Хаджи

.

Глава первая

Мы проворно пошли к Тулькарму. Господин Саид нервничал из-за нашего присутствия. Он извинялся, говорил, что он всего лишь разорившийся подмастерье аптекаря и живет в одной комнате в доме своего отца вместе с женой и пятью детьми. Указав нам направление к центру города, он сказал отцу, чтобы тот не искал встречи с ним кроме как при самой крайней необходимости, и исчез.

Через несколько минут мы достигли уличного базара, наводненного человеческим морем, тысячами бездомных семей.

— На ночь мы найдем пристанище в мечети, — сказал Ибрагим, — а завтра посмотрим.

Он слишком поторопился сказать это.

Людская давка была такая, что мы не смогли подойти к мечети и на сотню ярдов. Черная волна рыдающих женщин катилась по земле, они пытались пеленать своих детей. Мужчины ходили вокруг. Мы были частью человеческого стада без имени и без лица.

Ибрагим бестолково стоял посреди этого моря страдания.

— Пошли отсюда, — приказал он, и в первый раз я увидел, что он на самом деле лишился способности командовать положением — или самим собой.

Мы поплелись прочь, пока не поредела толпа, а потом стали рыскать по окраинным улочкам в поисках приюта, какого-нибудь брошенного здания, чего-нибудь со стенами и крышей.

И вот пришло отчаяние оттого, что дома в Тулькарме заперты от нас на замок. Кур, коз и скот из дворов убрали в загоны, опасаясь кражи. Костлявые собаки, как злые стражи, в ярости скалили зубы при нашем приближении. За каждым мутным окошком видно было наблюдающего за нашим движением мужчину с ружьем.

За чертой города, где начинались фермы, множество людей спало в канавах вдоль дороги, а крестьяне крались по своим полям, оберегая урожай. Примерно через полмили мы подошли к длинной каменной стене, окружающей оливковую рощу. Кажется, ее никто не охранял, и мы взобрались на стену и прижались к ней, стараясь исчезнуть из вида.

Ибрагим сделал перекличку и велел стоять на страже. Он дал Омару свой пистолет и тяжело опустился. В этот момент я поймал его взгляд. Он был таким, как будто он вдруг встретился лицом к лицу с видением ада. Я стоял и смотрел на него, его поведение меня испугало. Он заметил это.

— Ты что уставился, Ишмаель? — мягко спросил отец.

— У нас ведь здесь нет родственников, — ответил я.

— Но мы же все еще на своей земле. Сейчас здесь смятение из-за того, что началась настоящая война, но мы здесь среди своих людей.

— Отец, они же заперли перед нами свои двери.

— Нет, нет. Они напуганы. Евреи ведь сразу по ту сторону дороги. Ты увидишь. Пройдет день, и нас снабдят пищей и кровом. Сделают какой-нибудь лагерь.

— Ты уверен?

— Я ни разу никому не отказал в Табе. Это наши братья. Кроме того, Коран говорит, что мы должны заботиться друг о друге.

— Ты точно знаешь, что так говорит Коран?

Я как будто ударил его. Отец был поражен не только видом масс бегущих людей, но и отвратительным приемом, который мы получили в Рамле и Яффо, а теперь в Тулькарме. Традиция гостеприимства укоренилась в нас, и ни в ком она не была так глубока, как в моем отце. Мы без конца хвастали своим гостеприимством. Это была наша сущность, суть нашей культуры, нашей человечности. Защита гостя и забота о нем были частью нас.

— Иди спать, — сказал он.

— Да, отец.

Но никто из нас не спал, хотя мы больше не разговаривали. Когда наконец его глаза закрылись и он скользнул на землю между своими женами, я позволил себе задремать.

Сон мой становился тяжелым, глубоким и полным безобразных видений. Много раз я чувствовал, что лежу на земле в оливковой роще, но не мог даже двинуть пальцем. Усталость довела нас до полусмерти, опутала мое сознание кошмарами. Я понимал, что отец пережил один из самых ужасных моментов своей жизни, когда наше легендарное гостеприимство могло обратиться в миф. Это проникало ко мне через мрак, смешавшись со сценами изнасилования моей матери. И другие сны тоже были ужасны… хаджи Ибрагим уже больше не мог защищать нас и принимать за нас решения… О. ночь, ночь, ночь… Все, конец!

— Вон с нашей земли!

Нас вырубила из сна окружившая нас стая рычащих собак со своими вооруженными хозяевами, жестами они прогоняли нас. Отец первым вскочил на ноги, остальные жались к стене. Хаджи Ибрагим с презрением оглядел их.

— Вы не арабы, — рявкнул он. — Вы даже не евреи. У вас задницы так близко ко ртам, что от вашего дыхания несет дерьмом. Ладно, мы уходим.

Чудом мы нашли то, что казалось последним деревом в Тулькарме, которое еще не было прибежищем для какой-нибудь семьи и не находилось на враждебной земле. Мы собрались под ним и стали ждать, пока отец не придумает что-нибудь.

Кроме отцовского пистолета и кинжала, последние личные вещи сложили на одеяло вместе с теми деньгами, что дал нам Гидеон Аш, и немногими фунтами, оставшимися от отцовских дел с господином Бассамом. Мне позволили оставить часы Гидеона. Серьги, браслеты, самые сентиментальные, дорогие сердцу пустячки отправились на одеяло. Серебряная пряжка хаджи Ибрагима, перстень Камаля, несколько золотых изделий, которые скопила моя мать. Отец решил, что, продав это, мы смогли бы прожить еще несколько недель, а за это время он что-нибудь придумал бы. Отвечать на наши вопросы он не мог и не позволял их задавать.

Агарь послали в город на рынок за скудным завтраком из фиг, козьего сыра и чашки молока для ребенка Фатимы, поскольку на прошлой неделе молоко у нее пропало.

Отец остался стеречь женщин, а нам с братьями велел поискать и нанять комнату. В обычное время в таком месте, как Тулькарм, можно было найти комнату за один-два фунта в месяц. Теперь же даже на окраинах фермеры просили пять фунтов за курятник или хлев, и цена повышалась по мере продвижения к центральной площади.

Все жались к мечети, где из громкоговорителя с минарета ревела военная музыка, каждые несколько минут прерываемая объявлениями.

«Арабский легион перешел Иордан!»

«Иракцы уже в Наблусе!»

«Египетские военно-воздушные силы бомбили Тель-Авив!»

«Сирийцы хлынули с Голанских высот в Северную Галилею!»

«Ливан сообщает об успехе на всей южной границе!»

Слухи о все новых победах мешались с пересудами. Каждое новое сообщение по громкоговорителю заканчивалось леденящими заявлениями о том, что будет с евреями. С одной стороны, мы с братьями были захвачены величием момента. С другой, нас трясло от голода, бездомности и полной неизвестности нашего положения. За полчаса стало ясно, что снять хоть какое-нибудь жилье — за пределами наших возможностей.

К четвертому дню наши трудности в Тулькарме усугубились. У нас было дерево, дававшее нам какой-то кров, и достаточно денег, чтобы удержаться на полшага от голодания. А дальше мы не представляли, куда идти и что делать. Правительственные чиновники и агенты по оказанию помощи не показывались на глаза, и никто не слышал о каком-либо городе, где организована помощь. В этом положении хаджи Ибрагим казался бессильным, и это усиливало наши страхи.

Слухи витали как миллионы листьев, сорванных ветром с дерева, кружащихся и бесцельно шуршащих. Дела наших армий выглядели очень хорошо. Даже всегда скептичный отец не мог не поддаться общей лихорадке. Он намекал, что, может быть, арабские вожди говорили правду, когда просили нас уехать, чтобы очистить место для армии. Наше дело — просто продержаться, пока не сможем вернуться в Табу.

Мы очистили свою территорию от мусора и сделали что-то вроде навеса из шкур, холста, досок и жестянок. Женщины соорудили примитивную, но работоспособную печку. За это время мы с братьями сблизились. Я даже уживался с Камалем.

Мы находились в Самарии на Западном Береге реки. Три города — Тулькарм, Дженин и Наблус — были вершинами «треугольника», ограничивавшего полностью арабскую территорию. Туда начала входить Армия освобождения под командованием Каукджи, но мы уже больше их не боялись, у нас не было оснований думать, что они все еще ищут Ибрагима.

Вскоре части регулярной иракской армии соединятся с ними. Военная стратегия была очевидна. Расстояние всего в десять миль отделяло Тулькарм, где мы находились, от моря и еврейского города под названием Нетания. Если бы Каукджи и иракцы предприняли наступление на Нетанию, евреи были бы перерезаны надвое.

Стычки происходили совсем близко от нас, но это странным образом приносило нам облегчение. Всякий раз, как начиналась небольшая драка, крестьяне либо разбегались, либо прятались. И тогда мы с братьями пользовались этим, чтобы обворовать сад, стащить, что удавалось, с поля, угнать заблудившуюся скотину. Наполнив свои желудки, мы чувствовали, что настроение повышается.

Победный марш арабов продолжался! Когда иракцы и Каукджи вздумают двинуться к морю, евреям придется перейти к обороне по всей Палестине…

Египет наступал двумя колоннами. Газу и Беэр-Шеву взяли и захватили киббуц Яд Мордехай!

Сирия захватила киббуц Мишмар Ха-Ярден и просочилась в центральную Галилею!

Батальоны Мусульманского братства под египетским командованием продвигались от Мертвого моря на Иерусалим!

Но самые большие победы пришлись на долю Иорданского легиона. Захвачены четыре киббуца Эцион-блока, еврейский квартал Старого Города в Иерусалиме. И напали на Западный Иерусалим! Но главное, в руках Легиона была полицейская крепость у Латруна! Значит, Легион всего в двух милях от Табы!

Внезапно начавшись, наш мощный марш так же внезапно и кончился. Киббуцы, о которых сообщалось, что они сдались, теперь, оказывается, оказывали упорное сопротивление. Иракский бросок на Нетанию так и не состоялся. В действительности теперь евреи атаковали «треугольник».

Наши войска согласились на перемирие и замораживание на месте, а это не в обычаях победоносной армии.

Мрачным вечером в середине июня хаджи Ибрагим собрал нас у костра.

— Завтра уходим, — коротко объявил он.

— Но почему, отец?

— Потому что нам наврали и предали нас. Раз мы пошли на это перемирие, значит, у нас не было успеха. Наше наступление на море отбито. Нападение евреев на Тулькарм — дело лишь нескольких дней.

— Но ведь Легион — на стенах Старого Города.

— Им никогда не выбить евреев из Иерусалима, — ответил Ибрагим. — Помяни мое слово.

Утром мы сняли лагерь и снова направились на дорогу, двигаясь на этот раз в глубь арабской территории, в горы Самарии, к Наблусу. И снова нас встречали запертыми дверями.

Глава вторая

Наблус[11], главный город Самарии, гнездится как король посредине хребта из невысоких гор, тянущихся на полдлины Палестины. В прошлом библейский город Шехем, он некогда хранил у себя Ковчег Завета, знал Иисуса Навина, Судей Израильских, завоевателей из Рима. Сорок тысяч жителей Наблуса имели репутацию людей горячих, занятых прокладкой хитроумных контрабандных путей из Трансиордании.

После ухода турок город стал вотчиной племени Бакшир, уцелевшей коварной группы. Нынешний мэр Кловис Бакшир казался человеком умеренным и скорее умным, нежели сильным. Это был учитель, получивший образование в основном в Американском университете в Бейруте. Профессионалы пользовались в арабском обществе необычайным почетом, и Бакширы всегда держали в колледжах одного-двух престолонаследников.

Трудности перемещенных лиц были здесь ничуть не меньше, чем в Тулькарме. Более удаленная от границы арабская территория считалась и более безопасной, к тому же здесь было больше всякого рода уголков и расщелин на склонах холмов, которые могли бы служить приютом и укрытием. Но питания, лекарств и иной помощи ждать не приходилось. Прием был ледяным.

В наблусской казбе[12], древнем, полуразрушенном, замусоренном квартале, теснилась обычная толпа, населявшая гетто, но в любой казбе всегда можно найти место для еще одного человека — или для двадцати. Хаджи Ибрагиму удалось снять место на крыше за невероятную сумму в три фунта в месяц. Над головами нашей семьи был устроен навес из разных материалов.

Территория Наблуса богата шестнадцатью природными источниками и колодцем посредине казбы, что устраняло одну из наших самых отчаянных нужд — в пресной воде. Приближалось лето. Положение города на высоте почти трех тысяч футов чуть облегчало бы жизнь, но когда дул ветер с Иордана, он мог плавить сталь. Жизнь в казбе на крыше была смесью звуков, большей частью резких и грубых; запахов, большей частью отвратительных; и зрелищ, большей частью убогих.

Нужно было выполнять несколько очень неприятных работ. Делали их без усердия, ведь тяжкий труд презирали. Разумеется, хаджи Ибрагиму не поручали черную работу, у него же было четыре крепких сына.

Беженцы в Наблусе и окрестных холмах ежедневно умирали от голода и болезней. Иногда за день было один-два умерших, а иногда и дюжина. Никто ничего не предпринимал по этому поводу, пока зловоние не достигало домов богатых. В конце концов муниципалитет взялся за удаление трупов. Появилась масса новых работ. Копать ямы, собирать трупы, обеззараживать их слоем извести. Омар и Джамиль получили сомнительную привилегию поддерживать семью в живых за счет похорон мертвых.

Хотя и были на то возможности, уборка мертвых тел была не для меня. То же самое — попрошайничество и продажа жевательной резинки. Но мне уже было двенадцать лет, и я должен был нести свою долю забот. Вокруг находилось несколько лагерей иракской армии, но и конкуренция за работу среди мальчишек моего возраста была свирепой. Большинство просто клянчило подачки. Некоторые добывали пару пенни в день, выполняя поручения или рабочие наряды, предназначенные для солдат. Некоторые счастливчики клеились к офицерам, чистили им ботинки и пряжки, прислуживали за столом. Конечно, у высших офицеров были собственные денщики, исполнявшие все их капризы. Некоторые из самых отчаявшихся и красивых мальчиков продавали свое тело солдатам.

Проституция всегда была для армии вероломным товарищем, а в Наблусе было полно голодных женщин. Вдобавок к проституткам казбы прежнего времени, появилось множество женщин, готовых на последний шаг. Его надо было делать с большой осторожностью, чтобы не знали мужья и сыновья. Проще было вдовам, женщинам на первом или втором месяце беременности, и незамужним. Если раскроют, это означало немедленную смерть. Профессиональные сводники легко могли шантажировать женщину, и их избегали. Самыми искусными и надежными сводниками оказывались мальчишки из другого клана. Смышленый мальчишка, работая у ворот лагеря для двух-трех женщин, был в состоянии кормить семью, а она и не знала, как он добывает деньги.

Вновь прибывшие вступили в конкуренцию с наблусскими сводниками и проститутками, и каждую неделю происходило много убийств. Когда убивали юного сводника, отрезали ему яйца. В других случаях отцы и братья узнавали о проституировании матери или сестры, и быстро следовала смерть. Со своими ворами, контрабандистами и торговцами наркотиками, казба была местом пугающим.

Иракские рядовые солдаты были очень бедные и обычно совсем тупые. Но они всегда ухитрялись чем-нибудь заплатить за женщину: сигаретами, оружием, парой ботинок, украденных у товарища, продуктами, украденными у квартирмейстера. Солдаты низкого звания были не такой уж плохой сделкой, потому что кончали свое дело быстро — в кустах. Женщины всегда были закутаны, чтобы их потом не узнали, и кто попроворнее — могла обслужить целый взвод мужчин за час.

Иракские офицеры, с другой стороны, были как бы полубогами невероятного могущества. Их обслуживали постоянные проститутки, обеспечивавшие им выпивку, умащающие масла, мягко освещенное помещение с коврами на стенах, скрывающими убожество казбы, с музыкой по радио, гашишем, кроватью с подушками в темном углу.

Омар и Джамиль убирали трупы, но мы все еще постоянно были голодны. Я начал подумывать о том, чтобы командовать парой девчонок. Я не утратил своей глубоко укоренившейся морали о достоинстве женщин, но честь и голод испытывают трудности, когда им приходится жить бок о бок. Всякий раз, когда мысль приходила ко мне, появлялось и видение изнасилования в Яффо женщин моей собственной семьи. Девчонкам я очень нравился, и они много раз заговаривали о том, чтобы я им сводничал.

Но я всегда думал о Наде. Скорей я увижу, как она умирает от голода, чем она покорится. Когда мы оставили Табу, я поклялся защищать ее. Ей было четырнадцать лет, у нее уже были большие груди, и она стала соблазнительной. Я не позволил бы ей даже ходить одной по казбе. Я просто не мог сводничать для чьей-то сестры. И наконец, последнее соображение решило дело. Если хаджи Ибрагим когда-нибудь узнает, что я занимаюсь сводничеством, он забьет меня до смерти.

Частенько мы заканчивали нашу трапезу с все еще урчащими животами, и я уже подумывал присоединиться к Омару и Джамилю в их работе по уборке трупов, но решил еще несколько деньков пошататься возле иракских лагерей.

Если день и ночь глядишь на улицу, размышляя, где бы раздобыть пенни, то что-нибудь такое рано или поздно появится. И в один прекрасный день удача свалилась на меня прямо с неба. В казбе многие мальчишки-беженцы околачивались возле территории квартирмейстера, дожидаясь каравана грузовиков, чтобы разгрузить их. Солдаты с нарядом на разгрузку платили нам какую-нибудь лиру или две, если сделаем их работу. Один-два солдата оставались присматривать за нами, чтобы мы чего не украли, а остальные отправлялись либо поспать под деревом, либо поискать в казбе проститутку.

В это время года в Наблусе не бывает дождей, но вдруг случайная буря прогнала всех в укрытие, и вокруг осталось лишь несколько мальчишек. По милости пророка внезапно показался конвой грузовиков, и у всех появилась работа. Солдаты, назначенные в наряд, исчезли. Командовавший конвоем офицер в высоком звании — капитан — тоже направился в Наблус. Тех из наряда, которые должны были смотреть за нами во время разгрузки, дождь скоро загнал в кабины грузовиков, и они тут же заснули.

И вот мы разгружали машины в склад, и никто за нами не смотрел. Вопрос был только в том, сколько оставить для иракской армии. Один из вожаков нашей шайки пригнал четырех осликов, нагрузил их так, что они едва не сломались, и сбежал.

Рискнув не на жизнь, а на смерть, я остался. Когда капитан вернулся, я притворно пролил много слез, после чего столкнул его лицом к лицу с тем фактом, что десяток пулеметов сперли. Сначала он пришел в ярость и пытался выжать из меня имена других мальчиков. Я внушил ему, что даже если бы я знал их имена и мы нашли бы похитителей, в казбе их никогда не удалось бы поймать. Кроме того, отвечать придется ему, потому что считалось, что это его солдаты должны были делать разгрузку. Капитан был не слишком смышленым. Его звали Умрум, и он не отличал ослиной задницы от лимона.

Офицерами вроде Умрума обычно были сынки из богатых семей, плативших за их чин. Если в достаточно богатой семье имелось достаточно сынков достаточного чина в армии, ее процветание было обеспечено. Да, капитану Умруму крепко закрутили яйца. После того, как его ярость иссякла, он стал плакать и жаловаться, что погиб. Тогда я спокойно подсказал ему, как подделать накладные так, как будто ничто не пропало.

Теперь моя семья ела не хуже любой другой в казбе. А поскольку Камаль умел читать, писать и обращаться с книгами, его тоже наняли в иракскую армию.

Хаджи Ибрагим никогда не переставал переживать положение своих людей. Ни одна семья, пусть даже сильно нуждающаяся, пусть семья бедного крестьянина и торговца, пусть обнищавшая вдова, пусть упрямый нищий, никогда не получала в Табе отказа в пище. Высокомерное отношение наших братьев-арабов едва не уничтожало его горем и яростью.

