Хаджи

.

Глава первая

Пока отец был в Цюрихе, я проводил время среди бедуинов племени аль-Сирхан. Восточная пустыня Иордании, граничащая с Ираком и Саудовской Аравией — удаленное место без всяких следов цивилизации на сотни миль в любом направлении. Благодаря положению профессора доктора Нури Мудгиля я был принят шейхом аль-Баки, главой большого клана, и со мной обращались так, как если бы я был одним из его сыновей.

Шейх аль-Баки и его сыновья учили меня езде на лошади, соколиной охоте, следопытству, а главное, как читать пустыню. Каждый день начинался звуками размалывания кофе, знаменующими еще один круг борьбы за выживание, борьбы, определявшей нашу жизнь.

До того, как я попал к аль-Сирханам, я всегда был фантазером. Что бы ни давала мне судьба — Яффо, Кумран, Акбат-Джабар, — мне казалось, что потом будет лучше и однажды все злоключения закончатся в прелестной вилле снова в Табе, а может быть, я даже уеду в большой университет в Каире или Дамаске. Но пустыня и бедуины приучили меня к мысли, что кое-что в жизни окончательно и бесповоротно.

В условиях жестокой жары и нищеты легче жить, найдя хоть какую-нибудь тень, видя миражи и позволяя фантазии овладеть сознанием. Благодаря бедуинам я узнал, почему арабы усвоили пассивное восприятие немилосердности жизни. Все предопределено судьбой, и мало что можно сделать, кроме как принять горечь своей доли и ждать облегчения на пути к раю.

Аль-Сирханы не притворялись равноправным обществом. Рождались, жили и умирали запертыми в жесткой кастовой системе, оставаясь на одном месте от рождения до смерти и не протестуя. Внутри этой бронированной согласованности изредка заключались браки между семьями с разных стоянок.

Лицо и тело шейха аль-Баки представляло дорожную карту шрамов, удостоверяющих его мужество и превосходство. Он держал полдюжины юношей-рабов. Рабство было вне закона, но до аль-Сирханов было далеко, и их не достигали правила обычного общества. Трое рабов пасли его баранов, один был личным слугой. Двое других, кастрированные, были евнухами, охранявшими его жен и гарем наложниц. Двоих он купил у семей внутри клана, остальных захватили во время набегов.

Я появился в то время, когда шейх аль-Баки замирился с соперничавшим племенем после восьми лет кровавой межплеменной войны. Началось с того, что один влюбленный похитил девушку у аль-Сирханов в племя, находившееся за границей Саудовской Аравии. Мир настал лишь после того, как женщину убили в качестве жертвы за позор аль-Сирханов. Мир между недавними врагами был отмечен большим праздником братства.

Здесь все казались озабоченными сексом, но мало что можно было в этом смысле делать. Женщины были закрепощены еще больше, чем в Табе. Их труд был еще тяжелее, они выполняли всю черную работу. Старым женщинам позволялось сидеть у костра с мужчинами, и с ними обращались уважительно, но у остальных не было никаких радостей. Они часто впадали в истерику, ведь рыдания были, в общем, единственным средством облегчить горе. Я заметил, что бедуинские женщины очень любят друг друга, и я уверен, что это тайный способ получать удовольствие.

Здесь законы чаще исходили не из Корана, а из сурового порядка жизни.

Можно убить, но только лицом к лицу.

Можно красть, но не у своих.

Насиловать — не преступление, если женщина из враждебного племени.

Обманывать вполне допустимо, если обманывают человека из другого племени.

Строгими законами предписывалась месть. Нередко наказание значило лишение руки или ноги. Жизнь ужасна, и законы выживания порождают жестокость.

Пустыня — злой хозяин, но она — в исключительной собственности бедуина, и вступая в пустыню, вы в его власти. Милосердие — не для тех, кто нарушает его правила.

Я хорошо запомнил уроки, избежал неприятностей и даже заслужил некоторое уважение, будучи единственным грамотным в клане.

Настоящее удовольствие наступало вечером у костра, когда пили кофе и пересказывали байки о набегах и личном геройстве. Иногда к нам присоединялась семья дервишей клана, чтобы, пользуясь своими способностями колдунов, пляской изгонять злых духов. Они кружились в трансе, ходили босиком по горячим углям в костре и слабели. Так они еще раз доказывали свою магическую силу.

Все происходило с нарочитой замедленностью. Непрекращающееся воспроизведение картин прошлого давало возможность забыться и помогало справиться с реальностью каждодневного существования.

Приводящие в трепет восходы солнца нередко заставали нас с шейхом аль-Баки одних, оставшимися последними у костра.

— Богатство и собственность — то, что Аллах раздал несправедливо, — говорил он мне. — У нас часто умирают, но в пустыне это не трагедия. Главное, Ишмаель, мы свободны. Крестьянин — раб своей земли. Горожанин — раб денег и машин. Это дурные общества. Бедуинам они не нужны.

Может быть.

Значительная часть доходов племени поступала оттого, что бедуины были «покровителями» той части трансарабского нефтепровода, которая тянулась по их территории. Когда Сауды для сокращения расходов предложили новый способ, настало время напомнить им об этом. Мне как раз предстояло отправиться в свой первый набег, чтобы перерезать часть нефтепровода, когда пришло известие, чтобы я вернулся в Акбат-Джабар.

Не могу сказать, что уезжал с огорчением, ведь мне так хотелось снова увидеть хаджи и Наду. Но теперь я был умнее, потому что уже знал, как навечно связаны вместе араб и фатализм.

Глава вторая

Вернувшись в Акбат-Джабар, я понял, что своей смертью Джамиль одержал надо мной такую победу, какой никогда не добился бы живым. Он стал мучеником. Это причинило мне порядочно неудовольствия. Всю жизнь я прилежно трудился, чтобы стать любимцем отца. Меня знали как самого умного, самого храброго, того, кто будет преемником хаджи Ибрагима. Я превзошел своего старшего брата Камаля и отодвинул в сторону Омара. Я был как свет в жизни отца. А теперь что-то в этом изменилось. В Акбат-Джабаре в кафе висели большие портреты Джамиля рядом с фотографиями великих арабских вождей.

Иорданцы продолжали свой набор и принуждали Мстителей-леопардов и членов других банд вступать в партизанские группы, чтобы переходить границу и совершать набеги на евреев. Они возложили на сионистов вину за убийство Джамиля и назвали в его честь батальон федаинов.

Мои родители, всю жизнь едва обращавшие на него внимание, погрузились в траур. Фотография Джамиля висела на почетном месте в нашей лачуге. Цветы, никогда не украшавшие нашего дома в Табе, стояли теперь в маленьких вазах возле его портрета, и перед ним горели ритуальные свечи.

Теперь Агарь гордилась тем, что ее называли Умм-Джамиль, мать Джамиля. Самым странным было поведение моего отца. Чувство вины, никогда не отягощавшее Ибрагима, запало теперь ему в душу. Он побил Джамиля. Он способствовал его убийству. Теперь он горевал. Подозреваю, что ему хотелось убедить себя в том, что его сына на самом деле убили евреи.

Внезапно я оказался младшим братом Джамиля. Каждый гладил меня по голове. Был ли я горд этим?

Вы говорите, что Ишмаель жесток. Разве не было у него сочувствия к убитому брату? Не заблуждайтесь насчет меня. Может быть, я был мальчиком в глазах всех, но я был проворный и сильный, и вам не захотелось бы иметь со мной дело. Я пришел к пониманию, что жизнь не так важна, как мученичество.

Мне надо было вернуть свое положение.

Сказать по правде, будучи у бедуинов аль-Сирхан, больше всего я скучал по Наде. Нами владеет мысль о защите женской чести. Не ради женщины, а ради гордости и чести мужчины. Но я любил Наду по-другому. Я любил ее саму. Это не была сексуальная любовь. Я любил ее потому, что она была хорошая и всегда вызывала мое восхищение.

Я любил глаза Нады, полные любопытства. Когда мы были с ней наедине, я любил смотреть, как эти глаза наполнялись грустью. Я любил смотреть, как она умывается у ручья и заплетает свои длинные густые каштановые волосы. Я любил смотреть, как она ходила, покачивая бедрами. Я любил ее белые зубы, когда она откидывала голову назад и смеялась.

Я хотел когда-нибудь жениться на девушке вроде Нады. Но пока я не женился, защита ее чести оставалась главным делом моей жизни. И я любил свою сестру и не горевал о брате. По крайней мере я не такой лицемер, как мои родители. Агарь я еще мог понять. Но я не мог понять хаджи Ибрагима и молился, чтобы его сознание вины прошло.

Постоянно думая о Наде, я скоро обнаружил, что в мое отсутствие что-то определенно было между ней и Сабри. Обычно Ибрагим такие вещи чуял издалека, но он уже был не тот после возвращения из Цюриха. Огонь внутри него потускнел. Должно быть, там случилось с ним что-то страшное. К его страданиям прибавился еще и Джамиль.

Агарь, Рамиза и Фатима, возможно, что-то знали о Наде и Сабри. Женщины хранят между собой много тайн. Как и в Табе, в Акбат-Джабаре женщины из разных кланов постоянно дрались и ругались между собой, и порой рты их были как помойки. Но существовала черта, которую женщины никогда не переступали, имея дело друг с другом. Их собственная верность была равносильна собственной жизни, и они редко сплетничали с мужчинами о женских делах.

Приход в нашу жизнь Сабри Салама был благом во многих отношениях. Все мы могли бы умереть, если бы не его умелость и изобретательность.

В Европе отец истратил все, полученное от продажи древностей. Правда, у нас еще был в запасе наш арсенал оружия, но по-настоящему наше существование зависело от заработка Сабри и его побочных доходов. Он никогда не жаловался и все отдавал отцу.

Сначала я чувствовал угрозу. Сабри получит слишком много отцовской благосклонности. Но это прошло. У Сабри была своя собственная семья в Газе, и он постоянно говорил о своем желании соединиться с ними. А давние подозрения Ибрагима всегда держали его вне нашего узкого круга.

Была еще эта история с тем, что он спал с иракским офицером, а может быть, и с другими. Иногда я испытывал при нем физическую неловкость. Но в его поведении не было ничего такого, что могло бы стать причиной нашего беспокойства.

Тем не менее меня очень занимало, что же было между ним и Надой? А так как Ибрагим видимо забыл обо всем, я решил как следует разобраться в этом.

Сабри работал в Иерихоне в большом гараже. Когда-то в этом здании был склад, из которого собранный в Западном Береге урожай увозили в Иорданию и Саудовскую Аравию. Во время войны место было заброшено, а потом в нем устроили гараж для постоянного потока экипажей, пересекавших мост Алленби в Амман и оттуда.

Куда бы ни ехали грузовики и товары, для Сабри всегда находилось дело, и для нас это было очень хорошо. Позади находилась маленькая комнатка, где спали он и еще один механик, сменяя друг друга на ночных дежурствах. Никто не стал бы укорять его за то, что он не хотел возвращаться в нашу сутолоку в Акбат-Джабаре. Лагерь был грязен, семьи дрались между собой, и по ночам постоянно раздавался крик.

Я заметил, что Нада обычно выскальзывала из дома перед заходом солнца в те дни, когда Сабри оставался в Иерихоне. И не нужно было быть пророком, чтобы сообразить, зачем.

Однажды вечером я подождал минут пятнадцать после того, как она ушла, и направился в город. Гараж был на ночь заперт. Я обошел его кругом и попробовал заднюю дверь. Она тоже была заперта. Я попробовал несколько окон, но все их заело накопившейся годами грязью.

Осмотрев здание, я нашел опору и вскарабкался на крышу. Люки были на замках. С помощью палки мне удалось оторвать проржавевшие петли.

Я повис на руках и спрыгнул в кузов грузовика. Переждав, когда утихнет боль от падения, я осторожно двинулся к комнате Сабри.

Через дверь были слышны звуки. Сабри и Нада издавали все звуки любовников. Я медленно потянул ручку. Потом распахнул дверь.

Они лежали бок о бок на полу на его матрасе. СЛАВА АЛЛАХУ, ОНИ БЫЛИ ОДЕТЫ! Руками они обхватили друг дружку, а их интимные места прижимались через белье и ритмично двигались. Он освободил руку, чтобы взять ее за грудь, а она обхватила его за спину. Они стонали и пыхтели, как будто делали все это на самом деле.

Нада первой заметила меня и вскрикнула, а я бросился на Сабри.

— Я тебя убью! — закричал я.

Я был меньше Сабри, но закален пустыней и не ведал страха. Я был сверху и дико колотил его кулаками по лицу.

Сабри лишь пытался защищаться, закрывая лицо. Мое внезапное нападение застигло его врасплох. Я колотил его снова и снова, ругаясь. Из его губ и носа брызгала кровь. Я обхватил его шею руками и стал их сжимать.

Что-то ужасное обрушилось мне на голову. Вокруг все закружилось и потемнело. Следующее, что я помню, — что я лежал на полу и смотрел на Наду, стоящую надо мной, и все это расплывалось. В руках у нее был гаечный ключ.

— Прекрати! — крикнула она.

Я лежал на полу, дрожа от сокрушительного удара и чувствуя, что из затылка у меня идет кровь. Я чувствовал слабость, тяжело дышал и ползал по полу, стараясь собраться для нового нападения. В глазах немного прояснилось. Сабри скорчился в углу, закрыл лицо руками и плакал.

— Ибрагим убьет меня! — всхлипнул он.

Я оперся на локоть. Нада сунула мне в лицо гаечный ключ, грозя ударить снова.

— Нет, — взмолился я, — нет, нет.

Рука ее, державшая ключ, ослабела, оружие выпало на пол, она опустилась передо мной на колени.

— Прости меня, — она всхлипнула.

Лицо Нады было искажено болью, и она не сдерживала рыдания. Она бросилась на пол и едва не захлебывалась слезами.

— О-о-о-о, черт возьми, — простонал я.

Каждый из нас рыдал на своем месте. Наконец она встала на ноги, качаясь вышла из комнаты и вернулась с ведром воды и тряпками. Она вытерла кровь у меня на голове, обняла меня руками и стала укачивать, как будто я был ее куклой. Потом она подползла к Сабри и вымыла ему лицо. Мы замолчали, и молчание, казалось, длилось вечно. Нада взглянула на меня с мольбой в глазах. Она в самом деле просила за свою жизнь.

— Не знаю, что делать, — сказал я.

— Пожалуйста, не дай нас убить, — сказала она. — Мы больше не могли сдерживаться. Мы в самом деле не сделали этого. Мы только играли. Не дай нас убить.

— Помоги мне, Аллах, — пробормотал я.

— Ишмаель, — заговорил Сабри. — Поверь мне, я не сделал этого до конца. Я уважаю Наду. Я люблю Наду. Что мы можем сделать? Мы сходили с ума. Мы говорили о том, чтобы пойти к Ибрагиму и получить разрешение пожениться. Но у нас ничего нет. У меня нет ни копейки. Ты же знаешь, он ни за что бы не согласился… ты ведь знаешь.

Нада снова подошла ко мне.

— Когда я поняла, что мы не сможем держать себя в руках, я решила, что Сабри надо уехать отсюда и найти своих родителей в Газе.

— Я хотел уехать, чтобы не принести позора вашей семье, — сказал Сабри. — Но как уехать? У меня ни денег, ни документов.

Я видел, что они в отчаянии.

— Ты пощадишь нас, Ишмаель? — попросила она, схватив мои руки и целуя их.

Я сделал ошибку, снова взглянув ей в глаза.

— Я не расскажу. Но Сабри должен уехать.

Они оба прильнули ко мне, я их обнял. И мы снова заплакали. Потом мы сели, как когда-то на выступе утеса, где нашли сокровище. Мы взялись за руки и произнесли нашу клятву. Но клятва не решала проблем Сабри.

— Из-за Нады я хочу остаться, но я понимаю, что принесу ей позор, — сказал он. — Я отдавал твоему отцу каждый заработанный пенни. Себе ничего не оставлял. На взятку чиновнику за документы нужно больше тысячи долларов. Чтобы найти родителей, надо перейти границу в Иорданию, пройти через Сирию и сесть на судно из Ливана в Газу. Мой переход будет стоить столько же, сколько документы. Я с ума схожу!

Я молился. Чувствуя, как рука Нады сжимает мою, я вспомнил, как она спустилась, взяла меня за руку и втащила на выступ, к пещере с сокровищем. Теперь я знал, что делать.

— Я знаю, как добыть для тебя деньги, — сказал я неровно.

— Две тысячи долларов?

— Да. Ты наверно помнишь наше оружие. Мы с Джамилем спрятали его на Горе Соблазна. Я его продам.

— Но когда отец обнаружит пропажу, он тебя изобьет до смерти.

Теперь я полностью владел собой.

— Сабри должен написать Ибрагиму письмо. Там должно быть сказано, что перед смертью Джамиль хвалился насчет оружия и рассказал тебе, где оно спрятано. Ибрагим этому поверит, потому что всегда подозревал, что Джамиль раскроет место. Если я завтра раздобуду оружие, найдешь покупателя?

— Да, — прошептал Сабри.

— Это опасно для тебя, Ишмаель, — запротестовала Нада.

— У всех нас есть тайны, — сказал я. — Эту тоже надо хранить.

— Но, Ишмаель… — Сабри начал было спорить.

Я его прервал.

— Мы это сделаем. Сегодня же напиши письмо.

Я встал на ноги, вышел из комнаты и подождал в гараже. Я не оглядывался. Им еще много о чем надо сказать друг другу.

Наконец они вышли. Сабри еще раз обнял меня и попытался говорить, но не смог. Он вывернулся из моих рук и ушел в свою комнату, закрыв за собой дверь.

Нада пощупала шишку у меня на голове.

— Она перестала кровоточить.

— Не беспокойся, все в порядке.

Мы промыли наши раны и наши несчастья и вскоре были на дороге к Акбат-Джабару. Увидев лагерь, мы стояли в темноте, рука в руке, и смотрели с шоссе на это мрачное скопище нищенских глиняных хижин. Потом мы поднялись на Гору Соблазна и смотрели на звезды.

— Не спрашивай, как я узнала, — сказала она через некоторое время, — но я знаю, что случилось в Яффо с мамой, Рамизой и Фатимой.

— Но…

— Для тебя одного это слишком много — держать в себе такую ужасную тайну. Я хочу разделить ее с тобой. Я долгое время хотела. Я знала, что благодаря твоему молчанию ты станешь замечательным человеком.

Тяжелая ноша свалилась с моих плеч.

— Я тебя люблю, Ишмаель, — сказала Нада. — Я тебя люблю еще больше, чем Сабри, но по-другому.

— Тебе не надо это говорить.

— Ты лучше отца, потому что можешь любить больше, чем ненавидеть.

— Я обожаю отца. Я всегда хотел быть похожим на него.

— Ты другой, чем отец и все они, даже Сабри. — Она улыбнулась мне в лунном свете, ее белые зубы были как звездочки. — Я люблю тебя, потому что ты не можешь убить того, кого любишь.

Глава третья

Убийство Чарльза Маана обрушилось на отца ударом, от которого он уже не оправился.

Планы переселить христиан вскоре достигли ушей враждебных арабских лидеров. Для того, чтобы доказать единство ненависти, христиан надо было держать в лагерях вместе с их братьями-мусульманами. Смерть Чарльза Маана открывала простор для этого.

Его похитили в Восточном Иерусалиме, когда он ушел с митинга. Через несколько дней его тело нашли на свалке возле Рамаллы. Убийца загнал ему в прямую кишку трехдюймовую трубу, засунул туда небольших крыс и загнал их Маану в кишечник. Его ноги были туго связаны, и крысы не могли выбраться.

Я никогда не видел своего отца до такой степени обезумевшим от горя, причиненного вестью о смерти. Когда я взял его на похороны Маана, мне буквально приходилось удерживать его в стоячем положении. Похоронили Маана в склепе в Бетании, за чертой Иерусалима по дороге в Иерихон. Это то место, где Иисус воскресил Лазаря из мертвых. Чарльз Маан не удостоился такого чуда.

Проблеском надежды мелькнула его смерть, когда его дочь, сестра Мария-Амелия, сказала нам, что многие священники из арабов-христиан поклялись продолжить его работу и вызволить своих людей из лагерей.

Стояла зверская жара. Во время погребальной церемонии отец едва держался на ногах. Казалось, он до такой степени ошеломлен, что не сможет вернуться в Акбат-Джабар. Сестра Мария-Амелия предложила устроить нас в гостиницу. Это было благо. Проведя ночь в мучениях, Ибрагим, казалось, вернул самообладание.

Была мусульманская суббота. Отец считал, что раз уж мы оказались в Восточном Иерусалиме, то надо сходить в мечеть Аль-Акса и помолиться за душу Чарльза Маана. В те дни город был разделен полосой ничейной земли, проходившей, как глубокая рана, рядом с Яффскими воротами. Каждая сторона смотрела на противоположную, подчас почти что с такого расстояния, что достаточно было протянуть руку, чтобы дотронуться.

Несмотря на огорчение, которое это принесло бы ему, отец не мог не подняться по ступеням на стену Цитадели. Отсюда нам была видна ничейная земля до еврейского Иерусалима, здания отеля «Царь Давид» и башни Христианского союза молодежи, откуда сразу же за еврейским Иерусалимом начинался Баб-эль-Вад. Отсюда до Табы — всего лишь полчаса пути.

— Пойдем, отец, — упрашивал я. — Это нехорошо.

Он позволил взять себя за руку и увести вниз по ступенькам. Нас тотчас подхватила толпа верующих в белых субботних одеждах, вливавшаяся в Старый Город через Яффские и Дамасские ворота. Узенькие улочки вспухали волнами пешеходов, двигавшихся к Гарамэш-Шарифу.

Вскоре над нами уже парил золотой Наскальный купол, а мы поднимались к обширной площади вместе с тысячами верующих. Нам пришлось подождать, чтобы попасть к фонтану омовения и выполнить ритуал омовения ног, после чего мы стали медленно пробираться к Аль-Акса, мечети, сооруженной в честь окончания легендарного путешествия Мохаммеда из Мекки.

Возле входа аккуратно лежали тысячи пар обуви. Мы старались пробраться к двери, чтобы слышать, как внутри будут читать Коран. Внезапно площадь охватило смятение. Король Абдалла и его внук Хусейн появились на Гарамэш-Шариф и направлялись к мечети!

Нам было отлично видно, как они прошли мимо нас. Меня охватил восторг при виде его внука, бывшего примерно моего возраста. В сознании возник образ Хашимитского дворца в Аммане. Знает ли юный Хусейн, что мы живы? Что рассказывал ему о нас его дед? Какая у него, должно быть, чудесная жизнь…

Королевская охрана прокладывала путь через толпу по узкой улице, но люди протискивались вперед, стараясь взглянуть и дотронуться. Абдалла, наслаждаясь лестью, кричал на телохранителей, чтобы его не лишали свободы, раз он хочет говорить со своими подданными. Когда он так свободно шел, разговаривая и пожимая руки, мне пришло в голову, что его охрана здорово сократилась. Вскоре Абдалла и Хусейн и в самом деле оказались одни среди моря восторженных обожателей.

