Хирург

ЗАПИСЬ ДЕВЯТАЯ

— Здравствуйте, коллега. Вот попал к вам в руки.

— Здравствуйте. Бывает, что и нам приходится от себя терпеть. Обидно, конечно, хирургу оперироваться. — Мишкин улыбнулся, больной доктор усмехнулся. — Простите, вас Сергей Алексеевич, по-моему, зовут? Так, как говорится, на что вы жалуетесь, доктор?

— Да, да, Евгений Львович. Мне кажется, что у меня неострая толстокишечная непроходимость.

— Вы уж, Сергей Алексеевич, давайте, как неграмотный больной, все по-порядку. Что болит. Как болит. Анамнез. Впрочем, пойдемте ко мне в кабинет. Там расскажете. Могут же коллеги поговорить и наедине, а?

Сергей Алексеевич как-то убого улыбнулся, и они пошли. Закурили.

— Вы давно в этом институте работаете?

— Лет восемь.

— А чего ж к нам легли? Вы ж не по «скорой» в больницу попали?

— Я живу рядом. Да и вообще, какая разница.

— Ну как! Там все же институт. И аппаратура, и инструментарий, и медикаменты дефицитные, наконец, специалисты — не чета нам.

— Все мы легко говорим о том, что хуже знаем. Вы говорите про наших специалистов, а я о вас наслышан как о большом специалисте.

— Как можно сравнивать меня и моих товарищей с вашей профессурой. Да и обидеться могут на вас коллеги по институту.

— А, — доктор махнул рукой, — я думаю, что теперь это большого значения не имеет. А если обидятся, могу сказать, что «скорая» привезла. Да и не так уж они заинтересованы.

— При чем тут заинтересованность!

— А я вам скажу. Нас вот сейчас около десяти человек, чуть меньше, за последние два-три года защитивших докторские.

— Так вы доктор наук! Вот видите, а мы вообще никаких степеней не имеем.

— Вы ж понимаете, Евгений Львович, что, когда болеешь, не о степенях думаешь. Но я сейчас не об этом.

— Да, простите. Я перебил вас.

— Я говорю, не заинтересованы, так как сейчас проходят сокращения всюду, и в институтах тоже. Так выгоднее сократить докторов наук, которые не завы, не на профессорских должностях.

— Почему? Какая логика? У вас плохие отношения?

— Да дело не во мне. Думают не об отношениях личных, а о деле.

— А доктор наук для дела хуже, что ли?

— Вы поймите, Евгений Львович. Мы, доктора, которые находимся на должностях старших научных сотрудников, получаем на сто рублей больше, чем кандидаты на тех же должностях. Зачем же институту платить лишние деньги? Два сокращенных доктора — старших научных сотрудника — это два кандидата наук старших плюс один младший за те же деньги и плюс перспектива трех диссертаций.

— Так директор не из своего кармана платит. А для государства все равно — деньги из государственного кармана уходят. Насколько я понимаю, лишнего младшего не возьмешь сверх штатов. Вам не количество денег отпускают — и бери, сколько хочешь к как хочешь. У вас, как и во всей стране, штатное расписание. Зачем директору института думать о государстве, если он будет более ценного заменять менее ценным. Тут только деньги, а не польза государству.

— Все думать сейчас норовят государственно, проблемно и, прежде всего, денежно. А перспектива диссертаций — это выгодно институту и морально. Не личность, а дело на первом месте и деньги как эквивалент дела, Евгений Львович, вот так. Режим экономии опять же. Жизнь — это игра без правил.

— Опять экономия! У нас тоже об этом говорят. Но, по моей логике, процветание будет в вашем институте не от экономии, а от прибыли или эквивалента прибыли. А доктор наук больше даст, скажем, для больных. В общем, до конца я эту логику не уясню. Впрочем, логика — это правила, по существу. А раз жизнь, как говорите, игра без правил, значит, предположения бессмысленны, результаты непредугадываемы, выводы нелепы, поучения несостоятельны. Логика, наверное, логике рознь.

