Грязные игры

XXIX

— Ба, смотли, смотли, дог! — Ванька радостно потянул Елизавету Павловну навстречу тоненькой девушке, выгуливающей какую-то невзрачную лохматую собачонку цвета палой листвы...

Они гуляли по улице пешком. Как и всегда. На этих ежедневных пеших прогулках настаивала Елизавета Павловна, утверждая, что от постоянных поездок на автомобиле у нее мышцы атрофируются.

— И ребенку полезно, — не желая слышать возражений, настаивала она. — Я хотя бы его начну учить. Вон, у Германа Михайловича внук, Стасик, пошел в школу. Он и в Париже был, и по-испански говорит. А учительница сказала: достаньте тетрадки в клеточку! А Стасик — в рев!

— Почему в рев? — не поняла Оля.

— А потому что Стасик не знал, что такое «клеточка»! Что такое икебана и барокко знал, а тетрадь в клеточку — нет. И у Ивана так же — никаких навыков у мальчика нет! Сосну от елки не отличит!

— Зато в пальмах разбирается! — рассмеялась Оля.

Но гулять ежедневно с бабушкой Ваньку заставила, сама в это время отдыхая от бабули. Все-таки она стала ужасной занудой и придирой, но ничего, с Ванькой, глядишь и повеселеет...

Ванька рванул было к собачонке, но железная рука старой маленькой леди не отпустила его:

— Какой это тебе дог! — строго одернула Елизавета Павловна правнука. — Обыкновенная дворняжка!

— Хай! — приветственно подняла руку хозяйка собачки.

— Хай! — радостно откликнулся Ванька.

— Гуд дей, — поздоровалась и Елизавета Павловна.

Девушка спросила что-то по-английски. Тараторила, как трещотка. Порядком подзабытый английский Елизаветы Павловны не позволил понять вопроса.

— Ай донт андестенд, — сказала она гордо.

Ей здесь не нравилось все. Принципиально! Зачем ребенку взяли няню-украинку? Иван и так уже говорит на смеси русского и английского, так зачем мальчику еще и хохлядкий акцент? Все-таки он — коренной москвич. Причем как минимум в третьем поколений.

Елизавета Павловна чрезвычайно гордилась принадлежностью своей семьи к настоящей московской интеллигенции. Интеллигентов не из того отряда революцией призванных, бывших ра-бочих-крестьян, что как грибы поперли в инженеры после революции, а из настоящих, потомственных. Ее муж-был профессором Московской консерватории, а родители мужа, дворяне, были из медиков.

Ее собственный отец преподавал в Бауманском училище. Елизавета Павловна предпочитала забывать, кем работала ее мама, пока не вышла замуж за преподавателя Бауманского. А мама ее, уроженка села Горюново Липецкой области, бежав от голода, пристроилась в Москве домработницей в дом молодого ученого, того самого преподавателя, Павла Алексеевича Бахметова.

Кроме няни, ей, конечно, не нравилась повариха. Слишком уж по-простому та готовила. За ту зарплату, что ей платят, могла бы расстараться и готовить, ну, попознавательнее, что ли. Китайская кухня, итальянская, французская, наконец! А то сплошные блины, борщи да прочая кулинарная «Рассея». Ей-то, самой, ничего не надо — она давно на молочной диете, но Ваня же растет! Да и Оленька похудела, почернела, прямо скоро в мулатку превратится!

Следующим после поварихи шел Макс. И хотя тот угождал старушке, как мог, из последних, надо сказать, сил, один взгляд на его бандитскую рожу портил Елизавете Павловне настроение. .

Но больше всего ее возмущали американские цены. Это просто наглость какая-то! Тертые техасы, которые Оленька купила себе и ребенку, стоили как ее пенсия за полгода. И это не вместе, а каждая пара! С ума можно было сойти от таких цен.

— Ба, это ж настоящий «левис», — убеждала ее Оля, разглядывая восхитительные потертости на джинсах.

— Хоть правис, — сердилась бабушка. — Штаны и есть штаны.

Оля посмеивалась над бабушкиными причудами, но иногда бабуля доставала ее не на шутку своими мелкими придирками. К тому же ей и самой обрыдла эта Америка, а бабушка только подливала масла в огонь.

Оля пыталась изобрести что-нибудь, чтобы нейтрализовать бабушкину активность, направить ее в мирное русло.