Сердце мое глухо забилось, когда они проходили прямо перед нами. До них почти можно было дотронуться. Дойдя до двери, король обернулся и помахал толпе рукой. В этот момент из затемненного пространства мечети вышел человек, поднял в дюйме от головы короля пистолет и выстрелил.

Я видел, как пуля вошла ему в затылок и вышла из глаза, как он упал и его тюрбан покатился прочь.

Смятение!

— Нашего господина застрелили!

Заблудившаяся охрана бросилась вперед, стреляя на ходу. В мечети чтец Корана не слышал выстрелов, и его голос, усиленный громкоговорителями, продолжал наполнять мечеть. Убийца продолжал стрелять, и пули отскакивали внутрь от мраморного пола. Мы с отцом отскочили назад, когда королевская охрана швырнула убийцу на землю почти у наших ног.

— Король мертв!

Я видел юного Хусейна: он был ошеломлен, но жив. Мне импульсивно захотелось протянуть ему руку. Ибрагим схватил меня, прижал к себе и зашептал мне в ухо.

— Уходи обратно очень, очень медленно, — приказал он. — Не втягивайся в это дело. Не дергайся и не беги. Мы просто улетучимся.

Ответственность за смерть Абдаллы лежала на палестинце, наймите муфтия, и выстрел вызвал злобную реакцию со стороны бедуинских подданных короля. Он объединил их, правил ими три десятилетия, и они остались фанатично преданными ему. Соплеменники из своих логовищ в пустыне впали в ярость расплаты с беженцами на иорданской стороне реки. Множество палестинцев схватили и повесили у ворот лагерей беженцев.

На следующий день тела сняли, перевезли в Амман и привязали к скачущим лошадям. Руки и ноги отсекли и бросили дикой толпе. Тела пинали ногами, плевали на них, кололи кинжалами.

И после всего этого страсти все еще не успокоились. Бедуины врывались в лагеря. В конце концов иорданский премьер-министр, палестинец, убедил Легион, что ему следует предотвратить массовую резню. В значительной мере вопреки собственной воле, они окружили лагеря и города в Аммане, Сальте, Сувейли и Мадабе, чтобы защитить палестинцев.

Когда короля похоронили на склоне холма за чертой Аммана, один каирский журналист, присутствовавший на похоронах, заметил, что за последние шесть лет арабский мир в своих опытах по самоуправлению отправил на тот свет немало тех самых людей, кому было предназначено взять на себя это самоуправление. В добавление к Абдалле, это:

- имам Яхья, правитель Йемена, которого убили, а также

- президент Сирии Хосни аз-Зиам, и

- премьер-министр Египта Ахмед Махер Паша, и еще

- премьер-министр Сирии Мухсен эль-Барази, и

- премьер-министр Ливана, за которым последовали в Иорданию, куда он отправился с визитом, и изрешетили пулями из проезжавшей мимо машины, и еще

- главнокомандующий сирийской армией Сами эль-Хеннави, и

- шейх Хасан аль-Банна, лидер египетского Мусульманского братства, а также

- египетский министр Амин Осман, и

- целый набор министров, судей, шефов полиции и генералов,

- не говоря уже о бесчисленных неудавшихся попытках.

В Ираке было четыре переворота.

В Иордании премьер-министров меняли, кажется, каждый месяц.

А дегенеративный, продажный, мерзкий египетский король был свергнут бунтом офицеров, после чего бежал и теперь вел развратную жизнь на Ривьере.

На иорданский трон взошел сын Абдаллы эмир Талаль. Два десятилетия он бездельничал в скуке и неприязненных отношениях со своим деспотичным отцом. После его коронования другие арабские лидеры стали расхваливать его как врага своего покойного отца, как патриота, который покончит с британским хозяйничаньем в стране.

Увы, король Талаль был душевнобольным. Половину своих молодых лет он провел в частных санаториях Европы, а чтобы заявить претензию на трон, вернулся в Иорданию из швейцарской больницы для душевнобольных. Правил Талаль недолго. Сумасшедший король, поддерживаемый англичанами и Легионом, был явно не способен править.

По тайному соглашению между военными и парламентом Талаль был ловко смещен и похищен из страны. Остаток своей жизни он провел в изгнании, сначала в Египте, а потом на заброшенной вилле в Турции.

Старший сын Талаля Хусейн был провозглашен королем при регентском правлении. Молодой Хусейн избежал гибели возле Аль-Аксы благодаря тому, что одна из пуль убийцы, предназначенная ему, отскочила от медалей на его пятнадцатилетней груди.

Глава четвертая

Если и созрело время для восстания, то это был момент смерти Абдаллы. Как реакция на репрессии иорданцев, по всем лагерям Западного Берега заполыхали бунты. Безобразные, нередко кровавые, без реальной цели, приносящие разве что призрачное облегчение.

Отчаянно требовался голос, который мог бы нас сплотить. Я был полон ожидания, что хаджи Ибрагим выступит, объединит нас и даст нам руководство и направление действия. Вместо этого он затаился и тихо миновал ответные удары иорданцев невредимым и незамеченным. Мой храбрый, благородный отец, предмет моего поклонения, смолк. Огонь в нем почти совсем погас. Для меня это был ужасный удар и разочарование.

Пока Арабский легион давил инакомыслящих, хаджи и то, что осталось от старого руководства, занялись своими собственными делами и спасали собственные шкуры. Я начал ненавидеть их за беспрерывное хныканье об изгнании и возвращении. Вся гордость и достоинство, которые у них были, теперь исчезли. Это были обиженные, заслуживающие жалости люди, готовые жить в застое причиненных им несправедливостей.

Теперь лагеря забрали к себе Объединенные Нации, администраторы с голубыми глазами и золотистыми волосами. Теперь они будут принимать за нас наши решения.

Иорданцы больше не охотились за моим отцом, ведь он показал себя умиротворенным. У Ибрагима все еще было положение, определявшееся его прошлым, и нынешняя слава как отца мученика Джамиля, и он использовал это, чтобы выпросить у ЮНРВА[25] пост главы комитета, предназначенного создать в Иерихонском регионе промышленность и передовое сельское хозяйство. Он быстро устроил Камаля на работу в одном из ооновских медицинских складов. Она как раз подходила для Камаля. Ему почти ничего не надо было делать, лишь дремать в укромном уголке, а помощник приносил ему кофе и делал всю работу. Камаля я никогда не приукрашивал, а теперь он превратился в моих глазах просто в неряху.

Некогда живая и занятная, Фатима лишилась своих соков в Акбат-Джабаре. Оба они едва шевелились, чтобы отгонять мух. Камаль станет старше, сменит отца в кафе, будет играть в трик-трак, сосать кальян, фантазировать об огромной вилле, в которой он жил в Табе, и посылать своих детей в федаины, чтобы они отобрали у сионистских собак его свободу.

Удивлял нас Омар. Большую часть времени он проводил в Иерихоне и донимал владельцев магазинов, пока в конце концов не получил работу в маленькой бакалейной лавке. Омар продвинул дело тем, что стал варить кофе и разносить сладости ожидающим колоннам машин на мосту Алленби. Он стал выполнять поручения водителей грузовиков и в конце концов нашел работу для себя на почте.

Почта в лагере беженцев была странная. Доставки не было. Тот, кто ожидал письма, посылал на почту своего сына или дочь, и тот проводил там долгие часы, ожидая в очереди письма, которого чаще всего и не было вовсе. Омар устроил маршрут доставки, взимая полпенни за доставку письма и пенни — за пакет. Это было нелегко, так как хибарки не были пронумерованы и ему надо было заучивать на память расположение каждой семьи, клана и племени.

Положение хаджи Ибрагима в ЮНРВА давало семье тайный доступ к пайкам и другим благам. С тех пор, как и Камаль и Омар работали, наша жизнь улучшилась. Благодаря этому удалось удалить жало известия о том, что «Сабри продал наши ружья и удрал с деньгами». Для нас с Надой хранение клятвы стало делом жизни и смерти.

Что до меня, то что мне было делать? Я терпеть не мог безделья. Втайне я продолжал на Горе Соблазна давать Наде уроки. Помогал Омару в доставке почты. Слонялся вокруг профессора доктора Нури Мудгиля, но в те дни у него было совсем мало работы, разве что готовить статьи, но работать над ними мне было слишком трудно.

Я молил Аллаха дать мне что-нибудь, и Аллах услышал меня! Можете ли вы представить, как я приободрился, в каком я был восторге, как меня переполняла радость, когда я узнал, что в Акбат-Джабаре открывается школа для мальчиков? Места были только для трехсот учеников. И хотя в лагере были тысячи мальчиков школьного возраста, я знал, что меня-то примут. Само собой, учеников набирали из сыновей бывших мухтаров, шейхов, а теперь и служащих ЮНРВА.

Каждая арабская страна заносила маленьких палестинцев в свои платежные ведомости, чтобы показать, как помогают братьям-беженцам. На самом деле это было в интересах страны-хозяина. Доктор Мохаммед К. Мохаммед был известный врач, бежавший из Яффо перед войной во время исхода элиты. Поскольку образованных людей было очень мало, мы старались окружить почетом таких, как врачи, дантисты, юристы, учителя. Оказываемый им почет далеко не всегда соответствовал их реальным делам.

Доктор Мохаммед К. Мохаммед был проницательным политиком. Пользуясь для разбега своей медицинской репутацией, он основал в Каире Общество помощи палестинским беженцам. Он учуял заговор, сменивший правителей страны, и предложил себя и свою организацию новому порядку. Правящие офицеры увидели пользу от него и выдвинули его на передовую политических войн, объявив истинным лидером изгнанников.

Несмотря на неудачи в войне против евреев, Египет оставался самой сильной из арабских стран. Главной территорией его влияния на палестинцев была Полоса Газы, клочок земли, где под его контролем находилось свыше ста тысяч беженцев. Однако Египет, как и Сирия и Ирак, постоянно старался украдкой проникнуть на территорию покойного короля Абдаллы на Западном Береге.

Когда прислали американского филантропа, чтобы основать в Иерихоне школу для мальчиков-беженцев, доктор Мохаммед К. Мохаммед оказался во главе очереди, ждавшей получения своих денег. Чтобы отсасывать средства, он по-умному сделал свое общество коллегой ЮНРВА. Для Египта это был шанс получить точку опоры.

Возле шоссе на полпути от нашего лагеря к лагерю Эйн эс-Султан, чуть к северу, было возведено двухэтажное здание. Школу назвали Вади-Бакка, по знаменитой победе арабов над вестготами в 711 году.

Ни для кого не было секретом, что доктор Мохаммед К. Мохаммед — бисексуал. Свою жену и большую семью он запрятал на вилле в Александрии, а сам обычно пребывал в мужской компании.

У нас не принято говорить о мужчинах, которые занимаются любовью с мужчинами. Мужчинам разрешается быть на публике нежными друг с другом, целоваться и ходить взявшись за руки, но мы притворяемся, что не происходит ничего интимного. Любые намеки на гомосексуализм подавляются. Но зачем? Ведь Мохаммеды К. Мохаммеды — повсюду.

Доктор Мохаммед К. Мохаммед был человек впечатляющей внешности, со строгим лицом и непременными усами, одетый в отличный костюм западного покроя. Ему было около пятидесяти лет, у него было обычное телосложение, он был энергичен и говорил цветисто. Школа Вади-Бакка была его личным достижением, и он открыл ее с большим торжеством.

Квалифицированных учителей не хватало, но доктор уже учел это. Члены египетского Мусульманского братства, плохо замаскированные под палестинских беженцев, просочились в лагеря Западного Берега. Большинство из них имело опыт религиозного преподавания; они были грамотны и знали свой Коран, главную составную часть нашей школьной программы.

Меня приняли в старший класс, в группу из десяти мальчиков, которых также часть времени использовали как преподавателей. Доктор Мохаммед пришел и ушел, оставив за собой лишь слабый след пересудов. Учебный процесс… это было нечто другое.

Хотя Коран и сам по себе говорит о вещах, касающихся евреев, по сравнению с учителями из Мусульманского братства мой старый школьный наставник господин Салми был просто нежной субстанцией.

На наших уроках истории и географии не было карт с Израилем. Одно только упоминание слова «Израиль» непременно было связано с доносом. Нас учили, что Ханаан был арабской страной до того, как Иисус Навин (Йошуа) украл ее у арабского народа. Четыре тысячелетия Палестина была украденной страной.

После того, как ислам возник и изгнал крестоносцев, турецкие Оттоманы извратили и ослабили ислам, ограбив арабов и лишив их истинной роли лидеров мира. А в последнее время англичане замыслили посадить в Палестине евреев, как передовых агентов империализма. Евреи продолжали разрушать Палестину, выполняя свой злонамеренный договор с дьяволом.

Арабы никогда не могли нести ответственность за все те бедствия, которые их постигли. Если арабы проигрывали сражение, значит, просто Аллах напоминал нам, что мы еще не безупречные мусульмане.

На уроках математики младших школьников учили сложению и вычитанию: «Если у тебя десять мертвых сионистов и ты убил еще шестерых, сколько у тебя всего мертвых сионистов?» Более хитроумными задачами для школьников старших классов было умножение и деление мертвых сионистов.

В каждой классной комнате на стенах были приколоты произведения искусства школьников. Они потрясающе изображали кровожадных крючконосых евреев, мучающих и убивающих арабских детей, сионистские самолеты, нападающие на беззащитные лагеря беженцев, доблестных федаинов, пронзающих евреев штыками, доблестных федаинов, топчущих евреев, у которых карманы оттопыриваются от кровавых денег, доблестных федаинов, догоняющих бегущих еврейских трусов, доблестных федаинов, стоящих на вершине холма из еврейских черепов в Тель-Авиве, доблестных федаинов, читающих замечательные стихи арабским детям.

Кое-где были и картинки, изображающие цветы, палатки, колодцы, деревья, птиц, животных, но такие картинки не поощрялись и никогда не получали призов.

Каждый месяц проводились состязания в поэзии. Тема никогда не менялась.

Старше класс — горячее слова.

У нас были разные учебники из многих стран. В старших классах мы читали в «Египетской книге для чтения в школе старшей ступени»:

Все классные комнаты были оклеены лозунгами — клятвами смертью и разрушениями. На школьном дворе обменивались шутками:

— Сколько евреев уместится в фольксвагене?

— Тридцать. Четверо на сидениях и двадцать шесть в пепельницах.

Наше физическое воспитание было на самом деле программой военной подготовки. По правилам ЮНРВА нам надо было бродить вокруг школы, «изучая природу». А на самом деле мы отправлялись к секретным местам тренировок федаинов. Нас обучали, как жить в поле, учили искусству выслеживания, как драться ножом и в рукопашную, пролезать под колючей проволокой, прыгать через огонь, бросать гранаты и душить живых животных, чтобы показать мужество. Мы изо всех сил трудились, чтобы нам разрешили сжечь жизненные припасы. Стрельба из пулемета наполняла нас величественным чувством силы и восторга. Лучшим стрелком был девятилетний мальчик.

Десять старшеклассников, в том числе и я, удостоились чести обучаться у известного святого человека из Братства. Программа была основана на публикациях конференции Академии исламских исследований в Каире — собрания пятидесяти самых видных мусульманских богословов и святых людей со всего исламского мира. В добавок к делегациям из арабских стран, кое-кто был там из Того, России, Индонезии, Индии, Югославии, Китая и Японии. Это были муфтии, преподаватели, министры религии. Были десятки речей, лекций, ученых записок, форумов и резолюций. Все они охватывались «Пятью главными темами»:

1. Евреи — враги Бога и человечества.

2. Евреи были порочны на протяжении всей истории. Их Библия заполнена злословием и развратом, показывающими истинную природу их религии. Это подделка, фальсифицирующая Божье послание.

3. Евреи — отбросы, они не составляют настоящей нации.

4. Государство Израиль должно быть уничтожено, ибо оно является кульминацией исторической и культурной развращенности евреев. Их государство находится в полном противоречии с «домом ислама» Аллаха.

5. Ислам превыше всего. Его величие — гарантия полного триумфа над всеми религиями и народами. Исторические поражения арабов задуманы Аллахом для того, чтобы дать мусульманам уроки и обновить их чистоту и цели.

Мы находились вне поля зрения администраторов с голубыми глазами и светлыми волосами, похоронивших себя за стенами вилл в Аммане. Все обучение было оставлено арабам. Нас всегда заранее предупреждали, когда должны приехать инспекторы ООН. Главная тайна школы была известна немногим избранным. В нашем подвале хранились оружие и боеприпасы.

Доктор Мохаммед К. Мохаммед вернулся к нашей первой годовщине. Нас собрали на солнцепеке на школьном дворе, где множество ораторов превозносило наши успехи и преданность революции. Как будущие федаины, мы прошли долгий путь в нашем духовном развитии. Наши арабские братья, крепко сплоченные, были тут же, через границу, и подпоясывали свои сабли, готовясь к войне на уничтожение. Многим из нас суждено стать героями.

К тому моменту, когда доктор Мохаммед К. Мохаммед выступил вперед, чтобы произнести речь, мы уже еле держались на ногах.

— Сегодня второе ноября по христианскому календарю, — проревел он в микрофон. — Знает ли кто-нибудь из вас, что это значит?

— Нет, — отвечали мы хором.

— Это один из самых черных дней во всей арабской истории.

— Ох, — пробормотали мы.

— В этот день британские империалистские собаки продали наше законное право евреям, дав им ложные права на наши священные земли в Палестине.

— Ох.

— Это тот день, когда они объявили позорную Декларацию Бальфура. Долой Бальфур!

Наши учителя, стоявшие на небольшом возвышении позади доктора, ответили хором:

— Долой Бальфур!

Мы, старшеклассники, вскочили на ноги.

— Долой Бальфур!

Доктор Мохаммед К. Мохаммед сошел с возвышения, построил нас и повел со школьного двора, и мы кричали хором:

— Долой Бальфур!

Мы устремились наружу к цепочке киосков и кафе, в которых сидели пожилые бездельники. Когда мы проходили мимо, они встали и присоединились к нам.

— Долой Бальфур! — кричали они.

Мы оказались на шоссе. На обочине очередь из нескольких сотен женщин и девушек ждала водовозку. Взбудораженная очередь смешалась.

— Долой Бальфур!

Они стали маршировать за нами следом, и мы все вместе направились к лагерю Эйн эс-Султан. Из Акбат-Джабара присоединились еще сотни людей. Шоссе заполнилось людьми.

— Долой Бальфур!

Мы подошли к маленькому отдельно стоящему двухэтажному домику сапожника, армянина по имени Томасян, всю свою жизнь прожившего в Иерихоне.

— Что случилось? — крикнул он со своего балкона.

— Долой балкон! — крикнул кто-то.

— Долой балкон! — стало новым припевом.

— Долой того, кто там наверху!

Разносчика с ослиной тележкой согнали с шоссе, и мы окружили его.

— Долой тележку!

— Долой корпус Абдаллы!

— Долой Объединенные Нации!

— Долой американских преступников!

Теперь толпу оркестровали Мусульманские братья. Люди ворвались в дом армянина, разграбили его и хором орали, что Томасян — предатель.

— Джихад!

— Священная война!

— Долой армян!

Очевидно, кто-то координировал наш разрастающийся бунт, потому что учитель из Братства вышел из Эйн эс-Султана с сотней мальчишек, во всю прыть бежавших за ним. Когда они присоединились к нам, стало заметно, что они страшно устали от жары, вспотели и едва держались на ногах. Они смешались с нами, и одного из них начало рвать, за ним другого и третьего. Через минуту разразилась всеобщая рвота.

— Сионисты отравили источники!

— Долой сионистов!

Люди стали падать на колени, давясь, их стало рвать по всему шоссе.

— Нас отравили!

Сотни людей попадали на землю, корчась и крича. Кому виделся Мохаммед. А кому — и сам Аллах!

Скорая помощь Красного полумесяца не могла справиться с приступом всеобщей истерики. Женщины лишались чувств. Мужчины бессмысленно бегали кругами.

Застрявшие на шоссе машины и грузовики сердито сигналили. На них набросились, перевернули и подожгли. Вскоре воздух наполнился бесцельно швыряемыми камнями. К блевотине присоединилась кровь.

— ДОЛОЙ БАЛКОН!

— ДОЛОЙ БАЛКОН!

Глава пятая

1953 год

С того самого момента, как Пер Ольсен вошел в нашу хибарку, мы поняли, что он отнюдь не из породы обычных чиновников. Нашим новым администратором от ЮНРВА был датчанин лет пятидесяти, но у него не было ни голубых глаз, ни светлых волос. Он был славный человек с тем чувством заразительного доброго юмора, что помогает быстро преодолеть натянутость, которую испытываешь с большинством иностранцев.

Свои рекомендации Пер Ольсен заслужил в отголосках одной из самых кровавых в истории войн — войны между мусульманами и индуистами в Индии. В ходе обмена населением, последовавшим за образованием Пакистана, буквально за один день возникло около двадцати миллионов беженцев. Гуманитарной работой среди них Ольсен заслужил высокий авторитет. Но Иерихон был для него нечто другое, чем просто новое место работы.

С самого начала, когда датчанин попросил своих арабских помощников о встречах, отец был под впечатлением от Пера Ольсена.

— Это прекрасный человек, — сказал мне Ибрагим. — Я уверен, что у него здесь особые дела.

Мне уже стукнуло семнадцать, и я хорошо владел английским. В добавление к постоянному преподаванию в школе Вади Бакка, я был переводчиком у своего отца. Таким образом, я с самого начала был как бы частью его дружбы с Пером Ольсеном.

Оказавшись в стране и разобравшись в возможностях арабов, Ольсен зашел к нам домой.

— Я хотел бы опереться на вас, хаджи Ибрагим, как на своего личного советника.

— Я всего лишь скромный служащий Объединенных Наций. Я всегда к вашим услугам по первому вашему слову.

— Мы собираемся интересно провести здесь время, — сказал Ольсен, выхватив из пачки в кармане своей рубашки длинную, тонкую шиммельпеннинкскую сигару.

Отец попробовал.

— Гмм, совсем другое дело, — сказал отец. — Отличная.

— Теперь, когда мы подымили в вашем доме положенные сорок секунд, позвольте мне поговорить с вами, пусть не совсем как с братом, но как с человеком, которого я хотел бы иметь на своей стороне.

Отец улыбнулся.

— Что вы хотели бы узнать обо мне? — продолжал Пер Ольсен.

— Ваши звание и репутация опередили вас, — сказал отец.

— Худшее я повидал на границе Индии с Пакистаном. Желаете ли вы знать подробности того, что я собираюсь делать?

— Лишь время покажет, можно ли Индию перенести на Палестину.

— Мне слишком много приходилось быть свидетелем того, как людскую испорченность усыпляют ощущением ложной безопасности. Короче говоря, — сказал Пер Ольсен, — я не за тех и не за других. Меня не интересует еврейская или арабская политика. Моя первая жена была еврейка, ее убили нацисты в Дахау. Слава Богу, не было детей. Теперь у меня жена мусульманка, она работала медсестрой вместе со мной в Индии. У нас трое детей. Как видите, у меня все перемешалось.

— Великолепная сигара, — сказал отец, наслаждаясь.

