Хаджи

.

Глава первая

1946 год

День, когда я оставил школу, был для меня днем большой печали, но таково было мое решение. Мне исполнилось десять лет, и я знал больше всех в классе, в том числе и господина Салми. Сначала он поручал мне читать суры из Корана, а сам садился сзади и дремал. Затем он передавал мне все более и более ответственные преподавательские дела. Я хотел учиться. Я учил еврейских детей в киббуце Шемеш, но узнавал от них больше, чем они от меня.

Но на самом деле я решил бросить школу потому, что готовил себе место возле отца. Тогда я осмелился бы окончательно перейти из мира женщин и безопасной кухни в страшноватый мир мужчин. За этим переходом стоял замысел моей матери.

После окончания Второй мировой войны дела в Палестине пошли совсем неважно. Моему отцу, уважаемому мухтару Табы, приходилось постоянно раздумывать. Радио и арабские газеты стали неистово антиеврейскими. Отец много раз говорил мне, что на наших людей легче действуют слова, чем идеи, а идеи больше, чем логика. В объяснении еврейской стороны дела он полагался на господина Гидеона Аша. Но после той ночи, когда умер ребенок Рамизы, господин Гидеон Аш ни разу не показывался в Табе, так что отец остался наедине со своей точкой зрения.

Каждый вечер у нас в доме исполнялся ритуал. Камаль читал отцу арабские газеты. Хаджи Ибрагим усаживался в свое личное большое кресло, а Камаль — на длинную скамью, предназначенную для остальных членов семьи и не слишком важных гостей. Чтецом Камаль был неважным, отец терял терпение, и это было совсем плохо. Не зная какого-нибудь слова, Камаль начинал запинаться.

— Ты до того глуп, что не сумеешь обеими руками найти собственную задницу при полной луне, — частенько орал отец.

Но Камаль скорее съел бы милю ослиного навоза, чем спросил меня, как произносится какое-нибудь слово. Все это видела Агарь.

— Очень скоро отцу будешь читать ты, — обещала она.

Она стала соблазнять хаджи Ибрагима своими женскими чарами, и в самом деле через несколько ночей он велел мне заменить Камаля в чтении. Это был главный день в моей жизни.

Агари нетрудно было заполучить моего отца себе в спальню и отвлечь его от Рамизы. Рамиза была в постоянном страхе. Она кусала губы и ногти и кралась, как побитая собака, когда вблизи появлялся отец. Она изо всех сил слушала, когда отец отдавал какое-нибудь приказание, вскакивала, чтобы принести ему трубку или еще что-нибудь, что он спрашивал, и с идиотской ухмылкой вручала ему, надеясь получить кивок в одобрение. Она яростно делала домашнюю работу, стараясь, чтобы на нее не накричали, и держалась за мою мать и Наду. При малейших признаках недовольства она убегала и принималась плакать. Она была слишком робка, чтобы ходить к деревенскому колодцу и самой общаться с женщинами.

Мы к ней относились как к слабоумной сестренке. Агарь перестала ревновать к ней и временами выказывала доброту. Отец продолжал ходить к Рамизе в спальню, но болтали, что он только хочет посмотреть на нее голую и заставить ее танцевать для него. Однажды я подслушал, как Агарь говорила ей, чтобы она притворялась, что наслаждается сексом; она ее наставляла насчет некоторых телодвижений и как стонать, будто она в экстазе.

Камаль был в бешенстве оттого, что я занял его место чтеца. Его способ реванша состоял в том, чтобы жениться и заиметь сына и таким образом утвердить себя в очереди наследников. Он женился на девушке из Табы, дочери шейха одного из кланов. Ее звали Фатима, и она была некрасива. Но держалась она приятно и была пухленькая, что так нравится многим арабским мужчинам. Хаджи Ибрагим дал за нее хороший калым. Свадьба была далеко не столь же грандиозна, как отца с Рамизой, но и Камаль не был сокровищем, так что они подходили друг к другу. Фатима сразу же забеременела, но, к счастью для меня и амбиций моей матери, родилась девочка.

Фатима была из числа немногих женщин с диктаторскими наклонностями. Когда Камаль командовал ею, она подчинялась, но непременно сводила с ним счеты. Кажется, Камаль ее побаивался. Это было смешно, потому что Камаль становился все слабее в глазах отца.

Теперь, будучи свободен от школы, я мог тратить время на изучение деревенских книг и записей. Это дало мне власть над Камалем. Я притворялся, что нашел новые участки земли, за которые не платили арендную плату. Говорю «притворялся», потому что и раньше знал о них. У меня был тайный договор с Камалем, что мы будем делить плату за эти участки. Камаль слишком боялся раскрыть хаджи Ибрагиму наш договор. Это оставляло мне возможность «натолкнуться» на новый участок, когда Агарь или я чего-нибудь от него хотели. Может быть, хаджи Ибрагим знал, из-за чего я его обманываю, потому что он определенно делал достаточно замечаний, что Фарук и Камаль искажают книги. Со всей искренностью должен сказать, что не чувствовал себя слишком плохо из-за этого, потому что деньги я отдавал маме.

Однажды вечером, как раз когда окончилась война, радио Дамаска донесло новость, что в Германии и Польше обнаружены лагеря смерти. Адольф Гитлер и нацисты уничтожили газом миллионы евреев. В следующие дни все газеты были полны разоблачений, и чуть ли не каждый вечер по радио сообщали об открытии еще одного лагеря смерти. Радио Каира говорило, что Черчилль, Рузвельт и папа Римский уже во время войны знали о лагерях уничтожения, но хранили молчание и позволили нацистам убивать евреев, не выражая протеста.

Для нас это была новость странная и шокирующая. Мы уже больше двадцати лет жили бок о бок с киббуцем Шемеш без каких-либо серьезных проблем, всего лишь с обычной неприязнью к евреям. Весть о лагерях смерти вызвала у жителей деревни странную реакцию. Это было так, как будто их истинные чувства к евреям хранились где-то глубоко в пещере с заваленным входом. Скалу взорвали, и тысячи кровожадных летучих мышей вырвались наружу. Я даже не знал, что наши люди могут так радостно реагировать.

Тогда я еще ходил в школу, и в Рамле происходили уличные торжества по поводу лагерей уничтожения, возглавляемые членами Мусульманского братства. Господин Салми читал нам суру за сурой, чтобы показать, что лагеря смерти были исполнением пророчества Мохаммеда о Дне сожжения евреев. Все это было в Коране, доказывал господин Салми, Мохаммеду было волшебное видение от Аллаха, и это подтверждает главный пункт ислама: что станет с неверными.

По субботам дядя Фарук обычно произносил скучные проповеди о тех благах, которые придут к благоверным с их смертью, или о жертвовании денег бедным, или наставления для повседневной жизни. После известий о лагерях уничтожения он стал проповедовать из самых страшных сур и стихов — тех, в которых говорилось об уничтожении евреев. Мой отец, всегда авансом одобрявший дядины проповеди, почувствовав новые настроения деревенских, позволил продолжать проповеди, суббота за субботой. Добродушные отношения с Шемешем внезапно сменились подозрением и напряженностью, каких я никогда не ощущал раньше.

Арабская пресса с торжеством сообщала о геноциде, но теперь она сделала полный поворот. Месяцами газеты печатали на первых страницах фотографии газовых камер и печей. И вдруг они заявили, что никакого геноцида не было, что все это — трюк сионистов, чтобы завоевать симпатии победоносных союзников. Теперь союзники позволят всем евреям Европы ехать в Палестину.

В первый раз я увидел, как мой народ сегодня верит одному, а завтра — противоположному. Жители Табы быстро приняли воодушевляющую новость о сожжении евреев, и так же быстро они приняли на веру, что все это — сионистская выдумка.

Хаджи Ибрагим был в неуверенности. Он не вовлекся, как другие, в это мгновенное воодушевление, а хотел продумать дело до конца. Ему это было трудно, потому что не было господина Гидеона Аша, с которым он мог бы поговорить. Что бы ни случилось там в Европе, это было очень плохо, так как повсюду в Палестине возникло злобное брожение, еще более свирепое, чем во время мятежа муфтия.

Евреи начали пробивать себе путь из Европы в Палестину, заявляя, что им больше некуда деваться. Если и в самом деле был геноцид, то должно быть, это те люди, кто выжил. А если геноцид — сионистская ложь, то этих евреев нарочно посылали в Палестину, чтобы вытеснить нас.

Хаджи Ибрагим нередко ошибался, но не хватался за слова. В Табе только у него были вопросы к радио, газетам и даже к духовенству, только он пытался найти логику и истину. И пока я ему читал, отец бормотал и самому себе задавал вопросы.

Ему было подозрительно, как это арабская пресса мигом перевернула всю историю с геноцидом. Он был подозрителен, потому что англичане ведь делали все, чтобы не пускать евреев в Палестину. Тысячи и тысячи строевых британских войск прибывали в страну. Отец не видел в этом смысла. Он знал, что многие тысячи евреев сражались за англичан на войне. Если бы это были арабские войска, то, как он считал, арабы ожидали бы в качестве награды управления Палестиной. Англичане победили, и в этом им очень помогли евреи. Почему же тогда англичане их не пускают? Всю войну он изучал карты, у него был невероятно развит врожденный критический ум. Хаджи Ибрагим рассуждал и пришел к выводу, что англичане слишком много вложили в регион, в Суэцкий канал, в создание Трансиордании, а главным образом — в нефтяные месторождения Аравийского полуострова. Поскольку они находились в арабских странах, им приходилось подчиняться арабскому давлению, и их инвестиции, особенно в нефть, для них куда важнее всяких там евреев.

Наконец, как-то утром в 1946 году отец позвал меня на могилу пророка. Он заставил меня поклясться, что буду хранить тайну. Омар, державший киоски на базаре, должен был каждый день покупать палестинскую «Пост», а я — читать ее хаджи Ибрагиму. Эта газета была еврейская, и она излагала историю совсем по-другому, чем арабская пресса и радио. Тогда мы впервые узнали о трибунале над военными преступниками в Нюрнберге.

Полностью обдумав вопрос, отец пришел к решению. Однажды вечером он сказал мне, что геноцид в самом деле имел место.

— Теперь мы, мусульмане, должны расплачиваться за грехи христиан. Христиане очень виноваты, даже союзники, которые держали все в тайне. Они хотят отмыть свои грехи, и будут это делать, выкидывая выживших в арабскую страну. Для нас это черный день, Ишмаель.

Я не думал, что это черный день, потому что не совсем понимал его. Я составил очень тщательный план на день. Я «открыл» еще два участка земли, которые не платили налоги, и очень хорошо читал и по-английски, и по-арабски. Несмотря на его плохое настроение, я все же решил встретиться с ним лицом к лицу.

— Отец, — сказал я, — у меня задница начинает сильно болеть на скамье, когда я тебе читаю. Я хотел бы сидеть на другом большом кресле.

Ну, он-то знал, в чем дело. Никому из моих братьев и, конечно, из женщин не давалась привилегия пользоваться этим вторым креслом, которое держали для почетных гостей. То, что я у него просил, имело бы далекие последствия. Он раздумывал об этом, казалось, целый час.

— Ладно, Ишмаель, — сказал он наконец, — можешь сидеть рядом со мной, но только когда читаешь.

Глава вторая

Для Гидеона Аша война внезапно окончилась с захватом англичанами Ирака. Он потерял левую руку в иракской тюрьме, когда попытался защитить Багдадское гетто. Ему было горько оттого, что англичане застигли арабскую резню и ничего не сделали ни для того, чтобы ее остановить, ни для того, чтобы расследовать впоследствии.

Едва оправившись от одной войны, Гидеон сразу же окунулся в другую: мрачная война нелегальных беглецов-иммигрантов, подпольная борьба, политические схватки, контрабанда оружия. Война полированных столов конференций и тайных встреч в мрачных припортовых отелях.

Гидеона сделали советником без портфеля при Давиде Бен-Гурионе, возглавившего Еврейское Палестинское агентство, их квазиправительство. Ему предстояло участвовать в разного рода операциях во многих местах и в разное время.

Первой задачей Гидеона было постараться использовать вклад палестинских евреев в войну. Свыше тридцати пяти тысяч мужчин и женщин носили британскую военную форму, а в конце войны участвовали в сражении в Италии под собственным знаменем.

Он сразу же постарался указать на то, что подавляющее большинство арабских народов и пальцем не пошевелило ради победы союзников и не имело права вопить о политических трофеях. Это евреи беззаветно дрались с нацистами.

Гидеон родился в Палестине и чувствовал себя дома больше в бедуинской палатке, чем в каком-нибудь кафе на Левом Береге. Христианская Европа казалась чем-то далеким. Вести о Холокосте он встретил сначала с недоверием, а потом впал в тяжелую депрессию.

Зловоние человеческих боен проникло в Европу, когда приоткрылись крышки над выгребными ямами Аушвица и Бухенвальда, Дахау и Бельзен-Бергена, Майданека и Треблинки, десятков других лагерей смерти.

Гидеона всегда учили: европейцы — люди цивилизованные. Христиане, конечно же, не так жестоки, как арабы и мусульмане. Для Гидеона и остальных евреев эта иллюзия была разбита. То, что сделала прогрессивная, цивилизованная западная культура с ни в чем не виноватыми и беззащитными людьми, было беспрецедентно в анналах человечества.

Жалкая горстка оставшихся в живых, несколько сот тысяч из более чем шести миллионов, выкарабкалась из самой зловонной ямы человечества. Даже когда победоносные союзные полководцы и короли оставили поле сражения, двери милосердия были захлопнуты перед полуживыми остатками европейского еврейства. Среди них были тысячи великих или почти великих, благородных имен, давших миру невероятный вклад; порода людей, которая принесла человечеству столько же, сколько любой народ такой численности.

Но времени для траура не было. Гидеон и ишув бросились спасать то, что еще можно было спасти, готовясь к неизбежной войне с арабами. Первым делом ему поручили усилить Пальмах, ударную силу из молодых отборных евреев Хаганы. Многие из них были из Особых ночных отрядов Орда Уингейта.

Когда в Англии забаллотировали Уинстона Черчилля, в новом лейбористском правительстве министром иностранных дел стал бессердечный головорез и насмешник над евреями по имени Эрнест Бевин. Он грубо объявил пережившим Гитлера, что не намерен позволить евреям пробраться в голову очереди, и приказал королевскому флоту заблокировать Палестину от судов беженцев.

Стремясь в отчаянии сбежать с того кладбища, в которое превратилась Европа, выжившие не могли найти для себя нигде в мире убежища, кроме палестинского ишува. Тем, кто остался в живых после Гитлера, приходилось садиться на утлые суда и становиться жертвами насилия со стороны британских военных кораблей, которые вытесняли их в открытое море, брали на абордаж и дубинками приводили к подчинению. Они прибывали в Палестину под британскими штыками, чтобы оказаться запертыми в новых концентрационных лагерях.

Хагана погрузилась в сражение за Алия-Бет, «незаконную» иммиграцию. Гидеону Ашу поручили создать подпольную организацию для приобретения судов для беженцев, розыска по всему миру морских ветеранов из числа евреев, создания из них корабельных команд и поисков в Южной Франции и Италии подходящих портов, чтобы прорвать блокаду.

В самой Палестине Еврейское агентство сдерживало Хагану, чтобы сохранить возможность политического диалога с англичанами. В то же время они тайно тренировали Пальмах под крышей киббуцев. Хотя Хагана держала свой порох сухим, в ишуве имелись две небольшие вооруженные группы, неистово и неуловимо действовавшие за пределами юрисдикции Еврейского агентства.

Это были «Иргун», возглавляемый пережившим Холокост Менахемом Бегином, и отряд поменьше, известный под именем «группа Штерн». Гидеон Аш был введен в обе в качестве связного. Какое-то время Гидеон был в состоянии поддерживать видимость сотрудничества между Иргуном и Хаганой. Но прошло время, пока стала ясна новая британская политика.

Никакие бесчисленные доводы Гидеона не могли удержать Иргун и группу Штерн от одностороннего вступления в войну с англичанами, и они досаждали им бомбами и засадами. Пока королевский флот рыскал по Средиземному морю в поисках беженцев, новые тысячи британских строевых войск прибывали в «крепость Палестину», чтобы остановить то, что разрасталось в еврейское восстание.

Обращение с оставшимися в живых становилось столь антигуманным, что Еврейское агентство не могло более хранить молчание, не теряя доверия к себе. Гидеон, прежде пытавшийся сдерживать Иргун, ныне возглавлял группу командиров Хаганы, придерживавшихся жесткого курса, чтобы принудить Бен-Гуриона к действию, и в конце концов Хагана была спущена с цепи!

Во время своей первой операции Хагана напала на британский концентрационный лагерь, устроенный возле развалин укрепления крестоносцев у Атлита, на Средиземном море. Ударив по всем правилам, они освободили более двухсот нелегалов и рассеяли их по киббуцам. За этим последовали одно за другим нападения на сооружения англичан: полицейские форты, радары, склады снаряжения, морские базы, центры связи. Англичане отвечали пополнениями свежими войсками, и их численность достигла более ста тысяч.

К 1946 году Палестина пришла к хаосу.

В мае этого года министр иностранных дел Бевин сделал ряд вероломных заявлений. Согласившись принять в Палестину ближайшую сотню тысяч беженцев, он отказался выполнить обещание, занял противоположную позицию и объявил об окончании еврейской иммиграции вообще! Затем он объявил о прекращении продажи земли ишуву и отверг все политические требования евреев в Палестине. Далее Бевин заявил, что отныне любой корабль с беженцами, захваченный в открытом море, будет силой отведен к острову Кипр и жертвы будут интернированы в устроенные там новые концентрационные лагеря.

Месяц спустя вооруженные силы Его Величества устроили огромную чистку еврейской Палестины, арестовав около тысячи лидеров ишува, глав Еврейского агентства и командиров Хаганы, в том числе Гидеона Аша. Молодые командиры Пальмаха были брошены в лагерь у Рафы, а члены Иргуна интернированы в тюрьму Акко. Когда-то это была оттоманская крепость, заставившая Наполеона повернуть назад, а ныне одна из самых неприступных тюрем Империи. Она была набита узниками из Хаганы, Пальмаха, Иргуна и группы Штерн.

Английские отряды врывались и рыскали по киббуцам и деревням в поисках складов оружия. Тель-Авив был отрезан двумя дивизиями, которые обыскивали город в поисках оружия, нелегалов и еврейских бойцов.

Иргун, действуя теперь независимо, ответил взрывом британской штаб-квартиры в иерусалимском отеле «Царь Давид».

С исчезновением всякого подобия порядка англичане лихорадочно отступили и призвали к перемирию с Еврейским агентством. Агентство было восстановлено в правах, его лидеры были освобождены из тюрем. В свою очередь, Агентство задержало операции Хаганы и призвало к переговорам. Вопреки усилиям Хаганы объединить силы, Иргун и группа Штерн сообщили из своих тайных штаб-квартир, что не считают себя связанными перемирием.

1947 год

Правительство Его Величества было поставлено перед дилеммой. Можно было бросить в Палестину побольше войск и остановить восстание евреев силами новобранцев и подавлением. В конечном счете англичане не имели желания совершать зверства, необходимые, чтобы сохранить власть, и откатились к другой альтернативе — переговорам.

Год ознаменовался британским планом раздела, который предусматривал образование арабских, еврейских и английских кантонов под общим британским управлением. Они нарисовали нелепые границы. Этот план сразу же отвергли и Еврейское агентство, и арабские лидеры.

Было ясно, что возможности британского правления исчерпаны. Месяц спустя британский лев стал на колени и объявил, что передает всю палестинскую проблему Объединенным Нациям. Тем не менее блокада берега Палестины продолжалась, и отчаявшиеся, полубезумные выжившие евреи пополняли концентрационные лагеря на Кипре после того, как их повернули назад в пределах видимости берегов Святой Земли.

Во время самого дерзкого своего рейда Иргун ворвался в тюрьму Акко и освободил своих товарищей. В этот период англичане повесили нескольких бойцов Иргуна, а Иргун отомстил похищением и казнью двух английских сержантов.

В июле 1947 года англичане разыграли свою самую мерзкую карту, возвратив судно с почти пятью тысячами беженцев в Германию, на кладбище еврейского народа.

29 ноября 1947 года

Генеральная ассамблея Организации объединенных наций собралась в Лейк-Саксесс, штат Нью-Йорк, чтобы проголосовать за свой собственный план раздела Палестины на отдельные арабское и еврейское государства. Арабы, отказавшиеся сесть за стол переговоров во времена мучительной истории британского мандата, остались последовательными. План они отвергли прежде, чем он был поставлен на голосование.

Еврейское агентство, понимая, что большего не добиться, согласилось принять план.

Поскольку Англия умыла руки, на палестинской сцене внезапно и живо появились Соединенные Штаты Америки.

Бросившись к своим новым друзьям — русским, арабы были уверены, что план раздела будет провален. В полном идеологическом противоречии с тремя десятилетиями со времени русской революции, молодой русский делегат по имени Андрей Громыко заявил пораженному миру, что Советский Союз намерен поддержать американский план раздела.

Но при всем том Объединенные Нации состояли главным образом из маленьких государств, треть из которых находилась в Латинской Америке и все — податливы на нефтяной шантаж.

Все это привнесло момент истины в послевоенный мир. В Табе можно было почувствовать напряжение, когда жители деревни собирались вечером в кафе, чтобы послушать радио о голосовании плана раздела. Даже женщины посмели топтаться вокруг кафе.

С обычной воинственной бравадой деревенские успокаивали и убеждали себя, что план раздела провалится. Лишь хаджи Ибрагим смотрел в лицо реальности.

— Нам предстоит увидеть грешный мир, которым манипулируют сионисты, — предостерегал он.

Феллахи Табы не соглашались.

«Они всегда отодвигают от себя действительность и принятие решений», — думал их мухтар. Вопреки благоприятным знакам сильного давления со стороны арабских государств, хаджи Ибрагим спокойно признавал, что комбинация Америки и России — слишком много, чтобы можно было ее преодолеть.

Стали поступать результаты голосования. По мере того, как страна за страной опускали свои бюллетени, деревенские начали чувствовать вползающее в них отчаяние. Хаджи Ибрагим даже не стал дожидаться окончательного подсчета. Он мрачно поднялся, сказал: «Такова воля Аллаха», и ушел.

В Лейк-Саксесс подавленное британское правительство, воздержавшееся при голосовании, с красными лицами наблюдало за своими союзниками военного времени, от которых оно зависело. Счет был тридцать три к тринадцати в пользу раздела, при десяти воздержавшихся. Делегат его величества встал и заявил, что Великобритания не станет сотрудничать в осуществлении раздела и отзовет свои войска из Палестины до 14 мая 1948 года. Так закончился постыдный эпизод с мандатом.

Когда шло голосование, феллахи Табы откопали свой арсенал и начали гневно стрелять в воздух, клянясь отомстить. По всей арабской Палестине прокатились эхом бунты и всеобщая забастовка. Но, увы, ночь им больше не принадлежала.

Новый мощный радиоприемник в Табе мог принимать передачи из любой части мира. Они слушали, как арабские премьер-министры, президенты, короли, Мусульманское братство, Мусульманская молодежь и мусульманское духовенство публично изрыгали яд. С каждым заявлением поддержки феллахи Табы приободрялись, и крики согласия сопровождали каждое новое высказывание, от которого кровь стыла в жилах.

Каир:

«Сионистское вторжение — как татарское нашествие. Если евреи посмеют объявить свою независимость 14 мая, их уничтожат так, что Чингисхан покажется мирным человеком. Будет новая пирамида из черепов… еврейских черепов!»

Дамаск:

«Оружие арабов сделает этот так называемый план раздела едва стоящим потраченных на него чернил».

Багдад:

«Реванш и ненависть к евреям справедливы и закономерны. Мы гордо искореним сионистскую опухоль из священной арабской почвы».

Кувейт:

«О, братья-арабы в Палестине, мужайтесь. Мы заставим историю повториться. Для нас было праздником уничтожение евреев, чьи грязные экономические трюки привели к тому, что их вырезали в Европе. Мы закончим дело Гитлера».

Саудовская Аравия:

«Пусть великие догматы ислама освещают нам путь к сражению за истребление евреев».

Трансиордания:

«Евреи — дикие звери, кровопийцы, предатели, враги рода человеческого. Мир презрел, отверг и изгнал их. Если они попытаются основать сионистское государство, оно будет искоренено ценой крови и жертв».

Ливия:

«Мы зальем Палестину реками еврейской крови. Мы искрошим еврейские кости и употребим их на удобрение».

Йемен:

«Мы живем и умрем в арабской Палестине. Мы разбросаем еврейские кишки по всей стране».

Тунис:

«Пусть Пророк ослепит нас, пусть умертвит, если мы позволим еврейскому государству появиться посреди священной исламской земли».

Ливан:

«Победа будет за нами! Каждого еврея и каждого еврейского младенца вместе с его матерью мы сбросим в море».

Хаджи Ибрагим единственный понимал разницу между риторикой и действием. Теперь арабский язык стал самым крепким и переполненным дикими фразами. Для иностранца это могло бы быть самым ужасным употреблением слов, какое ему приходилось слышать. Для арабских масс это была песня сирены из далекого миража. Слова создавали картины, но, как мираж, слова были иллюзией. Хаджи Ибрагим давно понял, что для его народа фантазия и реальность — одно и то же. Фантазия должна жить любой ценой.

Он знал также, что он один должен принять решение за всех, ибо кроме него никто не возьмет на себя ответственность.

Каждый вечер лихорадка исходила из кафе Табы. «Джихад! Джихад! Джихад — Священная война! Священная война! Священная война!»

Бунты и резня раскатились по арабскому миру, их ярость обратилась против маленьких и беззащитных еврейских поселений. От Алеппо до Адена запылали синагоги. В тех арабских странах, что все еще были под британским управлением, не было сделано ничего, чтобы остановить резню.

Арабская ярость нарастала, а ООН, отдав евреям «положенное», в целом подняла руки с возгласом: «Нейтралитет!»

Военные эксперты мира единодушно заключили, что евреев разобьют. В конечном итоге их, вероятно, выдавят в анклав вокруг Тель-Авива. В таком случае, когда у оставшихся евреев за спиной будет море, а впереди — уничтожение, Объединенные Нации могли бы выступить с каким-нибудь жестом гуманности, чтобы вывезти то, что останется от евреев.

Настало христианское Рождество. Нужно представить суматоху, поднявшуюся, когда черный мерседес господина Дандаша пробирался через рытвины к деревенской площади. Деревенские мальчишки окружили машину, мешая ей проехать, и шофер шикал на них. Из машины появился господин Дандаш, и все уважительно приветствовали его.

Я сразу узнал в нем одного из заместителей Кабира-эфенди. Я выступил вперед и объявил ему, что я сын мухтара, потому что догадался, что он захочет видеть моего отца. Я проводил его к могиле пророка, где отец размышлял уже не первый день.

Хаджи Ибрагим поднял взгляд. Под глазами у него были темные круги, большие круги, выдававшие бессонные ночи. Он поднялся и обнял Дандаша в знакомой арабской манере. Они не любили друг друга; их объятие было чересчур искренним.

— Я приехал из Дамаска с посланием от эфенди, — сказал Дандаш.

— Да?

— Эфенди требует вашего срочного присутствия в Дамаске. Он прислал за вами машину.

Отец бросил на Дандаша тусклый взгляд, в котором угадывалось подозрение. Я почти что чувствовал, как отец думает… я не поеду в Дамаск, чтобы меня там убили.

— У меня нет документов, чтобы перейти границу, — сказал он.

— Это все устроено, — ответил Дандаш. — И будьте уверены, что эфенди гарантирует вам безопасность в традициях защиты гостя.

— Нашу воду эфенди нам тоже гарантировал, а продал ее евреям.

— По-моему, вам следовало бы проявить разумность.

