Вся корреспонденция его перлюстрировалась. Попытки оправдаться в письмах, посылаемых тем, кто вынес ему приговор, оказались тщетными. И неудивительно. Еще в ту пору, когда Светлейший отказывался признать себя побежденным, Верховный тайный совет получил донесение от графа Николая Головина, посла России в Стокгольме. В этом секретном документе рассказывалось о недавних действиях генералиссимуса. Оказалось, что перед разжалованием он успел взять у англичан пять тысяч серебряных дукатов за то, что предупредил Швецию об опасности, которую сулит ей поддержка Россией территориальных притязаний герцога Голштинского. Известие о подобном предательстве государственного деятеля, занимавшего в стране самый высокий пост, и о его измене в пользу чужой державы открыло путь новой серии доносов и ударов ниже пояса: каждый старался, как мог, опорочить человека, только что находившегося на самой вершине могущества и славы. В адрес Верховного тайного совета посыпались сотни писем – одни анонимные, другие – с подписями. Это соревнование более всего напоминало травлю. В любом послании указывалось на то, насколько подозрительно быстрое обогащение Меншикова, почти в каждом сообщалось о миллионах золотых монет, запрятанных в разных принадлежавших ему домах. Иоганн Лефорт счел даже полезным сообщить своему правительству о том, что серебряная посуда, найденная 20 декабря в тайнике главного меншиковского дворца, весила семьдесят пудов[26] и что при дальнейших обысках надеются обнаружить и другие сокровища. Эта совокупность злоупотреблений властью, лихоимства, хищения государственного имущества, прямого воровства и предательства заслуживала со стороны Верховного тайного совета самого что ни на есть безжалостного приговора. Вынесенный предварительно был сочтен слишком мягким, и потому учредили специальную комиссию, которая начала с ареста трех секретарей разоблаченного деспота. Затем ему был передан вопросник из двадцати пунктов, на который предложено было ответить, «не упуская ни малейшей подробности».

Казалось бы, враги Меншикова должны быть довольны. Но им оказалось мало согласия в том, что Светлейшего требуется устранить и наказать, – едва это было сделано, члены Верховного тайного совета принялись грызться из-за того, как поделить власть после падения колосса. Сначала управление текущими государственными делами взял на себя Остерман, однако Долгорукие, сила и влияние которых подкреплялись древностью рода, с каждым днем все больше стремились вытеснить «вестфальца». Их непосредственными конкурентами стали Голицыны, чье генеалогическое древо, как они говорили, свидетельствовало о ничуть не менее славном прошлом – это как минимум. Каждый из претендентов на власть тянул одеяло на себя, не особенно заботясь ни о нуждах России, ни о малолетнем императоре. Рассуждали они примерно так: если государь думает об одних лишь развлечениях, видным государственным деятелям нет никакого резона упорствовать в необходимости обеспечения счастья и процветания страны вместо того, чтобы думать о собственных интересах. Долгорукие делали ставку на молодого Ивана, такого ловкого и такого привлекательного: им казалось, что с его помощью удастся окончательно перетянуть Петра на свою сторону, избавившись от его тетки Елизаветы и сестры Натальи, отличавшихся амбициями, которые казались подозрительными, если не сказать – занимавшихся темными делами. Дмитрий Голицын, со своей стороны, поручил своему зятю, элегантному и не слишком щепетильному Александру Бутурлину, втянуть Его Величество в развлечения, не только сомнительные, но и достаточно разнообразные для того, чтобы тот совсем забыл о политике. Но Елизавета и Наталья предугадали намерения Долгоруких и Голицына и объединились, чтобы открыть юному императору глаза на ловушки, которые ему расставляют два красавчика, бывших на самом деле волками в овечьей шкуре. Вот только ничего из этих благих намерений не вышло. Петр II, к сожалению, унаследовал от предков, а особенно от деда, неистребимый дух противоречия, и всякое предостережение, замечание, тем более внушение, представлялось ему оскорблением его достоинства. Он грубо одернул сестру и тетку и даже не подумал выслушать их до конца. Наталья отступила и не стала настаивать на своем. Что же до Елизаветы, то она неожиданно перешла в лагерь противника. Дело в том, что, сойдясь ближе с новыми друзьями племянника, она без памяти влюбилась в того самого Александра Бутурлина, которого совсем еще недавно стремилась низвергнуть. Вовлеченная племянником в поистине безудержное распутство, она была готова на любые вольности, разнузданность этой парочки не знала пределов. Для Елизаветы, как и для Петра, отныне существовало лишь два занятия, два полюса, между которыми развивалась их активность: охота и любовь. Ну, а кто же, если не Александр Бутурлин, мог наилучшим образом удовлетворить их склонности к сюрпризам и забавам в этой области? Естественно, как Верховному тайному совету, так и всему двору в целом были известны все детали экстравагантных поступков царя. Что ж, подумали они, наверное, самое время короновать его – быть может, образумится. Вот в такой атмосфере разврата и непрерывного соперничества политическое руководство России принялось готовить церемонию, которую, по традиции, предстояло провести в Москве.