Двое мужчин надолго замолчали, стараясь пробиться через время, пространство, культуры, подозрения.

— Чего же вы хотите? — спросил отец.

— Я дал согласие ехать в Иерихон, потому что смог взяться за особое поручение. Как вы знаете, безделье и отчаяние — вот двойное проклятие беженцев. С голодом и болезнями можно справиться. Все это вместе порождает преступность, террор, сумасшествие. Будь у меня бог, это был бы принцип «помоги себе сам». Вот я и готов помочь вам начать помогать самим себе. Я хочу сделать в Акбат-Джабаре нечто такое, что поразит других, кто находится в положении беженцев, и выведет их из их летаргии.

— Что вы знаете об арабах?

— Хаджи Ибрагим, я не дурак. За тем я к вам и пришел. Впервые я узнал о вас от монсиньора Гренелли, ватиканского наблюдателя по беженцам. Он рассказал мне о вашей долгой войне в одиночку в Цюрихе. И я поставил себе целью узнать о вас как можно больше подноготной. Ну, так что же вы скажете? У меня есть средства, есть план.

— Мой первый совет, Пер Ольсен, — двигаться медленно. Очень медленно.

Казалось, отец претерпел духовное возрождение, когда Ольсен и ЮНРВА запустили волну активности. В Иерихонской долине послышался шумок строительства.

Было возведено шесть школ, из них две для девочек.

Были построены всякие медицинские учреждения, больницы, малярийный диспансер, установка для хлорирования воды, здание регидратации, центры дополнительного питания для младенцев и молодых, среди которых была ужасная смертность.

Вдоль шоссе выросли мечети, ритуальные бойни, магазины, полицейский участок, продуктовые склады, раздаточные центры, транспортные станции.

Активная деятельность означала вытолкнуть нас из глубокой летаргии, она была знаком того, что жизнь приходит на смену смерти. При Пере Ольсене и отце в качестве связного с шейхами и мухтарами дело плавно пошло.

Однажды вечером, через шесть месяцев после приезда Ольсена, мы с отцом сидели у него в кабинете, покуривая шиммельпеннинки. С огоньком в глазах он открыл ящик стола.

— Вот, — сказал Ольсен. — Разрешение на разработку плана развития. Фабрик, рудников, промышленности, сельского хозяйства. Пилотная разработка замостит путь для подобных планов по всему Западному Берегу.

— А не будет ли это очень дорого? — спросил отец.

— Это рассчитано на окупаемость за пять лет.

— Пять лет?

— Вы сами говорили двигаться медленно.

— Да, двигаться медленно, потому что жизнь здесь, на дне мира, течет медленно. Медленно, потому что мы не можем впитать извне слишком много совсем нам чуждого. Но вы говорите, что пять лет надо будет что-то постоянно платить. Согласиться здесь на постоянство — значит перейти политическую грань. Мы ведь не собираемся остаться в Иерихоне навсегда.

— На сколько бы вы здесь ни застряли, вам надо обрести уважение к себе, — сказал Ольсен. — Будет жизнь хороша — кто-то останется. Будут здесь возможности и для других — они приедут сюда работать на вашем месте, когда вы уедете.

Ибрагим был обеспокоен.

— Может быть, это нелегко будет пропагандировать, Пер.

— Вы отвергаете саму мысль?

— Я жил много лет бок о бок с евреями. Мы не могли постичь, что они делают. Нам нужно оставаться простыми и с тем, что нам свойственно. О, может быть Сауды верят, что могут купить современное общество… Не знаю, Пер, не знаю.

— Оставайтесь со мной, хаджи Ибрагим. Если нам удастся, мы сможем сделать благо для многих и во многих местах всего мира.

Иерихонский проект был обнародован с большой бравадой. Несколько известных экспертов направилось в Акбат-Джабар разрабатывать детали плана. Отец внезапно оказался в положении мудреца, с которым без конца советовались ученые, врачи, инженеры, учителя. Его врожденный ум и практические знания о том, как действует наш мир, сделали его участие неоценимым.

На время он забыл прошлые поражения. Может быть, он забыл и действительность. Для меня это было чудесное время, я читал ему газеты, переводил на важных встречах, будучи первым сыном великого хаджи Ибрагима.

— Мы слишком быстро двигаемся, Пер.

— Дело не ждет.

А план? О, клянусь бородой пророка, что за план!

Вдоль Иорданского рифта и Мертвого моря лежали большие полосы неиспользуемой земли, на которой никогда ничего не выращивали из-за недостатка влаги и почвенных условий, находившихся ниже уровня рентабельности. Обширный участок предназначили стать опытной фермой, орошаемой прямо из реки. Будут проведены исследования — какие культуры здесь перспективны, как улучшить существующие.

Для овец и крупного скота пастбища будут засеяны семенами устойчивых, испытанных в пустыне трав. Будут посажены рощи самых устойчивых сортов оливок, апельсинов, бананов, фиников, поля хлопка, арахиса, сортов пустынной пшеницы, хорошо приспособленных к аридной почве.

Теплицы, покрывающие многие акры площадей, будут использоваться для выращивания овощей, а опытная ферма станет подбирать и вводить в оборот сорта для низкоурожайных почв.

Сельскохозяйственная часть Иерихонского проекта будет включать двадцать тысяч дунамов, в ней будут заняты тысяча человек, а во время сбора урожая — вдвое больше.

Затем: использование Мертвого моря, богатого, как известно, поташом и другими минеральными солями. Тысячелетиями река Иордан текла в море; но само море не имеет стока и служит природным улавливающим бассейном. Евреи уже разрабатывают его на своей стороне с юга. Было намечено строительство добывающего предприятия вблизи Кумрана, где будет занято для начала триста работников.

Третья фаза плана касалась промышленности и требовала создания амбициозного фабричного комплекса. Продукты из фермы будет обрабатываться, расфасовываться, консервироваться. Минеральные соли Мертвого моря — очищаться и экспортироваться через единственный иорданский порт Акаба. Значит, нужно построить новую магистральную дорогу, а также вспомогательные дороги.

В пределах возможностей беженцев будет создана легкая промышленность и училище для мальчиков для обучения необходимым профессиям. Небольшие фабрички будут выпускать коврики, строительные инструменты, ткани и одежду, утварь, строительные материалы. В каменоломне будут производить строительные блоки, в карьерах — добывать песок и гравий для стекольной фабрики.

Когда эксперты приблизились к завершению своих толстых книг с данными и проектировками, хаджи Ибрагиму предстояло пропагандировать Иерихонский проект среди наших людей. Я ходил с ним с митинга на митинг, наблюдая, как он превозносит замысел.

— Мы побьем евреев их собственной картой! — бахвалился он. — Мы превратим Акбат-Джабар из места отчаяния в гордый, сам себя содержащий город. Наши семьи будут работать и зарабатывать деньги. Это для нас великая возможность избавиться от лохмотьев и построить хорошие дома. Мы слишком долго жили в полосатых пижамах.

Не думайте, что хаджи глуп. Даже когда он так настойчиво агитировал, я знал, что реки сомнений переполняли в нем свои берега. Не слишком ли долго были наши люди без работы и надежды? Не удовольствуются ли они продолжением подачек милосердия со всего мира? Ответят ли они на призыв?

О Аллах, о горечь разочарования!

Началось, когда ЮНРВА объявило о найме нескольких сотен строителей. Только треть вакансий была заполнена обитателями Акбат-Джабара.

Несмотря на то, что отец и подталкивал, и угрожал, и откровенно упрашивал, в конце концов пришлось обратиться к внешним подрядчикам и ввезти рабочую силу. То же самое произошло, когда открылись рабочие места на строительстве дороги и на ферме.

Прием в школы едва заполнил половину классных парт, большинство принятых посещали школу нерегулярно, от случая к случаю.

В дело вмешалась племенная жадность, и грандиозный замысел умирал, не родившись. Всякий, кто имел отношение к власти в клане, выдвигал претензии на должность по надзору или в начальстве и приводил с собой целое окружение своих людей. Драка за места была по-настоящему дракой за власть. Бесконечная торговля вела лишь к бесконечной торговле. На собраниях по планированию размахивали кулаками и хватались за оружие. Потерпевшие поражение мрачнели. Победители расширяли свою власть по принципу: работу одного человека выполнять впятером из его собственной семьи.

Когда начали прибывать строительные материалы, возникло безудержное воровство. Темп строительства был почти нулевым. Не хватало рабочей силы, компетентного руководства, организации. Путаница и застой окружили программу.

В нашем мире, когда пять человек выполняют работу одного, четверо находят удовлетворение в том, чтобы мешать работе. Жестокие игры разыгрывали те, кто распоряжался резиновыми печатями. Всякого рода разрешения и инспекции без конца задерживались. Люди без всякого опыта становились участниками фарса, пытаясь разобраться в сложных сооружениях. Чтобы раздобыть мешок гвоздей, приходилось тратить неделю.

Вмешались банды федаинов. Они устраивали кражи материалов, а потом ввели службу безопасности для предотвращения дальнейших краж. От отца и других арабских лидеров федаины требовали создания подпольного завода по изготовлению оружия и боеприпасов.

Имамы из мечетей тоже не остались в стороне. Духовенство требовало огромных взяток, угрожая проповедями мешать работам.

Хаос порождал хаос.

В сознание наших людей вдолбили мысль, что ЮНРВА — это их новое правительство, некий отец-волшебник, который и должен о них заботиться. Вместе с тем они не желали никакой ответственности перед ним или улучшения жизни своих семей. ЮНРВА позаботится. Разве они не заслужили этого потерей своей земли?

Хотя именно ЮНРВА обеспечивало сердцебиение жизни, на него без конца жаловались. Разве ЮНРВА не должно быть предано борьбе за возвращение их в свои деревни? Чем тогда ЮНРВА отличается от тех иноземных захватчиков, что принимали решения об их жизнях?

Я видел, что уныние овладевает хаджи по мере того, как тон его встреч становился все более безобразным.

— Нет, Ибрагим, — кричали его шейхи, — мы не возьмем и капли воды из Иордана, это значило бы пойти на соглашение с евреями. Мы скорее умрем от жажды, чем разделим с ними воду.

— Послушай, Ибрагим. Если мы построим фабрики в Иерихоне, разве это не станет для евреев знаком того, что мы приняли наше изгнание?

Когда был уже на ходу план ЮНРВА благоустроить лагерь посадкой деревьев и садов, строительством игровых площадок, устройством уличного освещения, появились разъяренные толпы.

— Смерть ЮНРВА!

— Смерть агентам империализма!

ПРОДУКТОВАЯ КАРТОЧКА, ВСЕМОГУЩАЯ, ДРАГОЦЕННАЯ ПРОДУКТОВАЯ КАРТОЧКА!

Обманывать ЮНРВА стало образом жизни. Когда рождался ребенок, мать регистрировала младенца ради продуктовой карточки. На следующий же день еще одна женщина из той же семьи регистрировала того же ребенка и получала еще одну карточку. Младенцы в данном клане подчас были зарегистрированы под несколькими именами.

Никто из работающих не сообщал об этом. О смертях никогда не сообщали, чтобы сохранить карточку умершего. Любая семья, которой удалось покинуть Акбат-Джабар, сохраняла в лагере свой адрес, а с ним и продуктовую карточку. Бедуины, откочевывая к себе в свой бескрайний мир, сохраняли свои адреса и кочевали обратно каждый месяц, чтобы забрать пайки.

Посредством рэкета кое-кто достиг богатства и жил теперь в Восточном Иерусалиме или Наблусе. Они являлись в лагерь, подчас на собственных автомашинах, чтобы получить свои пайки.

Обнищавшие крестьяне из Иордании и Западного Берега просачивались в лагеря под видом беженцев. Лишние продуктовые карточки вовсю продавались на черном рынке.

Когда предложили стройматериалы, чтобы починить наши хижины, этим мало кто озаботился. «Мы не позволим евреям считать, что строим себе постоянные дома».

И наоборот, разбогатевшие из числа торговцев черного рынка возводили себе небольшие виллы прямо посреди нищеты Акбат-Джабара.

Численность беженцев взорвалась. В начале войны полмиллиона арабов оставили свои дома. Теперь их численность увеличилась до миллиона и все еще росла. Точный подсчет стал невозможным, так как арабские администраторы в ЮНРВА закрывали глаза на злоупотребления.

Я не знаю точно, в какой момент и почему началась самая сильная волна демонстраций, но что из того? От бунта нас всегда отделяла лишь искорка. В большинстве случаев бунт начинался со школы. Учителя стали для нас важнее родителей и полностью контролировали сознание детей. Мишенью обычно служила штаб-квартира ЮНРВА, а раз уж демонстрация началась, то неизвестно, чем она кончится.

«Бедственное положение», «день бедствий», «изгнание» — подходящий повод для демонстрации. В остальном — страх, боязнь сокращения пайков, боязнь эпидемии, боязнь, что запоздает водовозка. Когда в амбулатории сокращали часы работы из-за нехватки персонала, за этим вскоре следовала демонстрация.

Как-то вечером во время бунта подожгли амбулаторию, а хаджи Ибрагима обвинили в том, что он — орудие сионистов. Амбулаторию подожгли из-за того, что срочно ввезли вакцину, принятую от Израиля, чтобы подавить вспышку холеры.

На следующий день мы отправились к Перу Ольсену, он забаррикадировался под охраной Арабского легиона. На столе лежало его заявление об уходе.

— Кончено, хаджи. Иерихонский проект официально мертв, — сказал он.

— Если вы хотите прекратить бунты, — сказал мой отец, — то начните выдавать продовольственные карточки. Это их прекратит.

— Я не могу уследить за всеми играми, которые здесь разыгрывают, — гневно сказал Ольсен дрожащим голосом. — Это за пределами человеческого разума и терпения. Я уезжаю.

— Мне жаль, что вам пришлось так плохо о нас думать, Пер. Вы нас проклинаете, не правда ли?

— Нет, друг мой, это система работает не так. ЮНРВА не желает, чтобы в ее машину бросали гаечные ключи. Слишком многим чиновникам надо поискать честной работы. Это сгладится. Разве вы не знаете, что в конце концов вину свалят на евреев. Вы старались, хаджи Ибрагим, но вы же все это время знали, что произойдет.

— Боюсь, что так, — тихо сказал отец.

Полные боли, мы шли домой из штаб-квартиры ЮНРВА. Тогда-то я и заметил, что отец начинает стареть. Он остановился и оглянулся кругом. Несколько кольев на каменистом поле обозначали контуры большой опытной фермы, так и не давшей урожая. Несколько разрушающихся фундаментных бетонных блоков с торчащими из них стальными прутьями — это все, что осталось от фабрик, так и не выработавших и одного рулона ткани.

— Почему, отец?

— Нужно работать всем вместе. А совместная работа требует доверия. Доверия среди нас нет. Мы гордимся своими возможностями. А на деле мы ни на что не годимся. Есть конфискованные стройматериалы, — сказал отец с горечью. — Мы их возьмем и построим славный домик поближе к шоссе. Такой, который к лицу чиновнику ЮНРВА.

Глава шестая

1954 год

Мой восемнадцатый день рождения очень памятен — разве может молодой человек забыть день, когда он стал мужчиной!

Вдовы, не имеющие защиты со стороны большой семьи или клана, очень уязвимы к сексуальному приставанию и оскорблениям. Но только не те, что находились под покровительством хаджи Ибрагима. В нашей части лагеря их было несколько, и им ничто не грозило. Лишь один человек осмелился бросить вызов моему отцу, и он проглотил язык за свою попытку.

Хильва была старше меня, может быть, ей было двадцать шесть. Уже больше года, как мужа ее не было на свете. Он погиб, когда перевернулся автобус, в котором он ехал в Иерусалим, и она осталась с четырьмя малыми детьми. Хильва была из тех, кто во время войны оказались разлученными со своими и поселились на участке Табы в лагере Акбат-Джабар. Когда погиб ее муж, она попросила у хаджи покровительства, и он с готовностью его оказал. Как я уже говорил, слово моего отца было в нашей части лагеря законом, и Хильве теперь ничто не угрожало.

По добрососедству я присматривал за Хильвой, чтобы она и ее дети получали достаточные пайки, и лично следил за тем, чтобы они пользовались медицинским вниманием, когда болели. Мы стали добрыми друзьями.

В нашем мире, где почти все, касающееся секса, опасно, запретно и секретно, большинство молодых людей получают свой первый житейский опыт от вдов или разведенных женщин. Чего я не знал, так это того, что женщины так же хотят секса, как и мужчины. Эта взаимная потребность стала для меня откровением.

Все то время, когда мне казалось, что я соблазняю Хильву, на самом деле она соблазняла меня. Когда она сказала мне, что у нее есть особый подарок к моему восемнадцатилетию, я подумал, что это наверно шапочка или что-нибудь вышитое ею.

Вкус граната, испытанный в первый раз, оказался не таким, о каком мечталось. У Хильвы было четверо детей, но она была наивна и почти невинна, занимаясь любовью. Она с детства была полна обычных страхов и запретов. И эти страхи забирались в постель вместе с нами. Вместе с виноватыми рыданиями и странными вспышками хихиканья это отчуждало и было стеснительно.

К счастью, наши отношения превозмогли эту первую нашу ночь. Хильва осторожно кивала мне на ходу, когда у нее выдавалось безопасное время. Визиты стали частыми и весьма приятными.

Но мне стало казаться, что что-то здесь не так. Что-то подсказывало, что не надо нам так торопиться. Нам нужна дисциплина, как во время поста в месяц рамадан. Когда я сказал ей об этом, Хильва покраснела и отвела взгляд. Мы попытались. И были вознаграждены.

И тогда Аллах наградил меня величайшей честью. Однажды она созналась, что я гораздо лучший любовник, чем ее покойный муж. Много раз она хвалила мою мягкость и уже не так страшилась говорить обо всем и исследовать интимные места.

Все стало спокойно, слишком спокойно.

Мы жили в перенаселенном квартале, и мои приходы и уходы стали замечать. Несколько раз я не мог прийти, а она этого хотела, расстраивалась и требовала. Я стал испытывать неловкость. Теперь, когда прошла новизна, я стал побаиваться ее растущего чувства собственности.

Откровенно говоря, я почувствовал облегчение, когда однажды вечером она не выдержала и сказала, плача, что мы больше не должны видеть друг друга, потому что у нее есть законный и серьезный поклонник. Я изобразил ужасную печаль, бил себя в грудь, я даже притворился, что ревную. Но уходя, я чуть не вскрикнул от облегчения.

Добавив таким образом это новое качество к своему характеру, я продолжил начатое. Как учитель в школе Вади Бакка, я знал, что у многих моих учеников овдовели матери и сестры. Я поставил себе целью навестить каждую из них, чтобы поговорить об учебе ее сына.

Поразительно, как скоро крадущийся волк начинает чуять добычу. Было совершенно удивительно, что так много женщин готово это делать, и еще более удивительно, что я стал пользоваться спросом.

Не хочу хвастаться подобно другим мужчинам, но почти все мои подружки-вдовы уверяли меня, что я принадлежу к лучшим в мире любовникам. Уверен, что таким сделали меня терпеливость и нежность.

И хотя было трудно, я хранил это в себе. Я не хотел позорить этих женщин и не хотел делиться ими. Я принял свое возмужание скромно.

После отъезда Пера Ольсена отец, казалось, был доволен своим чиновничьим положением. До гибели Иерихонского проекта он никогда не позволял нам пользоваться преимуществами нашего положения. Теперь же наша семья из девяти человек, включая нового ребенка Фатимы и Камаля, приобрела четырнадцать продуктовых карточек. Ибрагим реквизировал стройматериалы, и нам построили хороший дом поближе к шоссе.

Пера Ольсена заменил крошечный человек из Бирмы по имени Не Све. Отец отнюдь не недооценивал его возможности из-за малого роста. А Не Све был достаточно проницателен, чтобы понимать, что жизнь будет проще и спокойнее с хаджи Ибрагимом на его стороне. Он был из той страны, где обмен одолжениями — в такой же степени образ жизни, что и у нас. И с самого начала они отлично поладили.

До сих пор Ибрагим лишь едва упоминал своих прежних деревенских из Табы или пытался завязать контакты с ними. О да, он часто говорил о своем желании вернуться, но редко — о людях по именам. Почему-то мне казалось, что он чувствует себя виноватым, что откололся от них, хотя, Аллах свидетель, в этом не было его вины.

— Пастух не теряет своего стада ни по одной причине, — вот все, что он говорил на эту тему.

Наш отличный новый дом означал, что Ибрагим остепеняется и примиряется с изгнанием. Но Таба никуда не девалась, и чем больше он остепенялся, тем больше беспокоился о своих старых друзьях. В конце концов он попросил меня разыскать их.

Благодаря своему положению он имел возможность через ЮНРВА послать письма для наведения справок о том, где они находятся. Кроме того, у Ибрагима были две замужние дочери, мои сестры, бежавшие вместе со своими семьями. Годами мы ничего о них не знали. О них я тоже написал запросы.

Прошло несколько месяцев, прежде чем мы получили ответы. Наши деревенские все еще были более или менее целы и жили в лагере возле Бейрута под названием Шатилла. Сестры тоже были в Ливане, в лагере Тель-Затар недалеко от Шатиллы.

Получив их письма, мы на какое-то время впали в ностальгию. Женщины упрашивали меня читать им эти письма по два-три раза в день и плакали. Мы узнали, кто женился, у кого появились дети, где кто работал, кто стал у них временным мухтаром. Они были недовольны. Но хотя ливанцы обращались с ними с презрением и жестокостью, все-таки была работа, и Бейрут оказался явно лучше Иерихона.

При следующем обмене письмами они звали отца снова их возглавить. Не Све не хотелось терять отца, но будучи реалистом, он понимал, что переезд в Бейрут все-таки вероятен.

Я ликовал и парил в раю! В Бейруте — знаменитый Американский университет, а в Иордании и Западном Береге ничего такого нет. Стать студентом университета было моей мечтой, которую раньше я не смел и близко подпустить к себе.

Когда мы говорили о переезде, то сначала наши голоса и настроения были тверды. Мы увидим семью и старых друзей! Мы снова будем народом!

Падение было еще более стремительным, чем воспарение. День ото дня желание отца становилось все менее страстным, менее решительным. Переехать нам всем в Бейрут — задача основательная. Ибрагим был теперь в мире с иорданцами. В его нынешнем положении не нужно было много работать, у него были влияние и множество привилегий, условия нашей жизни были вполне приличными.

Зачем ехать в неизвестность? В Шатилле ему пришлось бы долго и упорно бороться, чтобы утвердить себя и обрести такое же положение, как теперь. По правде говоря, отец устал. Бегство в Яффо, потом Кумран, Цюрих, Джамиль, Чарльз Маан, Иерихонский проект, — все это унесло по частичке его души.

Сильный человек, раньше лишь забавлявшийся бахромой фантазии, теперь полностью окунулся в нее. О, я изо всех сил настаивал на Бейруте, но он просто свихнулся на этом и приводил нелепые доводы.

Я продолжал писать письма то тем, то другим деревенским и своим сестрам, но странно — не мог хорошенько припомнить их лица. Даже отцу было бы не под силу восстановить отношения между кланами и семьями Табы.

