Грязный лгун

Другой человек с утра

Солнце такое яркое, что голубое небо по его краям стало выгоревше-белым, белизна распространяется, синева исчезает, словно ее выжигает солнце, подобно искре, прожигающей одеяло. Это первый день, когда весна заметно приблизилась к лету и перестала казаться просто теплой зимой.

По деревьям это тоже заметно: цветы уже уступили место листве, которая тянется вверх, к облакам, чтобы получить свою порцию тепла, ветви все покрыты зеленью, как на детских рисунках.

Я развожу руки в стороны и пытаюсь почувствовать то, что должны чувствовать они. Мне неважно, что я почувствую — что угодно, только не ту пустоту, образовавшуюся в глубине моей души, там, где я так долго хранил мои секреты — взаперти, слой за слоем укрывая их, как земля укрывает могилу… только вся почва теперь изменилась.

Если я простою так достаточно долго, может, солнце прожжет ту оболочку, которая покрывает меня, вдруг оно сможет прожечь ее, чтобы освободить меня, потому что я так долго был только лишь хранилищем своих секретов, я сам не имею содержания, когда у меня нет тайн, которые надо скрывать — как сейф, в котором ничего, не хранится.

Но я сыт по горло тем, что они определяют мою жизнь.

Я сыт по горло тем, что являюсь тем, кем они меня считают.

Я сам виноват — я так долго позволял себе быть ничем, что как бы меня ни называли, все подходило мне. Я был тем, кем они хотели, покуда то, что я хранил внутри, было в безопасности. Я был маленькой сопливой тряпкой для Роя, гомиком для Джордана, чудаком для учителей, но меня это не трогало, так как я думал, что лучше быть таким, чем быть собой.

Да пошли они!

С этого момента я буду собой.

Я больше не буду молчать.

Я буду говорить об этом, чтобы они слышали, а если им не понравится то, что они слышат, то это не моя проблема. Если им от этого будет неуютно, если их это разозлит, если это означает, что я должен буду драться, препираться или кричать, то я буду это делать.

Вот что значит не быть неполноценным.

Вот что значит быть живым.

Я снова хочу быть живым. Я не хочу быть мертвым, я не хочу прятаться в тени.

Я вышел сегодня из дому, потому что я не хотел никого видеть, ни Дженет, ни отца, которому теперь уже все известно. Я не хочу видеть свое отражение в их глазах, потому что я боюсь того, что я увижу там: как я буду выглядеть, на что похож настоящий я.

Я собирался закрыться в хижине у ручья, хотел, чтобы лес отделил меня от остального мира, но потом я остановился. Я развел руки в стороны, чтобы ощутить тепло солнца, его лучи, падающие на меня, пронизывающие меня, освещающие то, что так долго оставалось в темноте, и все, что мне осталось сделать, это закричать.

Я кричу так громко, что всему миру придется меня услышать.

Я кричу так долго, что даже птицы, которые поначалу улетели, вернулись и стали привыкать ко мне.

Я кричу с такой силой, что чувствую, как отступают демоны, потому что крик, исходящий от меня, велит им искать себе другую жертву, потому что я сильнее, чем они думают, и мне плевать, если меня кто-то видит, мне плевать, что они могут подумать обо мне, потому что я имею право быть здесь, я имею право на жизнь.

Я провожу рукой по шкафчикам, когда иду по коридору, меня удивляет эхо, в котором обрывки миллионов разговоров обычно заглушают любую мысль, меня удивляет та свобода, с которой я могу зигзагами ходить от одной стены к другой, с вытянутыми руками, отталкиваясь от каждого шкафчика и притоптывая ногой в такт дребезжащему звуку, глухо разносящемуся по коридору.

Есть что-то неправильное в школе в выходные дни. Вывески, пропагандирующие школьный дух, не имеют смысла, когда их некому читать; парты не имеют смысла, когда за ними некому сидеть; классы бесполезны, когда в них выключен свет и закрыты двери; коридоры похожи на сосуды, по которым не течет ни капли крови.

Я знаю, что это здание не воспринимает меня как нечто жизненно важное. Я не являюсь частью того круговорота, движения которого формируют мнения и намечают тенденции того, какой должна быть средняя школа. Я всего лишь живу в его дыхании, мне позволено бродить в толпе других учащихся до тех пор, пока я не начинаю доставлять слишком много беспокойства.

Хотя, я думаю, оно ко мне привыкнет.

Ему придется, потому что я никуда отсюда не собираюсь, и я не убираю руку от этих шкафчиков, чтобы прекратился шум, исходящий от них. Я не собираюсь оставаться в задних рядах и молчать, когда крутые парни стараются меня запугать.

Я не говорю, что это будет легко.

Я не говорю, что не найдется придурков, которые постараются остановить меня, которые попытаются вернуть меня обратно в тень, я просто говорю, что если они и найдутся, то пусть они воспримут это как серьезное предупреждение!

