Гуннар Эммануэль

11

Нет, я не забыл Гуннара Эммануэля Эрикссона: его большие, молящие глаза не так-то легко забыть. Но обязанности, налагаемые на меня, как на признанного деятеля шведской культуры, по обыкновению были весьма обременительными, и по мере того, как проходило лето, память о серьезном юноше начала блекнуть. Случалось порой, что я видел его во сне, но содержание этих снов улетучивалось, стоило мне пробудиться к новому активному дню.

И вот однажды он возник прямо передо мной. Я совершенно опешил.

Сидя в саду на раскладном стуле, я пыхтел над корректурой, и вдруг почувствовал холодное дуновение. Я поднял голову и увидел его — настоящее привидение. Он был очень бледен, не болезненно бледен, а так, словно его долго держали взаперти в темной комнате. Он опирался на палку, правая ступня в гипсе.

Я пробормотал что-то нечленораздельное в знак приветствия. Он кивнул, но не ответил.

— Ты попал в аварию? — спросил я, не придумав ничего лучше и указывая на его ногу.

— Нет, — сказал он. — Мне просто хотелось сбежать от всего этого дерьма. И я упал с лестницы и повредил ногу.

Объяснение было не слишком информативным.

— Ты немного бледноват?

— Да, там была зима.

— Ты уезжал?

— Да, очень далеко.

Он стоял под сводом цветущих ломоносов, и их синева еще больше подчеркивала его бледность. Я был завален работой, и моим первым побуждением было под тем или иным предлогом отделаться от Гуннара, но слова о путешествии пробудили мой интерес. Тут, возможно, был многообещающий материал. Я предложил ему присесть и рассказать.

Сперва он уныло молчал, но постепенно разговорился. В тот день я услышал совершенно фантастический рассказ о его, вероятно, последнем и наверняка самом интересном «путешествии во времени».

Материал действительно был многообещающим. Через какое-то время я настолько увлекся, что принес магнитофон. Я непрерывно делал записи и иногда сверялся с книгами. Корректура в тот день отдыхала.

Передать дословно очень сбивчивый и фрагментарный рассказ Гуннара Эммануэля было бы бессмысленной уступкой условностям языкового реализма. Естественно, я исходил из сновидения Гуннара, но все время дополнял его сведениями из моего собственного исторического багажа. Многое представляет собой реконструкцию или чистые догадки, но иным способом превратить этот материал в нечто дельное или вообще вразумительное я бы не смог.

В летней ночи Дроттнингхольмский замок сиял белизной, пустынный и заброшенный, словно забытые театральные кулисы. Солтикофф, должно быть, знал, что королевская чета находилась в Суллидене. Кругом было тихо, ни единой живой души. Золотые зайчики восходящего солнца играли на окнах, и с Мэларен тянуло первым утренним бризом. Где-то вдалеке кричали чайки. Короткая северная летняя ночь уже обратилась в день.

Солтикофф с достоинством поднялся по лестнице и встал навытяжку перед дверями. Он нервно поиграл своими часами, потом наконец вздохнул и протянул руку к ручке двери. Осторожно погладив ее пальцами, он кивнул с серьезным видом.

— Да, — проговорил он. — На этот раз должно удасться. Пей!

И протянул Гуннару серебряную фляжку в кожаном футляре, которая наводила на мысли о королевской охоте и скачках. Гуннар Эммануэль, дрожа от утренней прохлады, находился в страшном напряжении. Он покачал головой и вежливо отказался, «ведь я за рулем».

— Успеешь протрезветь, — сказал Солтикофф. — Ты сядешь за руль только через двести лет.

— Право, не знаю, — сказал Гуннар боязливо и растерянно. — Я так редко выпиваю, и столько в свое время гадостей навидался.

Солтикофф, улыбаясь, потрепал его по щеке. После чего сам показал пример и таким образом соблазнил молодого человека попробовать.

— Я иду, — сказал он. — Решай сам, хочешь ли ты последовать за мной.

Он открыл дверь и вошел в парадный вход замка.