По прошествии нескольких месяцев Бейрут превратился в мираж.

В те дни, когда у отца происходили личные встречи с Не Све, я переводил для него, чтобы избежать недоразумений. Обычно он ждал меня возле кафе через дорогу от школы. Когда кончались занятия, мы с ним шагали к помещению ЮНРВА. Во время этих прогулок я начал замечать в нем перемены. Он стал очень дипломатичным и практичным, избегал треволнений, проницательно разыгрывая племенную игру. Проницательность заняла место гнева.

Я удивился, увидев его однажды в дверях нашей классной комнаты. Он был явно расстроен, хотя никогда не показывал такого чувства на людях. Он позвал меня кивком головы. Я быстро попросил разрешения уйти и последовал за ним из школы.

На дороге он остановился и схватился за меня. Кажется, я в самом деле заметил страх в его глазах.

— Я получил секретную информацию из Аммана. Через две недели иорданцы прикажут всем ребятам военного возраста зарегистрироваться для призыва в Арабский легион.

— О Боже, — сказал я упавшим голосом.

— С тобой-то все в порядке, — сказал отец, — но они заберут Омара.

Стыдно сознаться, но я скорее почувствовал облегчение за себя, чем огорчение за Омара. После убийства Абдаллы и изгнания Талаля регентское правление его внука, юного короля Хусейна, крепко взялось за дело. Иорданцы снова высунулись со своей навязчивой идеей аннексировать Западный Берег. Одеть палестинских мальчишек в иорданскую военную форму — хорошо продуманный трюк. Это создаст впечатление, что палестинцы верны королю. Больше того, в случае бунтов и волнений палестинцев Арабского легиона используют для грязной работы. Кровь наших собственных людей будет на наших руках, а иорданцы останутся чистыми.

Отец был глубоко потрясен. Почему? Ведь он уже не представлял политической угрозы. Он был в мире с иорданцами. И ему, разумеется, известно, как освободить Омара от военной службы. Его реакция была мне непонятна.

Не Све приветствовал нас в манере, отразившей отцовскую безотлагательность. Я объяснил ему, что отец получил намек от иорданского министра.

— Отец говорит, что нам надо немедленно устроить дорожные документы для Омара, чтобы он уехал в Ливан.

Не Све поморгал, представив себе, через какое болото бюрократии и взяток предстоит перебраться и как поджимает время. Он крепко задумался.

— Самый скорый способ — нанять Омара для работы в ЮНРВА в Бейруте.

— Можно сделать это вовремя?

— Это возможно.

В Иерусалиме — большой комплекс ООН. Там Не Све удалось установить прямой радиоконтакт с ЮНРВА в Бейруте. Система взаимных одолжений заработала. По дороге домой отец выглядел намного спокойнее.

Войдя в дом, я понял, почему отец был на грани паники. Я увидел фотографию Джамиля с вазочкой с цветами и горящими свечами. Рука Джамиля дотянулась до нас из могилы.

Полковник Фарид Зияд — человек терпеливый, и память у него долгая. Ибрагим опасался, что смерть Джамиля не утолила его жажду мщения. Если бы Омара забрали в Легион, один Аллах знает, что могло бы с ним случиться. Потеря двух сыновей — это было бы слишком даже для хаджи Ибрагима.

Нужные бумаги были у нас в руках уже через неделю. Мы спокойно занялись покупкой новой одежды и обуви, раздобыли достаточно американских долларов и придумали наиболее безопасный путь до Бейрута. А потом один из нашего клана заберет Омара и доставит его в лагерь Шатилла.

Не успели моргнуть глазом, как Омар уехал в Ливан.

С Омаром было примерно то же, что с Джамилем. Всю жизнь семья едва замечала его. Само собой разумелось, что он славный, простой, трудолюбивый и без особых качеств. И все же за его отъездом последовали такие плач и причитания, как будто мы теряли чуть ли не сына Мохаммеда. Перед его отъездом наш приятель, фотограф Вадди, сделал его снимок. Когда он уехал, фотографию поместили рядом с портретом Джамиля.

Но по-настоящему не потеря Омара так подорвала отца. Это была утрата им способности защитить свою семью. И кроме того, растущие потери семьи.

Один раз мы уже переменились — от простых крестьян, живущих в одном и том же круге от сева до уборки урожая, до людей, лишенных всего в своей собственной стране. Теперь мы снова стали меняться. При первой возможности сыновья оставляли лагеря. Мы начали превращаться в скитальцев по миру.

Отъезд Омара стал тяжелым ударом для Ибрагима. Самое главное для человека вроде хаджи — это держать свою судьбу в собственных руках. Большей частью Ибрагиму это удавалось, даже и при больших напастях. Но на долю отца пришлись такие потери, которые едва ли может вынести гордый человек. Он потерял свою деревню и свой клан. А теперь случились самые тяжелые поражения — потери одного сына за другим. И он ничего не мог с этим поделать, это было не в его силах.

Для меня же это был один из самых сокрушительных моментов моей жизни. Я понял, что я — это все, что на самом деле осталось у отца. Он зависел от меня, все больше и больше опирался на меня. Он обращался со мной как с мужчиной, подчас как с равным ему.

Всякий раз, когда я думал о собственном отъезде, это кончалось ужасным унынием. Как уехать, пока здесь остаются отец и семья? Как бы я мог жить, зная, что я предатель своего отца?

Ибрагим снова и снова повторял, что семя клана Сукори выживет благодаря мне. И это было то самое, чего я так желал и за что боролся. И я никогда не смогу получить его благословение на отъезд. Все мои мечтания, даже смутные и нереальные, прекратились.

Хаджи Ибрагим медленно менял свои взгляды. Впервые он подхватил тему «сионисты — причина всех наших бед». Не будучи больше в состоянии противостоять порокам нашего общества и его руководителей, он принял удобное объяснение: враги — по ту сторону границы.

Восстание офицеров в Египте сместило упадочного монарха. Была провозглашена Египетская республика. Движущей силой переворота был офицер по имени Гамаль Аб-дель Насер. Он участвовал в войне против евреев и перенес унижение плена. Его ненависть к Израилю была самой сильной в арабском мире, и это много о чем говорило. Он раздувал пламя арабского национализма. Он соберет нас под своим знаменем.

Арабское радио постоянно боролось за умы беженцев Западного Берега. Насер ворвался в их воображение. Он освободит их. Он вернет их к своим домам.

Мало-помалу слова Насера проникали в сознание моего отца и начинали затуманивать его некогда могучую способность рассуждать.

Глава седьмая

1955 год

По радио ЮНРВА мы получили сообщение, что Омар благополучно добрался до Бейрута, присоединился к нашему клану и получил обещанную работу. Как все уехавшие сыновья, он будет посылать свой заработок домой.

Под конец мы поняли, что Омару, может быть, вовсе и не надо было уезжать. Иорданцы ввели военную регистрацию и составили палестинские подразделения Арабского легиона. Но хотя они находились под командованием британских офицеров, эти войска вскоре зарекомендовали себя слабой дисциплиной, массовым дезертирством и доставляли лишь одно беспокойство. Они отказывались усмирять волнения беженцев и отнюдь не выказывали преданности иорданскому королю. И вскоре англичане признали, что боевая их ценность равна нулю.

Палестинские батальоны расформировали, а солдат передали в регулярные иорданские войска. Между обеими группировками шла непрерывная борьба. За несколько месяцев задумка развалилась, и палестинцев больше не призывали.

Теперь упор делали на создание крупных сил федаинов и начало диверсионных рейдов через границу с Израилем. В школе Вади Бакка мальчиков начинали тренировать с девятилетнего возраста.

Хотя наши отцы сохраняли свою традиционную власть и уважение, по-настоящему сознание детей контролировали учителя. Отцы не протестовали, раз мы, входя в дом, все еще становились на колени, целовали им руку и почитали их мудрость.

Учеников разбили на ячейки по возрасту и присвоили революционные клички. Все они стали чьими-нибудь «сынами».

Ибн Нимер — «сын тигра».

Были сыновья льва, шакала, орла.

Были сыновья бури, огня, молнии.

Были сыновья Мохаммеда или недавнего мученика, не вернувшегося из рейда в Израиль. Было не менее дюжины Ибн Джамилей, названных по имени моего брата.

Были сыновья храброго, благородного, достойного доверия, свирепого.

Каждый день они разносили охапки листовок, оклеивали стены объявлениями, рисовали лозунги. А главное, составляли хребет демонстрантов, готовых бунтовать по любому предлогу и по первому сигналу.

Я никак не могу оправиться от ужаса, испытанного при виде их зачетных церемоний, исполняемых перед родителями. После демонстрации «воинской удали» и личной храбрости церемония заканчивалась откусыванием голов змеям. У них с подбородков капала кровь, а они жарили мертвых животных для победного праздника. В других школах детей заставляли душить щенков и пить их кровь.

Меня настолько охватило отчаяние от отъезда Омара и от моей собственной несвободы, что я мало думал о Наде. А ей уже было двадцать лет, она находилась за гранью того возраста, когда большинство девушек выходит замуж. Агарь воспринимала это как несчастье, ведь незамужние и бездетные дочери считались семейным позором.

Нада была очень красива, многие юноши ее возраста и вдовцы постарше добивались ее, но Ибрагим всем давал от ворот поворот. На их пыл он отвечал, что Нада должным образом выйдет замуж за человека с положением, но не раньше, чем все мы вернемся в Табу. Неужели он на самом деле верил в это? Во всяком случае, было совершенно ясно, что ему не хочется ее отпускать.

Федаины зазывали к себе девушек, и Нада начала склоняться к ним. Это было бы серьезнейшим разрывом с традицией, влекущим за собой конфликт между отцами и дочерьми. Я всегда считал себя ответственным за Наду и решил, что лучше бы мне позаботиться о ней более тщательно.

Мы с ней поднялись на Гору Соблазна, как делали уже много раз. Жалко, что отец не позволяет ей ходить в школу для девочек. Она была бы очень способной ученицей, способнее даже некоторых ребят. Все это было страшно несправедливо, ведь у нее полно свободного времени.

У федаинов Нада становилась все активнее. Она примкнула к другим девушкам в возрасте от шестнадцати до двадцати лет, вышедшим из-под власти отцов. Они ходили слушать секретные лекции учителей, Братства и этих психованных маргиналов — коммунистов.

Я собирался сурово ее предостеречь, но чем больше об этом думал, тем больше мне казалось, что лучше ее переубедить. Едва я начал, она сказала:

— Не хлопочи, Ишмаель. Я уже приняла присягу, — ошеломила она меня. — Теперь я дочь революции. Моя группа называется «Маленькие птички». Я — Соловей. Знаешь, почему? Кроме тебя, только они слышали, как я пою.

— Опасно слишком втягиваться в это дело.

— Мне все равно, — кратко ответила она.

— Ну, отцу-то не все равно.

— Отцу? А отцу есть до меня дело?

— Ну конечно.

— Многие чудесные парни пытались за мной ухаживать. Он их всех разогнал.

— Только лишь из-за нашего положения.

— Отцу нужно, чтобы я хранила его честь, вот и все, — сказала Нада. — И вообще, мне все равно, что ему нужно.

— Что ты имеешь в виду, что тебе все равно, что ему нужно?

— Только то, что сказала.

Конечно, я знал, что Нада с перчиком, но она редко это показывала. Может быть, только один я и знал, какой у нее огонь внутри. Ну, может быть, еще Сабри немножко. Находясь дома среди женщин, она едва роняла слово и всегда не жалуясь делала свою работу.

— Надо это обсудить серьезно, — сказал я как можно мужественнее. — С этой компанией не попала бы ты в беду.

— Я всегда тебя выслушаю, Ишмаель, но я решилась кое на что.

— А именно?

— Может быть, мы никогда не выберемся из этого места.

Мы помолчали.

— Положение огорчительное, — сказал я наконец. — Но не делай глупостей.

— Я знаю, как ты думаешь о федаинах, но это первые, кто обращается со мной как с равным человеческим существом, как с личностью с собственной гордостью и достоинством. И вот я их соловей, а Хала — их голубка, Сана — синяя птица. Нам никто не говорил до сих пор ничего подобного. Мы все поем вместе. Рассказываем всякие истории. Смеемся. Ребята узнают, что они не собаки и скоро станут мужчинами.

— О, я-то видел их мужество, — сказал я не совсем честно. — Перед тем, как выехать в рейд, они разъезжают в открытых грузовиках и расстреливают в воздух свои боеприпасы, чтобы подбодрить себя. К тому времени, как они добираются до израильской границы, они бросают свои винтовки и убегают в другой лагерь.

— Время покажет, проявят ли они храбрость. Кто по-твоему выведет нас из Акбат-Джабара? Отец? Он стареет у нас на глазах. Нет, Ишмаель, нас освободят только федаины. Они вернут нас в родные места.

— Какие места? Кто мы по-твоему?

— Палестинцы — самые образованные, самые умные в арабском мире…

— Дерьмо! Каждый образованный палестинец с парой долларов в кармане давным давно бросил нас и сбежал. Посмотри-ка вниз, Нада, что ты видишь? Гордых и достойных людей?

— Вот как раз поэтому мы и должны повернуться к федаинам.

Я зажал уши руками. Нада взволнованно смотрела мне в глаза. Я успокоился и слегка потряс ее за плечи.

— Нада, ты сказала, что будешь слушать меня. Так слушай. Я эти призывы слышу в школе каждый день и целыми днями. Из-за наших ужасных страданий мы легко верим в слова, не имеющие смысла. Кто эти федаины, что хотят повести нас за собой? Что они знают об управлении? Что они знают о свободе? Что они знают о разуме, об истине? Они обворовывают вдов и калек. Орудуют на черном рынке. Торгуют гашишем. И если они свой бандитизм заворачивают во флаг революции, значит, это и делает их благородными?

Настала ее очередь зажать уши руками. Я оторвал их.

— Они засылают мальчишек моего возраста в Израиль, в отряды смертников. Они уходят, без карт, не зная своих целей, без надлежащей тренировки. Находят случайного еврея, ребенка, женщину, и убивают. Неужели ты веришь, что это вернет нас в Табу?

— Сионистские собаки украли у нас родину!

— Помолчи и послушай меня хорошенько, Нада. Ты знаешь Вадди, фотографа? Ну, знаешь ты его?

— Конечно, знаю!

— И я знаю. Он работает для федаинов. Парень попадает в отряд смертников, потому что семья продает его за сотню долларов, или на него давят и его мужество ставят под сомнение. Когда он приступает к тренировкам, его фотографируют. Зачем? А затем, что когда еще он тренируется для выполнения задачи, они печатают плакаты с его изображением, чтобы расклеить их на стенах, так что в тот момент, когда его убивают в Израиле, новый мученик уже готов.

— Я не верю этому!

— О, это еще далеко не все, Нада. За три недели до задания его посылают в Наблус или Вифлеем жить с проституткой и доводят гашишем до прострации. Потом его швыряют через границу, как кусок собачьего мяса, потому что федаинам вовсе не нужно, чтобы он вернулся обратно. Им нужны мученики. И это — твоя революция? А твои доблестные командиры федаинов? Ты где-нибудь слышала, чтобы они возглавляли какой-нибудь рейд? Нет, черт возьми. Они — циники, посылающие бессловесных крестьянских парней на смерть, чтобы поддерживать ненависть, и покрывают их рэкетирство. Приходи к нам, дорогой наш маленький соловей, пой для нас, сочиняй стихи о великой борьбе. Мы дадим тебе твой первый настоящий дом вдали от дома. Мы позволим тебе бегать на шоссе и демонстрировать вместе с мальчишками. Разве не прекрасно? Тобой пользуются, Нада!

— Прекрати, Ишмаель!

— Я говорю правду!

— Я знаю, — крикнула она. — Ты не понимаешь! Мне надо уйти из дома! Я задыхаюсь там! У меня хоть какие-нибудь друзья…

— Но, Нада, это ведь люди того же сорта, как те, что втравили нас в эту переделку. Они ведут нас в вечность кровопролития и ужаса. Они ничего для нас не добьются. Единственное, что им дорого, это их счета в банке. Все эти рейды — лишь для того, чтобы увековечить ненависть, и неважно, сколько мальчишек они забьют, как скот. И им нравится, когда евреи отвечают и кого-то из наших детей убивают. Им это нравится!

— Не кричи, — сказала она, встав и уходя от меня. Она свернула на тропинку, так что мы волей-неволей видели Акбат-Джабар. — Скажи мне, есть ли другой способ. Отец попытался по-другому, а они его уничтожили. Сколько еще нам здесь жить? Что будет с тобой в твоей собственной жизни, Ишмаель?

И я вдруг стал метаться взад и вперед и колотить себя кулаками по лбу.

— Я в ловушке! — закричал я. — В ловушке!

— Мы всегда были в ловушке, Ишмаель! С того дня, как родились.

— Я в ловушке! — кричал я снова и снова, и мое эхо стало пугать меня.

Вскоре я замолчал.

— Это верно, — сказала Нада, — не очень-то я верю в эту революцию. Но ты лучше послушай меня, братик мой.

Я боялся ее слов.

— Пойдем, давай поднимемся повыше и сядем там, где не надо будет глядеть вниз на эту гадость, — сказала она.

Я позволил ей взять меня за руку. Она всегда так проворно карабкалась среди камней, даже босиком. Мой припадок странно утомил меня. Я повесил голову и закусил губу.

А Нада была очень уверена в себе.

— Ты вот плачешь о себе, а теперь поплачь обо мне. Мне никогда не позволяли свободно вздохнуть, всю мою жизнь. Мой ум, мой голос, мои желания всегда были заперты в тюремной камере. В нашем доме мне нельзя войти в общую комнату и говорить. Никогда, за всю свою жизнь, мне нельзя было там поесть. Мне нельзя одной пойти дальше колодца. Я никогда не могла почитать настоящую книгу. Мне нельзя петь и смеяться, если поблизости мужчины, пусть это даже мои собственные братья. Мне нельзя дотронуться до мальчика, даже слегка. Мне нельзя возражать. Я не смею ослушаться, даже когда права. Мне нельзя учиться. Мне можно делать и говорить только то, что разрешают другие.

Я помню, как однажды в Табе я видела маленькую еврейскую девочку, вместе с родителями ждавшую на шоссе автобус. У нее в руках была кукла, и она ее мне показала. Она была очень красивая, но не могла ничего делать, только открывать и закрывать глаза и плакать, когда ей нажимали на спинку. Я — эта кукла.

Слушаться… работать… что такое радость, Ишмаель? О, любимый мой брат, я видела в Табе, как ты бегал по полям. Я вижу, как ты входишь в комнату и заговариваешь — даже с отцом. Вижу, как ты читаешь. Как это чудесно — читать и не бояться, что тебя за это выдерут. Я смотрела, как ты каждый день один отправлялся в Рамле в школу… садился в автобус… уезжал… и не возвращался до темноты! Я вспоминаю, как не раз ты с братьями отправлялся в кино в Лидде, а я забивалась в уголок и плакала. Я помню, как ты уезжал на эль-Бураке, сидя позади отца и ухватившись за него, и вы скакали навстречу ветру. Я помню… помню…

Из меня сделали ком, у которого как будто нет чувств. Мои чувства порабощены с того времени, как я была маленькой девочкой: стыдно… шлепок… запрещено… шлепок… стыд, стыд, стыд. Даже мое тело мне не принадлежит. Мое тело существует для того, чтобы хранить честь отца. Оно не мое! Я не могу им пользоваться в свое удовольствие. А когда меня продадут в замужество, мое тело будет принадлежать моему мужу и делать то, что он захочет и когда захочет. У меня нет голоса и в этом. А ты думаешь, что ты в ловушке, Ишмаель!

— Думаю, мне будет стыдно, — промямлил я.

— О, брат мой, быть женщиной в нашем мире — это больше, гораздо больше. От этого чувствуешь боль, пока не станешь такой же, как наша мать и больше уже не можешь чувствовать боль. А я вот могу разговаривать с ребятами и девчонками, петь и ходить на демонстрации. И какое мне дело, что они значат, эти демонстрации? Я их соловей. Я смотрю на мальчиков и улыбаюсь. Я прохожу мимо и касаюсь их. Я флиртую. Сабри мне показал, что есть в жизни кое-что ужасно дикое и прекрасное. Почему же мне этого не узнать?

— Я не могу одобрить такой… разговор.

— У тебя была когда-нибудь девушка?

— Не буду тебе отвечать.

— Ну, делал ты это?

— Только с вдовыми женщинами.

— Это было чудесно?

— Нада!

— Так было?

— Ну, если только преодолеешь страх, и если вдова с пониманием, ну, тогда да, это невероятно чудесно.

— Значит, ты это делал. Ты это чувствовал. Во всем этом мне отказано, но ты это чувствовал. И снова будешь делать, когда будет возможность.

— Разговор становится опасным, — сказал я.

Нада не слышала меня. Она была в экстазе. Она раскачивалась взад и вперед с закрытыми глазами.

— Я вижу себя и юношу. Не знаю, кто он, но мы пришли вдвоем к источнику. Мы сбрасываем с себя одежду и глядим друг на друга. Я смотрю на его священное место. Оно великолепно.

Она открыла глаза и улыбнулась.

— Когда ты был маленьким, я всегда смотрела на твое священное место. Все девочки любят менять пеленки своим маленьким братьям, чтобы взглянуть на их священное место и даже поиграть им. Я хочу почувствовать все у мужчины. Хочу все потрогать. Все поцеловать. Я хочу, чтобы юноша смотрел на меня с изумлением, потому что я — прекрасна.

— Нада, пожалуйста, будь осторожна. Пожалуйста, будь осторожна.

— Я не умру как Агарь, Рамиза или Фатима, я не стану штепсельной розеткой. Я не позволю держать себя в клетке.

— Пожалуйста, — снова сказал я ей, как в молитве, — будь осторожна, пожалуйста, будь осторожна.

После того, как ушли от нас Омар и Джамиль, отец стал ощущать перемену семейных ветров. Когда Нада исчезала из дома, это замечали. В эти дни она подолгу отсутствовала, и нетрудно было понять, где она. Маленькие птички федаинов были как пушинки, всегда в полете. Хаджи это не нравилось. Назревало столкновение.

Однажды утром после того, как мы поели, отец собрал нас вместе. Для такого времени дня это было необычно. Мы входили один за другим, становились на колени и целовали ему руку. Мы с Камалем заняли свои места по обе стороны от него, а женщины на стульях вдоль стены.

— Нада, — сказал Ибрагим, — встань.

Она сделала, как было ей сказано.

— Мне очень посчастливилось найти для тебя место в доме чиновника Объединенных Наций. Он знаменитый и высокочтимый сириец, господин Хамди Отман. Хотя по своей религии он алавит, его очень любят в кругах ЮНРВА. У него трое маленьких детей. Ты будешь за ними ухаживать. Я договорился, что каждые два месяца ты сможешь приезжать к нам повидаться. Это во многих отношениях для тебя удача. Отманы — очень добрые люди. Они побывали на Западе. А здесь так тесно. Теперь у тебя будет собственная комната, которую тебе придется делить лишь с еще двумя девушками. Я знаю, что тебе это должно очень понравиться. — Ответом было молчание. — Да, Нада, тебе это понравилось.

