Грязный лгун

Когда мы становимся ангелами

Через дорогу моя школа выглядит такой спокойной; если смотреть отсюда, невозможно угадать, что происходит в ее стенах — ни малейшёг го намека иа то, как ученики нетерпеливо перекладывают бумаги с места на место в ожидании звонка с последнего урока, который завершит для них еще один день их четырехлетнего тюремного заключения.

Я спрятался в кустах на другой стороне улицы, наблюдая, выжидая достаточно долго, пока не буду уверен в том, что меня никто не заметит, что ни один учитель случайно не выглянет в окно и не поймет, что засек того, кто прогулял урок, даже не догадываясь, что прогулял целый день.

Тогда бы они начали кричать мне из окна, вышли бы за мной, если бы я их проигнорировал, и повели бы к директору, где бы я им сказал, что они не могут мне указывать, так как я даже не имею отношения к этой школе, и что я вообще сюда больше не приду.

Так что это важно, чтобы меня не заметили.

Если меня засекут, я разминусь с ней и мне придется сидеть в кабинете, а замдиректора будет делать вид, что слишком занят, чтобы заставить меня ждать, а она пойдет в спортзал в одиночестве, даже не зная, что я был здесь.

Если бы не Рианна, я бы даже близко не подошел к этому месту.

Я обещал ей вчера, что позвоню.

Я дал ей слово, что я ее не ненавижу, так как мое вчерашнее поведение было обыкновенной игрой. Потом я ей не позвонил, а сегодня не появился в школе, и, должно быть, она думает, что я ей лапшу на уши вешал, когда обещал все это.

Все автобусы ждут на стоянке. Двигатели включены, и я слышу их гудение через дорогу, словно слаженный хор машин, готовых вспахать всю землю.

Когда появляется очередная машина, я уже готов рвануть к ним, я готов перебежать дорогу.

Я не обращаю внимания на то, что мне сигналит водитель, когда я пулей мчусь через желтую пунктирную разметку, я не обращаю внимания на его гневные окрики, доносящиеся из окна, когда благополучно достигаю другой стороны. Потому что все это чушь собачья, раз я видел приближающуюся машину и знал, что успею пробежать перед ней, а водитель — обыкновенный придурок, который злится по любому поводу.

Когдая подхожу к школе, все еще звенит звонок.

Кирпичные стены оживают, взрываясь тысячами голосов — их обладатели были вынуждены преимущественно молчать целый день в течение нескольких уроков и теперь освободились от необходимости молчать по расписанию.

Я иду по улице, а не пробираюсь через толпу, которая сейчас растет в дверях внутри школы.

Я спокойно добираюсь туда, где пройдет она, прислоняюсь к стене. Она, наверное, этого не ждет, хотя я больше двух недель встречал ее здесь.

Из школы начинают выходить ученики, я смотрю на их ноги, высматривая пару джинсов с волочащейся по земле бахромой, высматривая веревочки от свитера, обмотанные вокруг маленьких рук. Я считаю их, когда они проходят мимо меня, и считаю их по две и по четыре, и мое сердце стучит быстрее, когда число становится больше, потому что я знаю, что она подходит ближе. Но когда наконец я вижу ее, для меня это все равно неожиданно.

Она идет медленно, опустив голову, ее рюкзак перекинут через плечо, а в переднем кармане до сих пор хранится сухая травинка.

— Рианна! — кричу я, когда она проходит мимо меня — достаточно далеко, потому что я засмотрелся на нее.

Она повернулась спиной к солнцу, чтобы посмотреть на меня.

— Ты не позвонил, — произносит она тихо, когда другие ученики проходят между нами; её лицо грустное, и я говорю ей, что я виноват, взглядом прошу у нее прощения, и ветер сдувает волосы с моего лица.

Я подхожу к ней, и она кладет руки иа пояс, слегка сводит плечи и прижимает подбородок к ключицам, раскачиваясь из стороны в сторону, поджидая меня.

Я тянусь к ее рукам.

Мне ни о чем не надо думать, все происходит само собой, как это было у Авери, но в отличие от него у меня за этим ничего не стоит, у меня нет другой причины, кроме желания почувствовать ее руки в своих.

— У меня была жуткая ночь… и день, — говоpю я, и она перестает дуться уверяет, что все в порядке.

— Я думала, что не увижу тебя сегодня, — говорит она. — Я расстроилась из-за этого.

Я говорю ей, что я тоже переживал, поэтому и пришел сейчас.

Я не хочу, чтобы она уходила от меня, я не хочу провожать ее в спортзал, где она исчезнет в облаке талька, и мне снова придется стать Щенком, а не Бенджи, пока я вновь не увижу ее.

