Гудки паровозов

КУРЖАК

Январь. Мороз. Над заводом, черным в утреннем свете, синий дым. Солнце стоит на гребне горы. Оно точь-в-точь такое, как в ночи нутро ковша, из которого вылили шлак: круглое, карминное, пробивающее воздух толстым багровым лучом.

Иду на междугородную. Мальчишки, горбясь и резвясь, ударяют портфелями по стволам карагачей, и с веток, шелестя, падает на одежду синий куржак.

Вчера вечером после долгого отсутствия я вернулся домой, и теперь город с его высокими домами, толстыми витринными стеклами, врезанными в чугунные рамы, с его запахом металлургической гари, звоном трамваев и храпом бульдозеров еще родней мне, чем был раньше. И все, кого вижу, дороги сердцу: и водопроводчики в измазанных глиной накидках, и каменщики с засунутыми за голенища валенок кельмами, и женщины, долбящие асфальт пневматическими молотками, и старушка, несущая под мышкой буханку свежего хлеба.

Вон и стеклянная вывеска переговорного пункта. Вспоминаю телефонистку Лену, умершую прошлой весной. Она была строгой, предупредительной, скрытной, телефонистка Лена. Занимала с матерью и сестрой комнатку. Любила парня из интерната молодых рабочих. Они собирались снять жилье в «куркулях» — это название прилипло к поселку, где дома принадлежат частникам, — и пожениться.

Приехала мать парня, не приглянулась ей будущая невестка.

«Кого взять хочешь? Ты высокий, красивый, а она коротышка, из семьи с малым достатком, и специальность имеет незавидную».

Парень запил, учинил драку, кого-то ударил ножом. Лена носила ему в тюрьму передачи. В тот день, когда его должны были судить, ее увезли в больницу. Она родила мертвую дочку, а через несколько часов и сама умерла.

Пуст переговорный пункт. Влажен обшарпанный пол. Стеклянные ромбы в дверях кабин темны. Телефонистка читает. Сидит за столом в клетушке, отделенной барьером от ожидалки. На столе коммутатор, к дубовому боку коммутатора прислонены, будто лестница, счеты, книжка талонов придавлена никелевой пластинкой. На стене карта Урала и таблица выполнения финансового плана.

Имя у телефонистки, как и у той, трагической, — Лена. Здороваюсь. Она отрывает глаза от страницы. Они сияют ярче обычного.

— Ох, и завлекательная книжка!.. — Лена сладко ежится. — «Сержант милиции». Какой сознательный человек, этот сержант! А сегодня я должна достать «От Путивля до Карпат». Я обязательно изучу украинский язык, поеду в Киев и поговорю с Ковпаком. И с Вершигорой поговорю. Правда, у него большая борода?

— Правда.

— У нашего «Гастронома» низкие подоконники. И на эти подоконники собираются старики. Они тоже партизанили в гражданскую войну. И командовал ими Блюхер и братья Каширины. Вам, конечно, Москву? Ночью совсем не было слышимости: иней по всей линии. А недавно слышимость вроде стала налаживаться. Скоро должен прийти лейтенант. Он каждое утро девушке звонит, уговаривает приехать. Она не уговаривается. Хоть бы иней быстрей осыпался или растаял. Подождите, свяжусь с центральным переговорным.

Лена щелкает рычажком. Коммутатор глух. Она нетерпелива, уши ее гневно алеют. На шее, тонкой и смуглой, вздувается узловатая вена. Наконец на панели коммутатора вспыхивает голубым светом стеклянный квадратик.

— Девочки, дрыхнете вы, что ль? Дождетесь, напишу про вас в стенгазету.

Была бы Лена дурнушкой: подбородок тяжелый, губы крупные и рыхлые, — если бы не лучистые глаза и черно-бархатистая родинка между бровей.

Она передала мой заказ и закрыла лицо ладонями.

— Психическая я стала, чуть что, взвинчусь. Мама говорит: «Сутолока на нервы действует». А папа: «Не в том дело: заводского газу слишком много, и самое главное, радиоактивность повысилась на земном шаре».

Помолчали.

— Тезку-то свою вспоминаешь?

— Все там будем.

Неужели начисто угасла в ее душе боль, вызванная смертью подруги? А ведь так убивалась по ней весной, что стала худенькой и восковисто-желтой.

— Все там будем, — повторила она.

И я понял, что прошлогодние переживания постепенно привели ее к мысли, что за какой-то гранью времени то или иное страдание становится противоестественным.

Она, должно быть, спохватилась, что я могу заподозрить ее в черствости, и с вызовом посмотрела на меня: мол, как хочешь суди обо мне, а лгать я не намерена, поскольку презираю поддельные чувства.

В коммутаторе затарахтело.

— Переговорный номер два. А, Даня… Я ж обещала позвонить после работы. Соскучился? Зачем? Потеха!

Трубка закачалась на крючке.

— Ты веришь в любовь? — внезапно спросила меня Лена.

