Хаджи

.

Глава первая

Конец лета 1949 года

Как-то раз, после третьего прекращения огня, отец вызвал меня на свой пост.

— Здесь оставаться больше нельзя. Надо перебираться в Иерихон. Такова воля Аллаха.

Аллах вовсе не поспешил принять для нас решение.

Пещера превратилась во всеобщую беду. Паразиты и дожди быстро сокращали наши запасы. Главная полость протекала в десятках мест, сырость и холод поселились в наших костях, запах плесени — в ноздрях. Чтобы бороться с затхлостью, приходилось все время поддерживать сильный огонь, но временами вода находила себе путь сверху, гасила костер, и пещера превращалась в коптильню. Бывало, что во время разбушевавшейся бури нам приходилось выходить наружу, чтобы не задохнуться от дыма.

В большинстве мелких ответвлений, ведущих к нашим личным нишам, низкие места затопило, пройти стало невозможно, и всем нам пришлось жить и спать в одном общем помещении.

Однажды во время бури Рамиза поскользнулась и упала на острые камни, сильно ушиблась, и у нее случился выкидыш. Да и едва ли выжил бы младенец в наших условиях. Следом за Камалем Рамиза была слабейшей среди нас и довеском к нашему бремени. Мы изобразили, как требовалось, печаль по поводу утраты, но горевали мы недолго.

Нагромождались и прочие беды, но одно, главное, твердило нам, что пора уходить: нам становилось голодно. Но что же нам делать с нашим бесценным арсеналом? Оружие всегда было первым предметом торговли, и окажись мы в серьезном денежном затруднении, смогли бы продать здесь винтовку, там — пистолет. Но такой человек, как хаджи Ибрагим, так просто не расстается со своим оружием.

Мне было поручено найти для оружия подходящее временное хранилище где-нибудь поближе к Иерихону. По голым холмам вокруг города ползли вверх палаточные городки. Со стороны, противоположной морю, за Иерихоном поднималась цепь крутых скал, очень похожих на местность вокруг нашей пещеры.

Наверху одной из этих скал, всего в нескольких милях от города, находился греческий христианский монастырь Святого Георгия. Никто лучше греческих монахов не умеет прятаться от мира. По главному пути от Иерусалимской дороги к монастырю едва ли можно добраться пешком. Со стороны Иерихона монастырь не виден. Я подумал, что если сумею вскарабкаться на скалы под монастырем, то смогу найти и надежное место для оружия.

Вырыть траншею или яму для тайника невозможно, земля в пустыне такая твердая, что даже покойников обычно не зарывали, а накрывали пирамидой из камней. Если бы я и попытался копать землю, тайник тотчас же обнаружили бы бедуины. Значит, надо найти какую-нибудь нишу или небольшую пещеру, до которой смог бы добраться наш ослик Абсалом. В одиночку я не мог взяться за дело, поэтому мы с отцом обсудили, кому еще можно доверить. Я лично хотел, чтобы это была Нада, но не осмелился сказать об этом. Очевидным выбором был Сабри, но до конца мы ему не доверяли. Порешили на Джамиле.

В течение нескольких следующих ночей мы с Джамилем в полночь покидали Кумран, чтобы впотьмах миновать Иерихон и лагеря близ него и к заре оказаться наверху в скалах под монастырем Святого Георгия.

Я был разочарован, когда узнал, что монастырь находится на вершине утеса, называемого Горой Соблазна. Это то место, где, как считают христиане, Иисус провел сорок дней в пустыне в борении с сатаной. Я был совершенно уверен, что настоящая пещера Иисуса и Давида — это наша пещера возле Кумрана. Христиане и евреи ошибаются насчет многих исторических мест, особенно могил святых и пророков. Они не знали, где на самом деле были похоронены Моисей и Самуил, пока Мохаммед не получил слова от Аллаха, открывшего настоящие места. Так что столетиями христианские паломники ходили вовсе не туда, куда надо.

Взбираться нужно было осторожно, так как вокруг монастыря находилось множество наблюдательных пунктов. Месяцы, проведенные у Кумрана, как следует научили нас ходить по руслам вади и узким каньонам. Мы с Джамилем применили это искусство, чтобы незаметно скользить, подобно парочке ящериц под цвет скал. На четвертый день Джамиль позвал меня наверх к расселине с устьем, наверно, в два фута высотой. Она выглядела обещающе. Вблизи не было ни тропы, ни дороги, место не видно от монастыря сверху, и мы смогли бы уговорить нашего Абсалома подняться сюда. Мы пролезли внутрь. Отверстие было слишком мало, чтобы вместить все наше оружие, но трещина образовывала узкий туннель восемнадцать на двадцать футов шириной. Он привел нас к другой расселине в несколько квадратных футов. Мы огляделись, не будет ли где течи в случае дождя, и ничего не нашли.

Той же ночью мы нагрузили Абсалома для первой из четырех ходок, чтобы переправить наш арсенал. И опять мы проделали наш путь до наступления дня, а потом бились много часов, пролезая туда и обратно во вторую расселину, оставлявшую нам лишь несколько дюймов.

Устроив тайник, мы освободили пещеру у Кумрана от всего, имевшего ценность. Большую часть запасов перенесли на спинах мужчин и на головах женщин. Даже Фатима, с двухлетним малышом на руках и на шестом месяце беременности, взяла ношу.

Абсалома нагрузили слегка, оставив место для отца, чтобы он ехал верхом. Выглядел он не столь благородно, как на эль-Бураке. Мы тащились за ним, образуя потрепанную, жалкую цепочку духовно выжатых человеческих существ. Подошвы нашей обуви были заткнуты газетами. Омару и Камалю пришлось обернуть ноги тряпьем. Через милю у всех, кроме отца, ступни кровоточили. Меня поражали Фатима, она была сильная как мужчины, несмотря на свое состояние, и Нада, которая в самом деле шествовала высокая и царственная как королева, пока мы вразброд двигались к Иерихону. По правде сказать, это было скорее ползание, чем ходьба. Агарь утратила свою пухлость, кожа на ней висела, и она была очень слаба. Когда ей уже во второй раз стало плохо, отец милостиво позволил ей иногда садиться ненадолго на Абсалома.

Возле Иерихона возникли два основных палаточных городка. На северной окраине города были развалины древнего Иерихона и источник, называвшийся Эйнэс-Султан, течение которого создало оазис, сделавший возможным возникновение Иерихона почти десять тысяч лет назад. Теперь источник обеспечивал водой тысячи перемещенных лиц. Еще два лагеря возникли чуть подальше к северу вдоль шоссе.

Другая территория — Акбат-Джабар, к югу от Иерихона, наступала на склоны голых холмов по направлению к подножию Горы Соблазна. Здесь формировался лагерь, который находился гораздо ближе к нашему тайнику, и мы решили остановиться в нем.

Ни дежурств, ни какой-либо организованности. Десятки тысяч ничем не занятых людей слонялись бесцельно. Ни туалетов, ни кухонь, ни больниц не было. Лишь приходили из Аммана одиночные грузовики Красного Полумесяца. Распределением палаток, продуктов, одеял, лекарств ведала неимоверная бюрократия, над которой уже главенствовал черный рынок. Еду нам швыряли как куриной стае. Получить воду — значило простоять в очереди большую часть дня в ожидании водовозной машины, а она частенько вовсе не приходила или уходила сухой, когда половина очереди еще оставалась ждать. Первые две недели мы спали на земле, и нам пришлось пережить два сильных ливня.

Наконец, из Дамаска пришел конвой с припасами. Нас заставили выстроиться вдоль улиц и приветствовать едущих громкими криками, а киносъемочная группа запечатлевала все это на пленке. Прежде чем что-нибудь раздали, нам пришлось три часа слушать речи о том, что сионисты довели нас до всего этого и что арабские братья спешат нас спасти. Детей поместили вокруг грузовиков с продуктами, и по сигналу кинооператора все должны были протянуть руки и кричать, как нищие.

Нам удалось достать спальные матрацы и армейские палатки на шесть человек. Выяснилось, что ни из одной арабской страны никакого груза не было, все это — подарки из разных стран мира через Международный Красный Крест.

Настала очередь настоящих трудностей. Большинство перемещенных лиц составляли люди, бежавшие группами — вся деревня, племя или клан. Самая желанная земля в Акбат-Джабаре была та, что ближе к Иерихону. Поскольку никаких властей не было, начались споры из-за места. У больших групп, состоящих в основном из мужчин, было достаточно сил, чтобы захватить лучшие участки. А мы — маленькая семья, отрезанная от своих кланов. По воле Аллаха они находились где-то в Ливане. Были и другие «разлученные» семьи вроде нашей, и хаджи Ибрагим быстро занялся их розыском с тем, чтобы объединить их под своим руководством. Положение отца привлекло к нему внимание нескольких сотен семей. Они знали его как мухтара Табы, и его авторитет вырос, когда стало известно о нашей эпопее в пещере у Кумрана. По поручению своих новых сторонников он застолбил участок. Его назвали Табой по примеру других племен, давших имена своим участкам по названиям своих родных деревень.

Сначала мы попытались построить жилище из глины, но дожди не позволили ему как следует высохнуть, и каждый раз во время дождя наша лачуга протекала. И мы ушли под холст.

Хаджи Ибрагим спал в одной палатке с Агарью и Рамизой. Другую шестиместную палатку разделили занавесками на три части. Омар, Джамиль, Сабри и я были в одной части; Фатима, Камаль и их дочка — в другой; свой крошечный уголок был и у Нады. Когда все матрацы укладывали на ночь, места для прохода не оставалось.

Бедуинская палатка делается из шкур и меха животных и выдерживает самую суровую погоду. А наши палатки из Италии были сделаны из тонкого холста, не годного для данной цели. Они так протекали, что мы оказывались как будто посреди русла вади, заполненного мчащимся потоком. А когда прекратились дожди, они стали грохотать от пыльных бурь, как будто их осыпали дробью из ружья, и летом солнце разложило все, что от них осталось.

В первый год никто не избежал свирепой дизентерии. Холера и тиф пронеслись через Акбат-Джабар, как смерть со своей косой. Много детей отправилось к Аллаху, в том числе и маленькая дочь Камаля и Фатимы, умершая от простуды. С эпидемиями приходилось справляться единственному врачу из Иерихона и еще одному, бежавшему из Яффо, да нескольким медсестрам. На их попечении было больше пятидесяти тысяч человек в пяти лагерях вокруг города. Имевшейся вакцины даже близко не хватило бы на всех нас, и прививки делали лишь самым сильным кланам и тем, кто давал самые крупные взятки.

С наступлением лета самой большой нашей бедой стала жара. Лишь изредка было меньше девяноста градусов[16], а когда задувал из пустыни хамсин, доходило и до ста тридцати[17]. Вместе с мухами население Акбат-Джабара достигало миллиардов. Их пропитанием были наши болячки и открытые канализационные стоки, и вдобавок ко всему появились огромные кровожадные комары. Мы соорудили из глины навес, давший нам еще чуть-чуть места, но об уединении не могло быть и речи. Ни деревца не росло в Акбат-Джабаре, и играть можно было разве что на широких дорожках нечистот, протекавших через лагерь вниз к Мертвому морю.

Немало видений ада описано в Коране. Если собрать их все вместе, наверно и получится нечто похожее на Акбат-Джабар.

Больше всего меня потрясало то, как большинство людей относилось к этому аду. Нам говорили, что как добрые мусульмане мы должны принимать нашу участь как волю Аллаха. Нежелание хоть что-нибудь предпринять делало Акбат-Джабар местом жалкого существования. Мой отец руководил, он боролся, у него была гордость. Большинство же из нас было просто собаками, клянусь именем Аллаха.

О, они конечно жаловались. С утра до ночи мало о чем говорилось кроме несправедливости изгнания и туманных намерений вернуться, и разговоры о возвращении были полны детских фантазий. Война кончилась, и мы знали, что условия в лагерях вокруг Аммана не лучше, чем в Акбат-Джабаре. К нам поступало мало помощи, а та, что поступала, редко исходила из арабских стран.

Это был кошмар. Самым ужасным в этом кошмаре были сотни лагерей по всему Западному Берегу Палестины. Мы были палестинцами и в Палестине, но наши соотечественники не шевельнули пальцем, чтобы позаботиться о нас. Мало того, они обращались с нами как с прокаженными.

Избранный от нескольких тысяч «заблудших», Хаджи Ибрагим стал в Акбат-Джабаре одним из лидеров. Вместе с четырьмя-пятью другими старыми мухтарами он отчаянно стремился внушить нашим людям некое подобие достоинства.

Среди нас были ремесленники. Были столяры и медники, сапожники и портные. Было несколько учителей и торговцев. И однако мы ничего не делали. Не посадили цветочка. Не открыли школы. Не следили за порядком. Не подыскивали земли для возделывания. Не делали попыток создать производство. И даже не собирали и не удаляли собственные отбросы.

Мы гнили — и жаловались. Мы проклинали евреев. Нас одолевала жалость к самим себе. Мы дожидались, когда виноватый и всем обязанный нам мир придет и спасет нас, ибо спасти себя сами мы не были способны.

Большинство дней и половину ночей отец сидел на собраниях, одно собрание за другим. Каждая попытка его с немногими сторонниками организовать лагерь и ответственно управлять им разбивалась о горячие схватки за племенные права. Главным доводом было то, что если мы сделаем что-нибудь для себя, то для евреев и внешнего мира это станет знаком нашего примирения с изгнанием. А пока мы ничего не делаем, можно продолжать плакаться всему миру, а арабским лидерам — обличать еврейское государство.

Ибрагим сто раз приходил в нашу лачугу, ругаясь, полный отчаяния из-за нашей спячки и отсутствия достоинства. Когда некоторые лагеря передвинули к границе, он понял, что это было сделано для того, чтобы перемещенные могли день и ночь смотреть на свою украденную землю и копить ненависть.

Как-то раз вечером, после особенно горькой встречи с шейхами и мухтарами, мы с отцом прогуливались у подножия Горы Соблазна, откуда было видно скопище глиняных лачуг.

— Ишмаель, — прошептал он, — нас предали. Мы пленники в собственной стране. И нас сделали пленниками сознательно. Знаешь, кто в конце концов возглавит эти лагеря? Самые безжалостные убийцы. Один Аллах знает, что за породу людей мы здесь выводим, и один Аллах знает, к каким бедам они нас приведут. Наша ненависть к евреям сделает нас слепыми ко всякой попытке снова стать порядочными людьми.

Он положил руку мне на плечо.

— Ишмаель, мы с тобой каждый день будем ходить в Иерихон. Будем смотреть и слушать. Где-нибудь в этом городе кто-нибудь поддерживает связь с евреями и знает, как добраться до Гидеона. Посмотрим, нет ли способа переговорить с евреями и вернуться в Табу. Иначе нам останется лишь подохнуть в этом страшном месте.

Глава вторая

Я узнал, что Иерихон — город старый, ему почти десять тысяч лет. Собственно Старый город, обнесенный стеной, насчитывает почти девять тысяч лет. Иерихон почти всегда был городом арабским. В те древние времена нас называли ханаанеями. В первый раз ханаанскую землю у нас отняли, когда Иисус Навин завоевал ее больше трех тысяч лет назад.

Спасибо, что Мохаммед и Коран исправили все то, что евреи наврали про Иерихон в своей так называемой Библии, оказавшейся фальшивкой. Царь Давид, которому евреи не доверяли, написал свой знаменитый «23-й псалом» о Вади Иерихон, где назвал ее «долиной тени смерти». Давид стал мусульманским святым и пророком. Обладая даром предсказания, он должно быть видел Акбат-Джабар и другие лагеря вокруг Иерихона — вот почему он так его и назвал.

Марк Антоний принес Иерихон в дар Клеопатре. Иисус хорошо знал страну, ведь он исходил все вокруг. Он ходил и по самим улицам Иерихона, там он вернул зрение слепому нищему.

У Ирода, чистокровного арабского царя, правившего евреями, был в Иерихоне дворец для отдыха с горячими бассейнами, где он топил своих родственников, угрожавших его трону.

Город этот весьма знаменит, но в те дни он выглядел не очень-то хорошо.

Нам пришлось продать Абсалома — мы больше не могли его прокормить. Это был замечательный ослик, он стал моим приятелем. Мы подолгу разговаривали, когда ходили от пещеры к нашему источнику и в Иерихон. Крестьяне часто жестоки к своим осликам, но у Абсалома был хороший хозяин. Нада плакала навзрыд, когда его продали. Я, конечно, скрыл свои слезы.

Мы с хаджи Ибрагимом каждый день ходили из Акбат-Джабара в Иерихон и прислушивались к разговорам, стараясь найти ниточку к тому, кто, может быть, имел дела с евреями по ту сторону границы перемирия. Мы не пропускали ни одного кафе, киоска, магазина, вертелись возле уличных разносчиков. Мы общались с нищими, торговавшими из-под полы такими вещами, как гашиш. Мы прислушивались к разговорам у автобусных остановок, управления Красного Креста, на мосту Алленби, в иорданских военных лагерях, даже в мечетях.

Когда казалось, что мы напали на след вероятного агента евреев, надо было быть особенно осторожными. В нашем мире двум человекам нередко хватало и десяти минут, чтобы запросто сказать друг другу «здорово!» Если же для встречи не было повода, то полчаса могли продолжаться бесплодные иносказания и пословицы, за которыми следовал десятиминутный разговор, чтобы вежливо расстаться, никого не обидев. Работали мы тщательно и усердно, но месяц поисков принес нам полное разочарование.

Однажды вечером, поздно вернувшись из Иерихона, я доложил отцу, что не нашел ничего нового. Он в отчаянии развел руками и повернулся спиной. Я был в ярости от неудачи. Найти контакты с евреями стало для отца навязчивой идеей. И меня глубоко расстраивало, что я не могу ему в этом помочь.

Были и другие причины, по которым мне нужно было добиться успеха. Сабри завоевал себе местечко в сердце моего отца. Большой умелец по части автомобильной механики, он был один на тысячу, кто мог работать в Иерихоне. Когда он раз в неделю отдавал отцу свой заработок, Ибрагим гладил его по голове и говорил, какой он славный парень.

Джамиль тоже все больше становился на виду. Он целыми днями околачивался поблизости с шайкой юнцов, и говорили они лишь о мщении. Их бравады поощряли старшие, пичкая их сражениями, которых никогда не было, и подвигами, которые никогда не совершались. Пока что хаджи Ибрагим не прислушивался к голосам мести, но если слушать эти разговоры день и ночь, один Аллах знает, когда у него переменится настроение.

Когда в долину спускалась ночь, я уходил через лагерь к подножию Горы Соблазна, чтобы выбраться из людской толчеи. Я забирался на скалы, чтобы не смотреть вниз на Акбат-Джабар. Иногда мне чудилось, что я снова на своем выступе в пещере до того, как начались здесь все эти несчастья.

На Горе Соблазна небо никогда не было совсем ясным из-за огней в лагерях и городе. И я мог там размышлять, как делал Ибрагим на могиле пророка в Табе. Однажды ночью я стал изо всех сил думать о нашей проблеме, прижавшись к камням, чтобы заснуть.

Я проснулся от звуков музыки, издаваемых пастушьей флейтой. Был не день и не ночь, но все вокруг меня исходило странным, мягким сиянием — голубым, фиолетовым и желтым, казалось, оно пульсировало и исходило от скал. Я пошел по направлению к музыке, и там, за ближайшим валуном, сидел толстенький маленький человек с бахромой серебряных волос вокруг лысины.

— Добрый вечер, — сказал я вежливо. — Да благословит Господь нашу встречу.

— Он благословил, Ишмаель, — сказал он, отложив флейту в сторону.

— Откуда вы знаете, как меня зовут? — спросил я.

— Потому что я мусульманский святой и пророк, — ответил он. О, как это меня напугало! — Ты слышал об откровении, Ишмаель?

Мой рот издал дрожащее «да».

— Кто… вы? — прокаркал я.

— Я Иисус, — сказал он.

Мой первый порыв был убежать, но какая-то неведомая сила удержала меня на месте.

— Не пугайся, мой маленький друг.

Кто бы он ни был, он хороший человек, и я почувствовал себя вне опасности.

— Вы совсем не похожи на то, как вас изображают, — осмелился я сказать.

— Это идолы, — отрывисто сказал он. — Разве я выгляжу высоким и с рыжей бородой?

— Нет.

— Если бы было так, то я наверняка был бы не Иисус. Не знаю, откуда пошла молва о моей внешности. И я совсем не понимаю, почему человек моего вида не может быть таким же святым, как эти идолы.

И вдруг он пропал.

— Где вы? — воскликнул я.

— Здесь! — чудно отозвалось эхом через каменные стены.

Я рискнул взглянуть на себя. Мои лохмотья исчезли! На мне было чудесное черное с белым одеяние, отделанное золотом, и нагрудник из драгоценных камней.

— Здесь, — звал голос, — здесь…

Внезапно меня стало поднимать от земли. Я почувствовал под собой качание и, посмотрев вниз, увидел себя верхом на чудесном огромном звере, и мы поднимались над утесами Горы Соблазна. Животное скакало огромными прыжками, хотя ничего не было под его копытами, и голубые молнии вылетали из его ноздрей, не производя никаких звуков.

Он повернул ко мне лицо и улыбнулся. Это был Абсалом! И это был не Абсалом. Он был такого же цвета, как текущий мед, и на нем было покрывало из той же чудесной ткани, что моя одежда. Конечно же, это был Абсалом, но его лицо напомнило мне Наду, а его большие копыта были усеяны алмазами. На нем не было седла, и я приник к его гриве, заплетенной в блестящие черные косы трех футов длиной.

— Здесь… здесь… — звал голос, пока мы поднимались прыжками, покрывавшими сотню миль.

Я стал чувствовать себя на Абсаломе в полной безопасности, когда мы во весь опор погружались в пояс комет с длинными хвостами. Когда они оставались позади, я различал, что у каждой было лицо мусульманского святого, но странным образом похожее на стариков, умерших в Табе. Из комет мы попали в яростные зарницы, производившие шум и искажавшие небо.

Мы попали к морю, гладкому, как кожа Нады, и Абсалом заскакал по морю, а потом через огромные пещеры в тысячу футов высотой, и их соляные сосульки были украшены серебряной пылью. После пещер мы мчались в полной темноте. Ветер был наполнен ароматом мирры.

— Теперь можешь слезть, Ишмаель.

Стоя посреди вселенной, я без колебаний подчинился. Абсалом исчез, но я не чувствовал страха. Передо мной возникла дорожка, обрамленная большими алебастровыми кирпичами, и я вошел в лес оливковых деревьев со стволами из слоновой кости, а листья у них были из сверкающих рубинов, и плоды казались кошачьими глазами.

Флейта позвала меня с дорожки к брызжущему водопаду, стекавшему в бассейн с вином. За ним был большой открытый луг, покрытый разноцветными лепестками роз и самой мягкой травой, какую мне приходилось видеть. Иисус сидел среди роз.

— Где мы? — спросил я.

— В первом раю, — ответил Иисус. — Дальше я идти не могу.

— Но на небесах ты ведь можешь пойти куда угодно!

— К сожалению, не раньше, чем Аллах окончательно распорядится обо мне. Когда я пришел в первый раз, Аллах заверил меня, что я и мои последователи могут неограниченно пользоваться небом. Мне доставляло хлопоты изгнать всех, кто населял землю и умер до моего рождения. Больше всего мне хотелось выбросить евреев. Я когда-то был еврейским рабби, ты знаешь. Однако моим именем была названа целая религия, и Аллах отдал им небеса, потому что они одни из всего человеческого рода знали истину. Мы могли ходить везде до седьмого рая, пока он не пришел.

— Кто он?

— Мохаммед.

— Ты знаешь Мохаммеда?

— Ну конечно. Пока он не пришел, меня считали сыном Аллаха. Мохаммед яростно спорил целые столетия, и меня в конце концов понизили до мусульманского святого и пророка.

— Так кто же ты, Иисус? Еврей, христианин, мусульманин?

— Я истинно верующий. Понимаешь, ныне только исламу принадлежит небо.

— Но почему ты не можешь выйти за пределы первого рая?

— Я все еще отказываюсь согласиться с заявлением Мохаммеда, что всех неверных надо заживо сжечь. Мне удалось убедить Аллаха оставить неверных хотя бы в первом раю. Но Мохаммед, надо сказать, настойчив. Он желает всех других сжечь.

— А христиане знают, что ты на самом деле мусульманин?

— Они бы отказались в это поверить, по крайней мере пока Аллах не вынесет об этом окончательного решения. Мне не хочется беспокоить Аллаха, потому что, в конце концов, ему же приходится присматривать еще за семьсот пятьюдесятью четырьмя миллиардами триллионов других планет, не говоря уже обо всех солнцах и всех этих сумасшедших кометах.

— Но если есть лишь одно настоящее небо, то куда же уходят люди со всех этих других планет?

— У всех них есть свое седьмое небо. Одно на планету, вот так. Но я ведь пришел, чтобы помочь тебе справиться с твоими трудностями, Ишмаель, — сказал он, внезапно сменив тему небесной политики. — Скоро ты увидишь золотую лестницу, — сказал Иисус. — Взойди по ней, и найдешь ответ.

— Но это загадка, которую невозможно отгадать, — возразил я.

— Все, что выше, чем здесь, — загадка. Если бы мы не говорили загадками, никто нас не понял бы.

И сразу за ним появилась золотая лестница. Теперь я испугался.

— О, Иисус, — воскликнул я, — помоги мне! Что есть истина небес?

— Истина в том, что Аллах один. Он — все добро, и он — все зло. В каждом из нас он поместил равную меру того и другого. Тебе дан ум, чтобы вести войну внутри самого себя и удовлетворять только себя. Положись на собственную душу. Найди свой собственный ответ, и ты будешь свободен.

— Это самая ужасная загадка из всех!

— Однажды ты ее разгадаешь. А теперь взбирайся, Ишмаель. Чтобы получить ответ, тебе надо забраться на уровень, на который ты однажды взбирался, и там ты найдешь ответ.

— Но… но…

— Больше ни о чем не спрашивай. Действуй своим умом. А мне надо идти. Мне еще предстоит долгий путь, а лошади у меня нет.

Поначалу поднятие по золотой лестнице было удовольствием, чудом. Но с каждой ступенькой мое тело становилось все тяжелее, а руки и ноги все менее надежными. Я поскользнулся! И лестница исчезла! Я взбирался по обрыву — ужасному обрыву, борясь и потея, хватаясь за него и бормоча от страха. Без сил я упал на выступ, в крови и слезах.

Передо мной была странная дверь. Когда я добрался до нее, она открылась. Я оказался в комнате, огромной, как царский дворец, но там ничего не было, кроме малюсенького старинного горшка с надписью: «ПЕПЕЛ ПРОШЛОГО».

И в этот момент я стал погружаться. Я падал, и все чудные зрелища, запахи и звуки, которые я слышал, смешались вместе и передразнивали меня. Я увидел, как появилась планета Земля. Я падал все быстрее. Огни Акбат-Джабара возникли как дальняя вспышка, становившаяся все больше и больше. Меня разобьет на миллион кусков! Ниже… ниже… ниже… О Аллах, помоги мне!

Луч солнца открыл мне глаза. Я знаю! Я знаю! Я кинулся с Горы Соблазна в Акбат-Джабар, падая и обдирая в кровь руки и колени. Задыхаясь, я вбежал в нашу лачугу, схватил хаджи Ибрагима за руку и потащил его вон.

— Отец, — прошептал я ему на ухо, — я знаю, как связаться с евреями.

Глава третья

Я не мог рассказать хаджи Ибрагиму о своем путешествии в первый рай. Семья поверила бы мне, и возникла бы жуткая ревность оттого, что Иисус нанес свой персональный визит именно мне.

Будучи мухтаром Табы, отец наслышался за своим столом в кафе многих удивительных историй. Мы не глумимся над тем, что кажется фантазией. Нам и в самом деле трудно сказать, где кончается фантазия и начинается действительность. Один только мой отец обычно подвергал эти истории сомнению, но никогда не говорил этого в лицо рассказчику, ведь это могло его обидеть.

Я был в полной уверенности, что мое путешествие произошло на самом деле и раскрыло глубокую тайну. Но в глазах Ибрагима мне все-таки не хотелось показаться глупым. Я решил одолеть проблему логикой, ведь он был одним из немногих, кто мог бы это оценить.

— Смотри! — воскликнул я показывая на вывеску под окном второго этажа на противоположной стороне улицы. Надпись гласила:

— Во имя пророка, скажешь ты мне, в чем дело? — спросил Ибрагим.

— Помнишь, дети в Табе болтались у шоссе? Что они делали?

— Попрошайничали, — ответил он.

— А еще?

— Продавали напитки и еду.

— А еще что?

— Сыну не полагается задавать отцу загадки. Как раз наоборот.

— Что же еще они продавали? — настаивал я.

— Наконечники для стрел, черепки.

— А кто их покупал?

Ибрагим начал понимать мою игру.

— Большей частью евреи покупали, — сказал он.

— Да простит мне Аллах мое ужасное непослушание — что я был в киббуце Шемеш против твоей воли, но мне надо рассказать тебе, что я там увидел. Евреи устроили целый музей древностей. В Табе все дети знали, что евреи купят все, что относится к древностям. И я узнал, что и в других киббуцах есть музеи. Евреи с ума сходят по музеям.

Лицо отца просветлело. Я взволнованно нажимал.

— Помнишь, раз или два в год кто-нибудь находил сломанную вазу или урну? Мы ее всегда брали в Иерусалим, потому что торговцы из Старого Города давали хорошую цену. И вот я увидел, что те вещи, что мы продавали семье Баракат, попадают в конце концов в музей в Шемеше. Помнишь, я читал тебе в палестинской «Пост», как раз перед войной, что евреи заплатили десятки тысяч фунтов за несколько свитков, найденных около Кумрана?

— Ага, — сказал отец.

— По дороге к Мертвому морю — сотни пещер, много их и на иорданской стороне. Пустыня покрыта холмами, скрывающими древние города. Неужели бедуины не рыскали по этим местам? Неужели он их не покупает? — сказал я, показывая на вывеску доктора Нури Мудгиля. — И неужели он не продает их евреям?