— Конечно. Вот вам другая. Кандидат стремится к докторской, он роет землю копытами, у него тема, он активнее дает план научных работ. От него идут статьи, доклады — он выгоден институту, заведующему, директору. А доктору некуда рваться, разве только на место заведующего или директора, если те будут уходить или умирать. То есть доктор — потенциальный недоброжелатель начальства.

Мишкин молчит, потому как не знает, что можно сказать, и не знает, как думать при такой логике. По-видимому, есть своя правда и у этих докторов, и у их директоров.

— Да, жизнь — игра без правил. Я вот вчера оживлял одного травматика. Один глаз закрыт гематомой, а второй с узким зрачком. А раз зрачок узкий, значит, живой, хоть ни пульса, ни давления. Суета и суматоха. Зрачок узкий — оживляем. Кровь льем, искусственное дыхание, массаж сердца. Так и оживляли, пока глаз этот не выпал — стеклянный оказался. Вот вам и правила игры. Ну ладно, а если все-таки сократят? Вы узкий специалист. Такие специальности только в таких институтах и нужны. Куда же вы? Что делать будете?

— Ну, во-первых, это уже моя проблема, и директора это не волнует; а во-вторых, предложат поехать в какой-нибудь институт в глубоко периферийном городе.

— А вы не хотите?

— Не очень, да не в этом дело. Сейчас во всех городах свои институты и свои руководители. Они и заинтересованы своих выдвигать, а не варягов получать откуда-то. они и создают своих учеников, свои школы. Десять лет назад доктора наук с руками бы оторвали в любом городе. А теперь присланного доктора встретят, скорее всего, очень недоброжелательно.

— Как же быть?

— Ну, если такое решение состоится и не удастся устроиться специалистом моего типа, то придется идти в больницу вашего типа, кидаться в ноги заведующему и просить его взять на работу простым доктором и снова учиться делать аппендициты, грыжи — все то, что уже довольно прочно забыто.

— Это ж очень мало денег, по сравнению с вашими институтскими окладами.

— Прибавка за докторскую степень будет.

— Двадцать рублей.

— Будем утешать себя тем, что у кандидата десять. Вы же живете. И мы проживем.

— Я не тратил столько времени на писание диссертации. Я от жизни в это время получал удовольствия.

— Мне говорили, что ваше удовольствие в основном в больнице. И днем и ночью.

— Во-первых, кому что удовольствие. И учтите к тому же, хороший хирург сделал операцию и спокойно пошел домой. А ночью торчат у своих больных плохие хирурги, как я. Неуверенные. А во-вторых, это преувеличено. Я люблю валяться дома на тахте, читать и чтоб собака терлась об меня при этом. Люблю выпить с друзьями. Совсем, так сказать, не чужд раблезианских удовольствий. Знаете, сделаешь одну необычно удачную операцию, а люди в жажде чуда несут невесть что. Бога у них нет, но есть жажда чуда, которая и порождает героев вот таких слухов. Ну, а вопрос с сокращениями как-нибудь решился?

— Пока оставили и разговоры и нас. А тут и кампания сокращения кончилась. Но осталась опасность, подорваны и вера и служебные отношения. И тоска в груди появилась.

— Ладно, не будем говорить о неприятном. Что ж болит у вас? Впрочем, это тоже не веселый, наверное, разговор.

— Евгений Львович, давайте начистоту. Как мужик с мужиком. И даже более чем начистоту. Я вам сейчас все выложу.

— С какой преамбулой! Слушаю вас, Сергей Алексеевич.

— Я убежден, что у меня рак толстого кишечника.

— Уж так сразу.

— Вы послушайте, не прерывайте. Я знаю вашу святую обязанность утверждать обратное.

— Ну ладно.

— Боли у меня давно. Носят они характер временами наступающей непроходимости. Симптомы ее классические. Прощупать ничего не удается. И тем не менее, если это рак, я думаю, что удалить уже его не удастся…

— Давно у вас болит?