К тому же Омар и Джамиль возвращались каждый вечер домой со своей похоронной работы такими провонявшими, что с ними едва можно было находиться в одной палатке. Нередко их тошнило и рвало. А потом они начинали вспоминать, что было днем, вдаваясь во всякие отвратительные подробности вроде сгнившей руки, которая отвалилась от трупа, или семьи из пяти младенцев, найденных в пещере мертвыми, и прочих тошнотворных историй.

Отец велел женщинам наскоро починить ему одежду и отправился в городской зал с целью встретиться с мэром Кловисом Бакширом. Тщетно. С утра до вечера муниципалитет был набит сотнями вопящих просителей-беженцев.

Сунна говорит, что даже низший по своему положению вправе обращаться с просьбой лично к царю. Это было и в традициях бедуинов. Наблусские Бакширы и все другие властные фигуры долгое время ловко управлялись с Сунной. Просителя переправляли к чиновнику меньшего ранга, не обладающему полномочиями, который справлял свою службу посредством изощренной профессиональной лжи. Ни у кого в Наблусе не было возможностей двуногого верблюда. Они хотели, чтобы мы убрались из города, и точка.

Видя, как отец, переходя от ярости к отчаянию, от огорчения готов отказаться от своего плана, я решил приложить руку к этому делу. Из письменного стола капитана Умрума я достал официальный бланк иракской армии и написал на нем письмо мэру:

Почтеннейший и благороднейший мэр Бакшир, я и мои войска направляются на покорение Западного Иерусалима и выполнят эту миссию, как только окончится перемирие. Таким образом, я не смогу иметь чести лично засвидетельствовать вам мое почтение. Насколько я понимаю, я и мои войска будут постоянно размещены в Наблусе, пока не вернется стабильность. До того момента, когда у нас появится удовольствие личного общения и долгой дружбы, я прошу вас о небольшом одолжении.

Мой большой и близкий друг, хаджи Ибрагим аль-Сукори аль-Ваххаби, мухтар Табы и могущественная фигура в своем регионе, в настоящее время находится с визитом в Наблусе из-за злосчастных обстоятельств войны.

Поскольку мои войска будут размещены в вашем городе в будущем на неопределенное время, я чувствую, что просьбы такого рода уместны. Я был бы навечно признателен вам, если бы вы с ним встретились. Он заслуженный человек и весьма заинтересован в нынешних и будущих событиях.

Контакт с хаджи Ибрагимом можно установить через его сына Ишмаеля, ожидающего в вашей внешней конторе.

Победа будет за нами! Хвала Аллаху!

Ваш полковник И. Дж. Хаккар,

адъютант, бригада Нихаванд,

армия Ирака

Я украсил письмо печатями и лентами и рванул в городской зал. Имя «полковника» я нацарапал так, что его нельзя было прочесть. Бригада Нихаванд была названа по окончательной победе арабов над персами в седьмом столетии. Я знал, что она находится близ Иерусалима.

Я проталкивался через толпу во внешнюю контору мэра, и каждый раз, когда кто-нибудь возражал, что я опережаю очередь, я поднимал вверх письмо, и они почтительно расступались. У мэра за четырьмя столами сидели четыре клерка, и каждый криком осаживал волну просителей. Я сунул в лицо одному из них письмо. Он глянул на конверт и скрылся в кабинете мэра. Не прошло и минуты, как он вернулся и сообщил, что мой отец будет принят в доме Кловиса Бакшира на следующий день.

Глава третья

Поначалу отец был раздосадован тем, что я состряпал такую умную штуку, благодаря которой он получил свидание с мэром Кловисом Бакширом. Правда, ему пришлось примириться с существованием вымышленного автора письма полковника Хаккара. Потом он стал думать иначе.

— Ложь в подходящее время и в подходящем месте может быть чистой поэзией, — заверил он меня.

С тех пор, как мы с Камалем стали постоянно работать на иракского квартирмейстера, этого ленивого и невежественного капитана Умрума, у нас всегда под одеждой были сигареты, которые мы утаскивали домой. Богатый живет по золотому стандарту. Бедуин — по навозному. В казбе мы жили по табачному стандарту, и это было лучше, чем деньги. Наша торговля сигаретами добавляла чуточку лишних пенни в семейный котел. Мы настаивали, чтобы хаджи Ибрагим купил себе новую одежду для встречи с мэром, чтобы уберечь его от унижения из-за его лохмотьев.

— Нет, — сказал отец с вызовом. — Пусть Кловис Бакшир видит, до чего мы доведены. И кроме того, пока мой кинжал у меня за поясом, я одет хорошо. Жаль, что тебя не будет со мной, Ишмаель.

Он потрепал меня по голове и ушел один.

Для Ибрагима встреча послужила возобновлением старого союза. Хаджи свел знакомство с семьей еще во время мятежа муфтия. Время от времени Бакширы прятались от солдат муфтия в Табе, а позже их для безопасности забрали к себе Ваххаби. Гостеприимство Кловиса Бакшира было довольно дружеским, а ваза с фруктами была достаточно полная, хотя и не чересчур.

Кловис Бакшир был маленький человек, почти что деликатный, речь его выдавала университетское образование. Он старался быть спокойным и ровным. Единственное, что выдавало его внутреннее кипение, это непрерывное курение и прокуренные пальцы.

— Я ведь не могу знать о каждом, кто оказался в Наблусе в эти времена. Знай я, что вы здесь…

— Ваше затруднительное положение вполне понятно, — отвечал Ибрагим. — У нас так много глаз и ушей.

Они перешли в прохладу веранды. Отсюда не был виден город, так как вилла располагалась на чудесной лесистой территории. Поблизости выходил на поверхность подземный поток, превращаясь в ручей с небольшим водопадом на своем пути. У водопада было кафе, служившее основным местом встречи людей племени Бакшира. В мирные времена Кловис Бакшир держал суд возле ручья.

Хаджи Ибрагим был озадачен и сейчас же заподозрил неладное, увидев на веранде ожидавшего их еще одного человека. Он быстро охватил взглядом его прямую выправку, обжаренное солнцем лицо и изысканно ухоженные усы. На нем был европейский костюм из отличного материала и традиционный арабский головной убор.

— Мой хороший друг и наперсник, господин Фарид Зияд. Я решил, что ваш опыт и замечания будут ему весьма интересны.

Пока подавали кофе, хаджи Ибрагим уже вел свои маневры, стремясь понять, зачем здесь этот неожиданный гость. Зияд незаметно уклонился от разговора, отойдя в сторонку. Начищенные до блеска ботинки, что редко можно видеть в этих местах, давали еще одну тоненькую ниточку. Кто бы он ни был, он явно из верхнего эшелона.

Кловис Бакшир закурил первую из множества сигарет, которыми с удовольствием затягивался длинными, задумчивыми затяжками и выдыхал тоненькой струйкой, как бы продолжением самого человека. Пепел он никогда не стряхивал, и тот никогда не падал, а только нарастал все длиннее.

— Разумеется, я сделаю все, что возможно, чтобы ваше пребывание в Наблусе было более комфортным, — сказал мэр.

Хаджи Ибрагим кивнул в знак признательности.

— Я не из тех, кто поведет вас по пустыне вслед за лепешками верблюжьего навоза, — сказал Ибрагим. — Я имею в виду серьезные вещи, и дело не в моем личном состоянии.

— Даже в нашем далеком Наблусе мы наслышаны о замечательной искренности хаджи Ибрагима, — ответил мэр.

— Мне крайне больно за поведение людей. Никогда не думал, что доживу до бесчестья нашей великой традиции гостеприимства.

— Я тоже, — согласился Кловис Бакшир.

— Мы же не иностранцы. И не турки. И не евреи, — многозначительно сказал Ибрагим.

— Вы должны понять, что целая проблема с беженцами обрушилась на нас как буря и едва не потопила нас.

— Беженцами? Что вы имеете в виду: беженцами? — сказал Ибрагим. — Моя деревня меньше чем в двух часах пути отсюда. Я палестинец в своей собственной стране среди моего народа. Я не беженец!

Кловис Бакшир остался профессионально невозмутимым.

— Жертвы войны, — поправил он, — временно перемещенные.

— Я палестинец, и я в Палестине, — возразил Ибрагим.

— Да, да.

— Да будет известно, что меня выжили из моей деревни, и выжили не выстрелами евреев. Месяцами весь арабский мир говорил нам в один голос: уходите. Другого мнения ни у кого не было.

— А какое могло быть другое мнение, когда это сионистское чудовище росло прямо у нас в животе?

— У нас есть стулья, у нас есть столы, у нас есть кофе, у нас есть мужчины. Мужчины могут приходить и садиться на стулья, пить кофе за столом и обсуждать возможности мира. Я полжизни прожил рядом с еврейским поселком и лишь изредка находил их неразумными. Позвольте мне сказать с моей широко известной искренностью, что евреи никогда не сделали мне и моим людям того, что претерпели они в последние два месяца от рук наших собственных братьев.

— К счастью, ваша деревня не была Дейр-Ясин.

— Да. Я не позволял огульно использовать Табу для того, чтобы втягивать нас в такие репрессалии.

— Может быть, вначале мнение было другое, — сказал Кловис Бакшир. — Голоса умеренности и мира были слишком слабы. Одержимость уничтожить евреев охватила каждый город и деревню арабского мира вплоть до последнего крестьянина. Это было как приливная волна.

Воцарилась такая тишина, что стал явственно слышен издалека шум маленького водопада.

— Мэр Бакшир, самая большая рана в моей жизни — это то, как с нами обошлись. Ни корочки хлеба, ни одеяла, ни стакана воды не предложили нам. И Наблус — не среди самых непорочных в этом.

— Я это знаю и переживаю из-за этого, хаджи Ибрагим. Такое поведение ненормально для нашего народа. Однажды утром мы проснулись и увидели, что все наше население разбегается. И хотя мы здесь на безопасной арабской территории, события нас ужасают. Сначала Каукджи ободрал наши поля. После этого с нами очень жестоко обращаются иракские солдаты. Иракцы питаются и снабжают свою армию большей частью из наших запасов и из наших магазинов без всякой оплаты. «Вы арабские патриоты или нет?» — спрашивают они нас. Наша малочисленная полиция не может справиться с армиями. К тому времени, когда беженцы… перемещенные лица начали просачиваться… хлынули… затопили эту часть Палестины, все были в состоянии паники.

— Я не могу принять эти извинения, — возразил Ибрагим. — Поведение наших войск — позор для арабов. Что до меня, то я четверть века мухтар Табы и за все это время ни разу мы не дали чужаку поворот прочь от наших дверей.

— Но вы никогда не просыпались однажды утром, чтобы обнаружить пятьдесят тысяч человек, ставших лагерем у вас на площади. Просто катастрофа была слишком крупной и произошла слишком быстро.

— Что вы подразумеваете под внезапностью? Мы замышляли эту войну десять лет. Она началась не внезапно. Прошли месяцы после принятия резолюции Объединенных Наций. Месяц за месяцем нам твердили, чтобы мы оставили наши деревни, чтобы дать простор войскам. Те руководители, что настаивали на нашем уходе, должны были нести полную ответственность за то, чтобы нас приняли, накормили и обеспечили кровом. В каждой армии есть свой штаб, чтобы сделать приготовления к войне. Кто сделал приготовления для нас? Ни одного палаточного городка, ни кухни, и даже на дорогах никого, кто указывал бы нам, куда идти.

— Долгосрочное планирование никогда не было одной из наших сильных качеств, — ответил Кловис Бакшир. — И никто не мог подсчитать размер катастрофы. — Кловис Бакшир осторожно положил свою сигарету в пепельницу, как будто она могла укусить его за палец. Он закурил другую. — Это верно. Мы не были готовы.

— Во имя Аллаха, для чего же еще правительство, как не для того, чтобы заботиться о своих собственных людях?

— Хаджи Ибрагим, у нас в Палестине нет арабского правительства. Весь арабский мир — это не союз наций, а собрание племен. Я десять лет мэр Наблуса после того, как моего любимого брата убили бандиты муфтия. Взгляните на это соседство. Красиво, разве нет?

— К чему это вы?

— Это не соседи. Это собрание домов за укрепленными стенами. Мои соседи выбрасывают мусор за стену, а потом приходят ко мне и жалуются, что его не убирают. Они говорят мне: «Кловис Бакшир, почему это администрация не убирает мусор?» Я говорю им, что это стоит денег, и что если они будут платить налоги, то мусор будут убирать. Хаджи Ибрагим, вы собирали налоги в Табе, чтобы замостить улицы, построить школу, больницу или электростанцию? Пытались ли вы когда-нибудь создать комитет, чтобы разработать какой-нибудь проект для Табы? Боюсь, наши люди не умеют быть участниками общины. Для них администрация — это некое таинственное продолжение ислама, нечто такое, что падает с неба. Они хотят, чтобы правители заботились о них, а сами не имеют понятия о том, что получат лишь то правительство, за которое готовы платить.

— Зачем эта лекция, мэр Бакшир?

— Единственно для того, чтобы напомнить вам, что народ Палестины никогда не управлял собой и даже не пытался это делать. Тысячу лет мы соглашались, чтобы решения за нас принимали люди за пределами Палестины. Не было ни малейшей возможности, чтобы какая-нибудь власть в Палестине подготовила нас к войне. Неужели вы думаете, что муфтий дал бы пищу и кров жертвам войны?

— Хаджи Ибрагим, — встав и выступив на свет, сказал Фарид Зияд, — что вы думаете о военном положении?

«Так, этот Зияд здесь по причине и замыслу, которые скоро станут ясны. Думаю, он иорданец. Бакширы боролись с муфтием и остались его смертельными врагами. Кловис Бакшир определенно связывает свое будущее с королем Абдаллой. И хотя фронт укомплектован иракцами и Каукджи, в него просачиваются контингенты Иорданского легиона. Для чего? Не иначе, как для того, чтобы заложить основу будущих претензий на Западный Берег. Без сомнения, у иорданцев есть список мухтаров, мэров и других видных палестинцев, которые были врагами муфтия. И мое имя тоже должно быть в этом списке».

— Что я думаю о войне? Я не военный, — уклонился Ибрагим. — Кроме того, я уже почти два месяца живу на ходу.

— Но ведь вы управляли четверть века стратегической деревней и большей частью Аялонской Долины, — вставил Зияд. — К чему же такая скромность.

— Может быть, лучше вы мне скажете, что вы думаете об этой ситуации, господин Зияд.

— Да, конечно, — сказал Зияд. — Это всего лишь мое мнение, — сказал он, начиная стандартный трактат о последней арабской линии. — Во время перемирия арабские армии перегруппировывались для окончательного наступления. Легион выдавит евреев из Западного Иерусалима, а иракцы и Каукджи тем временем будут наступать к морю, чтобы разрезать евреев пополам. Все кончится через месяц после перемирия.

«Зачем меня прощупывают таким образом? Ведь этот человек знает, что его рассказ не из “Тысячи и одной ночи”. Как мне играть в эту игру?»

— Нельзя пустить шептуна в сильную бурю, — сказал Ибрагим, нащупывая сигарету и запуская руку в вазу с фруктами. — Если в том, что вы сказали, есть какая-нибудь истина, то ее нельзя выбросить вон вместе с мусором.

— С мусором!

— Мусор — это перемирие. Победоносная армия не согласится на перемирие. Наша армия выдохлась. Если мы не одолели евреев первыми ударами, значит, и не одолеем. Мы должны были захватить пятьдесят — шестьдесят поселений. Мы должны были взять главный еврейский город. Мы не сдвинули их с места, кроме как в немногих отдельных точках. Теперь дает о себе знать еврейская артиллерия, и если я не ошибаюсь, они нападают и на сам треугольник. Евреи разыскали старые германские военные самолеты. Увидев самолет в небе, мы уже больше не раздумываем, а бежим прятаться в канаву. Если перемирие кончится, евреи перейдут в наступление и может быть даже дойдут до Наблуса.

— Для человека, ничего не понимающего в военных делах, вы отваживаетесь на весьма интересное мнение, — сказал Бакшир.

— Это не евреи спят в поле. Это мы спим. Они у себя дома и защищают свои поселения, как следовало бы нам. Евреи не побегут. Евреи не покорятся. Они будут драться до последнего человека, и не только по радио и в газетах, но и на поле боя. Вы военный, господин Зияд. Сколько людей мы готовы потерять в попытках взять Тель-Авив, Хайфу и Иерусалим? Миллион? Два? Какая комбинация арабских войск совершит это жертвоприношение, и у кого хватит на это стойкости?

— Что дает вам повод думать, что я военный?

— Ваша прямая спина. У вас трансиорданский акцент с примесью английского. Вы обучались в Англии. Вы родились бедуином. У вас татуировка на ладони, и она говорит об этом. Сложите все это вместе, добавьте ваши модные ботинки, и получится офицер Арабского легиона. Каждый в казбе знает, что мэр Бакшир и король Абдалла состоят в каком-то тайном союзе. Так что… зачем все эти тайны?

— Для вас все это развлечение, — сказал Кловис Бакшир.

Если у Зияда есть чувство юмора, оно не проявилось.

— Я полковник Фарид Зияд из Арабского легиона, как вы и предполагали, — сказал он сухо. — Я здесь с личным поручением его величества короля Абдаллы. Ваше мнение, что война может по-настоящему кончиться, имеет под собой основание, но очень мало сторонников. Вы наверняка понимаете, что из всех арабских стран Иордания единственная кончается на палестинской территории. Мы удерживаем полицейский форт в Латруне. Это всего в двух милях от Табы. Один бросок, чтобы вернуть Рамле и Лидду, и вы снова в своей деревне.

«И для того, чтобы слушать все это дерьмо, я сюда пришел?»

— Посмотрите на меня, полковник Зияд. Я гол. Тысяча воров не могут ободрать мертвеца. То, что вы говорите, — самый жестокий обман. Ваш Легион — это лучшие наши войска, но ваш фронт так растянут, что перышко может через него проскочить. Вы не выходите из Латруна для атаки, и вы это знаете. — Зияд начал было говорить, но Ибрагим опередил его. — Вам известно, что евреи успешно построили дорогу к Иерусалиму через горы, чтобы обойти Латрун. Теперь вы перевели сюда в треугольник ваши последние контингенты, чтобы потребовать его для Абдаллы, и ваш фронт стал еще тоньше. Арабский легион не сможет сформировать еще один батальон, даже если половину рекрутов дать верблюдами. Вы хотите, чтобы эта война закончилась здесь и теперь.

Полковник и мэр с удивлением посмотрели друг на друга.

— Ну, братья мои, что же вы хотите от меня?

Зияд кивнул Кловису Бакширу.

— Хаджи Ибрагим, — сказал мэр, — король Абдалла — не фанатик в отношении евреев. Могу вам сказать, что его втянули в войну против его воли.

— А я могу вам гарантировать, что арабские страны никогда не позволят Абдалле заключить мир с евреями, — возразил Ибрагим.

— Мир наступит в свое время, — продолжал Бакшир. — Дело в том, что нам тоже кажется, что война дальше не пойдет. Палестина на грани захвата. Мы не хотим, чтобы нас отпихнули обратно через реку, чтобы продолжать войну. Важно, чтобы те части страны, которые находятся в руках арабов, оставались в руках арабов. Вы отрицали, что мы управляем сами собой. Мы не можем этого. Единственный наш выбор в Палестине — муфтий и его люди, которые уже собираются в Газе. При поддержке Египта они могут предъявить требование на Западный Берег как палестинское государство.

— Клянусь бородой Аллаха! Это как раз то, что предлагала нам Организация Объединенных Наций! Для чего же, черт возьми, мы сражаемся на этой войне? Зачем наши люди спят в поле?

— Ничего не получится, пока наши войска не попытаются сокрушить еврейское государство. Они пришли; они не победили. Теперь мы перед выбором: король Абдалла либо муфтий.