Я видел, что мои доводы попали в цель.

— Может быть, ты и прав, — сказал он.

Мое сердце бешено колотилось, пока я доставал из одежды один из предметов, которые мы с Надой нашли на скалах над нашей пещерой. Это была металлическая палочка длиной около фута со сдвоенной головой горного козла на конце. Ибрагим развернул бумагу и завернул снова.

— А другие вещи? — спросил он.

— Остальное лучше попридержать, — сказал я.

— А ты умеешь шевелить мозгами, Ишмаель.

— Когда будете торговаться, уходи, независимо от того, что он предложит.

— Это ты мне рассказываешь, как торговаться! — заорал он.

— Нет, конечно. Я всего лишь покорное дитя. Подумай только вот о чем. Выслушай его предложение и дай понять, что есть еще и другие подобные вещи.

— Это я и собираюсь сделать, — сказал Ибрагим и перешел улицу, велев мне подождать.

Хаджи Ибрагим поднялся по лестнице с обвалившейся штукатуркой на второй этаж. Там было четыре офиса, принадлежавшие единственному в Иерихоне врачу, единственному адвокату и экспедитору сельскохозяйственных грузов с Западного Берега в Иорданию. У четвертого офиса значилось имя доктора Нури Мудгиля. Ибрагим постучал и вошел.

Это была просторная комната, беспорядочно заваленная книгами и бумагами. Вдоль двух стен стояли длинные скамьи, на которых чистили и мыли найденные предметы. На одной из скамеек лежало несколько черепков, видимо находившихся в процессе восстановления большой вазы. На другой валялись чертежи и размеры древностей. Стены были покрыты аттестатами, документами и фотографиями, изображающими маленького изуродованного человечка на раскопках и банкетах или произносящего доклад в университете. Читать документы хаджи Ибрагим не умел, но внимательно всматривался в фотографии. Почти на всех них Нури Мудгиль был среди западных людей, многие из которых, похоже, были евреями. «Умница Ишмаель», — подумал он, что решил, что этот человек возможно ведет дела с евреями.

Дверь маленького внутреннего кабинета открылась. У доктора Нури Мудгиля была сильно изуродована нога, и под левой подмышкой его поддерживал костыль. Правая рука была усохшей.

— Сердечный привет в этот благословенный день, — сказал доктор Нури Мудгиль. — С благоволения и благословения всемилостивейшего Аллаха, который есть и всемогущий Иегова, один и единственный незримый Бог, и истинный Бог семи небес над нами, нашей собственной плывущей планеты со всей ее многочисленной и разноцветной фауной и флорой и всех других видимых небесных созвездий над нами и вокруг нашей земли.

— Аллах самый великий. Все благодарности и хвалы ему. Да будет благословен этот день, когда меня привели в ваш офис со всеми его бесконечными чудесами, — отвечал Ибрагим.

— Есть ли в моей скромной рабочей комнате что-нибудь, что соблазняет взор столь благородной личности, как вы?

— Все здесь говорит о человеке, одаренном великими и необычайными дарованиями, на кого ниспослано великое благословение, так что все — это то же самое, что и что-нибудь.

— Ваш глаз, я вижу, остр, и ваш язык принадлежит человеку, знающему наизусть много сур Корана, — продолжал археолог.

— Коран — это самые святые слова и прославленное послание, — сказал Ибрагим. — Эта блаженная книга всегда могла довести меня до слез и страха перед всемогущим Аллахом.

— Да, — продолжал Нури Мудгиль, — это, конечно, величественное и сильнейшее чудо для всех праведных людей, населяющих эту планету.

В эту минуту торговец кофе, который всегда находится где-нибудь поблизости, вошел с кофейным финджаном, чашками и тарелкой липких сладостей на подносе.

— Ваше благословенное имя, сударь?

— Я Ибрагим, временно живущий среди несчастных в Акбат-Джабаре.

— Чем я могу быть вам полезен?

— С поры моего изгнания я в моих странствиях набрел на некоторые предметы, которые могут представлять интерес.

— Вашим визитом вы оказали мне честь, Ибрагим, — сказал Нури Мудгиль, увлекая Ибрагима в свой внутренний кабинет.

Он проковылял к своему письменному столу и попросил гостя присесть. Они прихлебывали кофе и занялись сигаретами. Ибрагим заметил, что пачка была не палестинской марки, а табак — превосходного сирийского качества.

Когда все возможные приветствия иссякли, Ибрагим развернул принесенную вещь и положил ее перед археологом. Глаза Нури Мудгиля сузились, лицо выразило любопытство. Он включил стоявшую на столе сильную лампу, разглядел предмет в лупу и издал протяжное «гм-м-м-м».

— Мне необходимо навести кое-какие справки, — сказал доктор Нури Мудгиль.

— Стало быть, вам интересно?

— Да, разумеется. Скажите, Ибрагим, вы эту вещь купили или нашли?

Ибрагим подумал над вопросом. Он казался довольно невинным.

— Ее нашли, — ответил он.

— Я не буду спрашивать вас о точном месте вашей находки, но в общем место и история находки будут иметь прямое отношение к ее ценности.

Ага, он меня заманивает в ловушку, подумал Ибрагим.

— Она была обнаружена в общем-то на этой местности, — сказал Ибрагим.

— Это все, что было найдено?

— Нет, там было много предметов.

— Десяток?

— Может быть, может быть.

Доктор Мудгиль отложил в сторону предмет и лупу.

— Не следовало бы нам скинуть одежды вежливости и сберечь недели бесполезных разговоров и пререканий?

— Конечно, — сказал Ибрагим. — Я всегда предпочитаю сразу браться за суть дела.

— Вы хаджи Ибрагим аль-Сукори аль-Ваххаби, не так ли?

— Ваши слова проникли сквозь много слоев предосторожности. Я хаджи Ибрагим. Как вы узнали?

— Ваши подвиги в Кумране не остались незамеченными в некоторых кругах, равно как не остался незамеченным и ваш переход в Иерихон. Следует ли мне заключить, что это было найдено в пещерах за Кумраном?

Ибрагим не отвечал.

— Хаджи Ибрагим, — начал Нури Мудгиль монументально спокойным голосом, — вы великий человек во многих делах, но в вопросах древностей вы ребенок. Торговцы — отъявленные воры. Скажу вам без обиняков, что у вас нечто совсем необычное и, возможно, весьма ценное.

Оборона Ибрагима пошатнулась от искренности собеседника. «Неужели он не пытается меня одурачить?»

— Я не хочу расхваливать себя выше царского верблюда, но у меня репутация честного человека. Уважение, которое я заслужил, я приобрел не обманом бедуинов. Поверьте, мой знаменитый друг, ваш собственный дядя шейх Валид Аззиз, да благословит Аллах его имя, частенько сиживал в том самом кресле, которое вы сейчас занимаете.

— Да простит мне Господь слово вопроса к человеку вашего положения, но разве Валид Аззиз, да направит Аллах его пути, не обращался к торговцу в Беэр-Шеве с находками племени?

— К торговцу, да. Есть торговцы и в Беэр-Шеве, и в Газе, и в Восточном Иерусалиме. Но я — единственный во всей Палестине арабский специалист по археологии. Своему торговцу в Беэр-Шеве Валид Аззиз продает заурядные находки в глине. Как любой другой, он знает цену горшка или масляной лампы. Но! Когда Валид Аззиз находит редкую вещь из слоновой кости, металла или хорошего стекла, или старинный предмет из бедуинских драгоценностей, он приходит с ними ко мне. Понимаете, я специалист, и я могу направиться непосредственно к нескольким покупателям, которые полностью мне доверяют.

Мудгиль открыл ящик письменного стола, вынул оттуда и развернул четыре маленьких глиняных скарабея и положил их перед Ибрагимом.

— От бедуинов Таамиры. Чудесные, не так ли? Это те самые люди, что пытались проникнуть в вашу крепость в Кумранских вади, и за их усилия едва не были вами убиты.

Хаджи Ибрагим взял одного из скарабеев и рассмотрел его.

— Что это может дать?

— Сто — сто пятьдесят.

— Так много? Вам можно позавидовать, что у вас такие клиенты, — сказал Ибрагим.

Археолог осторожно завернул трех скарабеев. Когда Ибрагим передал ему последнего, он рассыпался в пыль в его руках.

— Жаль, жаль, — сказал Мудгиль. — Не волнуйтесь. Таковы уж эти нежные древности. К счастью, те, кто принес их мне, видели, как предметы рассыпаются в пыль прямо в их собственных руках. Не стоит рыдать.

Ибрагим раскрыл рот для извинений, но Мудгиль пожал плечами.

— Считаете ли вы, что у вас есть покупатель для этого? — спросил Ибрагим, указывая на свой таинственный металлический предмет.

— Покупатель есть, при условии, что это то, чем кажется.

— А чем это кажется?

— Мы называем это штандартом. Украшение. Вероятно, в полый конец вставляли деревянный шест. Что в нем необычно, так это то, что он не местного происхождения. Не припоминаю, чтобы в Палестине находили что-либо подобное. Скорее это похоже на Иран, может быть, Ирак. Чтобы продать это, вы должны быть готовы подтвердить, что это и другие найденные предметы найдены возле Кумрана.

Хаджи Ибрагим понял, что он и в самом деле ребенок в этой беспощадной игре. Кажется, у него было мало выбора, кроме как действовать заодно с профессором.

— Мне надо оставить это на несколько недель, — сказал Мудгиль.

— Но… но зачем?

— Чтобы установить подлинность.

— Но вы же профессор. И наверняка знаете, что это такое.

— Я знаю, на что это похоже. В археологии больше тайн, чем в Коране. Нам надо сделать пробы, чтобы определить точный возраст и происхождение.

— Разве это возможно?

— То, что кажется мертвым металлом, на самом деле набито всеми видами живых организмов. Они — дорожные карты. Мы можем выяснить его возраст с точностью до нескольких сотен лет. Если это то, чем кажется, то ему должно быть больше шести тысяч лет. Для меня загадка, откуда оно взялось? Сделано из меди, так что нужно определить содержание мышьяка и прочие характеристики. Это даст нам ниточку, чтобы узнать, из какой копи добыта руда.

Ибрагим в удивлении моргал. Важнее, чем цена, было то, что определенно казалось, что покупатели Нури Мудгиля — евреи. Никогда он не слышал, чтобы араб тратил деньги на древности. Ишмаель чудесно все устроил.

— Если я отдам вам это на неделю, то я остаюсь ни с чем, — сказал Ибрагим.

— Вы сказали, что у вас еще десяток таких. Полная гарантия, что покупатель наверняка пожелает иметь их все. Мохаммед не мог бы просить лучшей защиты.

План Ибрагима перехитрить археолога терпел поражение. Замыслы и контрзамыслы вертелись у него в голове. Что, если все сказанное Мудгилем, — фальшивка и чушь? Откуда ему знать? Не лучше ли было бы отправиться прямо к торговцу в Восточном Иерусалиме и воспользоваться своим шансом? Но погоди-ка! Мудгиль допустил, что эта штука может быть ценной.

— Вы можете взять это на неделю, конечно. Нет проблем, — сказал Ибрагим.

— Вы приняли правильное решение, — ответил Нури Мудгиль.

Он встал, оперся на костыль и без долгих прощаний проводил Ибрагима к двери.

— Мне надо мчаться в Иерусалим, — сказал Мудгиль. — Это очень интересно.

Глава четвертая

Прошло несколько недель, а от Нури Мудгиля — ни слова. Отец мог без конца повторять притчи о терпении, но теперь чувствовал, что его собственное терпение кончается. Он все больше боялся подвоха. Он стал ожидать набега иорданцев, они найдут в нашей лачуге девять остальных находок и заберут их. Он велел мне забрать их из дома и спря-тать вместе с нашим арсеналом в тайнике. Когда отец получил наконец записку с просьбой навестить археолога, он отправился в Иерихон с мрачным предчувствием.

— А, хаджи Ибрагим, заходите! Да благословит Аллах нашу встречу!

— Да благословит Аллах, наш божественный светильник, все ваши дни, профессор. Ваша неожиданная записка застала меня врасплох. Я не ожидал услышать о вас так скоро.

Медный штандарт лежал на столе Мудгиля, пока они бормотали над чашечками кофе, подбираясь к сути дела. Хаджи Ибрагим тщательно прислушивался к каждому слову Мудгиля, чтобы уловить скрытый смысл, невысказанное между высказанными словами, невысказанные строки между высказанными. В то же время свое беспокойство он держал при себе и внешне не показывал ничего, кроме терпения и уважения.

Мудгиль поднял двуглавый штандарт.

— Эта штука вызвала уйму волнений. Однако она задает больше вопросов, чем дает ответов.

— Эти вопросы, я уверен, не за пределами познаний столь выдающихся лиц, как вы и ваши коллеги, кто бы они ни были.

— Чтобы ответить на эти вопросы, нам требуется ваше полное и явное сотрудничество, — сказал археолог. — Тайны довольно глубоки. Нам нужны все факты, какие можно собрать.

— Да, конечно, — сказал Ибрагим. — Намечается возможный покупатель?

— Отличный покупатель.

— Ага, да благословит Аллах этот день.

Мудгиль предупреждающе поднял палец.

— При условии, если вы захотите позволить такому покупателю осмотреть весь клад.

— Все вещи?

— Да.

— Полагаю, вы хотите, чтобы я передал их вам.

— Как вы могли догадываться, покупатель не из Иерихона, и ему трудно было бы попасть сюда. А если бы он даже и смог, то сами анализы невозможно выполнить в Иерихоне. — Пока Ибрагим размышлял, Мудгиль снова поднял штандарт. — Теперь мы можем предположить, что эта вещь происходит из очень, очень раннего периода. Это чрезвычайно утонченное изделие, тем более для своего времени. Взгляните на эти изгибы ручки, полость внутри, на головы горных козлов… искусство всех времен. Должно быть, это было сделано весьма развитыми людьми. У нас просто очень мало, почти никаких свидетельств о подобном народе в Палестине во времена хальколита.

— Простите меня, я не совсем понимаю, о каких временах вы говорите.

— Это было время, последовавшее за неолитом или новым каменным веком. Будем называть его медным веком — периодом в тысячу лет между каменным и бронзовым веками. Довольно любопытно, что мы раскопали множество предметов каменного века, черепа, наконечники стрел, редкие сельскохозяйственные поселения, но ничего из следующего века. И взгляните, то, с чем мы сейчас имеем дело, — это изысканное мастерство шести-семи тысяч лет назад. Но ведь медные копи Тимны были открыты не ранее чем через три тысячи лет после того, как сделали эту вещь. Что это были за люди? Как они попали в Палестину? Только при условии осмотра всего тайника мы можем надеяться ухватить какие-нибудь ниточки.

— А как насчет их ценности?

У Нури Мудгиля, когда он говорил о важном, была беспокоящая собеседника привычка смотреть ему прямо в глаза.

— Как музейный экспонат, это бесценно. Это также ничего не стоит.

— Такая загадка слишком трудна для меня.

— Есть богатые торговцы древностями. Нет такой вещи, как богатый археолог, и никакой бедуин не откажется от продажи находок. Все мы в арабском мире так мало ценим память о нашем прошлом. От Египта до Ирака наши древние места грабились веками, и большей частью нашими же людьми. В Иордании есть департамент древностей, но нет ни университета, ни музея. Департамент существует главным образом ради интересующихся иностранцев, приезжающих в Иорданию на раскопки. Они вывозят почти все. Лондон — это то место, где вы откроете Древний Египет — обычно в неосвещенном подвале или сейфе. Понимаете, хаджи Ибрагим, ведь археолог работает только ради радостей своей профессии, чтобы поставить свое имя на книге о своих открытиях, ради волнения от решения загадок прошлого. Из своих раскопок он ничего не берет для себя, независимо от ценности. Все это уходит к спонсору экспедиции. Если раскопки обнаруживают огромный клад, археологу могут отдать несколько вещей для украшения дома. Остальное продают дилерам.

— Правильно ли я расслышал вас, профессор Мудгиль, что вы сделали вывод, что мне выгоднее было бы пойти прямо к дилеру?

— Не хотелось бы мне видеть, как что-нибудь столь значительное заканчивается на черном рынке или в доме бессовестного коллекционера, грабящего наследие целого народа.

— Вы в самом деле говорите мне, что ни один археолог не присваивает себе некоторые свои находки?

Мудгиль рассмеялся.

— Не слыхал о таком. Может быть, потому, что я единственный археолог-араб в Палестине. Такой немедленно утратил бы свое положение в академическом мире. Мы не хотели бы потерять этот клад. Однако, если ваша цель — попытать счастья, то я предлагаю вам отнести ваши находки торговцам в Восточном Иерусалиме. Я дам вам несколько имен. Поиграйте с ними, и да сохранит вас Аллах.

Рука хаджи Ибрагима поднялась в останавливающем жесте.

— Дайте мне воспринять мудрость ваших слов, — сказал он. — Не могли бы вы сказать мне, о какой общей компенсации может думать покупатель?

— Сколько у вас всего предметов?

— Еще девять.

— Такого же качества?

— Так по крайней мере я видел.

Нури Мудгиль пожал плечами.

— Я в этом не очень разбираюсь, но думаю, что это стоит несколько тысяч долларов.

Стук сердца Ибрагима хорошо скрывала его одежда.

— Но я вправе узнать, кто эти покупатели, не так ли? Я хотел бы знать, что это попадет в хорошие руки.

— Хаджи Ибрагим, следует сделать вывод, что вы не совсем случайно пришли ко мне. Рассказ о том, как вы сбежали из Наблуса с половиной запасов иракского квартирмейстера — местная легенда из кофейни. Причина, по которой вы сбежали из Кумрана, — тоже предмет множества толков. Версия, заслуживающая доверия, — что вы не слишком очарованы Абдаллой и иорданцами.

— Политика. Что я понимаю в политике?

— Вы чересчур скромны, — ответил археолог. — Так позволите вы мне получить остальную часть коллекции для осмотра, или нет?

Ибрагим вытер внезапно вспотевшее лицо.

— Вы мне говорили, что моя защита — в том, что остальные девять вещей у меня. Теперь вы говорите, чтобы я и их отдал. Кто гарантирует мне тогда достойную цену? Откуда мне знать — да простит мне Аллах мои сомнения, — но вдруг что-нибудь потеряется.

— Будем говорить напрямик? — сказал Нури Мудгиль.

— Ну конечно. Прямота — величайшая из добродетелей.

— Гидеон Аш обещает вам достойную цену.

Глава пятая

Профессор доктор Нури Мудгиль — величайший араб из всех, кого я встречал, не считая моего отца. Ибрагим предупредил меня, чтобы я честно отвечал на все вопросы. Это пугало.

Я поднял мешок с девятью другими предметами на одну из его длинных скамеек и развязал его, затем выложил находки в ряд. Доктор Мудгиль проковылял к скамейке, тяжело опираясь на костыль и держа лупу в свободной руке. Он опустился на стул и наклонился так низко, что его лицо почти касалось находок.

— Во имя Аллаха, это замечательно, — повторял он.

В добавление к двуглавому штандарту с горными козлами, который он уже видел, там были два простых штандарта и третий, с орлом. Еще были два предмета из слоновой кости, вырезанные дугой, напоминающей молодую луну. В них было множество вырезанных или просверленных отверстий. Профессор доктор Мудгиль тотчас же предположил, что это обрядовые косы. Седьмой предмет выглядел как медный «рог изобилия» с большим изгибом. Восьмой предмет он описал как наконечник булавы. А последний едва не вызвал у него слезы; это было большое толстое кольцо, похожее на корону, украшенную множеством птичьих головок по верхнему краю. Пока он все это изучал и делал свои измерения и пометки, я разглядывал его наполненный чудесами кабинет. Как следовало из фотографий и удостоверений, он читал лекции во многих самых значительных местах за пределами Палестины. Его заурядная одежда и скромные манеры были разоружающими для столь известного человека. Закончив свой первый осмотр, профессор доктор Мудгиль пригласил нас в свой кабинет.

— Ишмаель готов правдиво ответить на все вопросы, — сказал хаджи Ибрагим. — Мальчик умнее, чем мог бы быть в свои тринадцать лет. Он мой наперсник и редко лжет. Он обо всем знает, в том числе и о моих поисках Гидеона Аша. Это он, Ишмаель, додумался, что вы, как археолог, можете иметь доступ к еврейской стороне.

— Ты понимаешь, Ишмаель, насколько важна наша тайна? — спросил он.

— Да, сэр, — сказал я.

— Вы правы. Евреи — самые необыкновенные исследователи прошлого. У них ненасытное увлечение своими корнями.

Он вынул топографические карты и фотографии вади и скал за Кумраном.

— Надо как следует изучить их и подумать, нельзя ли установить, где находится и та пещера, в которой вы жили, и та, где вы нашли сокровища.

Я почувствовал себя ужасно важным, но стушевался, поглядев на карты и фотоснимки. Они совершенно сбили меня с толку. Но когда профессор доктор Мудгиль объяснил, что они означают, мое смущение немного прошло.

— Вот здесь. — Я показал наугад.

Отец взглянул, но, не понимая, осторожно кивнул.

— Значит, ты увидел дыру над своей пещерой, и тебе стали говорить, что слабо тебе туда залезть?

— Да, сэр.

— Ты поднимался туда один?

— Он полез вместе с юношей по имени Сабри, которого мы взяли в свою семью в Наблусе. Сабри работает в Иерихоне, но я могу устроить встречу с ним, — сказал Ибрагим. — Ну, ответь же профессору. Вы поднимались вместе, — настаивал отец.

— Сабри не все время шел вместе со мной. Он испугался высоты и ушел.

— Остальной путь ты шел один? — спросил профессор Мудгиль.

— Нет, сэр. Я не сказал тебе, отец, боялся, что ты будешь недоволен, но я полез вместе с Надой. Это Нада все это нашла.

Я попытался взглянуть на хаджи Ибрагима, зная, что он не прибил меня на месте только из-за присутствия профессора доктора Мудгиля, но вспыхнувшее в его глазах бешенство говорило, что мне еще достанется. Конечно, я ничего не сказал о том, что Нада снимала свою рубашку.

— Тогда приведите ее сюда, — сказал археолог.

— Это невозможно, — резко ответил отец.

Мне надо было соврать. Сабри поддержал бы меня. И зачем я рассказал отцу про Наду!

Профессор доктор Мудгиль понимающе перевел взгляд с меня на отца.

— Ну, продолжим, — сказал он.

По его вопросам я нарисовал приблизительную карту пещеры с сокровищами, изобразив три ее помещения и расщелину, где мы их нашли. Он следил за каждым моим словом.

— Были там скелеты?

— Да, это было первое, что мы увидели. Мы их испугались.

То, что мы нашли кости ребенка в большом кувшине, указало профессору доктору Мудгилю, что хоронивший ребенка верил в бога или в богов. Дитя было укрыто в кувшине для путешествия на небо — что-то в этом роде. Кости другого ребенка возле обожженного камня говорили о том, что было совершено жертвоприношение.

Он задал мне множество вопросов о завертке в ткань, о зерне, признаках огня и всяком другом.

— Там было множество горшков, и разбитых, и целых. Мы их не взяли, потому что спускаться по скале было очень трудно, и мы боялись, что выроним их и они разобьются.

Профессор доктор Мудгиль пробормотал, что бедуины наверно уже разграбили пещеру. Он сделал пометку, чтобы связаться с шейхом бедуинов Таамиры, которые копаются в древностях в этом районе. Они разбираются в свидетельствах ткачества и гончарного ремесла. Он объяснил мне насчет слоев и хронологии.

— У нас есть доказательства, что пещерами между тем местом, где мы находимся, и Масадой пользовался Бар Кохба, еврейский революционер постхристового времени. Его восстание против римлян в первый раз обозначило конец евреев в Израиле. Без сомнения некоторые напластования остались от Бар Кохбы, а может быть даже от ессеев, которые были связаны с Иисусом и Иоанном Крестителем.

Он стал объяснять мне о напластованиях, пытаясь установить, не могли ли воины Бар Кохбы вместе со своими семьями жить в этой пещере, не подозревая о драгоценном кладе.

— Да, это очень возможно, — посчитал я. — Вещи были очень хорошо запрятаны глубоко в трещине в самом маленьком помещении. Само оно было непригодно для того, чтобы там жить, потому что высота там только три-четыре фута. Сокровища могли бы найти, если бы только специально их разыскивали. Нада их нашла потому, что обертка развалилась и камни вокруг осыпались.

Он спросил меня о деревянных палках поблизости. Я их вспомнил. Профессору Мудгилю это указывало на то, что эти неизвестные люди специально спрятали сокровище. В доисторическое время палками пользовались, чтобы копать. Из-за низкой влажности в некоторых глубоких пещерах деревянная палка или зерно часто оставались в сохранности.

Расспросы продолжались половину утренних часов. Наконец он выронил карандаш и потер глаза.

— Тайна расширяется, — сказал он. — Вот, дай-ка я тебе покажу.

Он ловко подставил костыль под плечо, проковылял в мастерскую и взял первый предмет — двуглавый штандарт с горным козлом.

— Пробы меди из этого изделия обнаруживают содержание мышьяка, что указывает, что она происходит из копей Армении. В Армении прослеживается столь же древняя цивилизация, как в Иерихоне и Плодородном Полумесяце. Это была самая первая христианская страна. Штандарты вроде этого находили в соседнем Иране, так что нельзя исключать Армению. Но посмотри на эту корону. Даже невооруженным глазом видно, что медь намного чище и похожа на ту, что из копей недалеко от Палестины. — Он поднял корону и штандарт. — Это не из одной копи и даже не из одной местности. А все восемь медных предметов без сомнения относятся к медному веку.

— А теперь тайна по-настоящему сгущается, — сказал он, беря два кривых предмета из слоновой кости с отверстиями. — Это кости гиппопотамов. Ближайшее к Палестине место, где есть эти животные, — долина Верхнего Нила в Африке. Люди той эры не передвигались на большие расстояния. Они оседали в плодородных долинах и строили маленькие сельскохозяйственные общины. У них не было кораблей. Еще не были одомашнены ни верблюд, ни лошадь. Как же удалось трем предметам из совершенно разных местностей шесть или семь тысяч лет назад сойтись в этой пещере?

— Я знаю! Знаю! — закричал я. — Аллах послал своих ангелов, и они принесли все это в пещеру!

— Похоже, лучшего объяснения мы пока не имеем, — сказал профессор доктор Мудгиль, — но оно не принимается научной общественностью.

О, как бы мне хотелось поучиться у этого великого человека.

— Я вас поведу в пещеру, — сказал я.

— Если я продам клад евреям, неужели ты думаешь, что Абдалла позволит мне экспедицию в Кумран? Кроме того, у короля другие срочные дела. Но! Евреи все еще контролируют половину территории, где находятся пещеры, и они наверняка поспешили бы исследовать их.

Он протянул свою шишковатую руку и погладил меня по голове.

— Вижу, ты хочешь отправиться на раскопки.

— О да, сэр!

— Я начал раскопки мальчиком, — сказал он. — Еще одна маленькая тайна, Ишмаель. Думаю, я кое-что знаю о неолитической стене в развалинах Иерихона. Должно быть, это древнейшая стена в истории цивилизации. У меня была переписка с доктором Катлин Кеньон, да благословит ее Аллах. Она в Лондоне, и она заинтересовалась. Увы, ей понадобится два или три года, чтобы добыть достаточно средств для организации экспедиции.

— Катлин? Имя женщины-христианки? — резко сказал отец.

— Разумеется, женщины, — ответил Нури Мудгиль, твердо взглянув на моего отца. — Она крупнейший из неевреев археолог, специалист по Палестине и Библии.

Последовало неловкое молчание. Отец старался подавить гнев. Евреи. Женщины. С одной стороны, он хотел связаться с евреями. С другой стороны, он ненавидел то обстоятельство, что ни одна арабская страна не купит клад. А что до женщин-археологов… ну, это уж никогда не было частью убеждений хаджи Ибрагима.

— Где же они окажутся? — отрывисто спросил отец.

— В Еврейском университете, где им и следует быть.

— Разве нет арабского музея или арабского филантропа, который бы их купил? Это же арабские находки. Как насчет Рокфеллеровского музея в Восточном Иерусалиме?

— Арабские филантропы, какие есть, делают маленькие взносы в маленькие приюты и вкладывают большие деньги в крупные алмазы. Исламские музеи от Каира до Багдада — это бардак. Я видел, как в Рокфеллеровском музее бесценные, тысячелетней древности кораны рассыпаются в прах из-за книжных червей. Факт то, что одно из лучших собраний исламских древностей находится в Еврейском музее в Западном Иерусалиме.

— Им лишь бы унизить нас, — ответил хаджи Ибрагим.

— Вам ведь вообще не нравится иметь дело с евреями, — сказал профессор доктор Нури Мудгиль. — И я даже меньше нравлюсь вам оттого, что сотрудничаю с ними.

Молчание перешло от неловкого к ужасному, когда в хаджи Ибрагиме боролись чувства вины и страха быть заклейменным как изменник.

— Очень трудно иметь дело с евреями в той атмосфере крайней ненависти, которую мы создали, — сказал Нури Мудгиль. Хромой человек развел руки и встал так прямо, как только позволяло его изуродованное тело. — Позвольте мне рассказать вам о том существе, что стоит перед вами, хаджи Ибрагим, и вы больше не будете удивляться.

— Я не хотел вас обидеть, — хрипло произнес отец.

— Я родился таким, каким вы меня видите, — сказал Нури Мудгиль. — Мои мать и отец были близкие родственники, и вот результат. Это бич всего арабского мира. От этого родилось еще миллион таких же кривых тел. Есть они в вашей деревне, хаджи Ибрагим?

Конечно. Губы отца были плотно сжаты.

— Вы пришли ко мне, чтобы разыскать евреев, — продолжал Мудгиль. — А теперь относитесь к этому ханжески. Зачем вы пришли ко мне? Чтобы добиться лучшей жизни для этого мальчика, потому что знаете, что если мы последуем за нашими вождями, то вы умрете несчастной смертью после несчастной жизни в нищем лагере. Или вы пришли потому, что согласились с сирийским премьер-министром, который на прошлой неделе заявил, что для всех палестинцев лучше быть изгнанными, чем согласиться уступить хотя бы дюйм земли? По крайней мере, как он сказал, смертью полумиллиона палестинцев мы создадим мучеников, чтобы еще тысячу лет поддерживать кипение нашей ненависти.