Мне не пришлось долго ждать, чтобы начать вести себя по-новому, потому что из-за угла в конце коридора вышел мужчина.

— Извини, сынок, ты куда направляешься?

Я замечаю, что выражение его лица не спокойное, не такое, как я ожидал, он не пытается разозлить меня, больше похоже на то, что он боится за меня, и мне кажется, что есть какое-то преимущество в том, что тебя не вполне понимают, и что, может быть, не все имеют власть надо мной, как я раньше считал.

— Я хочу посмотреть на занятия по гимнастике, — говорю я, даже не останавливаясь ни на секунду и не показывая ему, что я сомневаюсь в своем праве.

— А кто тебе разрешил? — И в его голосе больше нет командных ноток, которые были сначала, когда я был дальше от него.

— Никто… а что? Мне нужно разрешение, чтобы просто посмотреть?

Я кладу руку на дверь, готовясь открыть ее, даю ему секунду, чтобы ответить, но он только качает головой.

— Наверное, нет, — невнятно отвечает он. Проходя в дверь, я словно вступаю в новую жизнь, в которой все возможно, в которой я сам буду держать все под контролем. Шум гимнастического зала, клубы талька, взгляды людей, стоящих возле двери, — это все инструменты, которые я могу использовать, всего лишь вероятность того, что может произойти, и я могу их использовать по своему усмотрению, я могу сделать из них все, что захочу, потому что впервые на моей памяти ни в одном из присутствующих здесь нет и намека на демона.

Пока я предпочитаю не замечать их.

Я предпочитаю не отвечать ни на взгляды родителей, небольшой группой сидящих на скамейках, ни на взгляды помощников тренера, для которых я, похоже, как бельмо на глазу, ни на перешептывание некоторых девочек, которые ждут своей очереди к тому или другому снаряду. Я здесь не из-за них, я здесь ради нее, я здесь, чтобы посмотреть на нее.

Мне не понадобилось много времени, чтобы найти Рианну среди других девочек, хотя все они одеты в одинаковые трико и у всех волосы туго собраны в хвост, ладони присыпаны тальком, отчего их руки похожи на руки призраков. Я бы узнал ее, даже если б их там был целый миллион, потому что она единственная, кто улыбнется при виде меня, кому наплевать и на грязь на моих ботинках, и на растрепанные ветром волосы.

Она поднимает руку — быстрый взмах руки, перед тем как встать на бревно, мимолетная улыбка, от которой ее глаза становятся похожими на полную луну, и я понимаю, что она будет выступать для меня — когда она так изящно двигается, подобно ангелам, она делает это для меня.

Хотя она не ангел.

Теперь я это знаю, я понял, что это было несправедливо с моей стороны просить ее быть такой. Она больше похожа на меня, чем на ангела, а я поступил с ней не лучше, чем люди поступали со мной, пытался заставить ее быть тем, чем она не была, пытался превратить ее в ту, кем я хотел, чтобы она была, вроде моего отца, который обязательно сделал бы из меня спортсмена, если б смог.

У нее есть свои тайны, которые заставляют ее прятаться, которые заставляют ее носить темные бесформенные свитера, которые заставляют ее чувствовать себя уродливой, так как и я чувствовал себя раньше,

И, может быть, мы оба слишком запутались, чтобы быть вместе, может, если мы сойдемся, это кончится тем, что мы будем прятаться вместе… Но я надеюсь, что нет. Я надеюсь на то, что, возможно, мы не только поймем друг друга, ведь мы оба знаем, что значит прятаться, и что каждому из нас будет легче в своем укрытии, зная, что за его пределами есть кто-то, кто примет тебя в свои объятия, кто-то, чьи руки идеально подходят к твоим.

Я единственный на трибуне, кто аплодирует, когда она закончила, но вместо того чтобы смутиться от взглядов, которыми меня одаривают другие, я тоже смотрю на них в ответ — так, что они начинают задумываться: может быть, я прав и им тоже следует поаплодировать.

Я слышу, как Рианна спрашивает тренера, может ли она устроить себе перерыв.

Он смотрит на меня, следуя ее взгляду, глубоко вздыхает, но потом говорит ей:

— Хорошо, даю тебе десять минут. — И она закусывает губу, чтобы не улыбнуться, когда идет ко мне, и я иду ей навстречу, чтобы пойти с ней в более уединенное место.

— Привет, — говорит она, ее голова повернута в сторону, она не хочет смотреть на меня сейчас, когда мы стоим достаточно близко, чтобы прикоснуться друг к другу.

— Привет, — говорю я, тоже не глядя на нее.

Потом мы молча идем через небольшой коридор, подходим к двери.

— Пойдем на улицу? — спрашивает она.

И я отвечаю:

— Конечно.