— Рианна… — Я жду, когда она посмотрит на меня, жду, когда она поднимет голову, и наши глаза встретятся, и я чувствую, как мы становимся одним целым, соединяясь только посредством глаз и рук. — Пойдем куда-нибудь?

— Сейчас? — удивленно спрашивает она, глядя в сторону спортзала, куда уже шли другие девочки.

— Или нет, или потом, я не знаю… — говорю я, но на самом деле я хочу сказать «да», на самом деле я хочу сказать «сейчас».

— Неважно, — говорю я — это было глупо, я был эгоистом, думая, что она согласится.

— Нет, хорошо, — говорит она, глядя в небо, глядя на облака, а не на меня. — Хорошо, пойдем Сейчас, — повторяет она.

Рианна отпускает мою правую руку и крепче сжимает левую, уводит меня оттуда, где мы стояли, как статуи, и ведет меня обратно к школьному коридору, где несколько человек еще стоят у своих ящиков, собирая последние нужные веши, прежде чем отправится их автобус.

— Мы пойдем ко мне, — говорит она, когда мы несемся по коридорам. — Дома нет никого, и я могу позвонить маме на работу и сказать, что неважно себя чувствую.

Я даю ей увести себя туда, куда она захочет, потому что мне достаточно просто быть с ней.

Мы лежим на подушках дивана в ее гостиной, деревья, растущие под окном, скрывают полуденное солнце, в экране выключенного телевизора видны наши отражения — мы робко лежим, раскинув руки в стороны, говорим тихо.

Я чувствую запах Рианны на подушках, в воздухе, во всем доме витает ее едва уловимый запах, слабый намек на нее ощущается во всем.

Ее дом совсем не похож ни на один из тех домов, где я жил. Все убрано, нигде нет грязной посуды, кофейный столик не завален бумагами, вокруг не разбросаны журналы, не валяется обувь. Везде чистота, идеальный порядок, отчего я чувствую себя грязным.

— Хочешь пить?

Я не смотрю на нее, я смотрю на ее отражение, вижу, как она смотрит в мой затылок, вижу себя, как я наклонился вперед, мои волосы похожи на грязные связанные концы швабры, я вижу, как за ними мелькают мои глаза, когда я качаю головой, говоря «нет». Мне интересно: почему она вообще пустила в дом такого человека, как я?

Я вижу, что она пытается найти, что сказать.

Я даже не пытаюсь.

Я не должен был даже приходить сюда. Я не знаю, на что я рассчитывал, как это могло помочь мне или ей. Она должна была быть на тренировке, делая все, что положено. Она не должна быть со мной здесь, живя в пустом экране телевизора.

Рианна прикасается к моему плечу, и я вздрагиваю, будто молния пробежала по моей спине, как ожог; делаю глубокий вдох, а тогда ее рука останавливается, и она улыбается, и я вспоминаю, что она здесь.

— У тебя будут неприятности из-за того, что ты пропустила тренировку? — спрашиваю я. Я вижу, как она подбирает под себя ноги, обхватывает их руками и кивает. — Прости, это моя вина.

— Все в порядке. Я хотела побыть с тобой.

Я улыбаюсь: мне смешно, потому что я не хочу быть сам с собой и я не понимаю, почему она этого хочет, почему эта девушка, такая красивая, изящная, популярная, чей дом украшен наградами и почетными ленточками, хочет быть здесь, со мной, сломленным человеком.

— А ты… разве у тебя не будет неприятностей из-за того, что тебя сегодня не было в школе?

— Ну, не совсем, — я смотрю на свои джинсы. Грязь от ручья на моих коленках, рукава испачкались о траву, когда я лежал на земле, подложив руку себе под голову вместо подушки. — Я вообще-то сбежал вчера из дому и не возвращался.

Я видел в экране ее реакцию. Я вижу, как она крутит веревочку от свитера, а другой рукой отводит волосы ото рта.

— Почему? — спрашивает она, как ребенок, желающий послушать историю — тихо, непринужденно, совсем не желая обидеть.

— Потому что…

Я чувствую, что мое горло горит, душит меня, как будто нужные слова спрятаны глубоко в пещере и не хотят выходить, упираются, и мне приходится с силой вытаскивать их.

— Потому что я здесь чужой, — говорю я — Потому что это место — дерьмо собачье, и мой отец, его дом, его семья, все это часть этого дерьма. И эта школа, гори она огнем…

Ее веснушки исчезают, когда она оказывается в тени, придвигаясь ко мне поближе. В ее глазах вопрос: не страшно ли мне?