— Палестинский мандат — это кусок тряпки, — сказал полковник Зияд. — Я всю жизнь считал себя палестинцем. Большинство людей из Аммана считают себя палестинцами. Когда англичане создавали Иорданию, все, что они сделали, это изменили название части Палестины. Мы — тот же народ с той же историей. Флаг короля Абдаллы теперь развевается над Наскальным Куполом в Восточном Иерусалиме, и с аннексией Западного Берега мы превратимся из малой страны в большую. И не секрет, дорогие мои братья, что король Абдалла кипит тщеславием. Он мечтает о Великой Палестине, Великой Сирии… один Аллах знает, о Великой арабской стране.

— Должно быть, это не слишком популярно в Каире, — сказал хаджи Ибрагим.

— Мы должны теперь также согласиться, что Иордания всегда была частью Палестины, — вступил в разговор Кловис Бакшир. — Это даст нам традиционного правителя и его армию. Главное, это даст нам средство помешать возвращению муфтия.

— Позвольте мне ответить на вашу искренность, хаджи Ибрагим, — сказал полковник Зияд. — Вы можете нам помочь. Король Абдалла скоро объявит, что Иордания открыта для всех палестинцев, перемещенных войной. Мы заберем людей с полей и проследим, чтобы их кормили. С вашим положением вы могли бы убедить тысячи перемещенных лиц покончить с их страданиями, перейдя мост Алленби и придя в Амман. Не для общего сведения: будет также декларация, что Иордания автоматически предоставит гражданство любому палестинцу, кто этого пожелает.

«Теперь он филантроп, — подумал Ибрагим. — Маленький король правит обнищавшей бедуинской пустыней, которая не в состоянии себя прокормить. Если уйдут англичане вместе со своей субсидией, она станет страной нищих. Она не сможет прожить без денег от Сирии, египетской и саудовской казны. Теперь Абдалла пытается искусственно раздуть свое население и использовать нас для того, чтобы потребовать для себя земли, которые ему не принадлежат. Король пердит выше, чем его осел. Не пройдет и года, как он будет мертв, убитый братьями-арабами».

— Мы видим важные роли для тех палестинцев, которые сотрудничают с нами в настоящее время, — сказал Зияд. — Если бы я предложил ваше имя как одного из наших сторонников, ни одно назначение не было бы невозможным, вплоть до кабинета министров.

«Этот человек ни слова не сказал о нашем возвращении к нашим домам и полям. Мы всего лишь пешки для амбиций Абдаллы. Все, что ему надо, — это сотрудничающие».

— Как вписывается в ваши размышления моя личная дружба с Гидеоном Ашем? — резко спросил хаджи.

Снова полковника Зияда поразила прямота Ибрагима.

— Как я уже говорил, Абдалла не теряет сна от мысли, что еврейская страна — рядом с его собственной. Ясно, что мы не сможем признать это публично или пойти на мирный договор. Однако мы желаем во все времена иметь умеренные контакты с евреями. Мы даже можем представить себе мир с евреями, когда пройдет достаточно времени.

— Разумеется, полковник Зияд, окончание войны принесет арабам величайшее за всю нашу историю унижение. Наше общество и религия диктуют нам, чтобы мы вечно продолжали бороться с ними.

— Почему бы нам не сосредоточить наши мысли на том, что служило бы лучшим курсом для наших людей здесь и теперь, позволив будущему самому решать будущее, — сказал Кловис Бакшир. — Нам выпадает случай смягчить их страдания.

Хаджи Ибрагим слушал, задавал вопросы, начал подавать признаки того, что вникает в замысел. Встреча закончилась. Полковник Зияд посчитал, что ему потребуются две-три недели, чтобы закончить свои дела в Западном Береге, вернуться в Амман и приехать со специальными указаниями для хаджи Ибрагима. Он уехал.

Кловис Бакшир хлопнул себя по лбу, внезапно что-то вспомнив.

— Как глупо с моей стороны, — сказал он. — Я совсем забыл. У моего брата вилла неподалеку. После голосования за раздел он уехал в Европу… продолжить свое образование. Я предлагаю ее вам, вашим сыновьям и остальной вашей семье.

Кловис Бакшир написал письмо на официальном бланке, разрешающее хаджи Ибрагиму посетить склад Красного Полумесяца и обзавестись продуктами, одеялами, одеждой, лекарствами и всем, что ему нужно.

— Я потрясен, — сказал Ибрагим, — но ведь меня заставили думать, что в Наблусе нет запасов для помощи.

Кловис Бакшир развел руками в знак простодушия.

— В нашей ситуации следует в первую очередь обслужить военных.

Глава четвертая

То лук, то мед. И вот мы в четверг живем в развалинах наблусской казбы, а в пятницу переезжаем на виллу. Никто из нас, кроме отца, никогда не бывал в таком прекрасном доме. Весь день женщины за своей домашней работой кудахтали от радости. Даже Агарь, ни разу не улыбнувшаяся с тех пор, как в доме появилась Рамиза, не могла скрыть своего удовольствия.

Дом принадлежал младшему брату Кловиса Бакшира, сбежавшему из страны сразу же после голосования ООН за раздел. У него, инженера, был небольшой кабинет, набитый книгами на арабском и английском, так что я очень скоро перешел из первого рая во второй.

И тогда я открыл третий! В Наблусе была гимназия — школа высшей ступени. Мне нужно было лишь выждать подходящий момент, чтобы заговорить об этом с отцом.

Через неделю после нашего переезда хаджи Ибрагим вызвал меня вечером на веранду, чтобы поговорить. Вопреки переменам в нашей жизни отец не выглядел очень счастливым.

— У меня к тебе много вопросов, Ишмаель, — сказал он.

Я сейчас же почувствовал гордость оттого, что такой великий человек, как мой отец, ждет моего совета. Восхождение в третий рай — записаться в гимназию — постоянно было у меня на уме, и может быть теперь настало подходящее время поговорить об этом.

— Можешь ты посчитать, сколько жестянок оливкового масла потребляет семья за год?

Вопрос удивил меня.

— Ну, — машинально ответил я, — может быть.

— «Ну» — это не ответ, — сказал Ибрагим. — Тысячу раз в день слышишь «ну». Слишком много «ну». Я хочу знать прямой ответ: да или нет.

— Я думаю, после того, как поговорю об этом с Агарью…

— А можешь ты сосчитать бобы, рис и другие непортящиеся продукты?

— За год? — спросил я.

— За год.

— Все, что нам нужно для питания за год и что не портится?

— Да.

— Ну, — сказал я.

— Да или нет?! — поднял тон отец.

Меня охватило мрачное предчувствие. Я учуял, чего он хочет. Я вспомнил большие кувшины и мешки с продуктами в Табе, и корзины.

— Да, — ответил я, запинаясь.

— Можешь ты подсчитать, сколько галлонов керосина требуется нам для готовки, освещения и отопления?

— Не смогу абсолютно точно, но примерно, — сказал я, пытаясь оставить лазейку для отступления.

— Ладно, ладно. А теперь, Ишмаель, скажи мне. Можешь ты представить все, что нам нужно, — матрацы, кухонную утварь, одеяла, мыло, спички… — все это в нашем доме в Табе? Все, что эта проклятая собака Фарук, я плюю при его имени, держал в лавке в Табе? Не то, что мы хотели бы иметь, а то, что нам необходимо. Не материал для новой одежды, а иголки и нитки, чтобы чинить старую.

— Ну, — пробормотал я.

Ибрагим свирепо взглянул на меня.

— Это в самом деле трудные вопросы, — оправдывался я.

— Я тебе помогу, — ответил он. — Главная проблема в том, поместится ли все это, вместе с семьей, в иракский армейский грузовик.

У меня как будто кровь вытекла из тела. Зачем же нам уходить с такого места? Разве мы не намучились? Но мудрость отца не ставят под вопрос.

— Я не могу ответить, не потратив много часов на подсчеты.

— Это нужно сделать до следующей субботы, — сказал он.

Четыре дня! С ума сойти! Правда, никто в нашем мире не любит давать прямой или разочаровывающий ответ, но бесполезно пытаться обмануть хаджи Ибрагима. Я в оцепенении кивнул.

— Сколько времени займет у Камаля научиться водить такой грузовик?

— Мы уже немного умеем. Поскольку перемирие скоро кончится, из Багдада прибывает много военных конвоев со снаряжением. Когда они приходят, солдаты, которые ведут грузовики, либо отправляются спать, либо уходят в казбу. Мы с Камалем часто остаемся одни, чтобы собрать группу для разгрузки. Мы нанимаем мальчишек, которые околачиваются возле ворот, и платим им сигаретами. Мы с Камалем умеем довести грузовики до погрузочного дока, а потом парковать их во дворе.

— А этот капитан Умрум?

— Он редко бывает поблизости, а когда он уходит, солдаты из его команды обычно разбегаются. Он помешан на женщинах. Отец, я не знаю, что ты задумал, но многого из того, что ты назвал, у нас на складе нет.

Отец дал мне письмо и велел читать. Оно было на бланке мэра Кловиса Бакшира, его указание дать хаджи Ибрагиму все, что ему нужно, с ближайшего склада Красного Полумесяца. На этих двух складах было все, что нам нужно. С таким письмом у нас не будет проблем.

— Это все?

— Нет, — сказал отец. — Нам нужен пулемет, четыре винтовки и несколько тысяч патронов, а главное, иракская военная форма для Джамиля, Омара и Камаля.

— Форма будет, оружие нет, — ответил я, осмелившись разочаровать его. — Склад с оружием больше не в отделе капитана Умрума, и он все время строго охраняется.

— Мы сможем обойтись без пулемета, — пробормотал он. — Раздобыть винтовки будет нетрудно. Казба кишит дезертирами — и от Каукджи, и иракскими. Все они продают свое оружие на черном рынке. Чтобы сторговаться, нам потребуется побольше сигарет.

— Табак — это можно, — сказал я, чтобы смягчить его. — А зачем нам уезжать? — выпалил я. — Почему нельзя остаться там, где мы есть?

— Скажи мне, Ишмаель, почему по-твоему мы получили эту виллу?

— Потому что ты великий и уважаемый мухтар, — ответил я.

— Поля, овраги, холмы вокруг полны великих и уважаемых мухтаров, — сказал он. — Ты много раз читал мне об Абдалле. Ты знаешь, кто он такой.

— Хашимитский король Иордании.

— И как образованный юноша, ты знаешь, кто такие Хашимиты.

— Хашимиты из того же клана, что и Мохаммед. Они происходят из Аравии, из Хеджаза. Они были хранителями святых мест в Мекке.

— Верно, — согласился отец. — Это клан хранителей мечети. Это та кость, которую они кинули этим собакам из-за Мохаммеда. Никто из них не был больше мелкого эмира, а эти титулы не оплачивались. Мы — Саиды. Мы тоже сродни Мохаммеду, прямые потомки. Поверь мне, Ишмаель, у тебя больше прав быть королем Иордании, чем у Абдаллы. Еще три месяца назад не было никакой Хашимитской династии, всего лишь длинная цепочка хранителей мечети. Эта возня с королями — изобретение британского Форинофиса, равно как и вся Иордания. Они такая же королевская семья, как очередь ослов у колодца.

Он сцепил руки за спиной, его четки пришли в движение, он быстро перечислил многие из девяноста девяти имен Аллаха и задумался.

— Нам нужно уехать, потому что как только мы назовем Абдаллу хозяином, мы навсегда станем его собаками. Чтобы остаться в Наблусе, я должен согласиться заманить моих людей с полей через мост Алленби в Амман. Абдалле нужны наши тела, чтобы заполнить его так называемое королевство. А куда я заманиваю наших людей — в страну молока и меда? Я не Моисей, и Иордания — не обетованная земля для нас. Это королевство верблюжьего навоза и песка, настолько обнищавшее, что не может прокормить лишнего рта даже на королевской коронации. Алленби — мост с односторонним движением. Если мы его перейдем, то уже не вернемся.

— Кажется, я понимаю, — сказал я, едва не плача.

— Ты должен понять! Если мы чему-нибудь научились в последние месяцы с солью в глазах, так это тому, что наше увлечение братством и гостеприимством прекрасно, пока наши виноградные лозы полны сока и царит мир. А когда среди наших людей поселяется страх, они захлопывают двери милосердия у нас перед лицом. Какой дурак поверит, что чем-то будет лучше в этой пустыне за рекой? Абдалла — не мой король и не твой. У него больше врагов, чем у любого в арабском мире, поверь мне, я не могу считать это благородством.

Отец сгорбился, и лицо его отразило боль. Четки в его руках оставались неподвижными. Он вздыхал, заговорив.

— Таба, — сказал он. — Таба. Нам надо вернуться к тому, что мы знаем и любим. Мы должны потребовать обратно нашу землю, разыскать наших людей и вернуть их домой. Здесь эти идиоты будут без конца убивать друг друга, выясняя, кто правитель Палестины.

Отец взглянул на меня, глаза его наполнились горем.

— Я хотел бы вернуться в Табу хоть завтра, даже если у власти евреи.

В первый раз отец доверился мне так открыто и честно, и я никогда этого не забуду.

— Я уже думаю над планом, — сказал я.

Он положил мне руку на плечо.

— Я стал зависеть от тебя. Мы слишком много времени тратим на заговоры и слишком мало на планирование.

— Я все сделаю, — сказал я. — Куда мы пойдем?

— Последняя часть нашего бегства требует помощи нашего вымышленного друга, полковника Хаккара. Ты должен написать приказание на иракском бланке, чтобы нас пропускали через все линии и засады. Если твой брат оденется иракским солдатом, нам это удастся.

— Я начинаю понимать.

— Когда я был примерно твоего возраста, у нас в Табе была жуткая чума. Меня отослали пожить у Ваххаби. В это же время Фарука, да ослепит его Аллах, забрали христиане и научили читать. Летом наш клан всегда отправлялся из Беэр-Шевы и кочевал вдоль Мертвого моря. Там находится древняя еврейская крепость Масада. К северу от Масады, там, где море кончается около Иерихона, сотни, может, тысячи пещер — больших и маленьких, запрятанных на подъемах к скалам. Эти пещеры издавна служили убежищем для контрабандистов, для великих религиозных людей, разгромленных войск. Летом там прохладно. Некоторые большие, как дом. Большинство находится всего в миле или около того от моря.

— И к ним можно близко подъехать на грузовике?

— Только часть пути. Остальную часть все понесем на себе. Для этого нам потребуется много веревок. После того, как мы освободим грузовик, Камаль отвезет меня в Восточный Иерусалим. Будет нетрудно избавиться от лишней армейской машины.

— А как насчет пресной воды? — спросил я, зная, что Мертвое море очень соленое.

— А ты не глуп, — сказал отец. — Там есть чудесный оазис и источник, называемый Эйн Геди, где наш великий царь Давид прятался от Саула. Недалеко есть киббуц, но я не знаю, в руках арабов или евреев он находится.

— Но разве никто больше не знает о пещерах?

— Может быть, и знают. Однако никто не отправляется на это место без припасов, и кто еще может это сделать? Что меня беспокоит, так это бедуины. Нашу первую трапезу они учуют за сотню миль. Вот почему нам нужно оружие.

— Отец, я прошу твоего… раз мы будем много месяцев жить в пещере… чтобы мне разрешили взять несколько книг.

— Книги! Переменишься ты когда-нибудь? Ну ладно, вилла, где мы так хорошо устроились, это дом ученого человека, который сбежал. Бери, если останется место в грузовике. И не пытайся меня обмануть. Еда нам нужна больше книг.

— Обещаю, что не обману, — солгал я. — Когда мы скажем Камалю, Омару и Джамилю о плане?

— За две минуты до того, как приведем его в исполнение, — ответил он.

Подсчет запасов был головоломной задачей. Я спал урывками то днем, то ночью. Приятная сторона состояла в том, что работать нужно было все время с отцом. Братья проявляли подозрительность насчет наших долгих разговоров наедине.

Составив список всего, что нам было нужно, я все это разыскал на складах иракцев и Красного Полумесяца. Я нарисовал карту с местонахождением продуктов, горючего, веревок — всего, что было в списке. Когда настанет время уезжать, у нас не будет задержки из-за поисков вслепую на складах.

Я принес отцу несколько десятков коробок сигарет, и всего за один день он раздобыл не только пулемет, но и две винтовки, пару автоматов, боеприпасы, гранаты и динамит.

Мой план был прост. В тот день, когда мы должны будем привести его в исполнение, необходимо устранить с дороги капитана Умрума. Я знал парня, который сводничал одну очень красивую женщину, и заключил с ним хорошенькую сделку. Затем я стал говорить капитану Умруму, что видел это фантастическое создание и что она доступна. Конечно, Умрум, полный идиот, взял наживку и требовал, чтобы я раздобыл ее для него. Я заверил его, что буду изо всех сил стараться достать ее на целый день, но она весьма популярна, так что это будет трудно. Он пускал слюни, а я шевелил наживку.

Я составил такую заявку, которая прошла бы проверку в любой армии, тем более у этих болванов иракцев. Сделал и письмо от полковника Хаккара, чтобы проходить сквозь линии.

Одно меня беспокоило. Я сверился с последней военной картой и понял, что как только мы оставим Иерихон, то окажемся на предательском бездорожье, на тропе, доступной только верблюжьим караванам. Если мы вдруг попадем на песок или воду, наше путешествие там же и закончится. Все, связанное с механикой грузовика, было слабой стороной нашего плана. Говорить об этом хаджи Ибрагиму мне не хотелось, потому что всегда легче подсластить плохие новости, чем доставлять их. Чем больше я раздумывал, тем больше убеждался, что мы рискуем. Я откладывал до тех пор, пока ждать уже больше было нельзя. Когда он сообщил мне, что иорданский полковник Зияд через пару дней возвращается в Наблус, мне пришлось иметь дело с хаджи Ибрагимом, и душа у меня ушла в пятки. Глаза у меня были красные от работы, а мозг затуманен, но больше всего я боялся разочаровать его.

— Отец, — прокаркал я, — я должен быть честен с тобой, совсем честен. Ни Камаль, ни я не сможем провести машину в Иерихон через эти горы, тем более в пустыню. Половина иракских моторов половину времени находится в ремонте. За ними плохо ухаживают, и все они прибывают в Наблус, пройдя большое расстояние от Багдада. С учетом этого и плохих дорог, нет никакой возможности добраться до пещер без поломок. Ни Камаль, ни я не имеем ни малейшего представления о том, что делается под капотом грузовика.

Спасибо, что отец воспринял новость философски. Он сразу понял, что если в любой точке нас задержит поломка на какое-то время, то нам конец. Со всеми этими припасами, когда везде полно солдат и отчаявшихся людей, нас перебьют за час. Он побледнел.

— Я кое-что придумал, — сказал я.

— Ради бороды пророка, скажи мне!

— В гараже на нашем месте работает один парень. Его зовут Сабри Салама, ему шестнадцать лет. В механике он волшебник и умеет чинить грузовики. Он бы взял запасные части от поломанных машин, чтобы чинить ими нашу. Он еще и отличный водитель. В его городе был бой, и во время сражения он потерялся со своей семьей. Его не было, когда ударили евреи, и он не смог вернуться. Он уверен, что его семья направилась в Газу. Ему отчаянно нужно выбраться из Наблуса. Я знаю, что он поедет с нами, если мы его пригласим.

Отцовское лицо превратилось в словарь подозрения.

— Он не может попасть из Наблуса в Газу, если только у него нет крыльев. Как механик, он может прожить войну князем там, где он есть.

— Сабри сказал мне по секрету, что… что… что…

— Что!?

— Один иракский офицер взял его… сделал его… принудил его… стать его… его любовницей.

Отец ударил меня по лицу. Это было больно, но я был готов к удару.

— Он не виноват. Его заставили пыткой.

Хаджи Ибрагим овладел собой.

— Как он научился своей специальности? Механика, я имею в виду.

— У его отца был гараж и пять грузовиков, они ими пользовались, чтобы грузить урожай и отвозить его в Яффо из деревень около его города.

— Какого города?

— Бейт Баллас.

— Бейт Баллас! Город жуликов! Логово головорезов муфтия!

Пусть отец изобьет меня до смерти — не могу обрекать свою семью на риск, притворяясь, что опасности нет.

