Хосе Рисаль

ГОДЫ СКИТАНИЙ. РОМАН-ПРОГНОЗ «МЯТЕЖ»

Вырвавшись на свободу, Рисаль все еще с ужасом вспоминает о пережитом на родине. Но, как всегда, путешествие успокаивает его: вид восходов и закатов, которыми он по-прежнему восхищается, общение с попутчиками смягчают его душу. Но ненадолго — Гонконг напоминает ему о трагедии родины, стонущей под испанским игом. Здесь, в изгнании, живут несколько десятков филиппинцев, жертв (большей частью невинных) восстания 1872 года. Почти все они влачат жалкое существование, почти все отказались от борьбы и испытывают непреходящий страх. Особенно тягостное впечатление производит на Рисаля судьба одного из них — Бальбино Маурисио. Он был сослан на Марианские острова, бежал, переодевшись монахом, осел в Гонконге. Жить ему было не на что, и он послал сына в Манилу, умоляя родственников помочь ему. Помощь родственников — святая обязанность всех филиппинцев. Но страх перед испанцами пересиливает это чувство: сыну дают несколько песо и просят вернуться туда, откуда он прибыл. Для человека, воспитанного в филиппинских традициях, ничто не может быть трагичнее: лишить человека поддержки семьи — это все равно что похоронить его заживо.

И конечно, Рисаль не может не усмотреть в положении этого парии аналогии с собственной судьбой: «Встреча с этим несчастным, заслуживающим лучшей участи, полезна для меня, ибо подготавливает к моей собственной судьбе, которая может оказаться куда хуже».

И тут же, в Гонконге, напоминание о виновниках всех бедствий филиппинцев — о монахах. Доминиканцы владеют здесь доходными домами — их 750! — и имеют немалую долю в банках, «ворочают миллионами», отмечает в дневнике Рисаль. Феодалы на Филиппинах, в Гонконге изворотливые монашеские ордены предстают как капиталистические эксплуататоры.

Только один филиппинец живет сносно, даже богато. Это Хосе Мария Баса, процветающий предприниматель. Реформаторы как на самих Филиппинах, так и в Испании давно поддерживают с ним связь, через него идет оживленная переписка, к нему же поступают суммы, собранные на островах для движения пропаганды, а он пересылает их в Мадрид и Барселону. Сам Баса прекрасно осведомлен о ведущей роли Рисаля в филиппинском движении. Несмотря на разницу в возрасте — Баса на 22 года старше Рисаля, — гонконгский эмигрант сразу признает авторитет и главенство своего молодого соотечественника, становится его гостеприимцем и гидом, а позднее — главным связующим звеном между вождем филиппинцев и его соратниками на родине.

…Баса показывает своему гостю город (как раз в это время проходит китайский праздник с обязательными фейерверками), ведет его в китайский театр. Страстный театрал и сам в некотором роде драматург, Рисаль с интересом знакомится со сценическим искусством китайцев. Он быстро осваивается, причем непривычность не мешает ему оценить смысл и красоту происходящего на подмостках. «В китайском театре, — записывает он, — когда актер говорит «в сторону», другие притворяются, будто ничего не слышат, и поворачиваются к нему спиной. Изображающий всадника держит в руке плеть — это означает, что он на коне. Поднимает ногу — это означает, что он входит в дом. Закрывает дверь — делает соответствующее движение в воздухе». Тут все непросто для восприятия, много условностей, рассчитанных на хорошо подготовленного зрителя. Рисаль, человек универсальной культуры, чуть ли не мгновенно схватывает суть, и китайский театр доставляет ему подлинное эстетическое наслаждение.

Совершив короткое путешествие в Макао, договорившись с Басой о связи в дальнейшем, Рисаль через две недели отплывает из Гонконга в Японию. Его сосед по каюте — протестантский пастор, с которым Рисаль опять, как когда-то с Ульмером, ведет высокоученые разговоры о сущности религии. Но не очень часто: ветер свежий, пароход изрядно качает, и Рисаль большей частью молча страдает на койке. Через шесть дней пароход бросает якорь в Иокогаме.