Подробностей отец не знал, но поговаривали, что Кабир ликвидировал большую часть своей собственности в Палестине и перевел миллионы в Швейцарию на хранение. Его не удивило бы, если бы эфенди продал землю Табы и окрестных деревень. У него не оставалось другого выбора, как ответить на вызов.

— Сочту за честь, — сказал он. — Когда отправимся?

Глава третья

Хаджи Ибрагиму никогда не приходилось видеть столь импозантный и роскошный автомобиль. Когда после езды водитель мыл его, он так блестел, что можно было смотреться в него, как в зеркало. Внутри чудно пахло кожей, а ехал он с огромной мощью. И все же хаджи Ибрагим чувствовал себя неуютно. Эфенди никогда не был столь великодушен, чтобы прислать автомобиль из самого Дамаска. Что бы это значило?

Очевидно, что-то здесь связано с планом раздела. Между старыми врагами возникали политические и военные союзы, а Кабир — это кошка, которая всегда приземляется на все четыре лапы. Даже если Кабир перевел многое из своей собственности в Палестине, наверняка он оставил дверь чуть приоткрытой.

Это хаджи Ибрагим выяснит довольно скоро. Пока что он чувствовал себя неуютно оттого, что водитель гнал машину вверх по извилистой Баб-эль-Вад, и на поворотах, которые случались каждые несколько секунд, их резко бросало из стороны в сторону. Грузовики распространяли дым и кашляли, двигаясь со скоростью улиток. Мерседес ревел позади грузовика, водитель нетерпеливо сигналил, после чего делал леденящий душу объезд по полосе встречного движения. Дандаш казался расслабленным, даже скучным, вертел радиоприемник, передававший то горячие новости, то пронзительную восточную музыку.

Хаджи Ибрагим нечасто ездил в Иерусалим. Он приглядывался к высоким насыпям по обе стороны дороги, полным мест, подходящих для снайперов и засад. Так было в течение трех тысяч лет войн. Во всех военных планах дороге придавалось очень большое значение.

Там, где Баб-эль-Вад выравнивалась на коротком участке вблизи своей высшей точки, англичане устроили дорожный пост. Пятьдесят машин выстроились в две очереди, в одной евреи, в другой — арабы. Господин Дандаш велел водителю объехать очередь прямо к контрольному пункту. При виде важного мерседеса никто из ожидавших в арабской очереди не выразил протеста. Дандаш высунул голову из окна и сказал дежурному офицеру несколько коротких и тщательно выбранных слов, после чего им немедленно открыли шлагбаум. Хаджи Ибрагим подивился такой власти.

Шоссе нырнуло в глубокую долину перед последним подъемом к Иерусалиму. По обе стороны ютились немногие арабские деревни. Слева в отдалении возвышался холм с традиционной арабской могилой пророка Самуила. Именно на этом холме Ричард Львиное Сердце вынужден был закончить свой крестовый поход и разоружить войско. Отсюда британский король созерцал Иерусалим, куда ему не суждено было войти.

Когда они начали последний подъем, под полдневным солнцем ослепительно открылись дома из нежно-розового иерусалимского камня. Они въехали в предместье; слева от шоссе был арабский район, впереди — еврейский Западный Иерусалим. Двигаясь вниз по Яффской дороге к центральному деловому району евреев, они смешались с медленным потоком машин. То здесь, то там недисциплинированные хасиды переходили улицу перед ними, и их длинные пейсы болтались под широкополыми черными касторовыми шляпами. Арабские повозки, запряженные осликами, автобусы, изрыгающие дым, и карнавальная смесь неправдоподобного вида людей сгущались вблизи стены Старого Города.

Джунгли колючей проволоки и британское присутствие загораживали путь там, где Яффская дорога подходила к Яффским воротам Старого Города. Дандашу пришлось самому выйти из машины, чтобы найти офицера, который бы их пропустил.

Они проехали Старый Город и резко свернули на Иерихонскую дорогу, к приветливого вида арабскому предместью. Как только они проскочили удаленные деревни, машина спустилась в унылый ландшафт Иудейской пустыни — пустыни, где Давид прятался от Саула, пустыни ессеев, Иоанна Крестителя, пустыни Христа. Они спускались все ниже, к самой нижней точке земли. Британский конвой, направлявшийся в Иерусалим, проскочил мимо них на большой скорости, выражавшей крайнюю срочность.

Когда движение стало реже, шофер нажал на педаль, сбавляя скорость только чтобы тормознуть и свернуть от внезапно появившегося грузовика или тележки. Слепящая послеполуденная жара выжгла дно пустыни, посылая маленькие волны, струящиеся над скалами. Хаджи Ибрагим удивлялся, что внутри автомобиль оставался прохладным, охлаждаемый каким-то чудесным устройством.

Миновав раскинувшийся в застое Иерихон, они обогнули северную оконечность Мертвого моря и на сумасшедшей скорости помчались по пустой прямой дороге. Теперь они находились в глубокой впадине земли, известной как Долина Большого рифта. Вдали по обе стороны реки возвышались контуры гор-часовых, одна в Палестине, другая в Трансиордании.

На той стороне реки умирал Моисей, увидев Землю Обетованную, а Иисус Навин построил племена евреев для вторжения. Когда-то это была древняя Царская дорога, оживленный караванный путь из Дамаска к пристани у Акабского залива, откуда корабли Соломона отправлялись в Африку и на Восток.

14 мая грядущего 1948 года англичане уйдут и из Трансиордании, оставив там лишь офицерский корпус для Арабского легиона. Эмир Абдалла, уже короновавший себя королем, правит территорией, известной как Королевство Иордании. Это будет фиктивное королевство, одно из слабейших и беднейших в арабском мире.

Все знали, что Абдалла ведет переговоры с евреями и едва ли заинтересован в том, чтобы вступить в войну с ними. Несмотря на умеренную вражду к евреям, он домогался Иерусалима и жаждал включения его в свое королевство. Ему казалось, что представляется отличный случай заполучить и Восточный Иерусалим, и некоторые земли Западного Берега путем переговоров с евреями. К сожалению, как арабский монарх он испытывал неистовое давление со стороны более крупных арабских государств, требовавших присоединения к конфликту.

Хотя Абдалла был мал и склонен покориться, у него была сильная армия, возможно, единственная в арабском мире. Египет, Сирия и Саудовская Аравия были не прочь использовать Арабский легион Абдаллы, хотя и относились подозрительно к его амбициям.

Вооруженный англичанами, обученный англичанами и руководимый англичанами, Легион находился под командованием английского генерала. Его потенциал в будущей войне вселял страх в евреев. Абдалла плясал на острие иголки.

Вечер застал их, уставших от дороги, на въезде в Тивериаду[7]. Этот город на Галилейском море имел большое историческое значение и для евреев, и для арабов. У соседних Хиттимских мысов Саладин-Курд едва не уничтожил в знаменитом сражении первое королевство крестоносцев.

В период римского господства Галилея оставалась относительно спокойной, тогда как остальная часть страны вела освободительную войну. Евреи, изгнанные из Иерусалима, скрывались в Тивериаде как в убежище. Великие рабби и ученые веками трудились здесь и сделали Тивериаду одним из своих святых городов. Могилы многих рабби, поддерживавших жизнь иудаизма, окружали озеро и были местом крупных религиозных собраний.

Около ста лет назад, в оттоманские времена, город был разрушен землетрясением и в значительной части отстроен заново. В качестве основного строительного материала использовали уникальный местный черный базальт, придавший городу столь же необычный вид, как розовый камень — Иерусалиму.

Как и в случае со всеми городами и поселками региона, солнце сыграло злую шутку с энергией человека. У евреев хватило энергии, чтобы устроить цепочку зеленых киббуцев и деревень. Устойчивое присутствие в регионе дало евреям возможность поддерживать относительный мир и равновесие в регионе.

Хаджи Ибрагим удивился, когда господин Дандаш велел водителю ехать мимо арабского Старого Города на озере дальше по дороге к стоящей на отшибе еврейской гостинице. Называлась она «Галлей Кинерет» и принадлежала беженке из Германии. Они свернули в проезд и остановились. Водитель освободил багажник, после чего ему было велено найти для себя комнату в какой-нибудь арабской гостинице и явиться утром.

— Я не хочу обижать ваше гостеприимство, — сказал хаджи Ибрагим, — но я чувствовал бы себя более удобно, если бы отправился вместе с водителем в одну из наших собственных гостиниц.

— Но у меня специальные указания от эфенди, — кисло сказал Дандаш.

— Для меня это дело принципа, — добавил Ибрагим.

— Как хотите, — сказал Дандаш раздраженно, — увидимся утром.

Хаджи Ибрагим только раз в жизни был в Тивериаде — много лет назад, будучи еще мальчиком. Озеро было пьянящая вещь. Он и водитель поели в береговом кафе и смотрели, как колдовская луна поднимается над холмами на противоположной стороне. Это были Голанские высоты Сирии, высокое плато, возвышающееся прямо над восточной береговой линией озера.

Как и везде в Палестине, разговор вертелся вокруг предстоящей войны с евреями. Водитель вскоре довел до сведения каждого, что с ним никто иной, как знаменитый мухтар Табы. Все знали о том, кто применил тактику Саладина поджигания полей, чтобы поразить бандитов Каукджи.

Они собрались вокруг его стола, чтобы обменяться сплетнями и мнениями. Совершенно ясно, что сирийцы спустятся с Голанских высот и захватят озеро, потом двинутся через Галилею и возьмут Хайфу с ее смешанным населением, пригвоздив евреев прежде, чем шевельнется их армия. Отсюда все это легко себе представить.

Еще одна бессонная ночь мучила Ибрагима. С маленького каменного балкона его гостиничного номера он смотрел на озеро, а луна совершала свой танец забвения, и холмы Сирии исчезали из поля зрения.

Гидеон Аш происходил из городка вблизи северного берега озера. Вот что занимало мысли Ибрагима. Завтра они будут проезжать близко от него. О, как ему не хватало Гидеона. Гидеон всегда знал, что творится за кулисами. Ему захотелось повидать Рош-Пину и дом, где родился и вырос Гидеон. Что сказал бы ему Гидеон о манипуляциях арабов?

Кое-что вполне прояснялось. Неделей раньше он побывал в племени Ваххаби на свадьбе. Ваххаби кочевали на севере Синая, и мало что могло утаиться от их глаз и ушей. Его дядя, великий шейх Валид Аззиз, сказал ему, что Египет начинает военное наращивание на Синае. Едва ли было тайной, что Египет нападет на Палестину с юга.

Ибрагим был расстроен, потому что знал арабский менталитет. Ни одна арабская страна не станет просто так воевать за братьев палестинцев.

Сирия, что выше озера, всегда питала смутную претензию на всю Палестину — на том основании, что Дамаск служил политическим и административным центром для обеих стран, а также для Ливана. Сирия непременно заберет себе Галилею и Хайфу. Ливан окажется окруженным с трех сторон, а с четвертой будет Средиземное море.

Египет? Он будет притязать на пустыню Негев, Полосу Газы и Беэр-Шеву у края пустыни, а также на Тель-Авив и Яффо.

Абдалла не сможет противиться соблазну управлять Иерусалимом и Западным Берегом реки.

Палестина будет разрезана между ними. А что же Ирак и Саудовская Аравия и те государства, которые не граничат с Палестиной? Они тоже войдут в дело, чтобы восстановить арабское мужество и грабить и уничтожать евреев.

Позволят ли палестинскому народу эти страны, каждая из которых заинтересована в своем куске Палестины, образовать собственное государство? Когда дело будет сделано, мало что останется палестинцам, и какую автономию получит народ хаджи Ибрагима, зависит от того, с кем он будет сотрудничать. Вояки из Каира, Дамаска и Аммана даже не принимают во внимание палестинских арабов.

Колебался ли его дух? Откровения легко посещают на Галилейском море. Все казалось ему таким простым. Поговорить бы с Гидеоном. Трудно самому высказать то, что он обнаружил.

В таком случае, как Кабир-эфенди собирается все это разыграть? Что у него на уме?

Глава четвертая

Наступившее утро застало их спешащими на север вдоль береговой линии огромного исторического и религиозного значения. За тем местом, где Иисус шел по воде, из озера выступал холм с длинным склоном. Блаженство! Нагорная проповедь. Землю унаследует кроткий. За развалинами древней синагоги у Капернаума[8], где Иисус проповедовал как рабби, Галилейское море внезапно кончилось.

— Мне хотелось бы взглянуть на Рош-Пину, — сказал Ибрагим.

Дандаш взглянул на свои часы, пожал плечами и дал водителю указания о кратчайшем пути. Деревня, где родился Гидеон Аш, расположенная на склоне в нижней части горы Ханаан, мало изменилась со времени своего основания. Она была сонная, но опрятная. В противоположность общинным киббуцам, здесь каждый обрабатывал собственный участок земли, содержал свой дом.

Эти постоянные мысли о прежнем друге удивили его самого. «Почему я так много думаю в эти дни о Гидеоне? Наверно, потому, что он мне нужен». Хаджи Ибрагиму виделся Гидеон — парнишка, бездельничающий в тени огромного дерева с книгой на коленях… или садящийся на своего жеребца и покидающий это чудесное место, чтобы присоединиться к возникающему новому порядку вещей.

— Могу ли я вам помочь? — спросил его какой-то еврейский фермер.

Ибрагим чуть было не попросил показать дом Гидеона.

— Нет, — сказал он, — просто это очень приятное место.

При светском общении друг с другом евреи и арабы проявляли друг к другу полную гостеприимность.

— Пообедайте у нас!

— Это невозможно, — вмешался Дандаш, — сегодня же нам надо быть в Дамаске.

Они сели в машину и закрыли двери.

— Шалом, — сказал фермер.

— Шалом, — ответил хаджи Ибрагим.

Выехав снова на главное шоссе, они повернули на восток и стали подниматься к сирийской границе. Со дна земли они поднялись примерно на три тысячи футов на плато Голанских высот. На британской стороне границы они вышли из машины, чтобы размяться и перекусить тем, что было в корзине, приготовленной в гостинице Дандаша.

Хаджи Ибрагим смотрел вниз на озеро, с этой высоты казавшееся немногим больше большой лужи. Ему была видна половина всей Галилеи до холмов Назарета и много миль на юг вниз по долине Большого Рифта, где река ниспадала от Галилейского до Мертвого моря. Цепочки еврейских поселений вдоль озера казались отсюда такими крошечными, беспомощными. Сирийская артиллерия могла бы сидеть на этой горе и просто поливать их дождем своего огня. У евреев не было оружия, способного достать такую даль. Наверняка евреи никогда не смогут вскарабкаться на такую отвесную крутизну и завладеть этим местом. Даже его феллахи в Табе смогли бы удержать эту высоту против бригады отборного Пальмаха. Не надо быть Саладином, чтобы понять, что евреи были бы сброшены вниз заградительным огнем, после чего сирийским танкам и пехоте оставалось бы только махнуть вниз и уничтожить их. Из всех военных позиций в Палестине хаджи Ибрагим не знал ни одной, дававшей арабам большие преимущества.

Сирийский офицер у пограничного городка Кунейтра склонился перед импозантным автомобилем и, обменявшись несколькими словами с Дандашем, щеголевато отдал честь, скомандовал открыть ворота и проследил, как машина устремилась в город.

На Кунейтру делали расчет как на город военный в связи с безупречным стратегическим положением и из-за того, что она стояла на нефтепроводе, начинавшемся у Персидского залива почти в тысяче миль отсюда. Множество военных экипажей, поле аккуратно запаркованных танков и самоходных артиллерийских установок, сотни сирийских солдат на улицах — все это говорило о приближении войны.

Проехав город, они обогнули подножье снежной вершины Хермон, крупного одинокого пика, чье широкое основание касалось Палестины, Сирии и Ливана. На нижних склонах горы расположились деревни квазиисламской секты друзов, обедневших мусульман-шиитов и немногих арабов-христиан.

Вырвавшись на плоскую, пустынную, уродливую серую вулканическую равнину Голана, они поехали по Амманскому шоссе, и не успел хаджи Ибрагим привыкнуть к открывшейся картине, как перед ним внезапно возникли шпили знаменитой дамаскской мечети Умаяд, второй в священном ряду после Наскального Купола. Дамаск, город Авеля и Каина, апостола Павла и рождения христианства, претендовал на место старейшего на земле. Он возник среди окружающего запустения как гигантский оазис. Дамаск, некогда правивший империей, которая была больше Римской, продолжал жить славой минувшего тысячелетия.

Спокойствие покинуло хаджи Ибрагима; пальцы его лихорадочно перебирали четки, когда они приближались к предместьям города. Ничего подобного не испытывал он с тех пор, как побывал в Мекке. Дандаш же, наоборот, выглядел угрюмым, а водитель распугивал прохожих, пролагая путь сигналом. Арабская мешанина минаретов и куполов, старого обнесенного стеной города была прорвана современными стеклянными небоскребами и широкими бульварами, следами недавнего французского влияния. И все затуманено вечной пеленой пепла и песка, постоянно вдуваемого сюда из пустыни.

Дамаск сделала возможным река Барада, стремящаяся сюда с гор Ливана и разбивающаяся на сотни потоков, превращенных в мешанину каналов. Воды обогатили зеленую зону, носящую название Эль Гута. Этот район в арабской фантазии уподоблялся Саду Эдема. Эль Гута состояла из неправдоподобной смеси садов и великолепных вилл, казино, ферм и питавших город фруктовых рощ, парков и рекреационных зон.

Как раз в Эль Гуте Кабир-эфенди и обосновался в своей квадратной вилле с пропорциями, напоминающими рыцарский замок. За воротами с охраной они проехали с четверть мили через маленькую метель фруктовых садов, тысячи кустов Дамаскских роз и остановились у виллы с фасадом из апельсиново-персикового алжирского мрамора, заключенного в обрамление персидской мозаики.

Фавзи Кабир приветствовал хаджи Ибрагима так, как будто перед ним был саудовский принц. Столь чрезмерное радушие повергло Ибрагима в тревогу и вдвое увеличило его подозрительность. Он отлично понимал, что его вызвали для чего-то весьма важного.

К его благоговению перед открывшимися сторонами этой сказочной страны теперь примешивались настоятельные голоса предостережения. Это был сон, райское видение, но он понимал, что гостеприимство Кабира будет иметь крутую цену.

За обедом они оказались в помещении, возникшем как будто из «Тысячи и одной ночи» и обставленном специально для гулянки. Большие вышитые полотна на стенах и потолке, усеянные зеркалами, образовывали подобие шатра. Пол покрывали не тонкие восточные коврики, а западного типа ковры с глубоким ворсом. Подушки и низкие столики напоминали обстановку римского обжорства. В трапезе принимали участие лишь двое мужчин, не считая четверки находившихся здесь стройных мускулистых молодых слуг и пары телохранителей, одетых наподобие старых турецких янычар с шароварами до лодыжек, широкими красными поясами и фесками на голове. В конце трапезы двое слуг внесли шестифутовое серебряное блюдо с фруктами, орехами, сырами и европейским шоколадом, кремами, сладостями, которые казались высотой в половину горы Арафат. Кабир хлопнул в ладони, отдал приказание и погрузился в гору послеобеденных деликатесов.

И вдруг появились пятеро музыкантов, и когда они заскулили свою повторяющуюся мелодию, из ниоткуда выскользнула исполнительница танца живота и стала крутиться перед ними.

«Во имя Аллаха! Чего хочет от меня этот человек! Мне надо быть очень бдительным! Может быть, все это для того, чтобы размягчить и усыпить мою бдительность и потом убить меня. Зачем ему надо меня убить? Да, однажды я заставил его приехать в Табу. Хотя это было четверть века назад, такой человек, как Кабир, никогда не забудет такой обиды! Вздор! Он только пытается быть хорошим хозяином… а с другой стороны…»

Мухтар Табы глазел на женщину, извивавшуюся перед ними и потом оказавшуюся как раз над тем местом, где он сидел, откинувшись на подушки. Она не была арабкой, ее кожа была белой, как у европейки, волосы золотистыми, а глаза синими. Кабир откинулся, облокотился на локоть и приблизил губы к уху Ибрагима.

— Ее зовут Урсула. Она немка, очень умная, одаренная. Одна из моих любимых. Ты не поверишь, она научилась так танцевать меньше чем за год! Ночью она придет к тебе в комнату. Держи ее у себя, сколько хочешь. — Кабир прервался, чтобы расколоть орех, и его взгляд упал на стоявшего в ожидании слугу. Он кивком указал на молодого человека поразительной, по-кошачьи чувственной красоты. — Или бери их обоих.

Урсула качнула восхитительной линией своего крепкого бедра в дюйме от носа Ибрагима, встретив исходившее от него горячее, неровное дыхание. Она поворачивалась все медленнее, и ее интимная часть почти коснулась его лица.

— Зачем меня привезли сюда? — вырвалось у Ибрагима.

— Для дел будет достаточно времени завтра, — ответил Кабир. — У тебя был долгий день. Надеюсь, и ночь будет такой же долгой.

Музыка внезапно оборвалась, как часто бывает с восточной музыкой.

«Это не может быть правдой», — думал Ибрагим, лежа на атласной кровати в комнате, которая годилась бы для самого Мохаммеда. Она была слабо освещена, и маленькие струйки ладана поднимались к потолку.

«Я знаю! Ей поручено убить меня. Мне надо быть крайне осторожным».

Сердце его сильно забилось, едва не выскакивая из груди, когда он уловил движение за разделявшей комнату решеткой. Он едва мог видеть сквозь нее, но все же различил девушку на другой стороне. Одетая в тонкий прозрачный шифон, она неслышно двигалась по комнате, остановилась у изножья кровати и стала без всякого смущения раздеваться, снимая с себя одежды одну за другой с мучительной неторопливостью.

Когда ее платье упало к ногам, она перелезла к нему в кровать на четвереньках. Хаджи Ибрагим схватил ее, опрокинул навзничь, и его атаки были сильными, быстрыми и пламенными. Через момент он отвалился, тяжело дыша, в испарине. Никогда ему не приходилось касаться такого тела. Это было безумие.

Первую его атаку Урсула выдержала снисходительно. В следующий раз она была более долгой и не столь свирепой. Он расслабился во второй раз. Девушка лежала, прижавшись к нему, и ее пальцы чертили маленькие кружки на его коже.

— Ты так великодушна, — сказал он наконец. — Ты меня ненавидишь. Я неправильно делал любовь. — Он сам удивился внезапному чувству виновности.

— Ты должен научиться позволять себя трогать, — сказала она.

— Я плохо делал это.

— Довольно. Познай прикосновение. Научись наслаждаться собственным спокойствием.

Хаджи Ибрагим несколько раз глубоко вздохнул. Все получалось одно к одному: долгая езда из Табы, очаровательный приезд в Дамаск, и эта райская ночь, дом Гидеона, луна над Голанскими высотами, танки, пушки, Таба… Таба… Таба… дорога в Иерусалим.

— Должен сознаться, что в первый раз за всю свою жизнь я слегка устал, — сказал он.

— Ну, может быть это и не совсем так, — ответила она.

Урсула села, открыла ящик столика у кровати, вынула маленькую украшенную драгоценностями коробочку, открыла ее, достала палочку гашиша и затолкала немножко в трубку.

«Ага! Теперь, когда я ослабел, она даст мне гашиш, вымоченный в яде».

Прежде чем тревога овладела им, он увидел, как она зажгла трубку и сделала глубокую, жадную затяжку, а потом предложила трубку ему. Он улыбнулся, почти откровенно, собственной глупости. Когда он зажег трубку для второй затяжки, ее рука отвела ее.

— Он очень крепок, — предупредила она.

— Да, — сказал он, испытывая удовольствие, — да.

Комната поплыла, и аромат ладана стал застилать его сознание. Вокруг все стало атласным. Прикосновение Урсулы стало казаться невероятным. Он никогда не знал такой изысканности. Она облизала его всего. Находившееся у него между ног, что он уже считал мертвым, начало оживать снова.

— Не двигайся, не хватай меня, — наставляла она. — Прими.

— Я постараюсь, но ты сводишь меня с ума.

— Постарайся. Ты хороший.

— Постараюсь, — повторил он.

В полумраке она обмыла себя перед ним ароматным маслом, потом обмыла его. Скользнув на него, она снова призвала его к спокойствию. Он позволил завладеть собой. Урсула взяла инициативу и любила, любила, любила его, пока он мог сдерживать вулкан внутри себя. На этот раз она слилась с ним в восторге, заставляя его покоряться ей на крошечных остановках, пока вулкан не мог уже больше извергаться и самое блаженное из всех изнеможений не завладело им.

— Урсула, — прошептал он позже.

— Да?

— Зачем он привез меня сюда?

— Я не должна говорить.

— Ну, пожалуйста.

— Завтра ты встретишься с Каукджи и Абдулом Кадаром Хуссейни.

Ибрагим сел, туман мигом рассеялся.

— Но они мои кровные враги! Они и Кабиру кровные враги!

Хаджи Ибрагим бормотал в тревоге. Урсула снова вложила трубку ему в рот и зажгла ее. Он глубоко затянулся и упал на подушки, и она была рядом с ним.

— Начну беспокоиться завтра, — сказал он.

Глава пятая

Ночь повстречалась с днем, и завывающий голос муэдзина пронзил воздух, призывая благоверных к молитве. Как и каждый день, хаджи Ибрагим автоматически проснулся. Он медленно открыл глаза. Он был очень слаб. Дамаск! Кабир-эфенди! Он сел, и в голове его стучало после ночи гашиша, вина и любви.

Он быстро оглянулся по сторонам. Она ушла, но он еще мог ощущать ее запах, и подушка была смята после ее сна. Он глубоко вздохнул, вспоминая, и улыбнулся, бормоча о пережитом, снова улыбнулся и отбросил простыню. «Наверно, этого вовсе не было, — подумал он. — Даже если это был сон, он стоил того, чтобы его видеть».

Хаджи Ибрагим развернул свой молитвенный коврик, положил его в сторону Мекки и сделал поклон.

Совершив молитву, он осторожно поднялся: болело во многих местах.

— Я приготовила ванну, — сказал сзади женский голос. Обернувшись, он увидел в дверях Урсулу, и его сердце забилось. — Я велела подать завтрак на веранду. Твоя встреча будет позже.

Она помогла ему спуститься на три ступеньки в большое мраморное углубление с ванной. Они сели в теплую пену по шею. Она ласково терла его губкой.

— Гадкий старик, — сказала она, — пять раз. Последние были так хороши. Ты чудесный ученик.

Их разговор на веранде был отрывочным. Она говорила о Берлине и воздушных тревогах… ужасные артиллерийские обстрелы… ужас вступления в город русских… юная девушка, прячущаяся в булыжнике… изнасилование… голод и лишения… побег… Бейрут… блондинки, им нравятся блондинки…

— Война, — проскрежетал он, — я не люблю эту войну. Должно быть по-другому.

— У тебя здесь тревожно на душе, не так ли? — сказала она.

— Да, думаю, так. Фавзи Кабир послал за мной не для того, чтобы вознаградить меня как доброго мусульманина.

— Не знаю, смогу ли я вернуться к тебе на ночь, — сказала она, — но могу остаться с тобой до вашей встречи.

— В этом нет надобности, — ответил хаджи Ибрагим, — мне надо поразмыслить. И ведь у меня было видение рая, спасибо тебе. Я был бы последним дураком, если бы считал, что могу вернуться к моменту совершенства. Я не хочу испытывать судьбу. Что-нибудь ночью пойдет не так и испортит мне память об этом. Ты понимаешь меня?

— Ты хороший человек, Ибрагим. И умный тоже. В конце концов, я ведь, в самом деле, всего лишь проститутка.

— Аллах многое мне давал, и разными способами. Я думаю, Он послал мне тебя как большую награду. Не брани себя. Женщина, позволившая мужчине заглянуть в рай, — хорошая женщина.