9 января 1728 года Петр отправился в путь во главе процессии столь многочисленной, что можно было подумать: весь Санкт-Петербург сорвался с насиженного места, начался Великий Исход. По морозу, сквозь метель знать – целыми семьями – и представители высшей государственной власти медленно продвигались от Северной столицы к манившему их блеску старого Кремля. Но в Твери царь занемог, и ему пришлось остановиться – слечь в постель. Опасались, что мальчик подхватил корь, и придворные лекари посоветовали ему отлежаться, по крайней мере, две недели. Выздоровление наступило не скоро, и только 4 февраля юный самодержец торжественно вступил в расцвеченную флагами Москву. Его встречали криками «виват!», пушечными выстрелами, колокольным звоном. По протоколу, первой он должен был посетить свою бабушку, императрицу Евдокию.[27] Подросток не только не испытал никаких нежных чувств, увидев перед собой старую, усталую и болтливую женщину, его даже охватило раздражение, когда она, упрекнув царя за то, что он ведет такую беспутную жизнь, посоветовала скорее жениться на благовоспитанной и родовитой девушке. Петр буквально заткнул ей рот, сухо отправив помолиться и намекнув, что она может найти более достойное приложение для своих добрых дел. Подобная реакция ничуть не удивила супругу Петра Великого, когда-то им отвергнутую: ей стало ясно, что подросток унаследовал от деда не только независимость духа, но и цинизм, и жестокость. А вот унаследовал ли гений?.. Она сильно опасалась, что вот этого-то и не произошло!

Организацию церемонии взяли на себя Долгорукие. Коронация государя была назначена на 24 февраля, местом ее должен был стать собор Успения Пресвятой Богородицы в Кремле. Укрывшись в зарешеченном уголке собора, царица Евдокия наблюдала за внуком – в короне на голове, со скипетром и державой – символами государственной власти – в руках. Получивший благословение священника в расшитой фелони, так сверкавшей золотом, что он казался сошедшим прямо с иконостаса, превозносимый до небес лучшими певчими церковного хора, император дожидался окончания праздничной литургии, чтобы, как ему было предписано, подойти к бабушке и поцеловать ей руку. Он пообещал ей проследить за тем, чтобы ее окружала толпа камергеров, пажей и придворных дам, в соответствии с ее высоким рангом, даже если – что желательно – она захочет обосноваться вне столицы, чтобы избежать дворцовой суеты. Евдокия восприняла урок и удалилась. Все, кто составлял свиту Петра, облегченно вздохнули: вроде бы течению празднества не суждено быть омраченным никакими неожиданными неприятностями.

Однако спустя всего лишь несколько дней после торжественного события в окрестностях Кремля, у Спасских ворот, были обнаружены подметные письма, в которых некто, не поставивший своей подписи, сообщал о непорядочности Долгоруких, бесчестных их поступках и призывал «людей добрых» потребовать возвращения милости государевой Меншикову. Разнеслись слухи, что этот пасквиль было написан Голицыным, чье недоброжелательство, если не сказать – враждебность, по отношению к Долгоруким было хорошо известно. Но назначенной для расследования инцидента комиссии не удалось найти тому никаких доказательств, и Верховный тайный совет, вдохновляемый все тем же Долгоруким, решил, что происхождением своим анонимное письмо обязано не кому иному, как Меншикову, раз там содержался призыв к его оправданию, и приказал изгнать его вместе с семьей в город Березов, находившийся в самой дальней оконечности Сибири. Как раз в то самое время, когда бывший фаворит думал, что дела с царским правосудием у него закончены, в его дом, стоявший посреди крепостных стен, явились два офицера, огласили глубоко поразивший его приговор и, не дав перевести дыхание, втолкнули в повозку. Жена и дети, ужасавшиеся всем происходящим, сели рядом. Перед тем семейное имущество было разграблено, Меншиковым из милости разрешили взять с собой только кое-какие личные вещи и мебель. И под конвоем отряда вооруженных солдат – так, будто речь шла о сопровождении особо опасных преступников, – их отправили в дальний путь.