Перед ним открывается возможность познакомиться с еще одной самобытной восточной культурой, и он эту возможность не упускает. Япония интересна ему еще и потому, что совсем недавно покончила с самоизоляцией. Произошла революция Мэйдзи, в стране бурно развивается капитализм — а он мечтает о таком же развитии на Филиппинах! Отрицательные последствия роста капиталистических отношений внутри страны пока еще не очень заметны, но экспансионистские устремления Японии уже обозначены четко — она устремляет взоры на Китаи, Корею… Японцы вовсе не стремятся отказаться от своей традиционной культуры. Это особенно интересует заезжего филиппинца: кто знает, может быть, японский опыт окажется полезным для его соотечественников.

…В Японии Рисаля встречают представители испанской дипломатической миссии: временный поверенный, пишет Рисаль, просит о свидании «через две минуты после того, как я вошел в свою комнату в отеле». Испанские дипломаты получили распоряжение генерал-губернатора Терреро: принять Рисаля, окружить его заботой, расположить к себе и, если удастся, оставить при миссии на дипломатической службе. Терреро-и-Перинат заботится вовсе не о Рисале. Он хотел бы нейтрализовать опасного филиппинца, приручить его. Для Рисаля это не секрет. Приняв предложение поселиться в здании миссии, Рисаль пишет другу: «…в основе (приглашения. — И. П.) лежит желание следить за мной, но мне прятать нечего». Дипломаты стараются выполнить возложенную на них задачу: «Эти кабальеро сказали мне, что на Филиппинах я волей-неволей превращусь в агитатора!», здесь же он может быть драгоманом.

По прибытии в Японию Рисаль не понимает ни слова по-японски. Еще в Париже его, случалось, принимали за японца, который, однако, не знал ни одного иероглифа. История повторяется: «И вот твой друг Рисаль здесь, — пишет он Блюментритту, — предмет удивления японцев — у него японская внешность, а по-японски он не говорит. На меня глядят с недоумением, а дурно воспитанные дети смеются надо мной… Они думают, что я европеизированный японец, выдающий себя за европейца». Это его раздражает, и он начинает форсированно изучать японский язык. Необыкновенные способности выручают его, и через сорок дней испанские дипломаты уже с полным основанием предлагают ему место переводчика при миссии. Они вообще всячески его обхаживают: предлагают послать через дипломатическую почту подарки семье (фарфоровый сервиз родителям, ширму для Пасиано, японские гребни сестрам), устраивают ему поездки по стране. Он пользуется их любезностью, но от государственной службы отказывается категорически.

Япония производит на него глубокое впечатление: «Мне нравятся японцы, — записывает он, — здесь великолепные виды, цветы, деревья, мирные поселяне, готовые услужить». Нравится ему не только страна. По японскому обычаю, который, заметим, не противоречит и филиппинским нормам, Рисаль берет себе временную жену, последнюю представительницу обнищавшего самурайского рода. Ее зовут Сеи-ко, Рисаль называет ее О-сэй-сан и перед отъездом из Японии посвящает ей такие проникновенные строки: «О-сэй-сан, саенора, саенора! Я провел с тобой золотой месяц, не знаю, будет ли еще такой в моей жизни. У меня было все — любовь, дружба, деньги, почести. И все это я покидаю ради неопределенного, неведомого будущего. Здесь мне предлагают безмятежную жизнь, любовь, заботу…Имя твое живет в дыхании моих губ, образ твой оживляет* мои думы. Будет ли в моей жизни еще один волшебный полдень, как тот, в храме? Будут ли еще такие спокойные часы, наполненные блаженством? Ты — цветок камелии, ты столь же свежа и изящна… Все кончено, саенора, саенора!» Эта запись — единственное документальное свидетельство японской привязанности Рисаля[25].

Ничто — ни любовная история на сюжет «Чио-чио-сан», ни заманчивые предложения — не может удержать Рисаля. Ему надо многое продумать, главное — решить, как дальше вести борьбу за «филиппинское дело», ибо пребывание дома по-новому осветило весь вопрос о судьбах родины. 13 апреля Рисаль поднимается на борт парохода «Бельжик», плывущего в Сан-Франциско. Он прощается с Японией, но Япония еще не простилась с ним.