— Отец, — сказал я, — ты сейчас захлопываешь дверь перед твоим ни в чем не виноватым братом, как захлопывали двери перед нами.

Я снова получил удар по лицу, и мне показалось, что голова моя отвалилась. Я хотел крикнуть ему, пусть сам ведет этот проклятый грузовик, но вместо этого просто стоял в ожидании, которое, казалось, длилось двадцать минут.

— Приведи Сабри ко мне. Я поговорю с ним.

К счастью, здравый смысл отца возобладал над гордостью. Сабри Салама не только оказался хорошим водителем, но и показал нам разницу с тем, как это делали мы. Мы решили уехать рано утром, а не ночью, ведь ночью повсюду за нами подглядывают глаза, а мы их не видим. Если уж суждено случиться поломке, гораздо лучше исправлять ее днем.

Мы выследили только что отремонтированный грузовик, но в последний момент у нас его выхватили из рук. Пришлось остановиться на грузовике, который только что совершил изнурительный переезд из Багдада. Когда его нагрузили, стало так тесно, что страшно было икнуть. Между Наблусом и Иерихоном, на пути менее чем в пятьдесят миль через горы, четырежды была авария. При каждой остановке мы нервно выставляли стража, а Сабри нырял под капот или под грузовик. К счастью, у него, кажется, всякий раз было готовое решение, и времени уходило немного.

Сразу за Иерихоном мы поехали по костоломной земле вдоль Мертвого моря. Отец стал принюхиваться, вспоминая.

— Мы уже близко. Мы близко. Смотрите, чтобы не было аварии.

— Здесь, — закричал Омар.

Мы приехали в древний Кумран, который теперь был всего лишь кучей камней. Отец искал глазами неприступную стену утесов и ущелий со стороны моря. Он выбрал для въезда первое же русло вади, потому что сухое ущелье могло быть для нас чем-то вроде дороги. Мы углубились в него. Через полмили нам пришлось остановиться совсем близко от устья каньона. Грузовик встал намертво, мы и сами были едва живы, задыхаясь от пыли и нестерпимой жары.

Быстро темнело. Нам придется дождаться дня, чтобы поискать хорошее убежище. Мне было всего лишь двенадцать лет, но я уже был арабским полководцем.

Глава пятая

Поднялись мы вместе с солнцем. Сабри тут же отправился работать — чинить грузовик. По его мнению, машина совсем плоха.

Джамиля оставили стеречь провизию, женщин и Сабри. Четверо остальных мужчин — себя я отношу к мужчинам с осторожностью — стали карабкаться по длинному крутому склону по направлению к входу в каньон в поисках подходящей пещеры. Для меня это был великий день: в первый раз я нес ружье.

Через несколько сот футов русло вади выходило на высокое плато. Мы двинулись в каньон с огромными скалами, много тысяч футов высотой, нависавшими по обе стороны от нас. Углубившись на полмили, мы нашли вход в другой каньон и решили разделиться. Я остался с отцом, а Омар и Камаль пошли в развилку.

У меня были часы, которые мне дал Гидеон Аш, и у Камаля были часы, спасибо иракцам. Я предложил согласовать время встречи, но Ибрагим не доверял часам. Он показал на солнце и велел нам повернуть обратно к развилке и обсудить наши находки, когда оно достигнет полуденного положения на небе.

Еще через полмили мы с отцом стали обходить пещеры, но ничего подходящего не нашли. Большей частью они находились в скалах на высоте нескольких сотен футов, что делало доступ крайне трудным или невозможным. Мы подошли к другой развилке. Отец решил продолжать двигаться по основному вади, а меня отправил в показавшийся в тупике мини-каньон. То, что мы разделились, оказалось серьезной ошибкой. Когда я подошел к кажущемуся тупику, он вдруг открылся в другую ветвь каньона, а когда я попытался повернуть обратно, то понял, что попал в лабиринт.

По мере того, как солнце садилось, стены каньона, казалось, сдвигались друг к другу. Я отхлебывал из фляжки и твердил себе: не паниковать. Через час я понял, что ковыляю по кругу, не могу сориентироваться и не знаю, где выход.

Видно, я все-таки поторопился назвать себя мужчиной и теперь чувствовал себя маленьким мальчиком. «Не паникуй», — продолжал я твердить себе. Солнце скользнуло в послеполуденное небо. Я начал кричать и свистеть, но собственный голос смеялся надо мной, отражаясь эхом от стен.

Скалы были такие высокие, что солнце исчезло, и когда жара спала, я понял, что приближается вечер. Мои яростные крики не принесли никакого ответа, кроме эха. Я сел на землю, закрыл лицо руками и собирался было заплакать, когда взглянул наверх.

Мне показалось, что я увидел пещеру, находившуюся всего в пятидесяти футах или около того над скалой. Я побежал по каньону, чтобы разглядеть получше. Так и есть! Надо мной была очень большая пещера! Мне так хотелось оказаться тем, кто найдет пещеру, что страх мой немного прошел.

Путь наверх был отвесный, но мои руки и ноги были словно когти. Я пробирался наверх как паук. Знакомый запах достиг моих ноздрей. Это был трупный запах. Я повис на скале, стараясь определить, лезть ли мне наверх или спускаться вниз.

«Давай, Ишмаель, — увещевал я себя, — поднимайся». Я добрался до маленького выступа возле отверстия. И снова испугался, по-настоящему испугался. Моя рука инстинктивно затряслась, когда я включил фонарь и приблизился к отверстию. Луч открыл обширную полость, во много раз больше нашего дома. Я ощупал светом стены. От главного помещения отходило несколько коридоров. У меня не хватило смелости идти дальше, ведь я уже заблудился в каньоне и мне не хотелось заблудиться еще и в пещере.

Внезапно я запаниковал. Хлопанье крыльев, леденящие кровь визгливые крики, и масса черных птиц, летящая на меня! Я вскрикнул, когда полдюжины стервятников вырвалось наружу, чуть не сбросив меня с выступа, кружа и сердито наступая на меня. Я оперся спиной о стену и выстрелил из ружья. Я ни в кого не попал, но выстрел отогнал их.

Подавив желание убежать, я снова пробрался к входу в пещеру и обнаружил источник запаха. Четыре женщины, несколько маленьких детей и младенцев и один единственный мужчина. Они умерли недавно и были ободраны догола бедуинами. Их пожирали миллионы отвратительных маленьких червей.

Звук собственного дыхания и кряхтения был так громок, что это удивило меня. Я начал различать другие жуткие пещерные звуки. Может быть, за мной все это время следили бедуины? Я понял, что вторгся во владения мерзких маленьких тварей и неуловимых бедуинов. Но все же пещера была так обширна и так близко от земли, что я продолжал ее осматривать. Я различил птичий помет и решил, что вскоре увижу его обладателей. Летучие мыши, без сомнения.

Я отошел к выступу. Отсюда был хорошо виден вход в боковой каньон, и его нетрудно охранять. Над выступом скала поднималась, кажется, на тысячу футов или больше. Даже бедуин не сможет добраться до нас сверху, не будучи замечен.

Как же теперь добраться обратно до грузовика и утром снова найти эту пещеру? Сможем ли мы выследить дорогу обратно? Если я выброшу трупы, сможем ли мы найти пещеру по стервятникам? Это было противно, но я вернулся, вытащил все трупы, сбросил их с выступа и увидел, как грифы осторожно продолжили свой пир.

Вот! На краю выступа! Они соорудили веревочную лестницу! Я попробовал ее, не сгнила ли, но она оказалась крепкой, и надо воспользоваться этой возможностью. Я быстро спустился.

Темнело. Остаться здесь, и пусть отец с Омаром и Камалем ищут меня утром? Я еще раз выстрелил в грифов в надежде, что звук достигнет отцовских ушей. Я снова промахнулся, но их раскидало. Мне пришло в голову взять камень и сделать пометки на стенах, которые приведут нас обратно в пещеру.

Ночь пугающе сгущалась. Дальше идти нельзя. Я спрятался в трещине, зарядил ружье и старался разглядеть что-нибудь сквозь темень.

Все пугало меня — падающие камни, крик шакала, узнавшего о моем присутствии, насмешливое кудахтанье птиц, присматривающихся ко мне, чтобы поживиться.

Я отгонял сон, пока больше уже не мог держать голову, вздрагивая от каждого жуткого звука…

— ИШМАЕЛЬ! Ишмаель! Ишмаель! Ишмаель! ишмаель!

Я открыл глаза с бьющимся сердцем и пересохшим ртом.

— ИШМАЕЛЬ! Ишмаель! Ишмаель! Ишмаель! ишмаель!

Блики и тени плясали на стенах каньона, и десять миллиардов звезд были надо мной. С минуту я не понимал, где я, а когда понял, то маджнун, тот дух, который сводит с ума, начал поглощать меня.

— ИШМАЕЛЬ! Ишмаель! Ишмаель! Ишмаель! Ишмаель! — гремело в каньоне.

Это Аллах, он зовет меня к себе! Но нет! Нет! Это голос отца!

— ОТЕЦ! Отец! Отец! Отец! отец!

О Боже, прошу Тебя! прошу Тебя!

— Ишмаель!

— Отец!

— Ишмаель!

— Отец!

Мы не могли найти друг друга даже в свете луны, но нам удавалось сблизиться голосами.

— Ты меня слышишь! — звал его голос.

— Да!

— Оставайся на месте! Не уходи! Я найду тебя утром! Мы можем так перекликаться всю ночь!

— Ты с Камалем и Омаром?

— Нет, но мы немного слышим друг друга! Не бойся, сынок, Аллах защитит тебя!

Я бы хотел, чтобы отец был со мной вместо Аллаха, но вдруг мне стало нестрашно. Луна была прямо надо мной, ярко освещая стены. Вместе со звездами я почувствовал себя снова в раю. Я бедуин! Как бедуин, я спал сидя, скрючившись, открыв один глаз и оба уха. Всю ночь отец успокаивал меня своими призывами.

На заре я увидел идущих ко мне отца и братьев. Странные чувства охватили меня. Я хотел, чтобы они меня спасли, но я научился не бояться, я увидел ночную пустыню, и мне хотелось этого еще. Я пошел к ним, стараясь казаться беспечным, но бормотал от непреодолимого волнения, когда вел их к пещере. Найти ее было просто, потому что стервятники во множестве были снаружи.

Мы взобрались по веревочной лестнице и влезли в пещеру. Отец обследовал возможности обороны.

— Отлично! Будем надеяться, грифы скоро закончат свое дело и не приведут к нам обратно бедуинов!

— Как ты думаешь, кто были эти люди? — спросил Камаль.

— Один Аллах знает. Мужчина, кажется, только один. Наверно, мужчина остался сторожить, а другие отправились поискать чего-нибудь съестного. Я уверен, что они заблудились, отыскивая дорогу обратно, и женщины и дети голодали.

Ибрагим оказался прав, в последующие дни мы нашли трупы трех мужчин, попавших в волчью яму. От их одежды не осталось ничего, как и от припасов, которые они там, может быть, спрятали. Сначала до них добрались бедуины, а потом стервятники.

Мы снова отыскали главное русло вади и тщательно пометили стены каньона, чтобы найти дорогу обратно. В сумерках мы добрались до грузовика. Хотя женщины не могли обнять нас друг перед другом, они стояли перед нами и плакали, потому что были уверены, что мы заблудились.

Сердце мое упало, когда я увидел грузовик. Сабри стоял в окружении сотен деталей, разбросанных на одеялах на земле.

— Все забито грязью и песком. Каждую деталь надо очистить, прежде чем я смогу собрать их.

— Будет он работать?

— Трудно сказать. Радиатор испортился. Воды в нем нет.

— Если мы не вытащим этот грузовик отсюда и не продадим его, положение будет очень опасным, — сказал Ибрагим.

Он был совершенно поражен тем, что увидел перед собой, и я понял, что ему кажется невозможным все это собрать снова.

Мы придумали, как нам сторожить грузовик. Сабри останется работать, ведь у нас теперь гонка за временем. Остальные будут разгружать провизию. Один человек не может за раз унести больше двадцати пяти — пятидесяти фунтов запасов и воды из-за крутых подъемов и мучительной жары. Нас беспокоило, что пометки на стенах ненадежны. Неверные пометки, сделанные самой природой, запросто могут увести нас в сторону.

— Когда я был маленьким, еще до того, как отец получил по наследству гараж, я был пастухом, — сказал Сабри. — Я забирал стадо на зимнее пастбище в Баб-эль-Вад. Чтобы отметить обратный путь в свою пещеру, я складывал через короткие расстояния маленькие пирамиды из камней.

Идея была отличная, но разозлила меня. Сабри в нашей жизни всего несколько дней, но у него уже есть решения большинства наших проблем. Больше того, он несколько зим жил в пещере. Должно быть, он даже знает еще больше ответов. С тех пор, как я научился читать и писать, я обогнал Камаля и оттеснил Джамиля и Омара. Отец оказывал мне больше внимания, чем другим, а теперь появился этот Сабри. Я не знал, как с этим быть, ведь он был нам нужен.

Едва сделав первую ходку, мы поняли, что это еще более изнурительно, чем мы думали. Первым делом надо было обжечь пещеру, поджигая разбрызганный по ней керосин. Этим мы не только уничтожили червей, но и изгнали летучих мышей, которые, как я подозревал, прятались в глубине. Когда погас огонь и дым рассеялся, мы наспех соорудили пращи и блоки, чтобы втащить наверх провизию. Отец назначил нас на сменное дежурство в пещере. Поскольку женщины не могли сторожить, они все время занимались переноской запасов. Две ходки в день — это все, что нам удавалось. Через несколько дней наши запасы воды в пятигалонных армейских жестянках стали резко сокращаться.

Мы перерыли развалины Кумранского поселения, зная, что их столетиями грабили бедуины, но не теряя последней надежды найти источник воды. Водные сооружения, наполнявшиеся во время зимних ливней, были давно разрушены. Все цистерны были в трещинах, наверно, из-за землетрясений, долгое время сокрушавших эту землю.

Ибрагим решил, что мы смогли бы сделать собственную цистерну или придумать способ задерживать и сохранять воду зимой — единственное время, когда здесь бывают дожди. При обычном дожде вода стекает с высоких скал и заполняет узкие каньоны. Так как ей некуда деваться в каменистой земле, вода накапливается, а потом находит путь к более широкому руслу. Когда несколько каньонов опустошатся в одно русло, получается наводнение, и вода хлынет в Мертвое море. Ибрагим вспомнил, как мальчиком едва не утонул в таком потоке.

Была середина лета. Воды не будет несколько месяцев, а у нас оставался запас только на неделю или десять дней. Наши караваны к грузовику и обратно — рабское занятие, но это было все, что оставалось в наших силах. Разгрузка машины заняла неделю. За это время Сабри почти собрал ее.

Сабри сообщил нам дурную весть: радиатор течет в нескольких местах, вода из двигателя вытекла, аккумулятор треснул, а запасной плохо заряжается. Даже при новых частях он не был уверен, что можно будет снова запустить грузовик.

Тем временем женщины сделали пещеру пригодной для жизни. Раз поднявшись по пятидесятифутовой лестнице, они редко спускались. Внутри было прохладно, можно было найти убежище от жары. Мы нашли множество ходов от главной комнаты, и каждому можно было уединиться, правда, в полной темноте. Включать наши фонари нам разрешалось только чтобы ходить взад и вперед от главной пещеры. Я обнаружил тоннель, ведущий к другому входу, откуда можно вскарабкаться на выступ и смотреть вниз на всю северную часть Мертвого моря. Это место я оставил за собой и Сабри, к унынию моих братьев. Если им нужны собственные выступы, пусть найдут их так же, как сделал это я.

В дальнем конце главной комнаты мы заметили проникающий в нее лучик света. Разобрав камни, мы проследили трубу, выходящую наружу. Это решало множество проблем. Под трубой можно было разжечь постоянный огонь, который еще и освещал бы главную пещеру и давал тепло для приготовления пищи. Чтобы поддерживать огонь, не тратя ценного горючего, надо было каждый день ходить по вади и собирать дрова. Зимние наводнения позволяли выжить некоторым кустарникам. Мы собирали дикую малину, ююбу, пустынный тамариск и майоран, чтобы поддерживать огонь. А когда мы натолкнулись на взрослое терпентинное дерево, наша проблема с огнем была решена.

Сначала мы пытались подстрелить больших пустынных зайцев, то и дело перебегавших нам дорогу. Стрелками мы были плохими, а зайцы слишком быстро бегали. К тому же это было опасно, Джамиля задела отрикошетившая пуля. И снова у Сабри был свой ответ. Он знал, как делать силки на зайцев, и их нетрудно заманить туда горсткой зерна. Вскоре у нас было много зайчатины в добавление к нашему рациону.

У нас оставался четырехдневный запас воды, когда Сабри наконец собрал грузовик.

— Мне надо попасть в Иерусалим и раздобыть новый радиатор. Нужны шланги, батарея и кое-какие детали, — доложил он.

Это потребует дневного перехода до Иерихона и еще день автобусом до Иерусалима. Сабри сказал, что хорошо знает одно место в Восточном Иерусалиме, где находятся ремонтные гаражи, он часто обращался туда, когда у его отца было пять грузовиков.

Это означало отдать Сабри нашу последнюю копейку. А что, если он с ней сбежит? Хуже того, у нас же на много тысяч долларов еды и припасов. Что если Сабри приведет банду головорезов, чтобы перебить нас и все забрать? Но мы не могли себе позволить роскошь долгих сомнений. Иного выбора, кроме как дать Сабри деньги, у нас не было. Глядя, как он исчезает из вида по направлению к Иерихону, мы не знали, увидим ли его снова.

На третий день после ухода Сабри настала моя очередь стеречь грузовик. Я читал в тени машины, но постоянно косил глазами в сторону тропы вдоль моря. Я молился о том, чтобы заметить возвращение Сабри. Время от времени я рассматривал местность по всем направлениям в наш бинокль, не появились ли незваные гости.

Дела наши в пещере были совсем плохи. У нас не было воды. В грузовике оставалась единственная пятигалонная канистра, но трогать ее мы не могли, потому что она была нужна, чтобы заполнить радиатор… если Сабри все же когда-нибудь вернется. Завтра хаджи Ибрагим должен принять решение. Может быть, нам придется бросить пещеру и попытать счастья в Иерихоне. Либо перейти мост Алленби в сторону Аммана и стать иорданцами.

Осматривая горизонт в поисках признаков жизни, я остановился на чем-то, что замечал и раньше. Вдалеке, насколько было видно в бинокль, мне казалось, я различил маленькое зеленое пятнышко на морском берегу. Это было в миле или двух к югу. Отец предостерегал нас, чтобы мы не ходили на юг, из опасения, что можем напороться на еврейские войска или бедуинов. Я вглядывался в зеленое пятнышко, пока не затуманились глаза, а потом взобрался на более высокое место и взглянул снова. В пустыне случаются жестокие обманы, но я мог поклясться, что зеленая линия не исчезла.

Когда солнце достигло полудня, Омар пришел сменить меня.

— Я пройду несколько миль вдоль моря на юг, — сказал я ему.

— Тебя что, жара лишила рассудка?

— Что-то там есть внизу.

— Что?

— Не знаю. Как раз это я и хочу узнать. Если я вернусь в пещеру и спрошу у отца разрешения, то не смогу пойти туда до завтра. А завтра будет слишком поздно, если Сабри не вернется и не заведет грузовик.

— Но ты же не можешь не подчиниться отцу, — сказал Омар.

— Если нам придется идти в Иерихон, кое-кто из нас не сможет этого сделать на солнце. Мама не сможет. Ребенок Фатимы умрет наверно.

Омар, который никогда не жаловался на работу на базаре или обслуживание столиков в кафе, не собирался соучаствовать со мной в этом деле.

— Ты можешь идти, — сказал он, — но это твое решение, и тебе за него отвечать.

Я двинулся к зеленому пятну, вспоминая все суры Корана, чтобы умилостивить Аллаха. Теперь каждую ночь мне снились водопады, реки, дожди. Мне снилось, что я стою голышом под ливнем и глотаю воду.