Расположенный более чем в тысяче верст от Тобольска Березов был сущей дырой, расположенной посреди пустынной равнины, сплошь покрытой тундрой, лесами и болотами. Зимы здесь, говорят, были такими суровыми, что птицы замерзали на лету, а стекла в окнах лопались. Но и подобной нищеты после той роскоши, в какой жил прежде Меншиков, и тех почестей, какие ему воздавали, было недостаточно, чтобы сломить его мужество. Жена его, Дарья, скончалась в дороге. Дочери оплакивали свои девичьи мечты о любви и навсегда утраченное величие. Сам он сожалел лишь о том, что ему довелось пережить такое несчастье. Однако никогда не умирающий инстинкт самосохранения подталкивал его к тому, чтобы оказывать сопротивление бедствиям. Привыкший наслаждаться роскошью во дворцах, он теперь трудился, как простой рабочий, своими руками приспосабливая выделенную им избу для жизни семьи. Соседи, которых предупредили, что новоприбывший виновен в «преступлениях против императора», встретили Меншикова более чем холодно и даже угрожали нападением. Однажды, когда возбужденная толпа на улице принялась выкрикивать проклятия в адрес «изменника» и бросать камнями в него самого и его дочерей, Александр Данилович не выдержал и воскликнул: «Бейте меня одного! Не трогайте женщин!»[28] Тем не менее, после нескольких месяцев таких ежедневных столкновений и оскорблений он ослабел и отказался от борьбы. В ноябре 1729 года его сразил апоплексический удар, сведший Меншикова в могилу. Месяцем позже умерла и его старшая дочь Мария, царская невеста в былые, такие прекрасные для нее времена.[29]

Равнодушный к судьбе того, от кого так поторопился избавиться, Петр II продолжал жить весело, беззаботно и беспорядочно. Долгорукие, Голицын и Остерман были в силу этого свободны от необходимости отдавать ему отчет о своих действиях и, пользуясь этим, навязывали при всех обстоятельствах собственную волю. Единственное, чего они еще побаивались, – это влияния Елизаветы на племянника. Только она, думали тогдашние вершители судеб Российской империи, способна свести к нулю власть над Его Величеством дражайшего Ивана Долгорукова, без которого им было не обойтись. Но каково же могло быть самое верное средство обезоружить царевну? Конечно же, выдать ее замуж, причем немедленно! А за кого? Вновь всплыла кандидатура графа Морица Саксонского, но для Елизаветы он был совершенным пустым местом, да и вообще она мало о чем задумывалась: в ее очаровательной головке удерживались мысли только о том, какое бы еще выкинуть коленце, или звуки танцевальной музыки. Уверенная в том, что может управлять мужчинами по своему хотению, она меняла одних на других: с теми – идиллические отношения без всяких последствий, с этими – любовная связь, не имеющая завтрашнего дня. Соблазнив Александра Бутурлина, Елизавета переключилась на Ивана Долгорукого, любимца государя. Может быть, ее особенно возбуждала идея заполучить в любовники человека, который был известен своими гомосексуальными наклонностями? Как знать… Во всяком случае, узнав, что ее сестра, Анна Петровна, давно отбывшая в Голштинское герцогство, произвела на свет сына,[30] тогда как она сама в девятнадцать лет еще и замуж не вышла, царевна придала знаменательному событию куда меньшее значение, чем развитию своей скандальной интрижки с красавчиком Иваном. Любовная авантюра с молодым Долгоруким, вероятно, больше всего привлекала ее тем, что, покорив этого человека, она сумеет доказать всем преимущества своего пола в любых формах сексуальных извращений. Увести возлюбленного у мужчины, думала она, куда как менее обычное, а следовательно, намного более интересное и способное лучше развлечь предприятие, чем отбить мужчину у другой женщины.