— Обязательно.

— А я не верю. Витаминов нет, микробов нет, любви нет. Есть уважение и дружба. Витамины, микробы и любовь выдумали. Вот Даня, который сейчас звонил, думаешь, он влюбился? Просто он уважает меня. Увидел в компании и зауважал. Он с тридцать девятого года, монтажник. На гармошке играет во! — показала большой палец. — Он играл, я пела. Я первым голосом, Люська Важенина вторым. Пошли домой, он и предлагает: «Давай завтра в кино сходим». — «Зачем? Я и одна схожу». — «Вдвоем интересней. Впечатлениями поделимся». Я поспорила-поспорила и согласилась. Назавтра встретились. Я его сразу предупредила: «Под ручку не терплю ходить». Он к билетной кассе, я ему деньги. Он отказываться. Я настояла на своем. Не желаю должать. Он хотел эскимо купить, я запретила: «У меня больше нет денег. Папа с мамой, бывало, без копеечки оставались и то в долг не залезали». Деньги у него все сотенные, целая пачка. Я прямо испугалась. Вдруг он шпион! После кино он меня еще пуще зауважал. Я раскритиковала картину «Марта». Ничего глубокого. Там устраивает личную жизнь американский мясник. Я люблю про разведчиков, и про войну, и чтоб люди боролись за Родину и себя не щадили.

Даня назначит свидание. Я соберусь, соберусь и останусь дома. Мама: «Вот дика́я!» Боюсь я с ним встречаться. Недавно он сорвался с двадцати метров. Ничего не поломал, зашибся только. Сначала угодил на трос, потом — на доску, а напоследок — на мешки с цементом. Мать послала меня в больницу. Я зашла в палату, а там шестеро ребят. Сперва я не заметила его, а когда заметила, то меня почему-то смех разобрал. Я смеюсь, он и говорит (он весь забинтованный): «Не пара я тебе. Ты здоровая, задорная, а я вон какой». Я: «Тогда я уйду». Он: «Посиди. Не серчай». Сидеть не ловко: ума не приложу, о чем с больными разговаривать. Ребята вышли в коридор, Даня и говорит: «Размечтался о тебе и не заметил, как упал. Верней, я упал, подумавши, что ты опять не придешь на свидание». Я подтрунила над его легкомыслием — и тёку из палаты. Правда, я и в другой раз была в больнице. Потом решила повременить неделю. Позавчера звонит и расспрашивает, где я бываю. Я догадалась: он ревность предъявляет — и распушила его во всю ивановскую. Ревность — пережиток капитализма, да? Ты не хохочи. Так учитель истории объяснял. Хоть его и прозвали Тигр Львович, он все равно самый умный.

Затем без перехода и всякого к тому повода, начала рассказывать об отце.

Он работал машинистом крана, который таскает огненные стальные слитки. Год назад вышел на пенсию. От ничегонеделания пристрастился к вину. Испугался, что плохо кончит, накупил сетей и уехал на Аральское море. Привез оттуда копченой рыбы и трехлитровую бутыль зернистой икры. Кто ни попробует икру, в восторге. А на ее, Лены, вкус она еще противней баклажанной.

Отца звали обратно в цех, потому что несколько молодых машинистов призвали в армию, но он отказался. До его приезда машинист Крохалев — тоже пенсионер — вернулся в цех, и после первой же смены у него схватило сердце, и он не выжил. Папа говорит, организм Крохалева выбился из ритма и потому не выдержал прежней нагрузки. Жарища в кабине. Ведро газировки выдуешь за смену.

В будущем, по мнению Лены, для стариков отведут специальную планету с мягким климатом. Построят там не только санатории и лечебные спортзалы, но и заводы, где легко работать, чтоб скучно не было. Оформил пенсию, погрузился в ракету — и полетел. Прилетел — в учебно-курсовой комбинат. Выбрал специальность, какая понравилась, прослушал теорию — и на завод. Работаешь столько, сколько приятно, потом отдыхаешь. А если не умеешь отдыхать, то учишься отдыхать.

Снова тарахтение в коммутаторе. Звонит медицинская сестра. Ее грудной голос доносится из трубки до меня. Сестра укоряет девушку за то, что она расстраивает больного Данилу Викуловича Карагодина.

Лена округляет глаза, улыбается. А когда сестра зовет к телефону Даню, насупливает брови.

Бормотание Дани смягчает телефонистку, но через минуту она заявляет жестким тоном, что не может относиться к нему иначе: мало знает его.

Повесив трубку, она сидит растерянно, и едва появляется клиент в волчьей дохе и фетровых, натертых мелом бурках, оживляется, лукаво щурясь, принимает и передает заказ. А как только посетитель выходит покурить, сообщает мне, что это коммерческий директор Букреев, деловой, добрый и свойский дяденька, но хвальбун. На панели коммутатора вспыхивает лампочка.

— Челябинск! — громко зовет Лена. — Пройдите в третью кабину.