— Кажется, я никогда еще не краснела с тех пор, как была маленькой девочкой, — сказала Урсула.

— Я не хочу, чтобы ты совсем уходила, — сказал он. — Я узнал кое-что важное. Очень трудно научить меня чему-нибудь. Никто из моих людей не может даже помыслить о том, чтобы чему-нибудь меня научить. Это я, Ибрагим, должен принимать решения за всякого другого, и я один из сотни людей приму на себя ответственность. У меня есть сын, Ишмаель. Он моя единственная надежда, но он еще очень молод. Он храбр и хитер, так что может стать вожаком. И умен тоже. Он уже знает, как вертеть мною. Ишмаель читает мне, так что я могу знать. Но в конце концов я должен все решения принимать согласно Сунне, согласно обычаю. Живя по обычаям, не приобретешь много знаний. Знание сталкивается с обычаями. Я следовал Корану по суре и стиху. Для этого нужно отказаться от любознательности. Прости меня, Урсула, я говорю бессвязно.

— Пожалуйста, продолжай.

— Надо сказать, что кое-что я узнал прошлой ночью. Друг годами пытался что-то мне сказать, чтобы открыть мой ум и душу. Коран велит мне не делать этого, а только принимать все в жизни как судьбу и волю Аллаха. Прошлой ночью я протянул руку. Ты подарила мне первый верный взгляд в этот пугающий мир, который евреи принесли в Палестину. Я принял милосердие и сочувствие от женщины. Я знаю теперь мою первую женщину и признаю, что она… что ты… о многом знает больше меня. Ты понимаешь, что значит для хаджи Ибрагима, мухтара Табы, принять это от женщины?

— Я знаю арабских мужчин, — сказала Урсула, и в ее голосе проскользнул оттенок усталости.

— Знаешь ли ты, что это значит? — повторил он. — Внезапно открыть дверь в запретную комнату? Я боролся с человеком, который, наверно, мой лучший и может быть единственный друг. О, друзья у меня есть, много друзей. Но тот, кому я доверяю… Я не верю даже своему сыну, Ишмаелю. — В его голосе появилась боль. — А тот человек — еврей. Видишь, я даже разговариваю с женщиной о своих личных мыслях.

— В чем дело, хаджи Ибрагим?

— В чем дело? Нам надо сесть и говорить с евреями. Великий муфтий Иерусалима установил стандарт ненависти. А может быть, его установили до него. Может быть, это всегда было частью нас. Ты знаешь, прошлой ночью я узнал от женщины, и я отгородился от правды, а правда в том, что мы можем учиться у евреев… и что мы можем жить рядом с ними. Если бы в нашем мире появился единственный голос умеренности, его заглушили бы, убив. Такова наша природа. Эта война будет очень тяжелой для моего народа, и я единственный, кто будет принимать решение.

Он протянул руку, потрепал ее по руке и улыбнулся. Хаджи Ибрагим ответил на вызов Кабира, захватив с собой свою лучшую одежду и надев лучшие драгоценности. Это не были драгоценности богатого человека, но это были старинные бедуинские украшения, примитивные, но прелестные. Он снял кольцо с мизинца, раскрыл ее ладонь, вложил в него колечко и закрыл.

— Пожалуйста, — сказал он.

— Спасибо, я буду хранить его, — прошептала она.

— Теперь, если позволишь, мне надо подумать.

— Хаджи Ибрагим…

— Да?

— Пожалуйста, будь осторожен с Кабиром. Он вероломен.

Солоноватый ручеек Барада журчал мимо веранды. В тихом воздухе висел аромат дамасской розы. Хаджи Ибрагим сидел и размышлял. Из того, что читал ему Ишмаель, он узнал много нового и многое додумал до конца.

Хаджи Амин аль-Хуссейни, великий муфтий Иерусалима, — его кровный враг. Муфтия теперь разыскивали союзники как военного преступника. Он увернулся от «джентльменского» ареста французами и скрылся в арабском мире, где не было проблем с предоставлением ему убежища. Здесь чтили и его, и его философию. Не имея возможности вернуться в Палестину, муфтий направлял на евреев свою яростную ненависть из разных арабских столиц.

В тот момент, когда Объединенные Нации проголосовали за раздел Палестины, муфтий поручил своему племяннику Абдул Кадару Хуссейни набрать добровольцев и от его имени принять командование над ними. Племя и кланы Хуссейни в основном располагались на территории Иерусалима. Добровольцы получили известность под названием «Армия джихада».

Абдул Кадар мало что понимал в делах военных, зато был популярен на Западном Береге от Хеврона до Рамаллы. Он заменил своего дядю и стал официальным лидером арабов в Иерусалиме, Иудее и Самарии. Ибрагиму было известно, что набираемое им ополчение — смесь безработных, клубной молодежи, фанатиков из Мусульманского братства, фермеров и торговцев. В военном деле они понимали еще меньше.

Несколько тысяч палестинских арабов получили во время войны британскую военную подготовку, еще несколько тысяч служили в полиции и охране границы. Эта самая Армия джихада должно быть состояла из пяти-шести тысяч плохо вооруженных людей, без настоящей организации и руководства.

Во время бунта муфтия подобное ополчение, называвшее себя моджахедами, то есть воинами Бога, добилось лишь очень ограниченного успеха в борьбе с евреями, и то главным образом на уязвимой Иерусалимской дороге. Самые большие победы были достигнуты против братьев-арабов и заключались в убийствах и резне политических противников муфтия. Толку от этой Армии джихада определенно будет мало. В понимании хаджи Ибрагима ее почти что можно сбросить со счетов.

Мысли его обратились к другому червячку, вылезавшему из деревяшки. Каукджи — то ли ливанец, то ли сириец, то ли иракец — провел войну в нацистской Германии. Во время бунта муфтия его «нерегуляры» заслужили жалкую характеристику. Это был сброд подонков, разбегавшихся, как только разгоралась битва.

Но хаджи Ибрагима больше занимало поражение, которое он нанес Каукджи. Он понимал, что он — кандидат на месть Каукджи, потому что такое не забывается.

Хаджи Ибрагим знал также, что в богатом арабском воображении ужасная репутация Каукджи может превратить поражение в победу. Каким-то образом Каукджи все еще оставался в арабском мире почитаемой военной фигурой. Стараясь всегда что-нибудь урвать, Каукджи объявил об образовании Арабской армии освобождения, которая будет набираться от Марокко до Омана, армии из многих тысяч добровольцев. Их поддержит казна арабских государств.

На его призыв в ночь голосования за раздел откликнулись десятки тысяч арабов, поклявшись вступить добровольцами. Их гнев быстро испарился. В конечном итоге дорогу к центрам набора в Армию освобождения нашло несколько сотен идеалистов.

Поскольку ряды его были пусты, Каукджи стал покупать армию. Он нашел лучших наемников, какие только были среди арабов. Премиальные деньги всегда вызывали отклик, но на этот раз отклик был слабым. Он разыскал бывших нацистов, скрывавшихся среди арабов, дезертиров из британской армии, итальянских дезертиров, купил офицеров из постоянных арабских армий. Затем он воззвал к исламским нациям за пределами арабского мира, и это дало еще несколько тысяч из Югославии, мусульманской части Индии, Африки, Дальнего Востока. Он раздобыл уголовников, досрочно освобожденных из тюрем Багдада, Дамаска, Бейрута и Саудовской Аравии. Он нанял несколько групп из Мусульманского братства, людей сильной ненависти, но совершенно не дисциплинированных. Каукджи надеялся собрать десять тысяч человек. Ему не хватало больше двух тысяч. Священная миссия, к которой он себя предназначил, состояла в том, чтобы вторгнуться в Палестину и захватить все, что удастся. На его действия у него было четыре с половиной месяца до вторжения регулярных арабских армий.

Очевидно, оба командира находятся в Дамаске и рыскают в поисках оружия и денег. Что потом? Хаджи Ибрагим размышлял. Абдул Кадар и Каукджи терпеть не могут друг друга. Как они будут действовать в одной команде? Без сомнения каждый из них обтяпывал свои собственные делишки с Абдаллой, египтянами и сирийцами. Кто с кем в постели? Где примазался Кабир-эфенди?

Есть ли у арабов собственная политика или это всего лишь цепь темных делишек? Знают ли они на самом деле, чего хотят? Пришли ли они к соглашению хоть по одному вопросу, кроме абстрактной мании уничтожения евреев? Когда в Палестине так много арабских армий и ополчений, не логично ли предположить, что если евреи будут разбиты, это приведет только к еще более кровавой путанице, в которой араб будет убивать араба? Хаджи Ибрагим следил за арабскими конференциями, одной за другой, и видел, что единственное, что из них получается, это постоянная анархия.

А как насчет солдат Армии джихада и Армии освобождения? Это такие же люди, как его деревенские из Табы, кофейные вояки, убогие люди почти без чувства собственного достоинства, без настоящей подготовки и вовсе не жаждущие ожесточения штыковой атаки.

Ибрагим не представлял себе силы евреев, но он привык уважать их за необычайные организаторские способности, уважать их командиров и единство цели. Хагана имела поразительный успех против англичан. Она была непобедима против арабов. Десятки тысяч новых еврейских ветеранов войны пополнили ее ряды. Охрана киббуцев могла бы повернуть назад все, что Абдул Кадар или Каукджи бросили бы против них.

У евреев есть еще несколько батальонов молодых и сильных бойцов Пальмаха.

Кроме того, в планах евреев были реальность вместо фантазии и поддержка ишува вместо внутриплеменных неурядиц.

В конечном итоге цену будут платить не Кабир, Каукджи или Абдул Кадар, а феллахи Табы и сражающиеся крестьяне и горожане Палестины.

— Хаджи Ибрагим.

Он обернулся и взглянул в вечно скорбное лицо Дандаша.

— Кабир-эфенди готов к встрече.

Глава шестая

— Брат.

— Брат.

— Брат.

— Брат.

В офисе Фавзи Кабира стоял стол для конференций — из тех, вокруг которых спорят короли и министры иностранных дел. Хаджи Ибрагим решил, что заседание не станет его запугивать, раз его посадили напротив Абдул Кадара Хуссейни и генералиссимуса Каукджи, облаченного в новую фельдмаршальскую форму.

— Прежде чем мы начнем, — сказал Каукджи, — я хочу, чтобы хаджи Ибрагим знал, что у меня нет и никогда не будет помыслов о личной мести ему или людям Табы за тот раз, что он меня перехитрил. Теперь мы все братья перед лицом общего врага.

«Общий враг — мы сами». Ибрагим кивнул и улыбнулся Каукджи.

— То, что сказал генералиссимус, относится также и к Хуссейни, — добавил Абдул Кадар. — Мой дядя, великий муфтий, не имеет на тебя зуба. Такой роскоши, как мелочная вражда между нами, больше быть не может. Слишком настоятельны более важные дела.

Ибрагим снова кивнул.

Фавзи Кабир прокашлялся, уравновесил свое жирное маленькое тело на краешке кожаного кресла с высокой спинкой, поджал губы и сложил щепотью пальцы.

— Со времени восстания муфтия времена круто изменились. И потом, даже если бы у меня была другая точка зрения. Когда мои два брата пришли ко мне, я был лишь счастлив участвовать в новом порядке вещей. Сегодня есть только одно дело и один враг. Единство в арабском мире превыше всего.

— Когда же это у нас было единство? — спросил Ибрагим.

Трое раздраженно уставились на него. Кабир с самого начала почувствовал, что с ним будет трудно.

— Мы пришли к согласию в тот день и минуту, когда был проголосован план раздела. Мир увидит, как арабские братья могут стоять плечом к плечу.

— Когда еще арабская земля осквернялась угрозой сионистского государства? — добавил Абдул Кадар.

— У меня самого было немало расхождений с муфтием, — продолжал Каукджи литанию братства, — но 1939-й — это 1939-й, а 1947-й — это 1947-й.

«Но ведь состав актеров все тот же. Леопард не меняет пятен на своей шкуре, и верблюд не избавится у колодца от своего горба за ненадобностью. Что изменилось? Во всех троих кипит честолюбие. Неужели они в самом деле верят, что теперь они союзники?»

— Стратегическая цель наших двух, назовем их так, армий освобождения, — сказал Каукджи, принимая вид человека, уверенного в том, что он выдающийся военный ум, — ясна. Абдул Кадар и я, мы захватим как можно больше территории Палестины до формального вторжения регулярных арабских армий Египта, Сирии, Иордании и Ливана.

— Простите меня, — сказал хаджи Ибрагим, — я лишь простой и скромный феллах, не сведущий в военных делах. Но ваши добровольцы, простите — ваши армии имеют тот же, в общем, состав, какими они были десять лет назад. А евреи сегодня лучше подготовлены, лучше вооружены, лучше организованы и под лучшим командованием, чем было десять лет назад. Десять лет тому назад вы не смогли уничтожить ни одного еврейского поселения. Пусть даже мы объединимся, но что дает вам уверенность, что на этот раз что-нибудь будет иначе?

«С ним будет одно беспокойство, — подумал Кабир, — много беспокойства».

— В прошлый раз мы своего не добились, — сказал Абдул Кадар, — потому что потратили силы на борьбу друг с другом. Этого больше нет.

«Клянусь бородой Аллаха, я в самом деле вижу, что он уговорил себя, что верблюд оставиттаки свой горб у колодца. Он верит, что мы разом изменили свою природу. Дорогой брат Абдул Кадар, ты не отличаешь ослиного навоза от материнского молока».

— И еще многое теперь по-другому, — сказал Каукджи, вскочив.

Положив свою плеть на стол, он уставился на потолок и жестикулировал рукой, как бы читая лекцию кадетам:

— А именно, первое. На этот раз у евреев не будет англичан, чтобы их спасать. Британское командование заверило нас на высшем уровне, что несмотря на то, что англичане все еще в стране, они не станут вмешиваться в действия добровольческих армий. Далее, нас заверили в том, что, уходя, они передадут нам все главные стратегические позиции. К пятнадцатому мая следующего года, когда не станет англичан, уже не останется столько евреев, чтобы объявить независимость или хотя бы собрать кворум для вознесения молитв их мертвецам.

Каукджи и Абдул Кабир позволили себе немного посмеяться.

Каукджи кивнул и продолжил.

— Во-вторых. На этот раз мы используем танки, артиллерию, тяжелое вооружение всех типов, которого у нас не было раньше. Мы ударим по евреям таким огнем, какого они еще никогда не испытывали. Я предвижу панику, которая их охватит, как только я захвачу полдюжины их поселений, в чем нет никакого сомнения. Мы оставим им море, пусть в него убегают.

Каукджи быстро поднял руку, чтобы не дать Ибрагиму заговорить.

— Третье, — сказал он. — На этот раз у нас есть для поддержки армии всего арабского мира. Даже сейчас у нас есть офицеры из регулярных армий, и мы можем проскользнуть в части регулярных армий и включить их в силы Абдул Кадара и мои.

— У англичан сотни тысяч войск в Палестине. И все же евреи заставили их отказаться от мандата, — возразил Ибрагим.

— Но, — ответил Каукджи, — англичане же заигрывали с евреями. Мы им такой милости не окажем. Сто тысяч арабских войск в Палестине и сто тысяч британских войск в Палестине — не одно и то же.

— Я уверен, что вас ждут тяжелые потери, — настаивал хаджи Ибрагим. — Евреи так легко не уступят.

— Мы можем потерять тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, но добьемся победы, даже если это потребует последней капли арабской крови, — нараспев сказал Абдул Кадар.

«Ага! Последняя капля крови. Когда-то я это уже слышал. Вроде тех сотен тысяч человек, которые сказали, что вступят в Армию освобождения, но у которых весь пыл испарился прежде, чем они добрались до вербовочного пункта? Эти трое выпили слишком много словесного вина. Они опьянены собственной риторикой. Кабир, может быть, нет. Он один нарабатывает действительность для себя. А Абдул Кадар и генералиссимус? Они даже не знают, где кончается одна команда и начинается другая. Они будут сражаться теми же самыми прежними необученными бандами. А евреи будут храбрыми, потому что храбрость часто появляется из-за отсутствия выбора. Но кто из этих трех знает о ком-нибудь, что он заключил тайный союз, и с кем из арабских лидеров?»

— Я был бы последним человеком в исламе, если бы поставил под сомнение мудрость фельдмаршала, но в случае, если у ваших армий не будет того первоначального успеха, на который вы рассчитываете, и призовут регулярные арабские армии, какова будет их цена? Я спрашиваю вас, Абдул Кадар, что хочет взамен Абдалла за то, что он приведет Арабский легион? Иерусалим? Или вы ожидаете, что он вернет его вам на тарелочке? Или они соберут свои вещи и уедут, сказав нам: «вот, братья, мы вам даем вашу Палестину»? Или может быть они захотят немножко — вы знаете — изменить границы за свое участие?

Воцарилась пронзительная тишина. Лица покраснели.

Кабир быстро вступил в разговор.

— Это совсем просто. После того, как евреи будут разбиты — теми или иными армиями и средствами, мы созовем конференцию и выработаем соглашение. Добычи хватит для всех.

«Когда это Абдалла в чем-нибудь приходил к соглашению с Египтом? Когда Сирия соглашалась с Ливаном? Когда это Ирак с кем-нибудь соглашался? Сколько будет длиться эта конференция? Тысячу лет?»

— Главное, что вы упускаете из виду, хаджи Ибрагим, — сказал Абдул Кабир, — это то, что мы едины и что мы победим. Какая в конце концов разница, если нами будут править арабы, а не евреи?

— Простите мое невежество, братья мои, но у меня было впечатление, что Палестину собирались освобождать для палестинцев, — возразил хаджи Ибрагим. — Думаю, конференцию надо устраивать теперь, до того, как кто-нибудь начнет стрелять, и убедиться, что всем нам ясно, кто за что.

— Итак, позвольте мне подвести итог, — сказал Кабир, уклоняясь от упреков и вопросов Ибрагима. — Так или иначе, у евреев нет возможности выжить.

Абдул Кадар и Каукджи кивнули в знак согласия.

— В таком случае, если мы разгромили евреев, по крайней мере в этой дискуссии, зачем меня вызвали сюда? — холодно сказал хаджи Ибрагим.

Остальные трое обменялись взглядами.

Кабир прочистил горло, побарабанил пальцами, покрутил усы.

— Все наши военные умы согласны, и я разделяю их мнение, что ключ к полной победе состоит в том, чтобы отрезать еврейский Иерусалим, — сказал он и передал слово Каукджи.

— В этом раунде, — сказал Каукджи, — моя армия и Армия джихада Абдул Кадара будут в полном взаимодействии, и мы сделаем все, чтобы устроить им блокаду. Ты знаешь Баб-эль-Вад. Ни один еврейский грузовик не проедет через нее.

— У Армии джихада, — с подъемом сказал Абдул Кадар, подняв палец и потрясая им в воздухе, — будет много тысяч людей в Иерусалиме и вдоль шоссе. Но у меня будет также более тысячи человек в Лидде и Рамле, чтобы захватить аэропорт!

— Мы установим очень хитроумную связь, — вмешался Каукджи, — и всякий раз, когда еврейская автомашина, грузовик, автобус или автоколонна выедет из Тель-Авива, мы будем знать, в какой момент они достигнут Лидды, и поднимем по тревоге тысячи людей, которые их остановят. Как? Каждая арабская деревня от Рамле до Иерусалима должна быть открыта для наших наблюдателей и войск.

— Я здесь вижу три трудности, — сказал хаджи Ибрагим с тонкой насмешкой над выступлением Каукджи. — Первое. Таба занимает господствующую позицию над дорогой. То же самое и киббуц Шемеш. Второе. Киббуц Шемеш контролирует нашу воду. Третье. Киббуц Шемеш знает обо всем, что делается в Табе. Я сожалею, что они располагают отличной информацией, которой их снабжают шпионы из моего собственного клана и племени. Если евреи узнают, что мы открыто сотрудничаем с вашими… э-э… армиями, то они нападут на нас.

— Тем самым мы приходим к цели нашей встречи, — сказал Кабир. — Вопрос трудный, очень трудный. Генералиссимус Каукджи проконсультировался с главами штабов всех арабских государств. Мы считаем, что было бы лучше всего удалить наших людей из некоторых чувствительных стратегических мест.

— Табу ты должен эвакуировать, — сказал Каукджи, — чтобы дать нашим войскам свободу действия.

«Так вот оно в чем дело! О Аллах, как ты мог позволить, чтобы это выпало мне! Это сумасшествие! Этого не может быть! Нет! Нет! Эвакуировать Табу! Ради этих дураков!»

— Ты должен эвакуировать, — повторил Абдул Кадар.

— Но куда же мы денемся? — пробормотал хаджи Ибрагим как в оцепенении.

— У тебя большое племя в пустыне. Они твои родственники.

— Но Ваххаби живут очень скудно. Они не могут принять и прокормить еще две сотни семей.

— Позволь мне сказать тебе строго по секрету, — сказал Кабир. — Я вел переговоры и с сирийцами, и с Абдаллой. Они выразили определенное желание принять к рассмотрению вопрос о том, что вы будете их гостями до тех пор, пока наши армии не закончат свое дело. Мы предлагаем эвакуировать также и некоторое число других деревень и даже городов. Ясно, что мы позаботимся о надлежащем устройстве для каждого.

— Но вы же сказали, что они только обдумывают, принять ли нас. Никто еще не сказал, что они нас примут. Я должен услышать это от самого Абдаллы. Почему он не прислал сюда кого-нибудь? Не могу же я просто так поднять на ноги тысячу человек и уйти в никуда.

— Хаджи Ибрагим, это война, священная война. У тебя нет выбора. Это будет короткая война, несколько недель, самое большее несколько месяцев, — тягуче говорил Кабир. — Я говорю это тебе в присутствии генералиссимуса Каукджи и Абдул Кадара Хуссейни — из самых знатных семей Палестины… и я клянусь тебе именем Аллаха, что когда вы вернетесь, треть земли киббуца Шемеш будет вашей.

Хаджи Ибрагим был ошеломлен и взбешен, но в то же время достаточно умен, чтобы понять реальность: решение навязано ему против воли. У него не было ни места для маневра, ни таких пунктов, о которых можно торговаться.

— Моя армия перейдет границу через несколько недель, после нового года, — сказал Каукджи. — После того, как я захвачу несколько поселений и обращу евреев в паническое бегство, Армия джихада Абдул Кадара соединится со мной и выдавит Иерусалим. Никоим образом евреи не смогут оборонять все дороги… если только кое-кто из наших братьев сделает выбор не сотрудничать с нами.

— Мы тебе подскажем, когда уезжать, — сказал Кабир. — Ты возьмешь своих людей прямо в Яффо.

— В Яффо? Почему в Яффо?

— Чтобы для начала доставить их в безопасное место. В случае, если вы не сможете попасть в Газу по дороге, у вас будет альтернатива отправиться морем. Или вы отправляетесь в Газу, или, когда закончатся мои переговоры с сирийцами, вас можно будет переправить на корабле в Сирию. У меня есть средства на корабль и инструкции для тебя в Яффо.

— Но переселение будет стоить целое состояние, — протестовал Ибрагим.

— Я плачу, я плачу, — сказал Кабир.

— Взамен на что? Ваша благотворительность не создала легенд, — возразил Ибрагим.

— Я плачу за арабскую победу!

— Ну ладно, но прежде чем я отправлюсь в Яффо, я должен иметь в руках деньги, — сказал Ибрагим.

— Конечно, конечно. Тысячу английских фунтов.

— Чтобы вывезти и переселить больше двухсот семей? Я не могу идти с меньше чем пятью тысячами.

— Эти второстепенные детали мы еще уточним, — сказал Кабир, меняя тему. — Вы вернетесь в Табу вовремя, к посевной. И самое главное, вы сможете жить без постоянного страха перед сионистским государством.

«Вот мои руководители. Авангард вождей, воняющих личными амбициями и жадностью, маниакальной жаждой власти. Настал их час, их лучший час. Я и сам виноват, потому что никогда по-настоящему не думал о мире с евреями. Никто из нас не способен думать об этом. Но нет ни настоящего плана, ни организации, ни объявленных целей; только завербовать вооруженный сброд и обманывать себя, веря в то, что он сможет разбить евреев. Что за ослы! Что за фантазирующие идиоты! Они ведут мой народ в вечность страданий».

Хаджи Ибрагим отклонил дальнейшее гостеприимство эфенди и попросил, чтобы его вернули в Табу.

Когда он ушел, трое оставшихся завершили свое соглашение письменным договором, который проверил Дандаш. Кабир даст обеим армиям доверительные письма для покупки оружия. Он использует свои личные контакты с арабскими правительствами и финансовыми учреждениями, чтобы добыть деньги на дальнейший набор добровольцев, предлагая им более крупные вознаграждения. Деньги будут продолжать поступать на жалованье войскам и для операций.

В плату за это Кабира заверили в том, что ему вернут все его земли в Аялонской Долине. Самое главное, он получит права на киббуц Шемеш и еще пятнадцать еврейских поселений. Еврейские земли — это золотая жила. Стратегическая позиция его владений поставит его в положение главной политической силы при любом будущем разделе Палестины.

Дандаша отослали для оформления документов.

— Что насчет хаджи Ибрагима? — сказал Абдул Кадар. — Он эвакуирует? Всегда ходил слушок, что он сотрудничал с евреями во время восстания моего дяди.

— Хаджи Ибрагим человек практичный. Он заберет своих людей в Яффо, когда мы ему скажем это сделать.

— Этот говноед заплатит за то, что сделал с моими людьми, — сказал Каукджи. — Десять лет я ждал, чтобы отомстить.

— Я же направляю его в Яффо ради вас, не так ли? — сказал Кабир. — Как только он будет в Яффо, он окажется в ваших руках. Я ничего не видел. Я ничего не слышал. Я ничего не говорил.

— Ну тогда, — сказал Абдул Кадар, — пожалуйте первые денежки.

— Их задержали какие-то низшие чиновники. Не берите это в голову. Я обо всем позабочусь.

Глава седьмая

Конец 1947 года

«Никаких переговоров, никаких соглашений, никакого признания, никакого мира с евреями. Любые решения, которые не отдадут нам Палестину целиком, отвергаются. Наши политические требования будут выставлены на дулах оружия».

Так говорил весь арабский мир, заканчивая каждое новое заявление боевым кличем древних римлян:

«Иудея, погибни!»

Арабская Палестина собиралась толпами и бастовала. В городах со смешанным населением гармошки колючей проволоки демаркировали границы общин. Формально нейтральные, но по существу проарабские в своих действиях, англичане продолжали блокаду палестинского берега. Единственный в стране большой аэропорт в Лидде должен был отойти к еврейскому государству, однако англичане позволили контролировать его крупному скоплению вооруженных арабских ополченцев.

Как и в прошлом, продолжались набеги с тактикой «ударь и беги» и засады на главных дорогах, сулившие арабам наибольший успех. Началось с нападения из засады на еврейский автобус около Лидды и убийства его пассажиров.

И внезапно охлаждение и стремительная, непредвиденная паника охватила сообщество арабов. Когда они увидели, что Хуссейни и Каукджи готовятся к войне, их поглотила волна страха. Богатые и влиятельные арабские семьи, лидеры общины, вспомнили дни бунта муфтия. Ополченцы — это были те же самые две силы, которые едва не уничтожили их братьев арабов десятилетием раньше. Палестинские арабы знали, что подвергнутся шантажу, вымогательствам и убийствам со стороны Абдул Кадара и Каукджи.

Десятками, сотнями, тысячами сливки арабской Палестины ликвидировали свое имущество, забирали вклады и бежали из страны. Арабская община сразу лишилась своих врачей, юристов, землевладельцев, общественных лидеров, политиков, преподавателей, крупных торговцев, банкиров, производителей, интеллигенции, писателей. За недели действия плана раздела около тридцати тысяч семей — более ста тысяч человек просто покинули Палестину, предпочитая пересидеть грядущую войну в более комфортных предместьях Бейрута и Каира или на европейском континенте.