Во время празднеств в Киле, устроенных Анной Петровной и великим герцогом Карлом-Фридрихом по случаю рождения наследника, царь открывал бал в паре с теткой Елизаветой. Оттанцевав положенное под восхищенными взглядами собравшихся гостей, император отправился в соседнюю комнату – пропустить, как бы сказали сейчас, рюмку-другую в компании друзей, поскольку желание выпить для горького пьяницы – состояние нормальное. Опустошив несколько стаканов, он вдруг обнаружил, что его постоянный спутник во всех удовольствиях Иван Долгорукий куда-то делся. Удивленный Петр вернулся туда, откуда пришел, и увидел, что тот в самом центре зала кружится до изнеможения в танце с Елизаветой. Тетка показалась ему в объятиях не сводившего с нее глаз кавалера такой радостной и возбужденной, что он впал в бешенство и решил напиться в стельку. Интересно, кого к кому он на самом деле приревновал: Елизавету к Ивану Долгорукому или Ивана Долгорукого к Елизавете?

По-настоящему тетка и племянник примирились только после Пасхи. Покинув на этот раз Ивана Долгорукого, Петр повез Елизавету на охоту, но не простую, а представлявшую собой целое путешествие: оно должно было продолжаться несколько месяцев. Парочку сопровождало пятьсот экипажей. Били как пернатую дичь, так и крупного зверя. Когда нужно было затравить волка, выследить лисицу или медведя, этим занимались специальные егеря в зеленых ливреях, обшитых серебряной тесьмой: они же нападали на животное, вооружившись ружьями и рогатинами, а хозяева с интересом глядели на происходящее. Вдоволь налюбовавшись трофеями, прямо на свежем воздухе устраивали пиршество, к разбитому охотниками лагерю издалека съезжались торговцы с тюками тканей и различных вышитых изделий, с чудодейственными бальзамами и фальшивыми драгоценностями.

Посреди этого океана развлечений Петра и Елизавету настигла тревожная новость: заболела сестра государя, Наталья, у нее началось кровохаркание. Вдруг она умрет? Но нет, она-то выздоровела, зато сестра Елизаветы, Анна Петровна, герцогиня Голштинская, стала объектом серьезного беспокойства близких. Глядя через открытое окно на фейерверк, зажженный по случаю того, что она поправилась после благополучного разрешения младенцем, Анна сильно простудилась, простуда быстро перешла в воспаление легких, и спустя несколько дней бедняжка скончалась, не дожив и до двадцати лет и оставив после себя сына-сироту всего двух недель от роду. Все окружение Петра II было потрясено. Только он один не выказал ни малейшего огорчения, узнав о скоропостижной смерти несчастной. Некоторые подумывали: а способен ли еще государь вообще хоть на какие-то человеческие чувства? Неужели злоупотребление запретными наслаждениями полностью иссушило его сердце?

Когда тело тетки, которую государь не так уж давно нежно любил, привезли в Санкт-Петербург, Петр не счел нужным пойти на ее похороны. И даже не отменил бала, который давал, как обычно, во дворце в день своих именин. Прошло несколько месяцев, и легочная болезнь сестры царя Натальи, вроде бы остановленная лекарями, вдруг резко обострилась. Как нарочно, государя опять не оказалось на месте: он снова был в пути, снова охотился то тут, то там. Однако смирился с необходимостью вернуться в Санкт-Петербург, чтобы присутствовать при последних мгновениях жизни верной спутницы своего детства. Вот только сетования близких Натальи и Остермана на судьбу и восхваления добродетелей великой княгини, о которой все говорили, что «она была чистый ангел», выслушивал нетерпеливо, а стоило той умереть 3 декабря 1728 года, тут же заторопился в поместье Горенки, где Долгорукий ждал его, чтобы устроить незабываемую, как он обещал, охоту. На этот раз Петр не пригласил Елизавету отправиться с ним. Честно говоря, дело было не только в том, что он уже подустал от любезностей и кокетства молодой женщины, но и в том, что ему попросту очень хотелось обновить круг участников развлечений. Желая оправдать частую смену объектов своей «любознательности», он говорил себе, что для нормально устроенного мужчины игра в постоянно идущие одно за другим открытия всегда привлекательнее, чем угрюмая и тоскливая верность.