— Около пяти лет.

— Ого! Рак! Так долго.

— Последнее время приступы чаще и все проявления непроходимости резче. В основном в последний год.

— Пять лет! Конечно, рак длится намного дольше, чем это себе представляли раньше, — я в этом убежден. Но пять лет боли!

А чем вы еще болели?

— Я здоровый человек, Евгений Львович. Только зубы.

— Каких-нибудь травм, операций не было?

— Лет семь назад аппендицит. И еще в детстве неудачно в воду прыгнул. Болел живот около двух недель, лежал в больнице, боялись разрыва печени подкапсульного. Вот и все.

— Вестимо, чего боялись. Прилягте, посмотрю. Доктор лег на диван. Мишкин присел на край.

— Не похудели?

— Последнее время немножко похудел.

— Вы смотрите, какая складка. Чтобы рак пять лет и такая складка. Слева у вас ничего не прощупывается. А справа… справа слепая кишка немного переполнена.

— Она-то и болезненна.

— Вестимо — раз переполнена. А какой у вас был аппендицит?

— Тяжелый для меня и для хирурга, но не гнойный. Он располагался, отросток, под печенью, был в спайках. Пришлось наркоз дать.

— Так ведь болеть после этого может. Спаечный процесс. Ведь он был и до операции, как вы говорите, а уж после и подавно.

— Евгений Львович, будем говорить начистоту и дальше, вы позволяете?

— Мы ж договорились.

— Если у человека рак, особенно неоперабельный, — так уж лучше его не лечить, пусть больной быстрей помрет. Так ведь?

— Никогда.

— Но для себя, не для меня, — мы ж договорились, доктор, — вы так думаете?

— Никогда я так не думал. Ни для кого. Если у больного непроходимость на почве рака, надо все равно оперировать и либо вывести кишку, либо обход сделать, если нельзя убрать опухоль. Мы должны выполнять работу по обету, взятому еще в юности. Мы уже не вольны. Мы не должны решать за рак, а должны делать, что умеем и можем. До конца.

— Вы действительно так думаете?

— Я не знаю, как я думаю, — я так делаю. Мишкин сел в кресло. Доктор медленно одевался.

— Я-то уверен, что все доктора при раке неоперабельном ничего не делают. Это ж нецелесообразно — что-то делать, мучения продлевать.

— Нецелесообразно. Потому вы и не доверяете своим врачам в институте. Для вас нецелесообразно содержать доктора наук в институте. Нецелесообразно!

— Но у вас в больнице думают, по-моему, так же. Мы…

— Целесообразно! Кто знает, что целесообразно. Просто каждый должен делать свое дело, которому обучен.

— Да. Но посмотрим. Посмотрим, Евгений Львович.

— Кроме того, я убежден, ну не на сто процентов, а, скажем, на девяносто пять, что никакого рака у вас нет. В конце концов, анализы-то хорошие. Нет. Нет никаких оснований думать о раке. Я думаю…

В дверь постучали, и вошел больной.

— Евгений Львович, я сегодня ухожу…

— Простите, я сейчас занят. Я потом к вам подойду.

— Евгений Львович, вот у меня несколько вопросов к вам. Прочтите, пожалуйста.

Мишкин взял исписанную бумажную салфетку и сказал:

— Идите в палату. Я зайду к вам. — Больной ушел. — Это какой-то полусумасшедший. Я ему грыжу делал. Замучил меня. А во время операции ему было больно. Он стонал и извинялся, что вот он, мужчина, должен быть терпеливым, а не может сдержаться. Мне же еще приходилось его успокаивать. Представляю, что он написал. Вам как доктору, наверное, тоже можно прочесть. — Он стал читать: — «1. Какова должна быть длина шва? — Я же говорил. Вот так. Посмотрим дальше. — 2. Симметрично со швом другой стороны можно было сделать? Эстетика! — Интересно, что еще будет. — 3. Когда можно половую жизнь? — Ну это вопрос деловой. — 4. Если почувствую себя плохо, к вам приходить? 5. Сколько кг можно тащить в сумке? 6. Можно ли купаться, плавать, грести в лодке, играть в большой теннис? 7. Можно ли через месяц ездить за грибами, с большой корзиной и рюкзаком?»