Он повернулся и проковылял обратно в свой кабинет и с одышкой скрючился над столом. Мы с отцом осторожно последовали за ним.

— Сядьте! — приказал он. — И ты тоже, Ишмаель.

— Я был средним из девяти мальчиков, — произнес он таким голосом, словно нас не было в комнате. — Мой отец торговал козами и баранами. Когда мне было четыре года, он посадил меня на мост Алленби нищим-попрошайкой. «Будь гордым», — сказал он. Нищенство — почетная профессия, и если ты представишь себя достаточным уродом, ни один мусульманин не откажется подать тебе милостыню. «Милосердие — опора ислама», — сказал он. И вот, когда автобус останавливался для осмотра моста, я вместе с дюжиной других нищих, ужасных калек, проникал в этот автобус и хныча клянчил подачку. У меня на лице было полно болячек, так что заработок был ощутимым.

В девять лет я не знал ничего, кроме попрошайничества на мосту Алленби. В том году в Иерихон приехал на раскопки знаменитый доктор Фарбер. Я околачивался поблизости, стараясь быть чем-нибудь ему полезным, но был настолько болен, что нуждался в госпитализации, иначе умер бы. Когда отец узнал, что доктор Фарбер поместил меня в госпиталь Хадассы, он вытащил меня из палаты, избил до потери сознания и потребовал, чтобы я никогда больше не покидал мост. И тогда доктор Фарбер купил меня за сотню фунтов, и эти деньги ему пришлось одолжить. Он забрал меня домой, вылечил, научил читать и писать… — Он остановился, борясь со слезами.

— Простите, что обидел вас, — повторил отец.

— Нет, дослушайте до конца. Когда сезон раскопок закончился, я умолил его позволить мне остаться и сторожить. И я копал и копал. Все лето я копал, пока не начали кровоточить руки. Я, Нури, нашел неолитический череп, чудо раскопок! Знаете, что это значило, когда я отдал его доктору Фарберу? Посмотрите на это, — воскликнул он, показывая на дипломы над столом. — Это от Еврейского университета, а теперь вы можете забрать ваше дерьмо и продать его ворам!

Отец кивком велел мне выйти, и я вышел.

— Что я могу сказать? — промолвил Ибрагим.

— Мы — народ, живущий в ненависти, отчаянии и темноте. И для нас евреи — мост из темноты.

Слишком измученный для дальнейшей борьбы, Ибрагим опустился на стул.

— Вы можете доверять Ишмаелю, — пробормотал он. — Он хранит секреты, как никто другой. Вы никогда не окажетесь в опасности из-за него. Возьмите эти вещи и получите за них как можно лучшую цену.

— Только при условии, что Ишмаель не будет наказан за то, что взял с собой сестру. У нее хватило смелости продолжать карабкаться по скалам, когда другой юноша испугался. Она оказала человечеству большую заслугу. Поклянитесь честью вашего отца.

Ибрагим издал множество вздохов, уменьшавшихся от решимости до пустяков.

— На этот раз я посмотрю сквозь пальцы на непослушание сына, — произнес он наконец. — Ну, а что слышно от Гидеона Аша?

— Намечаются совещания между Абдаллой и палестинцами. Ваше мнение о нем известно. Пока что он не пойдет против любого палестинца с положением, вроде вас. Он собирается сделать вид, что палестинцы хотят его и никого больше. Это, я думаю, тот случай, когда золотая рыбка пытается проглотить акулу. Вот вам мой совет. Есть люди, которые думают так же, как вы. Вы их найдете.

Ибрагим выслушал и некоторое время раздумывал.

— Мне нужно в жизни только одно. Я хочу вернуться в Табу и соединить там своих людей. Они где-то в Ливане. Я не вернусь в Табу один или даже во главе своего народа. Я не буду предателем арабов. Правильно или нет, этого я не могу сделать. Я могу вернуться в Табу лишь во главе тысяч палестинцев, как авангард полного возвращения.

— Я открою вам главные тайны вашей жизни. Вы, вы один пойдете на эти совещания, зная, что Бен-Гурион и евреи согласны на немедленное возвращение ста тысяч арабов с итогом, который должен быть обсужден при заключении мирного договора.

— Ста тысяч… — изумленно прошептал Ибрагим.

— Сто тысяч для начала, — сказал Нури Мудгиль.

Глава шестая

Ишмаель снова говорит с вами, уважаемый читатель. Фактически мы были пленниками иорданцев. Так что вам нужно знать об Абдалле и его безумных амбициях.

Он происходил из Мекки, из семьи Хашими. Хашам был прадедом Мохаммеда, и Хашимиты играли важную роль в раннем становлении ислама. Однако когда центр ислама сместился из Аравии в Дамаск и Багдад, семья Хашимитов постепенно превратилась в мелких чиновников, содержателей святых мест в Мекке и Медине.

Прошли столетия.

Глава Хашимитов, известный как шариф Мекки, вытянул свой жребий с англичанами в Первой мировой войне против Оттоманской империи. Закончить он надеялся королем Великой арабской нации. Вместо этого ему бросили кое-какие кости, соперники Сауды в конце концов его изгнали его из Аравии, и остаток жизни он провел в изгнании.

Его сыну Абдалле пожаловали марионеточный статус в Восточной Палестине, осажденной пустыне в Трансиордании. Единственным назначением этого «государства» было служить для англичан военной базой.

Трансиорданский эмират был нищей пустыней, населенной главным образом бедуинами, жившими за счет верблюдов — источника пищи, крова и одежды. Они пили верблюжье молоко и ели верблюжье мясо. Они жили в шатрах из верблюжьих шкур и носили одежду, сотканную из верблюжьей шерсти. Верблюжий навоз давал тепло, верблюжьи спины — передвижение. Это злобное, некрасивое, вонючее животное, умеющее, однако, выживать в пустыне, как умел и его хозяин — бедуин. Жизнь в Трансиордании была примитивной и жестокой, с бесконечными межплеменными войнами. Арабские лидеры ненавидели Абдаллу, потому что он был под полным контролем своих британских хозяев.

Один толковый англичанин, Джон Бэгот Глабб[18], преобразовал Арабский легион и объединил враждебные племена под одним знаменем, верным Абдалле. Он создал боевую силу, соединив современное вооружение и тактику с цветистой формой и помпой, что так нравилось бедуинам. Арабский легион стал единственной первоклассной военной силой в арабском мире и вызвал еще большую зависть к Абдалле.

Трансиордания, позже ставшая Королевством Иордания, продолжала чахнуть как забытая Богом, заброшенная страна с менее чем полумиллионным вялым и безропотным населением. Это была страна ничего: ни культурных условий, ни литературы, ни университетов, ни приемлемого здравоохранения.

Абдалла оказался столь же терпеливым, сколь и амбициозным. Отдав Легион в распоряжение англичан во Второй мировой войне, он был единственным арабским лидером, связавшим себя с Союзниками, и использовал их победу как трамплин для осуществления своих заветных желаний.

Вы спросите Ишмаеля, чего же желал Абдалла? Не больше и не меньше, чем желал его отец и его брат Фейсал: быть правителем Великой арабской нации, включающей Сирию, Ирак, Ливан, Палестину и Саудовскую Аравию. Как видите, его мечты не были ни мелкими, ни очень уж тайными.

Мой отец, хаджи Ибрагим, не умея сдерживать свой язык, частенько называл Абдаллу своим злейшим врагом. Абдалла открыто болтал о том, что нет ни Иордании, ни Палестины, а есть только Великая Сирия, возглавить которую предназначено Хашимитам.

И хотя Лига арабских стран, наш совет наций, кипела от наглости маленького царька, сидящего в своей смехотворной столице Аммане, она не могла пойти против него, потому что он был хорошо спрятан под юбкой британского льва.

Абдаллу все ненавидели. Египтяне, считавшие себя сердцем и элитой арабского мира. Саудовцы, которых бросало в дрожь при мысли о его мести за изгнание Хашимитов из Аравии. Сирийцы, которым Абдалла предназначил отдать ему свою страну. Муфтий, считавший Палестину своей вотчиной. И все они замышляли устранить его.

Из войны с евреями один Абдалла вышел с победой, территорией и флагом, развевающимся над Восточным Иерусалимом и Наскальным Куполом.

Больше того, с побегом палестинцев он получил население, вдвое большее, чем в его собственном королевстве — полмиллиона палестинцев Западного Берега и еще полмиллиона тех, кто перешел через реку в Трансиорданию.

В большинстве своем это были неграмотные и нищие крестьяне. Было, однако, и много тысяч образованных палестинцев, цвет нации. Они должны были дать отсталой стране быстрое вливание образования, торговли, финансов, которое раскрыло бы перед ней современный мир.

Чтобы не упустить благоприятный случай, Абдалла дал беженцам гражданство и свободу передвижения. Для того, чтобы узаконить ползучую аннексию им Западного Берега, многие представители палестинской верхушки были назначены на высокие посты в иорданском правительстве. Он использовал тонкий шпон конституционного правления, включив в свой парламент половину палестинцев. Это был обман, так как король оставил за собой право назначать и удалять любого, налагать вето на любой закон и распускать парламент по своей прихоти.

Лига арабских стран — формально ассоциация всех арабских стран — не признала попытки аннексии и поклялась никогда не признавать ее. Абдалла оказался в изоляции в море враждебных соседей.

Иерусалимский муфтий, давний враг Абдаллы, бежал в Газу, где попытался противостоять притязаниям короля. Но дни славы муфтия кончились.

Стало известно, что во время Второй мировой войны, будучи нацистским агентом, муфтий посетил Польшу, чтобы осмотреть лагеря уничтожения. Полагая, что завоевание Палестины немцами неизбежно, он представил Гитлеру план устройства газовых камер в долине Дотан к северу от Наблуса. Там он уничтожал бы евреев из всех стран, покоренных немцами на Ближнем Востоке.

Один Египет признал претензии муфтия на Палестину, но его поддержка была слабой и неискренней. На самом деле он пережил свою ценность для арабов. Хаджи Амину аль-Хуссейни предстояло закончить свою жизнь почтенной персоной в разных арабских местах, но политическая его звезда догорела до конца.

В мощной оппозиции аннексиям Абдаллы было много и самих палестинцев. Король был поражен, узнав, что вся Палестина вовсе не собирается под хашимитским флагом. Но у него была не слишком тонкая кожа. Он постарался подкрепить свою претензию на Западный Берег, не восстанавливая против себя важных лиц оппозиции. В то же время он удостоверился, что беженцы не организуют встречного движения.

Агенты и сторонники Абдаллы проникали в города и лагеря беженцев Западного Берега, принуждая, подкупая, обещая политические взятки всем, кто присоединится к нему.

На иорданской стороне лагеря беженцев, разбросанные вокруг Аммана, быстро попали под его контроль. Оппозицию он удалил из этих лагерей нешумными убийствами и тюремными заключениями.

Чтобы укрепить свои позиции, он затеял бесчисленные совещания и встречи на Западном Береге. Наконец он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы объединить Иорданию с Западным Берегом и потребовал большого съезда в Аммане, необъявленной целью которого было предложить ему корону Великой Палестины — первый крупный шаг к Великой Сирии.

Отец тщательно следил за этими ухищрениями. Сохраняя сдержанность, он принимал участие в больших и маленьких встречах. Он постоянно поддерживал связь с профессором доктором Нури Мудгилем. Когда был созван большой Съезд в Аммане, он знал, что ему надо принять участие, и решил держаться своей линии, даже если бы это было чревато для него тюрьмой или смертью.

Глава седьмая

Начало 1950 года.

Римляне называли его Филадельфией. Амман, столица библейских аммонитов, — это то место, где царь Давид послал своего полководца Урию на верную смерть в бою, чтобы завладеть его женой, прекрасной Вирсавией[19]. Подобно древнему Содому, Амман имел славу бессовестного гедонизма и зла, что навлекло на него гнев пророков Амоса и Иеремии. Их предсказания о разрушении Аммана исполнились лишь отчасти. Амман не был разрушен. Он просто никогда ничем не был. Он все еще лежит там, раскинутый на вошедших в поговорку семи холмах, — забытая станция на Царской дороге, торговом пути между Красным морем и Дамаском. Так он и оставался, изнывая от солнца, две тысячи лет, почти не подозревая о существовании окружающего мира.

И вот явился Абдалла со своими амбициями и с англичанами, объединяющими бедуинов в Арабский легион. Амман поднял свою обдуваемую ветром, засыпанную пылью голову и из столицы ничего стал новым центром арабских интриг.

Вы не можете представить, как я был взволнован и горд, когда отец сказал, что я буду сопровождать его в Амман на Великий съезд демократического единства! Арабский мир, кажется, метался от одного съезда к другому, но я еще не был ни на одном, тем более демократическом.

Несколько недель Акбат-Джабар и еще четыре лагеря были охвачены пламенем обсуждений и споров. Иорданские агенты завалили нас литературой и агитацией. Нужно было больше тысячи делегатов — половина с Западного Берега и половина от палестинцев, ныне живущих в Иордании.

Если бы посчитать, то оказалось бы, что 50 процентов съезда Абдалла посадил в тюрьмы еще до того, как начал подбирать делегатов от Западного Берега. Многочисленные палестинцы, живущие в Аммане, и те, что обитали в пятидесяти лагерях вверх по реке, были у Абдаллы в кармане, и никто не сомневался, как они будут голосовать.

Каждый день объявляли новых делегатов из числа мэров, мухтаров, шейхов, духовенства и известных палестинцев Западного Берега. Эти тоже в подавляющем большинстве были людьми Абдаллы. Допускалась и оппозиция, но только тщательно просеянная, малочисленная, контролируемая; она нужна была, чтобы «доказать» миру, что съезд будет насквозь демократическим.

Хаджи Ибрагим был в числе оппозиции, выставленный вместе с группой делегатов от Акбат-Джабара и других лагерей вокруг Иерихона. Хотя на этих территориях жило больше пятидесяти тысяч человек, от них было назначено жалких двадцать делегатов.

Тем не менее драка за места была жестокой. Сначала была сделана попытка устроить выборы, но никто не знал, как их проводить, и этой системе не доверяли. Отбор делегатов скатился к обычной силовой борьбе, когда местами овладевают сильнейшие главы племен и те, кто лучше умел подбирать союзников.

Несмотря на нажим иорданцев, мой отец, великий хаджи Ибрагим аль-Сукори аль-Ваххаби стал главой делегации от Иерихона.

Половина делегатов была про-абдаллистской с самого начала, и иорданские агенты продолжали работать с другой половиной. Им обещали дополнительные пайки, деньги и в будущем правительственную службу. Когда агенты закончили свою «кампанию», хаджи Ибрагим сумел насчитать всего с десяток противников аннексии Западного Берега. Это число еще более сократилось, когда были убиты двое самых открыто высказывавшихся делегатов, а еще двоих забрали в Амман, чтобы предъявить обвинения в контрабанде и торговле на черном рынке. Обвинения были прозрачными, так как эти преступления практиковались повсеместно, особенно среди иорданских войск и администрации их лагерей.

Когда отец попытался заменить выбывших делегатов, его известили, что списки закрыты.

К какому сорту принадлежали делегаты, становилось ясным по способу их доставки и размещению в Аммане. Самых важных про-абдаллистских делегатов привезли на частных автомобилях и поселили на виллах и в гостиничных комплексах. Остальных, как мой отец и всех тех, кто жил в лагерях, перевезли автобусами через реку и поселили в палаточном городке Шнеллер в шести милях от Аммана. Хотя в Шнеллере и Акбат-Джабаре было одинаковое население, Шнеллер выставил сто делегатов. Это означало, что в некоторых отношениях съезд будет не столь демократичен, как в других.

Несмотря на то, что нас намеренно унижали, сделав делегацией второго сорта, я был увлечен поездкой. Поездка через мост Алленби, Сальт, Сувейли в Амман была как быстротечный сон.

Мы с отцом разделили маленькую палатку. Когда нас поселили и накормили, он подозвал меня поближе и сказал, чтобы я прочитал ему повестку дня. Он велел мне встать перед ним, дотянулся до моего уха и подергал за него.

— Держи ушки на макушке, — сказал он.

— Хорошо, отец.

— Первым делом присмотрись к этому лагерю, — сказал он. — Главный товар Абдаллы для беженцев — что лагеря в Иордании куда лучше, чем на Восточном Береге. Мне нужна правдивая картина. Еще он утверждает, что здесь у беженцев есть работа и школы для детей. Что здесь правда?

— Я понимаю, — сказал я.

— Ты должен здесь поболтаться и вынюхать противников аннексии вроде меня. Осторожно, осторожно, осторожно. Не входи с ними в контакт, а мне дай знать, кто такие.

— Да, отец.

— И наконец главное, Ишмаель: будь начеку, здесь пахнет убийством.

На следующее утро я проснулся, предвкушая, как мы отправимся в Амман. Но там меня ждало разочарование. По сравнению с Иерусалимом Амман бледнел. Отец, как я видел, подумал о том, кто кого должен аннексировать.

В центре города, ненамного большего Рамле или Лидды, втиснутый между мечетью и древним римским амфитеатром, находился маленький невыразительный фонтан. Там расположился отель «Филадельфия», место проведения съезда. Большой плакат гласил:

Центр украшали и прочие маленькие символы гостеприимства, но главным было присутствие Арабского легиона. Наряженные в новые красные в белый горошек головные уборы, с роскошными усами и весьма свирепым выражением лица, они выглядели чрезвычайно мужественно в своих желто-коричневых и красных кавалерийских мундирах.

С легионерами смешивались верные королю бедуины. Должно быть, там были сотни из племени Бени-Сахр в светло-голубых и белых одеждах, украшенных золотом, обвешанные полными патронов лентами. Люди Бени-Сахр были известны как самые свирепые бедуинские вояки, и их присутствие рядом с легионерами показывало, что в Иордании не следует воспринимать Абдаллу слишком легко. Казалось, на каждого делегата приходилось по десять вооруженных иорданцев.

Мы с отцом направились к отелю «Филадельфия», где ему дали мандат и назначили в комиссию. Большинство комиссий не играло никакой роли и было придумано для того, чтобы чем-нибудь занять делегатов и внушить им чувство собственной значимости. Первым делом отец категорически отверг место в Комиссии по исламским ценностям.

Нас оттеснили в боковую комнату, где за письменным столом сидел свирепого вида полковник Зияд.

— А, хаджи Ибрагим, я вижу, вы нашли дорогу обратно из Кумрана, — сказал он полным сарказма тоном.

Отец не моргнул глазом.

Я почувствовал, что мои коленки подгибаются от страха. Я видел свой конец в ужасной иорданской тюрьме. Полковник Зияд постучал по столу, как будто добывал закодированное решение.

— Вы дурак, жуткий дурак, — сказал полковник.

Кажется, я видел, как всякие комбинации крутятся в его мозгу; наверно, я молился вслух, потому что отец потряс меня за плечо, чтобы я замолчал.

— Это демократический съезд, — сказал Зияд. — Я вас переведу в другую комиссию. — Он перелистал свои бумаги, нашел нужную, вписал туда имя отца и выписал распоряжение. — Вы будете принимать участие в Комиссии по беженцам, — сказал он.

— Возражаю против самого слова «беженцы», — ответил отец.

— Тогда обсудите это в вашей комиссии, и… хвала Аллаху, что мы демократичны.

Отца спасло то, что Абдалла не хотел хаоса и раскола на съезде, и с этой точки зрения нас следовало умиротворить подачкой. Но я все еще трясся от страха, когда все собрались во внутреннем дворе Большой мечети, и муфтий Аммана, глава мусульман страны, открыл съезд.

После молитвы муфтий прокричал с кафедры слова 57 суры, где говорится о наказании неверующих.

После леденящей кровь проповеди о сожжении евреев муфтий Аммана стал молить Аллаха благословить и ниспослать божественное ведение делегатам.

После молитвы мы перешли к римскому амфитеатру и прослушали трехчасовую приветственную речь мэра Хеврона, города на Западном Береге. Это был самый ревностный сторонник Абдаллы в Палестине. Первый час его речи был посвящен тому, что настает месть евреям, а последняя часть провозглашала славу исламу и красоту арабского единства и братства.

За мэром Хеврона последовало полдюжины других приветствующих ораторов, каждый из них вдалбливал мысль о грядущей аннексии. Единственного выступившего от оппозиции демократично заглушили уже через несколько минут. Это разозлило хаджи Ибрагима и горсточку диссидентов, и они стали протестовать и выкрикивать антиабдаллистские лозунги. Нас подавила массивная сила легионеров, окруживших амфитеатр. Никто не пострадал, и митинг продолжался.

Когда было покончено с приветствиями, мы поднялись на Джабаль аль-Кала, доминирующий над местностью холм с древней римской крепостью. В большом дворе, среди развалин Замка Геркулеса, дюжина слуг должна была подать нам послеполуденную трапезу.

— Абдалла знает, как угостить на английские деньги, — заметил отец.

С этого чудесного места открывался вид на королевский дворец «Хашимийя» и окружающие холмы.

Настало время осторожно смешаться с другими. Когда мы мыли руки в фонтане перед едой, я заметил делегата в традиционной пустынной одежде, пробирающегося к отцу, и встал поближе, чтобы послушать.

— Я шейх Ахмед Таджи, — вполголоса сказал человек. — Мои люди и я находимся в Хевронском лагере.

Следуя его пониженному голосу, отец тихо представился.

— Я знаю, кто вы, — сказал шейх Таджи. — Я слышал оба ваши выступления, в отеле «Филадельфия» и возле амфитеатра. Вы с ума сошли, в самом деле.

Шейх что-то сунул отцу, кажется, талисман из черного камня. Отец быстро спрятал его в карман.

— Нам надо встретиться после этого съезда, — прошептал шейх. — Когда я получу от вас этот талисман с запиской, я приду к вам.

Отец кивнул, и оба они так же быстро, как встретились, разошлись в разные стороны. Я знаком показал отцу, что запомнил имя человека, и побрел в сторону, чтобы что-нибудь о нем узнать.

В тот вечер нас пригласили во дворец «Хашимийя» на встречу с королем. Я никогда не был во дворце, не видел всамделишнего короля и неподдельно взволнован, хотя это и был Абдалла. Мы с отцом хорошо оделись, одолжив одежду у всех, у кого в нашей части Акбат-Джабара осталось хоть что-нибудь приличное. Но многие делегаты были в лохмотьях. Цепочка понемногу двинулась в тронный зал.

Второй раз в этот день у меня тряслись коленки. Да, место, конечно, замечательное. Это было единственное красивое место, не считая римского амфитеатра и крепости. Хотя дворец и не столь чудесен, как то, что я видел во время своего путешествия в рай, он вполне подходил для Абдаллы и Иордании.

И вот я перед самим королем! Кажется, я был разочарован. Его троном было просто большое кресло, стоявшее на возвышении, выкрашенном в золотой цвет. Он шагнул вниз, чтобы принять цепочку делегатов; его окружали телохранители-черкесы. Это были не настоящие арабы, а русские мусульмане. В своих меховых шапках с серебряными изображениями королевской короны они походили на казаков, которых я видел на картинке. Советники в европейских костюмах и арабских головных уборах стояли по сторонам от короля и шептали ему на ухо, когда проходил очередной делегат.

Для короля Абдалла был низковат, и одежда его не была украшена, но более начищенных черных ботинок я в жизни не видел. Он был весело настроен, и это меня удивило — я ожидал, что он выглядит зловеще, как полковник Зияд, находившийся здесь же. Полковник зашептал королю, когда мы приблизились. Абдалла расплылся в неестественно широкой улыбке, обнял отца, расцеловал его в обе щеки, погладил меня по голове, хотя я был почти такого же роста, как он.

— Добро пожаловать, милости просим в мое скромное королевство, хаджи Ибрагим! Да будет вам моя страна родным домом. Благословенно ваше присутствие. Да поведет вас в эти дни мудрость Аллаха.

— Ваше величество, нет слов, чтобы описать волнение этого момента, — ответствовал отец.

— Чего бы вы ни пожелали, теперь или потом, вам стоит лишь протянуть руку, — сказал король и повернулся ко мне. — Твое имя, сын мой?

— Я Ишмаель, — торжественно произнес я.

Нас слегка подтолкнули, чтобы не задерживали очередь, и в конце концов мы очутились в самом большом шатре, какой мне приходилось видеть, — он вмещал всю делегацию. Нетрудно было разобраться, кто здесь беженец, а кто из богатых и зажиточных палестинцев — это были лохмотья и золотые нити, перемешавшиеся во всеобщем братстве.

Последовавший за этим пир был еще более пышным, чем те, что устраивал отец, будучи мухтаром Табы. Многие из нас давно не видели такой еды и ели, пока не раздулись, и после этого тоже продолжали есть. Музыка и танцовщицы дополнили атмосферу любви и согласия. Слуги раздавали гашиш, чтобы наше блаженство не растаяло слишком скоро.

После пиршества мы смотрели верблюжьи гонки, искусство верховой езды и соколиной охоты, и снова были музыка и танцы. Потом мы слышали по радио, что король тихо ускользнул из Аммана, не желая своим присутствием нарушать демократизм встречи.

На следующий день отец отправился в свою комиссию, заседание которой началось и кончилось общим криком из-за его попытки расширить повестку дня, а не просто принимать уже составленные решения. Он высказался за то, чтобы не употреблять слово «беженец», но его перекричали. Я вскоре ушел, чтобы собрать сведения, которые он велел мне достать.

Вечером я рассказал отцу о том, что удалось узнать. Шейх Таджи — глава полукочевого племени, занимавшего территорию к северу от залива Акаба и предместьев Эйлата. В начале войны с евреями египтяне в военных целях выселили их из родной страны, и они бежали в Хеврон. К концу войны евреи завоевали пустыню Негев и оставили шейха Таджи удивляться, зачем он уехал. Оставшихся бедуинов евреи не тронули, и они сотрудничали с евреями, снабжая их охотниками и сведениями.

Пока шейх Таджи сожалел о своей ошибке, он оказался в Хевронском лагере в бедственном положении. Мэр города был верным сторонником Абдаллы и превратил лагерь в один из оплотов короля в Западном Береге.

Отец показал мне маленький талисман, который дал ему Таджи, — яшмовый брелок с абстрактной резьбой. Я узнал обычный бедуинский талисман для охраны от джиннов.

— Эта штука потом доставит к нам шейха Таджи, — сказал отец. — Что ты узнал о здешнем лагере?

Я с важностью прокашлялся.

— Шнеллер и все лагеря вокруг Аммана гораздо хуже, чем Акбат-Джабар, — сказал я. — Здесь они живут или умирают по одному закону. Абдалла завербовал всех важных старых мухтаров и раздал им и их семьям все рабочие места в Красном Полумесяце. Если ты против короля, то ты не ешь и не протестуешь. Многих убили или бросили в тюрьму, так что всех инакомыслящих убрали.

— Я так и думал, — сказал отец.

— То же самое и с работой в Аммане. Только те, кто сотрудничает с Абдаллой, могут найти работу в городе. Говорят, таковы все лагеря в Иордании.

На третий вечер я уже смог доложить отцу, что нашел еще одного сильного диссидента, который, в противоположность Ибрагиму, помалкивал о своих чувствах.

— Его зовут Чарльз Маан. Он был учителем гимназии в Хайфе. Он хорошо известен в комиссии по Рамалле.

— Я о нем слышал, — ответил отец. — В Рамалле сильная группа. Можно ему доверять?

— Да, во всем, кроме одного, — сказал я.

— Так, кроме чего? — спросил он.

— Он христианин, а ты знаешь, как они лгут об Иисусе, будто он их господин и избавитель.

— И это все?

— Да, сэр.

— Ерунда, — сказал отец, удивив меня. — Христиане и мусульмане столетиями жили в Палестине без всяких реальных затруднений. Религиозная борьба здесь — это ливанское безумие. До муфтия мы уживались даже с евреями. — Откровение хаджи Ибрагима смутило меня.

Чарльз Маан тоже находился в лагере Шнеллер, только через несколько улиц от нас.

— Побудь возле его палатки и понаблюдай, но так, чтобы за тобой не следили, — велел отец. — Когда он будет один, подойди к нему осторожненько и представься, заговори или передай записку. Скажи ему, что я бы хотел быстрой мимолетной встречи.

— Где, отец?

Мы оба немного подумали.

— Возле уборной, где мы справляем наши дела, — сказал он.

Я прождал больше двух часов возле палатки Чарльза Маана; к нему без конца приходили и уходили делегаты. Я решил написать записку. Когда был перерыв в очереди посетителей, я быстро вошел и сунул ее ему.

Он был постарше отца, и под глазами у него были мешки от усталости. Он взял записку желтыми от курева пальцами.

Я Ишмаель, сын хаджи Ибрагима аль-Сукори аль-Ваххаби. Отец хотел бы встретиться с вами возле уборной в два часа ночи.

Он порвал записку в клочки и утвердительно кивнул. Уборная представляла собой длинный сарай из гофрированной жести поверх канавы, по которой нечистоты стекали в несколько ям. Незадолго до двух мы с отцом с предосторожностями оставили свою палатку. Было совсем темно и тихо, и мы надеялись, что так и будет. Мы дождались в тени, пока не спустилась по тропинке усталая взъерошенная фигура Чарльза Маана в поношенном европейском костюме. Он огляделся и вошел. Ибрагим последовал за ним, а я остался снаружи, чтобы предупредить, если появится кто-нибудь. Он встал над канавой, притворяясь, что мочится.

— Надо встретиться на другой стороне, — сказал отец.

— Согласен, — ответил Чарльз Маан.

— Вы знаете шейха Таджи в Хевронском лагере?

— Да, он заслуживает доверия. Хороший человек.

— Я его тоже приведу, — сказал отец.

— Согласен.

— Как нам связаться? — спросил отец.

— Когда вы с Таджи будете готовы, пошлите вашего сына Ишмаеля в Рамаллу. Я в лагере Бира. Мне удалось там открыть маленькую школу. Он меня запросто найдет.

— Нашу встречу надо тщательно скрыть, — сказал отец.