Прямо на море, в двух милях ниже грузовика, зеленая полоска становилась видна все лучше и лучше. И тогда я услышал, прежде чем увидел! Это был звук воды!

Я приказал себе не торопиться. «Будь осторожен, Ишмаель. Берегись, Ишмаель». Я оглянулся, нет ли евреев и бедуинов. Было совсем тихо. Никакого движения. Я молился, чтобы меня не выследили. Ближе… ближе… и вот я увидел то, что слышал! Почти у самого моря вода лилась из скалы потоком в два больших озерца, а потом переливалась в море.

Я подкрался на четвереньках поближе к одному из них, ежась от страха, потому что был уверен, что в любой момент прозвучит выстрел и я буду мертв. Около озерца я сел, собираясь с мужеством. Больше я не мог терпеть. Я позволил своей руке опуститься в воду и медленно поднес ее к губам.

Чудесная вода!

Я вскочил и стал кричать от радости, забыв, что мог бы быть у кого-нибудь на мушке. Я бросился в озерцо, крича и смеясь, и плача одновременно, и затем без остановки побежал к грузовику. Даже боль, пронизавшая мое тело оттого, что я выпил слишком много воды, не могла остановить меня.

— Вода! Вода! Вода! Вода!

Должно быть, я вел себя как сумасшедший, потому что Омар стал меня трясти. Я пытался говорить, но слова запинались друг о друга. Все казалось невероятным. Я в самом деле видел воду? Пил ее? Купался в ней? Или все это обман пустыни, который приходит, когда умираешь? Я сошел с ума или в самом деле видел маленькое пятнышко на горизонте к северу?

Я выхватил у Омара бинокль и встал, прилипнув к пятнышку, становившемуся все больше. Да, кто-то шагал по тропе из Иерихона! Я замер, как замороженный олень, пока пятнышко не прояснилось. Это был Сабри, и у него на спине был привязан радиатор, и в обеих руках он нес свертки.

Я побежал в пещеру и выложил новости! Камаля оставили сторожить, и все по одному спустились по веревочной лестнице, даже мама. Бидоны для воды спустили в пращах на блоках, и мы направились к грузовику.

Сабри пришел без сил, но тут же принялся за работу, заменяя старый радиатор, шланги, батарею, ремни. Последнюю нашу канистру воды вылили в радиатор. Когда Сабри прыгнул в кабину, отец воскликнул: «Да будет милостив Аллах!»

Мы все закрыли глаза и стали хором молиться. Он повернул ключ. Ничего! Женщины начали причитать, когда Сабри открыл капот и стал копаться в проводах, потом вернулся в кабину. Ничего!

— Зажигание. Попробую повысить напряжение.

Поп… поп… Поп… поп… Поп… поппу-уп… поппу-уп… р-р-р-р-р… р-р-р-р… р-р-румф! Самый чудесный звук, какой я слышал! Рр-румф, р-р-румф, р-р-румф!

Вокруг грузовика возник импровизированный танец. С ума сойти! Мужчины и женщины танцевали друг с другом, и никто не боялся! Крики радости! Боевые кличи! Все, кроме отца, плакали навзрыд. Все мужчины тискали и целовали Сабри. Они вспомнили, что я нашел воду, и меня тоже обнимали!

Ибрагим вскочил в кабину.

— Поеду продам этот навоз! Через пару дней вернемся с ослами!

— Погоди, отец, погоди! — закричал я. — Давай сперва отправимся к источнику и наполним наши бидоны!

Он хлопнул себя по лбу.

— Конечно! Все в машину!

Я прыгнул в кабину рядом с отцом и Сабри.

— Отец, разве не следовало бы тебе сперва отправиться в Иерихон продать остаток сигарет ради зерна для ослов, а грузовик был бы у нас пока, чтобы это перетащить?

Он снова тронул себя за лоб.

— Слишком много благословений Аллаха сразу. Да, мы сначала поедем в Иерихон, чтобы купить зерна.

— Отец, а пока тебя не будет, кто станет командовать?

Он озорно посмотрел на меня.

— Ты еще слишком молод и слишком честолюбив, — сказал он. — А с другой стороны, ты больше всего подходишь. Ты будешь командовать. Я скажу всем перед отъездом.

Мое сердце прыгало от радости, когда мы подъезжали к источнику. Все напились до того, что чуть не лопнули, а потом наполнили бидоны. Отец велел женщинам отойти в глубь грузовика, а мужчины разделись и бросились в озерцо. Это была для нас первая ванна больше чем за две недели. А потом мы ждали в глубине грузовика, пока искупаются женщины.

— Мне надо с тобой поговорить, — услышал я, как Агарь обратилась к Ибрагиму.

— Да?

— Теперь, когда есть источник, нам нужен будет только один осел, а не два.

— Но два осла принесут вдвое больше воды, и нам придется вдвое меньше ходить.

— Зачем кормить двух ослов, если работу может сделать один? — настаивала мать.

— Мы можем позволить себе двух ослов. Мы всегда сможем воспользоваться ими. И всегда сможем продать.

— Если бы ослы были нам нужны для навоза как горючего, я бы согласилась, — настаивала мама. — Но у нас достаточно дров, так что навоз нам не нужен.

— Неужели я похож на человека, который удовлетворяется одним ослом, хотя может себе позволить двух?

— Два часа назад мы не могли себе позволить и одного. Не слишком ли мы искушаем Аллаха, добывая двух ослов?

— Допустим, один осел сломает ногу, что тогда?

— Никогда не видела, чтобы осел ломал ногу.

— Они составят компанию друг другу.

— У меня в семье хватит ослов, чтобы составить компанию.

Отец начал понимать, что у Агари есть резоны.

— Ну ладно, пусть будет один осел, — сказал он.

— Один осел и одна дойная коза, — ответила Агарь.

— Зачем нам коза? У Фатимы плохое молоко?

— У Фатимы молоко испортилось.

— Оно станет лучше теперь, когда мы нашли воду.

— Она беременна, — сказала Агарь.

— Но одной беременной женщине не нужна коза.

— У нас двое беременных. У Рамизы тоже будет ребенок, — сказала Агарь и взобралась на грузовик.

Глава шестая

Иерихон, один из древнейших городов человечества, издавна считался вторым после Иерусалима. Восточные ворота святого города Иерихона знали многих царей, претендентов на царство и их армии. Находясь в стороне от глаз Иерусалима, Иерихон был гнездилищем древних заговоров, убийств и первой остановкой на пути потерпевших поражение и бежавших в пустыню воинов.

Самый низко лежащий город в мире и один из самых знойных, Иерихон под солнцепеком впадал в летаргию и превращался в деревушку, где еле шевелились несколько тысяч душ.

В эти дни он был еще более хаотичен, чем мог представить хаджи Ибрагим. Куда ни посмотреть, повсюду спали: на улицах и в сточных канавах, в поле, возле холмов. Тысячи и тысячи людей находились в унынии и хаосе. Близлежащий мост Алленби манил их перейти реку и уйти в Иорданию. Кто-то ушел, кто-то остался. Алленби — это был мост в полное неизвестности будущее, и может быть, в невозвращение.

Не менее огорчительны были военные новости, но Ибрагим почти не удивлялся. Действовало второе перемирие, но на самом деле арабские армии повсюду были остановлены намертво. Хуже всего было то, что египтяне в пустыне Негев отступали.

Только у иорданского Арабского легиона была маленькая толика успеха. Он удерживал Латрунский полицейский форт, Восточный Иерусалим и территории больших арабских поселений на Западном Береге реки. В остальном военное положение повсюду было плохим. В Иерихоне питаются слухами и иллюзиями, но Хаджи Ибрагим знал, что всякая надежда на победу арабов рухнула. Он понял, что Арабский легион никогда не выйдет для атаки из Латрунского форта. В данный момент Абдалла должен быть более чем доволен, вцепившись в то, что ему досталось. В конце концов, его ссора с евреями была больше упражнением в исламском непотизме[13], чем настоящей ненавистью. Его втянули в войну из-за его обученного в Англии Легиона. Почему бы ему не сидеть тихо в Латруне и просить, чтобы ему отдали Западный Берег? Но это значит, что Таба навсегда окажется внутри нового Государства Израиль.

Доставив в пещеру корм для осла и козы, Ибрагим и Сабри отправились в Восточный Иерусалим, чтобы продать грузовик. По Иерихонской дороге они приехали к окраине Гефсиманского сада у Рокфеллеровского музея.

Отсюда дорога Вади-эль-Джоз поворачивала и уходила в большой овраг, поднимавшийся до демилитаризованной зоны на горе Скопус. Эта улица, обрамленная импровизированными гаражами, была знаменита махинациями черного рынка, проститутками и наемными убийцами. На этой самой дороге попал в засаду и был перебит конвой еврейских врачей и медсестер, направлявшийся в госпиталь Хадасса.

Хаджи Ибрагим сразу насторожился. Улица пахла опасностью. Если он продаст грузовик и будет при больших деньгах, он может никогда не уйти отсюда живым. Он велел Сабри повернуть назад и вернуться на дорогу, а потом остановился на боковой дороге в Кедронской Долине возле Гробницы Авессалома.

— Отправляйся обратно до Вади-эль-Джоз и приводи сюда покупателей по одному, но не говори им, куда ведешь, а то за тобой потянется десяток родственников, — наставлял Ибрагим.

Ибрагим знал, что покупатели первого захода скорее всего затеют с ним игру, чтобы сторговаться в пользу окончательного покупателя. Их задача в том, чтобы ругать машину и сбить цену. Сабри вернулся с сирийским офицером, дезертиром, который открыл процветающий бизнес, скупая оружие у других дезертиров. Львиную долю своего арсенала он переправил евреям, державшим оборону противоположной стороны города.

— Мотор похож на ослиную задницу в бурю, — высказался он.

— Столь скромное транспортное средство явно недостойно столь благородного человека, — отвечал Ибрагим.

Несмотря на отвратительное состояние грузовика, сириец сделал унизительное предложение.

— Я бы дал больше проститутке за одну ее улыбку.

Когда сириец ушел, Ибрагим велел Сабри отвести машину на другое место — возле Львиных ворот стены Старого Города. Следующий потенциальный покупатель лил оскорбления потоком, указывая на двадцать настоящих или воображаемых недостатков грузовика, но показался Ибрагиму более обещающим.

— Эту машину катали в дерьме, — заключил он. — Она ничего не стоит, разве что на детали.

Ибрагим лишь велел Сабри переехать на третье место возле Могилы Девы. Теперь он знал, что вдоль Вади-эль-Джоз высказались все, а они узнали, что хаджи Ибрагим — торговец хладнокровный.

Пятый потенциальный покупатель, он был «из хорошей старинной палестинской семьи», выразил испуг, что видит краденый грузовик. Он заявил, что он честный человек, у него большая семья и он не станет рисковать тюрьмой ради темных делишек. Однако… из-за необычных времен…

Ибрагим понимал, что это и есть настоящий покупатель, человек, который купил и продал десятки грузовиков, принадлежащих чьей-нибудь армии. Он также разделял бизнес с одним бедуином, который рыскал по пустыне в поисках брошенных грузовиков и раздевал их на запчасти.

Сделали пробную поездку. Сделанные Сабри ремонты выдержали ее великолепно. Далее пошли жалобы на бедность, и торг продолжался больше часа. В конце концов сошлись на почтенной сумме в триста британских фунтов, отказавшись от арабских денег. Последовали веселые восклицания, свидетельствовавшие, что сделка совершилась. Для Ибрагима это была неожиданная удача. Он сможет купить в Иерихоне осла и козу, и еще останется достаточно денег, чтобы снабжать пещеру несколько месяцев.

Когда покупатель отогнал грузовик, Ибрагим, убедившись, что за ними не следят, вместе с Сабри пошел на главную улицу Сулейман Роуд, шедшую вдоль стены до конечной остановки автобуса.

— Ты мне сделал хорошее дело, — отрывисто сказал Ибрагим. Он дал Сабри пятифунтовую банкноту. — Проведи вечер в городе. Завтра встретимся на базаре в Иерихоне.

Сабри понял это как знак того, что ему все еще не доверяют полностью. Ибрагим не желал ходить со всеми этими деньгами и с Сабри рядом с ним: а вдруг он покажет на него грабителям. Ибрагим знал, что все «перспективные» покупатели оплачены, и будет нормально, если и Сабри получит свое. Сабри проглотил обиду с улыбкой, притворился удивленным пятифунтовым подарком и ушел развлекаться.

За Баб-эль-Вад все еще шли горячие споры, и для нормального автобусного сообщения она была закрыта. Ибрагим поехал сначала на север, к городу Рамалла, и сел на автобус, шедший параллельным рейсом внутри арабской территории. Маршрут заканчивался в миле от форта Латрун, у внешнего расположения Арабского легиона. Местные крестьяне и торговцы вразнос устроили на обочине дороги базар для торговли с военными. Через несколько сот ярдов далее по дороге по направлению к форту сторожевой пост преграждал дорогу всем, кроме солдат. Ибрагим направился прямо к часовому.

— Стой! Дальше нельзя!

Он вытащил свою волшебную фальшивку от полковника Хаккара на бланке Иракской армии и с властным видом протянул ее часовому. Часовой не умел ни читать, ни писать. Еще двое неграмотных часовых разглядывали бумагу, один из них держал ее вверх ногами, затем позвали офицера. На него она произвела должное впечатление.

Через полчаса Ибрагим уже пробирался сквозь всяческие кольца безопасности к самым дверям форта.

— Чего тебе надо? — спросил дежурный офицер.

— Я Ибрагим аль-Сукори аль-Ваххаби, мухтар Табы. Я желаю подняться на крышу, чтобы посмотреть на свою деревню.

— Это тщательно охраняемая военная зона. Тебе здесь нечего делать.

— Я желаю подняться на крышу, чтобы посмотреть на свою деревню.

— Это невозможно. Уходи, пока я тебя не арестовал.

— Я не уйду, пока не увижу свою деревню. Я требую, чтобы мне дали поговорить со старшим командиром.

Спор продолжался уже горячими словами, и лишь дерзость Ибрагима удерживала его от серьезных неприятностей. Отражаясь от бетонных стен, слова привлекли внимание старшего английского офицера, подполковника Честера Бэгли.

— Что у вас там за проблема? — спросил Бэгли.

— Этот человек говорит, что он мухтар деревни, что дальше по дороге. Он хочет посмотреть на свою деревню с крыши.

Бэгли внимательно оглядел Ибрагима. Лохмотья в эти дни были на всех и не служили верным знаком положения. Осанка и достоинство Ибрагима выдавали человека, некогда пользовавшегося властью. Наконец, он внимательно прочитал письмо Ибрагима.

— Пойдемте со мной, — сказал он и повел Ибрагима вниз в свой кабинет.

Ибрагиму предложили сесть, а Бэгли продолжал рассматривать письмо, набивая свою трубку.

— У вас есть еще какие-нибудь документы?

— У кого теперь есть документы?

— Это письмо — подделка, — сказал Бэгли.

— Разумеется. Без нее меня и моей семьи давно не было бы в живых.

«Наглец», — подумал Бэгли.

— У нас уже было два кровавых сражения за этот форт, и кажется, будут еще. Откуда мне знать, что вы не заберетесь на крышу, чтобы изучать наше расположение?

— Вы имеете в виду, что я шпион?

— Ну, у вас же в самом деле мало что имеется, чтобы доказать обратное, не так ли?

— Господин… полковник…

— Бэгли, Честер Бэгли.

— Полковник Бэгли, я должно быть самый глупый шпион в мире, не так ли?

— Или самый умный в мире.

— Ага, вот это уже достойно, весьма достойно. В нескольких минутах езды отсюда несколько деревень. В любой из них подтвердят личность хаджи Ибрагима аль-Сукори аль-Ваххаби.

— Мой дорогой друг, ведь кругом война…

— С моим полным почтением, полковник Бэгли. Я знаю каждый окоп и пулеметную точку вокруг Латруна, а также названия ваших частей. Думаю, я смог бы с точностью до пяти снарядов рассказать вам, что находится в ваших арсеналах. То же самое знают евреи. Дело не в цифрах или секретах. Просто у вас здесь слишком большая сила, чтобы евреям с ней потягаться. Относительно Латруна нет секретов.

На момент Честер Бэгли был ошеломлен неожиданной и беспрецедентной искренностью араба. Он закурил трубку.

— Полковник, я страстно желаю увидеть Табу, и это желание поглощает меня. Один Аллах знает, будет ли еще у меня возможность этого. Я не из тех, кто просит, сэр, так что пожалуйста не заставляйте меня просить.

— Вы немножко сумасшедший, что явились сюда так, с этой… нелепой подделкой. Вас легко могли повесить или расстрелять.

— Разве это не говорит о глубине моей мечты?

— Вы сумасшедший, — повторил Бэгли. Он отдал Ибрагиму письмо. — Вам лучше и дальше это держать у себя, но ради Бога не показывайте тому, кто умеет читать. Пойдемте со мной, хаджи Ибрагим.

Чубуком трубки Бэгли постучал в соседнюю дверь и вошел. За столом командира сидел иорданский полковник Джалуд. Ибрагим сразу же распознал в нем потомка бедуинов, загоревшего от солнца и службы настолько, что нельзя было сказать, где кончается его кожа и начинается хаки его формы. Полным полковником Арабского легиона он стал не благодаря чьей-то милости. За парой глаз, пустыней превращенных в щелочки, угадывались высокомерие и жестокость. Напомаженные волосы блестели, а огромные усы являли гарантию мужественности. В системе отношений между англичанами и Легионом арабы обычно занимали более высокое положение, чем английские «советники». На самом же деле балом правил англичанин. Тот факт, что Латрун отразил две отчаянные и кровавые атаки евреев, кажется, подтверждал, что именно подполковник Честер Бэгли продумал и построил оборону и, вероятно, командовал боями.

Бэгли говорил так же мягко, представляя просьбу Ибрагима.

— Я не могу этого обещать, — рявкнул Джалуд. — Это не посетительский день в Наскальном Куполе. Заприте этого человека и приведите ко мне тех идиотов, что позволили ему проникнуть в форт.

— Это не станет хорошим предзнаменованием для местного населения, тогда как кризис все еще не прошел. Личность хаджи Ибрагима и его популярность легко подтвердить. Человек был мухтаром четверть века. Это было бы хорошим жестом.

— Хороший жест? Он проник в секретное военное сооружение. Выставьте его отсюда, пока у него не было больших неприятностей.

— Я возьму на себя ответственность, — нажимал Бэгли.

Диалог привел Ибрагим в восторг. Ясно, что настоящий командир форта — Бэгли, несмотря на его низший чин. Полковник Джалуд не желал ерошить свои перья и тем более брать на себя риск, если бы его сделали ответственным за оборону. Джалуд продолжал спорить на тонкой пограничной линии. Поскольку Бэгли настаивал, полковник Джалуд плел для себя паутину защиты на всякий случай, чтобы не стать объектом каких-нибудь будущих упреков.

Пока шел разговор, глаза Джалуда раздевающе осматривали Ибрагима. Люди в лохмотьях нередко скрывают свое настоящее богатство. Ибрагим приготовился к возможному обыску с раздеванием. Прежде чем идти к форту, он спрятал свои деньги на поле недалеко от автобусной остановки. Единственной ценной вещью, которая была заметна, был усыпанный драгоценностями кинжал. Глаза Джалуда перестали бегать и остановились на оружии.

— Это серьезная просьба, — сказал Джалуд. — Я очень рискую. Так что это должно быть так же важно для меня, как и для тебя. Жест за жест.

«Надо было мне спрятать и этот проклятый кинжал», — подумал Ибрагим.

— У меня нет ничего, чем можно сделать жест, — сказал Ибрагим. — Аллах знает: нельзя раздеть голого.

— Может быть, мои глаза меня дурачат, — ответил Джалуд, не отводя глаз от кинжала.

— Это моя честь.

— Хранители чести — это люди с золотыми нитями в одежде.

Оскорбление укусило.