Ни одного предупреждения, ни одного выстрела не было со стороны евреев; но они не выказали ни желания, ни храбрости вступить в войну за освобождение арабской Палестины. Не было у них никаких чувств к палестинской нации, ибо таковой никогда не существовало. Они знали, что победа арабов будет означать состояние хаоса, где им суждено быть скорее жертвами, чем победителями. Палестинское арабское руководство попросту себялюбиво покинуло свою страну, не думая о населении.

Торговля, образование, общественные и медицинские службы, сельскохозяйственный рынок, банки, связь остановились, прекратилось строительство, закрылись предприятия, и арабская община лишилась идеологии. Добровольное изгнание богатых и значительных людей лишило оставшихся всякого ответственного руководства. Не удивительно, что простой феллах и мелкий торговец очень пострадали от его отъезда. Видя дезертирство почти каждого видного и уважаемого лица, начали постепенно просачиваться из страны и другие семьи. Это положило начало эффекту зыби, который взорвался всеобщим бегством, бегством, имевшим своим результатом проблему беженцев, с которой предстояло столкнуться палестинским арабам.

Английский патруль вошел в Табу для обычного контроля. Возглавлявший его лейтенант вошел в кафе и отозвал в сторону Фарука, чтобы не слышали другие.

— Фавзи Кабир в Яффо на своей вилле, — сказал офицер. — Он желает поскорее увидеть тебя. Что сказать, когда ты там будешь?

— Я могу приехать на следующий день после субботы.

— Никто не должен знать, особенно твой брат, — сказал лейтенант.

— Да, конечно.

— Подозрения не возникнет?

— Нет, нет. Я просто скажу Ибрагиму, что товара осталось маловато и мне надо съездить за ним в Яффо.

— Никто, повторяю, никто не должен знать, кто за тобой послал.

— Понимаю. А что хочет от меня эфенди?

Офицер пожал плечами.

— Я лишь передаю, что сказано, — ответил он.

Люди Кабира поджидали Фарука и сразу же увидели его, когда он выходил из автобуса возле Часовой башни в центре Яффо. Его быстренько увезли в машине с задернутыми занавесками.

Вилла Кабира находилась напротив отеля «Шотландский дом» над портом. Фарук не раз бывал там, чтобы платить ежегодную ренту Табы, но никогда еще это не делалось втайне. Тайный вызов вогнал его в тревогу, он сильно потел, и в животе у него урчало.

Фарука приветствовали с необычной теплотой. Это усилило его подозрения.

— Как дела в Табе, брат? — спросил Кабир.

— Очень туго.

— Как люди настроены?

— На нас оказывают сильное давление со стороны Абдул Кадара, чтобы мы вступали в его ополчение.

— Вступил кто-нибудь?

— Некоторые по секрету обещали. Им нужно подождать, пока хаджи Ибрагим даст свое благословение.

— Ах да, твой брат. Что он об этом говорит?

— С тех пор, как вернулся из Дамаска, говорит мало. Он, конечно, в ярости на все богатые семьи, что нас бросили.

— Да, их побег внес беспорядок в торговлю. У меня будет жуткая проблема в этом году с отгрузкой моих апельсинов. Мы не должны забывать трусливого поведения тех, кто сбежал. Когда война кончится, в Палестине появится много новых лидеров.

Фарук дважды склонил голову в знак согласия.

— Как я понимаю, по всем арабским деревням Аялона прошел слушок об эвакуации, — сказал Кабир.

— О нет, эфенди! Мы готовы сражаться до последней капли крови!

— И Таба?

— В битве Таба поведет за собой.

— Допустим, некоторые не зависящие от вас обстоятельства вынудят вас оставить Табу на короткое время. Хаджи Ибрагим что-нибудь говорил про это?

— Нет. Как я сказал, он совсем мало говорит, а все думает.

— А другие в Табе? Шейхи?

— Мы будем драться до конца.

Фавзи Кабир встал, взял руки Фарука в свои и посмотрел ему прямо в глаза. Фаруку стало ужасно неуютно и страшно.

— Раз ваши люди столь храбры, я хочу, чтобы ты сказал мне, о чем они говорят на самом деле. Позволь заверить тебя, что очень важно знать правду. Это много может значить для тебя. — Фарук издал нервный вздох. Эфенди продолжал сжимать его руки. — Правду, — повторил Кабир. — Постарайся.

— В основном говорят об эвакуации. Все напуганы. Правда в том, что мы только ждем слова хаджи Ибрагима.

— Угу. Вот что: то, что я тебе скажу, должно остаться строго между нами. Это очень секретная информация. Ты понимаешь, Фарук?

— Да. Да, конечно, — ответил он.

Кабир понизил голос до самого конфиденциального, чуть слышнее шепота.

— Каукджи скоро перейдет границу с двадцатью-тридцатью тысячами. Их поведут офицеры регулярных армий, сирийской и египетской. У него будут самолеты.

— Самолеты? Но кто их поведет?

— Мусульманские летчики из Индии. У него будут танки, артиллерия, тяжелые пулеметы, огнеметы. Арабская армия освобождения вооружена вот так, — сказал он, подняв руку до уровня зубов. — Каукджи очень хочет Табу. Ты знаешь, почему.

— Но… но… но я не собираюсь поджигать поля. Я всего лишь бедный брат.

— Конечно, ты не виноват, и фельдмаршал Каукджи многим мне обязан. Он будет поступать так мягко или жестко, как я ему скажу.

— Я был против поджигания полей. Это была тактика ужаса — зверская, бесчеловечная. Вы же помните, я всего лишь держу деревенскую лавку.

— Генералиссимус знает об этом. Я ему сказал.

— Спасибо вам, эфенди. Спасибо. Да поддержит Аллах каждый ваш шаг. Да прожить вам тысячу жизней в раю.

— Фарук, брат мой. Я должен тебе сообщить еще кое-что очень секретное. Я попросил твоего брата приехать в Дамаск, чтобы договориться о совместных действиях с Абдул Кадаром и генералом Каукджи. Хаджи Ибрагим сказал нам, что Таба не сможет защититься сама. Он потребовал права эвакуировать Табу и все деревни вокруг.

— Вы причиняете мне уничтожающую боль, — простонал Фарук.

— Нет, нет, брат мой. Слушай. Я не желаю видеть, не приведи Аллах, как Таба попадет к евреям. Как я сказал, Каукджи исполнит мое приказание. У меня есть план.

— Да?

— Я уже сказал, что говорил Каукджи о тебе. Он меня заверил, что тебя пощадят. Тебя предупредят заранее, если ему надо будет напасть.

— Но Таба эвакуируется?

— К этому я и веду. Ты останешься в Табе, когда остальные уедут.

— Я? Останусь? Но как же я смогу это сделать? Хаджи Ибрагим будет сильно подозревать.

— Ты убедишь своего брата, что кто-нибудь должен остаться в Табе, чтобы в будущем предъявить права на землю. Когда он уедет, ты с десятью или двадцатью семьями должен будешь остаться.

— Но ведь хаджи Ибрагим мухтар, он вождь. Если кому-то надо остаться в Табе, так это должен быть он, и он примет на себя ответственность.

— Нет. Он должен повести стадо. Ты же знаешь, он не доверит кому-нибудь другому доставить людей в Газу, Сирию или еще куда-нибудь. Ты добровольно останешься.

— Ну ладно, — сказал Фарук, — Каукджи меня не тронет, но что если, да поможет нам Аллах, евреи захватят Табу?

— Ну, допустим, евреи входят в Табу. Вы выбрасываете белые флаги и не деретесь. Если кто-то остается в деревне, евреи вас не выгонят. В этом их слабое место. Даже если, не приведи Аллах, евреи захватят Табу, они будут уважать ваше присутствие. Но посмотрим дальше. Евреи взяли Табу. Не велика трагедия, потому что в мае будущего года ее освободят регулярные арабские армии. И когда они освободят… — Кабир вручил Фаруку банковскую книжку. — Это Банк Барклая. Барклай будет в Палестине, независимо от того, кто в Табе. Я положил на твое имя четыре сотни фунтов.

— Четыреста фунтов! Но когда арабские армии освободят Табу, хаджи Ибрагим вернется.

— Думаю, нет, — зловеще произнес Кабир.

Фарук побледнел. Книжка задрожала в его руке.

— Ты долго лаял на четвереньках, как собака своего брата. Ты старше, умнее, читаешь и пишешь, ты ведешь деревенские записи, ты духовный лидер. Ибрагим отобрал у тебя твое законное право быть мухтаром и жил князем за счет земель, которые должны были принадлежать тебе. А теперь настал момент, когда тебе больше не надо лизать ему ноги и называть его хозяином. Все, что ты должен сделать, это убедить своего брата, что тебе вместе с несколькими семьями надо остаться.

И Кабир забил последний гвоздь.

— После войны я предъявлю права на все земли, которые у меня украли евреи. Включая киббуц Шемеш. Одна треть их земли будет передана лично тебе.

— Треть киббуца Шемеш!

— Треть.

— Если хаджи Ибрагим узнает об этом, он меня убьет.

— У тех, кто уедет, не будет шансов вернуться. Мы хотим, чтобы новую Палестину возглавляли люди с характером.

— Эфенди, я не хотел бы показаться неблагодарным, но что, если регулярные арабские армии будут разбиты?

— Разбиты все арабские армии? Это невозможно.

— Я понимаю, что это невозможно, но предположим, по какой-то очень странной прихоти судьбы они… проиграют?

— Ты прав, Фарук. Нельзя быть чересчур беззаботным. Нам следует думать обо всех возможностях. Я переговорил лично с Бен-Гурионом.

— С Бен-Гурионом?!

— С Бен-Гурионом. Он мне сказал, что евреи ничего не сделают тем арабским семьям, которые останутся. Если случится ужасная катастрофа еврейской победы, то у тебя все же будет Таба. В таком невероятном случае, как еврейская победа, мы с тобой разделим земли Табы пополам.

Фарук задумался. Фавзи Кабир-эфенди все так предусмотрел, чтобы в итоге что-то поиметь независимо от того, кто выиграет и кто проиграет. Победа арабов означала бы, что он, Фарук, закончит войну крупным землевладельцем и мухтаром. А поражение арабов — что он, Фарук, все же кончит мухтаром с половиной выгодных земель Табы. И все это зависит от того, скажет ли он своему брату маленькую неправду. Так или иначе, хаджи Ибрагим не будет в состоянии вернуться в Табу. Его прошиб пот. Надо соглашаться, потому что если он не сделает, как хочет Кабир, то с ним тоже будет покончено.

Внезапно Фарук схватил руки Кабира и поцеловал их, спрятав в карман банковскую книжку.

— Мне надо идти, чтобы поискать товары, а то возникнет подозрение.

— Ты просто дай мне список, что тебе нужно, — сказал Кабир. — К утру твои товары соберут у меня. А вечером я хочу, чтобы ты был моим гостем. Для моего нового друга и союзника я наметил интересные развлечения.

Глава восьмая

Поздней осенью 1947 года Бен-Гурион назначил Гидеона Аша главой Комитета командования Хаганы и должностных лиц Еврейского агентства, которому поручалось составить альтернативные планы на случай войны. По мере того, как региональные командиры докладывали о своих возможностях, на столе росла мрачная гора бумаг.

Его ежедневное времяпрепровождение с Бен-Гурионом обычно проходило после рабочего дня, нередко в гостиной тель-авивской квартиры Старика.

Центральный вопрос состоял в том, сколько еврейской Палестины можно защитить. Каковы допустимые потери? Иерусалим страшно уязвим. Как поступят арабские деревни, расположенные вдоль Баб-эль-Вад и около Латруна? Как оборонять удаленные поселения, например, в пустыне Негев, где придется столкнуться с регулярной египетской армией?

Следует ли ишуву предусмотреть сокращение до самых населенных районов и сражаться на линии наибольшей обороноспособности? Гидеон склонялся к этому, и Старик прислушивался к его мнению. Молодые радикалы довольно наглы, полагая, что каждое еврейское поселение должно биться до конца… ничего не уступать… никого не эвакуировать.

Когда различные варианты были доведены до конца, настал момент принять решение.

Даже теперь дорога в Иерусалим становилась небезопасной. Это десятикратно увеличивало трудности Еврейского агентства. Бен-Гурион наконец согласился перевести многие из офисов агентства для большей безопасности в Тель-Авив, населенный одними евреями, расположенный на побережье и примыкающий к арабскому Яффо. Небольшой дом постройки начала века в бывшей германской колонии в Тель-Авиве стал штаб-квартирой Бен-Гуриона и военных.

В тот вечер, когда надо было принять решение, Гидеон приехал рано, чтобы еще раз просмотреть варианты. Страницы «Плана “Д”», казалось, сияют на столе совещания, освещаемые невидимым светильником. Еще ничего не было сказано, а Гидеон уже понял, что Бен-Гурион окопался в своей позиции; когда такое случалось, его невозможно было сдвинуть с места. «План “Д”» дерзко предписывал оборонять каждое еврейское поселение, независимо от того, насколько оно уязвимо и изолированно.

— В худшем случае это самоубийство, — сказал наконец Гидеон, — в лучшем — опасная игра.

— Я знаю, что ты думаешь, Гидеон, — коротко парировал Б. Г.

Стали прибывать из Галилеи, из Негева, из смешанных городов, из поселений. Когда покончили с чаем и похлопыванием по спинам, Гидеон приступил к долгому обзору положения.

Наряду с большими городами со смешанным арабо-еврейским населением, в Палестине было около трехсот чисто еврейских поселений. В каждом имелось свое подразделение Хаганы, состоящее в основном из жителей-солдат. Основная часть еврейского населения жила в полосе от Хайфы до Тель-Авива. Эта полоса должна стать главной линией обороны.

Однако около пятидесяти поселений находились или на территориях, плотно населенных арабами, или в отдаленных местах, как пустыня Негев и Мертвое море. Защищать их означало бы растянуть линии снабжения свыше того, что позволяли возможности. Наибольший успех арабы получат от перерезания дорог. Чтобы продолжать нормальные перевозки, евреи должны бронировать свои экипажи и снабдить их усиленным конвоем. Это усугубит работу и без того перенапряженных линий снабжения. В военном отношении в этом было мало смысла, и многие из командиров Хаганы были твердо настроены против.

Бен-Гурион упрямо отверг совет.

— Мы ни одного поселения не сдадим без боя!

— Но, Б. Г., мы ведь слишком растянуты.

— Первое же поселение, которое мы уступим без боя, только воодушевит арабов и деморализует каждого еврея в Палестине, — ответил Старик.

— Но в первый же раз, когда мы потеряем поселение в бою, это деморализует нас еще больше! — крикнул Гидеон Аш от конца длинного стола.

— Если мы не можем выиграть эту битву за дороги, — возразил Б. Г., — то у нас не может быть государства.

Своей волей он отложил на время дальнейшее обсуждение и попросил командиров различных служб дать свои оценки.

Начальник личного состава нарисовал ненадежную картину. У Хаганы есть девять тысяч боеспособных бойцов в возрастной группе от восемнадцати до двадцати пяти лет. Эти войска должны взять на себя основную задачу обороны. Их подразделения будут направлены на удержание поселений и городов от первых арабских нападений.

Пальмах, ударная сила Хаганы, накачивает свою численность до окончательных трех или четырех бригад общей силой в несколько тысяч человек.

Это основа боеспособности. В случае тотальной войны с пятью регулярными арабскими армиями ишув может рассчитывать призвать еще двадцать тысяч.

В группах Иргун и Штерн несколько тысяч, в основном городских партизан, но они действуют независимо и будут сотрудничать с Хаганой только от случая к случаю.

Мрачный факт: арабы превосходят их в численности пятикратно. Если арабы в самом деле проявят решительность, то смогут набирать из своего населения нескончаемые подкрепления и бросать их против Хаганы.

Начальник вооружений продолжал с еще более трезвым докладом. Оружие Хаганы состоит из десяти тысяч винтовок и нескольких тысяч автоматов, легких пулеметов и минометов. Дело осложняется тем, что для винтовок нужны боеприпасы разных калибров. У ишува девять одномоторных самолетов клубного типа и сорок летчиков. Нет ни штурмовиков, ни бомбардировщиков, ни танков, ни артиллерии, ни кораблей. По огневой мощи превосходство арабов сто к одному.

Затем Бен-Гурион обратился к начальнику подпольного снабжения оружием. Агенты прочесывают мир, но мало чего добиваются. Начавшееся обсуждение с чехами подало некоторую надежду, но того, что может из этого получиться, слишком мало, и слишком нескоро.

Финансы? Они в плачевном состоянии. Голда Меирсон направлена в Америку с отчаянной миссией раздобыть деньги, и блеснул маленький луч надежды, когда еврейская община этой страны собрала несколько миллионов долларов.

— Что сделала Голда — это просто чудо, — сказал финансовый директор, — но когда дойдет до дела, это составит нефтяную выручку нескольких дней в Саудовской Аравии. Арабы могут против нас потратиться как захотят: в тысячу раз больше, в десять тысяч, в миллион.

— Ну, Гидеон, — сказал Бен-Гурион, — может быть у тебя есть маленькие хорошие новости?

Гидеон поворошил свои бумаги, но едва ли нуждался в них, докладывая о силе арабских нерегуляров и об их вероятной стратегии.

— Я насчитал менее трех тысяч полностью занятых человек в абдулкадаровской Милиции джихада, — сказал Гидеон. — Притом половина из них дислоцирована на территории Рамле — Лидда. Это означает, что они затеют полномасштабную схватку за аэропорт. На наших ранних стратегических этапах мы должны быть готовы задействовать Пальмах. Если мы не захватим аэропорт, это будет означать катастрофу.

Начальник оперативного отдела, молодой иерусалимский археолог тридцати лет, согласился с тем, что Рамле — Лидда и аэропорт — вторая по важности цель после Западного Иерусалима.

Гидеон продолжал.

— Остальные силы Джихада расположены вокруг Иерусалима. Но мы должны помнить, что для любой отдельной акции Абдул Кадар может поднять до десяти тысяч кофейных вояк. У всех них есть какое-нибудь оружие. Если он учует слабое местечко в нашей обороне, то может одолеть его просто численным перевесом. Он может ударить по нам тремя способами. Во-первых, по дорогам. Он может выставить тысячу человек вдоль Баб-эль-Вад против какого-нибудь отдельного конвоя.

— Чтобы держать чистыми Баб-эль-Вад и Иудейские холмы, — сказал Игаль Ядин, начальник оперативного отдела, — мы должны будем использовать всю бригаду Пальмах.

— Может быть и должны, — ответил Гидеон. — Очевидная стратегия Абдул Кадара состоит в блокировании Западного Иерусалима и доведении наших людей до голода.

— Это был бы смертельный удар по ишуву, — сказал Бен-Гурион.

Ядин, который был родом из Иерусалима и семья которого жила в городе, а отец открыл свитки Мертвого моря, был непреклонен.

— Я бы очень хотел перевести бригаду Пальмаха из Латруна в Иерусалим, но это невозможно. Нам придется думать в терминах еврейского государства без Иерусалима.

Воцарилась тишина; слышно было, как кто-то стряхнул пепел.

— Этого не должно случиться, — сказал Старик.

— Надеюсь, нет, — согласился Ядин.

Бен-Гурион кивком дал знак Гидеону продолжать.

— Четыре самых уязвимых поселения в Палестине — это Блок Эцион[9], — сказал он, имея в виду четыре киббуца ультраортодоксальных евреев, расположенные на арабской территории в пятнадцати милях к югу от Иерусалима. — Абдул Кадар может устроить там резню. Блок Эцион — мое главное возражение против «Плана “Д”». Думаю, нам следует его эвакуировать.

Несколько командиров вскочили в несогласии. Спор становился все острее.

— Тихо, тихо. Дайте Гидеону кончить.

— Западный Иерусалим уже стал нашей самой большой проблемой, — настаивал Гидеон. — Как, черт возьми, он сможет снабжать Блок Эцион?

— Я не согласен! Абдул Кадар не сможет взять Блок Эцион.

— Тогда я предлагаю, чтобы ты лично возглавил первый же конвой, который попытается туда прорваться, — возразил Гидеон. — Допустим, Блок Эцион держится против нерегуляров. Допустим, некоторые отдельные поселения в Негеве и Галилее держатся в первой фазе. Что после? Что произойдет во второй фазе, когда Арабский легион перейдет реку Иордан, а египтяне вторгнутся с юга?

— Забудь на минуту о «Плане “Д”». Я хочу знать твою оценку Каукджи.

Старик был более чем упрям. Гидеон глубоко вздохнул и пожал плечами.

— Каукджи собрал силу из восьми тысяч человек: тысяча сирийцев, пятьсот ливанцев, две тысячи иракцев, пятьсот иорданцев, две тысячи саудовцев и две тысячи египтян. Их украшают офицеры регулярных армий этих стран. Вдобавок надо учитывать несколько тысяч Мусульманских братьев и несколько сот хорошо обученных войск, носящих форму британских дезертиров, бывших нацистов и европейских наемников. У Каукджи будет оружие и полдюжины артиллерийских батарей.

— Насколько они хороши?

— Они более чем подходят для данной цели. А их стратегия не составляет тайны. Каукджи перейдет реку и попытается захватить некоторые из самых удаленных поселений в Галилее. Ни одно из этих поселений не сможет зависеть от подкреплений с нашей стороны. Если Каукджи захватит деревню или киббуц, то там будет резня. Я уверен, что Каукджи твердо полагает, что такой резней сможет вызвать панику и бегство евреев из Галилеи.

Начальник разведки кивнул в знак согласия.

— В первой фазе, в которую мы вступаем, — продолжал Гидеон, — англичане собираются занять кроткую позицию. Они позволят Арабской армии освобождения под началом Каукджи войти в Палестину без сопротивления и разрешат им устроить свою штаб-квартиру в кварталах, густо населенных арабами, вероятно вокруг Назарета.

— Ты говоришь, что англичане будут оставаться безучастными, если Каукджи учинит резню?

— Ну, тут мы переходим к личным оценкам, — ответил Гидеон. — Мое мнение, что они не пошевельнут пальцем. Открыто позволят Каукджи действовать. Англичане будут делать то одно, то другое, играя в беспристрастность, но это будет ложью. Даже если Каукджи не удастся взять какое-нибудь поселение, он намерен нанести нам большой урон на дорогах.

Снова погрешности «Плана “Д”» подверглись нападкам. Зачем предоставлять Каукджи такие соблазнительные цели, как маленькие удаленные киббуцы? Это очень рискованно.

— Объявить создание государства — очень рискованное дело, — возразил Бен-Гурион. — И война очень рискованное дело. Только заставляя арабов платить за каждый дюйм, мы сможем притупить их рвение.

Было очевидно, что Старик не собирается отступаться. Окончательная оценка была сделана начальником разведки. Снабжение для арабов — дело простое, ведь у них в тылу весь арабский мир и им надо просто перевозить оружие через границу. Если саудовцы развяжут свои кошельки, то торжество арабским армиям обеспечено. А ишуву приходится каждую пулю доставлять из-за океана. Все это, наряду с превосходством арабов в численности, создавало для евреев мрачную картину. Все зависит от стойкости арабских армий.

По большей части они далеки от современных армий, но у них есть танки, дальнобойные орудия, моторизованные подразделения, штурмовая авиация и многое другое, чего нет у евреев.

Больше всего Хагана опасалась Арабского легиона Абдаллы, состоящего из десяти тысяч обученных профессионалов, в том числе Трансиорданских пограничных войск с современным вооружением под командованием толковых кадровых английских офицеров.

Обсуждение «Плана “Д”» затянулось до глубокой ночи. Бен-Гурион одерживал верх. Его единственная уступка состояла в том, что из мест вроде Эцион-блока должны быть удалены женщины и дети. Было уже больше двух часов ночи, когда план был наконец принят. Осталось обсудить еще один главный вопрос. Как будет с гражданским арабским населением? Что делать с продолжающимся бегством арабов из страны?

В таком деле все полагались на Старика. Он — духовный отец этой еще не родившейся страны. Его философия должна задать ей тон и нормы.

— Арабы хотели этой войны, — сказал Бен-Гурион. — Но у нас слишком много иных приоритетов, чтобы втягиваться в бесконечные ссоры с ними. Мы должны выиграть войну и выйти из нее жизнеспособным государством. Еврейское государство должно выполнить много задач, ибо мы и наши моральные устои должны стать светочем человечества. Но мы были бы последними дураками, если бы рассчитывали, что можем следовать нашим великодушным схемам, будучи окружены со всех сторон враждебными соседями. Мы должны жить вместе с арабами в одном мире, если хотим, чтобы наше государство процветало немного больше, чем просто как крепость.

— Никогда, — сказал он, ударив кулаком по столу, — мы не примем политику выгонять арабов из Палестины. В тех местах, которые означают для нас жизнь или смерть в стратегическом смысле, таких как Рамле — Лидда, как Латрун, как Западный Иерусалим, мы будем драться с ними до конца. Если арабы изберут бегство, я не стану просить их остаться. Если они оставят Палестину, я не стану просить их вернуться. Но ни при каких обстоятельствах мы не станем выгонять силой ни одного араба, кто бы ни захотел остаться. Поражение дорого обойдется арабам. Я молюсь о том, чтобы они подумали о своих собственных братьях и сестрах, бежавших из Палестины, так же, как мы заботимся о наших братьях и сестрах. Я молюсь о том, чтобы арабы дали им шанс на приличную жизнь. Но если человек оставляет свой дом во время войны, которую он сам начал, то он не может ожидать от нас, что мы возьмем на себя ответственность за его будущее.

Друзья, уже поздно, и все мы устали. Еще одно. Мы всегда должны держать открытой дверь для переговоров и мира. Однажды какой-нибудь арабский лидер войдет в нее, сядет и начнет говорить с нами. Гидеон, я вижу, ты сомневаешься… ну что ж, посмотрим.

Глава девятая

10 января 1948 года

Река Банияс стекает с горы Хермон через сирийскую границу, чтобы стать истоком реки Иордан. Рядом стоит киббуц Кфар-Сольд, появившийся шесть лет назад и названный в честь Генриетты Сольд, американки, основавшей Хадассу[10].

Генералиссимус Каукджи избрал его своей первой целью. Он направился сюда с тремя батальонами, включая Первый и Второй Ярмук, названные по давней битве, в которой арабы разбили Византийскую империю.

В нетерпении отрапортовать о первой и скорой победе мало что было сделано в отношении планов, а киббуц оказался более чем подготовленным к обороне. Каукджи проворно отступил на сирийскую сторону.

КОММЮНИКЕ

Арабской армии освобождения

Хвала Аллаху, мудрому, всемилостивейшему. В 7.00 10 января мелкие подразделения батальонов Ярмук и Хиттим занимались тренировочными упражнениями против киббуца Кфар-Сольд. В ходе упражнения стало ясно, что поселение не способно удержаться. Я отдал приказ о полной атаке, но она была прервана британскими войсками, заставившими нас отступить. Победа отчетливо зрима.

Ф. Каукджи, фельдмаршал,

Арабская армия освобождения

Уязвленные поражением и понимая, как нужна скорая победа, Каукджи и его офицеры выбрали то, что считали самой податливой целью в Галилее. Под прикрытием Сирии они поднялись на Голанские высоты, а затем спустились там, где река Ярмук соединяется с Иорданом ниже Галилейского моря. В пятидесяти милях южнее своей первоначальной цели они достигли крайних полей Тират-Цви, «Замка рабби Цви». Это был совершенно обособленный киббуц в конце тупиковой дороги. Членами его были ортодоксальные евреи, среди которых насчитывалось лишь сто шестьдесят мужчин и женщин, способных держать оружие. Кроме винтовок, в киббуце был двухдюймовый миномет. Подкрепление было маловероятно, и на киббуц нетрудно было напасть из засады.