— У меня есть надежное место в Иерусалиме в Старом Городе. Вы знаете монастырь Сионских Сестер?

— Нет, — ответил отец.

— Войдите в Старый Город через Львиные ворота. Это на Виа Долороса возле арки Экко Хомо между Второй и Третьей остановками. Спросите сестру Марию-Амелию. Она ведет школу и будет знать точное время, когда вас ждать.

— Я не хочу вас обидеть, но ведь она женщина. Можно ли ей вполне доверять?

— Она моя дочь, — сказал Чарльз Маан.

— Кто-то идет, — шепнул я.

Отец быстро привел себя в порядок, пока господин Маан застегивал штаны.

— Через пару недель, — сказал Ибрагим, и мы быстро ушли.

После обеда в последний день съезда состоялся парад председателей различных комиссий, представлявших в римском амфитеатре свои резолюции на одобрение делегатов.

Резолюции скатывались как головы, отрубаемые палачом.

Принято. Что было завоевано кровью, будет кровью возвращено.

Принято. Неверные разлагают исламские ценности и не должны жить в исламских странах.

Принято. Все арабы — одна страна и никогда еще не были так едины.

Принято. Арабы, оставшиеся с сионистами, совершили тяжкий грех. Тем арабам, которые имеют сионистские паспорта, не будет разрешен въезд в арабские страны.

Принято. Арабы, оставшиеся с сионистами, — в глубине души изменники, они не могут воссоединиться или как-либо посетить свои изгнанные семьи.

Так духовенство и комиссии по исламу провели две дюжины резолюций при незначительной, быстро подавленной оппозиции.

К вечеру было принято более сотни резолюций, установивших принцип вечной войны против евреев. Когда с этим было покончено, последние три крупных комиссии довели съезд до его предопределенного крещендо.

Комиссия по беженцам, в которую был назначен и мой отец, предложила пылкий доклад о том, как хорошо идут дела в иорданских лагерях в противоположность лагерям Западного Берега. Цель была в том, чтобы создать иллюзию много лучшей жизни для каждого под иорданским государственным флагом. Но мы с отцом уже знали, что Иордания не предоставила ни работы, ни земли, ни восстановления в правах, ни обещанных возможностей. Единственными процветающими палестинцами были те, кто бросился к иорданцам. В остальном на одном берегу реки царила такая же нужда, как и на другом.

Затем представила свой доклад важная комиссия по линии перемирия. С окончанием войны зигзагообразная линия перемирия стала полупостоянной границей, так как войска просто остановились на месте, образовав неосуществимую общую границу в три сотни миль. Сотни тысяч дунамов прежних арабских полей оказались на сионистской стороне. Была учреждена Комиссия по иорданской границе, чтобы попытаться вернуть как можно больше земли.

Доклад комиссии по линии перемирия сообщал, что все претензии удовлетворены так, чтобы беженцы могли вернуть себе свои земли. Личные претензии, так же как и претензии групп или деревень, будут рассмотрены, как только решится проблема объединения Западного Берега и Иордании.

— Абдалла лжет себе в бороду, — пробормотал отец. — Он не вернул и дюйма этой спорной земли.

Когда отец встал, чтобы возразить против доклада, люди около него потихоньку разошлись, а на их месте появились легионеры. Снова у меня пересохло во рту. Теперь спасти нас мог только арабский обычай защищать гостя! И случилось чудо! Каким-то образом Чарльз Маан оказался возле нас и поймал взгляд отца. В этот момент Ибрагим вернул себе самообладание и спокойно сел.

Последний доклад от комиссии по демократическому единству был спадом напряжения. Было объявлено, что иорданский парламент принял закон о национальном объединении. Раздался хор одобрения со стороны лакеев Абдаллы. За этим последовало демократическое голосование, которым съезд одобрил «Великую Палестину» 970 голосами против 20.

В заключение сообщалось, что в Цюрихе, Швейцария, созывается конференция по требованиям и правам беженцев. Дело беженцев будет передано в Международную арбитражную комиссию, состоящую из нейтральных государств. Иордания пошлет делегацию, чтобы защитить интересы всех беженцев. Я схватил руку отца, которая тряслась от ярости. Из всех моих сил я потащил его из амфитеатра.

Мы уехали из Аммана с чувством горечи во рту.

Глава восьмая

Сточные канавы и горы гниющего мусора развели полчища мух и комаров, а вонь от них удушала. Добавьте к этому полное безделье и постоянное подначивание скрюченных капризных стариков, пытающихся выказывать гордость и отвагу, которыми никогда не обладали, — вот так и родились Мстители-леопарды.

Мой брат Джамиль был у них вожаком. Они не носили формы, ведь нашим уделом была крайняя нищета, а друг друга узнавали по ярко-оранжевым головным повязкам.

В лагере Эйн эс-Султан, расположенном рядом с Элишевым источником, были Акулы-освободители. Дальше по шоссе, в Бедуинском лагере, — Волки пустыни, а севернее, в небольшом лагере Нувеймех — Черный май, названный по кошмарной дате объявления евреями независимости. Все эти шайки подстрекались ленивыми, бездеятельными взрослыми и фанатичными египтянами из Мусульманского братства.

Мстители-леопарды все больше наводили страх в Акбат-Джабаре. Слоняясь повсюду, они высматривали мальчишек вроде меня и требовали вступать к ним. Вступай, а то изобьем. Благодаря Джамилю мне удавалось оставаться на свободе. Думаю, он не хотел, чтобы я вступил, — опасался, что я отберу у него лидерство.

Ночью шайки залезали на Гору Соблазна, где над вновь завербованными совершали мистические ритуалы, в том числе и кровопускание. У них были тайные знаки и людоедские клятвы мщения, сулящие евреям расчленение, проламывание черепа и раскаленную кочергу в глаза.

— Кровь, кишки, внутренности, яйца, смерть! — доносилось с горы в свинцовом ночном воздухе.

Чтобы укрепить храбрость, они заставляли драться на палках, прыгать с высокого уступа, бегать под градом бросаемых в них камней, прыгать через костер, откусывать головы живым курам и змеям, душить кошек голыми руками. Целыми днями и каждый день, смягчая его монотонность, — иллюзия храбрости и мужества, лучших качеств араба.

Хаджи Ибрагим, как и другие мухтары прежнего времени и шейхи, видели в этих шайках угрозу своей власти, но обуздывать их следовало осторожно, ведь взамен ничего не было. Не было ни школ, ни организованных игр, ни кино, только скулящее радио. Но они слушали только выступления от Братства — прославление мученичества и смерти.

— Вы великие юные солдаты Аллаха, вы готовитесь стать мучениками возмездия!

О возмездии они слышали в Иерихоне.

О возмездии они слышали в лагерях, в маленьких убогих харчевнях.

О возмездии они слышали дома.

И они становились уродами. Никто из них не работал и не пытался найти работу хотя бы во время уборки урожая, когда так нужны были рабочие руки. Весь труд брали на себя их матери и сестры. Вместо этого они стали наниматься на «защиту» крестьянских полей.

Если ты в лагере поссорился с «леопардом», — жди, что в твою лачугу ворвутся, ограбят ее, а твоего старшего сына изобьют. Леопарды-мстители собирались внизу на мосту Алленби, где в ожидании осмотра иорданскими таможенниками всегда стояла цепочка грузовиков. Если водитель задремывал или оставлял свой грузовик, Леопарды тут же его опустошали.

Вместе с другими шайками они стали главной силой распоясавшегося черного рынка. Для этого они вошли в молчаливое сотрудничество с контролируемой иорданцами, недейственной и продажной лагерной полицией. Необузданные в своей активности, Леопарды рыскали вокруг Иерихона и по подсказке полиции шантажировали торговцев. Они привычно совершали набеги и грабили склады Красного Полумесяца.

Когда становилось из рук вон плохо, Арабский легион устраивал чистку и забирал нескольких ребят в тюрьму в Аммане, но это лишь вызывало протесты родителей.

У Джамиля стали появляться вещи: батарейный приемник, наручные часы, новые ботинки, безделушки для девчонок, гашиш и продукты, которых так болезненно не хватало в нашей маисовой диете. Отец его не расспрашивал, но оба мы тревожились о нашем оружии. Мы боялись, как бы Джамиль не продал его или, еще хуже, не отдал бы Леопардам.

Мы молча признали тот факт, что Джамиль стал бандитом, а он становился все бесстыднее. У него были деньги в кармане, подарки для матери, курево для отца, еда для семейного стола. Он был достаточно сообразителен, чтобы внушить мысль о том, что нужен семье, а может быть, и вынашивал мысль поравняться с хаджи Ибрагимом.

Его дерзость достигла пика, когда в нашей части лагеря Леопарды ворвались в дом одного отцовского приятеля. Встретив Джамиля на нашей улице в обеденное время, я еще не знал, что отец велел всем уйти из дома.

— Погодика, Джамиль, — крикнул я и пошел с ним рядом. — Лучше бы тебе поостеречься. Отец очень расстроен ограблением Дауда аль-Хамдана.

— Ну и что?

Я никогда не слышал от сестры, матери или братьев ни единого слова, оспаривающего власть отца. Джамиль с ума сошел, что ли? Я схватил его за руку, чтобы остановить, но он вырвал руку.

— Отцовское время кончилось, — выпалил Джамиль. — Ему и всем старикам конец. Теперь новый порядок.

Я моргал, не веря своим ушам, и вдруг сообразил, что в свои восемнадцать лет Джамиль ростом с отца и очень силен.

— Джамиль, ты с ума сошел.

— Да? Так ведь это отец довел нас до такой грязной жизни. Почему он не остался, чтобы драться за нашу землю? Кто ее вернет? Он? Это мне с моими друзьями выпало вернуть нашу честь, и меня за это уважают.

Мне захотелось побежать и предупредить отца, но я только смотрел, как уходит Джамиль. Когда он входил в дом, я осторожно последовал за ним. Ибрагим сидел в одном из кресел, перебирая четки, и тут вошел Джамиль. Через дверь я видел, как Джамиль совершил ужасный грех, не встав перед отцом на колени и не поцеловав ему руку.

— Где обед! — потребовал Джамиль.

Ибрагим медленно встал со своего места и подошел вплотную к Джамилю. Он размахнулся так быстро, что я не успел заметить. Джамиль упал на грязный пол и испуганный лежал там, и кровь пузырилась у него изо рта.

— Джамиль, сын мой, — сказал отец очень тихо, — выйди отсюда, вернись и покажи мне, что ты уважаешь своего отца.

Джамиль перевернулся на четвереньки и свирепо взглянул снизу вверх.

— Ты мне больше не хозяин! — завопил он.

Ибрагим ударил его ногой в ребра, отбросив к стене и выломав этим с полдюжины глиняных кирпичей.

— Джамиль, сын мой, — мягко повторил он, — выйди отсюда, войди снова и покажи мне, что ты уважаешь своего отца.

Джамиль вскарабкался, держась за стену, встал, слегка согнувшись и держась одной рукой за ребра, другой за окровавленный рот. Он бросился к отцу, выкрикивая ругательства, и ударил его в лицо! Ужаснее этого я никогда не видел! Я бросился в дом, чтобы помочь Ибрагиму, но он схватил меня и отпихнул.

— Так, значит, нашему маленькому леопарду захотелось немножко развлечься! Ладно! Ладно!

И с этими словами отец развел руки и ребрами ладоней ударил Джамиля по ушам. Джамиль вскрикнул, рухнул и остался лежать дрожа.

— Джамиль, сын мой, — снова заговорил отец, не повышая голоса, — выйди отсюда, войди снова и покажи мне, что ты уважаешь своего отца.

— Нее-е-ет, — проскрипел Джамиль.

Нога Ибрагима снова достала его в живот. Тело Джамиля уродливо раскинулось. Отец поставил ногу ему на грудь и снова повторил свое наставление.

— Остановись, отец, ты убьешь его! — закричал я.

— Нет, нет, — сказал отец, — я просто учу его уважать. Ты научился, Джамиль?

— Больше не буду, — простонал он.

— Не будешь чего?

— Вести себя так. — Он собрал все силы, на четвереньках выполз, повернулся у двери и подполз к отцу, поднялся, взял его руку и поцеловал ее.

— А теперь послушай меня как следует, мой дорогой маленький мститель-леопард. То, что я сделал для твоего воспитания — лишь крохотная капля в море того, что ты получишь, если кто-нибудь в секции Табы подвергнется нападению по любой причине. Это достаточно ясно?

— Да, отец, — прохныкал он.

— И если, Джамиль, ты дотронешься до чего-нибудь из нашего оружия, я убью тебя тем же способом, каким вы, храбрые мученики мщения, убиваете маленьких курочек. Я перекушу тебе горло собственными зубами. Отправляйся к Дауду аль-Хамдаму, верни ему все, что взял, и попроси прощения.

Отец нагнулся, схватил Джамиля за шиворот и вышвырнул его вон.

У Джамиля хватило ума понять, что великий день уважения еще не настал и что Мстители-леопарды не заменят старую власть, не пролив собственной крови. Зализав свои раны, он занял другую позицию, став «защитником» секции Табы и заставляя себя полюбить, как доброго сына хаджи Ибрагима.

Но внутренне Джамиль навсегда переменился. С тех пор у него появилось выражение пламени, ярости в глазах, говорившее о том, как он переполнен ненавистью, на грани взрыва насилия. Теперь он стал чуточку одержимым, но не настолько, чтобы оспаривать отцовское слово. Теперь он упивался пресмыканием перед отцом, пытаясь вернуть свое достоинство.

Через несколько недель объявили, что король Абдалла приказал отпраздновать слияние Западного Берега с Иорданией. К этому так называемому празднеству короля вынудила энергичная реакция Лиги арабских стран, в самых сильных выражениях осудившей аннексию.

Министры короля ожидали, что страны Запада признают аннексию. Абдалла продолжал изображать невинность. Аллах запрещает ему принуждать палестинцев. В конце концов, заявили его министры, объединительный съезд был демократическим выражением желаний палестинцев.

Признание, которого добивалась Иордания, пришло только от Англии и Пакистана. Англичане все еще были хозяевами Абдаллы и контролировали Арабский легион через субсидии и служивших там британских офицеров. Они тоже с подозрением относились к амбициям Абдаллы, но их брак с маленьким королем вынуждал их участвовать в его играх.

Неудача с признанием арабским миром и миром в целом не убедила его. Ему казалось, что столь святой и одаренный человек, как он, предназначен для божественного движения к Великой Сирии. Простые смертные — слабаки, они не могут остановить короля в его миссии, порученной Аллахом. Он еще больше уверовал, что палестинский народ соберется под его знаменем и оставит в дураках остальной мир, и вознамерился показать, что это — народное движение.

Его английские коллеги тотчас же предложили провести на Западном Береге плебисцит, чтобы подтвердить решение объединительного съезда. Абдалле не нравилась сама идея голосования — он не смог бы отменить результат своим запретом. Он, конечно, чувствовал, что палестинцы подавляющим большинством проголосуют «за». Однако он не доверял голосованию. Как монарх, он обладал монаршей прерогативой защитить народ от него самого в том случае, если он ошибется.

Вместо этого Абдалла распорядился о парадах в главных городах Западного Берега. Он собрал своих сторонников и помощников, чтобы показать, как дружно палестинцы изъявляют свою поддержку.

Мост Алленби громыхал и прогибался под копытами его бедуинских верблюжьих войск и лошадей пустынной полиции. Легион тек через реку в лендроверах, бронетранспортерах и танках. Отряды пехоты следовали в грузовиках. Они расходились батальонами к Хеврону, Вифлеему, Иерихону, Наблусу и Рамалле.

Восточного Иерусалима избегали из опасения военной реакции евреев. Абдалла не соблюдал условий перемирия и продолжал отказывать в разрешении доступа евреев к Западной Стене[20], их самому священному месту. Он не желал рисковать и провоцировать евреев выкинуть его вон.

В великий день празднества всех выгнали из лагерей и городов на главные улицы, где наших спасителей, всемогущих иорданцев, ждали знамена, флаги и гирлянды.

Отец кипел от злости всю дорогу до Иерихона, со мной, как всегда, с правой стороны, на шаг сзади. Мы поднялись к зданию профессора доктора Нури Мудгиля, откуда открывался отличный вид на процессию.

Парад возглавлял личный оркестр короля, тот самый, что играл для нас концерт, когда мы были в Аммане. Нестройные звуки марша «Полковник Призрак» заполнили воздух древнего Иерихона. За взводами транспортеров с солдатами Легиона следовали артиллерийские батареи и танковый батальон, от которых задрожали здания, а их мощный грохот заглушил музыку. Наверху ревели тройки низко пролетающих самолетов.

Донеслись крики верблюдов пустынной полиции, патрулирующей обширные пески Иордании на границе с Саудовской Аравией. Солдаты надменно качались в высоких сидениях. И тут быстрее, чем можно произнести «Аллах велик», улица перед верблюжьими войсками наполнилась десятками молодых людей в оранжевых головных повязках Мстителей-леопардов. В следующие секунды они открыли сокрушительный град камней по верблюдам и их погонщикам и тут же смешались с толпой.

Один из верблюдов упал на колени, придавив всадника, несколько других в смятении понеслись. В неуправляемом галопе они врезались в толпу, топча одних, разбрасывая других, ломая киоски разносчиков. Раздались крики и выстрелы. Толпа в панике разбегалась, а иорданцы в бешенстве бросились к месту засады. Солдаты выпрыгивали из машин, бешено раздавая удары прикладами направо и налево. Еще выстрелы. На улице упала и затихла женщина.

Вечером мы сгрудились возле радио, настраиваясь на Восточный Иерусалим и Амман, но об инциденте не было сказано ни слова. Попробовали радио Дамаска и Каира. Все, что мы услышали, — это отсутствие новостей по всему Западному Берегу.

На следующий день в газетах все еще ничего не было, но среди медленно тянущегося дня мы узнали, что в Рамалле и Наблусе войска тоже забросали камнями и шесть человек убиты.

Разгоряченный лагерь обсуждал события, а ревностные сторонники Абдаллы начали оглядываться вокруг, подумывая о новых союзниках. К нашей лачуге постоянно приходили, и один шейх за другим изъявляли отцу свою верность. Он принимал их свидетельства почтения с хорошо замаскированным цинизмом.

Когда подхалимы ушли, он с волнением отозвал меня в сторонку.

— Настало время брать нашу судьбу в свои собственные руки, — сказал он с такой силой, какой я не замечал в нем с изгнания. — Завтра отправляйся автобусом в Рамаллу, в лагерь Бира, найдешь там Чарльза Маана. Он сообщит дату нашей тайной встречи в монастыре Сестер Сиона, и ты поедешь в Хеврон и найдешь шейха Таджи.

Отец дал мне черный яшмовый талисман, чтобы удостоверить мою личность. Я повторил указания, как шейху Таджи найти монастырь, и заверил отца, что все будет в порядке.

Чудно, что мне этот день больше всего запомнился не зрелищем в Иерихоне, а насмешкой в глазах Джамиля.

Глава девятая

Монастырь Сестер Сиона находился над развалинами древнеримской крепости Антония, печально связанной с кончиной Иисуса. В камере, где по преданию римские солдаты подвергали Иисуса пыткам и надругательствам, сестра Мария-Амелия закрыла дверь за тремя людьми, проскользнувшими в монастырь порознь с интервалом в несколько минут.

Они нервно поздоровались и уселись за дощатый стол.

— Без сомнения, братья мои, Абдалле конец, — сказал хаджи Ибрагим.

— Старик Хашимит ранен, но не мертв, — сказал Чарльз Маан, закуривая свою первую сигарету.

— Так забьем в него гвоздь, — сказал седобородый шейх, показывая на лоб.

— Мы как раз на том самом месте, когда вы говорите о заколачивании, — заметил Маан.

— Что по-вашему нам делать? — спросил Ибрагим.

— Убить его, конечно, — ответил Таджи.

— У меня возражений против его убийства нет, — сказал Ибрагим. — Но это не поможет нам достичь цели. Наоборот, только раззадорит аппетиты всех стервятников от Багдада до Марокко, только и ждущих, как бы наброситься на Палестину.

— Хаджи Ибрагим прав, — сказал Маан. — Убить Абдаллу — значит навлечь на себя еще более суровые репрессии. Мы уже пустили кровь Легиону, и им не терпится пристукнуть нас. После убийства Абдаллы город Хеврон можно перекрасить нашей кровью в красный цвет.

— Да, убийство, пожалуй, и не такая уж хорошая мысль, — согласился Таджи. — Но Абдалле уже нанесли удар, его маршу оказали сопротивление. Пусть что-нибудь за этим последует. Почему попросту не объявить независимость?

— Независимость? Да, в этом что-то есть, — согласился Ибрагим.

Они повернулись к Чарльзу Маану, который высосал свою сигарету, и когда она уже стала обжигать ему пальцы, ловко зажег об нее другую движением, выдававшим долгую практику.

— Независимость нам уже предлагали, а мы отказались.

— Кто же это нам предлагал независимость? — возразил шейх.

— Объединенные Нации. Может быть, нам надо было принять это предложение и действовать. Однако все, что мы сделали, — это бежали. И муфтий, и Абдалла попытались забрать Палестину, один с египетской поддержкой, другой с английской. Обоим не удалось. А нас кто поддержит? Кто мы такие? Мы — трое обнищавших беженцев, сидящих в келье, где присутствует дух Иисуса Христа. Наши собственные братья-палестинцы, которые не беженцы, будут драться против нас. А Арабский легион, вы думаете, от страха падет на землю, если мы объявим независимость?

— Тогда мы должны вступить в вечную борьбу, — импульсивно сказал Таджи.

— Борьбу с чем? — с цинизмом возразил Чарльз Маан. — У нас нет организации. Кого мы представляем? Кто станет нас поддерживать? Американцы поддерживают евреев. Англичане — Абдаллу. Кто нас признает? Мадагаскар? Албания? Внешняя Монголия?

Немногословные замечания Чарльза Маана начинали расстраивать старого бедуина. Он взглянул на хаджи Ибрагима, ища поддержки. А Ибрагим тем временем оценивал своих товарищей. Маан — человек логичный и знающий, того сорта, что так нужен для ловкости, требуемой в арабской политике. У шейха Таджи, если удастся держать его под контролем, — внутренний огонь, соль настоящего мужчины.

— У кого еще есть право объявить независимость, если не у нас? — подзадорил Ибрагим.

— Вы меня поняли, — поспешно вставил шейх.

— Разумеется, я вас понял. Но с другой стороны, у нашего достопочтенного друга Чарльза есть свое мнение.

— Какое мнение?

— Что если мы объявим независимость, то этим пустим шептуна в пустыне во время песчаной бури.

— Братья, братья, братья, — успокоил их учитель, — у нас весьма плохая история, если говорить о том, способны ли мы сами управлять собой. После древних евреев Палестиной управлял всякий, кроме палестинцев. — Он поднял руку, растопырил пальцы и стал загибать их, перечисляя. — Сначала Рим, потом византийские христиане, затем аравийские арабы, крестоносцы, Саладин, египетские мамлюки, турки, англичане и снова евреи. У евреев здесь всегда была столица, в действительности или в их душах. Все наши решения принесены извне, в точности как то решение, что превратило нас в людей, просящих мир сжалиться. Независимость — сон, который нам никогда не надоедало смотреть.

Шейх Ахмед Таджи дергал себя за бороду, а Ибрагим терзал пальцами усы. Чарльз Маан встал, чтобы отозваться на стук в дверь, на ходу разбрасывая пепел. Он взял у дочери поднос с кофе, закрыл дверь и разлил кофе всем троим.

— Почему столь умный человек, как вы, бежал из Хайфы? — спросил его Ибрагим.

— А вы думаете, что из ненависти к евреям мусульмане скупили рынок? Я был слишком высокомерен, чтобы сесть и договариваться с евреем. Я еще раз вас спрашиваю, кто признает нас, наши права, наши требования? Посреди всей этой катастрофы только евреи сядут с нами разговаривать. Почему мы не можем заставить себя произнести это ужасное слово — Израиль?

Они отхлебнули кофе, и келью наполнил табачный дым.

— Я слишком много говорю. Боюсь, я обидел вас, Ахмед Таджи, — сказал Маан.

— Нет, нет, нет, нет, — ответил тот. — Нам трудно есть этот горький плод, но переварить его надо.

— Главная ложь — что евреи станут убивать каждого, кто не убежал. Что произошло с нашими братьями, оставшимися… в… Израиле? Разве их бросили в море, как мы поклялись сделать с евреями? Разве их сожрали? Принесли в жертву на алтаре? Кто дураки — те, кто убежал, или те, кто остался?

— Я сбежал потому, что эти суки египтяне выгнали меня, чтобы освободить место для своей чудной армии. А вы, хаджи?

— Мой старший брат управляет моей деревней. Меня заставили уйти обманом, а евреи здесь ни при чем. Так что мы — трое дураков, допустивших, что они дураки. Но мы находимся среди полумиллиона дураков, которые этого не допускают.

Шейх Таджи начал дышать тяжело и неровно. Он закрыл глаза, и голос его задрожал от волнения.

— Я не хочу умирать в этом лагере, — прошептал он. — Что нам делать, Чарльз Маан?

— Надо подбираться к этому шаг за шагом. Прежде всего мы должны образовать высокий комитет, чтобы у беженцев был собственный голос.

— Ха! — воскликнул Таджи. — Когда это у вас будет комитет из арабов, которые хоть в чем-нибудь согласятся друг с другом?

— Пусть Чарльз говорит, — вставил Ибрагим.

— Мы и есть высокий комитет, мы трое, — ответил Маан.

— Это начинает иметь смысл, — сказал шейх.

— И мы созовем демократический съезд беженцев Западного Берега, — продолжал Маан.

— Демократический съезд. Один уже был в Аммане, — иронически заметил Ибрагим.

— Дайте сказать Чарльзу, — сказал Таджи.

— Ладно, Чарльз, говорите, — сказал Ибрагим.

Чарльз Маан зажег очередную сигарету более задумчиво, чем прежние.

— Согласны ли мы трое, что жизнь в еврейском государстве предпочтительна и что мы можем принять унижение жизни там без того, чтобы нас охватило это сумасшествие возмездия?

— Я согласен, что хуже быть не может, — сказал Ибрагим.

— Я не хочу умирать в этом лагере, — повторил Таджи.

— Есть ли у кого-либо из вас, братья мои, основания считать, что евреи пойдут на переговоры или что они не пойдут? — спросил Маан.

Ибрагим и шейх молчали. Ибрагим помнил секрет, что евреи хотят сейчас же вернуть сотню тысяч беженцев. Он не знал, известно ли об этом Чарльзу Маану и с кем связан Таджи. И каждый не знал о каждом.

— А у вас есть такие сведения? — ответил Ибрагим вопросом на вопрос.

— Да, у меня есть основания считать, что от евреев мы получим лучшую долю, чем от египтян и сирийцев, не говоря об Абдалле, — ответил Маан.

— И насколько верны ваши сведения? — с подозрением спросил Ибрагим.

— У меня есть связи в Хайфе среди моих родственников, — сказал он. — Они говорили с некоторыми еврейскими чиновниками. Дверь наверняка открыта.

— У вас есть цифры? — прощупывал Ибрагим.

— Нет, — ответил Маан с прямотой, достаточной, чтобы убедить Ибрагима.

Маан явно не знал о числе в сто тысяч.

— А вы, Ахмед Таджи? — спросил Ибрагим.

— Я слышал от вашего дяди, великого шейха Валида Аззиза, ныне кочующего по пустыне Негев. Он добыл для меня от евреев информацию, что они не стали бы возражать, если бы я со своим племенем вернулся на наши земли, при условии, что не будем чинить беспокойства.

— А как вы, хаджи? — спросил Маан.

— Ну, я скажу, что и у нас такие же сведения. Мне кажется, они пойдут на переговоры.

— Мы понимаем, что если мы за это возьмемся, нам придется делать это перед лицом крайнего возмущения арабов. Нас проклянут как предателей, — сказал Маан.

— Этого мало для того, чтобы заставить меня умирать в этом проклятом лагере, — сказал Таджи.

— И меня, — добавил Ибрагим.

— Тогда вот что надо сделать. Надо собрать съезд беженцев Западного Берега. Повторяю, только беженцев. А не сбежавших богачей. И не тех, кто продал своих ослов Абдалле. Надо принять решение обсудить с евреями наше возвращение и, главное, послать делегацию в Международную арбитражную комиссию в Цюрихе.

— На сей раз это вы мечтатель, — заявил Таджи. — Как заставить пять тысяч беженцев согласиться с такой резолюцией?

— Путем приглашения только правильных людей, — ответил Чарльз Маан. — Я могу проверять, кто входит в делегацию из каждого лагеря к северу от Рамаллы.

Белая борода Таджи приняла множество поглаживаний, и глаза его сузились. Его жест рукой означал то ли да, то ли нет.

— Будь деньги, чтобы там поболтаться, не было бы проблем.

— Что вам надо сделать, шейх Таджи, так это обещать каждому делегату, что он и его семья вернутся в числе первых. Поверьте, обратно они побегут еще быстрее, чем сбежали оттуда.

— Это может быть, — ответил Таджи, мысленно уже обгоняя своих союзников.

— Хаджи?

— У Иерихона странные лагеря. У нас собрались все остатки, разбитые племена, разоренные деревни. Никакого единства, даже хуже. Для меня лучший подход — просто объявить список делегатов и постараться, чтобы не возникли противники.

— Как?

— У нас множество молодых парней, которые от безделья собираются в шайки и всех терроризируют. Можно дать им правильное применение.

— Отлично, — сказал Маан. — Дату держите в тайне, чтобы не пронюхали иорданцы. Съезд объявим за два-три дня до открытия. Главное — принять все решения за один день и разойтись, прежде чем иорданцы узнают, что их ждет.

— Да, именно так, — согласился хаджи Ибрагим.

— Съезд созовем в Хевроне, — сказал Таджи.

— Хеврон был бы ошибкой, — быстро сказал Чарльз Маан. — Ваш лагерь изолирован с юга, у главного опорного пункта Абдаллы на Западном Береге. Зачем забираться в логово льва?