И она открывает дверь, позволяя солнечному свету поглотить нас.

— Рианна, послушай… — начинаю я. Она опускает голову, держит свои руки перед глазами, изучая форму своих пальцев, по ее лицу я вижу, как сильно я ее обидел, я вижу, что она прекрасно понимает, что я собираюсь ей сказать, и уже пытается решить, простит она меня или нет. — Я не то хотел сказать… это все не о тебе. Мне не стоило так говорить.

Она поднимает голову, из-за яркого солнца я не вижу ее глаз, которые смотрят на поля за школой.

— Я думала, что больше не увижу тебя, — произносит она.

— Я знаю, прости меня, — говорю я, — прости, — повторяю я. Я буду повторять это столько, сколько потребуется, пока она не поверит мне.

— Син рассказал мне, что произошло — о драке и обо всем остальном. — Она моргнула от солнца, потом повернула голову в мою сторону. Теперь ее глаза изменились, они стали такими, какими были, когда она смотрела на меня через класс — прекрасными. — Он сказал, что ты вернулся домой, но он не знал, вернешься ли ты в школу.

— Да, — говорю я, — я вернусь в школу.

Она улыбается, когда я это говорю, она улыбается, потому что ей понятно, что она является одной из причин, почему я передумал.

Но ее улыбка быстро исчезает, когда она продолжает рассказывать.

— Некоторые парни стали распускать о тебе слухи, говорят разные вещи, — говорит она. Ее руки расслаблены, свободно опущены вниз, приглашая меня подойти ближе.

— Да, я это предполагал, — отвечаю я.

Когда наши руки встретились, на какое-то мгновение все вокруг перестало существовать — в этот миг существовали только мы, освещенные белым светом солнца.

— Некоторые начали и мне говорить всякое, — Рианна прижимается теснее ко мне, и я своей кожей ощущаю биение ее сердца, чувствую тепло ее тела через свою футболку. — Я сказала им, что они просто ничего не знают.

— Прости.

— Все в порядке, мне нет дела до них. — Я снова вижу толику грусти в ее глазах, когда провожу пальцами вверх по ее руке до плеча, — Мне важен ты, и я не позволю им говорить, что ты сошел с ума.

И мне кажется, что наши очертания стали нечеткими, что все остальное в мире отчетливо и твердо, а мы стали расплывчатыми, отделились от всего — по крайней мере, такое ощущение возникло, когда наши губы встретились. Мы обнимаем друг друга и целуем, и нам все равно, что кто-то посторонний будет болтать о нас.

Потому что пока мы друг у друга есть, у нас есть все, что нам нужно. Потому что пока нам хорошо вместе, нам больше никто не нужен. Потому что пока мы есть друг у друга, нам не нужно хранить никаких тайн или прятаться, потому что друг для друга мы не такие уродливые, какими нас хотят видеть другие.

— Я не хочу, чтобы ты оставлял меня, — шепчет она.

Я обнимаю ее так, как меня однажды обнимал ангел.

Я обнимаю ее так, чтобы она перестала бояться, чтобы она больше не чувствовала себя одиноко, чтобы я тоже перестал это чувствовать.

— Не оставлю. Обешаю.

Прежде чем снова пойти в спортзал, она спрашивает меня, приду ли я к ней домой завтра, она хочет, чтобы я пообещал ей, что я приду, несмотря ни на что.

— А твоя мама, она ведь не хочет, чтобы я бывал у вас? — спрашиваю я.

Рианна снова подходит ко мне, кладет руку мне на грудь и улыбается.

— Нет. Зато я хочу, — говорит она. — Кроме того, я говорила с ней на днях и сказала ей о своих чувствах, о том, что я недавно тебе говорила. В общем, она вроде согласилась, что, пожалуй, была чересчур строга.

— Значит, мне можно прийти? — спрашиваю я, вспоминая, как на меня смотрела ее мама, как она заставила нас сидеть на стульях в разных концах комнаты.

— Конечно, ты можешь прийти, — Рианна улыбается, она говорит, что если я приду, то, может быть, она позволит мне еще раз себя поцеловать.

— Хорошо, я приду, — говорю я, и она снова улыбается.

Когда она возвращается в спортзал, остается надеяться, что мой разговор с отцом будет хоть немного похож на этот.

Я специально пошел домой длинным путем, проходя по тем улицам, по которым никогда не ходил, чтобы убедиться в том, что они именно, такие, какими я их себе представлял.

Я пошел длинным путем, потому что знал, что дома за кухонным столом меня ждет нечто более тяжелое, чем прогулка, нечто более опасное, чем сложенная газета, нечто большее в выражении лица отца, чем отзвук прочитанных новостей, потому что знаю, что он не будет сосредоточен на колонке хроники или на турнирной таблице бейсбольных игр, проходящих в разных частях страны. Я знаю, что перед его глазами будут строчки из моих блокнотов, пусть даже они не были нигде напечатаны, пусть даже он сам их и не читал, а знает о них от Дженет, и я думаю, что для него это даже тяжелее, чем услышать обо всем от меня.