— Да, отец.

— Хорошо, в таком случае мне нравится, что тебе понравилось. Я знаю, что честь клана Сукори на первом месте в твоем уме и сердце. Перед тем, как ты уедешь, чтобы гарантировать скромность, твоя мать острижет тебе волосы, и с этих пор ты будешь на людях появляться под покрывалом. Теперь ближе к делу. Господин Отман и его жена скоро заедут за тобой.

Хаджи Ибрагим встал и вышел.

Женщины тут же начали плакать, это часто случалось со всеми ними, кроме Нады. Мне никогда и ни у кого не приходилось видеть в глазах такой ярости. Она оставалась недвижной, пока Агарь состригала ножницами ее чудесные каштановые волосы и они падали к ее лодыжкам. Ей обрили голову, мать повязала ей платок и выбежала, чтобы собрать ее пожитки.

Мне надо было побыть одному. Не хотелось говорить даже с доктором Мудгилем. Я пошел на Гору Соблазна. Да смилостивится надо мной Аллах, но я, кажется, начинал ненавидеть хаджи Ибрагима. Рядом с Джамилем и Омаром не будет фотографии Нады. Это просто подлое увольнение.

В моей голове вихрились миллионы планов побега. Я отправлюсь в Амман, украду Наду и сбегу вместе с ней. Мы углубимся в пустыню и найдем прибежище среди бедуинов аль-Сирхан. О, проклятье. Что тогда скорее всего произойдет? Наду заставят выйти замуж за старого шейха.

Бейрут. Раздобыть деньги на путевые документы будет трудно. Я могу их украсть. Но это займет время и потребует организации. Если бы мы и добрались до Ливана, то не смогли бы пойти к своим. Ибрагим разыскал бы нас и приехал бы за нами.

Каир. Невозможно парню с женщиной так далеко уехать. И все равно мы не смогли бы попасть в Египет.

Может быть, сбежать в другой лагерь беженцев? Эта мысль внушала отвращение.

Дамаск. Набравшись смелости, мы можем отправиться пешком в Дамаск. Но мы будем вне закона. Кое-кто из нашего лагеря попробовал, и их бросили в тюрьму и подвергли пыткам. Наду там изнасилуют.

Куда деться? Мы в западне! Мы пленники!

Багдад… но это уж и вовсе сумасшествие.

— Ты не разговаривал со мной с тех пор, как Нада уехала в Амман, — сказал отец.

— Прости меня, отец.

— Ты считаешь, что я был жесток с Надой.

— Нет, отец, ты был очень добрый и любящий.

Он сильно меня ударил, но я даже не почувствовал.

— Чего ты хочешь для твоей сестры? Жизни в Акбат-Джабаре?

— Не знаю.

— Да ладно тебе, Ишмаель, у тебя же всегда на все есть ответ. Чего ты для нее желаешь? Зачем они по-твоему пускают девушек к федаинам? Для благородной революции?

— Не знаю.

— У тебя в Бейруте две сестры. Я устроил их замужество с хорошими людьми. Теперь они вместе с мужьями, детьми и своими семьями. Я же для них сделал благо. А что я здесь могу сделать для Нады? Она моя последняя дочь. Что за жизнь могу я ей устроить на этом месте? Ты не думаешь, что я хочу устроить для нее хороший брак?

— Разреши мне забрать Наду в Бейрут, — попросил я. — У Омара есть работа. Я тоже найду. Мы будем заботиться о Наде. Мы будем смотреть, чтобы она была под защитой, и найдем ей подходящего человека.

— Без меня! Отпустить мою последнюю дочь! Ты говоришь как федаины. Разрушить семью! Позволить ей умереть! Они надувают этих девушек, делают из них прелестных маленьких птичек, чтобы они стали для них проститутками. Они разрушают наши семьи.

— Да, отец, нет, отец, да, отец, нет, отец.

— Очнись!

— Да, отец.

— В свое время ты узнаешь, что я сделал единственно возможное для Нады, чтобы сохранить нашу честь.

— Да, отец.

Я даже не мог попытаться сказать отцу о том, чтобы дать Наде свободу найти человека, которого она любит, любить его и жить вместе, пусть даже в Акбат-Джабаре. Вот почему ее тянет к федаинам… в компанию головорезов.

Он никогда не поймет, и я совсем не был уверен, что его побуждения честны. Неужели он в самом деле боится, что какой-нибудь парень уведет Наду? Не был ли он втайне рад, что не дает ей выйти замуж, отговариваясь Акбат-Джабаром? Он создал для себя ложь, чтобы держаться за Наду. Я думаю, он любил ее тайным и не совсем здоровым образом.

Глава восьмая

Привет, Ишмаель!

Наконец-то пишет тебе твой старый товарищ Сабри Салама. Это письмо я писал по частям много месяцев, но не мог его послать, пока не нашел того, кому мог бы полностью доверить, чтобы письмо попало прямо в твои руки. Как ты увидишь, в нем немало тайного и доверительного.

Привет твоему любимому, благородному и сострадательному отцу хаджи Ибрагиму.

Привет твоим великодушным и любящим братьям Камалю и Омару.

Пользуясь этой чудесной возможностью, хочу, чтобы твой отец знал, что я не вор. Я все время хотел вернуть деньги, которые выручил продажей вашего оружия. Я не могу заплатить их сейчас же, но скоро для этого настанет время.

С тех пор, как мы расстались больше двух лет назад, мои приключения мало отличались от похождений Синдбада-морехода.

Продав оружие бессовестному торговцу, я переехал в Амман и дал там знать, что я хороший автомобильный механик. А поскольку машины всегда ломаются в пустыне на Царском шоссе по пути в Дамаск, мне нетрудно было договориться о поездке в обмен на ремонт.

Я пустился в путь с, двумя большими опасениями. Во-первых, что мои документы доведут меня только до Сирии, и оказавшись там, я дальше никуда не смогу податься, разве что в лагерь беженцев. Во-вторых, что при мне большие деньги. Я понимал, что меня обыщут, хоть я и бедно одет. И я придумал способ, хорошо мне послуживший. Я перевел деньги в купюры американской валюты большого достоинства, туго завернул их в пластиковый мешочек и проглотил. Каждый день я доставал мешочек из своих испражнений, чистил его и глотал снова. Меня обыскивали много раз, но денег так и не нашли. Запомни это, если придется отправиться в путь.

В первый раз меня охватил ужас, когда наш грузовик переехал границу с Сирией возле Деръа. Меня тут же забрали в погранзаставу, заперли за решетку и несколько дней допрашивали. Для допросов не было никакого повода, разве что так положено на заставе, но когда у сирийцев есть возможность поиздеваться над тобой, они это с удовольствием делают. Я думал лишь о том, как бы меня не поймали, когда я буду глотать свои деньги.

Во всяком случае мне удалось подружиться с сирийским капитаном, командовавшим заставой, по дружбе я остался еще на неделю, и он любезно позволил мне продолжить путь к Дамаску, снабдив личным письмом, гарантировавшим мне безопасный проезд. Все хвалы этому доброму человеку, который снабдил меня еще и рекомендательным письмом к своему родственнику, богатому купцу, живущему в одиночестве со своими слугами. Мне повезло, иначе меня бы интернировали в один из лагерей беженцев. Сирийцы пристально следили за палестинцами, и если тебя поймали без документов, то можешь получить три года тюрьмы.

Сначала я думал, что Аллах благословил меня. Купец только что лишился своего шофера и личного слуги. Держать меня было для него рискованно, но вначале он проявил сострадание. К несчастью, много недель потребовалось для того, чтобы придумать, как удрать от его гостеприимства. Он угрожал сдать меня. Понимаешь, я такой хороший механик, что ему не хотелось меня потерять.

Другая проблема состояла в том, как попасть в Ливан. Для палестинца это очень трудно и опасно, так как ливанцы очень злобны и подозрительны к тем из нас, кто проникает через границу в их страну. Если бы меня поймали, это значило бы еще более долгий тюремный приговор.

Как же мне было решить эту дилемму?

Однажды вечером я вез купца домой с вечеринки. Он был пьян до потери сознания. В тот момент Аллах послал мне весть. У меня был пистолет, потому что я выполнял также и обязанности телохранителя. Я его застрелил и зарыл тело в скрытом месте, потом стащил документы другого слуги и поехал к ливанской границе. У меня была моя шоферская форма, документы и американский кадиллак.

На границе у меня было что сказать ливанцам. Я им сказал, что направляюсь в Бейрут за своим хозяином, и предупредил их, что им придется весьма плохо, если я не покажусь там вовремя. Когда они начали таскать меня от одного чиновника к другому, я смело потребовал позвонить по телефону моему хозяину. Они поддались на уловку и пропустили меня. О, Ишмаель, у меня сердце разрывалось оттого, что надо бросить такую чудесную машину, но я был уверен, что если оставлю ее себе, то меня схватят. Во всяком случае, я ее раздел до всех ценных деталей, какие только мог унести и продать, и направился в Бейрут.

В Бейруте спрятаться было нетрудно, потому что вокруг города много лагерей беженцев и палестинцам позволено свободно уходить и приходить. Дело в том, что мы выполняем всю грязную работу для богатых ливанцев. Они очень жестокие люди, особенно христиане, и немилосердно высмеивают наши несчастья.

Ливанец шутит:

— У кого есть пара штанов?

— У четырех палестинцев.

Ливанцев интересует только одно: делать деньги. В один прекрасный день мы им отомстим, им и сирийцам.

Но и в лагерях беженцев небезопасно. Лагеря поделены между кланами. Чужих быстро замечают и смотрят на них подозрительно, потому что туда проникает много обнищавших ливанских мусульман, они прикидываются беженцами и норовят получить продовольственные карточки. Еще я узнал, что надо быть очень осторожным, даже среди братьев-палестинцев, потому что людей вроде меня, без документов, могут шантажировать.

Шайки парней околачиваются в лагерях и всех запугивают. Трусливые ливанцы не позволяют им образовать отряды федаинов, чтобы совершать рейды со своей территории через границу в сионистскую страну. Поверь мне, Ишмаель, в назначенное пророком время ливанцы окажутся втянутыми в нашу борьбу.

Я понял, что надо сделать один смелый шаг. Мне надо спуститься и попытать счастья в порту. На улице под названием Авеню де Франсэ находится много ночных клубов, в которых надувают моряков. Между этой улицей и управлением полиции — то место, где больше всего проституток. В добавление к морякам и туристам, по этим местам шляются в поисках развлечений многие богатые саудовцы и кувейтцы. Ты знаешь, что это за места, где оказывают особые услуги. Если ты недостаточно осторожен, то сводники тебя убьют, и все следят за иностранцами.

Я подкупил полицейского сыщика, чтобы он взял меня с собой в эти клубы и дал всем знать, что со мной все в порядке и я под охраной полиции. Потом я потратил немного деньжат на девочек. Это в основном европейские девушки, пытающиеся исполнять танец живота, и не очень хорошие, но все, особенно саудовцы, любят блондинок. Через некоторое время я сдружился с владельцем клуба «Майами» и оказал ему услугу, приспособив его машину, чтобы в ней можно было безопасно возить гашиш.

Со своего наблюдательного пункта в клубе «Майами» и из соседнего отеля я мог следить за всеми движениями кораблей. Нужно было терпение, но в конце концов я выяснил, что один португальский грузовой пароход вскоре отправится в Газу. Как я это выяснил? Однажды португальские моряки пришли в клуб и вскоре вместе с девочками ушли развлекаться в мой отель. Один из них сильно напился, и его там оставили в бессознательном состоянии. Девчонку я знал; я ее отговорил от того, чтобы с ним возиться, и сам доставил его на судно. Капитан был благодарен. Мы обсудили мое положение, и он предложил, чтобы я остался на судне и добрался до Газы. На это ушли бы все мои оставшиеся деньги.

Что мне было делать, брат мой? Как только я окажусь на его судне и мы выйдем из гавани, он может просто скормить меня акулам. Заплатить надо было вперед. Судно было старое, двигатель в плохом состоянии. Здесь-то я и показал свое искусство, и это произвело на него впечатление. Потом и в самом деле завязалась дружба, он остался верен своему слову и доставил меня в Газу.

После недели поисков я в конце концов разыскал свою семью в лагере Рафа на границе Египта и Синая. Это был день моей тяжелой утраты. О, дорогой мой брат Ишмаель, я все еще плачу при мысли и виде этого. Мой любимый отец, да успокоит его Аллах, умер от туберкулеза. Он, кто был самым великим гаражным механиком во всей Палестине, умер в таком месте! Пока он был жив, семья еще кое-как держалась. А теперь они были за гранью нищеты. Шестнадцать членов моего клана жили в двух комнатах в лачуге из гофрированного железа. Трое детей умерли тогда же, что и отец, а половина остальных болели. Лагерь Рафа большой и еще хуже, чем Акбат-Джабар.

Как я могу это сказать, ты спросишь? Ну, по крайней мере иорданцы позволяли нам свободно ездить. А Полоса Газы набита людьми от одного конца до другого, и египтяне превратили ее в одну большую тюрьму. Мы были там заперты как дикие звери. До того, как появилось ЮНРВА, наши люди были так угнетены жестокостью египтян, что у них не осталось воли протестовать. Хорошо, что я раздобыл лишних продуктовых карточек, чтобы всем нам не умереть с голоду.

Здесь гораздо сильнее, чем в Акбат-Джабаре, запугивают, принуждая вступать в федаины. Только у федаинов есть работа, и заработок на пятьсот процентов выше обычного. Они постоянно совершают рейды, но только дурак не видит, что у них слишком много потерь и никаких достижений.

Что делать в таком месте? Я узнал, что в египетской армии есть особое подразделение для священной войны против сионистских захватчиков, составленное из палестинских диверсантов. Это элитарное подразделение. Египтяне пообещали, что каждый, кто в нем служит, получит документы для поездки в Египет. Египтянам я не верил, но другого пути не было. Моя дорогая мать продала свою последнюю драгоценность, которых когда-то была целая коллекция. Этими деньгами мне удалось подкупить офицера, командовавшего подразделением, чтобы он зачислил меня сержантом и поручил мне транспорт.

Это спасло жизнь мне и моей семье. Если бы я вступил туда как обычный диверсант, то уже наверно не писал бы тебе. Тем, кто имеет чин сержанта или выше, не надо участвовать в рейдах — это только для рядовых и капралов. С теми, кого не убила сионистская пуля, так плохо обращались офицеры, что большинство их дезертировало. Но это их трудности. Как только я принял гараж, потекли денежки. И у меня появилась возможность купить на черном рынке больше продуктовых карточек и много больше — для моей любимой семьи.

Наконец боги удачи пролили на нас свой дождь, когда генерал Нагиб, полковник Насер и Свободные офицеры свергли коррумпированного египетского короля. Офицеры держали под контролем правительство, и против британских военных постов на Суэцком канале было совершено много рейдов. Хотя нападения не имели того успеха, на какой мы надеялись, эти акции пригодились новому правительству и дружественной прессе. Среди египетского народа они были очень популярны. После одного рейда, в котором мы понесли большие потери, генерал Нагиб привел нас в Каир на парад и лично назвал в числе доблестных. И я снова подкупил офицера, чтобы он отчислил меня из подразделения и позволил поступить в Каирский университет.

Позволь мне сказать тебе, Ишмаель, что университет оказался не таким уж чудесным. Пятьдесят ребят жили в единственной спальне, и наши кровати были разделены лишь крохотными тумбочками. Очень плохо пахло, потому что годами не делали уборку. В первую же ночь мою одежду и все деньги украли, и мне пришлось ходить на занятия в пижаме. Оказалось, что ни один курс не был бесплатным, а преподаватели — взяточники. Хорошие оценки доставались сыновьям богатых. Надо ли объяснять, почему? Мы, нищие палестинцы, были отбросами, по поводу нас ужасно злословили египтяне. Они ненавидели нас и хотели держать взаперти в Газе. Арабская лига вносила за нас плату за обучение и выдавала нам по четыре египетских фунта в месяц на еду. А когда прекратилось субсидирование, нас выселили из казармы.

На окраине города есть кладбище длиной в пять миль, в нем тысячи больших гробниц, его называют Городом Мертвых. Там живет почти миллион человек. Многие из них никогда не знали другого дома. Мы с четырьмя товарищами сняли большую гробницу за шесть египетских фунтов в месяц. Мы страшно нуждались, были на грани голода и стали демонстрировать возле Лиги арабских стран. Мы возвращались туда снова и снова, пока они не возобновили нам стипендии и довольствие.

Много раз наши деньги отменяли, и когда мы демонстрировали, к нам присоединялись другие палестинские студенты. Я и все мои товарищи провели много времени в тюрьме. Меня арестовывали шесть раз. Но нас не разубедят. Другие палестинцы в университете Фауда и в других местах были в таком же отчаянном положении, как мы, и мы вовремя образовали Союз палестинских студентов. Мусульманское братство пыталось свергнуть новое правительство, и мы вступили в него. У нас появилось несколько мучеников, но союз был при деле.

Как раз более года назад Братство попыталось убить полковника Насера. Насер уволил генерала Нагиба, заявив, что он стоял за этой попыткой, и тогда Насер полностью взял на себя обязанности демократического правительства. Вместе с тремя братьями, которые возглавляли студенческий союз, мы на шестьдесят четыре дня были заключены в тюрьму. Все это время наши братья постоянно бунтовали.

Однажды нас посетил доктор Мохаммед К. Мохаммед. Он руководил Обществом помощи палестинским беженцам. Он был нашим врагом, потому что мы чувствовали, что он — орудие правительства. Как мы ошибались! Он настоящий и благородный вождь палестинского народа. Он сказал нам, что убедил полковника Насера в том, что мы, студенты, — истинное острие революции и должны быть союзниками в священной войне за избавление Палестины от евреев. Можешь ли ты поверить, что четверых из нас освободили и пригласили посетить самого полковника Насера!

Если есть Аллах на земле, то это полковник Гамаль Абдель Насер. Я, Сабри Салама, стоял там перед этим могучим человеком. Он заключил с нами полный и окончательный мир. Он открыл нам многие секреты. Федаины теперь смогут свободно ездить в Газу и обратно, и им будут платить большие премии. Как только удастся сформировать и обучить отряды, они будут участвовать в конфликте. Он открыл нам величайшую тайну — что из Чехословакии прибывают большие грузы оружия. Он уже перерезал сионистские линии снабжения в Тиранском проливе и скоро отберет у англичан Суэцкий канал.

Очень скоро, Ишмаель, мы соединимся. Все арабы будут под Насером. Теперь я начинаю поездки с доктором Мохаммедом К. Мохаммедом, чтобы убедить различные арабские правительства поддержать наше движение и щедро помочь федаинам. Скоро мы перестанем быть измученными бешеными собаками, не имеющими своих корней. Некоторые бессовестные нации, как сирийцы и иракцы, полагают, что одурачивают нас, потому что хотят использовать палестинцев в своих собственных целях. В конечном итоге мы их перехитрим, потому что объединимся и возьмем в свои руки собственную судьбу.

Если когда-нибудь услышишь имя Абу Роммель, знай, что это я. Это революционное имя, я принял его в честь немецкого генерала, который почти что освободил Египет во время мировой войны. Призываю тебя активно участвовать в федаинах. Можно сделать большие деньги, вооружая наших парней. Скажи своему отцу, что я скоро с ним расплачусь. Когда ты меня в следующий раз увидишь, я буду в собственной машине и при золотых часах.

Теперь прощаюсь, мой дорогой товарищ Ишмаель. Еще раз приветствую тебя от имени славной революции. Все хвалы нашему благородному доктору Мохаммеду К. Мохаммеду. Все хвалы полковнику Гамалю Абдель Насеру, величайшему после пророка вождю арабов, кто приведет арабов к их справедливой доле.

Я оплакиваю твоего мученически погибшего брата Джамиля, убитого сионистскими свиньями. Мы доживем до того, что увидим Тель-Авив в пепле и Средиземное море красным от крови убегающих евреев! Победа за нами!

Мои искренние приветствия твоей остальной семье.

Абу Роммель

Глава девятая

Нада знала, что ее внезапный отъезд был для женщин шоком. Она не захотела присоединиться к их слезам, когда ведомый шофером белый ООНовский автомобиль Хамди Отмана остановился перед их домом. Она стояла перед Хамди и мадам Отман, опустив глаза, пока ее представляли и разглядывали. Последовали взаимные заверения. Отец впервые в жизни Нады превозносил ее качества. В свою очередь Хамди Отман пообещал, что за девушкой будет хороший присмотр.

Шофер взял единственный узел с пожитками Нады, и она вместе с мадам Отман вышла, а мужчины обменялись прощальными шуточками.

Нада в отчаянии огляделась. Ишмаель ушел! На момент ей показалось, что она не выдержит, но она перенесла свою боль молча.

Наде дважды случалось ездить в кузове грузовика, но внутри машины — еще ни разу. Это, а также элегантный вид мадам Отман изменили ее настроение от горя к любопытству.

В лагере машину окружила толпа мальчишек. Шофер Отмана отгонял их как надоедливых мух. Лица Агари, Фатимы и Рамизы заполнили окна, они с рыданиями говорили слова прощания. Хаджи Ибрагим остался внутри, и машина устремилась прочь.

Она знала, что три пары глаз направлены на нее. Странно, но несмотря на намеренное унижение остриганием волос, Нада чувствовала, что она красива. Она повязала узелком свою косынку и вздернула подбородок.

Когда они проезжали Иерихон, ее наполнило чувство облегчения. Она поймала взгляд Хамди Отмана. Он выражал деланную скуку. Разумеется, столь высокая персона не стала бы обращать внимания лично на нее, разве что из-за положения ее отца. С властностью, подобающей главе государства, он приказал шоферу объехать очередь ждущих машин в пробке перед мостом Алленби.

— Остановите машину! — вдруг крикнула Нада.

— Что!?

— Пожалуйста, это мой брат, Ишмаель!

Оман сделал великодушный жест, и Нада распахнула дверь и бросилась в объятия брата.

— О, а я уж подумала, что ты не попрощаешься.

— Мне невыносимо было оставаться с ними, — сказал Ишмаель.

— Я тебя люблю, Ишмаель.

— О Боже, твои волосы…

— Какое значение имеют мои волосы, раз у меня все еще есть голова. Не грусти, брат мой. Я не грущу. Ты понимаешь? Я не грущу.

Нада смотрела, как уменьшалась фигура Ишмаеля, пока машина шумно ехала по хлопающим доскам моста. И когда они направились в Амман, она не чувствовала горя. И в самом деле, ее наполнили предчувствия и внезапное чувство свободы. Ужасное бремя исчезло.

«Очаровательный» — так частенько говорили о Хамди Отмане. Пока французы управляли его страной и обучали его, сириец Отман развил свой шарм. Для честолюбивого дипломата шарм — лучший реквизит.

Когда Объединенные Нации спустили с цепи свою новую бюрократию, целая армия посредственных чиновников устремилась к золотому дну. Каждая страна требовала своей доли доходных постов, и критерием была не квалификация, а квота. Одним из сомнительных подарков Сирии новому мировому порядку стал Хамди Отман.