— Чарльз прав, — сказал Ибрагим. — Хеврон — ловушка, готовая захлопнуться. Что касается меня, то Иерихон чертовски близок к мосту Алленби. А в Рамалле ваши люди — самые организованные среди беженцев. Как насчет Рамаллы?

— Рамалла! Едва ли она в Палестине, — воскликнул Таджи.

— Братья мои, — произнес Чарльз Маан, показывая мягким тоном, что проблему он уже обдумал. — Я предлагаю Вифлеем[21].

— Вифлеем?

— Вифлеем?

— Вифлеем.

Шейх приложил руку к сердцу, демонстрируя искренность.

— Вифлеем — город божественной святости для вас, брат мой Чарльз. Однако за исключением одного чистого дня в году он всегда имел репутацию города самых отъявленных проституток в Палестине.

— Что за страшные вещи вы говорите! — вскинулся Ибрагим.

— Он говорит правду, — сказал Маан. — Вифлеемские проститутки — известное дело. К счастью, об этом знают только в Палестине. Для внешнего мира, к которому нам надо обратиться, общеизвестное имя «Вифлеем» звучит священно. Уверяю вас, оно возбудит любопытство в зарубежной прессе.

Таджи схватился за бороду и задумался. Он взглянул на Ибрагима, кивнувшего в знак одобрения.

— Пусть будет так! Через месяц в Вифлееме. Давайте вернемся к себе и со всей тщательностью выберем наших делегатов, а потом соберем демократический съезд.

Чарльз Маан выбросил вперед свою руку в табачных пятнах, чтобы скрепить договор. Шейх Таджи схватил ее, хаджи Ибрагим присоединил свою руку. Трое положили свободные руки поверх трех других и ритмично пожали их, и в первый раз за многие месяцы рассмеялись.

Глава десятая

Отбор кандидатов хаджи Ибрагимом и его друзьями-конспираторами шел незаметно, как пустынный мираж. Нигде не назначали конкретного числа делегатов. Надо было отобрать лишь тех, кто мог клятвенно обещать, что на съезде будет голосовать за «резолюцию о возвращении».

Отец позвал Джамиля и дал ему шанс искупить свою ошибку. Мстителям-леопардам надлежало присмотреть за лагерем и не позволить сформироваться какой-либо оппозиции после того, как будет объявлен отцовский список делегатов. Джамиль жаждал действий и воспринял идею как вливание крови. Разумеется, были и выражения недовольства, но всякий недовольный получал от Леопардов «поцелуй» — не слишком тонкий намек-предупреждение: прибитую к двери дохлую кошку, собаку, крысу, змею.

Имея на местах около семисот предварительно поклявшихся делегатов, Чарльз Маан собрал пресс-конференцию в Восточном Иерусалиме, где западные и арабские органы печати имели свои корреспондентские пункты. Он сделал краткое сообщение о том, что через два дня в Вифлееме соберется съезд беженцев Западного Берега с семьюстами демократически избранными делегатами. Просьбу назвать делегатов он отклонил.

Иорданцы были застигнуты врасплох. Они все еще не оправились от бунтов, которыми были встречены их парады. Это, а также неудача с признанием аннексии со стороны мирового сообщества, временно принудило их к робости. Когда пресса спрашивала иорданских министров в Аммане, им не оставалась ничего другого, как заявлять, что у них нет возражений против встречи беженцев.

Несмотря на все предосторожности, несколько людей Абдаллы все-таки проникло в списки делегатов.

Отец поручил Джамилю, чтобы Леопарды и подобные им из других лагерей следили за порядком в зале. Кроме того, они должны окружить Ясельную площадь и обеспечить безопасность. Когда мы отправились в Вифлеем, в воздухе зловеще запахло.

Приближаясь к городу, мы увидели солдат Арабского легиона, пробирающихся от шоссе по обрывистой местности. Делегаты прибывали во всякого рода разбитых экипажах, какие только были на Западном Береге. Ясельная площадь была заполнена Мстителями-леопардами и другими шайками. Но на крышах было полно солдат Арабского легиона, и их было отлично видно.

Не столь людно было на Пастушьем поле. Беженцы прибыли с молитвенными ковриками и с чем-то вроде тентов, со своим хлебом и питьем. Это в самом деле было сборище бедняков.

Как и Иерихон, Вифлеем видел более славные времена. Все тяготело к церкви Рождества и гроту Рождества Иисуса. Площадь обрамляли лавочки, в которых было все для автобусов с паломниками: прилавки полнились вырезанными из оливкового дерева распятиями, христианской символикой, вифлеемскими кружевами и вышивкой. На площади множество разносчиков, нищих и карманников смешалось с паломниками и Мстителями-леопардами под бдительным оком Арабского легиона.

На дальней стороне площади стояла «Восточная звезда» — облезлое, заброшенное здание бывшего кинотеатра, где должен был состояться съезд. Отец полагал, что от нападения иорданцев кинотеатр защищен присутствием множества иностранных репортеров. Здание было каменное, но легко могло бы воспламениться изнутри, и он был уверен, что мозги не одного иорданского главаря таили намерение сжечь нас живьем. Войдя, делегаты должны были развернуть свои молитвенные коврики, и служба безопасности обыскивала их — нет ли бомб, зажигательных средств, автоматов и других смертоносных вещичек.

Зал наполнялся, техники возились с неисправной системой звукоусиления. Когда наконец ее включили, она заорала среди каменных стен так, что я зажал уши. Театр раздевался и наполнялся дурными запахами, так или иначе приличествовавшему собранию беженцев. Как только руководители заняли свои места на сцене за длинным столом, отец отозвал меня в сторону.

— Найди-ка такое местечко в театре, где будешь очень маленьким. Могут быть неприятности. Если так случится, то не пытайся пробраться ко мне, а отправляйся обратно в Акбат-Джабар и защити женщин.

Я нашел за дверью узенькую каменную лестницу и пробрался наверх в переднюю и небольшую комнатку. Несколько раз мне приходилось бывать в кино в Рамле, и я понял, что нахожусь в кинопроекционной. Через маленькие отверстия был виден весь зал. Было там и наружное окно, выходящее на Ясельную площадь. Оттуда был виден Джамиль с его «отрядами». Я понимал, что новые семена ненависти, посеянные в лагерях, взошли здесь, в Вифлееме, в виде этих шаек. Нетрудно представить, что таким же станет и будущее, если отцу не удастся то, чем он сейчас занимался.

— Слушайте, о братья, — начал шейх Ахмед Таджи, казавшийся могучим в одолженной новой развевающейся одежде, — мы собрались здесь как демократическое братство, потому что мы отлично знаем, что одинокий человек — это волк, и что одной рукой нельзя аплодировать. Месть священна, ненависть благородна. Но то, чего мы жаждем, волей известных обстоятельств следует отложить. Мы не вернемся на нашу землю потому лишь, что евреи хотят пустить нас назад. Нет, нас это не обманет. Мы не вернемся из-за того, что они дадут нам школы и больницы. Мы никогда не поддадимся столь очевидному подкупу. Мы вернемся только так, чтобы можно было молча работать до момента возмездия. Мы будем обманывать врага, пока наша сила не вырастет в недостижимой пропорции, и тогда проткнем его раскаленным копьем.

Шейх Ахмед Таджи был в редкостной форме. Он обращался не к разуму, но убеждал, и ценность его слов измерялась только их количеством.

— Терпение высушивает океаны, разъедает горы. Аллах — с терпеливыми. Терпение — ключ к спасению. Мы, жертвы, должны изменить нашу великую страсть, пока снова не окажемся на нашей священной земле. Тогда, и только тогда, начнем мы нужные действия. Давайте же вернемся и будем жить среди шакалов, пока не будем готовы.

Его язык выговаривал слова без смысла, и говорил он лишь для того, чтобы возбудить чувства…

— Мы были жертвами несчастья, а когда несчастье унижает человека, любой встанет на ноги, и пути обидчика растут, как горы. Мы катаемся в пыли. Наши животы пусты. Из-за любой крохи еды возникают ссоры. Каждый кусок — тревога. Бедность озлобляет нас.

Покажите ваши зубы, о мои братья, и любой испугается вас. Они нас жуют, но не могут проглотить. Все мы знаем, что чувствует другой, потому что мы — как один брат, а ничто не знает о стволе дерева лучше, чем его кора. Что выпало вам, выпало и мне. Никто из нас не защищен от злой судьбы. Если бы настало нам время плакать, мы увидели бы, что есть и еще более несчастные братья, лишившиеся зрения. Если бы настало время бежать, то у других не оказалось бы для этого ног.

Мы, кто вкусил сладость жизни, должны вкусить и ее горечь. Но за горем всегда следует радость, как птица за ветром. Лишь временем отделяется радость от печали. И настало время перевернуть страницу. Но вспомните, братья мои, если мы не вкусили горечи, то как оценим сладость?

Становилось все труднее следить за цепочкой слов шейха Таджи без мысли и содержания, причудливо сплетенных в подъем и спад эмоций. Тем не менее его речь была принята с энтузиазмом.

К трибуне подошел Чарльз Маан — полный контраст с первым оратором. Его костюм западного покроя был помят, как и само его маленькое, худое тело. Он поднял доклад на многих страницах, открыл его своими прокуренными пальцами и стал читать бесстрастно, но резко, как будто у него вместо языка была бритва. Его доклад был бесстрастным анализом причин, по которым мы стали беженцами. Для собрания это был момент истины, ведь никто и никогда еще не говорил таких слов слушателям-арабам. У Чарльза Маана было особое положение христианина и школьного учителя, его хладнокровие приклеивало беспокойных людей к стульям, и они слушали, раскрыв рот.

— Лидеры арабского мира должны нести главную ответственность за наши трудности, — сказал он. — Они, и богатые палестинцы, сбежавшие прежде чем прозвучал первый выстрел, и муфтий, пытавшийся править нами через террор и убийства, — это нечестивая троица. Они говорили нам: «Братья, мы работаем для вас, и победа совсем близка». Это была первая ложь, подорвавшая наше существование.

Ропот одобрения докатился до кинопроекционной. Я думаю, все до последнего делегаты благоговели перед храбростью Чарльза Маана.

— Резня в Дейр-Ясине была намеренно раздута сверх всякой меры, так же как ложные сообщения о еврейских зверствах. Кто здесь по секрету шепнет мне на ухо, что его жену на самом деле обесчестили, а ребенка бросили в колодец и он утонул? Это была ложь, порхавшая от лживых языков к лживым ушам.

…Все решительно отказались сделать шаг вперед и заговорить с евреями о путях к миру. Это тот мир, которым теперь наслаждаются сто пятьдесят тысяч наших братьев, кто остался в Израиле. Разве их жизнь, их, ваших родных, моих родных, в еврейском государстве не кладет конец лживой пропаганде арабских лидеров, твердивших, что всякого, кто останется, евреи убьют?

Подавив страх, несколько человек стали подниматься.

— Чарльз Маан говорит правду!

— Нас предали!

— Смерть лжецам в Дамаске!

Маленький учитель поднял руки, призывая к спокойствию.

— Нас обманули, послав на войну, к которой мы не были готовы и которая не была нам нужна. Она разрушила сельское хозяйство, вызвала безработицу, черный рынок и голод, принудила нас уехать. Как только наши доблестные армии нарушили границы Израиля, а его поселения подверглись нападениям с целью грабежей, у евреев не осталось обязательств защищать враждебное арабское население. Верит ли кто-нибудь из вас, что мы не уничтожали бы евреев, если бы победили в войне?

Ропот слушателей перерос в рев.

— Что с нами сделали евреи по сравнению с тем, что сделали с нами арабы? В сирийских лагерях беженцев нет санитарии, не распределяют одежду, есть только еда от международных благотворительных организаций. В Сирии ни один палестинец не может передвигаться за пределами лагеря, где он живет. Сотни наших людей брошены в сирийские тюрьмы без обвинения и суда. Их попытки организоваться были зверски подавлены.

Ливанцы приняли наших самых богатых граждан, купивших свою респектабельность за доллары и фунты. Но лагеря там не лучше, чем те отвратительные крысовники, в которых живем мы. Знаете ли вы, где можно получить помощь от Красного Полумесяца? Ее открыто продают на улицах Бейрута. Ливанцы великодушны. Они позволяют нашим людям работать. Вы увидите, как наши дети подметают улицы, убирают туалеты, разносят еду, моют посуду в кафе. Но вы не увидите их в школах, ибо учить палестинского ребенка запрещено. Да, великодушные ливанцы позволяют нашим людям оставлять лагерь и снимать жилье, но плата за него вдвое выше, чем для их собственных граждан. Во многих ливанских лагерях питьевая вода гнилая, а продажа воды грабит наших людей до последнего пенни. Послушайте, о братья, заявление, сделанное Ливанским комитетом беженцев, — сказал он, поднимая его. — Они укоряют иерусалимского муфтия и лидеров арабских стран за их обещания! Не евреев, а арабов! Читайте и плачьте. Нужно ли мне рассказывать об Иордании, братья мои? Разве мы не знаем горечи этого рассказа?

— Смерть Абдалле!

— Смерть Арабскому легиону!

— Будьте осторожны, — сказал Чарльз Маан, — будьте осторожны. У Абдаллы есть уши среди нас. Уши, которые надо отрезать и замариновать. — Он перевернул страницу своего доклада, взглянул вниз со сцены и заговорил, как будто ударяя молотком. — Перехожу к нашим собственным палестинским братьям на Западном Береге. Они, более чем кто-либо другой, загнали нас в эти лагеря. Плата за все имеющееся жилье была повышена на 500 процентов. Мы даже не можем похоронить мертвых, не заплатив налог на могилу. Несмотря на тот факт, что эти лагеря содержит только Красный Полумесяц, мы обязаны платить муниципальный налог ближайшим городам. Нет ни работы, ни образования, и то, что еще не сделано с нами нашими собственными людьми, завершают иорданцы.

— Смерть нашим братьям!

— Я еще не кончил, потому что надо еще сказать о самом худшем. Мы живем в раю по сравнению с лагерями в Полосе Газы, находящимися под контролем всемогущих египтян. Знаете ли вы, что значит для беженца получить разрешение на поездку из Газы в Египет? Сначала надо дать взятку полудюжине чиновников, чтобы получить документы. Затем на границе надо заплатить непомерный таможенный налог или оставить египтянам все ваши пожитки. Наших мальчиков среди ночи вытаскивают из лагерей и заставляют служить в египетской армии, обучают в ужасных условиях и бросают в бой совсем неподготовленными. Мы даже не можем представить себе, сколько наших людей брошено в тюрьмы и замучено насмерть. Каждый день больше ста человек умирают от туберкулеза, дизентерии, тифа или холеры. А что произошло, когда мы попытались организовать беженцев в Газе? Иерусалимский муфтий по египетскому приказу заслал туда своих убийц. Если человека бросили в тюрьму, его жена, дочери, сестры и мать ждут прихода египетских солдат, которые их обесчестят и изнасилуют!

— Чарльз Маан лжет!

— Смерть Чарльзу Маану!

Кресла, едва закрепленные на месте, стали швырять в сторону сцены.

— Ага! Вот и собаки Абдаллы! В точности по сигналу!

С самодельными дубинками, спрятанными под одеждой, приблизились Мстители-леопарды, но уже началось столпотворение и масса людей бросилась к выходу.

В этот момент мой отец, бессмертный хаджи Ибрагим аль-Сукори аль-Ваххаби, вытащил Чарльза Маана с трибуны, взошел на нее, достал огромный пистолет и выстрелил в воздух перед микрофоном. Звук был как от залпа десятка орудий, и эхо от него, отразившись от каменных стен, едва не пробило наши барабанные перепонки. Все машинально попрятались кто за что.

— Любезнейше удалите предателей, и мы продолжим, — сказал он успокоительным тоном. Его приказ не выполнили, пока он не выстрелил еще несколько раз. — Пожалуйста, братья мои, мы еще не закончили наши дела. Это демократический съезд. Вернитесь на свои места.

Последний выстрел заставил всех шмыгнуть на свое место, и порядок был восстановлен.

— Мы совершили грех! — сказал отец. — После четырнадцати веков ненависти мы в конце концов намеренно, расчетливо и высокомерно, приняли войну, которую, как мы полагали, не могли бы проиграть. Мы не защищали нашу землю!

…Никто из нас не был совсем ослеплен ярким светом гостеприимства арабских лидеров, и это вдвойне относится к нашим братьям на Западном Береге.

— Кайф, — сказал отец, смягчая голос. — Для нас слово глубокого смысла. Оно означает ничего не делать, ничего не говорить, ни о чем не думать. Мы обманываем себя, говоря, что кайф — это совершенная форма терпения; по-настоящему кайф — это философия намеренного бездействия, полусонного существования, не выходящего за пределы личной фантазии. Мы погружаемся в кайф, полубессознательное состояние, чтобы облегчить реальность нашего страдания. Мы — люди, запертые в своем собственном сознании. А ключи перед вами. Мы потерпели неудачу в испытании войной, но смеем ли мы потерпеть неудачу снова? Говорили, что нет надобности учить наших детей, их жизнь научит. Можете ли вы сказать, чему учит жизнь наших детей?

Хаджи Ибрагим завладел тишиной и держал ее в своих руках. Я никогда не слышал, чтобы он так говорил. Должно быть, это умение пришло от многих часов размышлений, и слушатели смотрели на сцену, как будто они слушали пророка.

— В нашем вымышленном мире нам нравилось видеть себя такими высокими, что тысяча лестниц не достанет до нашей головы. Мы считаем себя благородными людьми, скорее умрем от голода, чем станем просить о помощи… нашей левой руке не нужна наша правая рука… лучше умереть с честью, чем жить в унижении. Нам хотелось думать, что голова без гордости заслуживает отсечения. Если мы верим во все это, то почему же мы принимаем жизнь как паршивые собаки в этих проклятых лагерях?

Наше время кайфа кончилось, братья мои. Мы должны перейти бурную реку. Мы больше не можем доверять свою судьбу ворюгам, которые бросили и надули нас. Мы не можем убаюкиваться лживой музыкой мести. Мы должны набраться мужества сознаться, что совершили ужасную ошибку. Только это отопрет те ящики, в которые мы сами себя заперли, и позволит нам ступить на ту дорогу, что поведет нас обратно к нашим домам и землям. Иначе нам придется еще десятилетиями довольствоваться лживыми обещаниями, наши бороды станут белеть, а наши животы и умы — протухать, и даже стервятники не захотят подобрать наши кости…

А что до евреев, то они не побежали в 1948-м и не побегут в будущем. Сладкий сон о новом арабском вторжении — жестокий обман, потому что невозможно бросить отчаянных людей в море, не уничтожив при этом самих себя. Плата за вооруженную победу над евреями может быть только на словах, а не на крови. С евреями мы должны встретиться с искренним желанием мира, и тогда весь свет будет с нами. Мы больше не можем позволить себе роскошь получать самую большую радость в жизни оттого, что убили еврея. Мы должны выглядеть разумными. Мы должны установить доверие, и я верю, что с евреями можно иметь дело. Настоящая война, которую нам надо выиграть, — это вступить в честный диалог с евреями, и единственная победа, которой надо добиться, — это победа в умах Запада.

Кто-то зааплодировал в конце речи отца. Когда улеглось впечатление от суровых отцовских слов, я понял, что он старается плыть против течения, против многих веков закаменелой ненависти. Мне стало очень страшно, что какая-нибудь горячая голова покусится на его жизнь. А потом страх уступил место все большей гордости. О хаджи Ибрагим, такой великолепный, такой отважный. Какой еще человек — от пустыни до моря — встал бы перед своими братьями и посмел бы говорить такие слова?

— Нам нужно проголосовать резолюцию этого съезда, — сказал Чарльз Маан. — Я вам ее зачитаю.

«В этом съезде участвовали делегаты, реально представляющие беженцев Западного Берега, наиболее пострадавших от войны. Мы выражаем наше убеждение, что мы должны иметь равный голос в нашей собственной судьбе. Мы выражаем требование переговоров о возвращении в наши дома и о размораживании нашего имущества независимо от того, кто политически управляет Палестиной. Мы выражаем нашу волю сесть и говорить с представителями Государства Израиль о прекращении нашего изгнания. Мы выбираем делегацию, которая представит нас в Международной арбитражной комиссии в Цюрихе позже этим летом. Делегация будет состоять из хаджи Ибрагима аль-Сукори аль-Ваххаби, г-на Чарльза Маана и шейха Ахмеда Таджи».

Голосование прошло как спад напряжения. Главное, руководители сумели удержать съезд, говорили грубые слова, раскрыли умы и приняли благоприятную резолюцию — все за один день. Делегаты шествовали к столу на сцене и брали баллотировочные шары: белые — за, черные — против. Предсъездные надежды сбывались.

Голосуя, делегаты делали взносы в большую коробку для затрат на встречу и отправку делегации в Цюрих. Я ждал в кинопроекционной, пока сосчитают деньги, а делегаты выходили из зала. Мне послышалось разочарование. Деньги не соответствовали затратам, и намного меньше денег было на поездку.

— Кто-нибудь знает, сколько это будет стоить? — услышал я через все еще не выключенный микрофон.

— Все зависит от того, сколько будет продолжаться встреча в Цюрихе. Во всяком случае, много тысяч долларов, — сказал отец.

— За мой авиабилет заплатит одно католическое благотворительное учреждение, оно же и приютит меня в Цюрихе, — сказал Чарльз Маан. — Но я не могу отправиться один.

— Нас погубили, — вздохнул шейх Таджи. — Мы по горло в долгах.

— Как-нибудь Аллах позаботится, — сказал отец.

— Думаю, может быть Аллах нас не слышит, — ответил Таджи.

— Может быть, я смогу помочь Аллаху, чтобы он нам помог, — сказал отец. — Я знаю некоторые тайные средства, так что не отчаивайтесь.

Я уже собрался уходить из кинопроекционной, когда воздух внезапно наполнился свистками, криками военных команд и топотом башмаков, быстро перебегавших мощенную камнем площадь. Я подбежал к окну! Солдаты Арабского легиона выскакивали отовсюду, хватая, колотя дубинками, оттаскивая Мстителей-леопардов и другие шайки, легко узнаваемые по головным повязкам. Я увидел, как моего брата Джамиля утащили четыре иорданских солдата и швырнули в один из десятка армейских грузовиков, стоявших перед церковью Рождества. Отец, шейх Таджи и Чарльз Маан выскочили из театра. Полдюжины солдат Легиона направили на них оружие и увели их.

Глава одиннадцатая

Операция прошла гладко. Облавой на Ясельной площади полковник Фарид Зияд заполучил пятьдесят два так называемых Мстителя-леопарда и их сообщников из десяти лагерей беженцев. Между беженцами и их планами учинить неприятности в Цюрихе был ловко вбит клин. В кабинет вошел солдат и объявил, что хаджи Ибрагим прибыл в полицейский форт.

Фарид Зияд застегнул мундир, полный ленточек и украшений настоящего полковника Легиона. Он осмотрел себя в зеркало, увлажняя свои белые зубы щеточкой своего языка, и уселся за стол.

— Пришлите его.

Когда хаджи Ибрагим вошел, полковник Зияд совершил необычное для него привставающее движение, предлагая противнику стул, и приказал принести кофе. Ибрагим тотчас же понял, что возникает ситуация кнута и пряника.

— Где находятся шейх Таджи и Чарльз Маан? — спросил Ибрагим.

— Их с извинениями освободили.

— А мой сын Джамиль?

— Он сейчас вне опасности, вместе с другими парнями. — Фарид Зияд взглянул на лежащую на столе бумагу. — Их пятьдесят два.

— Это преднамеренная провокация. Разве вам нужны волнения в лагерях беженцев?

— Сомневаюсь, что они произойдут, если только вы не станете подстрекать, и сомневаюсь, что вы станете, пока эти ребята в заключении.

— Для безопасности?

— Для безопасности.

— Вы понимаете, что в связи с этим инцидентом зарубежная пресса может оказаться не слишком любезной к его величеству.

— Пока я аплодирую умному способу, каким вы трое манипулировали собранием и прессой, двое могут играть в эту игру. Мы дали сообщение, объясняющее ситуацию. — Он протянул Ибрагиму лист бумаги.

— Я не читаю по-английски.

— Тогда я вам прочту.

«Сегодняшняя облава — кульминация нескольких месяцев расследования ситуации, беспокоившей короля Абдаллу и иорданские власти. Шайки молодежи, поощряемые разбойными элементами старшего возраста, перешли к буйству террора в лагерях беженцев. Среди преступлений этих шаек — махинации на черном рынке, крупные хищения, шантаж, вымогательство и т. д., и т. д., и т. д.»

— Известно ли зарубежной прессе, что любое из этих обвинений может быть предъявлено почти каждому иорданскому чиновнику на Западном Береге и что ваш великолепный Арабский легион участвовал в этой деятельности и поощрял ее?

Зияд вернулся к столу и поднял руку.

— Об этом я и хотел поговорить с вами, хаджи Ибрагим. Вспоминаю нашу первую встречу в доме покойного Кловиса Бакшира, да примет к себе Аллах его благородную душу. Я увидел, что вы очень умный человек. Сейчас вы трижды ущипнули меня за нос, но я не в обиде. Вы, однако, сделали свою позицию в высшей степени ясной. Больше ее терпеть невозможно.

— Значит, ребят держат в заложниках, чтобы укоротить наши языки и приглушить наши стремления.

— Это крайний выбор слов. Да, они останутся в заключении. Мы будем продолжать допрашивать их об их деятельности. В случае правильного поведения может быть суд, а может не быть суда, — сказал Зияд, пожав плечами с выражением невинности.

— В зависимости от результатов в Цюрихе, — сказал Ибрагим.

— Такова жизнь. Даже сейчас, спустя несколько часов, некоторые из них добровольно дают показания… на разумной основе, что они расскажут о других, если мы снимем обвинения с них самих.

Маневр Зияда был ясен. Что делать? Мычать и реветь? Пояснить, что могут начаться массовые волнения? Или успокоиться и послушать? Зияду что-то нужно. Это надо выяснить.

— Я весь внимание, — сказал Ибрагим.

— Хорошо, — ответил Зияд со слабым проблеском улыбки.

Он надорвал пачку сигарет, предложил Ибрагиму и зажег себе и ему.

— Помните наш разговор в Наблусе, хаджи?

— В точности.

— В таком случае вы помните, что я тогда убеждал вас, что его величество Абдалла — не типичный исламский фанатик в отношении евреев. Он вступил в войну против собственной воли, главным образом чтобы поддержать арабское единство. Все его последние выступления против евреев большей частью рассчитаны на публику, чтобы показать миру, что у арабских лидеров единый фронт. Вы можете согласиться со мной по этому пункту?

— Скажем так: в данный момент я принимаю ваше заявление.

— Отлично. Значит, мы сможем понять друг друга. Нам не доставляет большого удовольствия держать вас в лагерях. Мы сделали больше, чем любая арабская страна. Мы предложили немедленное гражданство, работу, правительственные кабинеты.

— И любое подавление, — сказал Ибрагим.

— Да, конечно, и подавление, — согласился Зияд. — Мы не можем поддерживать анархию среди более чем полумиллиона людей, слоняющихся без дела, как необузданный поток.

— У нас есть права, — сказал Ибрагим.

— Конечно. Все, какие вам дает король.

— Вы недовольны, что мы не падаем на колени и не глядим на Абдаллу как на нашего спасителя, — отпарировал Ибрагим.

— Честно говоря, нас это не заботит. Не заботят нас и ваши права. Мы получили от палестинцев то, что хотели. Остальные со всем согласятся, когда столкнутся с действительностью. Позвольте мне говорить с вами с той откровенностью, которой вы так известны. Вас и ваших братьев удивительно легко контролировать, и вы никогда не были бойцами. Мы не думаем, что вы собираетесь изменить более тринадцати столетий истории.

Ибрагим сдержался.

— Нас никогда так не запирали, как теперь. То, что случилось с этими ребятами, Леопардами и Акулами, — это лишь предупреждение, что следующее поколение палестинцев будет иного рода. В конце концов, полковник Зияд, все мы когда-то считали, что евреи пассивны, что их легко топтать. Но поколения меняются. Думаю, это урок, который вам следует учесть.

— Мы не собираемся давать этим ребятам расти недорослями. Мы дадим им красивую форму, направим их энергию на ненависть к евреям и превратим ее в дисциплинированные партизанские акции против евреев. Это даст нашим арабским братьям дальнейшие доказательства, что мы вместе с ними в борьбе, не так ли? Что касается огромного большинства палестинцев, то я думаю, что они настроены навсегда оставаться в этих лагерях и гнить там. У них нет духа, нет достоинства. Это плакальщики и попрошайки.

Ибрагим поднялся со своего места и наклонился к столу Зияда, изогнувшись для ответа, но слова не приходили. Он закрыл глаза и медленно опустился на стул. Ужасно было услышать такие слова. Это потому, что их никогда еще не произносили.

— Хорошо, — сказал Зияд. — Мы признаем, что состояние хроническое.

— Я слышу ваши слова, — проскрипел Ибрагим.

— Зачем нам продолжать быть врагами? Если прояснить наши цели, то вы увидите, что есть способы разрешить расхождения. Нет, я не собираюсь пытаться вас подкупить. В Наблусе я узнал, что это не сработает. Вы человек принципов. Такая редкость. У меня разумное предложение.

— У меня разумные уши, — сказал Ибрагим.

— Отлично, да благословит Аллах эту встречу. — Зияд открыл нижний ящик, достал бутылку вездесущего шотландского виски и предложил Ибрагиму выпить.

— Нет, спасибо, виски выжигает меня изнутри, — автоматически произнес он отказ, но передумал. — Может быть, совсем немножко, чуть-чуть.

— Все дело в том, что ничто не остановит короля Абдаллу в его движении к Великой Сирии, ничто. Ни резкие слова арабских лидеров, ни беженцы, ни евреи. Это предназначение, божественное предназначение. Вопрос в том, что мы оба видим толк от евреев, так давайте пользоваться ими.

— Если королю предстоит выполнить свое предназначение, — сказал Ибрагим, стара-ясь скрыть насмешку, — то полагает ли он сокрушить еврейское государство?

— Он его включит.

— Включит?

— Да, как провинцию Великой Сирии.

— А евреи об этом знают?

