Глава VII Холоп

В хлеву было тепло и темно, но сквозь отверстия в стене проглядывали солнечные лучи, веяло утренней прохладой. Прошка-шапка заворочался в дальнем углу, просыпаясь, сел, почесал в затылке, нахлобучил дурацкую шапку (а как же без нее?), потер глаза и затянул свое вечное унылое:

– Просыпайся, Гриня. Пора, Гриня. Вставай, Гриня. А то худо будет, ох и худо.

Гриша этой ночью почти не спал. Давно он не был так зол на всё. На жизнь, солому, Прошку, хлев, лошадей этих дурацких, даже на самого себя. Последнее ему было в новинку.

Гриша мрачно огрызнулся на Прошкины увещевания.

– Чё «просыпайся»-то?! Я ни минуты не спал! Как можно спать на земле?! В этом вонючем хлеву с вонючими тварями. Мыши везде!..

Тут, как в дурном дне сурка, распахнулась дверь. Приказчик подскочил к лежащему томному Грише, щелкнул хлыстом и потащил на барский двор, к уже хорошо знакомым львам и колоннам. Гриша не мог удержаться от сарказма.

– Ты, что ли, Авдейка? Давно не видались. – И сразу получил кулаком в лоб.

Приказчик ругался на чем свет стоит, топал ногами, совал кукиш под нос. Поставил на колени, урод. Закончив длинную ругательную речь, добавил:

– Понял, кто ты есть, холоп безродный? Кой те чёрт тут «Авдейка» нашелся? Как до меня обращаться велено тебе, говори, сучий потрох!

Сарказм у Гриши всё не заканчивался.

– Да понял я, понял. Для меня вы Авдей Михайлович. А Авдейка вы только для Алёшки. – И тут же получил в ухо, да и пребольно. Взвыл.

Приказчик поправил:

– Для Алексея Дмитрича, холоп ты убогой! Будешь меня помнить, Гришка-холоп!

И ушел, громко скрипя большими сапогами.

Гриша посидел посреди двора, опустив битую голову, с полчаса. Никто к нему не вышел, только воробьи чирикали, даже свиней с гусями не было видно. У забора гуляла курица. Гриша вдруг понял, что ничего не ел почти сутки. На четвереньках он пополз к курице, приговаривая как мог умильнее:

– Цып-цып-цып! Иди, иди сюда, курочка ты моя.

Но курица оказалась не дура и оперативно скрылась в расщелине забора.

Зато появилась толстая Любаша, махнула рукой – давай, мол, под навес. Пошел, сел на лавку, оперся локтями о бревенчатый стол.

Любаша плюхнула перед ним миску с неаппетитным жидким варевом, в котором плавали крупа и шелуха от подсолнечника. Гриша изумился, глядя на краснощекую бабу:

– Это что такое? А мясо где?

Любаша хлопнула у себя на щеке комара и невозмутимо кинула в миску.

– Вот тебе мясо. А до ветру ходи в рощу березовую, за большой лужей. Только лопухов здесь нарви, там уж всё оборвано. – И пошла прочь, смеясь, толстая стерва.

Гриша выловил комара и попробовал похлебку. Конечно, не завтрак в пятизвездочном отеле, но, в общем, съедобно...

Явился Прошка, привел серого в яблоках коня, бросил Грише поводья, или как там у них всё это называлось.

– Заводи в стойло, меня барин кличет, побегу.

Гриша подошел к коню слева, потом справа, обошел кругом. В ходе визуального осмотра выяснил, что это был не конь, а кобыла. Но легче от этого не стало. Серая кобыла уперлась и трогаться с места не желала. У Гриши сдали нервы.

– Чего ты встала, как пень, тупица? А вот сейчас пойдешь как миленькая. Или тебе придать ускорение, колода? – Гриша вырвал штакетину из забора.

Бить лошадь он не собирался, хотел только напугать. Но никого не напугал.

