Грязный лгун

Беги, кролик, беги…

Когда моя мать и я собрались и ушли от отца, мы взяли только то, что попалось нам на глаза, те вещи, которые было легче всего найти: мои любимые мягкие игрушки или альбомы с фотографиями, лежащие на кофейном столике, — то, что лежало в корзинах или в ящиках стола, а не в шкафах.

Мы никому ничего не сказали.

Мы не оставили даже записки и никуда не звонили, мы просто уехали.

— Мы вернемся и заберем оставшиеся вещи, не переживай, мы заберем все позже, — говорила мне мама, глядя на меня, ожидая, когда на моем лице промелькнет улыбка, обнадеживающая улыбка, прежде чем снова обратить свой взгляд к дороге, снова вцепиться в руль.

Я знал, что мы ни за что не вернемся. Я знал, что она просто пыталась облегчить мне отъезд. Она не хотела, чтобы я плакал о своих игрушках и о том, что я оставляю здесь, она не хотела, чтобы я думал об отце и о том, что мы больше никогда не увидимся с ним.

Я смотрел на деревья, мелькавшие за окном, на сосны, уходящие высоко в небо, все это на фоне моего отражения в окне машины: если я смотрел под правильным углом, я мог увидеть и деревья и себя одновременно.

Находясь в лесу, можно услышать голоса людей из твоих воспоминаний: шелест ветра в листве воспроизводит их для тебя.

Когда я был маленьким, я всегда думал, что это был Бог.

Я всегда думал, что это Бог так говорит со мной, что Он так говорит со всеми, что все слышат Его голос, так же как я, когда мечтаю.

Теперь я знаю, что больше никто Его не слышит.

Теперь я знаю, что это не Бог.

Я знаю, что это всего лишь призраки и шепот демонов. Я знаю, что во мне нет ничего такого особенного, чтобы Бог захотел говорить со мной. Я знаю, что я Ему не нужен.

Но я все равно прихожу сюда, чтобы послушать эти голоса, их так много, тех голосов, которые мне знакомы, которые я помню. Здесь голос Ласи. Моей мамы. Учителя третьего класса. Они все здесь, даже голос Роя, похожий на рев крокодила в засаде.

Но в основном я здесь сейчас слышу голос Рианны, который мне повторяет все, что она мне сказала, который заставляет меня вспоминать то, что сказал ей я, и то, чего я не сказал.

Эти воспоминания делают меня похожим на одно из мертвых деревьев в лесу.

В городе нет деревьев.

Их сожгли подчистую до самого центра города.

Над моей головой только окна офисов, отражающиеся в стеклах фонари похожи на электрические снежинки, шум машин заглушает звук голосов в моей памяти.

В Может, тогда Бог и заговорит со мной.

Может, тогда ангелы найдут меня.

Может, там я почувствую себя дома.

— Тебе куда?

Я наклоняюсь к машине, смотрю в окно со стороны пассажирского сиденья: там свободно.

— В Портленд, — говорю я парню, склонившемуся над рулем, чтобы посмотреть на меня. Он смотрит в зеркало заднего вида, а потом опять на меня.

Здесь дорога не очень широкая, всего по одной полосе в каждую сторону, и мне бы больше повезло на шоссе, но раз парень остановился, то не по-Вредит спросить его.

— Хм… ммм, — говорит он, потирая плохо выбритое место под подбородком, потом почесывается. — Ну, вообще-то я так далеко не собирался… км… но может быть.

По моему лицу видно, что я не совсем понимаю, что он имеет в виду. Это что, вежливый способ сказать мне, чтобы я отчаливал, чтобы проваливал на шоссе?

— Ну чего же ты, давай садись в машину… Может, и не так уж далеко, — говорит он.

По его лицу мне трудно понять, сколько ему лет, он не выглядит старше отца, но в то же время он не выглядит и моложе его.

У него совершенно непримечательная внешность — так в новостях выглядят фотороботы тех, кто в розыске: кажется, что они могут быть кем угодно, они даже не совсем похожи на людей.