В Горенках императора ожидал приятный сюрприз. Алексей, глава клана Долгоруких, всегда умело организовывавший охоту для своего гостя, на этот раз превзошел сам себя, приготовив такую новую дичь, на какую Петр не мог рассчитывать даже в сладких мечтах. Во владениях Долгорукого государя поджидали три княжеские дочери – все необычайно свеженькие, раскованные и аппетитные, возможно, именно благодаря тому, что выглядели вызывающе девственными. Старшая, Екатерина – близкие называли ее Катей – отличалась такой красотой, что просто перехватывало дыхание: черные как смоль роскошные волосы, горящие темным огнем глаза, матовая кожа, розовеющая при малейшем волнении. Девушка была не только красива, она еще и обладала неукротимым темпераментом, который позволял ей с одинаковым азартом участвовать в травле оленя и в дружеской попойке после пира, в салонных играх, требующих ума и знаний, и в танцах до упаду, причем все это – после многочасовых скачек верхом по полям и лесам. Все наблюдатели оказались согласны в общем предсказании: Иван Долгорукий того и гляди уступит место в сердце легкомысленного царя своей прелестной сестрице Кате. Но как бы ни было, семья Долгоруких останется в выигрыше.

И тут насторожился Санкт-Петербург. Соперники Долгоруких сильно опасались, как бы внезапно вспыхнувшая страстишка царя, отзвуки которой долетели до столицы, не привела к свадьбе. А за свадьбой такой обязательно последовало бы полное подчинение царя его новообретенной семье, а отсюда – столько же полное подчинение ей остальных членов Верховного тайного совета, обуздать которых Долгоруким хотелось очень давно.

Петр между тем был настолько сильно покорен прелестной Катей, что, казалось, и дня без нее провести не мог: едва приехав в столицу, тут же рванул назад, в Горенки. Да, впрочем, и прибыл он в город совсем ненадолго – лишь для того, чтобы пополнить свое охотничье снаряжение, и, купив две сотни гончих и четыре левреток, сразу же отправился к возлюбленной.

Но едва он вернулся на место своих охотничьих подвигов, хозяевам угодий почудилось, будто царь не так уж уверен в том, что охота и прочие развлечения доставляют ему необычайное удовольствие. То Петр лениво, со скучающим видом, подсчитывал зайцев, лис и волков, убитых за день, а то – в ответ на поздравления после особенно удачной охоты, во время которой он одолел трех медведей, отвечал с саркастической улыбкой: «Хм! Что такое – три медведя! За мной сами бегают четыре зверя о двух ногах!» Собеседник сразу догадался, что это был обидный намек на князя Алексея Долгорукого и его трех дочерей. Насмешка, публично брошенная в лицо самых на то время близких ему людей, позволила присутствовавшим предположить, что царь, чересчур легко воспламенившийся при виде красавицы Кати, больше не горит прежним огнем, а значит, вполне может вот-вот ее покинуть.

Наблюдая издалека за то разгоравшимися, то угасавшими отношениями этой непредсказуемой парочки, вылавливая новости главным образом из болтовни придворных, Остерман, как опытный стратег, принялся готовить контрнаступление. Елизавета тогда уже оправилась после пережитого из-за смерти сестры Анны горя и была готова к новым приключениям. Разумеется, в первое время она часто вспоминала о несчастном младенце, крошечном племяннике, лишенном материнской ласки и растущем в чужих краях, будто иностранец, но с течением дней забыла о своих намерениях опекать его. Носились даже слухи о том, что, выйдя из приступа мистической экзальтации, она настолько быстро обрела вкус к жизни, что страстно увлеклась потомком знатного старинного рода, весьма привлекательным графом Семеном Нарышкиным. Этот любящий роскошь дворянин с изысканным вкусом был ее ровесником, а его усердие в походах по горам и долам – Семен повсюду следовал за нею, как собачка, – свидетельствовало о том, что оба они одинаково заинтересованы в свиданиях наедине. И, отправившись в свои измайловские владения, Елизавета не преминула пригласить туда Нарышкина. Там их опьяняли простые и здоровые радости деревенской жизни – и действительно, что может быть приятнее, чем разыгрывать пастораль, имея несколько дворцов и будучи окруженными толпой прислужников! Каждый день они развлекались тем, что собирали орехи, цветы, грибы, по отношению к крепостным проявляли отеческую ласку и заботу, интересовались здоровьем скота на пастбищах и в хлевах…