— Ну что ж, имеет право. Вы знаете, Евгений Львович, французский невропатолог Шарко называл таких больных «больные с бумажкой в руке». Заберите, говорил он, бумажку, и пусть спрашивает наизусть. Важное не забудет. Забывается несущественное. С бумажкой больные — всегда ипохондрики.

— Кто ж знает, какими мы будем, когда заболеем.

— Я-то уже болен.

— Вы сейчас думаете, что вы не больной, а умирающий, вас ничто не интересует. А вот когда пойдет речь о выздоровлении и дальнейшей жизни — вот тогда посмотрим.

Вошла Наталья Максимовна:

— Извините, Евгений Львович, привезли больного, автотравма. Переломы, шок. Оперировать не надо. Нужно кровь переливать. Вторая группа — у нас одна ампула.

— Закажите быстренько по «Скорой».

— Да это все понятно. Что-то случилось с телефонной линией. Если гнать машину в центр переливания — не скоро будет. Вторая группа. Я спросила, у кого из наших есть. Не возражаете? У нас-то с вами первая.

— Подумаешь. И первую можно. Пойдем в операционную.

— Подождите же, Евгений Львович. Одногруппная же лучше! А согласных сдать свою кровь — полна коробочка. Если бы столько же было желающих, когда мы должны были сдавать кровь по разнарядке, — нас бы не ругали так в районе.

— Простите, Сергей Алексеевич. Дела. Я еще увижу вас. Пойдем.

— Конечно, конечно, Евгений Львович. У меня вторая группа, Евгений Львович, возьмите у меня. — Сергей Алексеевич испуганно и настороженно смотрел на коллег.

— Спасибо, Сергей Алексеевич. Возьмите у него тоже, Наталья Максимовна. Пошли быстрей.

В коридоре около операционной он остановился и сказал:

— Кровь у него возьмете, а переливать…

— Нам ему надо кровь перелить, а не то что брать у него. А может, там рак.

— Дурочка ты, Наташа, а еще перебиваешь. Он же проверяет, что мы думаем. Если мы думаем, что рак, — значит, кровь не возьмем.

— Все понятно, но сам-то он должен понимать. Он ведь думает, что рак…

— А это его проблема. Кровь у него возьмем, а потом ему же и перельем ее.

— А у него рак?

— Кто его знает. Не похоже, но, может, и рак. Надо рентген сделать. Пойдем к этому шоку.

— Да там ничего не надо делать. Просто из шока выводить пока. Я пришла, чтоб предупредить о взятии крови у своих.

— Посмотреть надо все равно. Мы же дежурные. А кровь возьми у меня. Нельзя брать у среднего персонала, если сам заведующий еще не дал. Неприлично.

— Что за глупости. Во-первых, все прекрасно знают, что вы свою кровь уже не раз давали. А во-вторых, Евгений Львович, вы сами говорили, что к людям надо хорошо относиться, доверять заведомо. А сейчас?..

— Ты права. Это я заразился от доктора. Он никому из докторов не доверяет. Он весь в целесообразности. Лечить неоперабельный рак, он считает, нецелесообразно и не гуманно. А теперь всех врачей боится.

— А что он считает целесообразным — убивать, что ли?

— Он сейчас ничего не считает. Он в полном раздрызге чувств. По-моему, он путался, не понимая, кто врач, а кто палач, когда болезнь вступает в конфликт с целесообразностью. Ничего, мы его научим жить, а?! Лишь бы не рак был. Молодой совсем парень. Доктор наук.

— Доктор!

— Ну да. Пойдем, Наташа, все же надо посмотреть больного. Потом в ординаторской он сидел и разглагольствовал о том, как люди хорошо откликаются на действительные и конкретные нужды. Когда не для какого-то абстрактного плана или галочки. Четыре сестры и один врач дали кровь. А сейчас уже и со станции привезли. Крови достаточно сейчас.