— Это цена, которую я не могу заплатить, — сказал Ибрагим.

— Я, конечно, могу его у тебя просто забрать, и у тебя вовсе не останется чести. Где была твоя честь, когда надо было защищать свою деревню? Катись отсюда, пока у тебя цел язык и ногти на руках.

— Полковник Джалуд, я буду настаивать, чтобы вы позволили этому человеку увидеть свою деревню.

Джалуд откинулся в кресле и закрыл подлокотник, на который он швырнул свой ремень с пистолетом.

— Ну ладно, это мой дерьмовый день. Пусть собака пойдет на крышу и полает на свою деревню. У нее пять минут. — С жестом, обозначающим «царское» позволение, Джалуд вернулся к бумагам на столе.

Ибрагим плюнул на пол, и плевок пришелся на носок ботинка полковника. Едва он двинулся к двери, Джалуд вскочил на ноги.

— Влагалище твоей матери — верблюжий оазис!

Ибрагим вернулся к столу Джалуда и положил пальцы на рукоятку кинжала. Он выхватил его из ножен так стремительно, что никто не успел схватиться за пистолет. Острие вонзилось в стол полковника так, что дерево треснуло. Пальцы Ибрагима вцепились в край стола, глаза его глядели прямо в глаза Джалуда.

— Возьми, — с вызовом сказал Ибрагим.

Глаза Джалуда метнулись к тонко улыбающемуся Честеру Бэгли. Бэгли вечно вертится возле него со своими мягкими, любезно настаивающими «просьбами». Это же не просьбы, это приказания! Он кипел гневом на англичан за их власть над его войсками. С другой стороны, ему не хотелось пройти через еще одну оборону форта без Бэгли. Его, великого полковника Джалуда, запугивает крестьянин! Если Бэгли захочет, Джалуда могут обидеть и унизить.

Полковник попытался набраться мужества, чтобы дотянуться до воткнутого кинжала, но мужества не было. Он плюхнулся в свое кресло.

— Пойдемте, — сказал Бэгли, освобождая кинжал и возвращая его Ибрагиму. — Я лично сопровожу вас на крышу и обратно к вашему автобусу.

Рука полковника Джалуда угрожающе потянулась к телефону, но англичанин мягко взял трубку из его рук и вернул ее на место. Когда Ибрагим выходил из кабинета, Бэгли повернулся от двери и взглянул на Джалуда, остававшегося в полушоке.

— Зачем, черт возьми, все вы из всего затеваете эту кровавую игру? — сказал он и захлопнул дверь за собой.

Глава седьмая

Мы, арабы, — люди бесконечно терпеливые. Добавьте это к природному недостатку целей и стремлений — и вот вам сочетание обстоятельств, сделавшее нашу жизнь в пещере довольно приятной. По крайней мере так было вначале. У нас был запас продуктов на несколько месяцев, дрова, вода и мелкие звери и птицы в дополнение к нашей диете.

Обычные заботы — сбор дров, охота, охрана, ежедневные прогулки к источнику. Мы построили из камней несколько запруд. Когда верхняя заполнялась, вода перетекала в следующую, а оттуда в следующую. Пойманная вода в конце концов оказывалась в цистерне, сделанной в плотной породе, и здесь могла сохраняться сколько угодно.

Большей частью мы восхитительно бездельничали. Часто, когда полуденная жара делала труд невозможным, мы разбредались по своим выступам, карнизам и нишам, и просто часами глазели на море и пустыню.

Я лучше узнал своих братьев. Камаль, наверно, затаил неприязнь ко мне за то, что я занял его место в естественном семейном порядке. Но ему не хватало и изобретательности, и храбрости, чтобы тягаться со мной. В знаниях он дошел до предела своих возможностей и был обречен на посредственность. Ему за двадцать, и он лишен честолюбия, готовый вечно чахнуть в пещере, если уж такова воля Аллаха. В своей семье он также не был хозяином. Курятником тайно правила Фатима. Мне Фатима очень нравилась. Она смешила нас и была способна вести дом так же, как Агарь.

Трое из четырех наших женщин стали настоящими узниками пещеры. Преодолевать веревочную лестницу было непросто. Маму втаскивали и опускали на блоках, и однажды веревка лопнула и она упала с высоты десяти футов. К счастью, она упала на свой мягкий зад. Фатима и Рамиза, забеременев, больше уже не покидали пещеру. Они не возражали, ведь арабские женщины даже в обычные времена редко оставляют пределы своего дома, и то лишь для того, чтобы сходить к колодцу и к общественной пекарне. А за пределами деревни они могут быть только в сопровождении мужчины — члена семьи. Это Сунна, наш обычай.

Беременность Рамизы заботила моих братьев, опасавшихся, как бы ребенок мужского пола не разрушил семейную династию. Я-то не слишком беспокоился. Мы ведь жили в пещере, вдали от всего человечества, и что мог отобрать у нас новый единокровный брат?

Меня больше интересовал Сабри. Мне лично он нравился. Он был очень умный и подавал всякого рода превосходные идеи, хотя я был рад, что он все-таки не настоящий брат, и мне хотелось бы, чтобы он не был таким толковым.

Свободного времени было так много, что Омар и Джамиль частенько разыскивали меня, чтобы я учил их читать и писать. Хаджи Ибрагим сначала насмехался над этим, но, не имея настоящего повода возражать, позволил урокам продолжаться. Тогда-то я получше и узнал их.

Омар приближался к своему двадцатилетию. Его научили торговать у нас в лавочке и работать в кафе и магазине. Кажется, быть рабочей пчелкой устраивало его больше всего. Выполняя поручения, выстаивая лишние дежурства, делая лишние ходки к источнику, он получал похвалы от всех нас и по временам внимание отца. Такая награда, кажется, была ему достаточна. Он был прост, учился медленно, и судьба его — так и быть обыкновенным всю жизнь. В семейном порядке вещей он не представлял для меня угрозы.

Другое дело Джамиль, возрастом между Омаром и мной. В семье он всегда был темной лошадкой, загадкой. Он был самый неразговорчивый, наименее дружелюбный и самый замкнутый. По возрасту и положению в семье Джамиль был обречен быть пастухом, а позже крестьянином, потому что когда настала моя очередь пасти, я от этого отвертелся — пошел в школу. Думаю, Джамиль втайне невзлюбил меня за это. Мы никогда не дрались, но он бывал угрюмым и уходил в себя.

Читать и писать он научился вдвое быстрее Омара. Мы не подозревали, что он такой толковый. А на самомто деле он был по смышлености следующим после меня. Он внутренне кипел, и умение читать, кажется, давало ему пути для выхода его чувств. В пещере только Джамиль был беспокойным и в эти дни нередко набрасывался на кого-нибудь, сердясь из-за пустяков. Я не считал его серьезным соперником, хотя чем больше он учился, тем больше спорил.

Больше всего я беспокоился за Наду. В пещере постоянно находились три женщины, и она не была им нужна. Она была крепкая и легко могла вскарабкаться и спуститься по лестнице, поэтому я брал ее с собой как можно чаще, когда мы ставили ловушки и работали у цистерны.

Ее основная работа состояла в стирке у источника дважды в неделю нашей одежды — или того, что от нее осталось. Я каждый раз так подстраивал, чтобы быть тем, кто водит ее к источнику.

Нашего ослика мы назвали Абсаломом. Я его погонял по длинной тропе в каньоне, а Нада согласно обычаю шла за мной. Выйдя из поля зрения нашего часового, я приглашал ее сесть на Абсалома позади меня. Чтобы удержать равновесие, ей приходилось обхватить меня руками. Должен сказать, что меня волновало, когда я чувствовал, как ее груди прижимаются к моей спине. Наверно, это стыдно, но я был не первым арабским мальчиком, реагировавшим на невинное прикосновение сестренки.

Безрассудной смелостью было признаться себе, поскольку я никогда не смог бы ей об этом сказать, что Наду я любил больше братьев. Когда я это понял, то и Сабри полюбил больше Камаля, Омара и Джамиля. С Сабри у меня было гораздо больше общего. Изрядную толику нашего времени мы проводили вместе и спали в собственной комнатке.

Можете представить мое удивление, когда я обнаружил, что Сабри и Нада начали одаривать друг друга теми самыми мимолетными взглядами и прикосновениями. Есть особый способ, каким арабская девушка бросает взгляд, который может означать только одно.

Сначала мне было до странности больно, что другой юноша может бросать на Наду такие взгляды. Но почему бы нет? Она была в таком возрасте, когда в ней могла начать пробуждаться женщина, и кроме Сабри, рядом не было никого, чтобы пробудить ее. И все же это было тягостно. Мне хотелось бы, чтобы Сабри ей не нравился, так же, как мне хотелось, чтобы Сабри не был бы таким уж умным. Хотя я и любил его, но полностью его намерениям не доверял. Он был чужак и по-настоящему не обязан дорожить честью Нады. Я допускал, что он что-нибудь делает с Надой — целует ее, вертится вокруг или еще того похуже. К счастью, жили мы совсем близко друг от друга, и, находясь вне пещеры, мы видели, что они не выходят вместе. Я или кто-нибудь из братьев всегда были на страже. Женщины хихикали об этом и шептались за нашей спиной, не принимая это всерьез так, как мы.

Любимым местом хаджи Ибрагима был наш сторожевой пост, глубокая щель в скале, с внутренней стороны переходящая в чудесно затененный альков. Отсюда нам был отлично виден единственный вход в каньон, так что никто не смог бы ни войти, ни выйти, не минуя нашего пулемета.

Не раз иорданские патрули приближались к нам на несколько сотен ярдов, однако в запутанный лабиринт каньонов не входили. Но опасались-то мы бедуинов, и больше всего ночью. Мы знали, что их невидимые глаза все время следят за нами. И снова Сабри нашел решение. На каждую ночь мы ставили несколько мин-ловушек, пользуясь для этого гранатами. Любой, кто попытался бы проникнуть в наш каньон, должен пройти одну из десятка проволочек, что вызвало бы взрыв.

Бедуины дождались безлунной ночи и песчаной бури для прикрытия. Но мы-то знали, что набег будет, и готовились к нему. Когда проволочку задели и граната взорвалась, грохот взрыва повторился в узких проходах в скалах подобно залпу артиллерийской батареи. Мы открыли мощный огонь, и они быстро растворились в расщелинах гор. Поутру их не было и следа.

Теперь мы стали опасаться, что они попытаются напасть на нас по пути к источнику или Иерихону, стали ходить вдвоем, и один всегда был при автоматическом оружии.

Хаджи Ибрагим понимал, что они устроят нам осаду, спрятавшись в скалах вокруг, и постараются брать нас по одному, это лишь вопрос времени. К этой конечной ситуации он готовился, выставив второй сторожевой пост ближе к морю, чтобы можно было заметить всякое движение на мили вокруг в дневное время. Глаза бедуинов стали первой брешью в нашем раю.

А другим беспокойством стали мои постоянные ночные кошмары. Я не мог стереть из памяти сцену изнасилования матери и других женщин в Яффо. Я благодарил Аллаха, что Нада уцелела и не знала об этом. Многими ночами я просыпался в холодном поту, едва не плача от ярости. Глаза тех иракцев никогда не исчезали из моей памяти. Повстречаться бы снова с одним из них. Я должен это сделать.

Кроме ужаса этой сцены, самым страшным было то, что всю жизнь я должен хранить эту тайну от отца. Это давало мне устрашающую власть над тремя женщинами и заставляло их быть моими союзницами. Думаю, они мне доверяли; но когда один знает тайну другого, наверняка возникают подозрения.

А с отцом мы делили тайну, что у Сабри были гомосексуальные дела с иракским офицером.

Несомненно, у Сабри и Нады тоже были свои секреты. Мы не могли все время наблюдать за ними, как ни старались. Иногда мы замечали, что она прогуливается одна вниз по тропке, а через десять минут Сабри спускается на ту же тропу. Оба они выдавали себя своим предательским молчанием.

А у женщин были свои тайны. Об этом можно было судить по тому, как смолкали разговоры, когда в пещеру входил мужчина.

И у братьев моих тоже наверняка были свои секреты, потому что нередко они разговаривали маленькими группами, всегда рассуждая о том, как они состояли в разных союзах.

Секреты всех создавали шаткое равновесие молчаливого шантажа.

Если возникала проблема, решить которую мог только отец, то обычно ее доводили до меня, как делегата от каждого. Мне надо было дождаться, когда Ибрагим будет в благоприятном расположении духа, и тогда я проскальзывал к нему на пулеметный пост.

Иногда мы сидели там целый час, прежде чем начать разговор, и я всегда был осторожен, стараясь не помешать его размышлениям. По какому-нибудь нечаянному движению он узнавал о моем присутствии.

— Чую бедуинов, — сказал Ибрагим, как бы говоря сам с собой. — Правильно, что у нас ночью на передней позиции двое и один из них все время патрулирует.

Нашему праздному существованию такой распорядок мешал. Я подождал, пока отец заговорит снова.

— Я буду продолжать оставаться здесь день и ночь, — сказал Ибрагим. — В случае, если они захватят наш передовой пост, я должен защитить женщин.

— Отличная мысль, отец.

— Это вовсе не отличная мысль. На самом деле у нас нет защиты, да будет воля Аллаха, — сказал он.

Прошло много времени, прежде чем я снова открыл рот.

— Я говорю только после серьезного размышления.

— Размышление ведет к глубоким заключениям.

— Мы здесь счастливы и довольны, — сказал я. — Но после того, как мы прожили здесь несколько месяцев, постепенно становятся видны некоторые несоответствия, которых мы не предусмотрели.

— Ты говоришь слова, которые намекают на несколько возможностей, — сказал Ибрагим.

— Я говорю об обороне, — сказал я, но добавил торопливо: — Можно найти и другую тему для обсуждения.

— Да, мы могли бы обсудить что-нибудь еще, — сказал отец, — и продолжать до ночи, но после этого у нас не будет иного выбора, как вернуться к той же теме.

— Не мое дело обсуждать качества наших мужчин, раз ты у нас глава, — сказал я.

— Но относительно одной и той же ситуации может быть несколько правд, — сказал отец, — в зависимости от обстоятельств.

— Наши обстоятельства создали некоторую математическую неустойчивость, — сказал я.

— Что бы это могло быть? — сказал отец.

— Пока что у нас удобная ситуация со сменой заданий для мужчин — сторожить, ходить в Иерихон и к источнику, ставить ловушки, собирать дрова, работать на цистерне. Это действовало хорошо… до сих пор.

— Ты упомянул неустойчивость?

— Еще два охранника в ночное время, патрулирующих вблизи моря. Прости меня, отец. Когда я говорю, я часто забываюсь, и честность берет надо мной верх. Камаль в ночной страже внизу бесполезен. Омар под вопросом. Остаются Сабри, Джамиль и я.

— Ты, самый младший, судишь о братьях?

— Прошу тебя не быть суровым к моей правдивости, взявшей верх надо мной. Я знаю, что всего лишь повторяю то, что ты и сам уже знаешь.

— Ты присваиваешь мои полномочия…

— О нет, отец. Без тебя мы беззащитны. Но иногда и пророку нужно напоминание.

— То, о чем ты говоришь, имеет разные стороны, о которых мне возможно следовало бы напомнить.

— Камалю ночью будет лучше в любящих объятиях Фатимы, — сказал я. — Я видел, как он бежал перед лицом опасности.

— Где?

— В Яффо. Когда его оставили стеречь женщин, он убежал. К счастью, с женщинами ничего не случилось.

— Я подозревал Камаля. Грустно это слышать.

— Когда он внизу ночью у моря, мы с таким же успехом могли бы поставить там Абсалома или козу. По крайней мере они бы произвели больше шума.

— А Омар?

— Слабость Омара — определенно не в недостатке храбрости, — сказал я быстро. — Только в глупости. В темноте он не умеет маневрировать в одиночку. Я дважды был с ним на охране внизу, и мне пришлось разыскивать его до рассвета.

— Джамиль, Сабри?

— Они превосходны.

— Я не знал, что ты такого высокого мнения о Джамиле.

— Он мой брат. Я люблю его.

— Но ведь и Камаль и Омар тоже.

— Я хочу оценить качества Джамиля. Он любит драться.

— Я подумаю над тем, что ты сказал, и может быть оставлю на вас троих внешний ночной пост.

— Но это ставит вопрос о численном несоответствии и о честности, которая взяла верх надо мной. Нам нужны два комплекта хороших часовых внизу у моря.

— Наверно, ты не ожидаешь, что хаджи Ибрагим оставит свой столь важный командный пост.

— Эта мысль никогда не приходила мне в голову, — быстро ответил я.

— В таком случае нет способа исправить это несоответствие.

— Одна туманная возможность пришла мне в голову, — сказал я.

— Ты пытаешься обсуждать со мной или убеждать меня? — сказал Ибрагим.

— Просто стараюсь исправить несоответствие. Днем мы могли бы больше занять Камаля и Омара тем, что они могут делать. Как ты уже знаешь, отец, никого из них мы не можем послать в Иерихон, потому что они уже там напортили. Сведения, с которыми они возвращаются, редко бывают верными, и они могут даже выдать наше местоположение. Им надо заниматься чем-нибудь вроде сбора дров, установки ловушек, хождения к источнику. Им нельзя давать такие задания, где нужно принимать решения.

— Если то, что ты говоришь, найдет отклик в моем сердце, то нам придется делать это тремя ночными сторожами.

— Это будет нагрузка, которую нам не нужно нести… математически, — сказал я.

— Ишмаель, не пытайся просвещать меня своей образованностью. У нас шесть человек. Я должен оставаться на командном посту, еще двое ничего не стоят. Остаются трое. Разве не получается в общей сложности шестеро?

Я закрыл глаза, затаил дыхание от страха, как со мной часто бывало, и сказал:

— У нас есть здоровая и способная женщина, которой почти что нечего делать.

— Не ухватываю, кого ты имеешь в виду.

— Отец, — сказал я с дрожью, — я научил Наду стрелять из моего ружья. Я поставлю ее выше любого здесь… кроме тебя, конечно.

— И ты также позволяешь ей ехать позади себя на Абсаломе и по секрету учишь ее читать и писать, — сказал Ибрагим.

О! Священное имя пророка! Я знал, что меня спихнут с моего выступа пятидесяти футов высоты на землю ударом руки, ногой, пинком! Я закрыл глаза в ожидании развязки. Я так тщательно хранил тайну! Так тщательно!

— Я уверен, что Сабри не прочь стоять ночную вахту с Надой, — сказал Ибрагим.

— О нет! — воскликнул я, вскакивая на ноги, и семейная честь выступила из моих пор. — Я имел в виду только себя и Джамиля!

— Сядь, — сказал отец со зловещей мягкостью. — То, что ты пытаешься сделать с Надой, невозможно. Это лишь приведет к беспорядку в ее жизни.

— Но наша прежняя жизнь кончилась, отец.

— Тогда нам надо потратить годы в ожидании, когда она вернется, а тем временем мы не должны расставаться с тем, что мы знаем и кто мы есть. Что хорошего может быть для Нады в том, чтобы уметь читать и писать?

— Когда мы уйдем отсюда… в те годы, которые уйдут, чтобы вернуться в Табу… один Аллах знает. Может, ей нужна будет работа.

— Никогда.

— Но умение читать и писать может принести ей счастье.

— Она будет счастлива с мужчиной, за которого я выдам ее замуж.

— Отец, жизнь переменилась!

— Кое-что не меняется, Ишмаель. Позволь женщине идти по тропе впереди себя, и будешь чуять ее всю жизнь.

Он был непреклонен, и его приказ прекратить учить Наду и помогать ей был абсолютным. Я полностью потерпел поражение в своем деле и хотел уйти.

— Сядь, — сказал он снова. Глядя в пустыню, он обращался ко мне отвлеченно, как к камню. — Надо наблюдать за Сабри. Он происходит из города бессовестных жуликов. В семье может быть сколько угодно детей мужского пола, но только один сын. Ты проходишь свой первый урок тесной дружбы. Чтобы быть сыном, который следует своему отцу, ты должен узнать все обо всех вокруг тебя… кто будет твоим преданным рабом… кто будет играть на тех и других… а главное, кто опасен. Немногие лидеры переживают своих убийц. Если у тебя сто друзей, отвергни девяносто девять и берегись одного. Если же он твой убийца, съешь его на завтрак прежде, чем он съест тебя на обед.