Среди пассажиров обращает на себя внимание японец в мешковато сшитом костюме. Он не знает ни слова на европейских языках и явно ощущает себя потерянным. Всегда общительный и готовый прийти на помощь, Рисаль заговаривает с попутчиком. О да, вежливый японец решил посмотреть мир. О да, он говорит только по-японски. О да, он приветствовал революцию Мэйдзи, но хочет сам увидеть, что на Западе достойно подражания и заимствования. Он самурайского рода, занимается журналистикой. Но сейчас он беспомощен и как благословение свыше воспринимает знакомство с Рисалем и не отходит от него ни на шаг. Свои впечатления японец — его зовут Суехиро Тетчо — изложит позднее в двух книгах: «Путешествие глухонемого» (намек на незнание языков) и «Воспоминания о путешествиях». В первой книге он не называет Рисаля по имени, лишь упоминает о «господине из Манилы», который любезно согласился быть его переводчиком. Во второй Рисаль уже назван: «Господину Рисару (так звучит имя Рисаля в устах японца) 27 лет, но он говорит на семи языках. Его родина, Филиппины, находится под гнетом Испании и римских католиков. За год до того господин Рисару написал книгу, в которой обрушился на колониальную политику испанского правительства и римскую католическую церковь.

…Господин Рисару честен и не занимается пустяками; он талантлив и хорошо рисует. Его восковые фигуры лучше сделанных профессионалами. Насколько мне известно, испанское правительство объявило господина Рисару преступником, таковыми же считаются и те, у кого находят его книги». Симпатии Тетчо к Рисалю несомненны. Филиппинский изгнанник производит на него столь глубокое впечатление, что четыре года спустя Тетчо решает написать о нем роман. В предисловии он опять не упоминает имени Рисаля, но из содержания ясно, что речь идет именно о нем: «Когда я путешествовал в Европу, я познакомился с господином из Манилы… Ему не удалось осуществить свой план завоевания независимости Филиппин, и его чуть не посадили в тюрьму. Он, однако, сумел бежать. Он рассказал мне о жестокой колониальной политике испанского правительства и о недовольстве народа Филиппин. Я был очень тронут и заявил о своем возмущении. Однажды, когда я был у него, он показал мне фотографию красивой женщины (несомненно, Леонор Риверы. — И. П.). Она похожа на японку». Далее Тетчо пишет, что, по словам «господина из Манилы», его возлюбленная ушла в монастырь. Мы знаем, что это не так, но Мария Клара, героиня «Злокачественной опухоли», действительно ушла в монастырь. Здесь имеет место либо ошибка памяти, либо недопонимание — Рисаль все же не настолько владеет японским языком, чтобы точно объясниться, и рассказ о его романе мог быть принят за его подлинную биографию. Тетчо заключает предисловие такими словами: «Эта история прозвучала для меня как трагедия, написанная гением. И теперь, когда я берусь за перо, чтобы написать роман, я добавлю к этой истории некоторые детали и назову ее «Буря над Южными морями».

Деталей оказалось слишком много, и узнать в романе Рисаля довольно трудно. Небезынтересно, что Рисаль, которому суждено было стать героем бесчисленных романов, рассказов, поэм и пьес, впервые выступает как литературный герой в Японии.

А пока будущий герой романа плывет через Тихий океан, который на этот раз оправдывает свое название: качки почти пет, что радует Рисаля, — этот потомок отважных малайских мореходов переносит ее крайне плохо. Остается много времени на размышления — если только рядом нет привязчивого японца, всюду следующего за «Рисару-сан». Можно обдумать дальнейшую деятельность. Можно продолжить начатый на родине роман. Можно погрузиться в науку — написать серьезный труд по истории Филиппин, по языкам, по этнографии. Но скорее всего опять придется сплачивать филиппинцев — они, судя по письмам, снова погрязли в мелких сварах, заслоняющих великую цель. Дел предстоит много, но он чувствует прилив сил. Да и с деньгами теперь будет легче: полученные гонорары должны обеспечить сносную жизнь по меньшей мере на год вперед. А пока надо познакомиться с «новой великой демократией» — с Америкой.