— В тот момент я вообще-то мог отказаться, — раздумчиво прокомментировал Гуннар Эммануэль. — Ежели бы просто махнул на все рукой, спустился с лестницы, сел в «Фольксик» и поехал бы обратно в Уппсалу. Меня же никто не заставлял, ведь он вошел внутрь один. Я долго простоял там в раздумье, не зная, что делать. Но потом подумал о Вере, и мне стало чуточку досадно — как же не попытаться. Ну, и я все-таки вошел. Не знаю, правильно ли я сделал.

Он принял решение, и на этот раз прорваться сквозь оптический световой диск показалось ему довольно легко. Никаких звуковых феноменов не было, зато он ощутил неприятный холод. Последнее, о чем он с некоторым страхом подумал — не слишком ли долго он прождал.

— Да поторопись же! Не заставляй ждать твоего господина!

Альфонс де Рубан, молодой секретарь военного министерства, боязливо улыбнулся и поспешил, виновато кланяясь, к начальнику. Он чудовищно задержался, но в царившем в канцелярии беспорядке было трудно найти эти проклятые фуражные списки, да еще сосущий страх за Лизетт не давал ему покоя. Он остановился перед графом Д’Аржансоном^{35} и с поклоном протянул ему бумаги — просто наваждение какое-то! По обыкновению опоздал, работа из рук валится, все мысли только о Лизетт…

Военный министр рывком взял бумаги и начал нетерпеливо их просматривать. Зябко кутаясь в соболью шубу, он сделал жест в сторону Ришелье^{36}, как бы показывая, что хочет извиниться и объяснить…

Да, старик как всегда в бешенстве… Лизетт!

— Хотите доказательств, милейший герцог?

Ришелье пожал плечами и поправил ленту ордена. Казалось, факты не слишком интересуют его.

— Я приблизительно знаю.

— Лошади кавалерии не получают овса, швейцарские гвардейцы скоро будут ходить босиком, Пикардийскому полку даже нечего есть…

— Зато у маркизы, как известно, аппетит отменный.

— Как известно. Но для Франции было бы все-таки лучше, если бы завоеватель Менорки повел к новым победам сытую армию…

Ришелье, отвесив вежливый поклон, с язвительным выражением на лице, похожем на лисью морду, повернулся к Альфонсу, смерил его долгим взглядом и кивнул. Время от времени он промокал глаза кружевным носовым платком.

Молодой человек поклонился, боязливо улыбнулся, еще раз поклонился. Интерес маршала вызвал у него беспокойство: лучше быть невидимкой. Что-нибудь не так? Он что-то знает про Лизетт? Или сам нацелил на нее когти, этот чертов распутник? Лизетт!

У Альфонса были все причины дрожать от страха. Герцог де Ришелье, маршал Франции, был слишком высокомерен, чтобы позволить себе даже удостоить взглядом только что получившего дворянство секретаря, деревенщину, министерского писаку. Но в отношении женщин он не делал различий между простолюдинками и аристократками. И сейчас — неужели он и правда проведал про Лизетт? А может, ему известны планы побега!

Д’Аржансон читал бумаги и деланно сетовал на нищету державы. Ришелье зевал, кивал и иногда согласно бормотал: «Да, вы правы, господин граф. У короля никудышние слуги. Бедная отчизна…»

Альфонс прекрасно знал, что скрывается за этими благородными фразами: маркизу необходимо убрать! У маленькой буржуазки Пуассон^{37}, произведенной в маркизу Помпадур благодарным монархом, оказались неожиданно сильные пальчики, которыми она вцепилась в вожжи. Многие пытались навязать ей свою волю, но все напрасно. Могущественных министров и полководцев смещали по мановению ее веера, другие возвышались благодаря ее благосклонности. Хитрое лицо Ришелье сначала скривилось в довольной улыбке: эта дамочка — мое орудие! Мое! Однако вскоре он мучительно осознал, что он, Ришелье, лишь марионетка в ее руках, маленьких ручках, которые так крепко держат государственный руль Франции, как злые языки называли ту часть тела, что придавала немного смысла и радости меланхолическому существованию короля Людовика.