— Но он еще тяжел. — Это Банкин, травматолог. — Больному еще вытяжение надо делать, еще возиться много.

— Теперь, наверное, опасности для жизни нет.

Но вот уже и больного вывели из шока, и вытяжение наложили, и травматологи смогли уйти домой. Все ушли. Наступил вечер. Пока дежурство легкое. Все спокойно, Дежурные Мишкин и Наталья Максимовна решили поесть. Вытащили из холодильника свои припасы, притащенные из дома, объединили. Наташа подогрела на плитке, что было предназначено для еды в теплом виде, и, так сказать, еще не очень усталые сели за стол.

МИШКИН:

Мы поели. Расселись в креслах. Стали ждать, отдыхать. Начали спокойный разговор дежурных, когда все в отделении сделали, а нового ничего не привезли.

Телефонный звонок.

Наташа взяла трубку.

— Алло… Сейчас нельзя. Она занята с больными. — Повесила трубку.

— Ну что такое, Наташа, трудно позвать сестру к телефону? А завтра ей придется звать тебя к телефону. Да и учти, уважения больше, доктор пошел звать к телефону сестру иль санитарку. Ты хоть посчитай — и увидишь, что выгоднее. И зачем это: «Сейчас нельзя. Она занята с больными». Фу. Мужики — те грубияны. Но ты не будь сукой.

Какой бы ты ни был резонер, но женщинам в такой тональности говорить нельзя. Конечно, она в слезы. Я уж и извинялся, и на бровях перед ней ползал. Дернул черт меня сукой ее назвать. Но, наверное, не в суке дело было. Просто самой неприятно, что так сказала. А все равно оправдываться стала:

— Виновата, Евгений Львович. Но так все надоели. Покоя хочется хоть какого. На дежурстве только и есть покой. Ну, привезут больного, так это нормально, работаешь, устанешь, но нормально устанешь. А дома! Дома нет покоя. Ведь уже скоро сорок лет мне. А до сих пор в кошмаре живем. Муж, родители мужа, ребенок и я. Вы же видели. Кресла-кровати наши ставлю днем на родительскую тахту. От этой тесноты ругань все время. А с кем — со свекровью, конечно. Хотя я ей должна быть благодарна по гроб. Отношения с мужем портятся. Сын носится по комнате аж голова шумит. В коридор выгнать нельзя — сосед больной, ругаются. Да и действительно больной. Уже два года болен. И до конца жизни болеть будет. В сердцах пожелаешь… Уж не скажу что, а потом маешься, сердце болит от такого. Говорят, скоро дадут квартиру. Уж пять лет говорят. На кооперативную денег нет. А скоро сорок — жизнь-то кончается почти. Вот и бережешь покой ординаторской. Вы уж простите. Сама знаю, что плохо. Эх Евгений Львович, дадут квартиру, заведу собаку, как вы. А вы тоже хороши. В общей квартире собака. И главное, все на Галю бросили, она ведь с собакой возится. Да в общей квартире. А здесь вы деликатный, для других. А ей каково. Так и ходим мы, несчастливые, за счастливчиками.

Перешла в наступление. Да бог с ней. К тому же и права!.

Опять телефонный звонок.

— Хирургическое отделение… Позвоните позже. — Бряк трубкой на рычаг. — Ой! Что же я! Вот так, Евгений Львович, а ведь решила сейчас всех подряд звать.

— Ох, кума, сглазишь ты наш покой. Его ведь заслужить надо. И расстроила ты меня. Все-таки приятно думать, что тебе, то есть мне, очень плохо живется. Втроем в двадцатиметровой комнате. Но ведь есть же возможность собаку держать. А мне все мало. Скоро дадут тебе квартиру. На пятерых-то — трехкомнатную. Ох и заживешь ты. Буду приходить к тебе отдыхать. Пустишь?