Она разочаровывает его с самого начала. В бухте Сан-Франциско пассажиров задерживают на восемь дней, не позволяя сойти на берег. Предлог — карантин. Но подлинная причина ясна Рисалю: на борту «Бельжик» 643 китайца-кули, против их приезда протестует местное население. Предстоят выборы, и власти ищут популярности, демонстрируя жесткие меры против китайцев. Общий вывод: «Конечно, Америка — великая страна, но тут слишком много недостатков. Подлинных гражданских свобод нет», И вообще: «Я никому бы не советовал ехать в Америку». Будучи культурнейшим европейцем и одновременно чувствительнейшим филиппинцем, Рисаль не может не отметить всеобщую погоню за золотым тельцом («Проводник вагона — чуть ли не вор» — так характеризует он чересчур назойливого любителя чаевых).

Рисаль пересекает Американский континент на поезде, который идет не торопясь, делая многочасовые остановки, чтобы дать пассажирам возможность ознакомиться с достопримечательностями. Пассажир из далеких Филиппин прилежно осматривает Ниагарский водопад, находит его величественным, но сравнивает с водопадами родины, и сравнение не в пользу первого! «Он не так красив, ему не хватает таинственной прелести водопада в Лос-Баньосе». О Джордже Вашингтоне: «Великий человек, но, к сожалению, второго такого в нашем столетии Америка не дала». Заметки беглые, но верные. Американская напористость производит на него не слишком благоприятное впечатление, и не случайно позже он сопоставит Америку с другими колониальными державами и поставит вопрос о возможной аннексии Филиппин этим молодым капиталистическим хищником.

В Нью-Йорке Рисаль проводит три дня, а затем отплывает в Англию на пароходе «Город Рим». Его сопровождает все тот же японский попутчик, Суехиро Тетчо. Он уже немного освоился, но все же предпочитает держаться поближе к «Рисару-сан». На борту огромного парохода издается газета, и у Рисаля берут интервью. Но американские корреспонденты, по его словам, «плохо знают и географию и историю. Совсем как испанцы». Видимо, американские газетчики имеют слабое представление о Филиппинах и о положении колонии, а это всегда раздражает Рисаля. Море во время перехода через Атлантику неспокойно, и Рисаль мало общается с попутчиками, хотя отмечает: «Со всеми я мог говорить на их языках».

Рисаль решает обосноваться в Англии надолго. Сейчас основное, решает он, научная работа. А где, как не в Лондоне с богатейшей библиотекой Британского музея, можно найти лучшие условия для научных разысканий? Разыскания эти нужны не только для удовлетворения потребности души. Научная работа, изучение прошлого Филиппин должны, по его мнению, вернуть филиппинцам «историческую память», без которой никакой народ не может претендовать на статус равноправного члена всемирного сообщества наций. Углубление в научную деятельность — не уход от борьбы за «филиппинское дело», а продолжение этой борьбы. Надо восстановить национальное самосознание, искаженное (так считает Рисаль) колониальным владычеством, и прежде всего деятельностью монахов. Нужны книги, по-филиппински освещающие прошлое Филиппин. Решение принято, он остается в Лондоне.

Лондон в 1888 году в зените славы, величайший город мира, крупнейший промышленный и торговый центр, столица огромной империи. Королева Виктория всего за год до прибытия Рисаля пышно отпраздновала пятидесятилетие своего пребывания на троне. Сложился устойчивый стиль жизни, который принято называть «викторианским»: размеренный, самодовольный, с немалым налетом ханжества. Жизнь течет ровно, англичане спокойно и несколько свысока взирают на мир, уверенные в своем могуществе. Рисаль мало пишет об Англии, жалуется только на высокие цены да на скуку, царящую в столице по воскресеньям. Но размеренная жизнь как нельзя лучше способствует систематической научной работе, в которую целиком погружается Рисаль.

Он и жилье себе подбирает под стать занятиям: уютный дом, почтенное семейство Бекет, у которого оп снимает две комнаты при почти полном пансионе. Глава семейства — органист в церкви, серьезный богобоязненный человек. У него четыре дочери и два сына.