Спасти отечество! Дерзновение, подвиг, новую женщину в постель короля! И эта женщина не должна быть слишком благородного происхождения и иметь сильную волю, нет, она должна быть послушной и благодарной курицей, которая будет кудахтать в ухо королю то, что ей скажут Ришелье и Д’Аржансон. Новая фаворитка! Может быть, малышка Мерфи? Возможно, но проблема в том, что король, даже когда развлекается, остается меланхоликом и не изменяет своим привычкам. Ему скучно, и маркиза веселит его полицейскими рапортами из городских борделей. Его одолевает похоть, и маркиза угощает его женской плотью в серале Оленьего парка^{38}. Она удовлетворяет все потребности. До нее не добраться.

— Где?

— В покоях Версаля, с французскими окнами, выходящими в мраморный дворик. Покои пусты, ибо всю мебель перевезли в Трианон. Печальные зеркала отражают друг друга. Король был на мессе, сейчас он слушает Субиза^{39}, скоро вернется в свою малую резиденцию. Под треснувшим стеклом северного окна намело сугроб.

— Когда?

— Январь 1757 года. Стоит трескучий мороз, и на стеклах распускаются белые морозные папоротники. Маятник на мраморном камине остановился. Бледный свет зимнего дня начинает переходить в сумерки и ночь.

Ришелье вынул из кармашка жилета часы, послушал механизм и бросил взгляд на молодого секретаря.

— Семья? — поинтересовался он, не заботясь о том, слышат его вопрос или нет.

— Нет, нет… Что поделаешь? В канцелярию нынче знать не берут. Отец был крестьянином, дослужился до управляющего и сумел устроить его сюда, черт знает, каким образом, наверно, по дешевке титул купил. Они все лезут и лезут вверх; да вы и сами, полагаю, знаете, что происходит.

— Да-да. Сброд расползается.

— Что поделаешь? Но где же ваши нимфы?

— Право не знаю… Но, может, как раз… Нет, это мужчина.

Открылась застекленная дверь, впустив внутрь порыв зимнего ветра и снежной крупы. В комнату вошел высокий человек плотного телосложения в коричневом платье, который тут же принялся мерить шагами помещение. Время от времени он останавливался и разглядывал золоченные плинтуса и обои из дамаста. Изо рта у него — по причине царившего в комнате холода — вырывались клубы пара.

— Кто это? Кто-то из ваших людей?

— Эта бестия? О, нет. Эй, вы! Кого вам надо?

Высокий остановился и обратил взгляд своих больших голубых глаз на двух могущественных мужей в оконной нише. Он торжественно приподнял шляпу.

— Боже, храни короля!

— Аминь! Вы ищете короля?

— Если господам будет угодно.

— Сегодня обеда не будет, официально король в Трианоне. Приходите как-нибудь в другой раз.

— Все в Божьей воле, — с серьезным видом произнес мужчина и направился к выходу.

— Болван, — пробормотал Д’Аржансон. — Ну и резиденция! Круглые сутки двери нараспашку…

— О, вы не видели, что творилось во времена старого короля. Проходной двор!

Вновь наступила тишина. С чердака слышался отдаленный рев голодных коров, там слуги оборудовали хлев и курятник. За окнами завывала пурга. Высокопоставленные господа погрузились в тоскливое молчание. Похоже, сбросить с трона всемогущую фаворитку невозможно. Тщетные мечты! У них не было сил даже на то, чтобы притворяться друг перед другом.

«Альфонс стоял в двух шагах от них, почтительно склонив голову в ожидании распоряжений. Он лихорадочно размышлял над планами побега: скоро, еще только пара дней, терпение… Еще только пара дней, и они пересекут границу Швейцарии, его денег хватит на покупку домика в деревне, наконец-то они окажутся вдали от двора, города, вечного распутства политики, они заживут простой уединенной жизнью, вне адской власти истории. Лизетт, Лизетт! Еще только пара дней…

Дверь в залу распахнулись, все трое вытянулись в струнку… Но это был не король. Это был принц де Субиз, вбежавший по простой надобности. Сделав небрежный реверанс в сторону своих братьев по сословию и нетерпеливо приплясывая, он встал перед камином, чтобы справить нужду. На холоде моча превратилась в клубы пара, распространив приятный запах. Как и все при дворе, он ел сушеную спаржу, дабы придать аромат выделениям своего тела.