— Узнают в свое время. Дайте им десять лет изоляции и осознание того, что их собственное будущее как верной Абдалле провинции надежно.

— Во имя пророка, они никогда на это не согласятся. Евреи и арабы как союзники?

— Не как союзники, а как подданные. А что в этом противоестественного? В древние времена мы в Иордании были гибеонитами, а Гибеон был областью Израиля. У двора самого царя Давида были моабиты, хиттиты и дворцовая гвардия из филистимлян. У Соломона были кельты и рейнцы!

Внезапно Фарид Зияд повысил голос до пронзительности, а глаза его дико округлились. Хаджи Ибрагим глядел на него, не веря своим глазам. Затем все стало ужасно ясно. Он, полковник Фарид Зияд, при британцах бывший бедуином, теперь видел себя генералом, командующим еврейской провинцией! В тот момент Ибрагим осознал все безумие арабской политики, произносимой языком одного человека.

— Я должен считать, — продолжал Зияд, — что поскольку вы оставили свою пещеру, вы установили контакт с Гидеоном Ашем. Прежде чем вы станете это отрицать, позвольте заметить, что вы не стали бы говорить так, как говорили сегодня в Вифлееме, не имея чего-то у себя в кармане, своего рода понимания.

— Я не подтверждаю и не отрицаю.

— Достаточно ясно.

— Продолжайте, пожалуйста, я очарован, — сказал Ибрагим.

— Чего вы, беженцы, хотите? Вернуться в свои дома? Так договоритесь в Цюрихе с евреями. Заберите с собой обратно тысячу, пятьдесят тысяч, двести тысяч. Мы не хотим бремени этих лагерей. Евреи разместят вас, будут кормить и обучать. В этом их слабость. А когда созреет время для Великой Сирии, у нас будет много тысяч наших братьев на местах, чтобы осуществить мирное овладение Израилем. Однако, какую бы сделку вы ни совершили, вы должны сделать это тихо. Мир не должен знать. Уничтожайте ваши лагеря помедленнее и тихо исчезайте из них… Иордании приходится продолжать все это осуждать на публику, — продолжал Зияд. — Мы будем осуждать вашу делегацию в Цюрихе, ведь надо же поддерживать видимость единства арабов.

— Чего вы хотите взамен? — спросил Ибрагим.

— Прекратите вашу деятельность против короля Абдаллы, не позволяйте Чарльзу Маану блеять в зарубежной прессе, а самое главное, ваша сделка с евреями должна оставаться в тайне. Ну, разве это не разумно?

— Мне надо об этом подумать. Я должен поговорить об этом со своими друзьями. Что с ребятами, которых вы держите под арестом?

— А мы все еще одурманены ароматом откровенности? — спросил Зияд.

— Говорите открыто.

— Если вы наделаете шума в Цюрихе, кое-кто из этих ребят долго не протянет, не успеет отрастить усы.

— Я хочу видеть моего сына, — прошептал Ибрагим.

— Конечно, и воспользуйтесь, пожалуйста, этим кабинетом. Его приведут к вам.

Выходя, Фарид Зияд сделал вывод: хаджи Ибрагим скорее всего примирится с утратой мальчишки Джамиля. А вот чтобы спасти другого сына, маленького Ишмаеля, он сдвинет горы. Как только хаджи Ибрагим уедет в Цюрих, Ишмаеля надо будет взять за решетку, также и… для страховки.

Джамиль, кажется, видел нечто вроде доблести в том, что арестован и как вожака его отделили от других.

— Я вскоре поеду в Цюрих, Джамиль, — сказал ему отец. — Иорданцы будут продолжать держать тебя как заложника. Имей в виду, что у них нет британских законов, как у нас в Палестине. Закон — это то, что захочет король, и они могут обвинить тебя в чем им будет угодно. Шансов в иорданском военном суде у тебя нет. Призываю тебя успокоить твоих ребят. Ты понял?

Взгляд Джамиля казался потусторонним.

— Не беспокойся обо мне, отец. Занимайся в Цюрихе тем, что тебе надо, независимо от того, что станет со мной.

— Мне кажется, тебе нравится вся эта возня, — сказал Ибрагим.

— Нравится? Не знаю. Думаю, какая разница, жив я или умер.

— Ну, ну, умирать никто не хочет.

— Я и все мои друзья должны рано или поздно умереть в борьбе, которую вы нам навязали. Что еще нам остается, кроме как умереть? Мы никуда не можем пойти; ничего не можем делать; нам велено ни о чем не думать, кроме мести и возвращения.

— Я стараюсь сделать жизнь для вас лучше.

Джамиль разразился сумасшедшим смехом, вскинул голову и плюнул.

— Тебе, отец, безразлично, умру я или нет. Тебе даже лучше, если я стану мучеником.

— Заткнись!

— Ну, избей меня снова.

— Джамиль, ты мой сын. Я стараюсь вызволить тебя отсюда.

— Зачем? Не хлопочи. Я тебе не сын. У тебя только один сын. Ишмаель. Разве не так, отец?

Ибрагим ударил его по лицу. Джамиль вскочил на ноги.

— Однажды я ударил тебя, отец, и я все еще чувствую восторг от этого. Тюремщик! Тюремщик! Верни меня в мою камеру!

Через несколько дней после того, как отец вернулся в Акбат-Джабар, он взял меня в Иерихон, в офис профессора доктора Нури Мудгиля.

— За ваши сокровища я получил восемь тысяч долларов, — сказал археолог. — Вот авиабилеты для вас и шейха Таджи. Мы подумали, что вам лучше бы не ехать снова в Амман, так что вы полетите маленьким самолетом из Восточного Иерусалима на Кипр, а потом в Цюрих. Мне часто приходилось отправлять древности по воздуху, и я хорошо знаю людей в аэропорту. Билеты на самолет и особое внимание к некоторым чиновникам сожрали больше двух тысяч восьмисот долларов. Вот ваши путевые документы. Визы при них.

— Но это же не паспорта, — сказал отец.

Мудгиль покачал головой.

— Нет такой страны — Палестина. Есть только Иордания, а Иордания не даст вам паспортов. Придется ехать по этим бумагам.

Отец просмотрел один из документов и передал его мне.

— Что здесь написано?

— Здесь написано, что ты лицо без гражданства, а это виза в Швейцарию и обратно, действительная на тридцать дней, — сказал я.

— К сожалению, мне пришлось на каждый из этих документов издержать по тысяче долларов, — сказал Нури Мудгиль, загибая пальцы. — Бакшиш, стандартная взятка. Мы могли бы без всякой платы дать вам израильские паспорта, но тогда вы не смогли бы получить в Цюрихе делегатские мандаты. Арабы заблокировали бы признание.

— Сколько остается? — спросил меня отец.

— Три тысячи двести долларов, — сказал я.

— Снимите еще пятьсот. Провозить наличные запрещено. Мне пришлось провести ваши деньги через церковные благотворительные организации. Нужно было уплатить пятьсот долларов одному из монахов в канцелярии архиепископа. Итак, считая новую одежду для вас и шейха Таджи, у вас остается около тысячи долларов на каждого на еду и жилье.

— Но это вынуждает меня оставить семью без копейки, только с заработком Сабри. Если они будут зависеть от пайков Красного Полумесяца, им придется голодать. А если я в Швейцарии истрачу деньги?

Нури Мудгиль открыл ящик стола и достал конверт с иорданскими деньгами.

— Я вам даю личную ссуду на расходы вашей семьи. Вам не надо беспокоиться о том, чтобы ее вернуть. Что касается вас в Цюрихе, то Гидеон Аш будет держать вас на плаву, если вы останетесь без средств.

— Нищие мы, нищие, — промолвил отец, беря деньги, билеты и наличные.

— Мне очень жаль, хаджи. Это все, что я смог сделать.

— Нет, нет, друг мой. Вы и так уже сделали слишком много. — Отец повернулся ко мне со странным выражением лица. — Ишмаель, подожди-ка в рабочей комнате доктора Мудгиля. Мне надо сказать ему пару слов с глазу на глаз.

Некоторое время они говорили между собой. Не знаю, сколько, потому что меня всегда поднимало к небесам, когда случалось проходить мимо кабинета доктора Нури Мудгиля с его чудесами. Возле его скамейки был сложный рисунок открытой им византийской мозаики — пол в одной церкви. Наконец, дверь открылась, меня позвали и велели сесть.

— Ты поедешь с доктором Мудгилем, — коротко сказал отец. — Прямо сейчас.

— Я не понимаю.

— Пока меня нет, лучше, чтобы тебя не было в Акбат-Джабаре.

— Но почему, отец?

— Потому что твоя жизнь в опасности! — рявкнул он.

— Что же, мне трусливо сбежать?

— Не трусливо, а разумно.

— Кто же защитит женщин?

— Там есть Сабри, есть Омар, есть Камаль. Женщины будут в безопасности.

— Сабри работает, а Камаль ничего не стоит. Омар один не справится.

— Ему придется, — сказал отец.

— А куда я отправлюсь?

— Ты перейдешь реку Иордан, — сказал Нури Мудгиль. — Потом углубишься в пустыню к иракской границе, где побудешь среди моих очень хороших друзей, бедуинов аль-Сирхан. А с собой можешь взять побольше моих книг.

Я заплакал, а потом почувствовал очень странную, чудесную вещь. Отец стоял надо мной и с большой любовью положил руки мне на плечи.

— Как Джамиль? — спросил я, рыдая.

— Меня не запугают эти собаки из Аммана. Судьба Джамиля в руках Аллаха. Аллах велел мне принять страшное решение — кто из моих сыновей должен выжить. — Я взглянул на него. — Я принял это решение, Ишмаель.

Глава двенадцатая

Фавзи Кабир-эфенди откинулся на высокой кушетке в романском стиле в перестроенном эллинге в Цолликоне, роскошном предместье Цюриха. Четыре ступеньки вели от этого «императорского трона» вниз к циновкам в круглой комнате, обставленной вокруг зеркалами и освещенной для попойки.

Пальцы императора лежали на кнопках пультов управления. Он мог включить различную музыку, от атональностей Хиндемита и Бартока, пронзительного Стравинского, возвышенного Бетховена, приглушенного Моцарта, ударов «Болеро», Вагнеровских крыльев Валгаллы, горячего или холодного джаза и сентиментальных французских любовных песенок до знакомых восхитительных завываний Востока.

Рядом большой пульт приводил в действие безграничный набор световых эффектов, от почти двух сотен комбинаций маленьких мелькающих кружащихся пятнышек до внезапных вспышек молнии.

Еще один набор кнопок позволял спустить на пирующих обилие специальных эффектов: тропические туманы с одуряющими ароматами, масло для скользкости, дым, живых змей, лепестки роз, голубей, а когда все это действовало, он мог спустить с потолка еще трапеции или канаты, по которым соскальзывали вниз карлики.

Наконец, последний пульт поворачивал кушетку императора так, чтобы он мог видеть любую часть комнаты внизу, поднимать и опускать кушетку почти так же, как поднимают автомобиль при ремонте.

Были и другие комнаты: щедро обставленные бар и буфет; теплый бассейн с водопадом; гардеробная комната, наполненная костюмами от греческой тоги до краг, шкур животных, со всеми видами игрушек и полным ассортиментом кнутов, цепей, масок, имитаций половых членов, устройств для пыток. Полным был и набор наркотиков: первосортный ливанский гашиш, героин, чистый кокаин, расслабляющие вещества, взбадривающие таблетки.

Помещение оборудовала бригада лучших на континенте киносъемочных техников и декораторов, и обошлось это в чуть больше двух миллионов долларов.

Сам Фавзи Кабир редко спускался на циновки, а когда его посещали на тронном уровне, его соучастие было абстрактным, ибо он раздувался от обжорства, напичкивался наркотиками и становился недееспособен. Тем не менее его бездонное извращенное воображение требовало бесконечных игр и представлений. Его страсть причинять боль и унижение приносила ему дикие оргазмы восторга.

Проститутки Цюриха были ласковы, как сама страна, и в ограниченном числе. Эфенди предпочитал немцев и немок. Когда доходило до оргии, они были бесподобны. Урсула специально ездила в хорошо знакомые ей злачные места Мюнхена и добывала там актеров.

Около дюжины парочек заполняли матрацы, а их отражения в зеркалах невозможно было сосчитать. Время от времени играл струнный квартет, и чтец читал стихи. Мускулистые мужчины, натертые маслом какао, и знойные девицы с осанкой пантеры исполняли поодиночке и вместе нечто удивительное. Темы менялись соответственно воображению Урсулы, нередко продолжаясь до сотни часов подряд, обычно заканчиваясь конкурсом на супермужчину или суперженщину. И победитель! О, победитель! Его ждал алмазный браслет, золотые часы, автомобиль.

Мюнхенских шлюх тянуло к арабам как магнитом. Не только высокие и могущественные властелины ислама требовали обслуживания, ведь арабы обычно путешествовали с огромными свитами, так что нужно было дойти и до самых нижних слуг. Деньги вперед, не торгуясь. Шлюхи и сводники заслуживали своих денег, ведь нередко обращались с ними грубо, с налетом жестокости.

Урсула убедила Кабира, что если уж ему так надо отведать подобных зрелищ, то ему не удастся беречь свой бумажник. Парочки, еда, перевозки, жилье, питье, костюмы, наркотики, ремонт комнаты, сольные исполнители, подарки, — все это может вогнать вечеринку в сотню тысяч долларов.

Этой ночью актеры собирались встречать уже третью зарю, а эфенди достиг полного изнеможения. Прежде чем свернуться в тяжело дышащий комок, он был на пьянке, среди качающихся лиц и тел, гроздьев сочного пурпурного винограда, мочился со своего трона, опрокидывал галлоновые жестянки с краской для тел, пока не свалился, перепиливаемый бушующей в его теле борьбой между снотворными таблетками и кокаином.

Урсула взобралась к его кушетке, на которой он сейчас лежал, издавая бессвязные стоны, и вскрыла ампулу под его носом. Он дернулся и что-то пробормотал, показывая признаки сознания, поднялся на четвереньки, его брюхо едва не касалось пола… и его вырвало.

— Проснись, Фавзи! — воскликнула она, перекрывая грохот музыки и сумасшедшие вспышки света.

Он пробормотал неразборчивую жалобу, и его снова вырвало. Урсула сунула ему под нос еще одну ампулу с аммиаком и плеснула на него ледяной водой.

Он взглянул на нее снизу вверх, исходя каплями пота, глаза его катались, как подшипниковые шарики на полированном полу, и упал лицом вниз. Она крепко шлепнула его по заднице.

— Проснись!

Несколько пирующих в карнавальных масках, столпившиеся у ступенек, завыли от восторга.

— Мерзкая шлюха, оставь меня в покое!

Кабир ощупью добрался до императорской кушетки, но поскользнулся на масле и сырости под собой, его занесло вниз на циновки, и там он лежал на спине, блея, чтобы его оставили в покое. Пирующие швыряли в него виноград, спелые сливы, вишню, пока Урсула не отогнала их.

Он дышал короткими тяжелыми вдохами.

— Принц Али Рахман звонил, — сказала она. — Я ему сказала, что через полчаса.

— Принц! О Боже! — простонал Кабир. Он попытался встать на ноги, но снова свалился. — Не могу… не могу… о Боже… который… который час?

— Четыре утра.

— О Боже! Принц. Нет! Больше не нюхать. У меня голова раскалывается.

— Вырви еще раз, — скомандовала Урсула, приказав знаком паре слуг принести холодной воды и губки, чтобы его умыть.

Пока им занимались, Урсула уменьшила звук и перевела освещение в приятные пастельные тона. Участники вечеринки уже в изнеможении спали, сплетясь по двое, по трое или по четыре, либо выползали, чтобы привести себя в порядок.

Его поставили прямо, но он снова опрокинулся и лежал тихо. Урсула перешагнула через его выпяченную спину.

— Хорошая была вечеринка, — сказал он.

— Да, Фавзи, вечеринка чудесная. — Она погладила его кончиками своих тщательно заостренных и крашенных коготков. — Чудесная вечеринка.

— Позови врача. Я болен. Мне нужен укол.

— Он уже на пути из главного здания.

За час эфенди достаточно протрезвел, чтобы позвонить принцу Али Рахману. Голос на другом конце телефонной линии разразился длинной цепью саудовских ругательств, обычных для разгневанного Али Рахмана и занявших значительное время. Кабир терпеливо пережидал монарший гнев, успокоительно повторяя «Да, мой принц» и «Нет, мой принц».

— Ты видел утренние газеты? — спросил Рахман.

— Нет, мой принц. Обычно я не вылезаю из постели читать газеты в пять утра.

Принц проорал ему рассказ с первой страницы о делегации из трех человек, беженцев Западного Берега, прибывших в Цюрих и потребовавших мандаты арбитражной конференции. На пресс-конференции они заявили, что король Абдалла удерживает в тюрьме в Аммане в качестве заложников пятьдесят двух ребят из числа беженцев.

— Кто эти самозванцы, ваша светлость? Как их зовут?

— Это бедуин, некий шейх Ахмед Таджи. Чарльз Маан, неверный, о котором мы уже слышали, и хаджи Ибрагим аль-Сукори аль-Ваххаби.

— Я их знаю, — ответил Кабир.

— Я желаю, чтобы их убили! — заорал принц.

— Нет, в Швейцарии нам от этого не будет ничего хорошего. Послушайте, дайте мне часок, и я буду у вас на вилле.

Принц Али Рахман был в утреннем шелковом халате. Его длинное худое лицо носило несмываемую печать — клюв семьи Сауди, как у пустынного ястреба, каковым он и был. Находясь на дальнем конце очереди престолонаследия, принц Рахман все же оказался в верхнем круге власти, в королевском дворе, где были сотни князей и князьков.

Али Рахман был старой благородной породы. Он скакал рядом со своим дедом, великим Ибн Саудом, отправившимся на войну на рубеже столетий ради контроля над Аравийским полуостровом. Ибн Сауд избавил его от турок, пережил британский протекторат и изгнал из Хеджаза своих главных соперников — Хашимитов. Ибн Сауд объявил о создании государства, которое он без лишней скромности назвал по имени своей семьи. В начале 1930-х он затеял разведку на нефть американцами — шаг, который ныне стал приносить миллиарды долларов, хлынувших в пустую казну.

Али Рахману были поручены новые инвестиции. Не будучи искушен в международных финансах, он обладал врожденной практичностью.

Фавзи Кабир давно уже завел в Швейцарии операционную базу, а во время войны проявил большое искусство в тонком деле торговли оружием и отмывании и прятании денег. Когда один из царственных князей за игорным столом в Монте-Карло спустил за двадцать часов почти полмиллиона долларов в долговые расписки и не смог покрыть недостачу, он стал кандидатом на тюрьму. Фавзи Кабир поумному вытащил из беды проигравшегося принца — шаг, не оставшийся незамеченным Рахманом.

Кабир мог предложить целый набор финансовых услуг, интересных капиталовложений, выгоднейших займов, бесследно скрывающих миллионы. Он доставал огромные суммы для Саудов с огромными комиссионными для себя и переехал в Цюрих — коронованный город тайных банковских счетов. Эфенди оставалось только сидеть за столом в своем особняке в Цолликоне и оценивать бесконечных просителей из банков, торговцев оружием, контрабандистов наркотиков, барахтающихся маленьких стран с месторождениями полезных ископаемых.

Ныне королевская семья была занята пристраиванием своих молодых наследников в американские и английские университеты. На континенте их теперь было пятьдесят, каждый со своей свитой. Кабир ведал их средствами, покрытием карточных долгов, их гостиничными счетами по пятьдесят тысяч долларов, покупками ими драгоценностей и автомобилей, домогательствами европейских баб. Он изымал их нарушения из документов и спас королевскую семью от многих грозивших ей унижений.

Когда Объединенные Нации потребовали созыва арбитражной конференции для рассмотрения спорных послевоенных арабских претензий, Кабир подстроил так, чтобы она собралась в Цюрихе, а себя провозгласил главой одной из палестинских делегаций. Принц Рахман предоставил обширную виллу в лесистом районе Цюрихберг, и они сговорились вдвоем манипулировать конференцией. Открылась новая страница саудовского политического мышления: использование огромных нефтяных доходов наряду с шантажом и незаконным переманиванием сторонников. Принц понимал, что, управляя хитроумностью Фавзи Кабира, он смог бы управлять и арабским миром или по крайней мере манипулировать им по прихоти Саудов.

Первым шагом Кабира было получение от всех арабских стран и делегаций подписей под соглашением, что никто не может самостоятельно вести переговоры или заключать договоры с евреями. Сауды не сражались на войне, кроме символических подразделений, и не были связаны с беженцами. Их главные цели состояли в том, чтобы добиться реванша мусульманской и арабской чести за оскорбление, нанесенное их мужественности евреями, и заявить претензии на лидерство в арабском мире. Единый арабский фронт, который они помогали создать, теперь ломали трое подонков, представляющих беженцев Западного Берега.

— Почему мы не можем убить этих беженских собак? — спросил Али Рахман.

Фавзи Кабир, с пузом, покоящимся на коленях, сидя на краешке стула, вежливо отказался от вазы с фруктами, вид которых этим утром вызывал у него дискомфорт больше, чем обычно.

— Дело вот в чем. Мы у швейцарцев в гостях. Мы у них в шатре, говоря по-нашему. Они сделали себе карьеру на том, чтобы не втягиваться в войны других людей, а обслуживать деньги других людей. Они не позволят иностранцам стрелять друг в друга на своих улицах. В этом они непреклонны.

— Тогда мы заберем свои деньги и положим их еще куда-нибудь!

— Если бы было так просто, ваше высочество. Они создали себе громкую репутацию, что с большой нежностью заботятся о деньгах. Нигде больше в мире деньги не бывают в такой безопасности. Мы можем ночью спокойно спать. Это швейцарская культура, швейцарское новшество. Если мы начнем стрелять в Цюрихе, они не задумываясь вышвырнут нас вон. Они таки вышвырнут. Кроме того, мой принц, убийство беженцев создаст нам плохой имидж у прессы.

— Не понимаю, что это за идиотская пресса, если ею не может управлять королевская семья или правительство.

— Согласен, это ужасная система, но западная пресса очень сильна. Они могут сделать все что угодно из ничего, и нашему благородному делу это не сулит ничего хорошего.

— Королевская персона не имеет никаких прав, — проворчал Рахман.

— Да, западные люди ведут себя очень странно, — согласился Кабир.

— Ну ладно, если нельзя избавиться от этих собак веками испытанным способом, то давайте купим их лояльность. Они хотя бы не обойдутся нам так же дорого, как другие делегации.

— Опять, мой принц, дикая ситуация. Ни Чарльз Маан, ни хаджи Ибрагим не берут взяток.

— Что? Я не могу этому поверить!

— Знаю, но ведь они очень больные, предубежденные люди. Наверно, мы сможем дотянуться до шейха Таджи. Отличная мысль — отколоть его от остальных двоих. Это здорово ослабит их делегацию. Блестящая мысль, мой принц.

— Тогда займитесь им, Кабир.

— Сейчас же, ваше высочество. Однако Таджи может попросить, чтобы его взятка состояла в разрешении переселиться, может быть, даже в Саудовскую Аравию.

— Это меня сердит, и мой дед никогда этого не позволит. Наше золотое правило — переселения беженцев быть не должно.

— Да, мой принц, вот именно, никакого переселения. В таком случае у меня должна быть свобода сделать Таджи какое-нибудь красивое предложение. Скажем, давайте сделаем его специальным советником его величества Ибн Сауда по делам беженцев.

— Сколько надо?

— Насколько важно то, что мы их расколем?

— Сто тысяч? — Али Рахман рискнул начать снизу. — Долларов, — быстро добавил он.

— Сто тысяч… стерлингов, — ответил Кабир.

Принц спросил себя, сколько из этого Фавзи Кабир прикарманит. Но в конце концов это жалкие крохи, если уж делать инвестицию. Он кивнул Кабиру, чтобы тот продолжал.

— Теперь о тех двоих, — продолжал Кабир, — давайте дадим им мандаты.

— Вы с ума сошли!

— Пожалуйста, дайте мне закончить. Правила конференции таковы. Мелкие комитеты, созданные из всех делегаций, должны будут работать на те требования и ту повестку дня, которую мы представим Международной арбитражной комиссии. Чарльз Маан и хаджи Ибрагим утонут в этих комитетах. И пусть спорят хоть целую вечность о том, сколько волос на шее у верблюда.

— Это может оказаться опасным. Они могут сговориться друг с другом.

— Ваше высочество, вы внук великого Ибн Сауда, кто всегда в моих молитвах, да благословит Аллах его бессмертное имя. В чем наши принципы? Никакого мира с евреями. Никаких переговоров с евреями. Нет — возврату беженцев в сионистское существование. Нет — переселению беженцев в арабские страны. Все остальные делегаты согласны с этим. Мы едины. Этого не изменить этим маленьким самозванцам. И пусть занимаются мартышкиным трудом. Мы говорим, говорим. Неделю, месяц, шесть месяцев. Они скоро выдохнутся.

Али Рахман принял позу статуэтки, размышляя с княжеской значительностью. Кабир знает этот странный Запад, тот мир, в котором сам он пока еще чужой. Расчетливое создание хаоса в комитетах, разумеется, позволит сохранить пять принципов, а это то самое, что дед велел ему сделать любой ценой.

— Что будем распределять по другим делегациям?

— Несколько тысяч здесь, несколько тысяч там, — ответил Кабир. — Ключевым генералам и министрам — чуть побольше. Достаточно для того, чтобы наши пожелания были исполнены.

— А что насчет этого черномазого раба? — спросил Али Рахман.

Кабир прокашлялся.

— Пожалуйста, не употребляйте этого выражения на публике, мой принц. Доктор Ральф Банч — очень уважаемый человек, несмотря на несчастное происхождение.

— Можем мы добраться до него?

— Мы это тщательно исследовали. Он не берет подарков. Но в отношении наших методов он наивен. Мы его засосем в наше болото. — Кабир нервно облизнул губы и запустил пробный камень. — Наверно, ваш бессмертный дед, все хвалы ему, дал вам инструкции, которые я запрашивал…

— Относительно чего?

— О нашем дальнем плане запереться с Сирией и Египтом после конференции.

Али Рахман щелкнул своими длинными пальцами, погладил свою козлиную бородку и кивнул.

— Скажите египтянам и сирийцам, что они будут получать по миллиону долларов в день на оружие от Саудовской казны.

— Это именно то, что они хотят услышать, мой принц, — сказал Кабир, едва сдерживая возбуждение. — И еще одно дело…

— Что за дело?

— Как я вам говорил, пресса на Западе очень сильна. Запад покупает нашу нефть. Я имею в виду жест, оказывающий на них влияние, — пожертвование на помощь беженцам. Это будет ими очень хорошо принято.

— Нет! — прервал его Али Рахман. — Мы не станем вовлекаться в помощь. Беженцы сами создали себе это положение.

— Но ведь это Объединенные Нации создали сионистское чудовище, — настаивал Кабир.

— Вот именно! Значит, Объединенные Нации и отвечают за беженцев. Это дело всего мира, а не арабов. Суть в том, что если беженцам сделать жизнь слишком удобной, то они будут довольны тем, чтобы сидеть и гнить в лагерях. Их надо держать в жажде отмщения.

— Кажется, у меня есть одна идея, — сказал Кабир, притворяясь, что сделал открытие только что. — Не вскакивайте со своего места, мой принц, но предположим, что мы сообщим западной прессе, что есть планы переселить беженцев в арабские страны.

— Что!?

— Умоляю, дайте мне кончить. Не следует недооценивать важность завоевания симпатий Запада. Скажем, Египет объявляет о плане забрать беженцев в Полосу Газы и постепенно переселять их на Синай. Других возьмет Ливия. А теперь предположим, что Сирия объявляет о переселении беженцев из Сирии и Ливана в долину Евфрата.

— Ваш язык готовит себя к ампутации, Кабир!

— Нет, нет, нет, мой принц. Пожалуйста, выслушайте меня. После этих заявлений великий королевский дом Саудов объявляет, что будет жертвовать по миллиону долларов в день для переселенцев.

Рахман покраснел, но вместе с тем почуял ловкость мышления Кабира.

— Все эти заявления — лишь для Запада. Мы тем самым доказываем, что мы вовсе не непримиримы, доказываем, что мы гуманны. Проходит время. Конференция закончена. Проходит еще время. Планы переселения бледнеют на горизонте, как закат в пустыне. Миллион в день ни разу не истрачен, но теперь уже сдвинут в закупку оружия. Все это обеспечит нам большую пропагандистскую победу здесь, в Цюрихе.

Чувство ярости уменьшилось, и становилась видна шелковая прелесть замысла. Пустынная хитрость принца Али Рахмана начала выделять соки интриг.

— Я поговорю об этом с моим дедом и принцем короны. Как люди пустыни, они смогут увидеть достоинства замысла.

— А я тем временем буду держать под контролем все делегации, поверьте. И давайте втянем в дело ливанцев, — сказал Кабир.

— Зачем? Они не более чем страна дешевых торговцев, в которой полно неверных.

— Ах, но они уступают лишь великому дому Саудов, когда он приходит к прогрессивному мышлению. Даже теперь принцы Кувейта и Омана открывают… э-э… чудесные альтернативы Швейцарии. Бейрут становится Парижем, Меккой, все семь раев соединены в одном. И несмотря на присутствие большого числа христиан, это по-настоящему наши люди. Жест в сторону ливанцев.

— Делайте это аккуратно, Кабир.

— Сущие пустяки.

— Очень хорошо, но прежде чем я представлю это своему деду, мне надо собрать вместе здесь, в этой комнате, министров иностранных дел Египта, Сирии и… Ливана, чтобы убедиться в их полном понимании.

Фавзи Кабир испустил глубокий вздох, укусил губу и покачал головой.

— Вы хотите невозможного, мой принц.

— Мы платим по счетам! Они придут сюда!

— Я вас умоляю, ваше самое благородное высочество, позвольте мне переговорить с ними наедине.

— Почему мне нельзя говорить со всеми ними вместе?

— Разве я не был всегда честен с вами? — спросил Кабир.

— Я требую встречи с ними, в этот день, этот час, эту минуту!

Кабир чистосердечно вздохнул.