Интересно, это ли Рианиа имела в виду, когда говорила мне, что значит испытывать страх? Эта машина ничем не отличается от остальных, заднее сиденье такое же, как в машине моего отца или Дженет. Может быть, поэтому я не хочу садиться в нее, быть может, меня пугает схожесть.

— Да ладно, я подожду, — говорю я ему.

Я отхожу от машины всего на полшага, когда он меня останавливает. Теперь я смотрю поверх машины, а не в опущенное окно.

— Ну… это глупо. Все равно мне большей частью по пути, — говорит он, стараясь улыбаться, казаться доброжелательным. Но я могу себе представить, как он прикидывает на глаз, как я буду смотреться, сидя рядом с ним.

Мое отражение в полировке машины выглядит иначе: красивое, как странички в раскраске. Во всяком случае мне кажется, что он меня так видит — он смотрит на меня так, как мужчины смотрят на девушек… как Рой смотрел на меня.

— Все в порядке, — шепчу я, покусывая нижнюю губу и пытаясь сделать так, чтобы волосы, развеваемые ветром, скрыли мои глаза.

— Я знаю, что все в порядке, но я правда не возражаю. Будет весело.

Интересно, какой другой смысл он вкладывал в это «весело». Интересно, что для него значит «весело» — что я буду тихонечко сидеть и пялиться в окно, пока он ведет машину? Или он имеет виду нечто большее — что он положит руку на мою коленку, пока ведет машину, или что моя голова будет у него на коленках, пока он ведет машину?

Или только мне в голову приходят такие мысли? Может, только я вижу себя так, как я буду выглядеть раздетым на пустом сиденье, как мои ноги будут липнуть к коричневой коже, а его рука будет с силой скользить вверх между моих ног.

Но я не могу понять, чьи это мысли, мои или его, я терпеть себя за это не могу, я терпеть себя не могу за то, что я так думаю. Я терпеть не могу, что я всегда это чувствую, и не могу избавиться от этого.

Я пытаюсь отойти от машины.

Я не хочу садиться в эту машину.

Я стараюсь не обращать внимания на мужчину, когда он кричит мне, что купит мне поесть, только чтобы я сел в его машину, и что он может мне помочь.

Я качаю головой, глядя на него через плечо.

— Эй! А ты что, сбежал? — кричит он, и я останавливаюсь. Я жду, пока он улыбается, я жду, пока он мне говорит, что меня скоро поймают копы, что мне не положено болтаться здесь и ловить машины и что мне лучше поехать с ним, если я хочу избежать неприятностей.

Но меня это не пугает так, как испугали бы звуки открывающейся двери, или его рука на моем животе, его прикосновения, и то, как он велел бы мне не скулить, как это раньше делал Рой — тоже мне, большое дело — и предупреждал меня: «И не смей плакаться своей мамаше об этом, как чертова малолетка».

— Я забыл… Мне надо кое-что захватить, — я знаю, что это заучит неубедительно, но мне плевать, я просто хочу уйти подальше от его взгляда.

— Так какого… ты меня тогда остановил? Сопляк долбанный! — И его кулак опускается на панель приборов, а его нога резко перемещается с тормоза на газ.

Я не обращаю внимания на машину, на то, как ее заносит, когда она удаляется от меня, на свирепый скрежет мотора, похожий на лай железных собак.

Я оглянулся один раз, чтобы увидеть задние огни, горящие красным светом.

Я иду в другую сторону, чувствуя слабость а ногах, руки спрятаны в карманы. Я ухожу от дороги.

Трубка, прижатая к уху, кажется холодной, холоднее, чем она должна быть, холоднее, чем воздух на улице. Потому что на улице не так холодаю, недостаточно холодно, чтобы я так дрожал.

Я скрестил пальцы на удачу, спрятав руки в рукава.

Я не знаю, сделал ли я это, надеясь, что она возьмет трубку, или надеясь, что вообще никто не ответит. В любом случае телефонных гудков достаточно, чтобы я разволновался, достаточно, чтобы я пожалел, что вообще набрал этот номер.