Должно быть, я выглядел идиотом. У меня пересохло во рту.

— А ты, сын мой, домогался лидерства, как только научился ходить.

— Я глупый, — выпалил я.

— Сочетание многих глупостей может иметь результатом достойного человека, если только он учится на своих глупостях. Равновесие мужчины и женщины подобно равновесию жизни в этой пустыне… оно очень хрупко. Не играй им. Что касается Сабри…

— Я унижен, — прошептал я.

— Я знал о Сабри с первой минуты, — сказал Ибрагим. — Ты в самом деле веришь, что его принудили спать с иракским офицером, жить с ним день и ночь?

— Он же голодал!

— Парень с квалификацией автомобильного механика в Наблусе — голодал? Или, может быть, в видах обстоятельств лишений те удобства, что могла предложить иракская армия, показались слишком большими.

— Зачем же он пошел с нами? — спросил я.

Ибрагим пожал плечами.

— Может, ему надоел его иракский приятель, а может, он надоел приятелю. Может быть, у них была любовная ссора. Может быть, Сабри слишком много прибрал к рукам на иракском складе, и его вот-вот должны были поймать. Кто знает? Он пользуется тем, что подвернется. Возможно, он считал, что с нами у него больше шансов избежать той или иной неприятности в Наблусе.

Разве все это так уж неожиданно? Ведь по много раз на дню Сабри на мгновение вызывал мое стеснение слишком тесным объятием, прикосновением мимоходом, долгим рукопожатием, страстным выражением. Много раз ночью, проснувшись, я видел Сабри «случайно» раскинувшим во сне ноги, взгромоздившись на меня всем телом так, что я мог вдруг ощутить его твердый член, а он лишь дожидался, когда я первым сделаю движение навстречу?

Что же между ним и Надой?!

Мне было стыдно собственной глупости. Конечно, Сабри играл свою игру. Со своей обаятельностью он мог вертеть кем угодно и убаюкивать, внушая, что он друг. И в тот же момент соблазнить сестру друга. Мне следовало бы лучше знать людей.

Хаджи Ибрагим продолжал глядеть в пустыню. Какой он мудрый. И как я наивен и глуп.

— За ним надо смотреть очень тщательно. Лучшие предатели — те, кто, как Сабри, способны заслужить твое доверие. Если он прикоснется к твоей сестре, я приговорю его к смерти. Ты, Ишмаель, раз ты хочешь руководить, должен получить свой первый практический урок. Ты разделаешься с Сабри — под конец — ударом кинжала.

Глава восьмая

Что-то над моим выступом как будто насмехалось надо мной. В нескольких сотнях футов выше был вход в еще одну пещеру. Пещер вокруг Кумрана было, конечно, множество. Время от времени мы обследовали те, куда легко было добраться. В некоторые попасть было попросту невозможно, разве что опытным скалолазам со снаряжением.

Вход был наверху над крутой стеной, но ведь в одно место могут вести разные дорожки. Нужно разузнать про небольшие выступы, за которые можно зацепиться рукой или ногой, научиться маленьким прыжкам, пользованию веревкой.

Много часов и дней следил я в бинокль за движениями горных коз. Это было как вызов. Ни в одной из других пещер мы не нашли ничего ценного, и я начал уже воображать, что вот эта наполнена сокровищами. Фантазия становилась навязчивой идеей.

Однажды утром мы с Надой убивали время на моем выступе, и к нам присоединился Сабри. Несмотря на резкие слова отца, я чувствовал себя вполне уютно с ними обоими. И кроме того, мы же не делали ничего плохого, только разговаривали.

Вскоре все трое глазели вверх на высокую пещеру и толковали о том, как бы туда попасть.

— По-моему, я нашел дорогу, — сказал я.

— Да это, наверно, не проблема, — согласился Сабри.

— Тогда пошли! — воскликнула Нада.

Сабри пожал плечами.

— Сегодня не хочу. Слишком жарко.

По правде, я был рад, что он первый это сказал, ну, не то чтобы я испугался… это слишком… Но стена-то все же крутая.

— Может, завтра, — сказал я.

— Да, может, завтра, — согласился Сабри.

— Погодите, — сказал я, — завтра я не могу. Завтра мне стоять в карауле. А если послезавтра?

— Послезавтра я не могу, — сказал Сабри, — мне идти к источнику.

— А я занят на следующий день, — сказал я.

— На следующей неделе.

— Да, давайте на следующей неделе.

Нада со смехом вскочила на ноги.

— Вы просто боитесь! — воскликнула она. — Вы оба боитесь.

— Ничего подобного! — запротестовали мы разом.

— Тогда пошли!

С этими словами она полезла на скалы как горная коза.

— Ну-ка! — насмешливо бросила она назад.

Естественно, ни я, ни Сабри не могли вынести такой обиды от женщины. Трясясь, мы поднялись на ноги и выпятили грудь.

— Пойду достану что-нибудь для скалолазания, — сказал я.

На самом деле я надеялся, что к моему возвращению она оставит свою мысль. Ужасно медленно пошел я к нашей пещере. Скатал длинную веревку и повесил ее на плечо, наполнил ящик для инструментов, взял фонарь и еще медленнее пошел назад.

О, черт! Нада не только не оставила идею влезть наверх, но и забралась на добрых двести футов, смеясь и дразня Сабри, который медленно продвигался, боязливо хватаясь за камни. Я упросил свои ноги перестать трястись, вознес молитвы Аллаху и двинулся наверх. О, какой ужас! Приклеив глаза к рукам, я хватался за каменные выступы. Когда моя нога скользнула, я допустил ошибку, глянув вниз на нее, и камень скатился с миллиона футов… или еще больше…

Я готов был испустить предсмертный крик, что с меня довольно, вспомнив, что надо ведь будет еще и спускаться вниз. Конечно, мне надо было подождать, чтобы кто-нибудь отказался первым, и у меня было ужасное чувство, что это будет не Нада. Всякий раз, когда мне попадалось на глаза ее черное платье, я видел, что она проворно бегает без всякого страха.

— Идите сюда! Идите! — все время кричала она. — Здесь наверху красиво!

Спасибо Аллаху, нашлось маленькое ровное место, где они остановились передохнуть. Я молился, чтобы они передумали раньше, чем я доберусь до них, ведь я готов был напустить в штаны. Когда я добрался до них, Нада стояла над Сабри, стараясь его успокоить. Он был заморожен страхом, не мог двигаться ни вверх, ни вниз, ни вбок. Он не мог даже говорить.

— Ну и ну, — произнес я. Я был безумно счастлив, что Сабри отказался первым. — Ну, выше подниматься не стоит, — сказал я. — Не волнуйся, Сабри. Это не стыдно. Мы тебе поможем спуститься на веревках.

Я положил ему руку на плечо, весь дыша сочувствием и в то же время стараясь унять собственную дрожь. Повезло Сабри, что у него такой чуткий друг, как я.

— Не удалось. Попытаемся еще раз. А, Сабри?

Он издал короткий писк наподобие цыпленка, только что вылупившегося из яйца. Когда я взглянул наверх, Нада опять ушла. Ой-ой. Я осторожно-осторожно поднялся на ноги и распластался на стене как можно дальше от края, но снова сделал ошибку, взглянув вниз. О Боже!

— Нада! — закричал я, — иди обратно! Это приказ!

— Ишмаель! Поднимайся сюда! Иди! Здесь есть большая трещина, по которой можно пробраться. Это гораздо легче!

Я взглянул вверх. Взглянул вниз. И так, и эдак — мне конец.

— Сабри, давай кончать это дело. Нада нашла дорогу.

— Я н-н-н-не могу, — выдавил он.

Бесполезно его заставлять. Он парализован, стиснут с головы до ног.

— Тогда стой здесь и не двигайся с места. Мы скоро вернемся. Идет?

Ему удалось кивнуть головой.

Становилось легче, потому что я не мог испугаться больше, чем был напуган. И потом ко мне возвращалась храбрость по мере того, как приближались очертания входа в пещеру. Ну, а Нада не боялась. Она, должно быть, сошла с ума. До сих пор я никогда по-настоящему не зависел от девчонки, но никогда не было мне так хорошо, как когда она тащила меня за руку наверх за край скалы.

— Разве не забавно! — сказала она, задыхаясь.

— Это было легко, — сказал я.

Мы стояли перед входом рука в руке. К входу в пещеру обычно приближаются с некоторой… опаской.

Я включил фонарь и подтолкнул ее идти впереди меня. Она робко пошла на цыпочках, ожидая, что летучие мыши вылетят навстречу, но их не было. Я двигался сзади и светом ощупывал обширную комнату.

Нада вскрикнула и отскочила ко мне. Там! В углу! Куча человеческих костей.

— Ничего, — прокаркал я. — Они мертвые.

И тогда мы увидели нечто еще более ужасное. Там был огромный кувшин, он развалился, и в нем открылся скелет маленького ребенка с маленьким кувшинчиком и горсткой зерна возле его головы.

— Кто бы это мог быть, — сказала она.

Мы огляделись. На чем-то вроде каменного алтаря со следами огня были еще кости детей. Мы не знали, что все это значит, но с каждой минутой становились все смелее и дерзнули заглянуть вглубь. Мы осмотрели три зала и в каждом нашли свидетельства прошлой жизни. Там лежали десятки маленьких котелков, большей частью разбитых, сандаловое дерево, коса волос, зерно, куски ткани и корзины, нечто вроде кухонной каменной печи, домашняя утварь.

Фонарь мой начал тускнеть, показывая, что батареи на исходе.

— Здесь ничего нет стоящего, — сказал я в разочаровании. — Пошли отсюда.

— Погоди! Иди-ка сюда, — сказала Нада, показывая на проход.

Он вел в помещение столь низкое, что ей пришлось пролезть туда на четвереньках.

— Ну-ка, Нада. Если свет погаснет, будет беда.

Мне было досадно, что она меня не слушалась, но у меня не было иного выбора, чем полезть следом за ней.

— Здесь слишком низко. Здесь никто не мог жить.

— Но они наверняка могли здесь что-нибудь прятать.

Мы дошли до слепого конца, держась друг за друга и стараясь не потерять дорогу. Я обвел фонарем вокруг, но все, что мы смогли разглядеть, была груда хвороста.

— Ничего здесь нет, — настаивал я.

— Кто-то ведь должен был принести сюда этот хворост, — сказала она.

— Ну и что?

— Погоди. Послушай, — сказала она.

— Я ничего не слышу.

— Вот там, где ты отряхивался сбоку, поворачивая.

— Всего лишь скользнули камни, — сказал я.

— Ишмаель! Посвети-ка сюда. Вот это что!

Все, что я смог разглядеть, был маленький кусочек корзины, выскользнувший из трещины вместе с несколькими камешками. Нада подняла ветку и ткнула ею в это место. И как будто внезапно открылся люк. Начали выпадать вещи! Их было много! Было очень тесно, мы почти лежали на животе. Мы не могли толком разглядеть, что это было. Я подобрался, взял палку, сунул ее в дыру, расширил ее, просунул руку и вытащил еще три металлических предмета. Фонарь опять почти погас.

— Возьми, что сможешь унести. Я заберу остальное. Пошли отсюда!

Мы вернулись в главный зал как раз вовремя. Как только мы достигли света у входа в пещеру, фонарь совсем погас. Мы разложили наши находки и уставились на них. Это были красивые вещички из металла, по-моему, из меди, повсякому скрученные и изогнутые, с украшениями на них. Одна была украшена головой горного козла, а у другой, выглядевшей как корона, было кольцо с выгравированными на нем птицами. Еще два предмета были из слоновой кости, с гравировкой и множеством дырочек.

— Что это такое, Ишмаель?

— Не знаю, но думаю, что это очень важные вещи.

— Нам их не в чем нести, — сказала она. — Давай спрячем их и вернемся с корзиной.

— Нет, их могут обнаружить или украсть, — сказал я, стаскивая с себя рубашку.

Я мог завернуть половину их. Что делать? Аллах, помоги мне думать!

— Ну ладно, Нада, давай твою рубашку.

Она без колебаний сняла ее, и только панталоны до колен остались блюсти ее скромность.

— Постараюсь не смотреть, — галантно сказал я, — а если взгляну по ошибке, клянусь, никогда в жизни об этом не скажу.

— Это не имеет значения. Ведь ты мой брат. И кроме того, это важнее.

Когда мы добрались до Сабри, он уже немного овладел собой. От радости легче было спускаться вниз. Когда мы готовы были уйти, мне пришло в голову, что надо что-то рассказать Ибрагиму. Я понял, что нам придется сплести небольшую ложь и поклясться друг другу хранить тайну. Впервые в жизни мне было стыдно перед женщиной.

— Нада, нам нельзя говорить отцу, что ты лазала вместе с Сабри и мной. Я мог бы сказать, что был там один, но он же понимает, что все это я не мог унести сам. Придется сказать, что мы были там с Сабри.

Ее большие блестящие глаза наполнились болью. Сабри опустил глаза. Он не мог взглянуть на нее, и я тоже.

— Ты же знаешь отца, — пробормотал я. — Он может избить меня и Сабри до смерти. Он может и тебе навредить.

Должно быть, мы сидели молча с полчаса. Нада взяла меня за руку и потом смело взяла руку Сабри.

— Ты прав, Ишмаель. Это нашли вы с Сабри. Меня там не было.

Глава девятая

Можно считать себя бедуином, верить, что ты бедуин, и пытаться жить, как бедуины. Кое-кому из этой породы, известной как пустынные крысы, удается выжить, но если ты не родился в пустыне, то в конце концов она высосет и высушит тебя.

Рай разрушился за несколько месяцев до моего тринадцатилетия.

Сначала была песчаная буря. Небо почернело. Сперва мы не могли понять, саранча это или песок. Нас хлестал обратный ветер из пустыни к морю, называемый хамсином, ветром с печным жаром. Все, что мы могли делать, — это лечь на землю, подставив ветру спину, и лежать так иногда несколько часов. Миллиарды песчинок болезненно хлещут тебя. Ты не можешь двинуться. Не можешь открыть глаза, песок ослепит тебя. Песок забивается в твою одежду, молотит по твоей коже и перехватывает твое дыхание.

Как бы мы ни старались закупорить пещеру, песок находил дорогу ко всему — к нашему зерну, оружию, топливу. Песок прорывал себе норы у нас в волосах. Мы выплевывали его еще через неделю после хамсина, песок постоянно был у нас на зубах и в носу, и как бы мы ни старались убирать пещеру, он постоянно примешивался к нашей еде, попадал под ногти и внедрялся в кожу.

На смену песчаным бурям пришли крохотные вши. Они пробирались нам в брови и волосы. Мы обрабатывали друг друга бензином и ходили к источнику, но наши запасы мыла истощились, и чтобы уничтожать вшей, нам приходилось жить с бензиновыми ожогами на коже.

После бури всегда приходилось тратить дни на разборку и чистку оружия, и мы больше расходовали наши запасы, чем нам хотелось. Сала, бензина, масла, мыла, некоторых продуктов становилось все меньше, а пополнить их в Иерихоне не было возможности. Там во всем была нехватка, стократное увеличение населения и неизбежный убийственный черный рынок. Толпы, скопившиеся в Иерихоне, вскоре остались без денег и ценностей. А в пещере мы достигли той точки, когда пополнение меньше расхода. Мы попросту были не в состоянии возмещать то, что тратили. Через два месяца, а то и меньше, мы будем опустошены… до дна.

Но хуже всего было то, что сделали песчаная буря и сокращение запасов с нашими умами. Рамиза и Фатима, несчастные в своей беременности, истерично рыдали, и их постоянно тошнило. Все раздражались и ссорились из-за пустяков. Подчас мы вспыхивали так быстро, что готовы были выболтать наши тайны ради победы в споре и причинить боль тому, кто вызвал раздражение в данный момент. Конечно, мы все же не выдавали наших тайн и еще глубже хоронили их в себе.

Затем пришла вода. Первый же зимний дождь и поток смел наши задерживающие воду запруды и расколол цистерну, уничтожив труд всей весны и лета. Та малость воды, которую мы собрали, была грязная и мутная, негодная для питья, и использовать ее было трудно.

Трещины в скале пропускали ручейки воды в пещеру. В сильную бурю воды набиралось по щиколотку. Сдерживать течи было невозможно, у нас поселилась сырость, и плесень начала поражать наше зерно.

Сырость принесла с собой паразитов, они набросились на наши продукты и не давали нам спать своими звуками и бросаясь на наши тела.

Обувь наша износилась до предела. Наши подошвы затвердели от лазания по скалам, страдали и кровоточили от вонзающихся острых как нож обломков. Не было ни лекарств, ни хотя бы тех деревенских трав, которыми борются с нашествиями простуды, поноса и лихорадки. Одежда стала такой ветхой, что почти не защищала от солнца и жары.

Мы посматривали на хаджи Ибрагима, когда же он скажет, что нам надо уходить, — это было бы наименьшим из зол. Даже с отцом во главе, наша воля стала крайне слабой. Уверенность и фамильная гордость, что еще оставались у нас, сменились всеобщим страхом, безнадежностью и подозрительностью.

Но что по-настоящему сломило хаджи Ибрагима, так это плохие вести, поступавшие из Иерихона. Второе перемирие кончилось. И быстро последовали одно за другим: потопление флагманского корабля египетского флота, захват евреями Беэр-Шевы, изгнание ими египтян из Негева и даже вторжение в Синай. Остатки Каукджи и Освободительной армии отброшены за границу. Сирия изолирована в Галилее и выведена из действия, а Ливан никогда и не был фактором.

Овладеть Латруном евреи не смогли даже после двух новых попыток, зато они построили обходную дорогу в Иерусалим и удержали свою часть города.

С несчастьем, нависшим над арабами, настал час племенного сведения счетов.

Кловис Бакшир, мэр Наблуса, был убит за своим столом бандитом муфтия за поддержку Абдаллы.

В ответ Абдалла ликвидировал особым отрядом Легиона полдюжины промуфтийских мухтаров, устроил облаву на сочувствующих по всему Западному Берегу и бросил их в тюрьму в Аммане.

Когда великолепный генеральный замысел уничтожения евреев потерпел крах, один за другим стали возникать слухи о тайных делишках.

Первый был инициирован саудовцами, имевшими протяженную границу с Иорданией. Семья Саудов находилась в давней кровной вражде с Абдаллой. Это Сауды изгнали Абдаллу и его хашимитскую семью из Аравии. Такое не забывается. Сауды дрожали при мысли о возрастающем могуществе Абдаллы, ведь скоро он начнет вынашивать планы отмщения.

Для арабской победы всегда было первостепенным участие Арабского легиона Абдаллы, и Сауды заплатили египтянам, иракцам и сирийцам, чтобы они втянули Абдаллу в войну. Их замысел состоял в том, чтобы дать Легиону захватить Западный Берег, затем убить Абдаллу, растворить его королевство и разделить его между собой. Абдалле удалось искусно избежать убийства, а его войска сохранили за собой завоевания в Западном Береге.

Другой заговор спонсировали египтяне, захватившие Полосу Газы. Они притащили муфтия в Газу, где он и его последователи создали «Всепалестинское правительство». На самом деле египтяне считали Полосу Газы не Палестиной, а территорией под управлением военных.

Начали всплывать и всякие делишки Абдаллы. Оказывается, Каукджи все время был агентом Абдаллы. Каукджи контактировал со многими людьми муфтия, с которыми, как предполагалось, он был в общей команде. Этих людей постигла обычная судьба. За это Каукджи должны были провозгласить первым правителем Западного Берега Палестины, правящим от имени Абдаллы.

Между тем, перекрывая военные потери, в Египте, Ираке и Сирии шло полным ходом кровопускание, заточение в тюрьму министров и генералов. Режимы повсюду шатались.