Он устанавливает связь с изгнанником 1872 года Антонио Рехидором, который в Лондоне играет примерно ту же роль, что Хосе Мария Баса в Гонконге, являясь главой филиппинской эмиграции в Англии. Есть в Лондоне и филиппинская молодежь — ее Рисаль объединяет в клуб и ведет свою обычную работу по воспитанию: разъясняет идею необходимости единения всех филиппинцев, пробуждения их национального сознания, требует — иногда слишком категорично — вести себя достойно. За ним идут, но не все, и не так охотно, как в Испании. Да и Рехидор, опасаясь за свое лидерство, скоро остывает к своему слишком требовательному соотечественнику, а впоследствии даже расходится с ним.

Рисаль общается не только с филиппинцами. Он приехал в Лондон с рекомендательными письмами к Рейнгольду Росту, библиотекарю индийского отдела Форин офис, ученому-санскритологу, знатоку восточных языков. И это не все — Рост является секретарем королевского азиатского общества, авторитетного собрания востоковедов и одновременно редактором журнала «Трубперз рекорд», посвященного литературе и языкам Востока. Конечно же, рекомендательным письмом его снабдил знающий всех и вся Блюментритт, который и сам написал Росту о предстоящем визите «ученейшего малайца». «Куда бы я ни приехал, — пишет Рисаль своему австрийскому другу, — я везде нахожу доказательства твоей дружбы. Говорю это потому, что только сегодня получил приглашение на чашку чая к доктору Росту. Доктор и госпожа Рост приняли меня необычайно тепло».

Блестяще образованный филиппинец производит на одинокую чету самое благоприятное впечатление и с тех пор каждое воскресенье проводит в их доме. С Ростом Рисаль ведет ученые беседы о малайских языках, об истории и этнографии народов Востока. Рисаль уже много усвоил: это с Рудольфом Вирховом за три года до того он не знал, о чем говорить, и страшно стеснялся, теперь же он значительно расширил свои познания, ему есть что сказать своему высокоученому собеседнику. Несколько экспансивный доктор Рост искренне возмущен: почему член берлинских и дрезденских научных обществ не делится своими весьма ценными соображениями с коллегами? Это недопустимо. Он, как редактор востоковедческого журнала, просто требует, чтобы Рисаль писал и печатал научные труды. И тут же шестидесятишестилетний ученый муж дает Рисалю список работ, которые тот должен проштудировать, и берет с него слово опубликовать в журнале целую серию статей. Рисаль в короткий срок подготавливает статьи по истории, этнографии, языкам и литературе Филиппин. И во всех этих областях он показывает себя глубоким специалистом.

Историческим трудам Рисаля будет суждено во многом устареть. Но они написаны на высшем научном уровне своего времени. Для них характерна страстная и в то же время научно обоснованная борьба против расизма. Суммируя взгляды Рисаля по этому вопросу, Блюментритт напишет через несколько лет: «Европейцы считали себя абсолютными хозяевами земли, а свою расу — единственной носительницей прогресса и культуры, себя — единственными представителями рода Homo sapiens, объявляя прочие неполноценными, неспособными воспринимать европейскую культуру и тем самым представителями рода Homo brutus — «человек скотский»… Рисаль задался вопросом: справедливы ли эти мнения?» Рисаль убедительно доказывает равенство всех рас и народов.

В ходе своих исследований он определяет район исконного расселения малайцев и под влиянием увлечения этнографией начинает самого себя именовать «филиппинским малайцем». Его труды снискали уважение крупнейших ученых Европы, а среди соотечественников его авторитет становится неоспоримым [26].

Среди книг, рекомендованных Ростом, особое внимание Рисаля привлекает труд Антонио Морги «События на Филиппинах», написанный еще в 1609 году. Морга был высокопоставленным чиновником в недавно обретенной колонии, одно время даже исполнял обязанности генерал-губернатора Филиппин. Его административная деятельность была не совсем удачной, он подвергся серьезным нападкам и в свое оправдание вынужден был писать более правдиво, чем другие испанские хронисты, обычно воспевавшие чудесное насаждение веры на архипелаге. Прошлое Филиппин, отраженное в книге Морги, живо предстает перед Рисалем, жадно ищущим подлинные документы об истории своей родины.