Когда гудки прекратились, у меня все внутри похолодело.

— Алло?

Это детский голос, голос ее брата.

Я понимаю, что мне нечего сказать, что этот звонок был большой ошибкой, и не было ошибки тогда, когда я пробирался меж деревьев вдоль обочины шоссе — что мне больше по душе настоящие расстояния, которые можно преодолеть на машине, чем те, которые преодолеваешь по телефонным проводам.

— Алло? — повторяет он.

Я слышу, как кто-то спрашивает его, кто звонит, я слышу, как он отвечает: «Я не знаю, никто мне не отвечает», — пусть даже он держит трубку в стороне от себя или прикрывает ее рукой, что-то приглушает его голос.

— Привет, — говорю я, потому что не хочу, чтобы он дал трубку своей маме, и я слышу, что он вернулся, слышу, как он говорит «алло» в третий раз, прежде чем спрашиваю, дома ли Ласи. — Нет, ее нет дома, — отвечает он, а потом, видимо, вспомнив, как его учили, спрашивает, что ей передать.

— Хм… нет, ничего не надо. — И в самом деле, что я могу передать ей? Привет, Ласи, я думаю, что наконец окончательно спятил. Я тебе перезвоню?

— Хорошо, до свидания. — В трубке гробовая тишина.

— Пока, — шепчу я, убрав трубку от уха, уже собираясь повесить ее, понимая, что, может, это и к лучшему, что я не поговорил с ней. Я бы только заставил ее волноваться, она бы просидела всю ночь, гадая, где я, думая, может ли она защитить меня.

Я раньше верил, что она может.

Я раньше верил, что Рианна может, что хоть кто-то может. Но я не знаю, верю ли я в это сейчас. Может быть, это-то меня и пугает — что это может оказаться правдой, что я и должен был быть слабым, что я и должен был быть игрушкой для демонов, потому что вот какой, наверное, Бог… Может, Он специально создал меня, чтобы занять их, создал меня для них.

Я вижу, как на стоянке зажглись фонари — радужные звезды, горящие над асфальтом, хотя солнце все еще в небе, словно двадцатипятицентовая монета, застрявшая на полпути в автомате.

Глядя на эти фонари, я вспоминаю, как я хотел, когда был ребенком, родиться неодушевленным предметом, как я раньше смотрел на такие вещи, как лампы или окна, и мне всегда было интересно, как это быть одним из них, неподвижным, полезным, но не чувствовать ничего. Иногда я думаю, что, возможно, на это похожа смерть, иногда я думаю, что это именно то, к чему я стремлюсь.

Быстрое движение руки, и камушек, который я подобрал, подпрыгивает один раз, прежде чем исчезнуть в кустах на другой стороне стоянки.

Я продолжаю наблюдать, как машины заезжают и отъезжают со стоянки, как люди входят и выходят из магазина, купив молока или хлеба, или что-то еще.

Мне нужно пойти к торцу здания, где не ездят машины, где никто не паркуется, только работники магазинов или грузовики, которые ежедневно завозят товар. Мне лучше вернуться туда, там безопаснее, но кажется, что мне тяжело шевельнуться, у меня такое чувство, что если на меня недобро посмотрит определенное количество человек, то, может, я смогу превратиться в статую, как это происходит с мальчиками в тех сказках, которые читает Поли. Кроме того, это не тот торговый центр, в который ходит Дженет, и не тот, который находится недалеко от дома отца, если даже они разыскивают меня.

Я стал считать подъезжающие машины, прибавляя по одной каждый раз, когда одна из них притормаживала на дороге с включенным поворотником. Я не замечаю безликих людей, сидящих за рулем, не различаю ни цвета, ни марки машины, только их количество имеет для меня значение, только их количество может заставить меня не думать ни о чем.

Тогда я могу думать числами.

Я могу думать: РАЗ… ДВА… СОРОК ШЕСТЬ.