Между тем, пока Остерман, засылая в Измайлово своих шпионов, следил за тем, как развивается буколический роман между Семеном Нарышкиным и Елизаветой, Долгорукие в Горенках тоже не дремали. Они, несмотря на некоторые доходившие до них тревожные вести, все еще упрямо лелеяли мечту о женитьбе царя на Кате. Правда, из осторожности признавали, что надо было бы не только выдать Катю Долгорукую замуж за Петра II, но одновременно и обвенчать тетку царя Елизавету Петровну с Иваном Долгоруким. Но вот – последняя новость: эта безумная Елизавета увлеклась Семеном Нарышкиным! Столь неожиданная прихоть царевны могла испортить все дело. Надо было срочно положить этому конец и обрести спокойствие. Поставив все на карту, глава клана пригрозил Елизавете, что запрет ее в монастырь, если она станет упорствовать в предпочтениях и не откажется от Семена Нарышкина в пользу Ивана Долгорукого. Только ведь в жилах молодой женщины текла кровь Петра Великого – и она с гордостью и презрением отказалась подчиниться. Тогда Долгорукие как с цепи сорвались – бешенству их не было предела. Поскольку в их руках находились главные государственные службы, они подготовили распоряжение Верховного тайного совета, согласно которому Семен Нарышкин должен был немедленно отправиться за границу с некоей миссией и оставаться там столько времени, сколько понадобится на то, чтобы Елизавета его забыла. Снова Елизавете помешали любить – и снова она плакала, возмущалась и обдумывала планы безжалостной мести. Однако довольно скоро ей пришлось признать свое бессилие в борьбе с махинациями Верховного тайного совета, тем более что не приходилось даже рассчитывать на поддержку Петра в защите своих интересов, уж слишком государь был занят собственными любовными осложнениями, чтобы заниматься теткиными. По слухам, дошедшим до Елизаветы, царь чуть было не порвал с Катей Долгорукой, узнав, что она бегала на тайные свидания с другим воздыхателем – неким графом Миллезимо (Millesimo), атташе германского посольства в России. Испуганный последствиями, которые мог иметь такой разрыв, торопясь помешать императору ускользнуть в связи с открывшимися ему обстоятельствами, Долгорукие озаботились тем, чтобы организовать для примирения Кати и Петра тайное свидание в охотничьем домике. Но стоило им после примирения приступить к первым ласкам, как на пороге возник отец девушки и, заявив, что поругана его честь, потребовал официального удовлетворения. Самое странное во всем этом деле то, что такая грубая ловушка сработала для Долгоруких удачно. И вряд ли можно сейчас понять с какой-либо достоверностью, чем была вызвана капитуляция юноши, застигнутого возмущенным pater familias[31] врасплох, в объятиях возлюбленной и в полном опьянении страстью. То ли «виновник» в конце концов сдался потому, что на самом деле любил Катю Долгорукую, то ли побоялся скандала, то ли просто все ему надоело, устал…