Бурки Букреева оглушающе скрипят. Он оставляет дверь кабины полуоткрытой. Говорит он с тещей, которую называет мамой.

Вскоре мне уже известно, что теща Букреева — заслуженная учительница республики, жена — ведущий конструктор тракторного завода, сын — без пяти минут кандидат экономических наук, а дочь — чемпион Олимпийских игр, проходивших в Австралии.

Иногда он выглядывает из кабины, должно быть, проверяет, как я реагирую на его слова.

Я прикидываюсь безразличным, хотя и приятно мне, что у человека такая прекрасная семья и что он, как ребенок, которому купили обнову, не умеет скрывать своей радости.

Напоследок он кричит теще:

— Многое я, верно, не расслышал — погода. Но это не беда. Понимаю тебя с одного звука.

Расплачиваясь, он просит телефонистку не отрывать талона: он не из тех командировочных, кто прилагает к финансовому отчету фальшивые документы.

Он косится на меня, и девушка, наверно, для того, чтобы поднять его настроение, говорит, что у них в квартале тоже есть очень образованные семьи.

Он дарит Лене конфету «Мишка косолапый», пишет на листочке адрес и просит ее забежать в гости, если она будет в Челябинске. Дочь Букреева — ровесница Лены.

Прежде чем покинуть междугородную, он заявляет о своем восхищении новым поколением молодежи («Мы были менее развитыми и философски подкованными»), кладет за оконце другого «Мишку» и стискивает мой локоть.

Появляется лейтенант. Шинель его пахнет холодом; на прядке под козырьком иней; взгляд печальный.

Лена извещает лейтенанта, что ему повезло: еще час назад не было слышимости. Наверно, подул ветер.

Потом она спрашивает «девочек», почему до сих пор нет Москвы, и умоляет вызвать срочно Свердловск.

Я отхожу к широкому чистому окну. Булыжник накатан до стеклянного блеска. Наискосок от меня кладут правое крыло горно-металлургического института. Кирпич краснеет в руках каменщика. Прямо — пустырь, дальше — одноэтажный поселок, а еще дальше, на холме, телевизионная мачта. А на горизонте белые, в извивах грифельных долин Уральские горы. И опять чудится: никогда не была так близка сердцу эта земля. Либо я сильно соскучился о ней, либо с годами бережней, зорче воспринимаешь все то, чем живет она и что создается на ней.

Лейтенант, волнуясь и становясь угрюмей, бродит от кабин до стены, пышущей теплом парового отопления.

Лена тревожно привстает со стула — следит за офицером. Потом подзывает к оконцу. Она не может выбрать, куда поступить: в техникум связи или физкультурный, — и спрашивает совета у лейтенанта. Он за техникум связи и объясняет почему.

Девушка поддакивает. Правильно, резонно, она склонялась к этому решению и теперь окончательно укрепляется в нем. После, не дав офицеру отойти от оконца, с места в карьер начинает рассказывать, как вчера была на примерке и напугала фурункулом (он на спине) швею. Швея роняла метр и даже заикалась.

Фурункул наверняка был выдуман, зато лейтенант расправил плечи, и что-то бодрое появилось в его походке.

Когда он выскочил из помещения, так и не убедив свердловчанку Наташу приехать сюда (она твердила, что жизнь у них не получится: слишком он не уравновешен), Лена тотчас вызвала Наташу к телефону и долго доказывала, что у товарища лейтенанта золотой характер и что нельзя не верить тем, кто в нас души не чает.

Лену прерывали, но она вскрикивала: «Девочки, тут судьба решается», — и ее не разъединили до тех пор, пока она не попросила сама.

Спрашивать, чем закончился разговор, я не стал. Определил это по глазам Лены. Они хмурились.

В коммутаторе щелкнуло, темный стеклянный ромб кабины озарился изнутри. Дали Москву. Пришлось кричать и напряженно ловить то, что кричали из Москвы.

Когда я закрывал дверь переговорного пункта, то услышал хрипловатый от волнения голос Лены:

— Позовите, пожалуйста, больного Карагодина, того, который упал с двадцати метров.

По мостовой, издавая бурлящий гул, приближались «ЯАЗы». Эх, черт побери, не вовремя они! Я распахнул дверь пошире. Машины проехали. Безмолвие. Неужели не захотели позвать парня? Нет, позвали. Из трубки донесся рокоток мужского голоса. Что это?

Лязгнул металл о металл. Ну да, так и есть: повесила трубку, коза. И стоит сейчас монтажник Даня на другом конце города полный смятения и недоумения, а в ухо ему бьются короткие гудки.

В воздухе летят хлопья мерцающего куржака. К полудню его, наверно, стряхнет со всех телефонных проводов России, и слышимость снова будет превосходная.

Я шагаю и думаю о куржаке в отношениях людей.

Куржак — это ведь часто ненадолго и редко гибельно, потому что на него есть ветер больших чувств и солнце прочной человеческой натуры.

1960 г.