Грязный лгун

Все тайное всегда становится явным

Я ей сказал, чтобы она уходила, но Дженет настояла на том, чтобы я впустил ее в комнату. Я попросил ее сказать по телефону — кто бы ни ждал меня на линии — что я сплю или что я в душе, или еше что-нибудь в этом роде, чтобы там довесили, трубку. Но она сказала, что не стоит так закрываться ото всех и что, может быть, мне не повредит поговорить с друзьями.

Я хочу сказать ей, что говорить по телефону — это то же самое, что говорить с призраком, потому что ты не видишь человека, поэтому ей лучше просто оставить меня в покое.

Но Дженет этого не сделает.

Они никогда не оставят меня в покое. По крайней мере, хотя бы один из них постоянно находится дома с тех пор, как я вернулся — чтобы охранять меня, чтобы проследить за тем, не сбегу ли я снова, не совершу ли чего-нибудь еще более ужасного.

— ХОРОШО! — Я открываю дверь, чтобы она могла протянуть мне новый беспроводной телефон. Так как я не хочу брать его из ее рук, она кладет его на ковер и снова закрывает дверь, бесшумно, оставляя после себя тишину, и я хорошо слышу, как на другом конце провода голос повторяет мое имя. словно вопрос: «Бенджи? Бенджи?»

Мне интересно, как долго она будет повторять мое имя, если я никогда не протяну руку, чтобы взять трубку, если я никогда не позволю ей услышать мое дыхание — как долго она будет произносить «Бенджи» в мертвую тишину?

— Это я, Ласи.

Тогда я перестаю гадать.

Я знаю, что она бы бесконечно повторяла мое имя, и ей было бы неважно, отвечу я или нет, для нее важно только то, что я ее слышу, только то, что звук ее голоса для меня как голос ангела.

Я сажусь на пол рядом с телефоном.

Я не буду поступать по-свински по отношению к ней.

Я не позволю себе относиться к ней так, как иногда ко мне относятся люди, скользящие по мне взглядом, проходя по коридору, сидя в классе или на обочине.

Я не позволю ей чувствовать себя ненужной.

— Привет, — шепчу я.

Мой голос звучит странно… с непривычки.

— Привет, — отвечает она, и я чувствую, что она улыбается, я чувствую, что кровь приливает к ее шекам, и от этого я сам чувствую себя по-другому, зная, что это происходит из-за меня, далее несмотря на то, что я далеко.

— Извини меня… за мой последний звонок, я просто… это просто… просто я сейчас совсем запутался. — Я чувствую, что мой голос становится звонче, а свет постепенно меркнет в моей комнате, так как солнце уже начало садиться, небо стало темно-синим, словно самая глубокая часть океана, и я понял, что говорить с ней — совсем не то, что говорить с призраком: с ней спокойней, с ней безопасней.

— Я подумала: может быть, ты сердишься на меня? — говорит она.

Нет… я никогда не сердился на нее, я бы не смог.

— Ох… ты вел себя так, будто я сделала что-то не то. — И по тому, как невнятно были произнесены последние слова, я понимаю, что она прикрывает рот рукой.

Я подношу свою руку ко рту и представляю, что я — это она.

От этого она кажется ближе, словно она не исчезала, я чувствую, что она не так далеко от меня.

— Ты ничего не сделала, — говорю я, подтягивая к себе колени, обхватывая их руками, как это делает Рианна, потому что сейчас я должен думать и о ней, так как она тоже здесь, я ощущаю ее присутствие. И все так перемешалось, что я не знаю, что сказать, потому что я не знаю, кто кем кому приходится — парнем, девушкой или просто другом, и есть ли вообще между этим разница.

— Дело в одной девушке, — теперь я шепчу тише, — поэтому я так себя вел, прости меня. — И так больно это говорить, так больно быть честным, но я надеюсь, что боль уйдет со временем, когда я перестану врать.

— …Уф, — произносит она совершенно безобидное, такое незначительное слово. Интересно, как оно может поражать меня так сильно и. пробирать до самых костей?

Я слышу в трубке голос ее брата, я слышу, как он дважды зовет ее по имени, голос звучит над ее головой, поэтому я знаю, в каком месте дома она находится, я понимаю, что она стоит на лестнице, на третьей ступеньке сверху, прислонившись спиной к стене, так же как и я.

— Малки, подожди минутку, хорошо? — говорит она, отводя трубку ото рта, и он отвечает ей: — Но я сейчас есть хочу, — прежде чем отойти от нее, шаркая ногами.

Потом я слышу, как она переводит дыхание, также как и я.

Я жду, когда она что-нибудь скажет, но она не произносит ничего, и я боюсь, что так даже хуже.