Как бы там ни было, 22 октября 1729 года, в день рождения Екатерины, Долгорукие объявили приглашенным, что девушка помолвлена с царем. Затем 19 ноября Верховный тайный совет получил официальное известие о помолвке, а на 30-е того же месяца в Москве, в Лефортовском дворце, где Петр имел обыкновение останавливаться во время своих кратких посещений города, было назначено обручение. Накануне торжественной церемонии старая царица Евдокия согласилась показаться на людях, чтобы благословить чету. Вся знать империи, все иностранные посланники собрались в зале, ожидая приезда избранницы государя. Ее брат, Иван Долгорукий, бывший фаворит Петра II, отправился за ней в Головинский дворец, где Екатерина остановилась вместе с матерью. Кортеж двигался по городу, и восторженные толпы приветствовали его: юность красавицы невесты и окружавшая ее роскошь наводили людей на мысль, что они присутствуют при счастливом завершении волшебной сказки. Когда у въезда в Лефортовский дворец корона, венчавшая карету, в которой ехала Катя, зацепилась за верхнюю балку ворот и с грохотом упала на землю, суеверные зеваки сочли это дурным предзнаменованием. Но сама Катя и бровью не повела. Прямая, величественная, она переступила порог парадного зала. Епископ Феофан Прокопович сделал ей и Петру знак подойти. Они остановились под балдахином из золотой и серебряной парчи, который держали над ними два генерала. Обменялись кольцами. Артиллерийские залпы и колокольный звон предварили поток поздравлений. В соответствии с протоколом царевна Елизавета Петровна сделала шаг вперед и, стараясь забыть, что она дочь Петра Великого, поцеловала руку своей подданной по имени Екатерина Долгорукая. Чуть позже уже самому Петру II пришлось преодолевать ревность и досаду: к его невесте приблизился граф Миллезимо, поклонился, Екатерина уже приготовилась протянуть руку для поцелуя, но жениху этот общепринятый выражавший любезность жест показался неуместным и неприличным, он попытался помешать ему. Однако ничего из этого не вышло: Катя, опередив его, успела протянуть свои пальчики навстречу атташе посольства, который коснулся их губами, прежде чем выпрямиться и отойти под убийственным взглядом Петра. Увидев, что царь гневается, друзья Миллезимо увели с собой «нарушителя спокойствия» и скрылись в толпе. Именно этот момент князь Василий Долгорукий, один из самых выдающихся представителей большой семьи, счел наиболее подходящим для того, чтобы обратиться к племяннице с наставлениями. Вот эта речь фельдмаршала Долгорукого, сказанная при поздравлении: «Вчера я был твой дядя, нынче ты – моя государыня, и я буду всегда твой верный слуга. Позволь дать тебе совет: смотри на своего августейшего супруга не как на супруга только, но как на государя и занимайся только тем, что может быть ему приятно. Твоя фамилия многочисленна, но, слава Богу, она очень богата, и члены ее занимают хорошие места; итак, если тебя будут просить о милости кому-нибудь, хлопочи не в пользу имени, но в пользу заслуг и добродетели: это будет настоящее средство быть счастливою, чего тебе желаю».[32]

Эти мудрые слова тем не менее еще больше омрачили настроение Петра, и до конца торжества лицо его оставалось хмурым, насупленным. Даже во время фейерверка, завершавшего праздник, он не удостоил и взглядом ту, с кем только что обменялся обещаниями вечной любви и доверия. И чем пристальнее он всматривался в тех, кто окружал его, тем яснее ему становилось, что его поймали в сеть.

Пока Петр II вот так вот делил свое время между политическими интригами, женщинами, попойками и радостями охоты, Верховный тайный совет – худо ли, хорошо ли – вершил государственные дела. По инициативе советников и с согласия царя были приняты меры, чтобы усилить контроль за чиновниками, узаконить хождение простых векселей, запретить священнослужителям надевать светскую одежду и оставить за Сенатом решение проблем Малороссии. Короче, несмотря на отсутствие императора, империя продолжала существовать.

Между тем Петр узнал, что дорогой его сердцу Иван Долгорукий собирается жениться на юной Наталье Шереметевой. По правде говоря, он не видел ничего особенно плохого в том, чтобы уступить своего когдатошнего «любимчика» сопернице. Условились о том, что для подтверждения особо дружеских отношений, которые связывали между собой четырех молодых людей, надо будет отпраздновать их свадьбы в один день. И все-таки это весьма разумное решение не переставало волновать Петра. Впрочем, сейчас его разочаровывало и раздражало все: люди, вещи, события. Он постоянно чувствовал себя не в своей тарелке и не знал, кому довериться. Незадолго до конца года Петр, без всякого предварительного извещения, нежданно-негаданно появился у Елизаветы, которой пренебрегал последние месяцы. И обнаружил, что тетка живет в плохих условиях, ей плохо служат, она лишена самого необходимого, тогда как она должна быть первой дамой империи. Петр пришел к ней, чтобы пожаловаться на свои горести, но она встретила племянника жалобами на свои. Елизавета обвинила Долгоруких в том, что они унижают ее, разоряют и, мало того, готовятся и по отношению к нему проявить свое господство, властвовать над царем, используя жену, которую сами же ему и навязали. Встревоженный сетованиями тетки, которую Петр всегда тайно любил, он воскликнул: «Это не моя вина! Меня не слушаются, но я скоро найду средство разбить свои оковы!»