Тогда я ничего не чувствую, тогда весь мир исчезает, слой за слоем, все вокруг кажется бумагой в клетку, каждая клеточка которой может быть заполнена цифрой и больше ничем, потому что там есть разделяющие линии.

Но в этом кроется своя опасность.

Здесь есть опасность не уследить, не быть начеку, не вдаваться в детали потому что тогда все проносится мимо тебя.

Они проносятся мимо меня, пока я считаю.

Они проносятся, мелькая среди других лиц.

Для меня они были всего лишь номером СОРОК ДВА.

У них не было имен, это не были ни Кейт, ни Джордан, ни Син, они были безымянными, как два других парня, что были с ними, они были такими же безымянными, как и другие люди, проходившие мимо меня в магазин.

— Смотрите, Щенок, какими судьбами? — кричит Кейт, показывая на меня, по его лицу видно, что мне тут не место, что я делаю что-то не то, сидя здесь без дела.

Я знаю, что, когда смотрю на него, на моем лице написано, как я хочу быть подальше отсюда; мои глаза — как глаза кролика, инстинктивное желание убежать лежит на поверхности, но я слишком скован, чтобы хотя бы попытаться.

— Маленький щеночек потерялся? — дразнит меня Джордан, по его ухмылке видно, каким умным он себя считает, каким оригинальным, и я хочу ему сказать, что я это уже слышал, когда мне было лет семь. Кейт и остальная кодла улыбаются, смеются, но я сегодня не в настроении, чтобы улыбаться или смеяться, поэтому я молчу.

Я пытаюсь найти среди них Сина.

Если я найду его, может, хоть он поймет, что мне сейчас не до них. Но у меня нет на это шансов, потому что он до сих пор возле машины, которая принадлежит кому-то из тех, кого я не знаю, а скорее всего, его маме.

Джордан и Кейт идут ко мне.

— Во всяком случае он одет, — слышу я. Это произносит Джордан, скривив рот, как бы по секрету, но достаточно громко, чтобы я услышал.

— Очень смешно! — говорю я. — Долбанный придурок.

— Что? — кричит он во внезапном приступе ярости, который только кажется внезапным — я сразу понял, что он меня ненавидит, с первого моего слова и что он только ждал подходящего случая. Он в открытую наезжает на меня, и мне нужно либо встать, либо сидеть на месте, когда его ботинки чуть не наступают мне на руки. — Это чертовски смешно! — вот он, вынуждая меня передумать.

Я снова смотрю на машину, отряхиваю грязь с моих джинсов, выпрямляюсь, ища глазами Сина. На этот раз он ловит мой взгляд, сейчас он кивает мне головой в своей замедленной манере, и я чувствую, что все становится ощутимо легче, когда он идет в мою сторону.

— Эй, чего вы там? — говорит Син, вставая перед Кейтом, и теперь мы образуем круг и не стоим как два сцепившихся зверя.

— Ничего, — говорю я, глядя на свои ноги, только чтобы не видеть их красных глаз.

Потом Син спрашивает, почему меня не было в школе, и я пожимаю плечами. И все постепенно входит в свое привычное русло: он рассказывает мне, как они обкурились, как они на бешеной скорости гоняли по проселочной дороге, сбивая урны и проезжая по дерьму. У меня появляется такое чувство, что я тоже был там, с ними, этого достаточно, чтобы я улыбнулся, чтобы улыбнулся Кейт, и я нервно шмыгаю и вытираю нос рукавом.

Только Джордан ничего не говорит, и те два парня, которых я раньше в глаза не видел, стоят в стороне, будто они не хотят иметь со мной никаких дел, будто я не стою того, чтобы со мной связываться, потому что я всего лишь паршивый ублюдок, который сидит у торгового центра и отзывается на кличку Щенок.

— Да, мы скучали по тебе, — говорит Джордан, презрительно кривя губы и ощерившись. — Мы всё надеялись снова увидеть твой маленький член. Некоторые из нас пропустили вчерашнее шоу.

Кейт тут же прикрывает рот рукой, а два других парня смеются, выражая тем самым свой внезапный интерес.