Она засмеялась. Наталья Максимовна часто смеется. И сейчас. Белые волосы распушились. Под лампой сидит — волосы блестят, рот большой — я люблю, когда у женщины большой рот. Наташа такая молоденькая кажется! И не поверишь, что ей под сорок.

— А почему ты так молодо выглядишь?

— Какое молодо?! Я за последние годы полнеть очень стала. Вот все, кто занимается спортом, как бросят, так полнеют.

— Я и говорю, что от спорта больше плохого, чем хорошего. Ведь бросать-то всем приходится. И быстро развал.

— Если бы знала, что так себя буду плохо чувствовать, никогда бы не отдавала баскетболу столько времени. А молодо выглядеть — спасибо двадцатому веку, век косметики и парфюмерии. Мы не ждем милостей от природы — взять их наша задача.

— Тебе вроде и на милости жаловаться не приходится.

— Я уж все имею от нашей жизни, — она засмеялась. — Двадцатый век сломал извечную несправедливость для женщины — выглядеть такой, какой уродилась. В случае чего и операцию можно сделать.

Вошла санитарка:

— Больного тяжелого из-под машины привезли.

— Ну, вот тебе и покой.

Мы побежали в приемное отделение.

Больной тяжелый. Выяснить ничего нельзя — пьяный.

Возились с ним до утра. В пять я послал Наташу соснуть хоть часок. А потом сам же и разбудил. Картина была не совсем ясная, вроде бы операции и не нужно. Вывести из шока надо, а потом за переломанные ноги можно будет приняться. Сделали мы ему блокады, ноги в шины уложили, льем в него всякие жидкости, кровь, а дышит все равно плохо. Решил сделать ему пункцию грудной клетки слева. Потянул оттуда шприцем и получил прозрачную желтую жидкость. А что — не пойму. Позвал ее. Как говорится, одна голова хороша, а две лучше. Оказалось — один нос хорошо, а два лучше. Она подошла, понюхала лоток с жидкостью и спокойно сказала: «Вино. Сухое вино». Понюхал и я — точно. Мы посмеялись с нею. Благо, ей много не надо для этого. Поговорили о том, что она крупный знаток, а я себе все испортил, что в дегустаторы меня не возьмут. Ну посмеялись — и диагноз ясен: разрыв диафрагмы с выпадением желудка в грудную полость. Оперировать надо. А без вина бы не решили. И от вина бывает польза немалая иногда.

Соперировали. Желудок вытащили из груди назад, на свое место, в животе уложили, диафрагму зашили. К десяти больной уже немножко оклемался.

Я вспомнил, что в одной нашей хирургической книге, посвященной ранениям живота, приводится анекдот-быль о поездке Бриана по французским госпиталям в первую мировую войну. В госпитале он увидел одного зуава, который был спасен во время штыкового боя от прямого удара в живот зашитыми в поясе золотыми монетами, — штык, соскользнув с монет, лишь оцарапал живот. Бриан сказал: «Видите, как полезно всегда иметь при себе немножко денег».

Как полезно всегда немножко выпить. Но, конечно, только сухое вино, а то женщины-хирурги будут в затруднении. Впрочем, если бы были щи, было б еще яснее.

После удачной операции и сил как будто больше. Или радость, что ли, распирает?

Смотрю на Наташу — постарела за ночь маленько. Не вышло с покоем на дежурстве. Краски сошли немного, а какие они, естественные или искусственные, — не сказать. Мне не сказать. Вот Нина, наверное, моложе, а кто из них краше… Мне не сказать.

В три часа подкрасилась, посвежела и пошла домой. Отдыхать будет. И я тоже. Так и ходим, счастливые за несчастливыми. И все-таки мы счастливчики. Радость у нас есть после действа нашего. А смотрю я на других, на Сергея Алексеевича к примеру, — хорошо нам. И работа хорошая, счастливая. И решать мало надо — жизнь сама решает и заставляет нас что-то делать. Почти всегда единственно возможное. Свобода выбора — может, это и хорошо, но очень трудно. Нам легче.