Его потребность в прошлом имеет и личный аспект. «Злокачественная опухоль» вызвала многочисленные упреки, суть которых сводится к тому, что Испания дала Филиппинам все, а Рисаль, вместо того чтобы отблагодарить «мать-Испанию», клевещет на нее. Чтобы снять обвинения в неблагодарности (одно из самых страшных для филиппинца), Рисалю надо показать, что еще до прихода испанцев Филиппины находились в цветущем состоянии, испанцы же лишь смяли естественное развитие страны. Книга Морги, если снабдить ее соответствующими комментариями, вполне могла бы выполнить эту задачу.

Видимо, в эпоху зарождения национального сознания неизбежно возникает потребность установить связь с прошлым. Как утверждал Дж. Неру, «это не жизнь, если мы не сумеем найти живой связи между настоящим и прошлым со всеми его конфликтами и проблемами». Рисаль жадно ищет эту связь. Его обращение к далекой истории имеет и еще одно объяснение, вытекающее из филиппинского восприятия времени. Как свидетельствует эпос и фольклор, движение времени воспринимается традиционно мыслящим филиппинцем как циклическое, возвращающееся к самому себе (отсюда многочисленные образы колеса, которое все возвращает на круги своя), а не как линейное, необратимое. Собственно, такое восприятие времени характерно для многих народов на определенной ступени их развития, до Рисаля оно отчетливо проявилось и в филиппинской литературе. Нет бесконечного движения вперед, нет развития (разумеется, только в личном восприятии), есть бесконечное повторение того, что было, постоянное возвращение к опыту предков, отклонение от которого грозит «распадом связи времен», гибелью всему существующему. Прошлое, настоящее и будущее не разграничены четко, они как бы слиты воедино в опыте, конкретном переживании конкретного лица. Время не ощущается как объективная форма существования материи, оно, так сказать, личное достояние, и, говоря о событии в прошлом или будущем, филиппинец обязательно помещает себя (или своего родственника) в него как участника.

Во всяком традиционном обществе важнее всего именно опыт прошлого (это ясно со стороны, но внутри такого восприятия времени прошлое не выделяется: в нем живут «сейчас», будут жить и «потом»). Именно этот опыт помогает осмыслять мир, не новое, а старое знание обладает максимальной значимостью (собственно, и единственной: новое знание, если его новизна не очень заметна и не маскируется под старину, встречается настороженно и обычно отторгается). Отсюда ясно, насколько важно было Рисалю доказать, что «раньше было лучше», иначе нечего было и рассчитывать увлечь за собой соотечественников. Да и сам он не чужд такому восприятию времени, как не чужды и многие современные филиппинские мыслители.

Рисаль прямо говорит в предисловии: «Если эта книга пробудит в вас сознание прошлого, стертого из нашей памяти, исправит то, что было извращено и оклеветано, то, значит, я трудился не напрасно». Задача ясна: нужно обрести свое историческое прошлое, которое оправдало бы нынешнюю борьбу за преобразование Филиппин. На этом пути всегда таится опасность, о которой предупреждал Джавахарлал Неру: «В эпоху пробуждения национального самосознания каждой нации и каждому народу, видимо, свойственно позолотить и подправить прошлое, исказить его в свою пользу». Рисалю не удается избежать этой опасности.

Его комментарии носят преимущественно исторический характер. Нельзя не согласиться с ним в протесте против «открытия» островов, против угнетения и грабежа колонии. Но его утверждение, что материальная и духовная культура архипелага достигала необычайно высокого уровня (сопоставимого с уровнем развития Индии или Китая), не может не вызвать возражения. Рисаль пишет даже, что филиппинцы до прихода испанцев «создавали конфедерации — такие же, как государства в Европе в средние века, со своими баронами, графами и герцогами, которые избирали самого храброго, и тот правил ими». На деле же процесс феодализации, равно как и процесс складывания государственности, к моменту появления испанцев только начинался.