Худшая для нас буря разразилась сразу с наступлением нового 1949 года. Наводнение было столь сильным, что вышло из русла вади и в десятке мест проложило дорогу к нам в пещеру. Мы оказались на дюйм от катастрофы. Камаля парализовал страх, беременные женщины бедствовали, Джамиль и Омар пустились в драку, и даже Агарь, железная женщина, была в страшном напряжении.

Однажды, вернувшись из похода в Иерихон, я сейчас же пошел к отцу, сидевшему, как всегда, в своей пулеметной ячейке, закутанный в промокшие лохмотья.

— Отец, — крикнул я, — кончилось. Новое прекращение огня, но на этот раз говорят о перемирии.

Ибрагим повернулся ко мне, с его лица капала вода, и нельзя было разобрать, были это слезы из его глаз или вода.

— Отец, нам надо теперь пойти с Абдаллой?

Он засмеялся иронично, трагично.

— Нет, — прошептал он. — Никто из тех, кто принудил нас покинуть родные места, не посмотрит в лицо этой катастрофе. Им понадобится пятьдесят лет. Согласиться с победой евреев? Они этого не смогут осознать… никогда. Нам нельзя ждать, Ишмаель. Пусть вцепляются друг другу в глотку, пусть ломают друг другу кости. Они ничего не решат. Будь они прокляты за то, что навлекли на нас. У нас только одна задача. Мы будем пробираться обратно в Табу. Думай только о возвращении в Табу. Думай только о Табе…

Глава десятая

Январь 1949 года

Гидеону Ашу до некоторой степени доставляли удовольствие контакты с полковником Фаридом Зиядом из иорданской разведки. Продукт британского милитаризма, воспитанник Сендхерста[14], Зияд отбросил обычай насылать чуму на встречи между арабами и не-арабами. Зияд был способен добраться до смысла, не душить слабую идею в обильном соусе слов, а лозунги удерживал на минимальном уровне.

Гостеприимство их тайным встречам оказывала малоизвестная деревушка Таталь. Деревня находилась неподалеку от линии фронта вокруг Рамаллы, и некоторые ее поля вливались в территорию, удерживаемую евреями. На этом участке не было активных боевых действий, и квазиперемирие позволяло крестьянам ходить туда и обратно, чтобы ухаживать за своими посадками.

Время от времени наезжавший иорданский отряд советовал деревенским убраться с полей и сидеть дома. Вскоре после этого в парке вблизи оставленного наблюдательного пункта шуршала машина с Зиядом.

Через несколько минут с еврейской стороны приближалась одинокая фигура, подавая сигнал фонарем. По ответному сигналу Гидеон приближался и входил в пост.

На столе его ожидала бутылка «Джонни Уокер Черный Ярлык», который Гидеон видел лишь в такие дни на встречах с Зиядом. Гидеон вошел, и Зияд наполнил стаканы.

— За наших английских наставников.

Гидеон приветственно поднял стакан.

— Только что решено, Зияд. Остров Родос согласован как место для переговоров о перемирии. Ральф Банч[15] сам согласился посредничать. Абдалла в Аммане будет информирован не позже чем через час.

— Тогда первой будет говорить с вами Иордания, — сказал Зияд нетерпеливо.

— Нет, кажется, это будут египтяне, — ответил Гидеон.

— Ты обещал, что переговоры мы начнем первыми.

— Я обещал постараться. Я и старался. Но добиться успеха не смог.

— В этом же нет смысла. Египетская армия полностью разбита. Территорию удерживаем мы. И мы должны говорить с вами первыми.

— К сожалению, действующие силы все еще рассматривают Египет в качестве главной арабской страны.

— Они же дрались как бабы!

Гидеон пожал плечами.

— Когда начнется эта конференция? — спросил Зияд.

— Через неделю или дней через десять. По-моему, упоминалось тринадцатое января.

Полковник Зияд покрутил свой стакан, отхлебнул, проворчал:

— На сколько вы сможете установить прекращение огня с египтянами?

— Не очень надолго, — сказал Гидеон, зная, что должен лететь в Негев и отдавать приказ лично.

— Египтяне готовы к поражению, — сказал Зияд. — Два дня, самое большое три, и они сдадут вам Полосу Газы вместе с половиной своих войск.

— У нас нет замыслов относительно Полосы Газы, — сказал Гидеон.

— Только не надо играть со мной в эти арабские игры, — сказал Зияд с оттенком раздражения. — Иордания должна иметь у себя Полосу Газы и доступ к морю через израильскую территорию.

— Я вижу, вы, джентльмены в Аммане, уже составляете планы на будущее.

— Королевство имеет только один выход к морю — в Акабе. При желании Египет сможет заставить нас отказаться от него. Мы не можем зависеть от их милости. У нас должен быть порт в Газе.

— Зияд, об этом должны были подумать англичане, когда создавали эту мешанину в Восточной Палестине. Кроме того, разве вы сами не путаетесь в том, кто ваш союзник и кто враг?

— Ты хочешь, чтобы я сказал? Ладно, я скажу. Египет нам больше враг, чем Израиль. Ты знаешь, зачем нам нужна Газа. Мы также знаем, чего вы хотите взамен, и мы готовы вести дела.

— Если ты собираешься просить нас захватить Полосу Газы и держать ее для вас, то мы намерены взамен просить вас о мирном договоре. Не о передышке, не о перемирии, а о мирном договоре. А ты знаешь, что Абдалла недостаточно силен, чтобы заключить договор, даже если он этого захочет.

Работа с новым еврейским государством через территориальные взаимосвязи была весьма привлекательна для Абдаллы. В экономическом отношении он склонялся в пользу сотрудничества с евреями. Как «молчаливые» партнеры, Израиль и Иордания заставили бы Египет, Ирак и Сирию как следует подумать, прежде чем предпринять новую попытку нападения. В конце концов, евреев и Абдаллу искусственно заставили быть врагами.

Мирный договор? Громоподобно смелая мысль. Но это будет залогом смерти Абдаллы. Абдаллу объявят не арабом, парией, прокаженным. Даже его собственный Легион может обратиться против него. Нет, столь смелого шага делать нельзя.

Зияд вытащил конверт с королевскими знаками, но не запечатанный.

— Прочти, пожалуйста, а потом я его запечатаю.

Досточтимому Давиду Бен-Гуриону,

Премьер-министру, Государство Израиль

Высокочтимый друг и противник:

Мы вели трудную и кровопролитную войну, не всегда в наших взаимных интересах и не всегда с большой убежденностью. К сожалению, остается много нерешенных вопросов. Поскольку возможно несколько правд относительно одной и той же ситуации, а подразумеваемое непостоянно, когда переходишь из одного состояния к другому, настоятельно требуется спокойное сотрудничество между нами в будущем.

Как вы можете подозревать, мы не всегда вполне свободны действовать независимо, поэтому мы должны быть терпеливы. Терпение в конце концов одержит верх. Однако невысказанные слова и ненаписанное понимание могут иметь такую же силу, как и незначащая бумага о перемирии. Понимание такого рода могло бы дать нам долгий период мира и развития.

Я заклинаю Вас поэтому завершить Ваше завоевание Полосы Газы с тем, чтобы устранить общего врага и мыслить в терминах передачи нам контроля в будущем. Это гарантирует аннексию мною Западного Берега и нам обоим — величайший шанс на сосуществование.

Отдайте Полосу Газы дьяволу! Но ради Бога не позвольте владеть ею египтянам.

С величайшей искренностью и восхищением,

я остаюсь

Абдалла

Гидеон поднялся на борт ожидавшего его «Пайпер-Каба» на маленькой взлетной полосе, построенной немцами неподалеку от монастыря Распятия в Западном Иерусалиме.

— В Тель-Авив? — спросил пилот.

— Нет. По направлению к командному посту на Южном фронте.

— Где это, черт возьми?

Гидеон несколько минут повозился с картой и очертил необозначенное футбольное поле в Синае в нескольких милях от Эль-Ариша.

— Где-то там есть посадочная полоса. Есть у вас радиочастота?

— Да, но передатчик слабоват.

— Ну ладно, дадим им вызов и получим точное расположение, когда окажемся достаточно близко.

Самолет сделал три круга, чтобы набрать высоту над Иерусалимом, и снизился в коридор между глубокими ущельями по обе стороны. Когда внизу показалась плоская земля, они повернули влево к Негеву. Первый же намек на песчаную бурю начал швырять маленький самолет. У Гидеона, верхом на лошади храбрейшего из мужчин, побелели костяшки пальцев. Летчик засмеялся. Ему приходилось в гораздо худшую погоду спускаться на парашюте в отдаленные киббуцы с множеством боеприпасов и продуктов.

— Держись за сидение, Гидеон. Сейчас начнутся скачки.

Окончание войны оживляло в умах давние философские расхождения между Бен-Гурионом и его военачальниками. Хотя Б. Г. был пионером болот Палестины начала века и лидером ее большой политической борьбы, кое-что он вынес и из польских гетто.

Бен-Гурион питал естественное еврейское недоверие к военщине, потому что она всегда сулила репрессии. С одной стороны, он был не вполне доверял еврейской способности воевать. А с другой стороны, опасался высшего еврейского военного истеблишмента. Новые парни из Пальмаха, Хаганы, а теперь из Сил Обороны Израиля олицетворяли разрыв между поколениями.

Многие новые военные почувствовали, что Старик достиг своей вершины, когда объявил Декларацию независимости Израиля. Он рано отстранился от младотурок Пальмаха и Хаганы, более доверяя политическим решениям, чем оружию. Он придерживался старой теории, что ни одна маленькая страна не должна воевать, не имея поддержки от более крупной силы. Поскольку это не было возможно, он сделал выбор в пользу политических решений. Он обычно пререкался со своими офицерами, жаждавшими создания более крупных военных формирований и больше денег для армии. Военные считали, что новое государство должно иметь крепкую еврейскую армию для защиты своих границ.

Размолвка персонифицировалась Игалем Аллоном, объявленном величайшим еврейским военачальником после библейских Иисуса Навина и Иоава. Как и Гидеон Аш, Аллон родился в Галилее, был из первых киббуцников и как молодой офицер Пальмаха пользовался большой любовью своих людей. У Аллона было все. Он был сочетанием примирителя, планировщика, волевого командира, воспитателя, а главное, совершенно честным и преданным человеком. Подобно другим руководителям СОИ, он знал своих людей лучше, чем большинство генералов в большинстве армий где бы то ни было. Он стал первым командиром Пальмаха, первым командиром формирований на уровне дивизии, отцом и основателем новой армии. Ему было всего тридцать лет, но чувствовалось, что ему суждено стать будущим начальником штаба, если не премьер-министром.

Чувствовалось также, что Игаль Аллон должен продолжать командовать наиболее жизненно важным Центральным фронтом, включавшим Тель-Авив, а также Иерусалим. Может быть, звезда его была чересчур яркой, потому что Бен-Гурион отправил его в «ссылку» — командовать в пустыне Южным фронтом.

И дело было не в том, что Аллон представлял собой серьезного политического соперника, а в том новом типе еврея, с которым Б. Г. не был достаточно знаком и с которым ему было не совсем комфортно, несмотря на годы, прожитые в Палестине.

Местонахождение посадочной полосы было установлено по слабому радиосигналу, который вывел их на плиты полосы. Гидеон смылся, как только самолет приземлился в крошечном оазисе, находившемся от Эль-Ариша на расстоянии видимости в полевой бинокль. Игаль Аллон и Гидеон приветствовали друг друга медвежьими объятиями, лишь чуточку менее крепкими, чем звенящая сталь.

Аллон был само разочарование, показывая Гидеону положение своих войск. Эль-Ариш находился у подножия Полосы Газы в том месте, где она переходила в Синайскую пустыню. Время запомнило сотни сражений вокруг Эль-Ариша — от колесниц филистимлян до британских танков. Железнодорожная линия, огибая море, уходила к Суэцкому каналу и далее в Каир.

— Моя разведка доложила, что прибыл двадцативагонный поезд. Египетский офицерский корпус собирается сбежать сегодня вечером. Я достаточно разрушил рельсовый путь, чтобы поезд не смог уйти по крайней мере до завтра. Но, Гидеон, мы прощупали Эль-Ариш. Они не оставили ничего. Я могу взять его двумя батальонами и изолировать всю Полосу Газы.

Гидеон хотел было отдать свой приказ о прекращении огня, но не стал этого делать.

— Я два дня просил о встрече со Стариком, чтобы получить разрешение на атаку. Все, что я получил, — молчание. Могу я его теперь взять без спроса? — спросил Аллон.

Гидеон не ответил. Аллон вправе сам обратиться к Б. Г., Кабинету, начальнику штаба, командованию операциями.

— Если ты мне обещаешь, что не станешь атаковать, я гарантирую тебе встречу утром с Б. Г., — сказал Гидеон.

— А если поступит приказ о прекращении огня?

— Моим самолетом он не пришел, — солгал Гидеон. — Игаль, оставайся двенадцать часов вне своей штаб-квартиры. Если ты персонально не получаешь приказа, то и не можешь его выполнить. Так ведь? Ну, не раскисай. Делай, как я тебе сказал. Старика я для тебя постараюсь размягчить…

Давид Бен-Гурион был маленький непропорциональный человек. Его слишком большая лысая голова была окаймлена подковообразным венчиком снежно-белых волос, придававшим ему вид херувима. Когда спустя несколько часов прибыл Гидеон, он находился в раздраженном состоянии. Он провел хлопотный день, стараясь обеспечить выполнение прекращения огня. И все было бы в порядке, если бы не египтяне, откуда все еще доходили сообщения о боях и горячем молодом командире Игале Аллоне, требовавшем слова.

— Ты видел Аллона? — приветствовал он Гидеона.

— Два часа назад.

— Тогда у него есть приказ о прекращении огня, слава Богу.

— Я его не отдал ему, — сказал Гидеон.

Лицо Старика побледнело, потом отразило неверие.

— Игаль два дня пытался связаться с вами. Вы его сознательно игнорировали. Он ваш командующий на южном направлении. Он имеет право говорить с вами и с Кабинетом.

— Что ты, черт возьми, о себе думаешь, Гидеон? Хочешь быть первым евреем, казненным за неповиновение? Ты хоть понимаешь, насколько это серьезно?

— Игаль имеет право говорить с вами, — упрямо повторил Гидеон.

— О чем? О разрешении уничтожить египтян? Там же еще четверть миллиона беженцев, напиханных в Полосу Газы. У нас для собственных солдат нет хлеба. Что мы будем делать с их солдатами?

Гидеон взял со стола карандаш и сломал его пополам.

— Как раз там египтяне в ловушке, им конец.

— Я тебя расстреляю! Я расстреляю Игаля!

— Ну так расстреляйте меня. Я подаю в отставку! — рявкнул Гидеон и направился к выходу.

— Вернись, вернись. Сядь, — сказал Бен-Гурион, понижая тон до редкого для него примирительного, но зловещего ропота. — Когда ты уехал от Игаля?

— Я вылетел в три, как раз перед песчаной бурей.

— Значит, ты знаешь, кто прилетел вместе с песчаной бурей сорока минутами позже? Нет? Ладно, я тебе скажу. Англичане ясно дали понять, что не намерены позволить уничтожить египтян. В добавление к нескольким военным кораблям, вышедшим с Кипра, они направили на наши линии как предупреждение еще пять «Спитфайров».

— Британские «Спитфайры»? Против нас?

— Британские «Спитфайры». Да ты дослушай. Мы их сбили в воздушном бою. Теперь пытаемся разыскать летчиков. Через полчаса после этого американский посол позвонил мне и сказал, что если мы немедленно не начнем прекращение огня, то не получим ни пенни помощи. Есть у тебя хоть слабое представление, какие мы банкроты, Гидеон?

Гидеон стукнул кулаком по столу.

— Говнюки! — заорал он. — Почему все выламываются, чтобы спасти египтян? Где, черт возьми, все они были, когда Иерусалим морили голодом? Где? Ну, хотя бы одному я рад — что мы сбили их чертовы самолеты, да, я рад!

Старик подождал, пока Гидеон успокоится.

— Ну, — сказал он, — так что ж по-твоему я должен делать?

— Вот немного масла, чтобы подлить в огонь, — сказал Гидеон, бросая на стол письмо Абдаллы.

Бен-Гурион прочитал его и развел руками, изображая тщетность.

— Этот Абдалла — настоящая собака. Несколько сот наших мальчиков убили при попытках захватить Латрун, а теперь он говорит нам, чтобы мы взяли Полосу Газы и держали для него! Хуцпа!

— Подумайте об этом, Б. Г. Если мы возьмем Газу, Абдалла в обмен отдаст нам Латрун и Еврейский квартал Старого Города. Больше того… когда мы начнем переговоры на Родосе, в торге это будет сильной картой. Египтяне что-нибудь дадут нам, чтобы мы позволили их войскам бежать.

Бен-Гурион покачал своей большой, обрамленной белым головой.

— В конечном итоге нам нужно десять-двадцать лет на переговоры о мире. Наш первый мирный договор должен быть именно с Египтом. В противном случае ни одно другое арабское государство ему не последует. Если теперь мы будем продолжать унижать их, то пройдет пятьдесят лет, прежде чем они будут готовы говорить о мире.

— Унижение! Они лишь тогда заговорят о мире, когда не останется другой альтернативы. Они лишь до тех пор будут соблюдать мирный договор, пока это будет отвечать их целям. Я скажу вам, как будут благодарны египтяне, если мы отдадим им Полосу. Они превратят ее в мощную партизанскую базу и оттуда сделают тысячу набегов. За то, что отдали им Газу, мы будем платить кровью… кровью всю оставшуюся жизнь.

Бен-Гурион встал и подошел к окну, безучастно уставился на зелень за ним.

— Я сейчас же повидаю Игаля.

— Вы имеете в виду для прекращения огня.

— Именно это я имею в виду. — Он вернулся к своему столу. — Товарищ мой, мы взялись осуществлять нашу мечту, изо всех сил надеясь создать всего лишь крохотное пятнышко — государство. Теперь у нас гораздо больше, чем казалось тогда возможным. У нас есть жизнеспособное государство. Без копейки денег, с ужасными границами, но жизнеспособное. Если мы станем заигрывать с таким слабым монархом, как Абдалла, которого сделали мишенью для убийства, то окажемся втянутыми в один за другим раунды бесконечных малых войн.

— Но вы не прекратите этих войн, отдав Полосу Газы. Вы только поощрите египтян. Они рассчитывают на нашу мягкость и будут брать от нее все выгоды для себя, — спорил Гидеон.

— Так мне говорили. Но мы можем воевать, только пока мы правы. И в этом должна быть наша игра. А наша энергия должна быть обращена на другое. Мы должны доставить сюда евреев из этих проклятых лагерей интернирования на Кипре. Мы должны разыскать остатки наших братьев и сестер в Европе и привести их домой. Мы должны вытащить еврейские общины из арабских стран, прежде чем их перережут. Мы должны иметь торговый флот, национальную авиалинию, мы должны преобразовать пустыню. Мир должен заговорить о наших ученых, художниках и академиках. Перед заигрыванием с арабами у Еврейского государства слишком много других приоритетов.

— Вспомните, Б. Г., каждый раз, когда они будут делать на нас набеги из Полосы Газы, о той безрассудной цене, которую вы заплатили, чтобы спасти гордость гнилых египетских мясников.

— Тогда найди нам других соседей, — сказал Бен-Гурион. — Это может занять много, много времени, но у Израиля особая миссия, единственная в мире. Мы представляем интересы западных демократий… да, даже англичан, которые угрожают нам оружием, и американцев, которые грозят нам экономическим шантажом. В конце концов они почувствуют отвращение к арабам и придут к пониманию того, что без Израиля их собственное существование в опасности.

— Сколько времени, о Боже, нужно, чтобы ваши дурацкие мечты оказались верными? Сколько нужно времени, чтобы христианская страна вложила свою судьбу в руки евреев? Я остаюсь с Игалем, — сказал Гидеон и ушел.