Каукджи поставил свою командную палатку на склоне холма над киббуцем; разглядывая его в бинокль, он горько жалел о том, что не выбрал его своей первой целью. Это был чудный гранатовый плод, ждавший того, кто его сорвет.

Арабскими нерегулярами опять овладело нетерпение. В стремлении взять реванш за первые трудности Каукджи сосредоточил свое тысячное войско для фронтальной атаки на киббуц тремя волнами.

Оборона киббуца была организована по генеральному плану. Поселения образовывали круг с детским садом и школой посередине, там же были и убежища. За внешними сооружениями проходила линия траншей и колючей проволоки. Это напоминало крытые повозки в американских прериях, собранные в круг против нападения индейцев. Поля Тират-Цви и большинства других киббуцев были оставлены врагу, так как для защиты этих внешних контуров не хватало людей.

Парочка благоразумных офицеров уговаривала Каукджи, что следовало бы выслать патрули для прощупывания и потрясти киббуц артподготовкой, а затем приблизиться под прикрытием пулеметного огня. Если бы их прижали к земле, то по флангам могли бы ударить резервные войска. Но все это выглядело слишком сложным и медленным. В генералиссимусе кипела жажда победы.

С рассветом нерегуляров сигналами рогов и леденящими кровь боевыми кличами созвали для атаки. Они бросились через открытые, только что вспаханные поля. Через минуту всякое подобие организованной атаки исчезло. Офицеры, пытаясь взять под контроль движение своих людей, уговаривали их, но без толку. И тогда разверзлись небеса, послав на землю ливень. Поле превратилось в трясину.

В Тират-Цви ортодоксальные евреи соблюдали дисциплину и сдерживали огонь. То, чему удалось добраться до их периметра, была промокшая и грязная толпа. Арабов хладнокровно сбивали, когда они лезли на колючую проволоку. Вторая волна была деморализована, а третья сбежала, не проделав и полпути на поле битвы.

Каукджи в ужасе взирал на эту картину со своего командного поста на склоне холма. Он и его офицеры пытались собрать силы для нового нападения, но это были жалкие попытки. Людям хватало того, что им досталось.

Каукджи повел свое войско в Палестину в арабский город Наблус, древний библейский Шехем. Англичане закрыли глаза на присутствие нерегуляров.

КОММЮНИКЕ

Арабской армии освобождения

25 января 1948 г.

Хвала Аллаху, сострадательному, всемилостивейшему. В качестве окончательного тренировочного упражнения в боевых условиях, небольшие подразделения действовали на территории киббуца Тират-Цви. Эти военные игры необходимы для того, чтобы наши войска освоили оружие и нашу тактику. Упражнение имело невиданный успех. Несколько часов мы шалили с киббуцем, опробуя и применяя различные маневры, которые мы будем использовать в будущем сражении. Я заявляю, что ныне Арабская армия освобождения готова сокрушить многие еврейские поселения. Победа над сионистскими собаками близка.

Ф. Каукджи, фельдмаршал

Арабская армия освобождения

Примерно в то же время начала свои действия Армия джихада Абдул Кадара Хуссейни. Они никого не удивили. Блок Эцион лежал на заселенной арабами территории среди зазубренных холмов и долин Иудеи, на полпути от Вифлеема до Хеврона.

Абдул Кадар воздержался от атак и обрушил на поселения огонь. Его целью была осада: довести до голода и лишить боеприпасов. Сделать это можно было благодаря обещанию англичан не вмешиваться, а на горной дороге к Блоку легко устраивать засады.

Развернутый для прорыва Пальмах выделил три дюжины своих людей, и они под покровом темноты пробрались к Блоку. С их прибытием еврейское сопротивление стало более жестким. Осада продолжалась, и запасы катастрофически сокращались. Командование в Иерусалиме должно было либо отдать Блок, либо попытаться провести к нему конвой.

Конвой был сформирован. Едва покинув Иерусалим, он оказался на территории «апачей», где в любой деревне каждый дом мог оказаться пулеметной точкой и каждый поворот на извилистой горной местности грозил засадой. Конвой достиг Блока, но на обратном пути попал в ловушку. Все сорок человек и их бронированные грузовики были уничтожены.

Абдул Кадар прощупал периметр Блока и убедился, что решающую атаку надо закончить штыковой рукопашной схваткой. Но его люди устали и были деморализованы, и он отступил.

И Абдул Кадару, и Каукджи не удалось удовлетворить свои первоначальные амбиции. Но евреи понесли потери, невосполнимые при их тощих резервах. В Иерусалиме настал день бомбежек. Британские дезертиры, слегка переодетые арабами, оказывали помощь во множестве жутких взрывов. Одна бомба разрушила штаб-квартиру Еврейского агентства, другая — палестинскую газету «Пост». Третья бомба была заложена в сердце еврейского делового квартала и без предупреждения взорвалась в толпе среди дня, вызвав ужасные жертвы среди гражданского населения.

В ответ Иргун и Хагана разрушили арабские штаб-квартиры в Яффо и Иерусалиме.

Это было время грохота, трясущейся земли, дребезжащих стекол, оплывающих развалин, воплей, крови и сирен воздушной тревоги. Людей, разорванных на части и упакованных в мешки.

Когда британцы оставили свой тегарт-форт в арабском городе Назарете, туда вошел Каукджи и объявил его своей штаб-квартирой. Город был населен в основном арабами-христианами, решившими не втягиваться в драку ни на чьей стороне. Не сумев набрать пополнение и не добившись сотрудничества, он предоставил своим людям свободу поозорничать грабежами и запугиванием. Они врывались в церкви Назарета и увозили священные реликвии. Арабы-христиане насмешливо призывали его оставить их город и вернуться на поле битвы.

По ту сторону границы у Каукджи тоже были серьезные трудности. Те, кто его поддерживал — финансисты, арабские организации и правительства, постепенно утрачивали свой энтузиазм.

В своем стремлении к победе он понимал, что это должна быть крупная победа. Чтобы заставить замолчать своих критиков, он избрал на этот раз цель жизненной стратегической важности. Киббуц Мишмар ха-Эмек, «Сторожевой пост Долины», доминировал над шоссе Хайфа — Иерусалим. Захват его мог эффектно разрезать ишув надвое.

В киббуце было размещено лишь небольшое подразделение Хаганы, и в добавление к винтовкам имелся единственный легкий пулемет и единственный миномет.

Каукджи осторожно вышел на возвышенность возле Мишмар ха-Эмек с двумя батальонами численностью около тысячи двухсот человек. На этот раз он применил новое оружие — дюжину полевых орудий. Они начали стрельбу, и хотя стрелки не были точны, киббуц понес серьезный урон, и артиллерийский обстрел был деморализующим. Для прощупывания он выслал пехоту — осторожными, дисциплинированными группами. Все атаки киббуц отбил. Тогда Каукджи окружил место кольцом и обрушил на него сотни артиллерийских залпов в течение всей ночи.

На следующее утро англичане вынуждены были предпринять действия. Они прибыли в киббуц под белым флагом и предложили эвакуировать раненых, женщин и детей и начать переговоры о сдаче. Детей вывезли, но взрослые остались.

Во время второй ночи обстрела в киббуц проскользнул тренировавшийся поблизости батальон Хаганы. За ним последовал Первый батальон Пальмаха, после форсированного марша прибывший перед восходом солнца.

Днем артиллерия замолчала, но арабы подкрались с нескольких сторон. Достигнув периметра и перегруппировавшись для атаки, они сами подверглись нападению.

Впервые евреи были собраны силой в батальон и боеспособны. Они выбежали из киббуца и бросились на врага, застигнув его врасплох. Арабская армия освобождения обратилась в безудержное бегство, а Хагана и пальмахники преследовали ее по пятам, не давая прекратить операцию. В отчаянии Каукджи попытался предложить перемирие, но его не могло быть. Нерегуляры бежали. Евреи не прекращали преследования, пока через пять миль не достигли Мегиддо. Здесь Хагана и Пальмах быстро перегруппировались у археологических раскопок на мифическом месте Армагеддона из Нового Завета. За Мегиддо был проход под названием Вади-Ара, по которому с незапамятных времен проходил путь вторгавшихся армий. Когда евреи снова начали атаку, батальон Ярмук под командованием Каукджи прекратил свое существование.

КОММЮНИКЕ

Арабской армии освобождения

14 апреля 1948 г.

Хвала Аллаху всемилостивейшему. Это день бесчестья. Наши силы превратили Мишмар ха-Эмек в груду камней. При нашей окончательной атаке нам пришлось познать крайнее предательство. Ночью британцы силой в один полк пробрались в киббуц, притворившись бойцами Хаганы. Когда мы достигли линии их внешней обороны, артиллерийский огонь из более чем сотни орудий обрушил на нас тысячи снарядов. Восемьдесят спрятанных танков с британскими опознавательными знаками двинулись на нас. Наши храбрые воины остановили неверных, чтобы затем подвергнуться нападению английской штурмовой и бомбардировочной авиации. Моя разведка разузнала, что сионисты заплатили англичанам за их участие сто тысяч фунтов. Не бойтесь, братья мои, мы никогда не забудем, и мы отомстим. Невозможно высказаться слишком высоко о храбрости и преданности солдат Арабской армии освобождения, которые ныне на отдыхе в безопасном месте. Мы вернемся в большем числе, и победа близка.

Ф. Каукджи, фельмаршал

Арабская армия освобождения

С этого времени Каукджи посылал в арабские столицы горькие коммюнике, жалуясь на недостаток поддержки, на дезертирство и сокращение своей милиции, на нехватку денег для оплаты своих счетов. Он проковылял в Баб-эль-Вад, где его остатки подцепило ополчение джихада под командованием Абдул Кадара. Здесь он надеялся наконец на какой-нибудь успех против еврейских конвоев, направляющихся в Иерусалим.

По мере того, как англичане покидали одну дислокацию за другой, их полицейские форты захватывала та или другая сторона. На тайной посадочной полосе в пустыне Негев ишув получил первый груз оружия из Чехословакии. Береговая блокада ослабла, и польский корабль вошел в порт Тель-Авива с грузом тяжелого вооружения. Оно было быстро распределено по резервным частям, тренировавшимся с палками вместо винтовок и камнями вместо гранат.

С новым вооружением Хагана получила возможность двинуться к городам со смешанным населением, наблюдая странный коллапс арабской решимости и панику, пожирающую арабское население.

Хайфа: Главный портовый город Палестины, Хайфа разрослась от Средиземного моря вверх по горе Кармель, и при взгляде с высоких холмов была похожа на Сан-Франциско. Арабский город лепился вокруг порта, а еврейский — на верхних склонах Кармеля.

Поскольку это был главный склад для снабжения страны, беспрерывно шли схватки и стрельба на дорогах между всеми тремя сторонами. Арабы были хорошо организованы и вооружены. У евреев было подразделение Хаганы под командованием Моше Кармеля, получившее известность как Кармельская бригада.

Иргун взорвал бомбу в арабском квартале города, что привело к волнениям арабов на соседнем нефтеперегонном заводе, и были зарезаны сорок евреев. За насилием последовало ответное насилие, и когда всякая надежда на мирное решение исчезла, возникла линия фронта.

Арабы нашпиговали свою часть города нерегулярами и наемниками, а также отрядами собственного ополчения, что дало им решительное численное превосходство.

Но Кармельская бригада располагалась на высоте. Когда англичане начали вывод войск, Хагана приступила к операции «Сиккорс» [scissor — ножницы?]. После продолжавшихся всю ночь атак на арабский квартал арабы были разделены на четыре части и прекратили сражение. Англичане вошли и установили перемирие.

Кармель встретился с арабским мэром и изложил свои требования. Он потребовал, чтобы арабы сложили оружие и изгнали всех не палестинцев и иностранных наемников. Никаких требований к арабам об эвакуации гражданского населения не выдвигалось.

Попросив время, чтобы обсудить условия, мэр бросился совещаться с высшим офицером Каукджи в Хайфе. Этот офицер заверил мэра, что Каукджи скоро начнет наступление из Наблуса на Хайфу. Он призвал мэра и других арабских гражданских чиновников вывести арабское население из города, чтобы его не коснулось крупное столкновение. Как только выгонят евреев, арабы смогут вернуться и забрать себе также еврейскую часть Хайфы.

Арабы и евреи в Хайфе жили вместе в основном неплохо. Между ними шла торговля и было что-то вроде соседских отношений. Делегация еврейских руководителей Хайфы встретилась с арабским руководством и попыталась убедить их остаться, ссылаясь на политику Бен-Гуриона.

Арабы выбрали эвакуацию. Англичане продолжали перемирие, и в следующие пять дней около сотни тысяч арабов заняли дорогу, направляясь в Акко. Несколько тысяч решили остаться, и никто их не тронул.

Арабское население Хайфы бежало без всякой на то причины. Страх уничтожения был просто эхом и отражением их собственных замыслов. Они и их вожди обещали смерть евреям. И арабы были охвачены страхом, что евреи сделают с ними то же, что они собирались сделать с евреями. На этом ужасе играли их собственные лидеры, уговаривая их сбежать, чтобы освободить место для войск. Исход из Хайфы повторился в Сафеде (Цфате) и Тверии, откуда арабское население удрало после коротких боев.

Арабы уже были свидетелями массового бегства из Палестины лидеров своего сообщества после голосования за раздел. Началось безостановочное движение. Тысячами они вышли на дороги без какой бы то ни было угрозы и без единого выстрела в их сторону. Разбросанное движение взорвалось паническим бегством.

Арабская Палестина фактически проиграла первый раунд. Спасая положение, новая стратегия требовала бросить все ресурсы на дорожную войну, чтобы отрезать Иерусалим от остального ишува и выморить голодом еврейское население. Если они смогут добиться победы в Иерусалиме, все прежние арабские неудачи сойдут на нет. Иерусалим — сердце ишува, и для арабов он символизировал голову змеи.

Когда это самое жизненное сражение разгорелось, ишув был потрясен тем, что Арабский легион нарушил обещание и перешел реку Иордан. После кровопролитного сражения осажденный Эцион-блок пал. Большинство остававшихся в живых было вырезано; некоторые попали в плен.

Из Иерусалима, Хеврона и Вифлеема арабы хлынули в Эцион-блок, чтобы грабить его и ровнять с землей, уничтожая его сады и поля, оскверняя синагоги. Накануне провозглашения евреями независимости ишув мучительно искал в себе силы объявить о свободе после того, как испытал вкус деяний легиона.

Глава десятая

Петля вокруг Западного Иерусалима затягивалась. Сто тысяч евреев по-настоящему оказались в блокаде. Тоненькая, еле хрипящая линия жизни через Баб-эль-Вад была задушена, возвращена к жизни и снова задушена.

Две тысячи ультраортодоксальных евреев отказались покинуть Старый Город, даже будучи окружены пятьюдесятью тысячами арабов и изолированы от остального населения.

Снабжение с берега должно было проходить через чащу арабских опорных пунктов и далее по уязвимой Баб-эль-Вад. Англичане лишь едва делали вид, что патрулируют дорогу.

Готовясь к осаде, евреи произвели инспектирование всех водных резервуаров в своей части города. Из-за периодических засух и вечной нехватки воды дождевую воду издавна улавливали на крышах домов, откуда она стекала в подземные бетонные резервуары. Они имелись при многих домах, но уже долгое время не использовались с тех пор, как была сооружена современная система водоснабжения с насосной станцией на побережье.

В цистерны внесли химикалии для сохранения воды и закрыли их цементными крышками. Подсчитали, что запаса воды в цистернах хватит примерно на три месяца, если установить норму расхода в десять галлонов в день на семью.

План подоспел вовремя: арабы взорвали водопровод, подающий воду в Западный Иерусалим, а англичане уклонились от участия в его восстановлении и охране.

Каждый день водовозки открывали установленное число цистерн и распределяли то, что стало жидким золотом. Каждая домохозяйка оставляла один галлон для питья и готовки. Остальное несколько раз повторно использовалось для умывания или мойки самой необходимой кухонной посуды. Ребенку позволяли почистить зубы, остаток годился для постирушки, дневное водопользование завершалось единственной смывкой туалета. Для душа, поливки сада и настоящей уборки воды не было. В следующие месяцы улицы Иерусалима покрылись слоем пустынной пыли. По мере того, как евреи медленно лишались воды, город принимал порыжелый, мертвецкий вид.

Топливо было только для больниц, военных и пекарен. Электрическое освещение заменили свечи. Иерусалимская домохозяйка готовила еду на общем костре. А так как в регионе никогда не было много леса, люди разбирали на дрова деревянные перила, оконные переплеты, рубили мебель.

Единственной съедобной зеленью были одуванчики. Пищевой рацион снизился до уровня голодания — шестьсот калорий в день. Временная взлетно-посадочная полоса, годившаяся только для маленьких одномоторных самолетов, находилась там, где «воздушные силы» ишува совершали ежедневные рейсы по доставке лекарств, мелкого вооружения и руководителей ишува.

Стратегическое положение евреев было ужасно. Регион был арабским. Для защиты обширной городской территории Хагане пришлось так растянуть свои войска, что в них повсюду возникали течи. Арсенал составляли пятьсот винтовок и всякие остатки, в том числе минометы «Литтл Дэвид», столь эффективно использовавшиеся в Цфате. Эти «давидки» перебрасывали с места на место, чтобы создать у арабов впечатление, что у евреев их гораздо больше, чем на самом деле.

Евреи оказались перед необходимостью консолидировать свою территорию. Хагане удалось захватить арабское предместье Катамон, избавившись таким образом от враждебного анклава и выпрямив линию фронта. Другие попытки Хаганы потерпели неудачу. Атака на высоту у могилы Пророка Самуила, которая могла бы прикрывать прибывающие конвои, была отбита.

Еще одна атака была произведена на комплекс Виктории-Августы, чтобы установить прямую связь с еврейскими учреждениями на горе Скопус. Когда и эта атака провалилась, Еврейский университет, Национальная библиотека и госпиталь Хадасса оказались отрезанными от Западного Иерусалима. Чтобы достигнуть этих учреждений, конвоям приходилось пробираться через ряд враждебных арабских предместий. Ишув нехотя согласился принять для этих учреждений демилитаризованный статус, чтобы оставить их в действии и сохранить от разграбления.

В своей первой операции по прорыву блокады части Хаганы двинулись из Тель-Авива на осиное гнездо нерегуляров Абдул Кадара в районе Лидда — Рамле, взорвали их штаб-квартиры и очистили дорогу от снайперских гнезд. Но до Иерусалима предстоял еще долгий и кровавый путь.

В последнее время полковник Фредерик Бромптон по несколько раз в неделю встречался в форте Латрун с Гидеоном Ашем. Каждый из них действовал в качестве связного по срочному делу, имеющему отношение к другой стороне. Бромптона выбрали для этой работы потому, что он был нейтрален как чиновник: воплощение британской чистоты рук.

— Паршивое дело, эта ваша бомба, заложенная в Лидде, — сказал он. — Мы замечаем, что вы потихоньку выводите силы Пальмаха из киббуца Шемеш и развертываете их вдоль Баб-эль-Вад. Будь я военным, я бы сказал, что вы готовите удар, чтобы открыть дорогу.

Гидеон развел руками: ему ничего не ведомо.

— Это чертовски дорого обойдется, чертовски дорого, — сказал Бромптон.

— Может быть, если бы вы делали чуть больше, чем символическое патрулирование шоссе… — сказал Гидеон.

Бромптон ответил аналогичным жестом.

— Ну ладно, полковник. Перейдем к делу. У нас два главных вопроса. Во-первых, мы продолжаем протестовать против того, что арабы вооружают Храмовую гору. Мы насчитали там двадцать пулеметных и минометных точек и наблюдательный пункт на верхушке Наскального Купола. И если кто-нибудь закурит сигарету в подвале мечети Аль-Акса, то взорвется весь город.

— Вы же знаете, старина Гидеон. Арабы никогда не питали уважения к чьим-либо святым местам, даже к собственным.

— Черта с два, Бромптон. Евреи могли бы пустить хорошо нацеленный снаряд в купол Аль-Акса, но Бог это запрещает. Они держат нас за глотку в религиозном рвении.

Бромптон издал деликатнейший из своих смешков.

— А еще я собирался упомянуть о складах оружия в каждой больнице и школе Восточного Иерусалима, — продолжал Гидеон.

— Не собираетесь же вы сейчас учить арабов честной игре или демократии, Гидеон. Есть некоторые вещи, которых мы не станем делать, чтобы удержать мандат. Один лишь Бог знает, что мы можем потерять империю, потому что даже на войне есть гуманные границы. Эта игра с ними — грязная авантюра. Они ее примут. Вам останется лишь улыбаться.

Внезапно Бромптон проявил нервозность, на него не похожую. Гидеон подумал, что ему пришло на ум какое-то важное дело, до которого у него пока не дошли руки.

— Что еще у вас в повестке дня? — спросил Бромптон.

— Линия водоснабжения. Мы не можем восстановить ее и охранять без вашей помощи.

Бромптон был явно раздражен.

Гидеон вскочил.

— Дерьмо!

— Сядьте, Гидеон. Сядьте, пожалуйста, — сказал Бромптон, выказывая изрядную долю британского хладнокровия. — Я вам говорил, когда было голосование о разделе, что наша позиция изменилась от управления к нейтралитету. С одной стороны, вы убеждены, что мы настроены решительно про-арабски. Может показаться удивительным, но весь арабский мир обвиняет нас в том, что мы явные про-сионисты. На самом же деле ребята в нашей команде придерживаются середины.

— Я не просил у вас диссертации о британской справедливости. Я просил у вас воды для ста тысяч человек.

— Мы не можем ввязываться в восстановление водопровода. Мы выводим наши войска, и поскорее. У нас нет ни людей, ни желания это делать. Ясно же, что в наши задачи больше не входит удерживать ту или другую сторону от наращивания ее военной силы или от драки друг с другом. Мы продолжали, от случая к случаю, вступаться и пытаться спасать гражданское население. Мы вывели арабское население из Хайфы, Тверии и других мест. Вы от подобных предложений об эвакуации отказались. Но позвольте мне подчеркнуть, что мы не будем останавливать Каукджи и не будем останавливать Пальмах. Забыв все гадости, что мы делали друг другу в прошлом, все, чего мы теперь желаем, это уйти.

— Не запачкав рук, — сказал Гидеон.

— Не запачкав рук, — согласился Бромптон.

— Вы, полковник, плохой карточный игрок, — сказал Гидеон. — Что же у вас на уме на самом деле?

Бромптон виновато прокашлялся.

— Хочу вам кое-что сказать, что вы и сами уже знаете. Ваше положение в Иерусалиме ужасно. С Эцион-блоком покончено. Евреи в Старом Городе обречены. Может быть, Еврейское агентство считает, что это приемлемые потери, но что дальше? Если вам удастся продержаться до 15 мая, когда мы уйдем, то вы увидите Арабский легион после его однодневного марша до Иерусалима. Вместе с египтянами, которые придут с юга, и сирийцами и иракцами с севера они собираются беспорядочно сойтись в Иерусалиме. Гидеон, «План “Д”» опасен… нет, самоубийствен.

Гидеон не стал говорить о своей собственной яростной оппозиции «Плану “Д”». Британское командование, несомненно, было того же мнения и опасалось последствий упрямства ишува.

— Я уполномочен говорить от имени Британского правительства, начиная с премьер-министра и ниже и лично заклинать вас вывести ваше население из Иерусалима.

— Откуда эти внезапные угрызения совести?

— Честно, Гидеон?

— Честно.

— Как только араб почувствует превосходство в драке, у него останется только одно стремление — к полному уничтожению. Мы обязаны и далее предупреждать вас и убеждать эвакуировать Западный Иерусалим, потому что мы не возьмем на себя ответственность за убийство двадцати, тридцати, сорока, восьмидесяти тысяч гражданских лиц.

— Вы страшитесь за нас как за человеческие существа или в самом деле боитесь предстать перед всем миром с окровавленными руками?

— Как я уже сказал, мы придерживаемся середины. Но в любом случае мы не храним оружия в соборах, и мы не нацисты.

— Да, я вас понимаю, — сказал Гидеон.

— В таком случае вы наверно знаете, что восемьдесят шансов из ста за то, что будет самая большая резня за две тысячи лет.

— Мы в курсе.

— Ради Бога, Гидеон, вы должны все это сказать Бен-Гуриону. Как он может жить на свете после того, как позволил этому случиться? Как может любая ваша мечта об образовании нации пережить такую катастрофу?

— Конечно, я передам Старику ваше послание. Понимаете ли, есть проблема. Та же, что была у нас в Европе. Чтобы эвакуироваться, у нас нет места куда. Или я должен так понимать, что ваше предупреждение поступает вместе с великодушным жестом правительства его величества, раскрывающего свои объятия, чтобы принять к себе сто тысяч евреев или полмиллиона евреев в случае тотальной победы арабов? Нам не следует эмигрировать в Англию. А как насчет того, чтобы отправить нас в Уганду, Индию или Вест-Индию? А может быть, вы сможете уговорить американцев или канадцев дать нам убежище? Или что-нибудь из других ханжеских христианских демократий? Ах, полковник, наивный вы человек. Мы, евреи, отлично знаем, что ни одна слеза не прольется по поводу нашей гибели.

Гидеон встал и направился к двери.

— Гидеон.

— Да, Бромптон.

— Лично я весьма огорчен всем этим.

— Ничего. Быть евреем всегда означало: мы — народ, который живет в одиночку.

Ответ ишува пришел немедленно. Бен-Гурион приказал открыть Баб-эль-Вад. До сих пор Пальмах действовал только небольшими подразделениями, отрядами, патрулями. Еврейское командование привело в действие план операции «Нахшон», названной так по имени первого человека при Моисее, который прыгнул в Красное море, чтобы попробовать воду. Бригада Хар-Эль («Холм Бога») Пальмаха получила выматывающее кишки задание открыть Баб-эль-Вад на время, достаточное для проведения нескольких конвоев в Иерусалим. Одновременно ишув начал тайное строительство дорог в обход Латруна, в стороне от Баб-эль-Вад.

Самую стратегически важную позицию на Иерусалимском конце шоссе занимала арабская деревня Кастель, построенная на развалинах фортов римлян и крестоносцев. Расположенная на высоте, она господствовала над дорогой и была главной территорией, где организовывались рейды против еврейских конвоев.

Используя сведения, годами собиравшиеся Гидеоном Ашем в разведке, бригада Хар-Эль разделилась, ночью пересекла предательскую местность и захватила ключевые пункты вдоль дороги, выкинув оттуда арабских нерегуляров.

Одновременно группа из восьмидесяти членов Хар-Эль пробралась незамеченной по длинному и крутому склону холма к Кастелю. Схватка закончилась через несколько минут, и деревенские обратились в бегство.

Кастель оказался в руках евреев, и последовала бешеная операция на круглые сутки. Припасы грузились на машины по всей Палестине. К 30 апреля три больших конвоя доковыляли до Иерусалима.

Молва о захвате Кастеля докатилась с арабских деревень до Иерусалима вместе с недоверием. Арабскую общину до Табы сразу же охватила лихорадка. Хотя хаджи Ибрагим не давал своего одобрения и уклонился от участия, десятки его феллахов кинулись ответить на призыв вернуть Кастель.

Собравшись у подножия холма, мужчины беспорядочно вооружились — только для того, чтобы быть отброшенными. Без решительного и толкового руководителя арабы не смогли организовать и провести сражение, и после нескольких выстрелов наугад просочились обратно к своим домам.

На Абдул Кадара Хуссейни стали сразу давить, чтобы вернуть Кастель, переданного на попечение подразделения из девяноста резервистов Хаганы старшего возраста из Иерусалима. За несколько дней после потери Кастеля Абдул Кадар собрал отряд джихадовцев, толково расставил их и стал осторожно двигаться вверх по холму под прикрытием огня. Он занял позиции на безопасных местах, прижимая к земле немногочисленных еврейских защитников.