Непонятно откуда ему наперерез выскочила высокая худенькая девушка в холщовой рубахе и синей юбке, сердито прошипела, сверкая глазами:

– Ты что делаешь?! С ними нельзя так! Иди отсюда! – Бесстрашно выхватила у него из рук штакетину, замахнулась, да и ударила бы, не отскочи Гриша в сторону.

«Ну и женщины в этих русских селениях», – только и подумалось ошарашенному Грише. Он прислонился разгоряченным лбом к стенке конюшни, рядом слышалось негромкое лошадиное ржание, мелодичное цоканье копыт. Отчего-то Грише сделалось стыдно за себя. Он поднял глаза к небу, в котором кружил крупный коршун. «Тоже, наверное, без мяса тоскует», – решил Гриша.

Постояв так, он обернулся, готовый даже извиниться перед незнакомкой. Но уже не было ни лошади, ни девушки в синей юбке.

Вечером того же дня Гриша и Прошка разговорились, лежа в хлеву на соломе. Гриша рассуждал, покусывая соломинку, мельком вспоминая давешнюю сердитую защитницу лошадей.

– В принципе, у вас тут ко всему можно привыкнуть. И к жрачке, и к лопухам этим... И даже без трусов ходить. Только одного мне ужасно, дико не хватает... Мучаюсь, представляю... по ночам снится.

Прошка мигал понимающе.

– Баба?

Гриша засмеялся.

– Интернет.

И, засыпая, вспоминал светлые волосы незнакомки, ее сверкающие гневом глаза.


Тем временем в барском доме, где была устроена отдельная гримерка для «звезд» проекта, томилась от скуки семья местного «барина». Дни тянулись один за другим. Сценарии менялись каждый день, и выученный накануне текст безжалостно вырезался из роли. Актеры маялись бездельем. Пауза в действии затягивалась.

Барин нервно ходил с планшетом из угла в угол, у него срывалась продажа старого «опеля» с немалым пробегом и угрожала приездом в гости теща из Бердичева.

Роковая барышня Аглая битый час поправляла макияж пред зеркалом, досадуя, что такая красота пропадает зря: ее объяснение с мажором Гришей сценарист всё откладывал.

Барчук Алексей Дмитриевич, сидя рядом в кресле, от нечего делать то и дело косился на темные завитки на длинной шее Аглаи, на ее пышные плечи и соблазнительную грудь. По сценарию, они были братом и сестрой, а Барин – их почтенным батюшкой. В ожидании работы все порядком подустали друг от друга, и наступил момент, когда отношения или портятся окончательно, или переходят в новую стадию.

Барин, тихо ругаясь на медленно грузившийся интернет, захлопнул планшет, глянув на часы, пошел лепить на щёки седые бакенбарды. Получалось так себе. Барин сердито вздыхал и морщился.

Барчук щурился сквозь антикварное пенсне.

– Сестрица, а вот как считаешь: секс за деньги – это проституция или не всегда?

Аглая лениво отозвалась, не обернувшись даже.

– Это сейчас было про что, братец?

Барчук оживился – может, хоть поругаться получится, всё развлечение какое-то. Изобразил постную физиономию, с которой обычно подкалывал коллег по цеху:

– Ой, да ладно тебе скромничать-то, Аглаюшка. Знаю я про твой контракт. У тебя там прописаны шпили-вили с нашим мажором.

Аглая предсказуемо рассердилась, захлопала накладными ресницами.

– К твоему сведению, букашка, это не шпили-вили, а серьезная любовная линия. Ключевой момент проекта. Моя актерская задача самая сверхважная, завидуй молча.

Барчук, привстав, заглянул Аглае в декольте – та охотно повела плечами, демонстрируя изрядную красоту. Продолжила уже насмешливо, поглядывала игриво.

– И постельная сцена моя очень ответственная. Я даже переживаю за нее. Вдруг возьму и стану женою сына олигарха, а то и самого папашку охмурить получится, – грациозно выгнула шею. – Как думаешь, получится? Порепетировать бы... да жаль, не с кем.

В аппаратной Лев переключал разные локации, на некоторых – как на этой – останавливался дольше, смеялся.