— Макс, надо придумать план «укрощения бабули», — обратилась она к верному стражу-телохранителю.

Макс, у которого Америка тоже сидела в печенках, так он соскучился по настоящему делу, охотно подключился к заговору...

Кроме всего прочего бабушку разочаровали и фитнес-центры.

— Одни негры, — поджала она губы после первого же посещения.

— Бабуль, да ты расистка? — удивилась Оля.

— Ничего я не расистка, — обиделась Елизавета Павловна. — Но там даже тренеры черные.

С местными русскими она также не захотела общаться. Был здесь, в Майями, Макс отыскал, русский клуб для тех, кому за тридцать. Елизавета Павловна милостиво согласилась съездить на субботнее чаепитие и даже надела по такому случаю бусы из розового жемчуга, подаренные внучкой. Вернулась она разъяренной.

Макс еле сдерживал смех, пока вез ее домой.

— Кому за тридцать! — чуть ли не кричала Елизавета Павловна. — Ни одного интеллигентного лица!

Вечером взрослые собрались возле бассейна за круглым пластмассовым столиком, накрытым к ужину. Уже стемнело и Антонина зажгла свечи. Бабушка все еще пребывала под впечатлением своего визита и продолжала открыто возмущаться здешними нравами.

— А кто там был? — выспрашивала Оля.

— Кому за восемьдесят! Вот кто там был. Я чувствовала себя неприлично молодой, — красивый вечер и мягкий свет свечей отнюдь не действовал на бабушку умиротворяюще. — Там собрались одни маразматики.

И Елизавета Павловна рассмеялась совсем по-молодому, вспомнив безумную беседу двух старух — толстой и тонкой.

Тонкая, настоящий белый одуванчик, по-плебейски отставив мизинец, отхлебывала из чашки чай с лимоном. Она что-то прощебетала, отказываясь от прозрачного ломтика ветчины, который протянула ей добродушная, крашенная в огненно-рыжий цвет толстая:

— Ах нет, что вы, что вы, я мясного уже двадцать лет не ем!

— Какая вы молодчина! — восхитилась толстая. — А я вот не могу отказаться от мяса. Как-то пробовала, нo только неделю продержалась. Организм, знаете ли, требует.

— А я вот только иногда нарушаю. И то только в отношении рыбы, — призналась одуван.

— Да-да, — кивала рыжая. — А сколько лет вы уже вегетарианка? — Тонкая собиралась ответить, но толстая ее остановила. — Нет-нет, не говорите! Я сама попробую отгадать!

Она на секунду задумалась и радостно воскликнула:

— Лет двадцать?!

— Как вы догадались? — изумилась тонкая. Пушинки .вздыбились на ее голове, словно готовясь к отлету.

— У меня иногда так бывает... — скромно потупилась рыжая, — знаете, что-то вроде прозрения...

Оля хохотала, хохотала, долго не могла успокоиться. У нее даже слезы от смеха выступили, так здорово бабушка изобразила этих старых эмигранток.

— Смейся, смейся, но больше я в этот дом престарелых не поеду. Надо же — кому за тридцать! — сердито возмущалась Елизавета Павловна.

И все-таки Макс укротил бабушку! Та неожиданно повелась... на шоппинг!

Оказалось, Америка совсем не такая уж дорогая страна. И за гроши здесь, в Майами, можно было накупить массу шмоток. Бутики на Оушен драйв оставили Елизавету Павловну равнодушной — сил возмущаться ценами, особенно переводя их в российские пенсии, у нее уже не было. Зато маленькие магазинчики на Коллинз Авеню и Вашингтон Авеню привели ее в восторг. Там, на развалах, лежала одежда. Всех фасонов, цветов и размеров. Стоило это все — копейки. Вернее, центы.

Теперь через день Елизавета Павловна ездила на охоту. И всегда возвращалась с добычей. То свитерок из «настоящей шерсти», то пальто, то сапоги приносила в дом.

— Добытчица ты моя, — смеялась Оля, но в душе радовалась, что теперь бабушке нашлось здесь дело по душе.

Ей самой безумно, до жути хотелось домой. В Россию, домой! Когда же, когда же? И наконец Саша дал отмашку:

— Покупай билеты на; следующий понедельник, — позвонил он ей в конце июня.

Оля бросилась собирать вещи, хотя, времени до отъезда было полно! А сердце ее пело: «В Москву! В Москву! В Москву!»