— Я прошу вас выслушать мои резоны. Ни одна делегация здесь не готова принять обязательство перед любой другой делегацией. Сирийцы не доверяют египтянам. Ливанцы верят только в деньги. Иорданцам не доверяет никто. Различные делегации палестинцев находятся под контролем своих стран-хозяев. Они яростно спорят в закрытых комитетах, этого мы и хотим. Однако когда они появляются на публике перед арбитражной комиссией, они закрывают рты, ибо каждый боится других. Каждый подозревает каждого, и даже теперь каждый совершает маневры по отношению к другим. Да поможет нам Аллах, но кое-кто из них даже пытается заключить побочные сделки с евреями. Доверьтесь мне. Вы понимаете, единственное настоящее единство, которое у нас есть, — это ненависть к евреям.

Странное дело, принц Али Рахман понимал повороты ума и рассуждений Кабира. До сих пор работа была отличная, тонкая. Конференция должна закончиться на ноте войны против евреев. И все же: он манипулирует Кабиром или Кабир манипулирует им? Если каждая арабская делегация ставит одну и ту же цель, то почему Сауды тратят миллионы на компенсационные выплаты? Ну, он-то знает ответ на это. Это потому, что у Саудов есть деньги, чтобы тратить. «Не бросай в машины верблюжий помет, — сказал себе Али Рахман. — Не делай промахов перед Ибн Саудом».

Принц подозрительно оглядел комнату, хотя она была пуста, и наклонился вперед в своем кресле.

— Что вы сделали в отношении убийства Абдаллы? — спросил он.

Фавзи Кабир отщипнул из вазы единственную виноградину.

— Очень мудрено. Три десятилетия Абдалла занят обеспечением собственного выживания. Его дворец обставлен внешней охраной из Арабского легиона. Чтобы гарантировать их верность, Абдалла раздает им английские фунты, как сладости. Дворец очень компактный. Внутри там личная гвардия из фанатичных черкесов.

— Даже и не мусульмане, — ядовито заметил Али Рахман. — Они русские.

Кабир сложил ладони как для умывания.

— Позвольте мне сказать, что у нас до сих пор нет человека, держащего руку на рукоятке своего кинжала. Однако у нас есть прогресс. Я установил контакт здесь, в Цюрихе, с ключевым иорданским министром, которому заранее известны передвижения короля. Он будет участвовать в игре. Он будет кое-чего стоить, но будет участвовать. По возвращении в Амман он сумеет доложить нам, когда и где Абдалла появится вне своего дворца. Мы будем начеку. Как только мы за неделю раньше узнаем, что Абдалла будет в Хевроне, Наблусе или Восточном Иерусалиме, мы сможем заслать кого-нибудь из членов Мусульманского братства из Египта или одного из головорезов муфтия. У нас есть список таких людей, и заполучить их можно по короткому вызову. Никто не может слишком приблизиться к Абдалле, так что этого нельзя сделать ножом. Даже снайпер, стреляя с расстояния, не может рассчитывать уйти живым. Поэтому, конечно, нам нужен фанатик, готовый сделать из себя мученика. Маленький автомат, из толпы, с небольшого расстояния. Но нужно набраться терпения, мой принц.

Они продолжали обычные финансовые обсуждения. Собственный любимый внук Али Рахмана за взятку поступил в Сорбонну и приобрел четырехкомнатную виллу в предместье Парижа. Али Рахман ругался и чертыхался, но согласился оплатить счет. Парень был неотъемлемой частью его собственных амбиций в королевском дворе, и в конце концов надо же ему получить образование. В таких делах Ибн Сауд был великодушен, но пятьдесят князьков на континенте съедали даже больше того миллиона долларов в день, что обещан египтянам и сирийцам.

Укол Фавзи Кабира уже переставал действовать, и голова покрывалась испариной. Он взмолился, чтобы его отпустили.

— Еще одно дело, Кабир.

— Да, мой принц.

— Что если этот Маан или хаджи Ибрагим решат сесть и самостоятельно говорить с евреями?

— Евреи делают арбитражной комиссии самые разные предложения. И поэтому мы, конечно, тоже должны казаться разумными. Однако Маан и хаджи Ибрагим не могут на законных основаниях заключить договор без одобрения его всеми арабскими делегациями. Мы начнем самую грандиозную кампанию, какая только возможна в арабской прессе и по арабскому радио. Мы этих двоих так живо изобразим изменниками, что они потонут в плевках своих собственных народов.

Глава тринадцатая

Ранняя осень 1950 года

Тик-так, тик-так, бум, бум, бум, бум, — повторяли огромные часы на соборе Богоматери.

Бум, бум, бум, бум, — вторил собор Святого Петра всего в квартале за ним.

Хаджи Ибрагим вышел из слабо освещенного Зала конгрессов на предзакатное солнце. Осень уже объявила о себе, и воздух становился прохладным. Чарльз Маан достал Ибрагиму подержанное пальто, сам он носил единственный подержанный костюм. Прохлада заставляла его еще сильнее почувствовать себя вдали от Палестины. К некоторым странностям Цюриха он уже начал привыкать. Он с нетерпение ждал вечернего ритуала — прогулки с конференции до своей комнаты в пансионе через реку возле университета.

— Вы полагаете, что уже скоро поедете домой? — тактично спрашивал хозяин.

Да, ведь в университете уже начались занятия и студентам нужно жилье. Если Ибрагим уедет в середине семестра, то им, может быть, до весны так и не удастся сдать его комнату.

Сначала были шоколадки на его подушке по вечерам, а фрау Мюллер нашла для него пару старых комнатных тапочек и использованный купальный халат. Каждый вечер она ставила тапочки в ногах у его постели на маленькое чистое белое полотенце. Теперь осенняя прохлада появилась и в хозяине, и в его жене, и их беспокойство отражалось растущей усталостью Ибрагима.

— Палестина — это арабская проблема, которую может решить только великая арабская нация. Мы даже не понимаем, зачем здесь эта так называемая делегация беженцев Западного Берега. Наши братья-беженцы более чем представлены законными арабскими властями, — говорил один министр за другим, преуменьшая роль хаджи.

Тик-так, тик-так, тик-так.

Ибрагим возненавидел нелепо высокие потолки и полированные стены помещений комитета. Сорок заседаний. Сорок потерянных дней. Слова вырывались над большим столом красного дерева со скоростью и силой летней молнии. И так же быстро рассеивался их смысл. Лозунги повторяли затасканную пропаганду с регулярностью швейцарских часов, издающих звон со своих швейцарских шпилей.

Бум. Египет требует для себя юг пустыни Негев по соображениям безопасности. Иордания возражает.

Бум, бум. Сирия требует западную Галилею как неотъемлемую часть своей оттоманской истории. Ливан возражает.

Бум, бум, бум. Иордания требует ратификации аннексии Западного Берега. Все возражают.

Бум, бум, бум, бум. Ливан требует аннексии восточной Галилеи. Сирия возражает.

Бум, бум, бум, бум, бум… демократический диалог… инструкции от моего правительства… братство… единство… протокол… жизненные обстоятельства… подкомитет подкомитета просит дополнительно изучить…

Слова свистели, как рапиры дуэлянтов, взвизгивали, лязгали. Ярость и презрение отражались от возвышенных потолков, утомляя и оскорбляя разум. Можно было сделать разумные выводы, но они тонули в эхе. Египтяне видят вещи по-своему. Те же самые слова сирийцы слышат по-другому. Иракцы не слышат вовсе.

«Нет, они не порочные лжецы, — думал Ибрагим, пока проходили часы. — Они естественные лжецы, честные лжецы. Мысли, возникающие из ливней слов, пусты, как пустыня без оазиса».

Теперь это изменилось, потому что мы вне комитета, стоим прямо перед Международной арбитражной комиссией, и все внезапно онемели.

— Ваш комитет пришел к какому-нибудь заключению о том, каковы должны быть границы Палестинского государства? — спросил доктор Банч.

— Нам еще осталось уладить некоторые разногласия.

— Я тысячу раз просил вас прийти в эту комиссию, по одному, и изложить ваши личные соображения.

— Но мы этого не можем сделать. Мы подписали договор о единстве.

— Ваш комитет достиг единой позиции о статусе Иерусалима?

— Мы работаем над этим.

— Доктор Банч, мы увязли в словесном болоте! — воскликнул Ибрагим с отвращением.

— Мы же не в джунглях, — ответил египетский делегат. — Мы должны следовать правилам спокойных обсуждений. Не вынуждайте нас пересмотреть ваш мандат, хаджи Ибрагим.

— Значит, у вас нет позиции в этих вопросах? — нажимал доктор Банч.

— Мы работаем над этим в комитете.

— Международная арбитражная комиссия призывается к порядку, — сказал доктор Банч. — Я просил вас прокомментировать различные предложения, внесенные Государством Израиль; а именно, оно выразило готовность вести переговоры о репатриации разлученных семей и согласилось для начала на численность в сто тысяч человек. Государство Израиль не возражает относительно выплаты компенсации за оставленные арабские земли, которые возделывались до начала войны, и согласилось освободить замороженные счета, а также гарантии собственности в драгоценностях, хранимых в израильских банках. Ну, так какой же позиции достиг ваш комитет по этим предложениям?

— Чтобы прояснить дело, доктор Банч: мы не признаем существования сионистского государства. Стало быть, мы не можем разговаривать с тем, существования кого мы не признаем.

«Да ведь они же разговаривают с евреями, по одному, в тайных местах по всему Цюриху!»

— Как можно решить вопросы без переговоров лицом к лицу?

— Мы не можем говорить с тем, у кого нет лица. Либо сионисты принимают наши требования, либо будет вечная война.

— Но в чем ваши требования?

Молчание.

Тик-так, тик-так, бум, бум, бум.

— Я хочу вести переговоры о возвращении! — ответил Ибрагим.

— Я считаю это шагом вперед, — ответил доктор Банч.

Все делегаты встали.

— Это оскорбление законных арабских правительств! Вы даете этим самозванцам незаслуженные права. Мы требуем, чтобы их полномочия были аннулированы.

— Да я и не подписывал ваш дерьмовый договор о единстве.

— В этом-то и дело! Вы незаконны!

— Мы здесь уже согласились о полномочиях каждой делегации, — сказал доктор Банч, — и никого не будем переголосовывать. Беженцы с Западного Берега имеют полное право быть на этой конференции.

— Вот видите! Он на стороне сионистов и предателей!

Хаджи Ибрагим сжал руки перед собой и зашагал к первому мосту, где река Лиммат величественно вытекала из напоминающего драгоценность Цюрихского озера. Некогда на этом месте стояла римская таможня. Когда-то этой же дорогой ходили Ленин и Эйнштейн, Юнг и Джеймс Джойс, Гёте и Рихард Вагнер.

Можно было бы подумать, что это город великих мыслителей и патриотов, но большей частью таким людям просто случалось проходить здесь от одного места до какого-нибудь другого. Это был не Париж, а всего лишь удобный кров для лишенцев, временное убежище разочарованных.

Громоздящиеся тарелки с едой сейчас же разогревали его голодный живот. Даже в студенческом пансионате были большие кучи картофеля и говядины. Ибрагим умолял Аллаха простить его, но не мог удержаться от толстых ломтей ветчины — профанации его религии. Блюда с клецками, струделем, котлетами, жареной колбасой, многослойные торты…

Вечерний концерт оркестра на набережной доносил звуки вальса Штрауса до пожилых пешеходов и слушателей, лица которых все как одно были словно зафиксированы в бетоне. Смеющиеся и влюбленные появлялись редко.

Двухвагонные трамваи двигались как по воздушной подушке, а люди передвигались рядом с транспортом с изысканной аккуратностью. Сигналов не было слышно, ибо все были терпеливы. Ни ароматов кардамона и специй, ни споров покупателей и продавцов. Цена — значит, цена. И все остальное тоже было в порядке. Герани в горшках, подстриженные деревья, слабо мерцающие скамейки, тенты возле кафе, урны, пятиэтажные дома с плоскими фасадами, красиво обрамляющие оба берега реки. Тихо скользили речные такси, не издавая иных звуков, кроме хлопанья швейцарского флага. Даже утки проплывали строем.

Здесь все было законченно. Ни трущоб, ни дворцов. Каждый травяной газон — в полном порядке. Страна построена, сделана и безукоризненно отделана.

Ибрагим добрался до Мюнстерского моста, второго в цепочке из пятнадцати мостов, сшивающих между собой берега реки. По обе стороны моста низкий горизонт протыкали шпили двух соборов. Собор Богоматери с огромными часами обрамлял древний, обнесенный стеной Старый город. Прямо через дорогу от Ибрагима стояли сдвоенные башни Гроссмюнстера. Соборы напоминали две враждующие крепости, готовые извергнуть на мост полки воинов с палицами, копьями и алебардами, чтобы завладеть им.

Ибрагим сел за знакомый столик в знакомом кафе и заказал свой ежедневный кофе симпатичному официанту, каждый день принимавшему его в этот час. Шейх Таджи, у которого сегодня не было заседания комитета, снова не пришел. Стало быть, уже третий день он не показывался в доме, где они жили. С самого начала появление Ахмеда Таджи в Цюрихе произвело некоторую сенсацию из-за его пустынной одежды и журчащих сентенций. Он нашел себе жилище в стороне от дома в Старом городе, в Нидердорфе, уютном райончике, налаженном для греховодства.

Там и нашел его Фавзи Кабир. Это было всего на расстоянии короткой поездки на роллс-ройсе от благонамеренной бедности меблированных комнат Универзитетштрассе до поместья в Цолликоне.

Этот сын пустыни, часто посвящавший свои сентенции терпению, собственное терпение утратил к концу пятнадцатого заседания своего комитета. И кто упрекнет его за это? Ибрагим заметил, что он начинает сдаваться, но не смог его остановить. Для Ибрагима Палестина была внезапным ударом, болью, голодом. Для шейха Таджи Палестина скрывалась за туманом и становилась все более неясной по мере того, как измышления нашептывались в уши, желавшие слушать.

Однажды Таджи похвалился новыми золотыми часами. Они с Ибрагимом стали спорить, выхватили кинжалы, плакали, проклинали, их чуть не выгнали. После этого в разговорах между ними появилась напряженность. Через неделю — сшитый на заказ костюм, а однажды вечером он истратил несколько сотен долларов.

Каждый вечер, когда они покидали Зал конгрессов, других делегатов ждали цепочки лимузинов. Как-то, охваченный подозрениями, Ибрагим последовал за шейхом, завернул за угол и пошел вверх по Бетховенштрассе к ждавшему роллс-ройсу. Раскол их хрупкой коалиции оставался лишь делом времени. Дезертирство Таджи стало бы жестоким ударом. Ибрагим молил Аллаха дать ему мудрость обратиться к тому серьезно, и время для этого близилось.

Хаджи печально оглядывался вокруг, пока официант, его новый друг Франц, выкладывал содержимое подноса. Франц выложил четыре разных ломтя роскошного торта; их Ибрагим не заказывал, но их всегда снимали со вчерашней выкладки. Ибрагим с благодарностью улыбнулся, и Франц робко заморгал глазами, — славный христианин, набожный человек с пережитками. Они заговорили на ломаном арабском и ломаном немецком.

Он подождал, откусил кусочек. Тик-так, тик-так, бум, бум, бум, бум, бум, бум. Шесть часов. Должен появиться Чарльз Маан.

Ибрагим смотрел на женщин вокруг, на шляпки, туго посаженные на их тугие прически. И на мужчин с их тугими воротничками и шляпами, всегда черными, и обычно с тросточками, с механическим ритмом постукивающими по улице.

Неужели можно быть настолько удовлетворенным, что манеры становятся безмятежными, без всякого гнева и протеста? Может быть, можно и ему остаться в таком месте навсегда? Что он умеет делать? Может быть, ему удалось бы раздобыть какую-нибудь одежду и стать разукрашенным швейцаром. Нет, даже это невозможно. Чтобы повыситься до швейцарского швейцара, надо всю жизнь работать, заводить неприятные знакомства. Даже и в этом случае арабская одежда была бы слишком кричащей. Почему никто никому никогда не кричит?

Сегодня бюджет нарушен, но он все же позволил себе роскошь еще одной чашки кофе. Швейцарский кофе хороший, даже чуточку страстный, но он, конечно, не вызывает тех чувств и ощущений, что арабский. Он опустошил тарелки. Чарльза Маана нет.

Чарльз был верным другом и союзником. С ним не надо было думать о хитростях и обманах, грязных делишках. Какую оценку они заслужили? Без них конференция была бы чистым фарсом. Они вынуждали главные арабские делегации к всякого рода уклончивым маневрам, публичным обещаниям, а иногда и к смущению. За это их невзлюбили.

По мере того, как тянулась конференция со всей ее тщетностью, Чарльз все больше склонялся к дискуссиям с христианскими учреждениями. Христиане были вне досягаемости арабов, и те не могли ни помешать, ни принудить, ни обойти. Точной переписи беженцев не было, но кто-то предположил, что христиане составляют около десяти процентов населения лагерей, и их можно спасти. С благословения Ибрагима Чарльз сделал выбор в пользу христианского варианта.

Наблюдатель из Ватикана монсиньор Гренелли со второй недели присутствовал в Цюрихе и доверительно сообщил Чарльзу, что послал своему начальству благоприятный доклад.

«Наблюдателю становится ясно, что все арабские делегации, за исключением таковой от беженцев с Западного Берега, приняли намеренный план держать беженцев взаперти в лагерях с целью привить им ненависть к евреям. Они игнорируют любые гуманные решения ради увековечения конфликта с Израилем…

С другой стороны, Израиль выказал искреннюю готовность обсудить все аспекты ситуации, но арабские страны отказываются встретиться непосредственно с евреями, хотя известно, что во многих случаях имеют место тайные встречи… Любой арабский лидер, проявивший готовность открыто иметь дело с израильскими официальными лицами, встречает выраженное противодействие.

…решительно необходимо, чтобы мы вмешались через различные организации по помощи и благотворительности, дабы вызволить наших христианских братьев и сестер из этих лагерей…»

Доклад уже месяц как был в Риме, когда монсиньор Гренелли внезапно был отозван для консультаций. Чарльз не знал, что именно обсуждается и когда монсиньор вернется. Случайная записка или послание из вторых рук указывали, что в Ватикане что-то затевается.

В половине седьмого Франц взглянул на Ибрагима и понимающе пожал плечами. Да, сегодня вечером без верного союзника. Становилось прохладно. Он вышел из кафе, запахнув пальто, прошел мимо Гроссмюнстера, поднялся по узенькой Кирхгассе и взобрался по ступенькам на крутой холм, откуда с университета открывался еще один потрясающий вид на столкнувшиеся горы, озеро и аккуратный городок под ними.

Ему не хотелось идти в меблированные комнаты. Он стал забавной причудой для студентов, большинство которых ему нравилось, но в этот вечер ему не хотелось нового повторения мяса с картошкой и бойкой болтовни на чужом языке, смысл которой он мог уловить лишь иногда. Не хотел он и проходить сквозь муки своего ломаного немецкого в гостиной с последующим одиночеством в своей комнате в мансарде.

Ему пришло в голову позвонить Эмме Дорфман. Эмма была пухленькая вдова, хозяйка маленького магазинчика, где продавались канцелярские и школьные принадлежности, журналы, табак. Она и ее покойный муж несколько лет жили в Каире, где он работал десятником в фирме по монтажу заводского оборудования. Ибрагима привлекли ее обрывки арабского языка, остальное произошло само собой. У нее была маленькая уютная квартирка над магазином, вся в безукоризненных салфетках и вышивках. Эмма была мало привлекательна для постоянных клиентов-мужчин. Она довольствовалась тем, что перебрасывалась несколькими шуточками со студентами, деятелями ее церковного прихода, вдовой-матерью и вдовой-сестрой. На Ибрагима она смотрела как на нежданный, сбитый ветром плод, случайно упавший как раз там, где и нужно.

Во время его посещений раз или два в неделю Эмма суетилась вокруг него, наполняла его вечно пустой желудок чуть менее ласково, чем кормили в меблированных комнатах, и оказалась теплой и приятной партнершей в постели. У нее были крупные аппетитные ягодицы, вызывавшие у Ибрагима приступы примитивной страсти, а ее большие груди были настоящей колыбелью. К тому же она вовсе не была толстой швейцарской куклой и удерживала его от проституток, на которых отнюдь не был рассчитан его бюджет.

Важнейшим элементом этой дружбы было то, что ей хотелось расположения Ибрагима много сильнее, чем ему — ее, так что у него оставался еще управляемый ресурс возможностей.

Ибрагим помешкал на углу Шмельцбергштрассе и Штернвартштрассе и спустился по переулку к спальням фрау Мюллер. Подчиняясь импульсу, он повернулся кругом и пошел обратно к необароккской, нео-псевдозамковой огромности здания университета, где возле входа стояли телефоны-автоматы.

— Алло, фрау Дорфман слушает.

— Эмма, это Ибрагим.

— О, рада тебя слышать. У тебя все в порядке?

Ибрагим издал самый длинный в жизни вздох.

— Я хотел бы зайти.

— Боже мой, Ибрагим, почему же ты не позвонил раньше? Раз ты был вчера вечером, я совсем не ждала, что ты так скоро зайдешь опять. Боюсь, мама с сестрой проделали уже весь путь от Зелленбюрена. Придешь завтра?

— Может быть.

— Ибрагим, у тебя все в порядке?

— Все отлично.

— Мне так жаль, Ибрагим.

Он закрыл глаза, стиснул зубы и едва не пустил слезу.

— Мне очень одиноко, — сказал он, не в силах сдержаться. — Ты мне нужна.

Она ни разу не слышала от него таких слов, потому что он никогда не говорил их ни ей, ни кому-нибудь еще.

— Ибрагим, дай мне часок, чтобы отослать их, а потом поспеши, пожалуйста.

— Спасибо, Эмма.

Ибрагим дал ей себя обнять и прижаться к нему, и Эмма была так счастлива. Он только сам прижался к ней, все время вздыхал, и она гладила его, ни о чем не спрашивая. Наконец он заснул глубоким сном с храпом, прерванным телефонным звонком.

— Это тебя, — сказала Эмма.

— Прости меня, что не встретился с тобой сегодня и что так поздно звоню. Ты видел вечерние газеты, слушал радио? — спросил Чарльз Маан.

— Нет.

— Таджи дезертировал.

Ибрагим отбросил одеяло и сел, мысли его путались.

— Где эта сволочь?

— Он уже вне страны. Он неожиданно объявился в аэропорту вместе с Фавзи Кабиром и принцем Рахманом. Он сообщил прессе, что принял назначение советником Саудовской королевской семьи по делам беженцев. Он уезжает вслед за своим племенем, семьей, всеми. Он упомянул нас с тобой как внесших на конференцию коррумпированное влияние, и так далее. Улетел на личном самолете Рахмана.

— Что это значит для нас, Чарльз?

— Это значит, что лучше тебе начать думать о себе.

— Я остаюсь, — крикнул Ибрагим. — Я останусь до тех пор, пока они не вышвырнут меня вон или убьют меня!

Глава четырнадцатая

Хаджи орал. Целый месяц после дезертирства Ахмеда Таджи он стучал кулаком по столам во всех комитетах. Он требовал ответа на мучившие его вопросы. Он обращался к сочувствующим репортерам и ставил под сомнение честность делегатов. Он прочел лекцию в университете в переполненной студентами и преподавателями аудитории, разоблачая намеренное торпедирование конференции арабскими делегациями, и произнес запретное слово «Израиль». Он в одиночку пошел в Международную арбитражную комиссию и потребовал позволить ему прямые переговоры о возвращении первых ста тысяч и размораживании их авуаров[22].

Пока Ибрагим предпринимал свой поход одного человека, арабские делегации объединились в яростной контратаке, ставя под сомнение не только его политику, но и личные качества. Не значится ли Ибрагим в сионистских платежных ведомостях? Не балует ли он себя ненормальными сексуальными удовольствиями? Здоров ли он умственно?

Цюрихская осень становилась все холоднее.

Дождь барабанил по косой крыше мансарды. Ибрагим поднялся с молитвенного коврика на полу, взглянул вниз на пустынную блестящую улицу, растянулся на спине на кровати и заворчал. Стук в дверь.

— Да, войдите.

Вошел Чарльз Маан; на маленький квадратный столик он выложил содержимое бумажного пакета. Появилась обычная провизия бедняка: салями, хлеб, сыр, несколько сладких кексов, немного дешевого вина.

— Гляди, два апельсина. Яффские апельсины, никак не меньше.

— Ну, мы богачи, — сказал Ибрагим, садясь.

Они очистили кожуру и поели. Ибрагим заметил, что Чарльз в мрачном настроении.

— Ну что, Чарльз?

— Неужели так заметно?

— Продавец верблюдов из тебя получился бы совсем неважный.

— Монсиньор Гренелли вчера вечером вернулся из Рима.

Ибрагим скрыл пронизавшую его волну страха. Он возился с пробкой винной бутылки, приказывая себе взять себя в руки.

— Он привез хорошие новости? — спросил Ибрагим.

Чарльз Маан кивнул.

— Меня просят приехать в Ватикан по приглашению папы.

— Папы. Фью! Это впечатляет. И ты знаешь, чего хочет папа?

— Да.

— Ну так расскажи, Чарльз.

— Мне предстоит разработать план удаления всех арабов-христиан из лагерей, их переезда и реабилитации.

— Но это же чудесно! — сказал Ибрагим, быстро занявшись извлечением пробки из бутылки с вином. Она хлопнула. Он разлил, и ему удалось скрыть дрожание рук. — Это и для меня будет хорошо. Я могу предъявить это Международной арбитражной комиссии и потребовать того же от Египта и Сирии. Понимаешь, все, что они сделали, это туманные обещания переместить наших людей. А это заставит их согласиться перед Международной арбитражной комиссией. Вроде договора.

— Ну, ну, Ибрагим, — возразил Чарльз. — Ты же знаешь, что любой договор будет соблюдаться до тех пор, пока он удобен. Ни одна арабская страна не считает себя по-настоящему связанной договорами.

— Но это же оружие. Это заставит их в первый раз быть откровенными, — ответил Ибрагим.

Чарльз взял Ибрагима за руку и опустил свой стакан.

— Папа поставил условие. Он не станет вмешиваться, если это будет означать открытую борьбу с арабским миром. Все должно делаться под столом.

— Твой проклятый Ватикан! Все в тайне!

Чарльз предложил ему сигарету, он отказался.

— Разве для вмешательства не достаточно, что они — гуманитарная организация? Ты же отлично знаешь, что никакой папа не может открыто бросить вызов исламу. Чего ты хочешь, хаджи, еще ста лет войны, как при крестоносцах?

— Нет, конечно. Все это вполне разумно, — сказал Ибрагим, успокаиваясь. — Евреи участвуют в этом деле?

— Они тихо согласились разморозить некоторые авуары.

— И они позволят кому-нибудь из христиан вернуться в Израиль?

— Не без признания и формального договора.

— Понимаю, — сказал Ибрагим. — А какие из арабских стран согласились принять христиан?

— Никакие, — ответил Чарльз Маан.

— Как же тогда все это получится?

— Поищем еще где-нибудь в мире. Это будет частью моей работы — найти для них новое место. Кое-кого примет Америка. Известно, что в Центральной Америке, в Гондурасе, требуются лавочники. Кто знает? Я не знаю. Тридцать, сорок тысяч… мы им найдем место.

— Ты начнешь свою работу, когда кончится конференция?

— Конференция кончилась, хаджи. По-настоящему, она и не начиналась. Это всегда было не более чем упражнение, игра.

— Когда ты уезжаешь, Чарльз?

— Когда ты дашь свое благословение.

— Так вот зачем ты сюда приезжал — вытянуть христиан! Так уезжай!

— Ибрагим, мне нужно твое благословение.

— Забери мое благословение и подавись им!

— Ибрагим, мне нужно твое благословение.

Хаджи тяжело опустился в маленькое скрипучее кресло и сжал руки, потом, дрожа, отхлебнул из стакана и попросил сигарету.

— Я в своей жизни похоронил двух сыновей и еще двух дочерей. Теперь Джамиль сидит в иорданской тюрьме, и есть вероятность, что он умрет за то, что сделал я. И я не плакал. Конечно, я рад за тебя, Чарльз.

— Ибрагим, я настоятельно предлагаю тебе настроиться на возвращение. Оставаться дальше в Цюрихе бессмысленно.

— Я останусь. Я не сдамся. Кто-нибудь когда-нибудь выслушает меня.

— Все кончено, возвращайся.

— Куда? В Акбат-Джабар?

— В Израиль, — сказал Чарльз Маан.

— Я думал об этом много ночей, Чарльз. Я молился дать мне силы сделать это. Но так или иначе это невозможно. Каждый день моей оставшейся жизни это будет меня тревожить. Хаджи Ибрагим — предатель.

— Предатель чего?

— Самого себя.

— Твои арабские братья на всю жизнь заключили тебя в тюрьму. Эти лагеря превратятся в сумасшедшие дома. Ибрагим, ты знаешь, и я знаю, что с евреями легче иметь дело и они куда честнее, но если ты ждешь, когда они исчезнут из региона из-за того, что мы их оскорбляем или пытаемся унизить, то ты ошибаешься. Деревья будут расти высокими в Израиле, но они никогда не будут расти в Акбат-Джабаре.

— Чарльз, ты просил моего благословения, — сказал Ибрагим нервно. — У тебя оно есть. Я честен с тобой. Я даю тебе позволение уехать. Ты мне был больше чем брат. А теперь уходи, пожалуйста. Не стой и не смотри, как я плачу.

— Ты отказался повидать Гидеона Аша, — настаивал Маан. — Прошу тебя подумать об этом. Вот имя владельца швейцарской фабрики. Это всего лишь двадцать минут поездом от Цюриха. Он еврей, но почтенный человек. Он устраивал большинство тайных встреч между Ашем и разными арабскими делегациями.

Чарльз нацарапал имя и номер телефона и аккуратно положил бумажку под бутылку с вином. Он похлопал Ибрагима по спине и вышел.

Хаджи закрыл лицо руками и заплакал.