— А что, если везде одно и то же?

Я отвечаю, что если это и так, то хуже все равно быть не может.

— Разве до этого было лучше — там, где ты жил раньше?

Нет. Не было.

Но я знаю, куда она клонит, и я не позволю ей. Я не дам ей себя убедить, что здесь не хуже, чем в другом месте.

— А что, если и там не лучше, куда ты пойдешь? — медленно говорит она, словно неспешно yxодящая зима.

— Ты знаешь, как мне здесь плохо? Ты можешь понятъ, как здесь паршиво? — говорю я, впервые глядя на нее, а не на экран телевизора, чтобы показать ей, что я чувствую. — У меня здесь ничего нет. Нет никаких наград. Нет дома. У меня есть только я, это и есть я. — И мне приходится подождать, пока схлынет боль, подождать пока мой голос снова не станет ровным. — Это все и есть я, — говорю ей я, хватаясь за свою одежду, за волосы. — Это не костюм — это то, что я чувствую, это то, как я выгляжу изнутри.

Но я не могу объяснить все словами, они не могут передать, как я ненавижу свое отражение в зеркале: не могу заставить себя не то что казаться кем-то, но даже быть собой. Я не знаю, как ей сказать, чего я боюсь, как дать понять, что значит бояться своего собственного отражения, потому что оно похоже на демона.

— Это ты так думаешь? — спрашивает она, и я вижу, что она обиделась, но я не хотел, чтобы так получилось, я не имел в виду ее. — Ты думаешь, мне легко? А ты знал, когда ты приходил в субботу, ты знал, что ты первый человек, который приходил ко мне с восьмого класса?

— Прости меня, — говорю я. Я прошу прощения, потому что это именно то, чего я боюсь, то что я… я тот, кто портит прекрасное.

— Мне запрещается хотеть того, чего они не хотят для меня. Вот почему у меня все эти награды, вот почему у меня нет друзей, которые обо мне хоть что-то знают, вот почему мне приходится ходить на тренировки, вот почему мне мама всегда говорит, что если я не выступлю хорошо на следующих соревнованиях, я никогда не смогу принять участие в Олимпиаде, и тогда моя жизнь пойдет псу под хвост. Потом она напоминает мне о том, как много они с отцом сделали, чтобы у меня было все, что я захочу. А я просто хочу сказать ей, что я ничего не хочу. — Рианна не думает о том, как объяснить то, что она чувствует, она не думает о том, чтобы убрать волосы ото рта, чтобы убрать налипшие волосы от уголков глаз.

— Рианна, — говорю я, но это не действует, потому что она не хочет смотреть на меня, и я прошу прошения у ее затылка. — Извини, я не хотел…

Поток уносит ее от меня, вниз по течению. В небе нет ангелов, в ее глазах ничего не отражается.

— Не извиняйся, — говорит она. — Если хочешь уйти — уходи. Но я не позволю тебе думать, что только тебе тяжело.

Я хочу сказать ей, что я не это имел в виду, что не думал, что это для нее так много значит. Но мне это так и не удалось, потому что, когда она встала, мне показалось, будто мои кости превратились в опилки внутри пугала.

Все должно было произойти не так, она не должна была уходить, а я не должен был чувствовать себя трупом. Пустой звук ее шагов, ступающих по ковру, — все вокруг кажется пустым, потому что все, чего я хочу, это обнять ее и чтобы она обняла меня, потому что тогда мы становимся ангелами. Тогда мы близки. Но не тогда, когда она плачет, не тогда, когда слезы беззвучно текут из ее глаз, когда она идет вверх по лестнице, ждет, что я скажу что-нибудь, надеется, что я что-то скажу, но я просто иду к двери, потому что все это больше не имеет значения.

Все кончено.

Неудивительно, что я стою там и мне нечего сказать. Она вытирает глаза, но ей не удается стереть то, что она чувствует.

Я поднимаю руку, чтобы помахать ей, но Рианна поворачивается ко мне спиной, вот она уже поднимается вверх по лестнице в свою комнату.

Я хочу побежать вслед за ней и попытаться сделать так, чтобы она меня поняла, просто взяв ее за руки… Но я знаю, что я этого недостоин,

Я недостоин того, чтобы видеть ее слезы.

Я недостоин даже просто быть рядом с ней.

На улице все кажется по-другому, улица — это место, где должен быть я, следуя за дымом, который струится по небу, потому что мои проблемы только усложнят ей жизнь, потому что мои проблемы совершенно не должны касаться ее.