Оттуда раздался отчаянный призыв о помощи — их боезапас был катастрофически опустошен. Они не смогли бы сдержать арабской атаки. В это самое время грузовой пароход пробрался через британскую блокаду. Его груз оружия был быстро выгружен, и грузовик доставил его как можно ближе к Баб-эль-Вад. Когда он был остановлен арабской засадой, десяток пальмахников взяли пятьдесят тысяч патронов и направились в холмы кружным путем. Они проскочили сквозь линии Абдул Кадара, когда у защитников оставались последние патроны.

Абдул Кадар отдал приказ об атаке и сам возглавил войска. Они были встречены внезапным огнем, и поле покрылось трупами нерегуляров. Они отступили, и Хагана выслала патруль, чтобы осмотреть поле. Среди мертвых арабов они обнаружили тело Абдул Кадара Хуссейни.

Из всех арабских деревень от Хеврона до Наблуса мужчины кинулись в Кастель на такси, автобусах, автомобилях и грузовиках. Половина крестьян Табы — кроме хаджи Ибрагима — оказалась среди массы, пробиравшейся вверх по холму в нахлынувшей человеческой волне.

Командир евреев растолкал своих усталых людей, бросил им ящики с боеприпасами, выстрелил из своей винтовки, выругался, выкрикнул команды. Они просто не могли достаточно быстро стрелять, чтобы остановить арабов, и отступили.

Чувства, вызвавшие ярость арабов, теперь вылились в чистое горе, когда они нашли тело своего павшего вождя. Стреляя в воздух, рыдая и выкрикивая клятвы, они отнесли мертвеца вниз и отправили в Иерусалим. В этом одном из самых странных эпизодов войны арабы оставили лишь горстку людей для защиты Кастеля, ведь они на самом деле пришли сюда только для того, чтобы разыскать Абдул Кадара. Хагана быстро вернулась и на этот раз осталась.

Похороны Абдул Кадара, чей сосновый гроб плыл над головами десятков тысяч впавших в истерику арабов, стали крайним проявлением мусульманской ярости и горя. Они шли через Дамасские ворота, заполняя каждый дюйм узких улиц, и принесли ему самые высокие почести, похоронив на Гарамэш-Шариф вблизи Наскального Купола.

Когда вспышка боли и гнева перешла в тихое кипение, жителей Табы постигло отрезвляющее потрясение. Они втянулись в драку, отказавшись от долгого мирного сосуществования. Их внезапный боевой порыв сменился темным страхом.

Теперь Кастель надежно оказался в еврейских руках, а Таба, некогда нейтральная, стала враждебной деревней. Они больше не были неприкосновенными. То, что происходило по всей Палестине, случилось и с ними. Они страшились и подумать о том, что англичане уйдут из Латруна. Они останутся голыми, с сильным еврейским поселением на расстоянии брошенного камня. Каждый день шли разговоры об оставленных арабских деревнях, городках и даже городах. В Табе семьи начали поддаваться панике и бежать.

Хаджи Ибрагим не мог больше просто размышлять. Люди уезжали; а нерегуляры давили на него, чтобы установить наблюдательные и снайперские точки. И никаких денег от Фавзи Кабира. Вот-вот наступит момент, когда он получит приказ оставить Табу. Тяжесть этого давила на него. Была ли возможность, хоть какая-нибудь возможность, что они перенесут это, не будучи уничтожены одной или другой стороной?

Он нарядился в лучшее, спустился с холма, перешел шоссе, остановился перед сторожевым постом киббуца Шемеш и попросил разрешения повидаться с Гидеоном Ашем.

Глава одиннадцатая

Апрель 1948 года

Домик Гидеона Аша отличался от других. Как один из немногих оставшихся основателей киббуца, он был удостоен привилегии иметь собственный водонагреватель на крыше. Домик представлял собой двухкомнатную спартанскую штучку: маленькая спальня и чуть большая комната, служившая гостиной, столовой, кабинетом. Его отлучки из киббуца не позволяли ему пользоваться общей столовой, и киббуцники проголосовали за предоставление ему маленькой кухни. Пара личных телефонов на столе выглядела как заключительный аккорд его особого положения.

На стук в дверь Гидеон поднял глаза от вечной стопки документов.

— Войдите.

Охранник придержал дверь открытой, пока входил хаджи Ибрагим. Он попросил Ибрагима развести руки в стороны и начал его обыскивать.

— В этом нет надобности, — сказал Гидеон.

Они не виделись почти три года, и вначале воцарилась неловкость. Гидеон поднялся и протянул руку. Ибрагим взял ее, они по-медвежьи обнялись и похлопали друг друга по плечам. Гидеон махнул рукой на стул напротив.

— Твои сыновья в порядке?

Ибрагим кивнул. Они помолчали. Ибрагим отметил отсутствие роскоши, а также книги, занимавшие все свободное место — сотни книг, грудами в каждом углу.

— Я часто думал, как ты живешь, — сказал Ибрагим. — Здесь полно книг. Я даже вижу книги на арабском. На скольких языках ты читаешь?

Гидеон пожал плечами.

— На пяти… шести… семи.

— Это впечатляет. Ишмаель читает мне из палестинской «Пост».

Гидеон ощутил напряженность, но не показывал вида, пока араб старался поймать ускользающую ниточку беседы. Он открыл нижний ящик письменного стола, извлек бутылку шотландского виски и толкнул стакан по столу.

— Привет от наших британских защитников.

Ибрагим протестующе поднял руки.

— Ты же знаешь, мне от этого плохо.

— Вина?

Мухтар отказался. Гидеон открыл другой ящик, пошарил там, нашел палочку гашиша и бросил ее Ибрагиму.

— Ты покури. А я выпью, — сказал Гидеон.

— А охранники?

— Они не отличат гашиша от конского навоза.

Две затяжки, и напряженность смягчилась. Ибрагим вздохнул и опустил голову на руки.

— Все это — все равно, что пытаться замостить море.

— Что я могу сказать? Мы этой войны не хотим, Ибрагим.

— Я хотел бы быть бедуином. Они знают все приемы, как выжить. — Его ум затуманился после новой затяжки. — Я видел Рош-Пину. Проезжал через нее.

— На пути в Дамаск, где ты встретился с Фавзи Кабиром и Каукджи, а также с Абдул Кадаром, которого, плохо ли, хорошо ли, больше нет с нами. Полагаю, они позвали тебя не для того, чтобы пожелать тебе хорошего урожая от твоих оливковых деревьев.

— Так унизительно видеть, как мои люди бегут. Может быть, для евреев унижение не так чувствительно. Вас ведь унижали много раз и во многих местах. А нас унижение уничтожает.

— В чем дело, Ибрагим?

— На меня жутко давят, чтобы эвакуировать Табу.

— Знаю.

— Если я выведу своих людей, пусть на короткое время, смогу ли я вернуть их обратно?

— Если мы оставим киббуц Шемеш, позволят ли нам арабы вернуться? — вопросом на вопрос ответил Гидеон.

— Нет, конечно нет. Гидеон, что ты можешь мне сказать?

— Мы не проводим такой политики, чтобы выгонять арабов из Палестины. Ни один ответственный человек среди нас не питает иллюзий, что мы можем создать государство без мира с нашими соседями. Видит Бог, мы не хотим приговорить себя и своих детей к поколениям кровопролития. Мы пытались дотянуться до каждого арабского лидера. Но все они решили воевать.

— Можешь ты мне сказать… договаривались ли вы с какими-нибудь арабскими деревнями? Останутся ли какие-нибудь из них?

— Мы договорились. Даже с деревнями в Иерусалимском коридоре.

— О чем?

— Не идите на нас войной, тогда и мы на вас не пойдем войной. Все просто. В один из этих дней вы узнаете, что евреи Палестины планируют для вас лучшее будущее, чем ваши знаменитые братья по ту сторону границы.

— А если, допустим, я попрошу о том же для Табы?

Гидеон встал и вздохнул.

— Она стала враждебной деревней. Около трех десятков твоих людей находятся в ополчении Джихада. Более пятидесяти участвовали в нападении на Кастель. В Табу нерегуляры приходят и уходят, когда захотят. Другими словами, вы активно участвуете в попытке выморить голодом сто тысяч человек в Иерусалиме. Ибрагим, я не хочу предложить напасть на Табу, но стоит начаться войне, как верх берут неуправляемые силы.

— Я погиб, — сказал Ибрагим. — Как раз арабы-то меня и выживают.

— Знаю.

— Деревня на грани паники. Стоит кому-нибудь громко выстрелить в воздух, как все побегут.

Гидеон рассматривал обезумевшего человека, беспомощного перед нахлынувшими событиями. После мировой войны в Табе культивировалась ненависть к евреям. Многим не нравилась нейтральность, другие были слишком напуганы, чтобы ее придерживаться. Помоги им Бог, если они побегут.

Ибрагим с чувством взмахнул руками и встал, пошатываясь. Гидеон нацарапал несколько цифр на клочке бумаги и дал его Ибрагиму.

— По этим телефонам можно до меня добраться. Если у тебя будут личные трудности, постараюсь помочь.

— Если бы только мы с тобой могли сесть и обо всем поговорить, — сказал Ибрагим монотонным, отсутствующим голосом. — Мы бы обо всем договорились. Мы могли бы установить мир.

— Мы к этому всегда готовы, как только будете готовы вы.

Зазвонил один из телефонов. Гидеон слушал взволнованный лепет на иврите. Он сказал, что сейчас же придет, и положил трубку. Он с ужасом взглянул на Ибрагима.

— Иргун напал на арабскую деревню около Иерусалима. Дейр-Ясин.

— Что произошло?

— Была резня.

Гидеон Аш прибыл в Дейр-Ясин через час, чтобы немедленно оценить ситуацию. Деревня была оцеплена, и полковник Бромптон был там. Он поверил сообщению англичанина, так как оно соответствовало тому, что ему самому уже было известно, и отправил адъютанта, молодого офицера Пальмаха, обратно в Иерусалим с первым донесением.

Затем Гидеон приступил к неприятному делу — личному осмотру трупов, разговаривая с ранеными и восстанавливая события этого кошмара.

Запах горелого мяса и отвратительный дым сражения были невыносимы, невыносимы были сдавленные рыдания, прерываемые вспышками ярости и истериками. Он вяло предложил воспользоваться еврейскими средствами медицины, но раненые были слишком напуганы. Вой сирен, мчащихся туда и обратно, совсем доконал его. Он сделал все, что было в его возможностях.

Повидимому, что-нибудь в этом роде и должно было произойти. После того, как Хагана открыла дорогу на время, чтобы по ней смогли пройти три конвоя, арабы закрыли ее снова. В цепочке арабских деревень, используемых для подавления еврейского транспорта, деревня Дейр-Ясин на окраине Западного Иерусалима была одной из самых враждебных. Стремясь одержать такую победу, которая сравнилась бы с успехами Хаганы, Иргун собрал сотню людей и бросил их на деревню, чтобы захватить ее.

Но разведка Иргуна ошиблась. Им казалось, что они смогут обратить население в бегство, как было в случае с Кастелем. Они не знали, что в это время в Дейр-Ясине был крупный контингент Милиции джихада. Сопротивление оказалось яростным. Податливая цель становилась все более твердой по мере того, как разгорался бой. В то время Иргун был силой городских партизан, не обученных и не умевших вести полевой бой. Они продвигались медленно, и каждый захваченный дом взрывали.

Когда арабское ополчение отступило, они оказались лицом к лицу с обыкновенными крестьянами. Разразилась паника: деревенские пытались отделиться и сбежать, а Милиция использовала их как прикрытие. Гражданские попали под яростный перекрестный огонь. К этому моменту дисциплина иргунцев испарилась, они словно взбесились. Иргун нажимал, стреляя по всему, что двигалось.

Гидеон закончил свой осмотр и удалился в один из пустых домов; его тошнило. Полковник Бромптон вошел в комнату и закрыл за собой дверь, пока Гидеон приходил в себя.

— В итоге, кажется, более двухсот пятидесяти убитых, — сказал Бромптон. — Из них половина — женщины и дети.

Лицо Гидеона было мокро от пота. Он выдернул подол рубашки и вытерся им.

— Мы осуждаем это дело, — сказал он. — Хагана не имеет к нему отношения.

— О да, но все же ответственность на вас, не так ли?

Гидеон стиснул зубы и кивнул. Он знал, что евреи несут ответственность. Он поднял свою обрубленную руку.

— Багдадское гетто. Когда-нибудь слыхали о нем? Всю жизнь я живу с убийствами. Но только это — другое. Его совершили евреи. Уравновешивает ли оно сотню других, совершенных арабами?

— И это все, что вас беспокоит — равный счет?

— Нет, конечно. Защитный рефлекс. Я жил среди арабов. Я их любил. И хотя я утратил большую часть этой любви, я продолжал верить, что бок о бок мы могли бы сделать кое-что… прогресс… несомненное качество жизни… порядочность… уважение друг к другу. Мы бы подали пример, и когда другие увидят… они придут, чтобы говорить с нами о мире. Я еврей, полковник, и мне мучительно думать, что нас заставляют делать такое, чтобы выжить. Я могу простить арабов, убивающих наших детей. Я не могу простить их за то, что они заставляют нас убивать их детей.

— Итак, чистота сионистской мечты запачкана уродливой действительностью, — сказал Бромптон. — Копание канав, осушение болот и песни у костра — не совсем то же, что объявление независимости. Пока вы были в ваших синагогах, молились и молча принимали преследования, вы могли требовать от себя возвышенного набора правил. Вы потребовали для себя своей судьбы, хорошей или плохой, а для этого надо запачкать руки.

— Согласен, мы сделали гадкое дело. Но арабы ответят вне всяких пропорций.

— И будут продолжать делать это еще сотню лет, — сказал Бромптон. — Первая резня мусульман евреями. Вы им подарили великолепную отправную точку и навеки — сноску в учебнике истории.

— Видит Бог, мы не хотели ничего подобного.

— Честная борьба и все такое? Если я не ошибаюсь, вы говорили, что раз начинается война, события ее перехлестывают. Вы могли помешать этому, Аш.

— Как!?

— Держа Иргун под контролем. Это ваши люди. Вы за них отвечаете.

Гидеон наклонился к окну и взглянул на ряды трупов на носилках, которые тащили солдаты в противогазах. Гидеон сжал зубы от физической боли.

— Так что все ваши годы страстного идеализма и праведных мечтаний подвергнутся суровым испытаниям. Вы надавали нам уйму ханжеских советов. А теперь я их вам дам, — сказал англичанин.

Гидеон повернулся и твердо взглянул на него.

— Увидите Бен-Гуриона — так скажите ему, что надо распустить Иргун. Если вы будете и дальше позволять, чтобы среди вас была маленькая частная армия, то кончите той же анархией, что царит в арабском мире. Позволите этому продолжаться, как ирландцы с ИРА, — приговорите себя к вечному хаосу.

— Мы это знаем. Это лишь одна из множества проблем.

— Но ни одна другая не имеет такой важности, — ответил Бромптон. — Должна быть только одна центральная власть.

Позже в тот же день адъютант Гидеона вернулся из Иерусалима, и он снова разыскал полковника Бромптона.

— Сейчас в Тель-Авиве созывается пресс-конференция, — сказал Гидеон. — Нападение на Дейр-Ясин осуждается. Была встреча с Иргуном. Они повторили свое обвинение, что деревня была главной базой для операций против еврейского транспорта. Они заявляют также, что шесть раз предупреждали мухтара и деревенских старейшин, чтобы они это прекратили. Они далее предупреждают, что если арабы используют в будущем деревни в качестве военных баз, то им лучше сначала удалить оттуда гражданское население.

— Так что же, восстанавливается старая линия сражения?

— Не странно ли, что евреи опять завязли в грязном деле, которым никто больше не хочет заниматься? Вы с вашими друзьями-мошенниками во всех этих форинофисах в глубине души знаете обо всей этой жестокости и зле, которые исходят от мусульманского мира. Но вы боитесь вывести ислам на свет и сказать вашим людям: смотрите, вот с чем нам приходится жить. Нет, пусть этим занимаются евреи. Мы снова одни на баррикадах, и нас бранят наши чопорные так называемые союзники из западных демократий. Ислам собирается еще до конца столетия перевернуть все вверх дном, и вам лучше бы собраться с мужеством и заняться этим. Одиноко здесь, Бромптон. Одиноко.

Фредерик Бромптон избегал сердитого взгляда Гидеона Аша.

— Проводить вас обратно в Иерусалим?

— Пожалуйста.

— Да, Аш, первая резня всегда самая худшая.

— Если вы говорите о том, что это дело всегда будет приемлемо для еврейского народа, то вы ошибаетесь. Мы не боимся взглянуть на себя. Мы не прячем свою грязь.

— Пусть так, но боюсь, что арабы приговорили свои будущие поколения к мести.

К тому времени, когда хаджи Ибрагим вернулся из киббуца Шемеш, все население деревни собралось на площади, подходили и из соседних деревень. Раздался вздох облегчения, когда они увидели своего мухтара.

— Хаджи Ибрагим! Совершено ужасное убийство!

— Евреи перебили всех в Дейр-Ясине!

— Тысячи зарезанных!

— Они отрубали младенцам руки и ноги!

— Бросали стариков в колодцы!

— Они разрезали животы беременным женщинам, а плод брали для упражнений в стрельбе!

— Теперь евреи нападут на Табу!

Ибрагим собрал в хане шейхов и старейшин. Собрание было беспорядочным. Все жаловались, но никто ничего не предлагал. Страх был слышим, обоняем и видим. Ибрагим пришел к своему выводу. Он решился на последнее, что было в его силах, чтобы удержать деревню. Для этого надо было открыто выйти из повиновения Фавзи Кабиру, избавить Табу от джихадского ополчения и добыть у Гидеона обещание не нападать. Он велел всем разойтись по своим домам и участкам. Они нехотя подчинились.

Пока хаджи Ибрагим отчаянно искал способа изменить ход событий, арабы совершили отмщение за Дейр-Ясин. Конвой медицинского персонала выехал из Западного Иерусалима, чтобы помочь госпиталю Хадасса на горе Скопус. Он должен был проехать через арабский Восточный Иерусалим по дороге, находившейся под контролем англичан. Когда до расположения англичан оставалась сотня ярдов, арабы среди белого дня захватили в засаде безоружный конвой Красного Полумесяца и убили семьдесят семь врачей и медсестер. Англичане оставили нападение без ответа.

Но евреи не побежали ни из Иерусалима, ни еще откуда-нибудь.

На обезумевшее арабское население убийство Хадасского конвоя произвело эффект бумеранга. Совершив отмщение, они теперь боялись, что евреи отплатят им тем же, и их страх разрастался, как эпидемия.

Хотя хаджи Ибрагим велел своим людям оставаться по домам, они начали ускользать и убегать. Десяток семей одной ночью, десяток другой. Он утратил контроль над положением.

На третий день утром он стал в мечети изучать оставшихся в лицо, зная, что больше не сможет удержать их вместе. Когда закончилась молитва, он поднялся на кафедру и велел всем собраться на площади со своим имуществом и приготовиться к эвакуации Табы и Аялонской Долины.

Глава двенадцатая

Что может оставить в жизни двенадцатилетнего мальчика более глубокий шрам, чем память о феллахах родной деревни, складывающих свои орудия возле могилы пророка? Они оставляли их там, потому что могила находится на священной земле, и только самые подлые из негодяев украли бы их из такого места.

— Мы вернемся вовремя, чтобы собрать урожай. Каир заверяет нас в этом.

— Да, может быть, через неделю.

Что сохранить? Что бросить? И какая разница, если оставляешь свое поле и свой дом?

Мой отец сидел за своим столом возле кафе, спокойно отвечая на вопросы, отдавая распоряжения и стараясь составить план.

Он полагал, что двигаться мы будем очень медленно, и рассчитывал добраться до Яффо за три дня. Нескольким мужчинам из нашего клана он поручил найти около Рамле подходящее поле или лесок, где можно будет остановиться лагерем в первую ночь. Я сидел с деревенскими записями рядом с отцом, подсчитывая людей. Оставшихся выходило больше шестисот. Тех, кто еще оставался.

Он приказал нагрузить едой на четыре дня тележки, запряженные осликами и быками, и собрать их на деревенской площади. Забрать надо все, что имеет ценность, потому что может быть придется что-то продать, когда доберемся до Яффо. Каждой семье можно взять одну — две козы или барана, чтобы зарезать для еды либо продать на базаре в Яффо. В остальном отец разрешил брать только самое необходимое.

Кабир-эфенди все еще не прислал обещанные средства, поэтому каждому жителю деревни придется продать все до последней рубашки, чтобы заказать судно до Газы.

Женщины бегали туда-сюда между своими домами и тележками, нагружая их и истерично рыдая. Когда тележки наполнились, женщины стали собирать вещи в простыни и одеяла, завязывая их узлами, чтобы нести на голове.

— Да, — сказал отец, — все ружья и боеприпасы нужно забрать.

— Сколько воды, хаджи Ибрагим?

— По два кувшина на семью и сколько нужно для двух животных.

— Евреи захватят деревню? Они взорвут наши дома, после того как разграбят их?

— Этого мы не узнаем, пока не вернемся, — отвечал Ибрагим.

— Станут они вскрывать могилы?

— Не думаю.

— Что делать с этим украшением?

— Сможешь его продать — возьми.

— Куры? Сундуки с приданым? Фотографии? Семена?

— Одеяла… возьмите побольше одеял. Ночью будет холодно.

— Коран?

— По одному на семью.

— Наверно, евреи заберут все, что растет у нас на полях.

— Если только раньше не доберется до него Милиция джихада.

— У меня шесть дочерей. Кто их защитит?

— Каждый клан выделит свою охрану.

По мере того, как площадь заполнялась людьми и росли паника и отчаяние, мужчины начали ругаться и драться друг с другом, а всю работу делали женщины. Пошли дикие рассказы о резне в Дейр-Ясине. Говорили, что стариков обезглавили, молодых мужчин кастрировали, а всех женщин изнасиловали. «Иргун идет!»

Кое у кого были родственники в Яффо, но большинство нуждалось в крове. У отца был близкий родственник, процветающий торговец, и мы сильно зависели от него. Ибрагиму хотелось пойти вперед, найти прибежище и нанять судно, но он боялся оставить нас одних.

Английские джипы проносились от форта Латрун, то предлагая помощь, то говоря, что ничем не могут помочь. Они освободят дорогу до самой Рамле, но не смогут сопровождать нас дальше. Мы с ужасом думали о том, что поблизости находится тысячная Милиция джихада.

— Не бойтесь. Не бойтесь. Будем держаться вместе, — говорил отец.

Мы с мамой обходили наш дом, кажется, уже в сотый раз, чтобы еще раз взглянуть на него и поплакать, и посмотреть, что бы еще положить на тележку. Я решил, что мой святой долг — смотреть за Надой. Нам уже давно не разрешали играть друг с другом и дотрагиваться друг до друга, но я попрежнему любил ее и она любила меня. Я буду защищать ее своим кинжалом.

Я видел, как отец вошел в лавку вместе с дядей Фаруком, они закрыли за собой дверь и что-то возбужденно обсуждали. Я проскользнул туда через заднюю дверь и стал слушать.

— Мы оставим две — три порожние тележки, — говорил Ибрагим. — А ты забери из шкафов самые нужные вещи. Остальное отдай любому, у кого есть место.

— Ты с ума сошел, Ибрагим, — спорил Фарук. — Мы смогли бы наполнить пятнадцать или двадцать тележек, будь они у нас. А как ты говоришь — это значит почти все оставить евреям. Если бы освободить все шкафы и забрать в Яффо товары да еще сорок — пятьдесят баранов, то это дало бы нам те деньги, которые нам так отчаянно нужны.

— Может быть, Магомет пошлет ангела, чтобы доставить все это в Яффо?

— Разве не мне поручалось двадцать лет организовывать транспорт для доставки нашего урожая? — возразил Фарук. — Я знаю, где есть грузовики. Знаю, где есть автобусы. В Бейт-Джараше есть автобус. Я могу его забрать. Дай мне человек пятнадцать. Вечером сделаю набег на Бейт-Джараш. Мы выкинем сидения и загоним на освободившееся место наш скот. Завтра в полдень встретим вас на дороге.

— Не пройдет и пяти минут, как Джихад отберет автобус.

— Но не с пятнадцатью вооруженными мужиками на крыше.

План, казалось, вполне имел смысл, но отец с подозрением относился к моему дяде. В Яффо у отца была в банке почти тысяча фунтов. Частично это были его собственные деньги, остальные положены по поручению деревенских. Счет был на Фарука.

— Дай-ка мне банковскую книжку, — сказал Ибрагим.

— Конечно, — немножко с обидой ответил дядя.

Он открыл ящик кассы, порылся там и вручил отцу чековую книжку банка Барклая. Отец пролистал ее до последней страницы, прищурился и казался довольным тем, что на счету было верное число.

— Хотел бы я сам возглавить набег, — сказал отец. — Но если мы не отправимся отсюда до полудня, боюсь, начнется всеобщая паника. Без меня они не доберутся дальше главной дороги. Возьми по четыре человека из каждого клана, молодых мужчин без семейных уз. Пусть Амджаб из нашего клана возглавит набег. Нельзя, чтобы дело испортили.

— Ты умница, Ибрагим. В Яффо может случиться нужда. Мы сможем все распродать ради будущего.

Он ушел собирать свой отряд для набега. Отец, казалось, неожиданно пал духом. Он прислонился к стене, глубоко вздохнул и совсем тихо заплакал. Потом увидел меня и вышел.

— Это сумасшествие, — прошептал он. — Нам нельзя оставлять Табу, Ишмаель.

— Но почему, отец?

— Испуганную собаку не остановит и голос хозяина. Эти здесь — мои дети. Они не виновны. Их будут обманывать. Они не смогут принимать решения. Они будут умирать от голода и жажды. Их ограбят. Женщин будут насиловать. Я — это все, что у них осталось. Я обязан их защитить.

— Евреи, должно быть, дикари, — сказал я.

— Да не евреев я боюсь, — ответил он как-то странно.

— Даже после Дейр-Ясина?

— Даже после Дейр-Ясина. Уважающие себя люди не оставляют своих домов и полей без битвы. Аллах послал меня заботиться о них.

— Ты доверяешь дяде Фаруку?

— Пока у меня банковская книжка. — Вдруг запнувшись, он выпрямился и испустил глубокий вздох. — Оседлай-ка эль-Бурака, — велел он мне, — и приведи его на площадь.

Суета подняла облако пыли, смешавшейся со смятением и непрерывными причитаниями и проклятиями. Один из шейхов стоял на невысокой каменной стенке около колодца и кричал:

— Неужели нет никого, чтобы остаться и драться!

— Нам нельзя оставаться, — кричал другой. — Если останемся, нас арабские военные повесят как предателей.

Никогда не забуду, как мой отец ходил среди них, как святой, спокойно проверяя все тележки и отвечая на вопросы. Он давал указания мужчинам, как править тележкой, а маленьким детям велел забираться наверх на кучу барахла. Женщины пойдут пешком, неся пожитки на голове, а младенцев — в шалях на бедре. Отец ставил охрану, когда я привел ему лошадь. Он уселся в седло.

— Не оглядывайтесь, — сказал он и велел двигаться.

На шоссе несколько джипов с английскими солдатами включили сирены и остановили движение. Никого и ничего не было видно на дороге, когда мы шли мимо киббуца Шемеш.

Скоро тележки начали ломаться, заставляя нас останавливаться. Те, что нельзя было быстро починить, мы сталкивали в кюветы, поклажу распределяли на остальные, а они едва ее выдерживали. Время от времени автобусы и грузовики сгоняли нас с шоссе на обочину. Вдалеке была слышна стрельба, и потом нас поглотила буря.

Когда деревенские скрылись из вида, Фарук покинул Табу, пересек шоссе, подошел к воротам киббуца Шемеш и спросил Гидеона Аша.