Будучи профессиональным чиновником ЮНРВА, он быстро проложил себе путь сквозь слои посредственности наверх, в высшие эшелоны. Отман, один из глав ЮНРВА в Иордании и на Западном Береге, обладал властью и контролировал большие средства в маленьком королевстве, состоявшем из множества лагерей беженцев.

Личное прикосновение к сценам и запахам лишений в лагерях было уделом чиновников среднего и низшего ранга. Статус же Хамди Отмана в его собственном понимании диктовал обширную виллу на одном из голых холмов, окаймлявших Амман.

Хотя город и был столицей исламского государства, длительное присутствие англичан разъело мусульманский запрет на алкоголь. Жизнь была скучна на этой заброшенной окраине, и кучка посольств, органов ООН и прочих иностранных организаций жалась друг к другу, изолируя себя от пыльной неприятности Аммана. Их modus operandi состоял в бесконечных вечерах коктейлей.

Коктейли устраивались для встреч и прощаний с послами, первыми и вторыми секретарями, военными атташе, служащими ООН. Они устраивались по случаю празднования Дня взятия Бастилии, Четвертого июля, а также освобождения, свободы, дней независимости каждой страны, имевшей в Иордании дипломатическое представительство. Управляющие иностранных корпораций, приехавшие с визитом сановники, авиалинии и туристские компании, ведущие иорданские бизнесмены, — у всех было свое местечко в иерархии вечеров коктейлей.

Это была одна и та же труппа праздношатающихся пьяниц с тупыми глазами. Так же туп был и разговор, или же он состоял из сплетен, ведь новости о том, «кто кого», были единственным истинным возбудителем, не считая редких случаев соколиной охоты. Целование ручек, подавленные зевки, состав исполнителей — все это редко менялось.

Хамди Отман был продуктом вечеров коктейлей. В Аммане он на них царил. Его «приглашения» были из числа самых интересных. Пышная вилла; кладовая, не вмещавшая всех этих безналоговых и беспошлинных ликеров и французских деликатесов. Его французский повар вместе с набором кухонных работников готовил горы еды для гурманов. Все это приличествовало главе организации по оказанию помощи.

Но Амман все-таки был арабской столицей, а Хамди Отман — все-таки арабом, так что несмотря на весь шарм оба пола отделялись друг от друга и женщины толпились в одной комнате, а мужчины в другой.

Мадам Отман представляла собой раскрепощенную арабскую женщину, получившую образование во Франции, носившую элегантную французскую одежду и обращавшую на себя внимание. И все же под западной фанеровкой мадам Отман была арабской женщиной с арабским мужем. Хотя ей не надо было работать, ей не позволялось участвовать в некоторых общественных мероприятиях. Центром ее жизни была бесконечная болтовня в единственном в городе жалком загородном клубе. Ей никогда не позволялось выходить за пределы душного мира невольных раскрашенных птичек, гуляющих в расточительных птичьих домиках, которые на самом деле были клетками и лишь иначе назывались. Когда не нужны были автоматические рукопожатия и улыбки, она становилась печальной и унылой женщиной, запертой в своей ненужной жизни.

Хамди Отман гордился тем, что все его слуги были из числа беженцев, все четырнадцать. Хамди Отман не был ни добрым, ни великодушным. Заработки были пустяковые, и то, чего не хватало для его расходов, легко можно было получить манипуляциями через его контроль над бюджетом ЮНРВА и всемогущие продовольственные карточки. Слуги его жили в казарме, условия были суровые.

Его шофер, садовники, телохранители, дворецкий, слуги-мальчики занимали одну спальню. Шесть мужчин-служащих жили уединенно, как монашки, в казарме, разделенной занавесками. Четыре были помощниками на кухне. Еще была личная горничная мадам Отман, и еще Нада.

Нада была нянькой двух дочек Отманов, трех и четырех лет, и их пятилетнего сына. Когда прошли первоначальная тревога и культурный шок, Нада приняла свое положение твердо и довольно радостно. К большому облегчению мадам Отман, Нада наконец забрала детей из ее рук, освободив ее для лишних часов в загородном клубе и перед зеркалом в гардеробной.

Дети Отманов, изголодавшиеся по ласке, вскоре стали за один день получать любви больше, чем когда-либо давали им родители. Нада была чудесной няней. Она пела им песенки, читала то, что могла прочесть, смеялась вместе с ними, рассказывала им страшные и таинственные истории, тискала их, целовала. Когда надо, она бывала очень строгой, но никогда не шлепала. Она управлялась с ними простым повышением голоса. И они задавали сколько угодно вопросов и играли в сколько угодно игр. Нада не жаловалась. Нада работала. Прелестная маленькая драгоценность!

Кроме личной горничной мадам, Нада была единственной из женского персонала, кому позволялось заходить в главную часть виллы. Это бывало, когда она бывала при детях в игре и трапезах, при вечерних парадах перед отцом, чтобы он погладил их по головке или показывал их гостям.

У нее было свое, отделенное занавеской, пространство в комнате с другими служанками, но спала она на матрасе на полу в комнате девочек.

— Нада!

— Нада!

— Нада! — кричали они по утрам на бегу, обгоняя друг дружку, чтобы попасть к ней первыми.

— Ну-ка, посмотрим, смогу ли я держать сразу троих безобразных медвежат!

И она их держала.

Жизнь раскрылась для нее. Она была нужна этим трем хорошеньким и беспомощным маленьким существам, и ей не надо было растить их в Акбат-Джабаре.

— Почему у тебя нет волос, Нада?

— Чтобы тебя рассмешить.

Вилла Отмана, прежде принадлежавшая видному английскому чиновнику, насчитывала больше двадцати комнат и специальный офисный комплекс, где Отман работал со своим персоналом. Самым заметным среди этого персонала был его личный секретарь, молодой французский дипломат по имени Бернар Жокс. Бернар старался перенять шарм своего хозяина и раболепствовал перед ним. Его собственные холостяцкие апартаменты находились на втором этаже виллы. Он составлял элегантную свиту мадам Отман, когда ее муж отправлялся в поездку. На вечерах коктейлей он был незаменим — мишень флирта, хотя в арабской стране надо быть в этом крайне осмотрительным.

В распоряжении служанок находился отгороженный двор с умывальней и открытым душем. Работницы предостерегли Наду, что двор не совсем недоступен взорам. Бернар Жокс мог взглянуть из своей комнаты вниз в маленький уголок двора, так что надо соблюдать большую осторожность.

Дом значительно оживился с появлением Нады. Бернар Жокс внезапно обнаружил симпатию к детишкам, дергал их за носики, подбрасывал в воздух и ловил маленькие вопящие тельца, изображал лошадь, ищущую маленьких всадников.

Нада и Жокс обменивались незначащими веселыми словечками. Но глазам она позволяла сказать больше. Возможно, Бернар Жокс не осознавал риска подкрадывания к молоденькой арабской нетронутой мусульманке. А возможно, и осознавал. У него была приятная мальчишеская усмешка, и он не очень-то скрывал свою темпераментность. Игра началась.

Наде снились сладкие сны.

Целый мир был заключен в случайных встречах, случайное прикосновение овладело ее думами. Оба они думали о том, где, когда и как случится, что они бросятся друг к другу. Ее глаза приводили его в трепет. Внезапный прилив крови к лицу, когда они сталкивались друг с другом, повернув за угол; его глаза, прикованные к ее спине, когда она, покачиваясь, проходила мимо; его робкое запинание, когда он пытался заговорить…

Ночью Нада лежала на своем матрасе, чувствовала свое тело и воображала, как держит его в объятиях. А потом: «Ты же глупая. Бернар Жокс — себялюбивый и тщеславный молодой человек, сюсюкающий над своим хозяином. Он происходит из мира, который совсем неизвестен. Должно быть он любил многих девчонок и еще больше будет любить. Я для него не больше, чем мимолетная забава».

«Ну, а чего же ты хочешь, Нада? Вечной любви в лачуге Акбат-Джабара? И разве достанется тебе хотя бы это? Ты возьмешь то, что даст тебе Ибрагим. И будет ли это чудесно?»

«Чего же жаждешь, Нада? Ты это знаешь. Ты теперь вдали от глаз Ибрагима. У тебя есть место, время, молодой человек, болтающий чепуху. Так… да? Нет? Да… — сердце ее сильно забилось… — да?»

«Я не стану делать этого в страхе. Пусть это будет и свободно, и дико, или пусть не будет совсем. Я не стану носить в себе стыд».

«Так да?»

У Нады было больше свободы, чем у остальных служанок. Она стала принимать душ в такое время, когда во дворе никого не было и когда, она знала, Бернар Жокс находился у себя. Чуть-чуть проворности, и можно выставить влажную руку или ногу там, где она была бы видна. Она инстинктивно чувствовала, когда он смотрит, и становилась все смелее.

Однажды она вышла из душа голая и стала сушиться, наслаждаясь солнышком, в полном виду верхних апартаментов. Она посмотрела туда и долго не отрывала взгляда.

— Ты меня сводишь с ума, — прохныкал Бернар Жокс.

— Ну и? — спросила Нада.

— Это очень опасно, ты же знаешь, — сказал он.

— Ну и? — повторила она.

— Ради Бога, что же мне делать?

— А что ты хочешь делать?

Он испустил ужасный вздох, всплеснул руками и поник головой. Она не отводила от него глаз. Он сглотнул. Нада дотронулась до его щеки и прижалась к его рубашке, он почувствовал мягкость ее чудесных больших грудей. Он обнял ее, закрыл глаза и застонал от счастья. Поцелуй был сладостным.

— Мне это нравится, — взволнованно сказала она.

— Тут надо остановиться. Мне надо быть уважаемым. А ты не даешь мне остаться уважаемым человеком, — пробормотал он.

— Скажи мне, Бернар, ты со многими женщинами занимался любовью?

— Смешной вопрос.

— Нет. Я хочу, чтобы меня взял мужчина, который умеет это делать, и нежный.

— Нада, в самом деле, ты понимаешь, как это сложно?

— Да.

— Я… я… не может быть речи… чтобы причинить тебе зло. Нам нельзя влюбляться. У меня моя карьера, надо и о моих родителях подумать. Скандал — это несчастье.

— Так ты не хочешь делать этого со мной?

— Конечно хочу, но…

— Бернар, мне совсем ничего от тебя не нужно, кроме твоей нежности, и еще — проводить чуточку времени вместе. Я хочу красоты. Если ты будешь терпелив, я очень быстро научусь. Тебе не надо беспокоиться, что ты разобьешь мне сердце или что я создам тебе трудности.

— Зачем, Нада, зачем?

— Это долгая история, Бернар, но мне надо знать любовь и я не буду в этом маленькой девочкой.

Он нервно дернулся.

— Ты добрый и внимательный, мне это нравится, — сказала Нада. — Давай станем любовниками, а когда будет надо, я упорхну.

— Не смотри на меня, Нада. Я не могу выдержать, когда ты на меня смотришь. Не жми на меня так…

Она рванулась от него.

— Думаю, я приму душ, — сказала она, уходя.

— Нада!

— Да?

— У Отманов вечером официальный обед в индийском посольстве. Их не будет допоздна.

— Я знаю, — сказала она. — Я сегодня очень много играла с детьми. Они будут спать как убитые.

— Принимай свой душ. Дверь в мою комнату будет открыта.

Он целовал ее тело и не мог остановиться.

— Ты милый, — сказала Нада. — Было совсем не так больно, как я думала. Какая же у меня была дурацкая жизнь, что надо было душить такое чудесное… Бернар, ты милый. Ты очень чуткий.

— Это ты, Нада. Как же ты стала такой свободной, такой… такой простой.

— Теперь я буду еще свободнее. И ты можешь попробовать все, всему научить меня. Я хочу всего этого. Дай мне знать, какие места возбуждают тебя, и как тебя возбудить. Я хочу все это делать. Я хочу съесть тебя живьем.

— О да, Нада… да, да, да.

— Входи, Нада, садись, — сказал Хамди Отман.

— Да, сэр.

— Ты вся сияла этот последний месяц, — сказал он, открывая свою коробку с сигарами и приступая к ритуалу обрезания, увлажнения, разминания, зажигания.

— Я очень счастлива с детьми, — сказала она.

— Только с детьми?

Она взглянула в его худое жизнелюбивое лицо, его искрящиеся глаза, чуточку жестокие, чуточку напряженные.

— Жизнь здесь куда добрее, чем в Акбат-Джабаре. Надеюсь, что и работала я подобающе.

— Дети тебя обожают, ты знаешь. Не снимешь ли ты свой платок?

— У меня не так много волос.

— Тебя это беспокоит?

— О нет, но когда люди на меня смотрят, они, кажется, испытывают неловкость.

— Ну так что, снимешь?

Она сдернула его с головы. Волосы уже немного отросли. Это придавало ей вид довольно пикантный, даже сногсшибательный.

— Видишь ли, меня это не трогает, — объявил Хамди Отман. — Ты в сущности исключительно красивая девушка. Отец остриг тебе волосы для скромности, не так ли?

— Да, сэр.

— Ну, а ты не была слишком скромной, не так ли?

— Нет, — ответила Нада без колебаний или признаков тревоги.

Он положил на стол диктофон.

— Ты когда-нибудь видела такую вещь? Знаешь, что это такое?

— Нет.

— Это устройство записывает человеческие голоса. Хочешь послушать свой?

— О том, как я занимаюсь любовью с Бернаром, — напрямик сказала она.

Хамди Отман чуть не подавился своей сигарой. Ее реакция полностью лишила его бдительности.

— Ну, как ты думаешь, понравится твоему отцу услышать это? — сказал он с оттенком угрозы.

Нада пристально взглянула на него, пожала плечами. Отман долго изучающе рассматривал девушку. Она явно нисколько его не боялась и полностью владела собой.

— Есть вакансия высокого поста ЮНРВА в Сирии. Я рекомендую Бернара на эту работу.

— В наказание?

— Это повышение.

— Он знает?

— Да. И готов сейчас же оставить Амман.

— Отлично, господин Отман.

— Ты не выглядишь расстроенной, Нада.

— Я буду по нему очень скучать, но мы не давали друг другу никаких обещаний. У меня вовсе нет желания удерживать его. Мы оба всегда знали, что это будет лишь недолго.

— Ну скажи мне, Нада, что мне следует сделать с тобой?

— Я хотела бы остаться в Аммане в вашем доме. Я полюбила детей. Я не знаю, когда у меня будут свои собственные дети, и будет ли мне на то благословение Аллаха. Они приносят мне много счастья.

— Это дело с тобой и Бернаром весьма серьезно. К счастью, никто, кроме меня, об этом не знает. Будем так же продолжать?

— Поступайте как вам угодно, господин Отман. Если вы хотите услышать мои мольбы к вам, то напрасно тратите время.

Его лицо выразило крайнее удивление. Девушка становилась все интереснее.

— Скажи мне, Нада, тебе хотелось бы иметь свою комнату?

— У меня никогда не было своей комнаты, и о таком я даже не мечтала.

— Это можно устроить. Конечно, мы с тобой разделяем эту тайну… я понимаю, что я не молодой человек вроде Бернара… С другой стороны… я, скажем так, довольно зрелый. Как ты знаешь, у мадам плотная повестка дня, особенно по четвергам. В середине дня она проводит время в парикмахерском салоне, а потом бридж-клуб. Так я предлагаю…

— Вы хотите заняться со мной любовью.

Он засмеялся.

— Вы, барышня, — весьма холодный кусок деловитости.

— Мне кажется, что вы очень привлекательный мужчина, господин Отман, и я не имею ничего против того, чтобы заниматься любовью в доме вашей жены. Вы это делаете со многими женщинами. Однако я не стану делать этого просто из страха перед вашим секретом.

— Конечно, нет, упаси Аллах.

На ее губах появилась улыбка маленькой Моны Лизы.

— Если я остаюсь, то я предпочла бы не работать по субботам и еще один день в неделю. Зейна на кухне вполне способна занять в эти дни мое место. Дети ее очень любят.

— А что ты сама собираешься делать в Аммане в это время?

— Я хочу ходить к федаинам.

— Ты должна мне честно сказать, Нада, ты должна. Я так же хорош, как Бернар Жокс?

Нада перевернулась на спину, потянулась и сладко вздохнула, а он целовал ее соски.

— Ну, скажи мне, чертовка, скажи.

— Ты великолепен, Хамди.

— Так же хорош, как Бернар Жокс. Скажи это.

— А я так же хороша, как мадам Отман?

— Ты сучка, сучка, маленькая сучка. Откуда крестьянская девчонка знает, как заниматься любовью?

Хамди Отман и в самом деле был любовником искусным. Но в любви он был эгоистичен. Он требовал. Будучи готов, он давал себе волю. И тогда Нада остужала его и требовала, чтобы он доставлял ей наслаждение своими бесчисленными штучками.

Она знала, что скоро ей придется уйти. Атмосфера сгущалась. Мадам Отман злилась на нее. Раньше это уже случалось со многими женщинами.

Хамди Отман никогда не смог бы обнаружиться без того, чтобы стены дома обрушились на него самого, ведь Наду-то нельзя было запугать. Больше того, она проникла ему под кожу, и теперь он лепетал ей о своих маленьких желаниях, маленьких ревностях.

Нада была осторожна и делала это только в безопасное время, и ни разу не случилось так, что она могла бы иметь ребенка. Любовь с ним, хотя он и был эгоистичен, давала чудные и дикие моменты. Теперь она знала новую силу — она способна сделать мужчину чуточку безумным. Это было чудесно.

В тот момент, когда взгляд Нады упал на Джула, она поняла, что здесь может быть та глубокая и полная значения любовь, которой она так страстно желала. Командир федаинов излучал показную храбрость и гордо носил революционное имя Абу Азим — Отец Вождя. Джул был известен своей храбростью и хитростью, он пережил три рейда через границу.

Нада смотрела мимо внешней манерности. У него были проникающие глаза и ум, как у Ишмаеля. Джул обладал чувствительностью ее любимого брата. Эта любовь будет чистой.

Ему льстило ее внимание к нему. Много девушек добивалось его, но они были не такие, как Нада. Сначала Джула стесняла ее самоуверенность, но он безнадежно запутался в сетях ее красоты. Они долго и страстно говорили о своем положении и растущих чувствах. Он был связан с верной традициям, но невысокого положения семьей. Нада знала, что хаджи Ибрагим сразу же отверг бы его.

Настал день и момент, когда они оказались в полном уединении, вдали от безумной атмосферы лагеря и неестественного воздуха Аммана. Джул изливал ей свою любовь. Нада заговорила о том, чтобы заняться любовью. Его смущало то, что он всю жизнь проводил в воздержании. Он не знал, что делать. Но он до безумия желал ее.

— Я желаю тебя, Джул, и не боюсь того, что будет потом. Давай будем принадлежать друг другу, а завтра будь что будет. Тебе ничего не надо обещать мне.

— Я так тебя люблю. Я не думаю ни о ком кроме тебя, Нада. Я схожу с ума.

— Давай почувствуем друг друга без одежды.

— Да, — прошептал он.

Нада взяла его за руку.

— Прежде чем мы это сделаем, ты должен знать, что я не девушка.

На лице Джула отразилось удивление.

— Это случилось в Яффо, после того, как мы оставили нашу деревню. Однажды я шла одна с рынка по узкой улочке. Иракские солдаты набросились на меня и изнасиловали. Трое.

Он не мог смотреть в ее печальные глаза. Слезы катились по его щекам.

— Это имеет значение? — спросила она чуть тревожно.

— Нет.

Нада расстегнула свое платье и спустила его с плеч, чтобы обнажились груди. Она прижала к ним его голову.

— Они твои… Мягко… нежно… О, я знала, что ты такой нежный.

Медленно и прекрасно Нада раскрывала перед ним врата рая. Это была свободная любовь без стыда, она не меркла и не уставала.

Хамди Отман был в ярости, когда она заперла перед ним свою дверь. Его угрозы не возымели действия. А ее встречные угрозы натравить на него федаинов напугали его до отрезвления. Он отвергнут и должен жить с этим.

Нада и Джул оставались любовниками несколько месяцев. Все их бездонные огорчения и гнев взрывались любовными вспышками. И тогда случались слезы, глубокие, горькие слезы. Это была тяжесть тюрьмы, в которой они были заперты.

Когда пришло время навестить Акбат-Джабар, она послала записку, что заболела и не сможет приехать до следующего отпуска. Любовники пожирали друг друга, отчаянно хватались друг за друга, чтобы глубже уйти друг в друга от окружающего безобразного мира.

Потом началось давление. Сплетни просочились на поверхность. Их застал один из его друзей. Подобные тайны невозможно хранить в тесном мирке, где все подглядывают друг за другом. Джул был очень беден, и отчаяние их положения поглотило его.

Его мужественность обратилась в смятение. Он не мог заставить себя подняться и начать бороться за нее. Когда настал момент истины, Джул струсил и сбежал.

Глава десятая

Вскоре после того, как нас оставили Омар и Нада, мое собственное настроение неожиданно поднялось. Я вертелся вокруг доктора Нури Мудгиля, стараясь оказаться чем-нибудь ему полезным. Ему оставалась только все время шикать на меня, и в конце концов он сдался.

На протяжении нескольких лет древний Иерихон раскапывала английская археологическая экспедиция. С арабской стороны в этом участвовал доктор Мудгиль. Сначала Ибрагим запрещал мне соваться в это дело. Но это только раззадорило мой аппетит. Отец отлично понимал мое огорчение оттого, что отослали Наду. Лучше уж смягчиться, чем рисковать, что я сбегу из дома. Я с облегчением ушел из школы Вади Бакка, превратившейся в фабрику ненависти, где все ценности мира и любви были полностью утрачены.

Иерихонские раскопки породили активность в регионе. Бедуинские находки за рекой погнали новую волну возбуждения. Несколько древнееврейских предметов нашли у подножия горы Нево, на том месте, откуда Моисей увидел Землю обетованную и умер, поручив Иисусу Навину вести племена через реку Иордан в Ханаан.

Доктору Мудгилю выделили средства на небольшие исследовательские раскопки для поиска предполагаемого древнееврейского поселения. Если бы наши догадки подтвердились, то предстояли бы и более основательные раскопки. Я так хорошо поработал в Иерихоне, что он пошел к Ибрагиму получить для меня разрешение вести арабскую бригаду.

Отец нехотя согласился. Он отдавал себе отчет, что если бы отказал в разрешении, то это создало бы между нами вечный разрыв. Его возражения поблекли, как только он понял, что лучший способ утихомирить мою страсть к путешествиям — это держать меня на раскопках вокруг Иерихона.

В раскопках у горы Нево участвовали археолог, десять студентов-добровольцев из Европы и дюжина рабочих. Я организовал им лагерь, возглавил бригаду арабских рабочих, заполнял платежные ведомости, занимался снабжением, водой, медицинской помощью, поставил охрану от бедуинов.

На работе я был великолепен. Теперь у меня был собственный джип, и каждые две недели можно было ездить в Амман повидать Наду. Я знал, как она мечтает о любви, но сначала она не раскрывала мне своих тайн. Она боялась, что я вернусь к самому священному нашему канону и захочу отмщения.