— Сколько мы тут будем мерзнуть в немилости? — крикнул Ришелье.

— Терпение, господа, — пробормотал принц, возясь со штанами и отступая к выходу. — Терпение, король скоро прибудет…

Лизетт, Лизетт… Жадная, бессердечная тетка погнала ее на улицу, там-то они и познакомились, на пресловутом променаде возле Пале-Рояля, и тем самым обрели друг друга навеки. Он устроил ее в комнатах на рю де Клери, но с тех самых пор они жили в вечном страхе: тетка была знакома с Лебелем^{40} и хотела отдать Лизетт королю… Это не должно случиться! Но еще всего пара дней…

— Субиз, из рода Роганов, мальчик на побегушках у буржуазки, — пробормотал Ришелье.

— Что вы хотите? До маркизы не добраться! Это приведет к религиозному кризису, как в Метце, но более продолжительному, к сожалению…

— Да, а королева — пустое место. Может, новая Ментенон^{41}? А, смотрите-ка, вот и мои девушки!

Французские окна распахнулись, и в залу вошел Лебель в сопровождении трех девушек, трех граций, укутанных от январской стужи в одеяла и меха. Старшая, вероятно, была Львица, рыжая султанша-фаворитка, которую Ришелье наконец-то решил предложить королю: жирное жертвенное животное на алтарь славы.

Девушки, перешептываясь, стряхивали снег с одежды. Лебель не успел закрыть за собой двери, как в комнату проскользнул худенький господин с живыми глазами.

— Corpo di Bacco[15], — вскричал он. — Сколько красоты в зимние холода! Ваше сиятельство, господин граф, я бросаюсь к вашим ногам…

— И там и лежите, шевалье, ибо дамы предназначаются для более высоких целей. Понятно?

— О, еще бы… Самому Юпитеру? Да, да… Но что это с молодым человеком?

— Альфонс! Молчи!

— Монсеньор…

Да, это Лизетт, все верно, мои глаза меня не обманывают, это она, тетка, проклятая ведьма, отдала ее Лебелю, и теперь она пойдет в его отвратительный гарем, ее запрут в Оленьем парке, и мы никогда не сможем отсюда выбраться, не сможем сбежать, если бы я знал, что нам делать…

— Нам обязательно раздеваться? Здесь дьявольски холодно…

— Терпение, львица моя, скоро король будет здесь, и он согреет тебя своими взглядами… Что скажешь насчет титула маркизы?

— Лишь бы задница не мерзла…

— Ну-ну, выбирай выражения, ma lionne[16]. Сделай красивый реверанс перед шевалье де Сенгалем, он прибыл издалека… Вы сочли венецианский климат нездоровым, шевалье?

— Ах, герцог, это длинная история…

Лебель упражнялся с тремя девушками — Мими, Львицей и Лизетт. Им подобало присесть в реверансе перед королем, когда он будет проходить мимо, а если он словом или жестом… Прежде всего: грация, тактичность, это независимо от программы, и скромность обязательна… Продемонстрируйте свои самые обаятельные улыбки!

Лизетт бросила полный отчаяния взгляд на Альфонса. Он опустил глаза, ослепленный, растерянный. В голове у него бились безрассудные мысли — что делать? А если она понравится королю? Что я могу предпринять? Пырнуть его ножом? Умыкнуть Лизетт посреди Версаля…

Ришелье встал перед девушками, чтобы научить их приседать. Раз за разом он делал грациозные реверансы, сладко улыбаясь своим беззубым ртом.

— Для его сиятельства — это привычное дело, — прошептал Казанова Д’Аржансону.

— Сущая правда, он может играть и Марса, и Афродиту, — ответил министр. — Но что вы хотите, шевалье, ситуация отчаянная, все средства дозволены.

— И не забудьте обнажить грудь, — крикнул Ришелье. — У вас будет всего минута, чтобы показать товар лицом, и если вы сумеете выбить маркизу из седла…

— Его Королевское Величество, — гаркнул драбант, распахивая двустворчатые двери.

Господа замерли в поклоне, девушки — в придворном реверансе, мгновенно воцарилась тишина.