— Все сбежали, кроме меня и еще четырнадцати человек, согласившихся остаться, и полдюжины верных семей спрятались. Таба — наша земля. У меня нет сил остановить ни вас, ни джихад, если они захватят деревню. Сдаюсь на вашу милость.

Гидеон сразу же разгадал манипуляции Фарука. Хагана использует высокое положение Табы для наблюдательного поста и станет защищать позицию. Поскольку жители остались, евреи скорее всего их не тронут. Если евреи победят, Фаруку достанется вся Таба.

Если же Аялонскую Долину захватят регулярные арабские армии, Фарук будет там не только для того, чтобы их приветствовать, но и чтобы потребовать для себя киббуц Шемеш. Вот что значит арабское братство, подумал Гидеон.

— Я направляю в Табу взвод Пальмаха, — сказал Гидеон. — Скажи своим людям, что их не тронут. Немедленно докладывай мне обо всех передвижениях Джихада.

Фарук подобострастно кланялся и заверял Гидеона в лояльности.

— А твой брат догадывается о том, как красиво ты его уделал? — сказал Гидеон.

— Как вы можете такое говорить, когда у меня одного нашлось мужество остаться?

— Да… конечно… Теперь ты можешь отправиться в мечеть и молиться за ту сторону, которая даст тебе больше.

— Пока что, — ответил Фарук, — я буду действовать как мухтар и распоряжаться деревенскими делами.

Глава тринадцатая

Поломанные, дребезжащие тележки, орущие ослы и быки, женщины с подвешенными в платках за спиной младенцами, плетущиеся пешком, неся на голове огромные узлы, и плач отставших, как разматывающаяся из клубка ниточка, медленно продвигались к Рамле. Это было больше похоже на неуклюжую, угрюмую массу, смешанные ряды войска, нелепо ведомого человеком — моим отцом, — одетым в свою лучшую одежду, верхом на чудесном жеребце.

Мы достигли окраины города как раз перед наступлением темноты, и нас грубо отправили на большое поле, огороженное кактусами и охраняемое злобной Милицией джихада. Это ведь были наши собственные люди, обыкновенные деревенские и горожане, в обычной жизни мягкие и радушные. Но оказавшись при власти и оружии, они превратились в нечто безобразное.

На лошадь моего отца посматривали с завистью, и я понял, что отец немедленно раскусил наших стражей. На поле уже находились люди из других деревень, тысячи людей. Это было море людской нищеты. Не было ни воды, ни санитарии.

Хаджи Ибрагим отметил вешками границы своей территории, поставил охрану и созвал шейхов.

— Передайте приказ, — сказал он. — Есть только по чуть-чуть. Если заметят, что у нас с собой запас продуктов, на нас совершат набег.

В Рамле отца хорошо знали. Многие торговцы задолжали ему, и теперь было самое время спросить долги. Он поручил свою лошадь Омару и взял меня, Джамиля и Камаля в город, чтобы заняться этим.

Лавки были закрыты, железные решетки опущены и заперты на висячие замки. На многих были надписи: «Только на английские фунты». Базар, где семья десятилетиями держала лавку, торговал чуть ли не отбросами. Всякий, у кого было хоть что-нибудь, старался держать это при себе. Ибрагим разведал задние улицы, где торговля шла шепотом и по возмутительным ценам. Попробовал пройтись по домам. Все, кто имел дела с Табой, должны были слышать о нашей эвакуации, но теперь предусмотрительно попрятались. Вдруг оказалось, что в Рамле у отца больше нет друзей.

Мы вернулись на поле с пустыми руками, и немота овладела мной. Кругом голодные дети, но решено было не показывать, что у нас много продуктов. Везде были испытующие глаза.

Мы жались вокруг маленького неряшливого костра возле шоссе. Джихадские машины проезжали туда и обратно. Солдаты стреляли в воздух. Отец заметил, что они это делают, потому что звук их ружей помогает им увериться в собственной храбрости. Большой аэропорт Палестины был неподалеку, и скоро за него будет свирепая битва; джихад накачивал в себя храбрость.

Костер догорал. На поле воцарилось мрачное молчание. Хаджи Ибрагим сидел с каменным лицом, стараясь осознать, что ему выпало. Я как всегда сидел как можно ближе к нему. Семья жалась на земле друг к другу, засыпая прерывистым сном. Отец начал бормотать вслух.

— Надо было мне послушаться шейха Аззиза, — бормотал он. — Бедуины остерегаются любых армий, и еврейских, и арабских. Он-то выживет. А что произошло бы, если б он обнаружил шестьсот человек на пороге Ваххаби? Как их может прокормить пустыня? К чему мы пришли, Ишмаель…

— Мы еще можем вернуться, — сказал я.

— Нельзя заставить водопад течь вверх по склону, сын мой, — сказал он. — Мы арабы и должны платить за глупую гордость. Лучше всего было бы позволить нескольким хагановцам остаться в Табе. Думаю, Гидеон не лгал, когда говорил, что евреи скорее нам братья… чем эта Милиция джихада. И все же надо молиться, чтобы арабские армии сокрушили евреев.

Он кивнул, задремал, проснулся и забормотал снова.

— А у этого Фарука теперь и скот, и лавки. Нужно беречь каждую лиру, попавшую нам в руки… надо найти себе другую землю… может быть, я останусь в Яффо и открою лавку… я устал руководить людьми… по крайней мере, мы знаем, что евреи никогда не смогут взять Яффо.

— Отец, ты очень устал. Спи. Я посторожу семью.

— Да, Ишмаель… я теперь посплю… буду спать.

Бестолковость первого дня усилилась морозным утром. На поле царил голод, а отец распорядился не есть. Несмотря на охрану, тележки многих семей ограбили.

Хаджи Ибрагим пошел на собрание мухтаров полдюжины деревень, пытавшихся разобраться в утренних слухах. Все деревни, казалось, бредут в разных направлениях, добираясь до близкого к ним племени на арабской территории. Никто не знал, какой маршрут безопасен, а какой закрыт из-за боев. У нас был только один выбор — Яффо. Там лежали в банке наши деньги, и туда должен был прибыть дядя Фарук с автобусом, нагруженным нашими припасами и скотом.

Один за другим кланы покидали поле, устремляясь в разных направлениях в обстановке всеобщей неопределенности. Не было никаких арабских властей, которые дали бы совет относительно дорог и распределили бы продовольствие. Нигде не было видно и англичан.

— Надо нам пробиться сегодня изо всех сил, во что бы то ни стало. Мы должны добраться до Яффо.

Снова оказавшись на дороге, мы стали частью орды, тянущейся к иллюзии безопасности. К концу второй ночи мы достигли окраины города, и хотя все неимоверно устали, вид маяка и минаретов взбодрил наш дух. Там были англичане, и нас собрали в большом парке возле русской церкви на окраине города. Очерчивая границу территории своих людей, отец посчитал, что кое-что из скота можно заколоть для еды. Правда, я заметил, что он был отчаянно озабочен тем, что дядя Фарук не соединился с нами. Но от вопроса он отмахнулся.

— Ты же видел сумятицу на дороге. Возможно, это займет побольше времени, чем мы думали. К утру он наверняка будет в Яффо.

С этими словами Ибрагим отправился, а за ним следом и я, к дому нашего родственника, господина Бассама эль-Бассама, владевшего торговой компанией. Фарук больше двадцати лет покупал у него припасы для деревни. В худые годы отец несколько раз одалживал ему деньги и передавал наш урожай для экспорта. В нашем мире все построено на делании и выплате долгов, но Бассам эль-Бассам уже пропустил все сроки и знал об этом.

Отца он приветствовал с обычной теплотой, но можно было заметить, что визит не слишком его осчастливил. Позади его маленького прилавка находилась контора и склад, пропитанные запахами пряностей и кофе, охраняемые личной свитой Бассам эль-Бассама из шести человек.

Когда кофе поспел, они попытались просеять слухи и разобраться во внезапном массовом бегстве арабского населения.

— Не знаю, когда и где это началось, — сказал господин Бассам. — Мэр Хайфы — дурак из дураков. Ему посоветовали убрать из города сто тысяч наших людей.

— Но иначе надо было примириться с победой евреев, — сказал отец.

Господин Бассам взмахнул руками.

— У меня родственники остались. И им теперь получше, чем тебе. Я скажу тебе, хаджи Ибрагим, когда это началось. Через две минуты после голосования за раздел наши богатые граждане удрали из Палестины, чтобы сохранить свои удобства.

— Что здесь за ситуация?

— В Яффо арабов семьдесят тысяч или больше. Мы хорошо вооружены. Но Яффо — это кусок мяса внутри питы. На севере — Тель-Авив, а под нами — еврейский город Бат Ям. — Он доверительно наклонился поближе к отцу. — Я говорил с одним командиром Хаганы, хорошим приятелем. Евреи утверждают, что в их планы не входит напасть на Яффо. И это подтвердил мой хороший английский друг, полковник Уинтроп. Яффо вне границ еврейского государства, и англичане полны решимости проследить напоследок, чтобы она осталась в арабских руках.

— Завтра я первым делом должен пойти в банк Барклая, — сказал отец. — Пойдешь со мной?

— Конечно.

— И завтра, когда приедет Фарук, у нас будет на продажу много запасов, а также скота. Есть и фамильные ценности. Мы хотим обратить все в наличность и как можно скорее нанять судно до Газы.

— Предоставь все мне и будь уверен, брат мой, что я не возьму за комиссию ни одной лиры. Я куплю ваши запасы по хорошей цене и найду честного покупателя для скота. Личные вещи лучше выставить на открытом рынке.

— Надеюсь, наша остановка в Яффо не будет долгой, — сказал отец. — Как добыть судно до Газы за гуманную плату?

Господин Бассам поразмышлял вслух, перебирая в уме возможности.

— Капитаны нескольких маленьких греческих судов работают вдоль берега. Кое-кого, с Кипра, я знаю лично. Но предосторожность не будет лишней. Ты же знаешь этих греков. Они берут задаток и больше не показываются. А другие судовладельцы оставляют пассажиров голодать. Позволь мне заключить эту сделку, хаджи Ибрагим.

Позволить Бассаму эль-Бассаму заключить нашу сделку не входило в планы отца, но и обойтись без него было невозможно.

— Сколько это будет стоить?

Господин Бассам вспотел, начал говорить сам с собой и спорить правой рукой про-тив левой.

— Ну, для этой толпы, что с тобой, больше трехсот пятидесяти фунтов.

— Но это же грабеж. До Газы плыть не больше одного дня.

— Дело не в длине поездки, а в риске. Владельцы судов играют в опасную игру. Лучше заплатить чуть больше и иметь надежный чартер. Я всю свою жизнь в этом порту. Я найду надежное судно. К сожалению, может понадобиться задаток.

— Мы решим с этим после того, как приедет Фарук, а я побываю в банке. Последний вопрос. Можно здесь где-нибудь приютиться?

— Не исключено. Район по соседству с Тель-Авивом практически пуст. Там, правда, постреливают, но в целом место безопасное. Я обшарил две или три улицы, расположенные рядом друг с другом, они почти пустые. Советую тебе как можно быстрее все продать за наличные. Посмотри на мой склад. Его почти обчистили. В округе действуют четыре или пять милиций, они забирают все под угрозой оружия. Порядка нет. Наша собственная полиция либо беспомощна, либо берет бакшиш, — сказал он, потерев пальцы, что означало дать взятку.

— Но большая часть наших запасов — это продукты, — сказал Ибрагим.

— Продай их. Христианские церкви решили создать благотворительную кухню в церкви Святого Антония. Ты можешь быть уверен, что получишь раз в день еду для своих людей. А что касается тебя самого, — ты мой почетный гость.

Хаджи Ибрагим поблагодарил Бассама эль-Бассама, время от времени он пообедает у него, но желает оставаться поближе к деревенским. Он был бы, однако, благодарен, если Бассам поставит в свою конюшню его лошадь.

— Эль-Бурак отправится со мной в Газу, — сказал он.

Отцу и господину Бассаму удалось найти целый квартал пустых домов на самой северной окраине города, в районе, называемом Маншия. Это были очень бедные маленькие ветхие домики, втиснутые друг против друга на грязных, незамощенных улицах. Это были худшие из притонов, некогда пристанище дешевых проституток, контрабандистов, воров, нищих. Большинство домов воняло мочой и испражнениями и разрушено до невозможности ремонта. Это был неважный кров, но все же это лучше, чем оставаться под открытым небом, где все время на нас пялились завидущие глаза. Кажется, из всех мухтаров, оказавшихся сейчас в Яффе, лишь мой отец сделал нужные приготовления для своих людей. Большинство же все бросило и сбежало. У тысяч вокруг нас не было совершенно ничего, они были в отчаянии и час от часу становились все более опасны.

— В двух улицах отсюда, — сказал господин Бассам, — находится открытый рынок. Евреи все еще приезжают из Тель-Авива торговать. Бизнес процветает. Вы получите лучшую цену за драгоценности и личные вещи.

Было уже совсем поздно, когда мы вернулись в наше расположение в парке. Отец велел всем быть готовым отбыть с рассветом. Он спросил о Фаруке, но ему сказали, что на шоссе начались тяжелые бои и его скорее всего задержали.

На рассвете мы двинулись в кварталы Маншия. Мы выбрали компактное место, чтобы быть поближе друг к другу. Через несколько домов в северном направлении начинался еврейский город Тель-Авив, те его кварталы, что были населены главным образом восточными евреями из Йемена. На улицах между двумя городами жило когда-то смешанное соседство, некоторые евреи и арабы переженились между собой и жили в нищете. Теперь это стало брошенной ничейной землей.

У нас не было ни малейшего представления, сколько мы будем жить в Яффо. Скот кормить мы больше не могли, и отец велел согнать его вместе, выбрал двух наших самых толковых торговцев и отправил их продать его. Женщинам велели отнести вещи на базар и тоже продать. У всех женщин были фамильные вещи и драгоценности из приданого, но все это не представляло большой ценности. Деньги следовало отнести обратно отцу. К девяти часам все уже вернулись из своей торговой вылазки и положили наличность на одеяло перед Ибрагимом. Я пересчитал ее. Окончательно это составило жалкую сумму меньше чем в две сотни фунтов. Даже не близко к тому, что нужно уплатить за чартер. Много меньше было оставлено на питание в Газе или приобретение земли для временного поселения.

— По крайней мере у нас есть это, — сказал отец, похлопывая банковскую книжку под одеждой. — Теперь главное, чтобы Фарук поскорее добрался сюда. Деревенские запасы и стадо дадут нам надежную основу.

Пришло сообщение, что бои на шоссе прекратились и восстановлено нормальное движение к Яффо. Отец рвался вернуться к Бассаму эль-Бассаму, ведь дядя Фарук наверно уже добрался сюда и связался с ним. Мы прибыли в торговую компанию еще до десяти часов, когда должен быть открыт банк. Никаких вестей от Фарука.

— Это же драка. Это же драка, — говорил господин Бассам. — Фарук же умница. Он доберется.

— Нет деревни без навозной кучи; и вот я чувствую запах нашей, — сказал отец. — И мне это не нравится.

— Давай-ка отправимся в банк. А о Фаруке потом подумаем.

Нам повезло, что с нами был господин Бассам: в банке все как с ума сошли. Похоже, десять тысяч людей пытались одновременно забрать свои деньги. Господин Бассам знал управляющего, англичанина мистера Говарда, и мы пробились сквозь толпу и юркнули в его кабинет.

Господин Говард был в отличном европейском костюме и вдали от хаоса казался спокойным.

— Вы знаете брата хаджи Ибрагима, Фарука аль-Сукори из Табы, — сказал господин Бассам.

— Да, конечно. Имел удовольствие, — ответил банкир.

— Мы хотим забрать наши деньги, — сказал хаджи Ибрагим. — Семьсот пятнадцать фунтов. Кое-что из этого мое, кое-что принадлежит деревенским.

— Понимаете ли вы, что филиалы Барклая есть повсюду и было бы благоразумно, так сказать, не класть все яйца в одну корзину. Известно вам место вашего назначения?

— Газа.

— Если вы заберете только часть вашего вклада, достаточную, чтобы благополучно добраться на юг, я мог бы дать вам доверительное письмо, по которому вам уплатят в Газе.

— Я не понимаю таких вещей, господин Говард.

— Господин Говард всего лишь заботится о сохранности твоих денег, — сказал господин Бассам. — Уверяю тебя, что это нужно.

— Я ценю ваш интерес. Однако я чувствовал бы себя гораздо лучше, если бы мог потрогать пачку у себя в кармане.

— Как хотите. Есть у вас банковская книжка, хаджи Ибрагим?

Отец полез под одежду, вытащил книжку как волшебный ключ к жизни и протянул над столом. Лицо господина Говарда сейчас же нахмурилось, как только он взял книжку и перелистал ее. Мы с отцом сейчас же поняли, что он чувствует себя крайне неловко.

— Что-нибудь не так? — спросил Ибрагим.

— Счет закрыт.

— Но это же невозможно. Сумма на последней странице гласит, что у нас больше семисот фунтов в вашем банке.

Господин Говард прокашлялся и с жалостью взглянул на отца. Побледнев, Ибрагим понял, что на него свалилась беда.

— Отметка о последнем востребовании денег тщательно стерта. Но взгляните на печать на первой странице и под последним вкладом и обратите внимание, что уголок книжки отрезан.

— Я не умею читать, что гласят печати. Очевидно, они на английском языке.

Господин Говард передал книжку господину Бассаму.

— Печать гласит, что счет закрыт, хаджи Ибрагим.

Отец схватил книжку и дал ее мне. Я не мог взглянуть ему в глаза для подтверждения.

— Я ужасно огорчен, — сказал банкир. — Ужасно огорчен.

Отец кипел всю обратную дорогу до торговой компании и взорвался в офисе господина Бассама.

— Вечером возвращаюсь в Табу! Мышь ждут большие похороны!

— Я понимаю, что это ужасный удар, но там шли тяжелые бои на всей территории.

— Не волнуйся. Я везде смогу пройти. Я не успокоюсь, пока мои руки не сомкнутся у него на шее! Я ему вырву кадык!

— А что, если с тобой что-нибудь случится, отец? — воскликнул я. — Если ты уйдешь, мы все пропадем!

— Я должен его уничтожить!

— У тебя будет вся оставшаяся жизнь, чтобы как следует заняться этим, — заметил господин Бассам.

— Я не смогу спать, пока не отомщу!

— Отец, разве дядя Фарук не знает и не боится твоего возвращения? Разве из этого не следует, что он станет теперь прятаться?

— Твой сын отлично в ладу со здравым смыслом.

Мой отец был единственным в Табе, кто хотя бы иногда реагировал на логику. Наша единственная надежда была в том, что он станет реагировать на нее и на этот раз. Я знал, что как только он уедет, наше сотрудничество с господином Бассамом прекратится. Мы не можем обойтись без него. Прошел целый час, пока жар его кипящей крови не понизился до спокойного кипения.

— Что я смогу сказать нашим людям? — вздыхал он. — Что осталось сказать?

Глава четырнадцатая

Хагана заявила во всеуслышание, что не нападет на Яффо, если арабы прекратят снайперскую стрельбу в Тель-Авиве со своих высоких зданий и устройство засад на дорогах, ведущих в город и из него. Наступила пробная передышка, но Яффо оставался для евреев костью в горле, будучи полностью арабским анклавом в густо населенном еврейском регионе.

Господин Бассам поделился по секрету с моим отцом, что он надеется, что в Яффо арабы примут раздел, избегут боев и судьбы своих братьев в Хайфе. Он весьма рассчитывал на тот факт, что британский престиж в значительной мере поставлен на карту удержанием Яффо в качестве арабского города.

Прошло лишь несколько дней, как мы прибыли сюда, и мы испытывали смешанные чувства, когда части и джихада, и нерегуляров Каукджи вступили в город и расположились в основном в Маншие, ближайшем к Тель-Авиву районе, — там, где мы находились.

Радушие Милиций тут же кончилось. Они отбирали все, что хотели. Врывались в магазины и грабили, а тех, кто пытался защитить свою собственность, избивали. Кошек и собак они использовали для упражнений в стрельбе, склады в доках разграбили, и все заведения, где продавали или готовили еду, вынуждены были закрыться. Хуже всего, что они расшатали перемирие с евреями, круглые сутки обстреливая Тель-Авив.

Одну за другой мы проводили ночи, ежась от страха и вцепившись в пол наших хибарок, а пули пробивались сквозь хилую защиту осыпающейся штукатурки. В темное время отец старался успокаивать взрывы истерики.

Хагана ответила операцией, в результате которой окрестности Яффо были очищены от арабских деревень и город был окружен. На севере был Тель-Авив, на юге — Бат Ям, а бригада Хаганы теперь контролировала шоссе Восток-Запад. Она направили огонь из Тель-Авива на нас, и жители Табы понесли первые потери. Старушка и ребенок были задеты пулеметным огнем и тяжело ранены. А потом мы получили леденящее душу известие: подразделение еврейского Иргуна из шестисот человек заняло позицию напротив нас.

Отец велел мужчинам сейчас же искать более безопасное место в глубине города, даже если бы это означало, что мы не сможем остаться вместе. Каждый будет отвечать за свою семью. Не привыкшие принимать на себя такую личную ответственность, наши мужчины были просто напуганы. Пока мы жались друг к другу, у нас было чувство безопасности. Разделить деревню значило утратить тепло племени. Невозможно припомнить, когда хаджи Ибрагим не принимал бы всех решений сам. Но приходилось подчиняться, невозможно было выносить стрельбу всю ночь. Никто не спал. Женщины причитали, дети кричали, действуя нам на нервы. Бои день ото дня усиливались.

Мужчины отбыли с окончательным наказом немедленно увести свои семьи, и этой ночью они должны были встретиться с хаджи Ибрагимом у главной Часовой башни и сообщить их новое местоположение. Несколько человек оставили охранять женщин, а другие рассеялись. В нашей семье Джамилю и Омару было поручено искать прибежище, а Камалю — остаться и охранять.

Вскоре после этого приехал господин Бассам с проблеском хороших новостей. Из Яффо уехало уже так много народу, что возник даже небольшой избыток судов, и капитаны околачивались в порту и у Часовой башни, торгуясь из-за пассажиров. Господин Бассам полагал, что у него есть для нас на примете подходящее судно.

Нам с Надой велели найти емкости, ждать, когда откроют пожарный гидрант в нескольких домах от нас, и набрать для семьи воды. Отец с господином Бассамом уехали, чтобы повстречаться с капитаном судна.

Мы нашли около блошиного рынка несколько пустых галлоновых жестянок из-под оливкового масла. Она так красиво умела носить их на голове. А я смастерил из длинной палки коромысло, чтобы нести две штуки на плечах. Когда мы добрались до пожарного гидранта, стояла уже длинная очередь. От того места, где мы ждали, можно было видеть нашу хибарку в просвете между домами.

Внезапно два грузовика с солдатами Каукджи пронеслись мимо нашего гидранта, чуть не задев нас, и с визгом затормозили на нашей улице. Они спрыгнули с грузовиков и побежали, отдавая приказания, которые я не мог расслышать из-за расстояния. Последовала стрельба и крики женщин.

Через минуту мимо нас пробежали мужчины, которых оставили охранять женщин. Я заметил Камаля, он был без винтовки, я побежал за ним и в конце концов бросился на него и повалил на землю. Он был охвачен ужасом.

— Они перекрыли нашу улицу! Они ищут отца!

Я тотчас же понял, что это Каукджи, который хочет отомстить за подожженное десять лет назад поле, ведь я вырос, слушая возле кафе каждый вечер моей жизни рассказ об этом бое. Но в данный момент отец был в безопасности вместе с господином Бассамом. Камаль был напуган до умопомрачения. Я не мог ему доверить, чтобы он побежал к отцу. И больше всего боялся за маму, Рамизу, Фатиму и ее ребенка.

Я велел Наде спрятаться в ближайшем доме. Она прижалась ко мне и просила не возвращаться домой. Мне пришлось оттолкнуть ее. В первый раз я ударил ее, но ситуация заставляла действовать быстро.

Я был маленький и быстрый и проскользнул обратно, перебегая от укрытия к укрытию. Я добрался до соседней улицы и остановился, чтобы оценить ситуацию. Если бы только я смог пересечь улицу и взобраться на крышу, я смог бы увидеть, что происходит в квартале и ухитриться вернуться в нашу хибарку.

Я бросился через улицу и на мгновение замер, видя, как пули поднимают фонтанчики пыли вокруг моих ног. Я нырнул в дом через выбитое окно и взобрался на крышу прежде, чем кто-нибудь смог последовать за мной, затем прополз на животе через четыре дома и бросил взгляд на нашу улицу.

Женщин согнали вместе с детьми, и они стояли в окружении дюжины солдат, подталкивавших их штыками. По их форме и произношению я понял, что это иракцы из нерегуляров Каукджи. Другие солдаты стояли по концам улицы и ходили из дома в дом, пинком ноги распахивая двери. Я в отчаянии смотрел на группу женщин и детей. Агари, Рамизы и Фатимы не было с ними!

Я стал осторожно спускаться с крыши, пока не стало видно место, где мы жили. Оно было оцеплено солдатами. Между нашим и соседним домом было узенькое пространство. Я замер на минуту, чтобы убедиться, что меня не видно, и скользнул к окну.

Внутри происходило ужасное! Там было восемь, десять или больше солдат и офицер с пистолетом. Агарь обнимала жавшихся к ней Рамизу и Фатиму. Офицер показывал на страшный ожоговый шрам у себя на лице.

— Подарок от хаджи Ибрагима. Я десять лет ждал! Где он?

— Я не знаю, — тихо ответила мама.

Офицер выстрелил им под ноги. Агарь стояла крепко, а двое других захныкали и теснее прижались к ней. Он стрелял снова и снова и приложил пистолет к ее голове. Ребенок Фатимы закричал!

— Я не знаю… не знаю, — снова и снова отвечала мама.

— На колени, старая сука!

Офицер презрительно махнул рукой, и солдаты несколько раз выстрелили вокруг них. Лицо офицера стало мокрым от пота, он начал пыхтеть и рычать, затем расстегнул ширинку и вынул свой член.

— Раздевайтесь, вы все!

— Делайте, что он сказал, — сказала Агарь двоим другим. — Не сопротивляйтесь им.

— У меня месячные, — прошептала Фатима.

— Ничего. Покорись им. Если нас найдут в синяках, то потом нам будет хуже.

Я закрыл глаза, когда мать подняла свое платье и слышно было, как солдаты зарычали от удовольствия. Женщин бросили на пол. Солдаты хохотали и стреляли, но от женщин не исходило ни звука. Я почувствовал себя последним трусом, меня трясло от страха. Что я мог сделать? Аллах должен понять! Я ничего не мог поделать! Ничего! Ничего! Ничего!

Я не должен был взглянуть снова, но не мог сдержаться. Трое были распростерты на полу, голые. Солдаты даже не побеспокоились снять штаны, а только спустили их и бросились на женщин, рыча по-звериному, тиская их тела, кряхтя, раскачиваясь взад и вперед, тогда как остальные стояли вокруг и держали свои члены в руках. У Фатимы кровь текла между ног.

Я согнулся вдвое, закрыл глаза и зажал уши руками. Трус! Трус! Трус! О, Аллах! Что я мог сделать? Думай, Ишмаель, думай! Если отец вернется, они убьют его, заставив сначала смотреть на ужасное зрелище! Я должен найти его и предупредить! Нет! Нельзя оставлять маму! Идти! Остаться!

Неужели они никогда не прекратят? Ибрагим, не возвращайся! Сколько это будет продолжаться? Сколько? Наконец они выскочили из дома. Я отнял руки от ушей и услышал, как офицер приказал стеречь место и держать женщин как приманку.