Наибольший интерес представляют комментарии Рисаля на религиозные темы. Так, Морга утверждает, что «туземцы в делах религии сущие варвары, и здесь они отличаются большей слепотой, чем во всем прочем, потому что они язычники и не ведают подлинного бога». Рисаль комментирует это утверждение так: «Что касается подлинного бога, то каждый народ считает, что это его бог, а поскольку до сих пор не обнаружено реактива для выявления подлинного бога и отличения его от ложных, то Морге можно простить его утверждение, ибо разумом он все же превосходил многих своих современников». Нечего и говорить, что правоверный католик никак не мог принять такие комментарии, и неудивительно, что Блюментритт, в целом высоко оценивший труд Рисаля, и на сей раз вынужден заявить, что не разделяет нападки Рисаля на католичество.

Этнографические и исторические штудии перемежались лингвистическими. В эти годы Рисаль обдумывает и осуществляет реформу тагальской орфографии, суть которой излагает в отдельной статье. Еще в 1886 году, посылая брату свой перевод Вильгельма Телля, Рисаль писал: «Я хотел провести небольшую реформу тагальской орфографии, чтобы облегчить ее и сделать более соответствующей древней системе письма наших предков».

Враги обрушиваются на Рисаля за «неуместные новшества». Введение букв w и k встречает неожиданное сопротивление на том основании, что буквы эти немецкие и что вся реформа есть не что иное, как попытка «известного германофила» Хосе Рисаля германизировать Филиппины. Чем можно ответить на такие вздорные обвинения? Рисаль отвечает: «Это пустое ребячество, если не хуже — отвергать их (буквы. — И. П.) потому, что они немецкие по происхождению, и пользоваться этим для подъема патриотизма, будто патриотизм состоит из букв. «Прежде всего мы испанцы», — утверждают ее (реформы. — И. П.) противники и при этом полагают, что совершают героический акт… Несомненно, девять из десяти таких патриотов моей страны носят немецкие шляпы, а может быть, и башмаки, Так где же их патриотизм? Разве буква w обеднит нас? А разве буква q местный продукт? Так слишком легко быть патриотом».

Таковы научные итоги работы под куполом библиотеки Британского музея, где работают лучшие умы человечества того времени. История, этнография, филология, лингвистика — вот области, в которых подвизается Рисаль, и его труды приносят ему славу и пробуждают у европейских ученых интерес к Филиппинам.

Но не только наукой занимается Рисаль в это время. Конечно, сносные условия жизни располагают к спокойным кабинетным занятиям. Интеллектуальные беседы с Ростом способствуют тому же. Но есть еще злободневная политическая борьба, на перипетии которой Рисаль не может не откликаться. Он — признанный вождь филиппинцев в эмиграции, таковым же его признают и соотечественники на родине. А вождь не может в такое время стоять в стороне от борьбы, ограничиваться статьями — пусть тонкими и глубокими — о предметах отвлеченных. Движение пропаганды уже дает зримые плоды, настолько весомые, что «филиппинский вопрос» начинает дебатироваться в испанских кортесах, в парламенте. Не откликнуться на дебаты нельзя. Но не хочется бросать и столь полюбившуюся ему научную работу. Рисаль читает все испанские газеты, но отзывается на события преимущественно в письмах. В них он дает оценку происходящему.

Поводом для обсуждения филиппинского вопроса в кортесах служит уже упоминавшаяся демонстрация 1 марта 1888 года. Распад некогда огромной Испанской колониальной империи заставляет государственных деятелей Испании чрезвычайно ревниво относиться к вопросу о сохранении колониального господства на далеком архипелаге. Уроки, полученные Испанией в Латинской Америке, не пошли на пользу — тут Рисаль совершенно прав. Как только весть о манифестации доходит до Мадрида, генерал Саламанка, сенатор, произносит в кортесах речь, в которой всех филиппинцев называет «игнорамусами (невеждами), дикарями, неблагодарными тварями», требует драконовских мер против «флибустьеров». И тут же другой сенатор, Вида, устанавливает прямую связь между манифестацией и появлением романа Рисаля, усматривая в последнем открытое подстрекательство к мятежу. Фернандо Вида говорит о «туземце, чье имя известно, докторе медицины, который утверждает, что он близкий друг князя Бисмарка… Книга, называемая «романом» и озаглавленная «Злокачественная опухоль», пущена здесь в обращение… Этот роман является антиклерикальным, социалистическим и прудонистским».