В залу вошел Людовик XV, сопровождаемый Субизом и герцогом д’Эаном. Королевское лицо выражало привычную меланхолическую жалость к себе, дополнявшуюся горькой ухмылкой по поводу омерзения, вечно преследовавшего его во всех увеселениях: чем я заслужил такое несчастье? Он слушал доклад Субиза, до чего длинный, просто дьявольски длинный, в конце концов потерял нить, отвращение переполняло его, было одно желание — уйти! Где маркиза? Почему я должен выносить все это? Хватит, прочь отсюда, в Трианон или еще куда-нибудь, только не здесь…

Его черные брови нахмурились при виде неожиданного общества. Он смутно почувствовал, что от него чего-то ждут, может, чего-то, связанного с долгом и ответственностью, жестоко и несправедливо, нет, это уж слишком, он заслужил лучшей судьбы…

— Мой дорогой герцог, — начал он резко, но сбился, увидев девушек. Да, кстати…

— Ваше Королевское Величество, — зашептал Ришелье, — три сироты из хороших семей просят удостоить их взглядом, милостивым словом, благословением…

— Да, да…

Взгляд короля, непривычно пристальный, метался между тремя нимфами, между их обнаженными персями, которыми его угощали, словно шестью плодами на ветке, в пестром обрамлении шелка и тюля. Когда он наконец заговорил, изо рта у него вырвались белые клубы пара. Король тростью указал на Лизетт.

— Да, вот эта. Напомните мне, что нужно что-то сделать для ее воспитания, приданое, пенсион, да… Лебель?

Слуга и сводник понимающе улыбнулся и отвесил глубокий поклон.

Львица сделала вид, будто потеряла равновесие и шлепнулась на спину, дабы продемонстрировать свои белые ляжки, но все было напрасно, король уже повернулся спиной: выход. Избранница — Лизетт.

Субиз бросил разъяренный взгляд на Ришелье. Завоеватель Менорки с милой улыбкой отвесил земной поклон своему, врагу. Д’Аржансон собирал бумаги, и руки у него дрожали от торжества: от внезапного, совершенно неожиданного успеха на глазах выступили слезы.

— Альфонс! Что ты себе позволяешь!

Секретарь позволил себе шептаться с новой фавориткой короля, возможно, новой компаньонкой монарха по постели в Оленьем парке, возможно, новой владычицей Франции. Какое неслыханное нарушение этикета! Лебель и Ришелье, разинув рты, безмолвно смотрели на молодого человека.

— Альфонс!

— Монсеньор…

Последний взгляд: ее глаза убьют меня… Лизетт!

— Да как вы, черт возьми, смеете?

— Монсеньор…

— Смотрите, берегитесь! Ну, герцог, что скажете?

— Не говорите ничего, я обезумел от счастья. И к тому же Лизетт умная девушка. Будущее в наших руках!

— Да, надеяться всегда можно…

Лебель увел Лизетт и помог ей одеться. Рыжая львица сыпала ругательствами и проклинала свою удачливую соперницу. Но радость Лизетт, судя по всему, была сдержанной. Она то и дела бросала на Альфонса вопрошающие взгляды. А молодой человек стоял спиной к ней в оконной нише, прижимаясь разгоряченным лбом к холодному стеклу. Почти стемнело. Снаружи доносились крики.

— Факелы! Подогнать карету!

Ришелье шептался с Д’Аржансоном.

— Машо^{42} надо убрать! На свалку его! Портфель министра финансов мне!

— Новый Ришелье в качестве премьер-министра? У вас большие планы, но несколько поспешные…

— Карету короля!

Лизетт! Что с нами будет…

— Проклятая шлюха, думаешь, ты лучше нас…

— Вышлите их страны! Мои долги должны быть оплачены…

— А финансы? И армия?

— Так сделайте меня по крайней мере коннетаблем^{43} Франции…

— Это правда? Ее выгонят?

— Кто это? Она? Родовита? Нет, протеже Ришелье…

Лизетт!

Зала бурлила от перешептываний, планов, интриг, заговоров…

Пока из мраморного дворика не послышался отчаянный возглас…

— Король убит!

— Взять его!

— Он убил короля!

— Короля!