Я знал, что у меня навсегда останется шрам от этого зрелища и бесчестья. Но все же я как-то отогнал это от себя, спасая наши жизни. Я заставил себя на мгновение забыть то, чему был свидетелем, и подкрался к окну. Рамиза и Фатима скорчились на полу. Мама была в оцепенении, но все же успокаивала их. Она вытерла Фатиме кровь, взяла их на руки и качала туда-сюда.

— Мама! — прошептал я.

Ее глаза расширились от ужаса, когда она меня увидела.

— Не бойся. Я никогда не скажу отцу. Никто не узнает.

— О, Ишмаель! — рыдала она. — Увидеть свою мать в таком позоре! Достань мне нож! Я должна убить себя!

— Мама, нет!

— Ишмаель, беги! Беги! Забудь, что ты видел. Беги!

— Не плачь, мама. Все позади. Пожалуйста, мама. Мы будем жить!

Бесполезно. Но теперь мне было все равно. Я прыгнул в комнату и шлепнул ее по лицу. Она перестала плакать и уставилась на меня.

— Будешь ты теперь слушать?

Она не ответила, и я снова шлепнул ее. Она медленно кивнула, что слышит меня.

— Не уходите до наступления темноты. Приведите себя в порядок. Когда стемнеет, снова начнется стрельба от Тель-Авива. Охрана курит гашиш. Она не будет бдительна. Когда начнется стрельба, выходите по одной и бегите к рынку. Когда вы там соберетесь, идите к Часовой башне в центре города.

Она ухватилась за меня и взглянула снизу вверх. Ее глаза были красны и лицо заплакано.

— О, Ишмаель!

— Мама, ты поняла меня?

— Да, но Ибрагим…

— Он никогда не узнает. Никогда. Никто никогда не узнает.

Она дотронулась до моего лица дрожащими руками. Я крепко сжал их и взглядом просил ее слушаться меня. Наконец она сказала, что будет слушаться. Я поцеловал ее и вытер ей щеки.

— Придайте себе хороший вид, как будто ничего не было. Я пойду предупредить отца, чтобы не возвращался. Все, что он будет знать, — это что солдаты вас допрашивали, и больше ничего.

Я побежал. Позади себя я слышал выстрелы и не знал, по мне стреляют или нет.

Я нашел Наду и Камаля и сказал им только, что солдаты держат женщин в заложницах, чтобы заманить отца. Я велел им оставаться на месте и поджидать Джамиля и Омара на случай, если они вернутся. Встретимся все позже у Часовой башни. И поспешил спасать отца.

Глава пятнадцатая

Бассам эль-Бассам заверил хаджи Ибрагима, что честно торговал с греком-киприотом Хариссиадисом почти двадцать лет. Названная им плата за чартер до Бейрута — четыреста фунтов — вполне честная. Хаджи Ибрагим возражал против пункта назначения.

— Я только что вернулся из поездки в Газу, — сказал грек. — И не отправлюсь туда снова и за пять сотен. Египетский флот — на воде. Они расстреливают всех. Три дня назад они чуть не потопили судно с беженцами. Я сделал пять рейсов в Газу и обратно, и с меня довольно. Это слишком опасно. О доставке ваших в Бейрут я бы даже и не думал, но это мне по пути на Кипр.

— Но в Бейруте у нас и родственников нет, — сказал Ибрагим.

— У вас будет более безопасный берег, и я вам предлагаю хорошую плату за шестьсот человек. Да или нет?

— Хариссиадис дает тебе шанс, — заверил Бассам.

Карман у него был не столь пухлый, как он надеялся. У него было только сто восемьдесят фунтов. Семьсот пропали с посещением банка Барклая и столько же — оттого, что не явился Фарук. Ибрагим развел руками.

— Сумасшествие. Не знаю, зачем я уехал из Табы. Бейрут. Что такое Бейрут? Сколько у меня времени, чтобы добыть деньги?

Видно было, что грек разочарован. Дело ему представили так, как будто нужная сумма у хаджи Ибрагима уже на руках.

— Здесь перемирие нарушено. Бои ширятся. Кто знает, не будет ли резни в Яффо? Ты знаешь? Бассам знает? Никто не знает. Попробуем. Двадцать четыре часа.

— Завтра, — сказал хаджи Ибрагим. — Плачу половину, когда мои люди будут на борту, и другую половину, когда они прибудут в Бейрут.

Грек отрицательно покачал головой.

Ибрагим вынул из кармана пачку денег и положил ее на стол.

— Это все, что у нас есть, — сказал он.

— Сколько здесь?

— Чуть меньше двух сотен.

Хариссиадис сочувственно пожал плечами.

— Можно, я скажу тебе правду? Это будет стоить мне почти триста пятьдесят. Чтобы раздобыть команду для такого путешествия, мне надо платить двойную и тройную плату. — Он выхватил карандаш, быстро нацарапал, кусая губы, и вздохнул. — Триста двадцать пять я теряю на этом, поверь мне.

Хаджи Ибрагим полез под одежду, вынул два свертка и положил их на стол, затем один из них развернул — это была пятикилограммовая плитка гашиша. Хариссиадис отщипнул уголок пальцами, понюхал и приложил к губам.

— Двадцать, — сказал он.

— Ты грабитель, — заметил господин Бассам.

— Они в Ливане эту штуку обнаруживают. В Афинах я смогу продать это, может быть, за тридцать.

— Двадцать, — согласился Ибрагим.

— Что еще у тебя есть? — спросил грек.

Ибрагим указал на другой сверток. Его развернули, и в нем была самая великолепная вещь Ибрагима — украшенный драгоценностями кинжал, сделанный около трех столетий назад.

— Я не знаю, настоящее это или утиль.

— Это сокровище, — сказал Бассам. — Это стоит сотню или две.

Хариссиадис осмотрел кинжал.

— Двадцать, и я рискну.

— За столько не могу отдать, — сказал хаджи Ибрагим. — Пожалуй, я оставлю его себе. Я берегу его для особого случая.

— Все еще не хватает более сотни фунтов, — заметил грек.

Ибрагим встал, открыл дверь на склад и кивком показал на своего жеребца. Глаза грека расширились при виде животного.

— Я куплю животное, — быстро сказал господин Бассам. — Дам тебе сто пятьдесят.

— Сто пятьдесят за эль-Бурака? — недоверчиво сказал Ибрагим.

— Еще двадцать пять. Времена теперь ужасные. Дела идут очень плохо, — простонал Бассам.

— Заплати ему, — сказал Ибрагим.

Господин Бассам эль-Бассам отсчитал от пачки величиной с грейпфрут и отдал остальное Ибрагиму.

Они пожали другу другу руки в знак совершения сделки.

— Еще одно, — сказал Хариссиадис. — Никаких ружей, автоматов, ножей. У меня честная команда. Я честный человек. И не прячьте оружие под юбками у женщин. Когда прибудем в Бейрут, каждого обыщут. Все ценное тамошние власти у беженцев отбирают. Могу тебе сказать, что и в Газе египтяне всех обчищают.

— Мы без оружия голые, — сказал Ибрагим.

— Если вы возьмете оружие и его найдут — а его найдут, то у меня больше не будет возможности ходить в Бейрут. А я не могу жить без Бейрута, — сказал грек. — И последнее. Я могу запасти воду, но пищу для себя вы должны принести.

— Мы все продали, — сказал Ибрагим. — Мы питаемся от христианской церкви. — Он повернулся к Бассам эль-Бассаму. — Я полагаю, что за ту цену, за которую ты взял мою лошадь, ты мог бы, поскольку мы родственники, дать нам несколько сот кило зерна и плодов, а также молока для маленьких детей.

Глаза хаджи Ибрагима дали понять Бассаму, что тот может оказаться первым, кто попробует унизанного драгоценностями кинжала.

— Ну конечно, — сказал Бассам. — Я с удовольствием снабжу вас провиантом.

В торговую компанию я пришел через несколько минут после того, как состоялась сделка, и выпалил, что солдаты Каукджи ищут его, но не сказал ничего об изнасиловании, которому был свидетелем. Если все удастся, семья соберется позже у Часовой башни.

Бассам хлопнул себя по лбу и произнес проклятие.

— Тебе нельзя подниматься на судно.

— Но…

— За портом будут следить. Они тебя найдут.

— Тогда мы пойдем пешком.

— Все дороги перекрыты, Ибрагим.

— Мы в ловушке, — прошептал отец.

— Пусть деревенские воспользуются чартером. Иракцы будут искать среди них часами, прежде чем пропустят на судно. Это их отвлечет. А тебе надо скрыться.

— Нельзя отделять меня от моих людей!

— Скажи мне, у тебя есть другой выбор?

— Отец, — сказал я, — надо поступить, как говорит господин Бассам.

Ибрагим понес поражение и знал это. У него даже не было времени на роскошь оплакивания своей судьбы. Бассам забрал его в подвал рыбного базара около доков, где он будет несколько часов в безопасности, и отправился искать постоянное убежище. Я должен буду встретиться с ним позже, чтобы получить инструкции.

Милостью Аллаха вся семья пришла к Часовой башне. Многие из деревенских толкались в толпе. Я дал им указания о времени, месте и названии судна, и это передавалась шепотом от одного к другому. После чего они стали расходиться, ловко избегая ищущих глаз солдат Каукджи.

Еще раньше я побывал в Большой мечети на той стороне улицы. Множество народу из разных деревень собралось там в поисках убежища. Когда наши стали расходиться, я велел своей семье идти в мечеть, смешаться с толпой и ждать меня. Площадь все еще была многолюдна, но с наступлением темноты многие солдаты направились в район Маншия, и началась перестрелка между двумя городами.

Было поздно. Меня охватил страх. Как раз когда я уже было собрался покинуть свой пост, я заметил господина Бассама. Он прошел мимо меня, и чуть переждав, я последовал за ним. Он нырнул в узкую аллею, и я пошел за ним. Он был в тени. Я не мог его видеть.

— Ишмаель.

— Да.

— Твоя семья в порядке?

— Да, они прячутся в мечети.

— Хорошо. Твоего отца я забрал в церковь Святого Петра, за маяком. Ты знаешь, где это?

— Конечно.

— Отыщи свою семью. Идите к боковому входу. Брат Анри — араб-христианин и хороший друг. Они согласились дать вам убежище.

— А у вас все в порядке?

— Не уверен. Кажется, за моим домом и магазином следят. Я могу попытаться проскользнуть на судно. Я не уверен.

С этим он ушел.

На всю нашу семью было две крошечных монашьих кельи, но из окна был виден порт, море и берег до Тель-Авива. Под вечер мы увидели, как судно господина Хариссиадиса «Клеопатра» с пыхтением входило в гавань.

Я выскользнул из церкви и двинулся вниз по холму к маяку, около которого оно причалило. Все из Табы сидели поблизости и жались поближе к пристани. Должно быть, там была целая сотня людей Каукджи, которые ходили между ними, трясли их, осыпали оскорблениями — они искали хаджи Ибрагима. Портовые «власти» намеренно откладывали отплытие, не будучи в состоянии найти моего отца. Господин Хариссиадис орал, что ему пора отправляться.

Затем пришло сообщение, что на фронте Тель-Авив — Яффо разразился страшный бой. Иракцев отозвали, и деревенские хлынули на корабль, заполнив каждый дюйм на палубе. Не было никакого способа рискнуть, чтобы в последний момент попытаться посадить нашу семью на судно, так что мы оказались на мели в Яффо. Наконец «Клеопатра» отошла от причала. Я побежал вверх по холму к церкви, а судно подо мной двигалось. Оно достигло конца набережной и направилось в открытое море.

Я пошел обратно к церкви Святого Петра. Из нашего окна было видно, как трассирующие пули прочерчивают траектории туда и обратно. Ярость сражения говорила о том, что это не была просто еще одна ночь снайперской стрельбы. Началось полномасштабное сражение.

«Клеопатра» была видна до тех пор, пока вместе с солнцем не опустилась за горизонт. А потом… они пропали из виду.

Глава шестнадцатая

Действуя самостоятельно и в одиночку, Иргун начал полномасштабную атаку на район Маншия в Яффо. У него не было ни разрешения от Хаганы, ни координации с ней, он лишь добивался эффектной победы, чтобы получить признание. Арабские ополчения хорошо закрепились и отбивали одну атаку за другой. Иргунцы сражались упорно и захватили несколько зданий на окраине района, но опять им помешал недостаток военного обучения и руководства. У них не было ни плана операции, ни средств соединить отвоеванные территории, и к исходу дня их вытеснили обратно в Тель-Авив.

Чтобы избежать позорного поражения, Иргун обратился к Хагане за помощью. По мере того, как по всей Палестине разгорались бои, две еврейские военные силы все больше втягивались в раздражающие мелкие споры. Оставалось недолго ждать пробы сил, которая покажет, кому принадлежит власть в ишуве.

После короткой встречи Хагана согласилась взять Иргун на поруки при условии, что он признает командование Хаганы над Яффским фронтом. Иргун согласился и при поддержке Хаганы снова атаковал Маншию, перерезав ее надвое.

Одновременно Хагана затянула кольцо вокруг Яффо. Цель состояла в том, чтобы сломить арабское сопротивление между Яффо и Лиддой; в таком случае она могла бы оборонять аэропорт, не опасаясь арабских подкреплений.

План евреев захватить Яффо был для англичан как кислота в желудке. Спасение арабского города стало для них навязчивой идеей. Хотя они толпами выводили свои войска из Палестины, был отдан экстренный приказ о немедленном возврате некоторых частей из Египта и с Кипра.

Оценив ситуацию, британское командование посчитало, что евреи взяли Яффо без спроса и с этим в самом деле ничего нельзя поделать. В таком случае их задачей стало открыть выход, чтобы позволить арабам бежать, если они того пожелают. Осталась одна дорожка от южного шоссе к безопасной арабской территории вокруг Газы. Путь блокировал еврейский город Бат Ям.

Англичане ударили по Бат Яму внушительной артподготовкой и обстрелом с воздуха, после чего направили танковые патрули, чтобы очистить дорогу. Это было подобно откупориванию бутылки с газировкой. Арабы хлынули из Яффо, бросившись на юг в беспорядочном бегстве. Хагана позволила арабам свободный проход на юг, ловко избежала схватки с англичанами и продолжала усиливать окружение Яффо с других сторон.

Наши монашьи кельи в церкви Святого Петра находились высоко, и всю ночь нам были видны стрельба и разрывы снарядов. На третий день боев брат Анри принес нам ужасную новость, что Бассам эль-Бассам исчез. Неизвестно, бежал ли Бассам или убит нерегулярами за то, что помогал нам.

Брат Анри сказал, что англичане все еще держат дорогу через Бат Ям открытой и предложил, чтобы мы попытались затеряться в потоке беженцев. Отец отверг предложение, сказав брату Анри маленькую ложь. Из Яффо было только два пути — единственная дорога на юг и через порт. Отец сослался на то, что Каукджи поставил своих людей на обоих направлениях, разыскивая его, и они тщательно проверяют каждого.

Втайне отцу нравилось оставаться в церкви Святого Петра. Он по секрету поделился со мной, что когда англичане окончательно уйдут, город захватят евреи. Опасаясь мести Каукджи, он в то же время совсем не опасался еврейской резни.

На самом деле отец лелеял надежду, что евреи возьмут-таки Яффо и это позволит ему вернуться в Табу и проведать дядю Фарука. Он жил этой надеждой. Если даже потом арабские армии победят евреев, что из того? Зато он сведет счеты с Фаруком.

Через два дня брат Анри пришел встревоженный. Солдаты Каукджи вынюхивали все вокруг церкви и спрашивали о нас. Монах дрожал и говорил, что церковь больше не может давать нам убежище. Нам нужно уходить.

Хаджи Ибрагим решил, что наша последняя надежда — Гидеон Аш. У него сохранились номера телефонов, которые дал ему Гидеон, но брат Анри сказал, что все телефонные линии с Яффо перерезаны. И мы с отцом состряпали отчаянный план.

Под вечер я выскользнул из церкви Святого Петра и направился в Маншию, пробираясь по узеньким улочкам к линии фронта. Я чувствовал себя уверенно, едва ли кто-нибудь обратит внимание на еще одного бегущего мальчишку. К тому же в молодежном ополчении принимали участие в боях юноши моего возраста или чуть старше.

Я стал городской крысой. Мне не составляло труда проделать путь в поисках самого лучшего наблюдательного пункта. У меня был инстинкт. Что-то внутри меня говорило, что блошиный рынок между двумя городами еще должен действовать, несмотря на ожесточенную перестрелку с обеих сторон. И я оказался прав.

Со своей крыши мне было ясно видно, что на рынке полно народу, а солдат нет. Уезжающие распродавали все, что не могли унести. Как по волшебству, я путешествовал по зоне свободной торговли. У меня был последний предмет из украшений Рамизы и записка, которую я написал по-английски.

Я пробирался вдоль ларьков, внимательно прислушиваясь и приглядываясь к торговцам, не найдется ли среди них кого-нибудь, кому я почувствовал бы доверие, чтобы доставить мою записку. Такого не было. Каждый постарался бы меня обмануть, ведь я был маленький. Они присвоят браслет Рамизы и оставят меня в дураках.

Я побродил и возле некоторых еврейских торговцев, но иврит у меня был плохой, а большинство их не говорили по-английски. А тем, кто говорил, я не доверял. Подойти к обычному еврею — владельцу магазина было бы сумасшествием. Что же делать?

В дальнем углу рынка был забор, а в нем проем, через который люди проходили туда-сюда. На той стороне еврейские солдаты проверяли документы у каждого, кто покидал рынок. Здесь! Это мой единственный шанс.

Страшно много времени ушло, чтобы набраться храбрости. «Давай, Ишмаель, — говорил я себе снова и снова, — пройди через забор». Я незаметно подобрался к нему, приказывая себе не бояться. «Не беги, — говорил я себе, — тебя убьют, если побежишь. Найди взрослого, идущего на еврейскую сторону, а лучше двоих или троих, и проскользни сзади».

«Вот! Мой шанс! Ну! Иди». Я вспрыгнул сзади на ослиную тележку разносчика, как будто был здесь свой, и оказался на еврейской стороне! Разносчик не заметил. Дюйм за дюймом, фут за футом — и мы проникли на другую сторону и поравнялись с их сторожевым постом.

И вдруг чья-то ладонь схватила меня за руку и сбросила с тележки. Еврейский солдат сердито смотрел на меня сверху. Я решил, что мне конец.

— Тебе нельзя переходить на эту сторону! — сказал он на иврите.

— Вы говорите по-английски? — спросил я.

Он оттолкнул меня и махнул рукой, чтобы возвращался на свою сторону. Я снова кинулся к нему.

— Английский! — крикнул я. — Английский! Английский! Английский!

По милости Аллаха, я привлек внимание другого солдата.

— Чего тебе надо, мальчик? — спросил он по-английски.

Я задержал дыхание, закрыл глаза, сунул руку в карман, вытащил записку и отдал ему. Он с любопытством развернул ее, медленно прочитал и почесал в затылке.

«Я — Ишмаель. Мой отец — хаджи Ибрагим аль-Сукори аль-Ваххаби. Он мухтар Табы. С вашим большим начальником, господином Гидеоном Ашем, они большие друзья. Нам сказали позвонить ему по этим телефонам, если у нас будет серьезная беда. Мы в ловушке. Не могли бы вы позвонить для нас господину Гидеону Ашу? Спасибо».

Теперь уже и офицер проявил любопытство. Он прочитал записку, и все трое стали рассматривать меня.

— Может, это хитрость, — сказал один.

— Какая хитрость? Если Аш не знает, кто эти люди, он не придет.

— Пожалуйста! — воскликнул я. — Пожалуйста! Это не хитрость! Каукджи пытается убить моего отца.

— Подожди здесь, мальчик, — сказал офицер.

Он вошел в маленький домик, который использовали под командный пункт, и через минуту вышел вместе с другим офицером. Тот, кажется, был начальник. Он прочитал записку и с удивлением стал меня рассматривать.

— Мы были соседи, — сказал я. — Киббуц Шемеш и Таба. Соседи.

— Ну ладно, — сказал старший офицер. — Я позвоню ему вечером. Приходи завтра.

— Нет, — сказал я. — Я не могу уйти, не повидав господина Гидеона Аша.

— Ну, здесь тебе оставаться нельзя. Через час рынок закроется и повсюду начнется стрельба.

— Пожалуйста! — закричал я.

Я взял браслет и предложил его ему. Офицер осмотрел его и вернул мне.

— Положи это к себе в карман, — сказал он. — Идем со мной.

Остальное было как во сне. Мы прошли через дорожный завал к сторожевому посту, офицер держал меня за руку. Через минуту мы уже ехали в помятой машине в сторону Тель-Авива.

— Я из Иргуна, — сказал офицер.

Ну, теперь уж мне точно каюк.

— Я тебя отведу на ближайший командный пункт Хаганы.

Через минуту мы въехали в другое бедное предместье и остановились у ряда домов, возле которых суетились солдаты. Я был напуган и чувствовал себя беззащитным, но страх как-то стал проходить. Никто мне не угрожал, никто не допрашивал и не трогал. На меня посматривали с мимолетным любопытством. А иргунский офицер, казалось, даже симпатизировал.

Внутри одного из домов побольше меня подвели к двери, которую охранял часовой. Иргунский офицер поговорил с охранником, и он пропустил нас в комнату. Офицер Хаганы за столом казался очень важным. Он стал говорить со мной по-арабски, и после того, как я рассказал ему нашу историю, отвел меня вниз в зал. Меня привели в комнату, в которой была лишь пара стульев, и велели сесть.

Офицер Хаганы долго расспрашивал меня о том, как зовут членов нашей семьи, о Табе и киббуце Шемеш. Он снова и снова спрашивал, почему наша семья не ушла через Бат Ям. Он был очень подозрителен, и я понимал, что это потому, что я такой маленький и арабский крестьянин и говорю на трех языках. Под конец он спросил меня, могу ли я дать секретное послание, которое поймет только Гидеон Аш. Я долго думал об этом, ведь это был последний ключ к нашему выживанию.

— Скажите господину Гидеону Ашу, что я ходил за ним в ту ночь, когда умер ребенок Рамизы.

— Не знаю, сколько это займет времени, — сказал офицер Хаганы. — Оставайся здесь. И не вздумай сбежать.

Вскоре пришел солдат со спальным мешком и едой. Я не понял, почему, но я мало ел с тех пор, как мы оставили Табу, и теперь я ел так быстро, что мне стало плохо. Много раз в комнату заглядывали солдаты и смотрели на меня. Все они были очень добрые, и скоро моя подозрительность прошла. Хотя началась стрельба, я чувствовал сильную усталость. Спать я не хотел, но держать глаза открытыми было трудно.

— Ишмаель.

Я открыл глаза. Господин Гидеон Аш стоял на коленях около меня. Никогда в жизни я не делал подобного — я обнял его и заплакал. Я пытался говорить сразу на всех трех языках, плача и глотая слова. Он помог мне взять себя в руки, и я рассказал ему свою историю.

Мы прошли в кабинет командира, и они двое долго говорили, а потом развернули на столе карту.

— Ты разбираешься в карте, Ишмаель?

— По-моему, да.

— Отлично. Вот церковь Святого Петра, вот Большая мечеть и турецкая Часовая башня.

— Да, — сказал я, — понимаю.

— Почта, широкий бульвар и церковь Иммануила.

Я кивнул в знак того, что слежу по карте.

— Пройди еще три сотни ярдов за церковью по Яффской дороге до этого места. — Он показал на карте. — Над дорогой есть узенькая аллея. Там будет стоять грузовик. У тебя есть часы?

— Нет.

Он отстегнул свои часы и дал их мне.

— Жди здесь на своей стороне дороги до половины девятого. Я отправлю туда патруль и привезу вас. Я скажу слово «Таба», а ты ответишь словами «киббуц Шемеш».

Я повторил инструкцию несколько раз.

— У тебя есть вопросы, Ишмаель?

— А если там будут арабские солдаты?

Вмешался командир Хаганы, он поговорил на иврите с господином Гидеоном Ашем. Мне удалось понять несколько слов. Он беспокоился о том, как бы информация не распространилась дальше. Господин Гидеон Аш сказал офицеру, что мне можно верить.

— По нашим сведениям, из арабской милиции дезертировало столько народу, что на линии фронта полно дыр. Если они будут стрелять, то по нашему патрулю. Мы дадим туда достаточно огня, чтобы их прогнать.

Остаток дня ушел на то, чтобы собрать семью и увести ее окольными путями, избегая встреч с ополченцами. Когда мы добрались до места, мое сердце забилось от радости, что грузовик стоял над дорогой. Остальное было уже легко.

Семья сгрудилась в глубине грузовика. Я сел впереди между господином Гидеоном Ашем и моим отцом. Я снова почувствовал усталость, и каждый раз, вздремывая, видел, как насилуют мою мать, мачеху и невестку. На этот раз мне было приятно чувствовать на себе руку отца. Время от времени он похлопывал меня и называл храбрым солдатом. Я добился его уважения. В перерывах сна я слышал, как они разговаривают с господином Гидеоном Ашем, пока грузовик ехал через Тель-Авив и далее на север. Я так устал, что даже не мог разглядывать достопримечательности еврейского города.

— Перейдешь на ту сторону около Тулькарма. Тебя будет ждать человек по имени Саид.

— Как только я устрою семью, я пройду через тысячу миль расплавленной лавы, чтобы вернуться к Фаруку и разделаться с ним.

— Тебе нельзя возвращаться в Табу, — сказал господин Гидеон Аш.

— Мне все равно, даже если это означает мою собственную гибель.

— Но тебе же надо во имя чего-нибудь жить. Твои мечты о возмездии должны долго поддерживать тебя, хаджи Ибрагим. От Табы мало что осталось. Мы туда направили Хагану после того, как вы оставили деревню. В ту же ночь Джихад напал на нас и выгнал оттуда. А когда мы вернулись, пришлось взорвать большинство домов. Там мало что осталось.

— А мой дом?

— В него Фарук переехал.

Дорога внезапно кончилась, упершись в завал, за которым находилась арабская территория. Господин Гидеон Аш привел нас в небольшой лесок поблизости и дождался темноты. Отец позволил мне идти с ним, чтобы попрощаться с господином Гидеоном Ашем. В руку отца были втиснуты деньги. Он хотел отказаться, но не смог; мы были почти что без копейки.

— Как плохо, что у нас не было возможности решить наши проблемы, — пробормотал отец как в трансе.

— Не знаю, — сказал господин Гидеон Аш. — Давным-давно ты меня предупредил, что все было бы по-другому, если бы на водяном вентиле лежала твоя рука вместо нашей.

— Это верно, — сказал отец. — Вам бы пришлось погибнуть от жажды.

Господин Гидеон Аш рассмеялся.

— Теперь, когда мы отправляемся по разным мирам, я хочу, чтобы ты мне сказал, кто был твоим осведомителем в Табе.

— У меня их было много. Самый лучший — твой брат.

— Он мне не брат, — сказал хаджи Ибрагим. — Мой брат — это ты.

Внезапно темноту прорезал мигающий луч фонаря. Господин Гидеон Аш ответил на сигнал, и я собрал семью. После короткого представления Саиду все тронулись за ним.

— Ну, — сказал господин Гидеон Аш, — будь начеку. Кроме Саида, у меня много контактов повсюду на арабской стороне. Они знают, как меня найти. Шалом.

— Шалом.

Мы с отцом пошли побыстрее, чтобы догнать семью. Нам уже были видны отдаленные огни Тулькарма. Внезапно я остановился.

— Я забыл отдать господину Гидеону Ашу его наручные часы.

— Нет, Ишмаель, — сказал отец. — Он хотел, чтобы они были у тебя.

Через несколько дней Яффо перешел к Хагане и Иргуну. Ко времени последней атаки от семидесяти тысяч арабского населения осталось только три тысячи.

14 мая 1948 года Давид Бен-Гурион зачитал Декларацию о независимости государства Израиль. А через несколько часов на него напал весь арабский мир.