— Ты ненавидишь меня? — спрашиваю я. Она не отвечает, но тишина красноречива. — Прости, — я знаю, что уже это говорил, но мне нужно сказать это снова, еше тысячу раз, мне это необходимо, потому что я знаю, как на нее действует молчание, я знаю, что ее улыбка исчезла, глаза стали темнее, чем были минуту назад, когда я сказал «привет». — Блин, я знаю, что я все запутал, — говорю я больше для себя, чем для нее. — Ласи! Я не думал, я не хотел, — я и сам не знаю, что хотел этим сказать, потому и оставляю фразу незаконченной.

— Она тебе нравится? — Голос Ласи звучит теперь, как голос призрака, словно призрак, живущий в ней, вырвался наружу, смог переместиться в пространстве и оказаться в моей комнате, чтобы сказать то, что должен сказать, прежде чем рассеяться. — Тебе она очень нравится?

Я вспомнил, какой была Рианна в парке в прошлое воскресенье, как она выглядела, лежа на земле, как, возможно, выглядел я, лежа рядом с ней… на ней.

Я думал о том, как обидел ее на следующий день, как она смотрела на меня и в ее глазах было столько же боли, сколько в моих.

Потом я подумал о тех письмах, которые писала мне Ласи, — по тому, как она выводила каждую букву, я мог понять, что она была счастливее, и я подумал, что, может быть, во всем виноват я, может быть, я тот, кто причиняет боль всем; что в поисках ангелов я, как мама, только привожу демонов к новым людям.

— Я не знаю. — сказал ей я.

— Даже если да, то все хорошо, я тебя не ненавижу. — В ее словах столько смелости, что я чувствую, как начинают гореть мои глаза, и моя кожа начинает краснеть и чесаться.

— Ласи… Дело даже не в этом, это все. — И мой голос срывается на визг, как у собаки, когда та начинает скулить — как визжит ребенок, когда приближается гроза, и я не знаю, смогу ли я это выдержать и не будет ли лучше положить трубку и дать теням стать могилой, где я перестану существовать.

Не знаю, как у нее это получается, как у нее получается отбросить в сторону то, какой я козел, и все еще любить меня, когда она произносит мое имя, когда она пытается добиться, чтобы я нормально взял трубку, вместо того чтобы прижимать ее к плечу, боясь услышать ее слова, боясь говорить.

— Бенджи, что не так?

— Все… — И снова всего одно слово, но как много оно значит.

— Но я думала, что тебе там лучше, разве тебе там не лучше? — спрашивает она, и я хочу ей сказать, что она думает так только потому, что я ей об этом сказал, что это только ложь, которую я ей сказал, чтобы скрыть ту ложь, которая была раньше, когда я жил там, с матерью, не совсем ложь, просто не вся правда, хотя это одно и то же.

— Нет… то есть не совсем, — говорю я.

Я только хочу сказать ей, что это неважно, здесь или там: все те же неприятности, те же проблемы, ничего не исчезает.

— А твой отец? Я думала, он лучше твоей матери, — говорит она. Я отвечаю, что, может, это и так, но он все еще многого не понимает. Потом она спрашивает о мачехе, спрашивает меня — что, может быть, она поймет? — и я отвечаю, что мне так не кажется, что я никогда о ней так не думал. Ласи рассказывает, как она подружилась со своей мамой, и что все, что она мне рассказывала о ней раньше, теперь неправда, и она даже не понимает, как мы раньше могли считать, что они не смогут подружиться.

Я говорю ей, что даже когда я записываю свои тайны, это заканчивается тем, что я рву их на мелкие кусочки. Что я никогда не смогу рассказать о них вслух, потому что не смогу так же разорвать то, что я произнес. Я думаю, что никогда никому не смогу об этом сказать.

— Ты можешь сказать мне, может, не сейчас, а когда сам этого захочешь, потому что, несмотря ни на что. мы всегда будем друзьями, так?

Солнце уже совсем умерло в моей комнате, ночь охватила весь небосвод, подобно цветам, меняющимся на карте, когда страну захватывает враг — но все воспринимается по-другому, не как ночь, не как мрак, потому что даже во мраке живут ангелы.

Я перестал верить во все как ребенок, потому что моя вера никогда ничем не подтверждалась, ничем, что я мог бы увидеть. Я перестал верить в Санта Клауса, в Зубную Фею[9] и в Бога. Я стал верить только в демонов, потому что не составляет труда их увидеть, они не прячутся, как это делают хорошие.

Я начал думать, что так же происходит и с ангелами.

Я начал думать, что я их выдумал.

Но теперь у меня есть доказательство. Ласи — это доказательство, потому что только ангел мог сказать мне все это после того, что я сказал ей.

— Спасибо, Ласи.

И если она могла быть ангелом, значит, другие тоже могли ими быть. Может, не все так плохо, как я иногда думаю, может, все, что я должен делать, — это немного доверять другим, верить в то хорошее, что есть в некоторых людях.

Я так много думаю о том, что скажу, проговаривая про себя слова, и они совершенно теряют смысл. Я начинаю волноваться, что они будут такими же бессмысленными, когда я произнесу их вслух, и что, может быть, мне стоит подождать до утра, так как я слышу, как выключили телевизор в гостиной, слышу звук шагов, идущих из ванны в кухню — их обычный путь, перед тем как отправится спать.