Смотревший и слушавший всё это Павел Григорьевич торопил Льва, слегка раздражаясь.

– Лёва, когда у нас уже будут подвижки? Исправления этих корявых нулей на сотни? Знаешь, меньше бессмысленных действий я люблю только бессмысленные траты. Я не стал спорить с твоим сценаристом – где он учился, там я преподавал. Допустим, представь тупому заказчику, что всё хреново, а потом хвались любым результатом как победой и дери с терпилы сто шкур. Я согласен платить, но где реальные подвижки, Лёва? Покажи мне их.

Лев безмятежно улыбался, слушая. Дослушав, кивнул.

– А вот прям сейчас и повалят тебе твои реальные подвижки. Гляди внимательнее, Паша. Не зря ты свои сто шкур выкатил.


На экране явились поле, стог сена и лежащий Гриша, мечтательно разглядывающий облака и уже привычного коршуна в небе. Закинув ногу на ногу, Гриша грыз травинку, слушал щебет птиц и представлял, где и как он снова встретит ту белокурую девушку в синей юбке, которая так смело и неожиданно сделала заявку на его внимание. Самое тут интересное – что ей это внимание, кажется, было совершенно не важно.

Да, тут люди, конечно, другие. А эта – совсем природная, как из повести классика... Кто там писал про русскую деревню? Вроде бы Толстой.

Ног под юбкой не особо видно, но щиколотки у нее были стройные, волосы золотистые. Интересно, как ее зовут?

Вдруг где-то с другой стороны стога послышался всхлип, вздох, затем громкий плач. «Неужели мало других стогов, где можно вдоволь посморкаться и поплакать, – подумал он, – не мешая остальным?»

Плач уже переходил в рыдание. «Может, случилось что-то серьезное и нужна моя помощь?» – подумал он, неторопливо выплюнул травинку, потянулся. Встал, обошел кругом стог и с изумлением увидел Аглаю Дмитриевну, дочку барина, во дворе которого его – Гришу! – били и чуть не повесили.

Аглая Дмитриевна была в ярком красном платье с меховой оторочкой и с глубоким вырезом на груди. В ушах ее качались и блестели длинные серьги с камнями. Пухлые губы кривились плачущей гримаской, в пышных черных кудрях путались стебельки соломы.

Гриша осторожно тронул плачущую Аглаю за плечо.

– Случилось чего?

Та закивала. Затрясла головой, громко всхлипывая. Гриша неохотно присел рядом. Он не любил истеричек. Ленка, его бывшая, требуя оформить их отношения, выносила мозг примерно таким же образом.

– Слушай, ну ты это... не реви, давай поговорим. Что такое?

Барская дочка крикнула ему прямо в ухо.

– Папенька меня замуж хотят отдать! За помещика старого. Не люблю я его! А папенька даже слушать не хочет. Кто бы меня поддержал, кто бы помог мне в трудную минуту!

Гриша, поморщившись, хмыкнул. Аглая Дмитриевна казалась хоть и глупой, но – несчастной и, как там ни крути, привлекательной особой. Гриша решил ее взбодрить жизнерадостной шуткой, не бросать же девушку в беде. Тем более она тоже его как-то выручила. Он развел руками.

– Нашла из-за чего реветь! Он богатый?

Аглая так растерялась, что у нее дернулся левый, старательно накрашенный глаз.

– Кто именно?

Гриша покачал головой – до чего же глупая барышня!

– Да жених этот папенькин. Ну, то есть твой.

Аглая Дмитриевна задумалась, потом кивнула утвердительно.

– Ну... богатый. Да, он богатый.

Гриша хлопнул в ладоши, чтобы развеселить ее еще больше.

– Ну и норм. Вы же все о богатом мечтаете.

Аглая с усилием взяла себя в руки, осторожно стерла слезы со щек и добавила резким громким голосом:

– Но он же старый и я его не люблю!!! – воскликнула она с каким-то ненатуральным отчаянием, выкатив глаза.

– Так тебе же лучше, – флегматично отозвался Гриша. – Помрет – всё тебе достанется. Тут не печалиться, радоваться надо.