Она превратилась в чудесный цветок. Взгляд ее стал проницательным, осанка — уверенной, и вся она как бы воспарила. Несмотря на то, что она пошла по опасной дорожке, она чувствовала, что ей нужно лишь одно богатство — богатство любви. Что до меня… если вы любите кого-нибудь так, как я любил ее, то вы поймете, что ее счастье стало для меня важнее, чем убить мужчину или мужчин, давших ей это счастье. Разве есть в этом смысл? Предавал ли я собственное чувство чести? Почему-то это не имело значения. Значение имела только Нада. Я не хотел бы встретиться лицом к лицу с этими мужчинами, ведь это могло возбудить у меня ложную гордость.

Когда я, один из всей нашей семьи, пришел ко всему этому, мы с Надой остались единственными, кто еще по-настоящему доверял друг другу.

А что мне не нравилось, так это натянутость между ней и отцом. Он ощущал ее растущую независимость, ее созревание как личности. И хотя она была во всем послушной, когда приезжала в Акбат-Джабар, Ибрагим читал между строк.

Тем временем и у меня появились свои сердечные дела. Одной из европейских волонтерок была хорошенькая двадцатилетняя англичанка по имени Сибилла. Раньше мне приходилось слышать, что в делах секса англичанки холодны. Теперь мне это смешно.

Сибилла приехала в Иорданию, полная девчачьих представлений о том, что ее свалит с ног любовь романтического арабского шейха. Ну, эту роль я и сыграл, и смею думать, более чем умело. Мой джип служил благородным арабским жеребцом, который уносил ее прочь к нашему логову в пустыне. Оба мы вполне искренне лгали друг другу о вечности нашей любви. Признаюсь, что даже при моем обширном опыте с вдовами Сибилла научила меня множеству прелестных фокусов.

Когда перед наступлением летней жары 1956 года сезон раскопок закончился, я стал мрачным. Сибилла и другие упаковались и уехали в Европу. Я остался с сотнями кусочков разбитого сердца и с такими же кусочками битых горшков, которые надо было собрать вместе.

Раскопки мы до следующего года закончили, но у меня еще оставалось много дел у горы Нево. С танталовыми муками мы близко подобрались к открытию важного места, может быть, стены, и имелись признаки, что там может оказаться кладбище и алтарь. Раскопки в пустыне можно вынести, только если мечтаешь, что завтра, или послезавтра, или через три дня тебе откроется монументальная находка.

Поскольку в постройке древних евреев могли оказаться земляные кирпичи, ее легко могли размыть дожди. Поэтому в добавление к постоянной охране мне еще приходилось укрывать раскопки от осадков.

Лучшим моим вознаграждением была возможность находиться бок о бок с доктором Мудгилем, занимаясь вместе с ним кропотливым делом записывания, восстановления, измерения и зарисовки всего, что было выкопано из земли.

Однажды я трудился над загадкой из двух сотен черепков, пытаясь найти единственный расклад. Наверно, мое настроение просочилось в рабочую комнату.

— Ты весь замызгался из-за этого горшка, — сказал он, взглянув со скамьи, с которой делал зарисовки.

Я пробормотал в ответ, что, мол, пустяки.

— Всякий раз становится грустно, когда заканчивается сезон раскопок. Но… будет другой год, приедет другая Сибилла. При виде этого согбенного создания ты не подумал бы, что меня приглашали в палатки многих женщин-археологов и волонтеров. Ах, я вижу, ты не расположен к маленькой беседе. В чем дело, Ишмаель?

— Джамиль умер, Омар уехал, а Камаль ничего не стоит. Вот когда все уехали, я вспоминаю, что сам я еще здесь.

Я нашел кусочек, который искал. Кажется, он подходит к горшку, который я составляю. Но даже эти призрачные и дразнящие черепки сложить легче, чем жизнь.

Я боялся поднять один вопрос, страшась его ответа, но знал, что придется это сделать.

— До меня дошел слух, что это ваш последний сезон.

— Это не слух.

Я закрыл на момент глаза, чтобы перенести удар, затем повертел в руках маленький обломок глины.

— Куда же вы отправляетесь?

— Меня пригласили в Лондон поработать над публикацией о наших находках. Честно говоря, для такого инвалида, как я, трудно оставаться кандидатом на долгую жизнь. Мне всерьез нужно внимание медицины.

— Мне стыдно, — сказал я. — Я был слишком занят своими собственными делами. Мне следовало бы замечать, как вы страдаете.

Мне хотелось плакать из-за его боли и из-за того, что я теряю его. Я подыскивал нужные слова.

— А как же ваши связи с евреями?

— Найдут еще кого-нибудь.

— Меня всегда поражало, что вас не поймали.

— О нет, это не так. Я ведь никогда и не был настоящим шпионом. Давным-давно обе стороны решили использовать меня для передачи посланий. Между Иорданией и Израилем всегда должен быть контакт.

Я боялся, что он попросит меня взяться за это. Я быстро сменил тему.

— Отец верит в Насера. Он говорит: сколько еще мы, арабы, будем нести вину Запада за Холокост, и долго ли еще евреи будут извлекать выгоду из этого? Отец говорит, что сионисты доставляют сотни тысяч евреев из арабских стран на наше место в Палестине. Но они живут в убожестве, точно как в Акбат-Джабаре… Он говорит…

— Однако, — перебил доктор Мудгиль, — евреи не клянчат у мира милостыни для своих братьев. Свои лагеря беженцев они разбирают так быстро, как только им удается застраивать города. Они переселяют тысячи в хорошие дома и дают им полезную работу. Они очищают землю для возделывания. Жизнь тех евреев, которые покинули арабские страны ни с чем, будет иной, чем твоя. Ты понимаешь, Ишмаель, что в мире сегодня больше двадцати миллионов беженцев — от Индии до Африки? А ведь только у арабов есть ресурсы для решения проблем беженцев, если бы они того захотели. У нас огромные нефтяные деньги, больше рабочих мест в государствах Персидского залива, чем могут занять все палестинцы вместе. У нас богатые земли в долине Евфрата и обширные пустующие земли в Ливии. У нас нет только одного, чем евреи обладают в изобилии.

— Что же это?

— Любовь. Да, евреи любят друг друга. Они не стали бы мириться с тем, что собратья-евреи живут в таком рассаднике заразы, как Акбат-Джабар.

— Отец в глубине души это знает. Он не может больше соглашаться с этим. В конце концов, отец пытался сделать по-другому.

— Да, пытался.

— А теперь… иногда я его не понимаю. Он говорит, что теперь, когда русские стали союзниками Насера, Насер сможет объединить арабский мир как никто после Мохаммеда.

— Вздор. Ислам не способен жить в мире с кем-либо. А мы, арабы, хуже всех. Мы не умеем жить с миром, а что хуже всего, не умеем жить друг с другом. В конце концов получится так, что не араб против еврея, а араб против араба. В один прекрасный день наша нефть кончится вместе с нашей возможностью вымогать. Мы столетиями не делали ничего, чтобы человечеству стало лучше, если не считать подарками человечеству убийц и террористов. Мир пошлет нас ко всем чертям. Мы, кто старался унизить евреев, сами окажемся униженными как накипь земли. Да отложи ты этот глупый черепок, и давай-ка выпьем кофе.

Через минуту мы уже сидели по обе стороны его письменного стола, на моем любимом месте. Оно было самым лучшим местом, пока я не заметил, как он морщится от боли.

— Как ты знаешь, Ишмаель, у меня никогда не было детей. Я боялся, что родится что-нибудь кривое вроде меня. Не думал ли ты о возможности отправиться со мной в Лондон?

— О, доктор Мудгиль, я мечтал услышать ваши слова. Но я знаю, что если уеду, то никогда не смогу взглянуть в лицо самому себе. Я не могу стать предателем.

— Предателем чего? Общественной системы, которая никогда не даст тебе свободы или красоты уникальной мысли?

— Я не оставлю Наду, пока она не будет в безопасности. А что касается отца…

— Разве ты не понимаешь? Ты и Нада — пешки в его отношении к миру, которого он никогда не увидит. Ишмаель — это смутная мечта хаджи Ибрагима о будущем. А Нада — это смутная память о Табе и о его прошлом, эйфория оттого, что он отправит ее к какому-нибудь великому шейху или богачу. Неужели ты хочешь прожить всю жизнь ради стариковских фантазий?

— Не надо, пожалуйста. Вы сами сто раз говорили мне, что никто не может порвать связей с арабским обществом. Разве вы будете свободны, даже оказавшись в Лондоне?

— Нет, я никогда не буду свободен, но я окончу свои дни без разочарования и злобы. Всякому достается лишь половина каравая. Попытайся, Ишмаель. Забирай свою сестру и беги.

— Вы думаете, я не провел тысячу и одну ночь, задумывая бегство?

— Так уходи, мальчик, уходи!

— Куда, доктор Мудгиль, к семи раям?

Я вышел на улицы Иерихона, и мои легкие заполнились горячим спертым воздухом. Когда я миновал цепочку лавочек и кафе, все приветственно кивали мне из уважения к моему отцу.

По улице прогрохотал грузовик с федаинами, подняв облако пыли. Они стреляли в воздух из своих винтовок.

— Итбах аль яхуд! — скандировали они. — Смерть евреям!

В громкоговорителе кудахтало каирское радио. Президент Насер обличал вероломство американцев и сионистов.

Военная лихорадка нарастала. Все накачивали себя для близкой битвы против Израиля.

В сточной канаве играли уличные мальчишки.

Я остановился перед калекой-нищим и дал ему монету. Когда-то был нищим и доктор Мудгиль. Его спасли. Но этому парню такая удача не светит.

Что это читал мне доктор Мудгиль из Т. Э. Лоуренса, этого великого арабского героя из англичан? Он сказал… дайте подумать… вот, вспомнил:

«У арабов нет полутонов в их зрительном регистре… Они не допускают компромиссов и до абсурда следуют логике своих идей, не замечая несовместимости противоположных выводов. Их убеждения порождены инстинктами, их действия интуитивны…»

Умница этот Лоуренс Аравийский, умница.

Глава одиннадцатая

Понедельник, 29 октября 1956 года

ВОЙНА!

Захватив два года тому назад контроль над египетским правительством, полковник Гамаль Абдель Насер с этого момента пошел по пути, с которого нет возврата. Его цель — уничтожить Израиль, неотступная мысль, о которой он часто заявлял.

Мы с отцом следили за событиями с откровенно противоположной реакцией. Я не видел в войне цели, коль скоро это касалось палестинских беженцев. Несмотря на обогащение Сабри, Насер реально ничего не сделает для улучшения нашего положения. Если он победит и мы вернемся к нашим домам, мы всего лишь сменим иорданскую тиранию египетской. Он всего лишь использует нас.

Но хаджи Ибрагима целиком захватила насеровская лихорадка. Теперь он мог рассуждать только в терминах войны против евреев. Он был неспособен предвидеть, что произойдет вслед за тем днем, когда мы вернемся в Табу.

Я не излагаю вам различных эпизодов в том порядке, как они произошли, ибо они нередко перекрывались по времени и переплетались. Важно, однако, что делали Насер и другие арабские правительства.

Насер подорвал позиции Иордании, провоцируя волнения беженцев в Западном Береге, и вынудил Иорданию к военному союзу под его командованием. Его крепко финансировали Сауды, смертельные враги Хашимитов, столь же заинтересованные в отречении иорданского руководства, как в разгроме сионистов.

Насер подталкивал Сирию к попытке отрезать снабжение водой Израиля от истоков реки Иордан.

Насер останавливал все суда, направлявшиеся по Суэцкому каналу в Израиль.

Насер закрыл Тиранский пролив для израильских судов, направлявшихся в Эйлат и обратно, отрезав таким образом Израилю пути на восток. Отрезание международных водных путей само по себе было актом агрессии.

Соединенные Штаты вкладывали средства в возведение высокой плотины на Ниле вблизи Асуана. Когда Насер самовольно захватил Суэцкий канал и национализировал его, американцы отказались от поддержки строительства.

Россия давно мечтала о тепловодном порте и опорном пункте на Ближнем Востоке. Советский Союз ворвался туда, заполняя вакуум, возникший после ухода американцев из Египта. Миллиарды рублей были вложены для того, чтобы закончить сооружение плотины. Одновременно в Египет хлынул поток советского оружия.

После захвата Суэцкого канала Насер отказался участвовать в международной морской конференции для обсуждения будущего морских путей, причинив таким образом бедствия западной экономике и внезапно предоставив России угрожающее положение в регионе.

Армии Сирии, Йемена и Саудовской Аравии были всецело в распоряжении Насера, он получил заверения в полном сотрудничестве от Ирака и остального арабского мира.

Все это время Египет вооружал и обучал федаинов. Насер несет ответственность за три тысячи рейдов федаинов в Израиль для убийств и террора.

Попирая международное право и ежедневно обещая истребить евреев, Насер повел свои легионы, до зубов вооруженные советским оружием, через демилитаризованные зоны Синая.

29 октября Израиль ударил первым.

Я хорошо помню запах войны в воздухе и напряжение, столь страшное, что, казалось, кругом потрескивало электричество. Казалось, потемнело полуденное небо. Опять повсюду было как в наши последние дни в Табе и во время битвы за Яффо.

Позже мы узнали, что Израиль заключил тайный союз с англичанами и французами, которые все еще были в ярости от захвата канала египтянами. Замысел состоял в создании двузубой вилки. Израиль ударит первым и пересечет Синай. После этого Англия и Франция захватят канал.

Англичане и французы оробели под американским и русским давлением и на середине сражения вышли из него. Израилю пришлось участвовать в нем одному.

В первый день каирское радио объявляло об одной сокрушительной победе за другой. Демонстрации, провозглашающие Насера как нового мессию, прокатились среди беженцев Западного Берега как степной огонь. Каждое новое сообщение порождало новое безумство. Людей охватила неистовая радость. Мы будем дома через неделю!

Первая ночь была длинной и бессонной, мы прислушивались к радио, ожидая новостей. На второе утро все устали, но были полны радостного нетерпения. Затем последовали слабый привкус пепла, первое замешательство. Каир начал менять свои победные реляции. Французы и англичане бомбят больницы и школы. О наступлении на Израиль, объявленном в первый день, теперь сообщалось как об «упорных» боях, в которых Египет «защищает» свои позиции, о которых ранее сообщалось как о захваченных.

Сумасшествие, окружавшее нас со всех сторон, со скрипом остановилось. Где же Сирия? Где Иордания? Почему они не вступили в бой?

К концу третьего дня правду уже нельзя было скрыть. Минута за минутой, час за часом рождались новые слухи.

Израиль разбил египетскую армию!

Евреи пронеслись по Синаю, меньше чем за девяносто часов сокрушили легионы Насера и укрепились на восточном берегу канала.

Насер врал!

На четвертую ночь войны все иллюзии были разбиты. Я вернулся на раскопки у горы Нево, и меня разбудил вызов по радио от доктора Мудгиля.

«Ишмаель, тебе необходимо сейчас же вернуться в Иерихон. В лагерях началась паника. Ибрагима нигде не могут найти. Найди его и приведи в мой офис. Это срочно!»

Не так-то легко было нащупать в пустыне дорогу впотьмах и выбраться на главное шоссе. Расстояние было невелико, но все же мне пришлось потратить несколько часов. Мост Алленби был полон солдат Легиона. К счастью, мои документы были от высокопоставленного министра, мои приходы и уходы с горы Нево были известны охране, и я перешел мост почти без задержки. Все же я достиг Акбат-Джабара уже после полуночи.

Из уст в уста с причитаниями передавались слухи, что евреи идут сюда, чтобы учинить массовую резню. Лагерь был близок к истерике. Кто в смятении бегал вокруг, кто упаковывал вещи. О господи, повторение кошмара!

Я знал, что на Горе Соблазна есть место, куда Ибрагим уходил поразмышлять. Я был там с ним много раз. Я пробежал через лагерь и пробился к холмам; луч моего фонаря отражался от каменных стен.

— Отец! — неистово крикнул я.

Только мое собственное эхо было ответом.

— Отец! Отец! Отец! — вопил я.

Свет фонаря упал на него. Он сидел тихо, видно, ошеломленный событиями. Глаза у него были совсем усталые. В первый раз я заметил, что борода у него стала почти совсем белой. Он уставился на меня, не видя. Слезы текли у него по щекам.

— Отец… — произнес я, задыхаясь.

— Кончилось?

— Да.

— Аллах! — простонал он. — Самый ужасный миг. Я дал себя втянуть. Я слушал, как какой-нибудь бедный тупой феллах. Я позволил своим мозгам заплестись. Ибрагим! Ты последний дурак! Насер! — крикнул он и плюнул на землю.

— Пожалуйста, отец, сейчас у тебя нет времени бранить себя. Люди охвачены страхом. Они бегают кругами и вопят, что евреи идут их убивать. Семьи укладывают пожитки, чтобы бежать. Доктор Мудгиль получил какие-то сообщения. Мы с тобой должны пойти к нему в офис.

— Бежать! Почему? Есть три тысячи федаинов, чтобы их защитить.

— Федаины разбежались.

К тому времени, как мы добрались до офиса доктора Мудгиля, Ибрагим вернул самообладание. Было уже после четырех утра. Кланы в Иерихоне уже собирались вместе, чтобы удирать на рассвете. Мы вошли в рабочую комнату. Пошли на слабый свет из его кабинета. У окна скрючилась фигура Нури Мудгиля. Он глядел вниз на растущий страх на улицах. На другой стороне комнаты человек облокотился о книжный шкаф.

— Полковник Зияд!

— Да, это я, хаджи Ибрагим.

О, как отец хотел убить его! Я с тревогой следил, как он сводит и разводит руки. Я встал между ними.

— Ваш парень умен, — сказал Зияд. — Ну ладно, вот что. Египетская армия разбита. Король Хусейн мудро уклонился от участия в безрассудстве Насера. Вместо этого мы заключили с евреями сделку. Легион не двинется против Израиля, а Израиль не двинется против Восточного Иерусалима и Западного Берега.

— Так что для паники нет причин, — сказал доктор Мудгиль.

— Если они так взбесились, ничто их не остановит, — сказал отец.

Доктор Мудгиль оторвался от окна и проковылял к нам.

— У полковника Зияда на мосту два батальона Легиона. У него приказ стрелять по всем, кто попытается перейти мост.

— Во имя Аллаха, зачем? Если вы откроете огонь, они полезут в сотне других мест. Чего вы достигнете, убив две, три, четыре тысячи запуганных людей, их жен и детей?

— Чем больше палестинцев в Иордании, тем больше наше королевство в опасности. С нас хватит, хаджи Ибрагим. Будь моя воля…

— Замолчите, Зияд, — потребовал Нури Мудгиль. — Мы знаем, что бы вы делали. В конце концов, одной резней больше или меньше в нашей истории. — Доктор Мудгиль схватил отца за одежду. — К счастью, король издал приказ позволить нам попытаться мирно остановить их при переходе моста. Вы, Ибрагим, единственный, кто может повернуть этих людей назад.

Глядя на маленький расшатанный, обветшалый мост Алленби, нельзя было представить его грандиозной значительности.

— Уведите своих людей из поля зрения, за ближайшие горы, — сказал Ибрагим полковнику Зияду. — И дайте мне мегафон.

— Помните, что если они хлынут за вами и перейдут мост, мы вернемся и откроем огонь.

— Да, я знаю, полковник Зияд. Вы надеетесь, что у меня ничего не выйдет, не так ли?

Рассвет.

Я занял место возле отца у моста. Мы были одни, беззащитные, под прицелами тысячи винтовок. Масса, приближающаяся к нам из Иерихона, была подобна туче саранчи, летящей из пустыни. В эту минуту дух отца вернулся к нему. Одинокий и благородный, он встретил безумную толпу. Его величественное присутствие заставило всех остановиться, и в этот миг он перехватил командование положением.

— Остановитесь! — крикнул он в мегафон.

— Не надо, хаджи Ибрагим, мы перейдем!

— Евреи атакуют до Мертвого моря!

— Через час они будут в Иерихоне!

— Их бомбардировщики уже летят!

— В Восточном Иерусалиме убили тысячи людей!

— Рашид! — обратился отец к возглавлявшему их пожилому шейху. — Выйди вперед!

Рашид повернулся к толпе, поднял руки, чтобы успокоить их, и один подошел к нам с отцом.

— Это без толку, Ибрагим, — сказал Рашид.

— Мы когда-то сбежали без остановки из дома, и посмотрите, как мы пострадали из-за этого! Нельзя снова бежать!

— Нас убьют!

— Ибрагим, отойди в сторону, — предостерег Рашид

Толпа наступала вперед.

— Я был на Горе Соблазна! — крикнул Ибрагим, как Моисей. — Я говорил с Мохаммедом!

Толпа разом стихла.

— Мохаммед приходил ко мне ночью! Он сказал мне, что Аллах наложил проклятие на этот мост и эту реку! Первый, кто попробует ее перейти, не дойдет живым до другой стороны! Аллах ослепит его! Прежде чем он достигнет Иордана, Аллах раскроет ему живот и пустит туда стервятников!

— Ибрагим лжет! — крикнул Рашид.

Отец отступил в сторону, оставляя открытой дорогу через мост.

— Я приглашаю шейха Рашида перейти первым! — произнес отец через мегафон. — Если ты дойдешь живым до другой стороны, пусть Аллах поразит меня!

Как будто чудом, их ярость прекратилась. Шейх Рашид предпочел не вступать на мост. Он ретировался.

— Кто спасет нас от евреев?

— Я, хаджи Ибрагим аль-Сукори аль-Ваххаби, даю вам священное слово Мохаммеда, что вам не причинят вреда! А теперь возвращайтесь домой!

— Хаджи Ибрагим велик!

— Аллах нас спасет!

Маленькие группки мужчин и женщин откалывались, начиная движение обратно к Иерихону… и еще… и еще… и еще. Тогда и Рашид пошел назад.

Через некоторое время мы с отцом снова остались одни. Он взглянул на меня и похлопал по плечу.

— Ты храбрый юноша, Ишмаель, — сказал он. — Пошли, забери меня домой. Я устал.

— Я люблю тебя, отец, — воскликнул я. — Я люблю тебя.

Глава двенадцатая

Через неделю после войны я вернулся на гору Нево. Всеобщее горе и замешательство охватило беженцев, но с отцом и мной произошло иное, необычное. Вместо того, чтобы отчаиваться, хаджи Ибрагим, казалось, прошел через длинный темный туннель. Он снова стал уповать на реализм. Он больше не пойдет за полковником Насером. И пару раз он намекнул, что жизнь, может быть, уготовила для нас кое-что получше Акбат-Джабара. Он не говорил прямо о возвращении в Табу или о том, чтобы договориться с евреями. Однако он несколько раз заходил к доктору Мудгилю. По-моему, он разнюхивал достойный способ покончить с нашим изгнанием.

Находясь в пустыне, я, возможно, позволил себе успокоиться звездами и тишиной, но волна надежды прокатилась у меня по жилам. Отец прислушивается ко мне. Было бы время как следует подумать и подготовиться, я смог бы убедить его, что жизнь не кончится, если я поеду учиться. Разумеется, не позже чем через пару лет все мы сможем соединиться и переселиться в хорошее место. Может быть, даже за пределами Палестины или арабских стран.