Но я также знаю, что если я их не скажу сейчас, я никогда их не скажу.

Я знаю, что я должен быть смелым, что если Ласи могла быть смелой со мной, то я тоже должен быть смелым, если я вообще собираюсь ей что-нибудь рассказывать.

Снова шаги мимо моей комнаты.

Я знаю, что этого больше не повторится и что мне нужно встать с кровати, нужно прочистить горло, нужно забыть все, что я репетировал, и говорить то, что я чувствую. Хотя я знаю, что я должен делать, мое тело все равно немеет, сердце бьется так сильно, что мне трудно дышать.

Я открываю дверь, и меня удивляет. Что вокруг так же темно, как и в моей комнате, не видно никого, и я начинаю думать, что опоздал. Потом в гостиной снова зажигается свет, и я понимаю, что совсем не опоздал, когда иду по коридору.

Я жду в дверях, пока меня не заметят, потому что я не могу заставить себя говорить… только не первым.

— Ох, привет. Я не знала, что ты еще не спишь.

Я стою у стены и чувствую себя лучше, приклонившись к ней, позволяя ей поддерживать Меня. Я поднимаю руку и убираю волосы от лица, закладываю их за ухо.

— Дженет… — говорю я и жду, пока она на меня не посмотрит, не увидит, что я не прячусь. — Знаешь, то что ты прочла, ну то, что я написал… — Она ничего не говорит, не делает ничего, что может заставить меня остановиться, и кивает. — Я ничего не выдумал, — говорю я.

Она делает глубокий вдох, и мне становятся видны морщинки на ее лице, вокруг губ и вокруг глаз, они неглубокие и еле видны, но они становятся более заметными, когда она так глубоко вздыхает и когда она пытается подобрать нужные слова.

— Хочешь поговорить об этом? Я пожимаю плечами.

Я думаю, может, будет достаточно сказать ей только это.

— Что бы ты ни сказал мне, — говорит она, — все в порядке.

Потом она отодвигается в сторону, и я подхожу к дивану, подхожу к ней, потому что, находясь ближе, будет легче говорить.

Она ничего не спрашивает, не делает вид, что и так все знает, пока я сам ей не скажу. В отличие от отца, она не закатывает глаза и не делает ничего, что заставит меня замолчать, и потому словам легче найти выход, мне легче начать разговор не плача, рассказать ей, каково это быть мною.

Сначала я рассказываю ей о своей матери.

Рассказываю о том, как иногда находил ее на полу в своей комнате, что все в моем шкафу было перерыто, а вместо вещей там стояли бутылки, которые я покупал для нее, когда мы оба разыгрывали, что я смазливая девочка.

Я рассказываю ей о том, как я думал, что моя мама умерла, и как я думал, что я тоже немножко умер, потому что живу с ней.

Дженет ничего не говорит, она не выказывает волнения и не говорит мне, что это все только в моей голове, как я боялся — боялся того, что она может это сделать, я боялся того, что так может поступить каждый, кому я это скажу. Напротив, она молчит, чтобы я мог продолжать.

И я продолжаю. Я рассказываю ей все, даже то, что не записывал.

Я рассказываю ей о Ласи.

Я рассказываю ей о Рианне.

Я рассказываю ей о том, как мне хочется сделать из них одного человека, объединив в нем то, что мне нравится в каждой из них.

Я рассказываю ей о Сине и Джордане, и о том, что произошло в пустом торговом центре, перед тем как я вернулся домой и обнаружил ее с моими блокнотами.

Затем я начал рассказывать о Рое.

Одно то, что я говорю об этом вслух, приводит меня в ужас, заставляет меня оглядываться по углам, чтобы убедиться в том. что его там нет, что там нет демонов, что их лица не проступают в узоре обоев, что они не показывают на меня пальцем, смеясь надо мной.

Хоть я и не вижу их там, я начинаю плакать.

Когда мне нечего больше сказать, из моей труди вместо слов вырываются только всхлипывания, потому что я еще не излил всю свою душу, там, внутри, все еще остается боль, которую нужно озвучить.

Потом я стал различать голос Дженет, звучавший сквозь мои всхлипывания, звучащий откуда-то сверху, словно щебет птиц, низко летящих в небе:

— Сейчас все хорошо… с тобой все хорошо… — Потом я почувствовал ее руки, обнимающие меня, хотя я уверен, что она это делала уже какое-то время, просто я этого не чувствовал, пока не выговорился до конца.

Я не знаю, как долго мы так сидели. Я не знаю, сколько времени прошло, пока я не перестал дрожать, пока меня не охватило чувство покоя. Я не знаю точно, когда иссякли слезы, только знаю, что это произошло, потому что мои глаза наконец закрыты. Я не знаю, долго ли она гладила меня по голове и шептала: «Все хорошо», потому что, когда я начинаю засыпать, она все еще рядом, я все еще слышу ее шепот.