Разговор этот Грише надоел. Он поднялся, подтянул порты, взял пустую корзину, да и пошел на барский двор. Близилось время обеда. Грибов собрать не получилось – надо искать другую добычу.

Прошка, в шапке набекрень, подметал двор. Увидев Гришу, спросил:

– Грибов-то для похлебки набрал, что ли? Давненько тебя не видно. Авдей Михалыч спрашивал, где, мол, Гришка-лоботряс. Сердится на тебя.

Гриша поставил потяжелевшую корзину на землю, с хрустом потянулся.

– Слышь, Прошка, а давай Авдейку замочим, а? Кафтан тебе, сапоги мне. – Пнул корзину босой ногой. – Как я грибов наберу, когда не знаю, какие есть можно, а какие нельзя. Тут у меня другое. Можешь кастрюлю найти? Ну или в чем вы тут суп варите? Гляди, что принес!

Прошка заглянул в корзину и обомлел. Бросил метлу, схватился за голову, запричитал:

– Ты что ж натворил, голова твоя пропащая! Это ж барская курица! За нее плетьми секут до полусмерти...

Гриша не поверил про «секут до полусмерти», смеясь, пожал плечами.

– А я на одних комарах долго не протяну. Мне мяса надо. Из перьев подушку себе сделаю. Надоело спать на сырой соломе.

Прошка, вздохнув, притащил чугунок, за барским двором у березовой рощи приятели развели костер и ощипали-таки барскую курицу, злодеи.

Тут Прошку в барский дом за какой-то надобностью кликнули, он и побег. Вернувшись, обнаружил пустой чугунок да разрумянившегося Гришу, мастерящего самодельную подушку из мучного мешка.

– Ну где наш суп-то? Вместе ведь варили. Я на дворе за тебя всю работу сделал!

– А я за тебя весь суп съел. Счет один-один, – усмехнулся сытый Гриша.

Не солоно хлебавши, Прошка пошел спать в конюшню, понуря голову.

Но на другой день с раннего утра никому было не до смеха. Хватились злосчастной барской курицы.

Всех без исключения дворовых холопов, в том числе и Гришу с Прошкой, поставили на коленях посреди двора.

Приказчик Авдей Михалыч цедил сквозь зубы, с плеткой прохаживаясь вдоль забора:

– Кто украл барскую курицу, пусть выйдет и сознается теперь. За честное признание всего десять плетей. Будет запираться – виновнику сто плетей.

Все молчали. Никому не хотелось даже и одной плети получить.

Приказчик меж тем ярился, вращал глазами, топорщил бороду.

– Коли не выйдет тотчас вор, накажу первого попавшегося... Вот тебя! – вдруг схватил за рукав Прошку, стоявшего на коленях с самым смиренным видом, опустив голову в нелепой шапке.

– Ты и есть вор!!! Тебе сто плетей!!!

Прошка – ну орать благим матом, косясь на стоявшего рядом Гришу, выразительно изгибая брови и часто крестясь.

– А-а-а-а! Это не я! Это не я!

Стоя на коленях с другими холопами, Гриша задумчиво разглядывал землю, камешки, шелуху от семечек, куриные перья. Приказчик меж тем затащил Прошку в амбар, начал лупить – тот скулил и охал. Слушая Прошкины вопли, Гриша тосковал, как тоскует пациент зубной клиники, сидя в коридоре в ожидании своей очереди. Ощущения были сходными.

Пока он тосковал, в сарае гримерша старательно накладывала на Прошкину спину разбухшие рубцы.

Вечером в конюшне Прошка задрал перед Гришей рубаху.

– Посовестился бы, Гришка. Меня же за тебя выпороли. Вишь, как всю спину-то располосовали. Эх ты...

Гриша упрямствовал.

– Так ведь тебя Авдейка сам выбрал, сам и высек, а я при чем?

Прошка охнул.

– Что ж ты не признался, как не совестно...

Гриша уверенно парировал:

– Знаешь, братан, я понял: тут, как в ментовке, сознаваться нельзя.

Загрузка...