Эти слова стали известны Долгоруким, и те начали бесконечные обсуждения того, как нанести ответный удар, чтобы он оказался действенным, но при этом не выйти за рамки почтительности. В то же самое время им пришлось заняться еще одной семейной проблемой, требующей безотлагательного решения: Иван Долгорукий поссорился с сестрой Катей из-за того, что после обручения она потеряла всякие представления о приличиях и стала требовать, чтобы ей отдали бриллианты покойной великой княгини Натальи, которые ей якобы пообещал царь. Подобная гнусная свара вокруг шкатулки с драгоценностями могла разозлить Петра в тот момент, когда больше всего нужно было усыпить его подозрительность. Но как урезонить, как заставить угомониться женщин, куда менее восприимчивых к мужской логике, чем к сверкающим камешкам царской сокровищницы?

6 января 1730 года, когда проходило традиционное Водосвятие на Неве, Петр явился на церемонию с опозданием и расположился за открытыми санями, в которых сидела Екатерина. Мороз был сильный, и звуки речи священника, равно как и пение хора, казались в ледяном воздухе какими-то ирреальными. Клубы пара, вылетавшие изо ртов певчих, закрывали их лица. Петр дрожал от холода, служба казалась ему бесконечной. Вернувшись домой, он почувствовал, что его лихорадит, и лег в постель. Все решили, что царь простудился. К 12 января ему стало лучше, но спустя еще пять дней лекари обнаружили у него признаки оспы. Когда стало известно, что царь заболел оспой, в те времена болезнью чаще всего смертельной, Долгорукие, охваченные паникой, собрались в Головинском дворце. Лица – вытянутые, на них отражался ужас от услышанного. Предчувствие катастрофы заставляло не успевшую еще официально породниться с царем семью искать средства избежать ее. Среди всеобщей растерянности Алексей Долгорукий объявил, что существует единственное решение проблемы в случае, если император скоро умрет: нужно немедленно короновать ту, кого он избрал себе в супруги: Екатерину, Катеньку. Но это предложение показалось князю Василию Владимировичу из ряда вон выходящим, и он запротестовал от имени всего семейства.

«– Ни я сам не хочу быть ее подданным, и никто из моих близких не хочет! Она еще не замужем за императором!

– Они обручены! – возразил Алексей.

– Это не одно и то же!»

Разгорелся спор. Князь Сергей Долгорукий предложил поднять гвардию, чтобы она поддержала притязания невесты царя. Обернувшись к генералу Василию Владимировичу Долгорукому, он закричал:

«Вы с Иваном командуете Преображенским полком. И можете заставить своих людей сделать все, что пожелаете!..

– Нас бы убили на месте!» – ответил генерал и покинул собрание.

После его ухода другой Долгорукий, князь Василий Лукич, член Верховного тайного совета, сидевший у камина, где пылал огонь, по собственной воле составил и стал записывать текст завещания, которое надо было подсунуть царю на подпись, пока тот еще в состоянии читать и подписывать официальные документы. Другие члены семьи сгрудились за его спиной и стали подсказывать кто слово, кто целую фразу, стараясь украсить этот текст. Когда дело было сделано, раздался голос кого-то из присутствовавших: а вдруг, спросил этот человек, неблагонадежные или злонамеренные лица усомнятся в подлинности завещания? Тут же третий Долгорукий, Иван, фаворит Петра, жених Натальи Шереметевой, пришел на помощь. Нужна подпись царя? Нет ничего проще! Вытащив из кармана какую-то бумажку, он показал ее родственникам.

«Вот почерк царя, – весело сказал он. – А вот мой. Даже вы не сможете отличить один от другого. И я умею подписываться, как Петр. Часто делал это развлечения ради!»

Свидетели были изумлены, но никто не выразил возмущения. Окунув перо в чернильницу, Иван внизу страницы с текстом завещания недрогнувшей рукой поставил подпись царя. Все, заглянув ему через плечо, пришли в восторг.

«Точно та же рука, что и у царя!» – воскликнули они.[33]

Затем мошенники обменялись уже наполовину успокоенными взглядами и обратились к Богу с молитвой о том, чтобы у них все-таки не появилось необходимости использовать эту фальшивую подпись.

Время от времени они посылали во дворец своих людей, чтобы узнать, как чувствует себя царь. Новости из Лефортова приходили все более тревожные. Петр скончался в ночь с 18 на 19 января 1730 года, спустя час после того, как пробило полночь, в возрасте четырнадцати лет и трех месяцев. Его царствование продолжалось чуть больше двух с половиной лет. 19 января, день его смерти, был именно тем днем, на который было за несколько недель до того назначено бракосочетание императора с Екатериной Долгорукой.