Глава пятнадцатая

Гете обедал здесь в «Золотой голове». Это, можно сказать, было и началом, и концом истории Бюлаха. Самое страшное преступление последних месяцев, и преступника поймали с поличным: он бросил окурок на тротуар. У Бюлаха, при всей незначительности, с которой описывали его швейцарские путеводители, было одно отличие. Он находился между Цюрихом и аэропортом и служил ориентиром для прибывающих самолетов.

Через двадцать минут гонки по точнейшим швейцарским рельсам мимо аккуратной сельской местности Ибрагим прибыл на вокзал Бюлаха. Он сошел с поезда, огляделся, и его тут же узнали.

— Хаджи Ибрагим?

— Да.

— Герр Шлосберг, — сказал незнакомец, протягивая руку и препровождая Ибрагима в ожидавший неподалеку автомобиль.

Шлосберг, один из двух евреев Бюлаха, был владельцем маленькой, но изысканной фабрики по резке и шлифовке тех чудесных крошечных драгоценностей, что шли на изготовление швейцарских часов.

Он повел машину через безупречно сохранившийся Старый город, круглое образование шесть на шесть, некогда обнесенное стеной, предназначенной сохранить феодальный порядок, через столетия отточившийся в безупречное швейцарское чувство нейтралитета.

— Здесь обедал Гете, — сказал Шлосберг, когда они проезжали мимо отеля и ресторана «Золотая голова».

Ибрагим кивнул. Шлосберг остановился перед своим скромно богатым домом в лесистой местности, называемой «Братья Кнолль», повел Ибрагима в библиотеку и закрыл за ним дверь.

За письменным столом Шлосберга сидел Гидеон Аш.

— Проклятый сукин сын, — сказал он сердито. — Почему ты не связался со мной раньше?

Он вскочил со стула, повернулся спиной и стал глядеть на развертывающийся в окне вид.

Ибрагим подошел к нему сзади, и они стали глядеть вместе. В конце концов они повернулись друг к другу, крепко и без слов обнялись. На столе появилось виски.

— Только капельку, — предостерег Ибрагим.

— О чем ты, черт возьми, думаешь? — спросил Гидеон. — Три месяца назад я мог бы разработать что-то вроде сделки, что-нибудь такое. Так или иначе, теперь ты остался с носом.

— Таков Израиль, — отпарировал Ибрагим.

— Я бы предпочел быть в Тель-Авиве, чем в Акбат-Джабаре.

— Я бы тоже, будь я евреем.

Возраст Гидеона внезапно дал о себе знать, когда он опорожнил свой стакан и тут же налил из бутылки другой.

— Мы, конечно, дураки, — сказал Ибрагим, — но мы очень надеялись, когда приехали в Цюрих. В конце концов, мы же не в Аммане, а в настоящей западной стране, демократической. Когда здесь на нас смотрит весь мир, наши делегации, конечно, должны были действовать цивилизованным и разумным способом. Наверняка пресса выражала бы симпатию моему народу. Я был наивным дитятей. Кому все это нужно? Ну, может быть, евреям. Ты знаешь, как мы говорим. «Евреи добрые. Пользуйся этим».

— Они также считают, что могут унижать нас до уничтожения, — сказал Гидеон. — Этого не будет. Нас раньше унижали порочные общества.

Ибрагим на мгновение побледнел при этом замечании. Что толку биться с Гидеоном?

— Если бы я пришел к тебе с самого начала, результат был бы тем же, что и теперь. Гуманность — последнее, что приходит на ум египтянам и сирийцам. А увековечение ненависти — первое, и в этом они преуспели.

— Да, это так, — согласился Гидеон. — Эту шараду они будут продолжать, пока тысячу раз не исхлестают дохлую лошадь. А потом еще одна конференция, и еще, и еще. Потом война, еще одна. А ты, брат мой, так и будешь в Акбат-Джабаре.

— Что же нам делать, Гидеон?

— Восстать. Правда, никогда еще революции не происходили среди арабского народа, одни только заговоры, священные войны, убийства. О Боже, почему так получается, что вы живете под сапогом военных и фанатичного духовенства?

Ибрагим, не обращая внимания на гнев Гидеона, допил свое виски, покраснел, закашялся и попросил еще.

— Ты что-нибудь слышал о моем сыне Ишмаеле? — спросил он наконец.

— Нет. Для Нури Мудгиля почти невозможно связаться со мной в Швейцарии. Слишком много связных могут исказить послание и, кроме того, поставить Мудгиля в опасное положение.

— Понимаю.

— Мне кажется, Ишмаель в безопасности. Боюсь, нельзя то же самое сказать о Джамиле. Есть у меня контакты с полковником Зиядом. Он мечтает свести с тобой счеты.

— Зияда я не боюсь. Я умею с ним обращаться.

— Конечно, пока ты сохраняешь свое положение, иорданцы не стали бы вести вокруг тебя свои игры, но не недооценивай жестокости Фарида Зияда. Он может являть внешнему миру цивилизованное лицо, английскую выучку и все такое, но не жди от него милосердия. Ты уже не будешь таким же сильным лидером, каким был до отъезда. Вот чего он ждет. Я боюсь за Джамиля.

— Я это знал, уезжая из Палестины, — сказал Ибрагим.

— У меня все еще есть кое-что, чего иорданцы от меня хотят, — сказал Гидеон. — Дай мне договориться о тебе и твоей семье. Я подумаю кое о чем.

— Я не опозорю храбрости моего сына.

— Храбрости ради чего, Ибрагим? Чтобы вырасти террористом? А если бы в той тюрьме оказался Ишмаель? Стал бы ты договариваться о нем?

— Скорее я дал бы Ишмаелю умереть, — ответил Ибрагим без колебаний.

Лицо Гидеона внезапно побагровело от гнева. Он ударил кулаком по столу; он не мог говорить.

— Я пришел не для того, чтобы спорить с тобой, Гидеон. Это ты всегда говорил, что араб живет в фантазиях. Ну, а ты разве не пережил самую большую фантазию из всех? Ты веришь, что вы одолеете арабский мир?

Гидеон устал и окаменел от многих месяцев разочарований. Он снова взялся за бутылку.

— Я скажу тебе, чего боится ваш Бен-Гурион, — нажимал Ибрагим. — Он боится, что Израиль кончит тем, что превратится в левантийскую страну, живущую так же, как и мы.

— О нет, — огрызнулся Гидеон, — этого не будет, потому что мир для нас — ценность. Ценность для нас — любовь. — Он вскочил со стула и начал ходить туда и обратно, как в клетке. — Я приехал сюда, в Цюрих, веря, что хотя бы на йоту правда, разум проникнут в те запертые склепы, что вы носите в ваших головах. — Он наклонился через стол к лицу Ибрагима. — Что за порочное общество, религия, культура… что за человеческое существо… может производить эту вулканическую ненависть… что знает только ненависть, воспитывает только ненависть, существует ради ненависти? Что ж, позволь умереть своему сыну. Будь гордым, хаджи Ибрагим.

Они стояли, шатаясь, два гладиатора на краю гибели.

— Давай, — подзадорил Гидеон, — выхватывай свой кинжал. Это все, что ты умеешь.

Ибрагим отвернулся.

— Я не знаю, увидимся ли мы еще раз. Я не хотел, чтобы так получилось. — Он подошел к Гидеону и вскинул руки. — Разве ты не видишь — я побежден! — воскликнул он с болью. — Если я пересеку границу Израиля, мое сердце умрет.

— Знаю… знаю, Ибрагим, — прошептал Гидеон.

— Гидеон, брат мой, я побежден. — Он заплакал.

Гидеон крепко обнял его, упал в кресло у стола и закрыл лицо руками.

— Если бы зависело от нас с тобой, Гидеон, разве не добились бы мы мира?

Гидеон отрицательно покачал головой.

— Только если бы вы не держали руку на нашем водяном клапане.

Воцарилась тяжелая тишина.

— Теперь один Аллах может дать мне мир, — пробормотал Ибрагим.

Гидеон слышал, как закрылась дверь библиотеки. Хаджи ушел навсегда.

Глава шестнадцатая

Столики под зонтиками на открытом воздухе, так красиво располагавшиеся по набережным вдоль реки Лиммат, с наступлением усиливающихся холодов пришлось убрать. Ибрагим уже не мог позволить себе ежедневной чашки кофе, но оставался в кафе желанным гостем. Франц все еще приветствовал его как уважаемого посетителя, находил ему уютный угловой столик и снабжал его кофе, сладостями, а иногда, по случаю, и тарелкой супа, если погода была особенно гадкой.

— Хаджи Ибрагим.

— Да, Франц.

— Вас к телефону в кабинете управляющего.

— Меня?

— Это женщина. Она пожелала говорить со мной и спросила, не я ли тот джентльмен, который каждый день обслуживает арабского джентльмена? Она говорит, что она ваша старая подруга, которую вы встретили в Дамаске.

— Где я могу подойти к телефону?

Франц проводил его в кабинетик и оставил одного.

— Алло?

— Алло. Это хаджи Ибрагим?

— Да.

— Ты знаешь, кто это? — спросил голос Урсулы.

— Это теплый голос в очень холодном месте, — ответил он.

— Извини, что мне пришлось добираться до тебя столь таинственным способом. Уверена, ты понимаешь.

— Да.

— Мне надо обсудить с тобой нечто крайне важное. Можешь встретиться со мной?

Ибрагим насторожился.

— Может быть.

— Ты знаешь Банхофштрассе?

— Только глядя в окна магазинов на вещи, которые не могу себе позволить.

— Это и есть та самая улица. Возле отеля «Боро-Лак» увидишь магазин мадам Хильдегард, торгующий кошельками из гобеленов и вышитыми бисером. Я звоню оттуда. Ты можешь прийти поскорее и так, чтобы за тобой никто не увязался?

Ибрагим не ответил.

— Знаю, о чем ты должно быть подумал. Могу тебя заверить, будешь в безопасности. У меня здесь годами было множество свиданий. Хильдегард — моя близкая подруга. Мы сделали друг другу немало хорошего… без расспросов.

— Хорошо, я скоро буду, — сказал Ибрагим после еще одной паузы.

— Воспользуйся служебным входом. У Хильдегард есть позади маленькая демонстрационная комната для особых клиентов. Она будет ждать твоего прихода.

Банхофштрассе, одна из самых дорогих в мире торговых улиц, была облачена в униформу подходящих друг к другу, почти совершенных зданий девятнадцатого века. В тамошних магазинах имелся королевский выбор самых дорогих товаров.

Ибрагим отыскал магазин мадам Хильдегард и после окончательных колебаний нажал на дверной звонок. Дверь открылась. Он подумал, что стоявшей перед ним женщине наверно лет пятьдесят, но она была надушена, в красивой блузке, элегантно причесана и по всей видимости принадлежала к высшему эшелону.

— Урсула ждет, — сказала она и повела его к двери конфиденциальной смотровой комнаты.

Он вошел и огляделся. Маленькая гостиная для элиты. В тени стояла Урсула в шляпе с вуалью.

— Здесь Хильдегард показывает сумочки с застежками из драгоценностей.

— Это ты, Урсула?

— Прости, что не встречаю тебя с большей теплотой. Ты скоро увидишь, что я болела.

Она выступила вперед и села на легкий стул, обтянутый парчой, но все еще была в тени. Ибрагим приблизился и сел на стул против нее. Через вуаль он различал, что лицо ее опухло.

— Я сидела на наркотиках, — сказала она, удивив его своей откровенностью. — Я уже не та Урсула, которую ты знал в Дамаске.

— Но я все еще хотел бы заниматься с тобой любовью, — сказал Ибрагим.

Она издала короткий смешок.

— Ты галантен.

— Это не ложь, — сказал Ибрагим.

— Ну, а теперь можем поговорить?

— Да, расскажи мне, пожалуйста, зачем ты звонила.

— Фавзи Кабир замышляет убить тебя.

— Не могу сказать, что воспринимаю это как новость, но рассказывай дальше.

— Кабир — собственность принца Али Рахмана, Сауда, ты знаешь.

— Это я слышал.

— Когда конференция еще только открылась, они обсуждали возможность убийства всех вас троих. Но Кабир отговорил принца от этого. Здесь, в Швейцарии, это слишком опасно. Но теперь, когда шейх Таджи и Чарльз Маан ушли, они изменили свое мнение. Ты их страшно раздражаешь. И они уверены, что теперь могут с этим покончить.

— Как же они намерены это сделать?

— Они везде следовали за тобой. И у дома, где ты снимаешь комнату, и у твоей подруги фрау Дорфман, где тебе надо свернуть и идти по узкому переулку. Не раз было замечено, что ты покидаешь фрау Дорфман среди ночи. Они замышляют наброситься на тебя в одном из этих переулочков…

— Нож?

— Нет, они боятся наделать шума на улице. Слишком много их денег держат у себя швейцарцы. У Кабира есть специальный телохранитель, который и делает грязную работу. Он иранец, имя его Султан. Они зовут его Персом. Он бывший борец в тяжелом весе, почти триста фунтов, очень подлый, отлично тренированный. Он прыгнет на тебя, накинет удавку, а второй телохранитель оглушит тебя дубинкой. Они отнесут тебя в ожидающую машину, отвезут в навес возле виллы Кабира. Там они тебя прикончат, отвезут на середину озера и утопят. Замышляется как необъяснимое исчезновение.

Ибрагим поворчал, поглаживая усы, и от души рассмеялся.

— Не часто приходится слышать о собственном убийстве с такими живыми подробностями. Я вооружен хорошим пистолетом. Полагаю, шкура Перса не остановит пулю.

— Поверь мне, у Кабира и Рахмана в запасе достаточно, чтобы справиться с тобой. Так или иначе, но они тебя достанут.

— Один из способов, чтобы они меня никогда не достали, это бежать из Цюриха. Я тебе глубоко благодарен, что предупредила. Теперь мне надо подумать.

Урсула протянула из темноты руку и взяла его руку.

— Если ты желаешь мести, то того же желаю я, — сказала она.

— Скажи мне почему, Урсула.

— О Боже, это долгая история. Конечно же, ты вправе знать. Так вот, Ибрагим… я связалась с Кабиром сознательно, но я была тогда очень молода. Несмотря на свою профессию после войны, я была совсем наивна. Я смотрела сквозь пальцы на одни уродства за другими, пока… Я ничего не делала, чтобы это прекратить… Деньги, подарки казались такими легкими. Ну, скажем, достаточно легкими, чтобы шлюха поддалась. Но я знала, что есть черта, которую я не смогу переступить. Есть на свете вещи, внушающие мне отвращение.

— Хорошо быть способной хранить подобную веру.

— Кабир — дьявол. Грубость его извращений становилась все более мерзкой. Что я могу сказать? Мужские проститутки, женские проститутки, им он платит достаточно, чтобы они позволили унижать себя. Даже то, что он их заставляет делать с животными, в том числе свиньями, собаками, лошадьми… ну ладно, причуда — это причуда, но… — Она на момент остановилась, не в себе, и начала снова дрожащим голосом. — Когда мы вернулись в Дамаск… Дети! Я видела девственных мальчиков и девочек, девяти-десяти лет, только лишь не разделанных на мясо. Ты хочешь увидеть, что он сделал, так я тебе покажу!

Она подняла вуаль и приблизила лицо к свету. Оно было цвета мела. Глаза ее остановились. На щеке багровое пятно.

— Посмотри хорошенько, мой хаджи, это ожог от сигареты. И на теле у меня шрамы. Но настоящие шрамы внутри. Он стал бояться, что я его оставлю. Я ведь устраивала большинство его забав. Я была физически принуждена принимать большие дозы героина. Как ты видишь, я стала наркоманкой.

— Боже мой, не думал, что меня еще можно чем-нибудь поразить, — мягко сказал Ибрагим.

— У меня есть шанс выздороветь, если я смогу уйти от него. Есть клиники. Я не слишком далеко зашла. Ну так что, Ибрагим? Желаешь ты мстить или нет?

— У тебя есть план, Урсула?

— Есть.

— Тогда у тебя есть и сообщник.

Неуклюжий Перс постучал по фонарям в эллинге и осмотрелся. Все ясно. Он принял от Урсулы хозяина и помог ему встать шатаясь. Кабир с самого утра накачался наркотиков. Его положили на императорскую кушетку, а Урсула повозилась с пультом и включила какую-то музыку.

— Когда они придут? — пролепетал Кабир. — Взгляни на эту чертову кушетку. Я заплатил этим швейцарским собакам десять тысяч долларов за ремонт. Смотри, она не ходит ни вверх, ни вниз, и не поворачивается.

— Им еще надо что-то там сделать с кабелем, — сказала она.

— Все они воры.

— Не волнуйся, дорогой. Для этого представления кушетка тебе не понадобится.

— Что они будут делать? Ты мне обещала что-то безумно особенное.

— Они скоро будут здесь, и ты все увидишь сам. Это не похоже ни на что из того, что было раньше. Парочка оригинальна неописуемо.

Урсула кивнула Персу, что взяла дело в свои руки, и пусть он займет свой сторожевой пост.

Султан заколебался, и она почувствовала мерзкий приступ страха.

— Ну? — спросила она.

— Есть хочу, — сказал Перс.

Урсула зависела от его аппетита. Он оправдал ожидание, и у нее отлегло от сердца.

— Сегодня вечером будет шоу только из двоих, — сказала она. — Я не назначала повара.

— Но я же голоден, — настаивал Перс.

— И почему я не привязала тебя к тарелке из кухни? Я тебе принесу на пост.

Султан расплылся в широком оскале, обнажив золото во рту. Он двинул свое массивное тело вниз по короткому коридору, туда, где стояли под крышей катер и полдюжины парусных лодок. Комнатка охранника была маленькая, но со всеми новинками охранной техники. Во всех комнатах были установлены камеры, изображения передавались на полдюжины экранов. Султану был виден дремлющий хозяин и Урсула на кухне.

Она поставила на поднос четыре тарелки с верхом, чтобы наполнить его бездонное брюхо. Это была сильно наперченная еда, наперченная настолько, чтобы стал совсем незаметным цианид, которым ей удалось обрызгать еду, загородив ее спиной от камеры. Она поставила поднос перед ним.

— Это тебя поддержит на некоторое время.

— Урсула, — доверительно шепнул Перс, — что ты сегодня устраиваешь?

— Ты ничего подобного еще не видел, — заверила она его. — Не отрывайся от экрана.

Он с чавканьем разделался с отбивной из ягненка, потом с еще одной.

— Ты меня без этого не оставляй, — попросил Султан, подмигнув.

— Если эфенди свалится как обычно, включить тебя в забаву не составит проблемы. Предоставь это мне, Султан. Разве я не заботилась о тебе всякий раз?

— Урсула, ты настоящий друг.

Она улыбнулась и вышла, прошла в главную комнату с зеркалами и быстро включила музыку — как раз во время, чтобы заглушить дикий крик со сторожевого поста. Она набралась храбрости выглянуть в коридор и увидела Султана с вылезшими на лоб глазами, кровожадным лицом. Он заорал, схватился за горло, опустился на колени, пополз, протянул руку… и рухнул на пол. Она опасливо приблизилась. Прошли ужасные полминуты. Он дернулся и остался недвижим.

Урсула тихо закрыла за собой дверь.

— Что это был за шум? — пробормотал Кабир со своей кушетки.

— Я ничего не слышала, дорогой.

— Я подумал, что может быть это наше представление.

— Они скоро придут. Почему бы нам обоим не отведать немножко снадобья. Чего-нибудь такого, что дало бы нам подремать, а когда ты снова откроешь глаза, все уже будет готово.

— Ты так мила со мной, Урсула. Так мила.

Она открыла кожаный футляр с бархатной подкладкой, где хранились «его» и «ее» шприцы. Его был еще раньше наполнен дилаудидом[23], в достаточном количестве, чтобы продержать его под парами до прихода Ибрагима. Она со знанием дела погрузила иглу в его руку, и сон не замедлил последовать.

Эллинг наполнился звуками похоронного марша из Бетховенской Седьмой симфонии. Огни были включены на круговорот бесчисленных искр. Урсула сломала под носом Фавзи Кабира ампулу с нашатырным спиртом. Он со стоном проснулся и зажмурился от яркого света. Попытался закрыть уши от оглушительной музыки, но не смог двинуть руками. Они были в наручниках у него за спиной.

— Урсула! — закричал он.

— Я здесь, — сказала она от изножья кушетки. — Ты совсем проснулся, дорогой?

— У меня руки скованы!

— Это часть нашей игры. Верь мне.

Он попытался ерзать, но без толку, так как ноги его тоже были связаны.

— Мне это не нравится! Освободи меня!

— Но ты же все испортишь. Артисты уже здесь. Их всего трое. Ты один, я другой. Удивлен?

Кабир тяжело задышал, его пронзила внезапная испарина, а звуки и свет продолжали нестись мимо него. Он почувствовал руку на своей голой спине.

— А я — еще один, — сказал голос.

Кабир повернул голову, чтобы увидеть говорящего, но для этого он был слишком тучен.

— Угадай, — сказал голос.

— Мне это не нравится! — воскликнул он.

— Но, дорогой, нам это стоило такого труда, — успокаивала Урсула.

Его перевернули на спину. Над ним стоял человек в дьявольской маске из костюмерной. Он медленно снял ее. Эфенди выпучил глаза. Его тело заблестело испариной от страха.

— Султан! Султан! — закричал он.

— Ах, но ведь он не может тебя услышать, дорогой мой, — сказала Урсула. — Он совсем мертв и ждет в твоем катере, когда ты к нему присоединишься.

Она прибавила громкость. Ибрагим пихнул его и с лязгом выхватил кинжал.

— Поговорим! Давай поговорим, — взмолился Кабир.

— Да, говори, пожалуйста, — сказал Ибрагим.

— Деньги. Столько золота, что ты в нем сможешь плавать. Миллионы! Миллионы!

Ибрагим присел на край кушетки, приложил острие кинжала к его шее и чуть-чуть надавил.

— Сколько же миллионов ты имеешь в виду? — спросил Ибрагим.

— Миллионы, миллионы. Пять, десять… больше…

— Но если я возьму деньги, то за мной придет полиция.

— Нет, нет, нет. Я дам тебе деньги. Наличными. Позвоню, и их сейчас же принесут.

— Слышишь, Урсула? Он хочет дать мне денег.

— Он врет. У него с банкиром кодовые слова.

— Я не лгу! Я не хитрю! Я честный!

Ибрагим сильно ударил его по лицу тыльной стороной ладони, схватил его за короткие завитушки волос на затылке, дернул лицом кверху и взглянул в его полные ужаса глаза. Кабир плакал и неразборчиво что-то лепетал. Подобие улыбки проскользнуло по губам Ибрагима. Ему ужасно хотелось продлить агонию эфенди. Что делать? Высечь его кнутом? Ибрагим почувствовал дрожь от внезапного приступа дурных чувств. Гремела музыка, и огни отбрасывали дикие отблески. О Аллах, я же этим наслаждаюсь, подумал Ибрагим.

Он показал ей знаком, чтобы уменьшила звук.

— Хорошо. Вот сейчас мы сможем услышать самые последние удары его сердца.

Наступила тяжелая тишина. Ни звука, лишь усиленное дыхание всех троих и по временам хныканье Кабира.

— Когда я жил среди бедуинов, я видел, как мой дядя, великий шейх Валид Аззиз, отомстил парню, который соблазнил одну из его любимых дочерей. Если сделать как надо, он просто захлебнется собственной кровью, и мы в самом деле услышим, как воздух выходит из его тела.

— Партнер… ты полный партнер во всем… возьми это все… Мне ничего не надо… ничего… миллионы…

Острие кинжала скользнуло ниже кадыка к тому месту на шее, где сходятся ключицы и слегка выпячивается дыхательное горло. Движением вниз Ибрагим вонзил острие в горло Кабира.

— Сознаюсь во всем… пощади…

— Но каждый раз, как ты открываешь рот, лезвие входит чуть глубже, вот так.

Наружу выступил кружок крови. Ибрагим подержал кинжал в этом положении, наслаждаясь агонией Кабира. Урсула, подойдя ближе, плюнула на него. Лезвие погрузилось чуть глубже…

— Ты слишком этим наслаждаешься, Ибрагим.

— Да, верно.

— Я не желаю быть зверем вроде него. Кончай его.

— Скоро… скоро…

Послышался тихий свист — это воздух выходил из его проткнутого горла, смешиваясь с растущей лужей крови и переходя в бульканье. Ибрагим еще раз нажал на лезвие и подержал его без движения. Теперь кровь била струями.

— Ты начинаешь делать из этого бардак, — сказала она. — Прекрати.

— Лишь чуть дольше. Видишь, жизнь начинает покидать его.

Кабир попытался говорить, но кровь хлынула у него из горла.

— Это черт знает что!

— А-а-а! А-а-а! А-а-а! — заорал Ибрагим, вытащил нож и воткнул его в сердце эфенди по самую рукоятку. — А-а-а! А-а-а! А-а-а!

Он вытащил кинжал и стоял, тяжело дыша в ликовании. Урсула склонилась к нему и закрыла глаза.

— Теперь займемся любовью, Урсула!

— Ты с ума сошел!

— Да, я сошел с ума! Сбрось свою одежду, и займемся любовью!

Он пинком сбросил тело Кабира с кушетки, и оно покатилось по ступенькам. Он швырнул ее на кушетку и прыгнул на нее. Это было как тысяча безумств боли и счастья в тысяче раев и адов. Было это, была она, и она была совершенно чудесна.

Ибрагим завернул Кабира в листы пластика, а Урсула смыла следы. Они вытащили тело из дока и без церемоний швырнули его в катер с отравленным Персом. Пока он привязывал якорь к ногам Кабира, она сунула тарелки Султана в мешок, чтобы утопить их вместе с уликами. Через минуту они поспешили к середине озера.

И Урсула, и Ибрагим оставались в Цюрихе, как будто ничего не произошло. Про Кабир-эфенди стало известно, что он без всякого объяснения исчез, и прошло уже несколько дней, даже недель. Две недели его никто не видел, и все подумали, что он смотался в Саудовскую Аравию. Когда стало ясно, что он пропал, разобраться в темном деле было уже невозможно. Не было ни тела, ни свидетелей, ни явного преступления. Произвели обычные для такого случая расследования, и в окончательном полицейском отчете было сказано, что эфенди и его телохранитель исчезли без правдоподобного тому объяснения. Для швейцарцев этого было достаточно, чтобы закрыть дело.

Когда выпал первый зимний снег, арбитражная конференция беспорядочно распалась. Мучительно холодным декабрьским днем фрау Эмма Дорфман и Франц проводили хаджи Ибрагима в аэропорт для долгого полета обратно.

Урсула оставалась в Цюрихе еще несколько недель, а потом тихо выскользнула из страны, чтобы вернуться к тому занятию, сливки с которого в виде Кабира она снимала годами.

Глава семнадцатая

Пока в Цюрихе шла конференция, полковник Фарид Зияд добыл признания почти от всех Мстителей-леопардов, арестованных на Ясельной площади. Тем, кто сотрудничал с ним, приговоры к тюремному заключению заменили «добровольной» службой в подразделениях федаинов[24] — «борцов за свободу», и отправили на тренировки для набегов на Израиль.

Остальные после недель допросов и пыток получили длительные тюремные сроки. Кроме выбивания зубов и жестоких избиений, Фарид Зияд усовершенствовал излюбленные способы причинения мучительной боли. Они были порождениями пустыни и ее зноя.

Жертву привязывали на столе, накрывали влажной тканью и обрабатывали горячим утюгом от ног до груди. Меняя температуру утюга, добивались того, что ожоги лишь ненамного увеличивались с каждым нажатием.

Другой излюбленный способ мучить Зияд приберегал для самых упорных мятежников. Их просто заворачивали в толстое одеяло, связывали и выставляли на полуденное солнце. Когда жертва от жары лишалась сознания, ее возвращали к жизни, чтобы она набралась сил для следующего заворачивания.

Все это получил Джамиль. Зубы ему вышибли, он был весь в синяках. Его десяток раз обрабатывали утюгом, пока его тело не распухло от гноя. И еще десяток раз заворачивали в одеяло.

Примерно в то самое время, когда хаджи Ибрагим делал в Афинах пересадку на самолет, два стражника притащили Джамиля к Зияду. Парнишка ужасно страдал, но был в сознании настолько, чтобы чувствовать боль.

— Ну, грязное вонючее животное, я больше не собираюсь с тобой возиться. Знаешь, что я собираюсь с тобой сделать, Джамиль? Я собираюсь отдать тебя твоему отцу в подарок.

Джамиля поместили в тайный огороженный маленький загон в дальнем углу тюрьмы, где один из тюремщиков держал несколько дюжин кошек. Джамиля засунули в большой джутовый мешок, туда же бросили шесть кошек, и мешок зашили.

Когда Фарид Зияд стал колотить мешок палкой, кошки взбесились. Он колотил и колотил, пока не затихли крики Джамиля.

Кошки в конце концов ободрали его до костей. Лицо, глаза, половые органы были выдраны. Оставшееся представляло собой пропитанный кровью ком мяса, в котором ничего нельзя было разобрать. Гроб запечатали, и на следующий день распространили сообщение, что Джамиля послали с секретным заданием против евреев. Он наступил на мину, гласил рассказ, и его тело было так изуродовано, что нельзя хоронить в открытом гробу. Гроб передали хаджи Ибрагиму, когда он приземлился в Аммане, во время официальной военной церемонии, заслуженной героем.

На время Акбат-Джабар забыл, что хаджи Ибрагим — предатель, еврейский шпион, человек, явно купленный за несколько дунамов апельсиновых рощ.

Похороны Джамиля превратились в крики и рыдания пятидесяти тысяч беженцев, заполнивших шоссе к Иерихонской мечети и несших гроб над головами. Агарь рыдала в истерике и несколько раз теряла сознание. С этого дня ее стали звать Умм-Джамиль — мать Джамиля, почетное имя, заслуженное его смертью.

Сотни плакатов с фотографиями Джамиля покачивались вместе с лозунгами юной «революции». Когда Джамиля положили покоиться на почетном месте на кладбище при мечети, бывшие Леопарды, а ныне освобожденные из тюрьмы борцы за свободу, произвели салют над его могилой, а священник произнес клятву отмщения сионистам, убившим юношу.

Первое мученичество палестинцев свершилось.