Только Син остается прежним.

Кажется, ему это не смешно.

— Да ладно, пацаны, перестаньте, — говорит он.

— Я всего лишь прикалываюсь над тобой, Щенок. — говорит Джордан, слегка ударяя меня по руке.

Я одариваю его усмешкой, мне просто хочется, чтобы он ушел, потому что у меня сейчас не то настроение.

Я позволяю ему одержать верх.

Я позволяю себе стать маленькой сопливой тряпкой для него, потому что это уже не имеет значения, для кого — для него или для другого. Потому что я таким кажусь, таким я должен быть, и потому что на самом деле то, чего я хочу, — это взять что-нибудь тяжелое и запустить в него.

— Мы собираемся еще курнуть, может, стащим травки и пыхнем. Хочешь, пошли с нами? — говорит Син.

— Да? — это звучит больше как вопрос, словно я спрашиваю себя, будет ли мне в радость пойти с ними или это, скорее всего, ничего не изменит.

— Ага, клёво будет! — говорит Син, он смотрит направо, на Кейта, у которого на лице написано, что в этом ничего особенного нет, смотрит налево, где Джордан делает точно такое же лицо, глядя через плечо на двух приятелей, которые всем своим видом показывают, что их это не касается.

Может, лучше будет пойти с ними?

Может, мне пойдет на пользу немного отвлечься от своих мыслей.

Может быть, поездка под кайфом по темным улицам Ковингтона — это то, что мне сейчас нужно, чтобы все немного обдумать.

— Здорово. Звучит клёво.

Вот когда демоны на самом деле появляются в глазах Джордана: их видно невооруженным глазом, и они больше не прячутся, когда сбрасывают свои шкуры. Он кривит свои губы так, как это делает каждый известный мне демон, перед тем как яд стечет с его зубов, по языку.

— По-любому будет хорошо, если ты будешь с нами, девочкам нравится, когда такие парни, как мы, дружат с гомиками вроде тебя.

Потом раздается смех.

Куда ж без этого.

Я не чувствую своих рук, я не чувствую своего тела, словно время свернулось, потому что я ничего не чувствую, когда начинаю душить его сзади, когда наваливаюсь на него всем телом и мы оба падаем на тротуар.

Моя кожа вся словно охвачена огнем снизу, его дыхание обжигает меня снизу, когда он задыхается, крича мне:

— Ты, блин, слезь с меня! — называя меня гомиком, как будто это мое имя, как будто это имя было предназначено для меня. Я думаю, что это даже хорошо, это лучше, чем быть маленькой сопливой тряпкой, — мне лучше, когда я чувствую, как мой кулак врезается ему в ухо.

Через несколько мгновений остальные бросаются нас разнимать — они подхватывают меня под руки и за ноги и оттаскивают в сторону.

Я ничего не чувствую, когда он бьет меня в ответ.

Рой бил по-другому.

Мне все равно, потому что это все равно ничего не значит, потому что я сам ничего не значу, потому что я — ничто, и он не может причинить мне боль, когда бьет меня.

Мне совершенно плевать на их оскорбления, когда они избивают меня. Мне совершенно плевать, когда они швыряют меня о кирпичную стену и оставляют меня там, упавшего на колени, потому что я знаю, что я для этого и нужен, именно так меня всегда использовали демоны, я и так достаточно искалечен, чтобы еще что-нибудь могло меня сломать.

— Гомик, — говорит Джордан, вытирая капли крови с губы, которая разодрана так, будто тротуар покрыт шкуркой.

— Да пошел ты! — говорю я, вытирая кровь под своим расквашенным носом.

Ко мне подходит Син, спрашивает, как я, но я не обращаю на него внимания.

— Смотри у нас, — говорит мне один из безликих парней, грозя мне патьцем, предупреждая меня, чтобы я вел себя хорошо, чтобы я помнил свое место — ничтожного куска дерьма.

Я особо не обращаю внимания на боль, когда все, кроме Сина, уходят, потому что боль так велика, что я фактически ничего не чувствую.