Я свернул сюда с последней дороги, не зная, что окажусь в этом парке с холмом, который возник не из-за рек или гор, а был создан с помощью тракторов и экскаваторов.

Я знаю, что мне надо идти домой, я знаю, что мне нужно смело принять то, что я так давно откладывал, но я думаю, что ничего страшного не случится, если я потяну время еще чуть-чуть.

Я не останавливаюсь, чтобы рассмотреть людей, гуляющих в парке, я так же легко могу это делать и на ходу. Я заметил, что они не смотрят на меня так пристально и долго, как делали бы, если бы я смотрел в cторону от них, оказывается, глядеть на людей прямо проще, чем прятаться от них.

Я вижу траву, и что бы ни изменилось в моей жизни, трава до сих пор пахнет так же, только теперь приходится прилагать больше усилий, чтобы замечать эти вещи — чтобы замечать, что голоса детей больше похожи на голоса маленьких животных, чем на голоса людей, что иногда, когда ты этого хочешь, солнце может светить ярче, его лучи могут греть тебя сильнее.

Ей не надо быть здесь — быть здесь для того, чтобы я увидел ее стоящей на вершине холма, позволяющей мне поймать себя, потому что она здесь, в моей душе, всегда просит меня поймать ее. Сегодня я думаю, что, может быть, я это и сделал, может быть — только сначала мне надо перевести дыхание.

Я пускаюсь бежать внезапно, перехожу от шага к бегу, когда позади меня ничего нет и нет ничего впереди — разве что будут сны, которые не будут кончаться ранами от собачьих зубов.

Я совсем не чувствую себя кроликом, когда бегу.

Я чувствую себя быстрее, легче, смелее.

Земля ждет меня, чтобы поймать меня, когда я достигну вершины холма… Я раскидываю руки широко в стороны и кружусь — один круг, другой, как лопасти винта вертолета, но я не пытаюсь поднять себя в небо, к воображаемым небесным замкам, я просто сбавляю скорость, чтобы помягче удариться о землю, когда приземлюсь.

Единственное, на чем я пытаюсь сосредоточиться, — это белый диск солнца, хотя мне всегда говорили, что смотреть на солнце вредно для глаз. Но это не может быть так уж вредно, потому что там можно увидеть столько удивительного — что-то движется по диску солнца, будто картинки в телевизоре.

Я вижу там нас… различные оттенки белого пламени похожи на следы, оставляемые фейерверком.

Рианна и я.

Когда я закрываю глаза, я все еще вижу нас, стоящих в отсветах высвеченных на внутренней поверхности моих век, я думаю о том, что еще может с нами случиться.

Я представляю нас завтра у нее дома, ее маму, взирающую из коридора на то, как мы держимся за руки, и представляю, что, возможно, из-за этого они станут только ближе, вместо того чтобы совсем отдалиться друг от друга.

Я представляю нас в школе: оба маленькие в уходящем вверх блеске шкафчиков, но мы вместе, поэтому мы не кажемся такими уж маленькими и такими уж испуганными происходящим.

Я представляю, как она завоевывает призовые места по всему миру — всегда с веревочкой, туго намотанной на палец, всегда с улыбкой, от которой ее веснушки кажутся меньше, и я всегда рядом с ней.

Я представляю, как будут выглядеть наши дети, если они у нас будут, как мы их назовем, и что им никогда не придется смотреть на нас тигриным взглядом, потому что я обещаю себе, что я не буду таким, как мои родители, что я всегда буду любить их так, как мы с Рианной хотели, чтобы любили нас.

Я думал о столь многих вещах, и ничто из этого меня не удивляет.

Для меня необычно только то, что все эти мысли хорошие.

Я скрещиваю пальцы в надежде, что все это случится со мной, потому что тогда я смогу не потерять Ласи, пусть даже мы не будем вместе, не столько ее, сколько ее веру в меня, не столько для меня, сколько для нее — чтобы она знала, что она никогда не покидала меня, что я благодарен ей за все, что она сделала для меня, даже если я этого и не показывал. И это не значит, что я ее больше не люблю, просто я люблю ее по-другому, люблю ее так, как другой любит молитву, люблю за то, что она так беспокоится обо мне и пытается спасти.

Я знаю, что есть еще одна вещь, которую я должен сделать.

Я знаю, что ни одно из этих чудесных мечтаний не осуществится, пока я не покончу с плохим. Я знаю, что только он может мне в этом помочь, что именно любовь отца — это главное, что мне необходимо, если спасение вообще возможно для меня, потому что пока мое спасение не появится в его глазах, я всегда буду испорченным товаром.