Да что я, с ума сошел? А как же Нада? Отец никогда не должен узнать, что она потеряла невинность. Тогда конец любому плану. Первым делом мне надо постараться помирить их. Иногда они, кажется, выказывали заботу друг о друге, но всегда их встречи заканчивались кисло.

Что-то было у них под самой кожей, готовое вспыхнуть. Свою жизнь Нада осуждала, но никогда она прямо не высказывалась против Ибрагима. Иногда я чувствовал, что она его ненавидит. По правде сказать, он никогда бы не пришел к согласию с независимой женщиной; но оба они были такие личности, что нужно найти способ взаимного уважения.

Почему он всегда был готов затеять спор?

Да, моя первая задача — добиться взаимной симпатии между ними. А тогда уж можно мечтать о переезде.

Я пригляделся к небу. Оно не выглядело благополучным. Завтра Нада приезжает домой на три дня, но у меня еще целая секция не накрыта гофрированной крышей, чтобы предупредить непогоду.

Я связался с доктором Мудгилем по радио.

— Да, Ишмаель.

— Я думаю, мне лучше остаться до завтра и закончить крышу, — сказал я. — Не хочу оставлять эту секцию открытой на три дня.

— Молодец.

— Не могли бы вы известить Наду, что я опоздаю?

— Да, конечно. Я об этом позабочусь. В остальном все в порядке?

— Да, все отлично. Мне здесь очень хорошо.

Ибрагим должен был признаться себе, что и в самом деле ждет Наду на следующий день. И почему не признаться? Он скучает по ней. Когда пришел доктор Мудгиль с вестью, что Ишмаель вернется с опозданием, еще одна приятная мысль пришла ему в голову. Может быть, во время этого посещения, если Ишмаель опоздает, он с Надой пойдет погулять и поговорит с ней по душам. Он никогда этого не делал. Кажется, она многому научилась в Аммане.

Он давно составил себе мнение о детях. Он должен признать, что из всех одиннадцати, которые родились, умерли, выжили, женились, Нада — самая любимая после Ишмаеля. Он твердо решил, что при этом ее посещении он скорее откусит себе язык, чем будет говорить ей резкости. Если она так ему дорога, то почему же он всегда старается ее обидеть или причинить боль?

Женщины кудахтали над Надой, как в курятнике. Как она красиво выглядит! Она еще больше похорошела с последнего приезда несколько месяцев назад. В ее манерах появилось что-то особенное. У нее была уверенность, редкая для женщины.

Детям Фатимы Нада снова стала тетей. Она привезла подарки — маленькие пустячки, которые уже надоели детям Отмана. В таком месте, где игрушек вовсе не существует, они были как драгоценности.

— Иди, Нада, отец тебя ждет, — сказала Агарь. Она почувствовала, как материнские руки подталкивают ее из кухни. — Пожалуйста, не старайся на этот раз бороться. Ибрагиму в самом деле хочется тебя повидать.

Нада вошла в гостиную. Женщины последовали за ней и быстро расселись по своим стульям.

Ибрагим расположился в своем новом глубоком кресле, а дочь встала перед ним и поклонилась. Она улыбнулась, но это не была милая улыбка. Под ней был горький напиток. Ибрагим пил его долго, но подавил всякую мысль говорить об ее очаровании. Он показал ей жестом, чтобы она придвинула свой стул поближе.

— Как твоя поездка?

— Езда между автобусной станцией в Аммане и автобусной станцией в Иерихоне не меняется.

— Надо было послать Ишмаеля сопроводить тебя, но он состязается с погодой на горе Нево. Знаю, это не дело — позволять тебе ездить одной, но раз это прямой путь, мне казалось, что один раз обойдется. Больше так не случится.

— Не о чем беспокоиться, отец.

— Ах, но ведь ни одна женщина из моей семьи не ездит одна.

— Разумеется, отец.

— А как досточтимый Хамди Отман?

Нада лишь кивнула.

— А твое положение?

Она снова кивнула.

Ее замкнутое поведение начало раздражать его. Ее глаза были устремлены на него так, что ему становилось не по себе. Ибрагим как-то раз видел, как женщина выказывает протест. На этот раз это делала Нада. «Позвать ее на прогулку? Нет, не в таком настроении. Надо быть терпеливым», — подумал он.

— Должно быть, тебе много есть о чем рассказать, — сказал он.

— Ничего особенно интересного в том, чтобы ухаживать за тремя маленькими детьми. Фатима может подтвердить.

Фатима хихикнула в подтверждение.

— Наверно, это очень здорово — жить в такой чудесной вилле, со всеми этими важными персонами.

— Едва ли это меня касается, отец. В жилую часть я захожу только изредка, обычно просто показать детей перед тем, как они ложатся в кровать.

— Мадам Отман добра к тебе?

— Настолько, насколько можно при данных обстоятельствах.

— Что за обстоятельства, Нада?

— Я же служанка. А у них много слуг.

— Но ты же особая.

— Я не очень-то чувствую себя особой.

— Конечно, ты особая. Ты дочь хаджи Ибрагима аль-Сукори аль-Ваххаби! — Ибрагим неловко почесал свою ладонь под ее продолжающимся твердым взглядом. — Нам надо поговорить во время этого твоего приезда. Да?

— Как хочешь, отец.

Он слегка покраснел от ее холодного немногословия. Он это подозревал. Будучи на такой вилле в большом городе, она постоянно мешалась с девчонками, не уважающими традицию. Может быть, было ошибкой устроить ее на такое место, первое для нее. Ну ладно, маленький бунт. Ему, конечно, не хочется драки, но он не собирается позволить ей уйти с таким с ним обращением.

— У меня для тебя сюрприз, Нада. После твоего прошлого приезда я вдруг осознал, что ты уже перешагнула тот обычный возраст, когда надо найти тебе мужа. Из-за жестоких обстоятельств нашей здесь жизни я решил было не слишком торопиться с этим делом. Но наши условия изменились к лучшему. Омар скоро отправится в Кувейт, будет там работать служащим в отличном отеле. Ишмаель неплохо зарабатывает у доктора Мудгиля, и у меня тоже удобное положение. Пришло время снова подумать о твоем браке. Много отцов обращалось ко мне, желая это устроить. Я хотел убедиться, что у тебя будет такой же хороший муж, как у твоих сестер. Ты взрослеешь, и твоя цена как жены значительно увеличилась. Я ждал, пока будут существенные предложения. Больше ждать не надо.

Женщины радостно всплеснули руками и издали длинные ахи.

— Я не тороплюсь. Мне очень хорошо в Аммане.

«Ага, — подумал Ибрагим, — теперь моя дорогая дочка не так самонадеянна! Она снова знает, кто такой ее отец. Конечно, я не собираюсь так скоро выдать ее замуж, но немножко поиграю. Пусть она догадывается…»

— Мы поговорим о твоих возможностях замужества под конец, пока ты здесь, — нажимал Ибрагим. — Раз ты моя последняя дочь, я даже собираюсь позволить тебе участвовать в решении… но от меня будет зависеть, какого именно человека мы выберем. Я в этом деле знаю толк.

Нада встала со стула и подошла к нему.

— Я не выйду замуж, пока не захочу сама, — сказала она, твердо выговорив первые в жизни слова вызова.

Женщины отпрянули.

Глаза Ибрагима сузились.

— Я это подозревал. Думаю, ты общалась с неприличными девицами, у которых нет должного уважения к своим отцам. Ты никогда больше не будешь говорить со мной таким тоном, и ты выйдешь замуж там, тогда и за того, за кого я скажу. — Он хлопнул в ладоши, чтобы его жены и Фатима вышли.

— Подождите! — скомандовала им Нада. Они в удивлении замерли. — Я не выйду замуж, пока сама не захочу, — повторила она, — и за того, за кого захочу.

Ибрагим поднялся. Он ударил ее по лицу.

— Ты закрывала лицо на людях, как я приказывал?

— Нет.

Он опять ударил ее и сдернул с ее головы косынку.

— Ты опять отрастила слишком длинные волосы. Я нахожу это отвратительным. Агарь, достань ножницы.

— Нет, отец, ты не будешь стричь мне волосы.

— Агарь! Принеси сейчас же ножницы. Позволь мне сказать тебе, Нада, что честь и целомудрие этой семьи будут соблюдаться.

— Тебе не надо больше беспокоиться о своей чести и моей целомудренности, — сказала она.

— Успокойся, Нада! — воскликнула мать.

Ибрагим сердито взглянул, не веря.

— Что ты имеешь в виду?

— Я больше не невинна.

Раздались причитания женщин. Рамиза упала в обморок. Глаза Ибрагима безумно расширились.

— Ты лжешь! — нелепо закричал он. Он в недоумении замахал руками. — Это правда, что ты говоришь?!

— Да.

— Тебя изнасиловали, взяли против твоей воли. Так это случилось!?

— Нет, отец, я сама хотела.

— У тебя… у тебя ребенок!

— Возможно, но может быть и нет. Какая разница?

— Кто он?

— Они, отец.

— Ты это сделала нарочно, чтобы унизить меня!

— Да, так, отец.

— Нарочно… чтобы унизить меня… лишить меня чести… Ты это сделала…

— Я слышала много раз, как ты спрашивал: кто скажет льву, что его дыхание плохо пахнет? Ты дикарь, отец. Если сейчас ты чувствуешь боль, то чувствуй ее глубоко и сильно, потому что это та боль, которую ты причинял мне каждый день моей жизни. Я не боюсь за свою жизнь, потому что она никогда на самом деле не начиналась. Ее никогда не было. Я никогда не жила для себя, только для тебя. Так что исполняй свой благородный долг.

— Нада, очнись!

— Иди к черту, отец.

— Нада!

— Когда-то Ишмаель читал мне об иерихонской шлюхе, которая прятала шпионов Иисуса Навина. Так что отомсти за позор, который принесла тебе твоя дочь-шлюха. Я пойду гулять по улицам Иерихона. Ты меня найдешь.

Она вышла, а Ибрагим бросился в свою спальню и вернулся, застегивая пояс с висевшим на нем кинжалом. Он рванулся к выходу. Агарь загородила ему дорогу, упала на колени, обхватила его руками.

— Нет, Ибрагим! Прогони ее. Мы никогда не произнесем ее имени!

Рамиза повисла на нем, обняв его руками. Он яростно отшвырнул их, отпихнул обратно. Они скорчились на полу, рвали на себе волосы, а он, шатаясь, вышел вон.

Тело Нады нашли в канаве на следующее утро. Шея у нее была сломана и горло перерезано. Ее волосы были грубо острижены.

Глава тринадцатая

Увидев у моста Алленби доктора Мудгиля с мукой на лице, я без слов понял, что случилось.

— Нада, — только и сказал он.

Как странно. Я не заплакал. Доктор Мудгиль просил меня не ходить в дом отца. Он просил меня уехать вместе с ним в Лондон.

— Нет. Сейчас я пойду домой.

Странно… я не мог плакать… и не был испуган…

Я заметил ужас в глазах матери, прикованных ко мне, когда я проталкивался через испуганных соседей. Я вошел в гостиную.

Хаджи Ибрагим сидел в своем большом кресле, ожидая меня. Его глаза в красных жилках были вдвое больше, чем обычно. Лицо отражало причудливые тени от мерцающего света свечей перед фотографиями Омара и Джамиля. Я смотрел на него, наверно, целый час. Не было слышно ни звука, кроме нашего хриплого дыхания.

— Говори! Говори! Я приказываю тебе говорить! — сказал он чужим голосом.

Прошел еще час. Его глаза вкатились обратно в голову. Он выкарабкался из своего кресла и неровной походкой подошел к столу. Он распахнул одежду, вытащил свой кинжал, еще со следами крови Нады, и воткнул его в стол.

— Ты… ты когда-то был моей надеждой… — проскрипел он. — Но у тебя нет храбрости женщины. — Он подошел ко мне и обнажил горло. — Давай, Ишмаель, сделай это!

— О, да, да. Я собираюсь убить тебя, отец, но сделаю это посвоему. Твой кинжал мне не нужен. Я просто буду говорить. Я буду говорить с тобой — на смерть. Так что открой свои уши, отец, и слушай очень внимательно. — Он уставился на меня. Я начал. — В Яффо я сам видел, как обеих твоих жен и Фатиму насиловали иракские солдаты!

— Ты лжец, — прорычал он.

— Нет, отец, я не лгу. Их было восемь или десять, и они один за другим подходили к женщинам, и я видел, как в них входят их огромные мокрые скользкие члены!

— Лжец!

— Они бросались на голые тела твоих жен. Они хохотали и шлепали их по задницам! Они отлично провели время!

— Лжец!

— Продолжай, отец! Вытащи из стола свой кинжал и убей меня. Убей нас всех!

Внезапно Ибрагим схватился за грудь и вскрикнул, как будто его пронзила острая боль. Он стал хватать ртом воздух:

— Сердце… мое сердце…

Он закружился по комнате, натыкаясь на все. Он упал. Я встал над ним.

— Не можешь вытащить из стола свой кинжал, отец? Нет? Плохи дела. Я видел, как полдюжины их трахали мать на полу! Трахали на полу!

— А-а-а-а-а!

Он стоял на четвереньках, ползая, извиваясь и давясь, и сопли свисали у него из носа, из глаз, изо рта.

— А-а-а-а-а-а!

Он добрался до стола и попытался встать. Он обхватил рукоятку кинжала и дернул. Он не поддался. Стол опрокинулся. Он лежал и булькал, вскрикивал, потом затих совсем.

Глава четырнадцатая

Семья потянулась обратно в дом, и всех знобило от ужаса. Я ждал, что они станут причитать и бушевать при виде тела Ибрагима у моих ног. Странно, но ничего этого не было. Они посмотрели на меня и отпрянули в страхе. Внезапно мне пришло в голову, что в тот момент они приняли меня за своего нового хозяина. Я оставался бесстрастным, почти отстраненным. А потом возникло ощущение восторга. Я отомстил за свою любимую сестру, и я сделал это, сломив самого сильного, самого устрашающего вида человека из всех, кого когда-либо знал. Я мог кричать от радости от того способа, которым я его убил. Он умер в муках, как будто тысяча муравьев впилась ему в подмышки.

Но Боже… ведь я все еще любил его… можете вы это понять? Я любил его.

Слухи и будоражащие новости выгнали людей из кафе и лачуг, и большая толпа собралась у нашего дома. Я вышел на веранду, без страха, и посмотрел на них сверху вниз. Там были сотни, и многие подходили. Но никто не произнес ни слова против меня. Не было никаких пересудов о том, что произошло. Конечно, все это еще будет, разве не так? Все, что они знали, это было то, что я, Ишмаель, покончил с хаджи согласно освященному временем обычаю и что я, Ишмаель, — это сила, с которой надо считаться.

— Хаджи Ибрагим оставил нас, — произнес я почти ласково. — Он умер от сердца.

Самый славный момент истории хаджи Ибрагима наступил после его смерти. Излияния гуманности и выказывание скорби во время его похорон были из того сорта, который обычно приберегают для людей священных или высоких глав государств. Они приходили из всех лагерей Западного Берега и Иордании сотнями тысяч. Наконец-то арабы чтили и обожали его, поклонялись ему, но по-настоящему никто не знал, за что. В этот момент они лишь знали, что хаджи Ибрагима больше нет и что без него они беззащитны.

У подножия Горы Соблазна со стороны Акбат-Джабара уже сооружали могилу и маленькую мечеть. Здесь его положили на покой, и здесь поклялись отомстить евреям, хотя я не знаю, за что. Все время этого испытания я сохранял хладнокровие и отчужденное молчание. За моей спиной болтали много грязных слов, но никто не отважился обвинить меня в лицо. Они поняли, кто их новый лидер, когда столкнулись с ним. Они знали мою силу. Они пресмыкались передо мной, выражая свое горе. Они целовали меня в щеку, а неряшливые целовали мне руку.

Будущие поколения будут приходить на эту могилу как на священное место, а когда пройдет время, хаджи станет святым.

Когда закончились похороны и все разъехались по своим крысовникам, на меня напала жуткая тошнота. Мне надо было уйти. Я отправился в единственное место, к единственному человеку, кто дал мне теплоту и уют. Было заметно, что Нури Мудгиль боится за меня. Я снова и снова бормотал, что все еще люблю Ибрагима. Кажется, он знал, что я сломаюсь. Понимаете, я не говорил о Наде после ее убийства. Я заставил себя не думать о ней. А потом я произнес ее имя и без сил упал ему на руки.

— Скажите мне, где она, доктор Мудгиль. Я должен забрать ее туда, где она будет покоиться в мире.

— Нет, — сказал он, — ты не сможешь этого сделать.

— Я должен.

— Ты не сможешь, — твердо повторил он.

— Что же вы пытаетесь мне сказать?

— Не теперь, Ишмаель, потом…

— Скажите. Я требую, чтобы вы мне сказали!

— От нее ничего не осталось. Ее разбросали в ста местах в этой ужасной свалке возле реки. Пожалуйста, больше ни о чем не спрашивай…

Я закричал:

— Я отомщу!

Он тяжело вздохнул.

— Да, — тихо сказал он, — конечно, ты отомстишь… конечно, ты отомстишь…

Я забегал по комнате, хотелось лопнуть. Я стоял перед ним и трясся…

— Почему я не могу плакать… я хочу плакать… Почему я не могу плакать! — Я упал на колени и ухватился за него. — Что мы наделали! — крикнул я. — Зачем! Зачем! Зачем! Зачем!

Он держал на коленях мою голову, гладил меня, и я рыдал, пока не осталось больше слез. Вспышка умирающего солнца заполнила комнату, и вслед за ней мы остались в темноте.

— Почему? — шептал я, — почему?

— Вы были трое прекрасных людей, которые страстно любили друг друга. Но вы родились в такой культуре, где нет места для выражения такой любви. Мы прокляты среди всех живых существ.

— Что будет со всеми нами? — сказал я, и это был не то вопрос, не то стон.

Он погрузился в долгое молчание. Я смотрел, как его тень покачивалась, когда он вздыхал.

— Вы должны мне сказать, доктор Мудгиль.

— Я скажу тебе, — сказал он мягко, с болью. — У нас нет позволения любить друг друга, и мы давным-давно утратили способность этого. Так было записано двенадцать веков назад. Наше главное наследство — ненависть. Десятилетие за десятилетием, поколение за поколением, столетие за столетием мы воспроизводим себя в ненависти. Возвращение евреев спустило с цепи эту ненависть, она взорвалась дико, бесцельно, в огромную силу самоуничтожения. Через десять, двадцать, тридцать лет исламский мир начнет в безумии пожирать себя. Мы не умеем жить с самими собой… никогда не умели. Мы не умеем жить с внешним миром или приспособиться к нему… и никогда не умели. Мы не способны к переменам. Дьявол, делающий нас безумными, ныне пожирает нас. Мы не умеем остановиться. И если нас не остановят, мы пойдем, вместе с остальным миром, ко Дню Сожжения. Теперь, Ишмаель, вы видим начало Армагеддона.

…Не знаю, когда именно чернота охватила меня…

Я упаковывал свой чемоданчик перед отъездом, и вдруг руки мои перестали держать вещи… в голове туман… я старался вернуть ясность, но она приходила лишь обрывками…

День за днем чернота была все больше и больше, пока не истощились мои силы, чтобы бороться с ней…

…и я поддался…

Все говорят, что я ненормальный, потому что перестал говорить…

…много раз, когда приходил доктор Мудгиль и обращался ко мне… я хотел отвечать ему, но не мог… мне так трудно было понять его слова…

…однажды ночью я впал в неистовство из-за Нады и изорвал фотографии Джамиля, Омара и Ибрагима…

…после этого меня приковали цепями к стене у моей койки…

…каждый раз, как я думал о Наде, ужасная боль охватывала меня, и мне казалось, что я не владею собой… снова и снова…

…Весь день дети заглядывают мне в дверь, показывают на меня пальцами и смеются надо мной… мне все равно…

…Значит, меня приковали… каждый день Агарь стоит надо мной, плюет на меня и пинает. Я слышу, как Камаль с матерью замышляют продать меня федаинам в отряд смертников… там теперь платят по три сотни американских долларов, а им нужны деньги… я же не сумасшедший…

…Но у них отчаянное положение… У Камаля нет работы… Заработок Омара не может сохранить им жизнь…

…о да, я слышу, как они замышляют… а они же не знают, что я обрел счастье, ведь теперь я могу говорить с Надой… я ее вижу каждую ночь… она приходит ко мне… она уговаривает меня убежать…

…глупый Камаль никогда не мог ничего сделать как следует… он не знает, что я расшатал засовы и могу их выдернуть когда угодно

…да, Нада, я убегу…

я последую за тобой…

…вади ведет обратно к пещерам…

…солнце так ярко…

…мне надо принести воду и ношеную обувь… но нужно сейчас же идти за Надой, боюсь, как бы она снова не исчезла…

…я очень далеко забрался в ущелье… ноги мои стали гореть и кровоточить… я отдохну… эти проклятые цепи у меня на руках…

…Погоди-ка, вот и Нада, она карабкается по скалам…

— Нада!.. подожди меня… я поднимусь к тебе, моя любимая сестренка… Нада, перестань же меня дразнить…

…лезть… лезть… подняться туда к ней… не поскользнись… не бойся…

— Нада, протяни мне руку и помоги мне, мои цепи такие тяжелые…

Жара… во имя Пророка, как жарко… о, Ишмаель, что ж ты вернулся без воды… Но мне же пришлось убежать, а то они забрали бы меня к федаинам…

…о Боже, кажется, я пошел не в то ущелье… я заблудился..

…Вот Нада снова… она карабкается как горная коза… так грациозно… так прекрасно… она вдруг усаживается на край выступа, смеется и поддразнивает меня…

— Нада, я иду к тебе… и с твоего выступа мы сможем полететь в семь раев…

…смотри, как высоко я уже поднялся… отсюда видна необъятность пустыни… Мертвое море… вся дорога через реку до горы Нево…

…Во имя Аллаха, неужели я слышу саранчу? Нет, это полчище движется ко мне, но это не саранча… это…

Люди… да, я ясно вижу, пустыня наполняется миллионами людей! Они меня видят! Они зовут меня.

— Ишмаель, спаси нас!

— Возвращайтесь обратно, все возвращайтесь обратно! Не заходите дальше в эту пустыню! Назад! Я приказываю!

…Почему они не слушают? Они продолжают идти, миллионы и миллионы…

— Ишмаель, спаси нас!

— Глупцы! Глупцы! Поворачивайте назад. Поворачивайте назад, или День Сожжения падет на нас. Во имя Аллаха, назад! Это Армагеддон!

…О, мой Боже, они не слышат… они лишь все идут и идут…

…Я буду говорить с ними снова… но я устал от подъема на гору, и цепи изнурили меня…

…Сперва мне надо отдохнуть… мне надо хоть немножко полежать… лицу так жарко от раскаленной скалы… лучше встать… не могу подняться на ноги… Нет, думаю, я чуточку посплю… солнце такое жаркое… я так устал… так устал…