Вот так Испания реагирует на законные и, в сущности, чрезвычайно умеренные требования — ведь речь идет только о злоупотреблениях монахов, к колониальным же властям филиппинцы сами обращаются за помощью. Рисаль видит здесь все то же знамение: «Кого Юпитер хочет погубить, того прежде лишает разума». Обсуждение филиппинского вопроса в сенате, пишет он Блюментритту, явно показывает здесь «Юпитера за работой — во всем сенате, во всех кортесах, практически во всей Испании не находится человека, который поднял бы голос в защиту Филиппин». Тут Рисаль несколько преувеличивает — прогрессивная печать Испании с возмущением пишет о позорных речах в кортесах. Блюментритт отвечает, что его друг сгущает краски.

Он пытается урезонить Рисаля, туманно пишет о том, что иногда приходится жертвовать интересами народа ради интересов государства (мысль, чрезвычайно импонирующая немецким мыслителям), но Рисаль твердо отвечает: «Это может быть справедливым только в том случае, если страна является неотъемлемой частью государства и если счастье или несчастье целого является счастьем или несчастьем входящей в него части. Но с Филиппинами все обстоит по-другому. Филиппины — не Испания, они только принадлежат Испании. Благо Испании не есть благо Филиппин, напротив, их несчастье. Дело здесь не в интересах государства, а в испанском господстве. Наш суверенитет всего лишь пустое слово. Наше благополучие они хотят принести в жертву испанской спеси… Никто не должен идти в дом соседа и подчинять его благополучие своим личным интересам… Если нация колонизаторов не может сделать счастливыми свои колонии, она должна предоставить им свободу. Мы не звали испанцев. Они пришли и сказали нашим предкам: «Мы пришли сюда, чтобы стать вашими друзьями! Будем помогать друг другу. Признайте нашего короля и платите ему небольшую подать, а мы будем защищать вас от ваших врагов». В те времена речь не шла о том, чтобы отобрать у нас землю. Монахи говорили о небе и обещали нам всевозможные блага».

И. как бы заключая цепь рассуждений, проходящую через всю переписку с Блюментриттом, Рисаль пишет: «Я считаю, что уже поздно — большинство филиппинцев утратило все надежды на испанцев. Теперь наша судьба в руках бога и в наших собственных, но никак не в руках правительства». Те же мысли он развивает и в переписке с соратниками по движению пропаганды. Многое в движении радует его. «Объединяющий эффект» романа все еще сказывается в полной мере. Правда, появились новые враги. К Киокиапу, Хосе Родригесу, Сальвадору Фонту — заклятым врагам филиппинцев — присоединяется автор, пишущий под псевдонимом Десенганьос, что означает «разочарованный, наученный горьким опытом». Под этим псевдонимом скрывается Венсеслао Ретана, побывавший на Филиппинах и там «разочаровавшийся» — конечно, в филиппинцах, а не в испанском колониальном правлении и не в монахах, за которых он стоит горой[27].

Ряды противников пополняются, но множатся и ряды участников движения пропаганды. Особое внимание среди них привлекает автор, пишущий под псевдонимом Пларидель. Его статьи против монахов просто блестящи, его памфлет «Монашеский суверенитет над Филиппинами» великолепен. «Кто такой Пларидель? — спрашивает Рисаль в июле 1888 года в письме к родственнику в Мадриде. — Если будешь писать ему, сообщи, что я радуюсь 31 всю нашу страну, за всех наших соотечественников. Его статьи написаны превосходно. Мы все работаем на благо Филиппин, и пусть нашим девизом будет: «Для блага родимы». В день, когда все филиппинцы будут думать, как он и как мы, наша цель будет достигнута, а состоит она в том, чтобы создать филиппинскую нацию».

Пларидель — это Марсело дель Пилар (псевдоним есть анаграмма его фамилии), тот самый, который участвовал еще в основании газеты «Диарионг Тагалог». Именно он переводил первые статьи Рисаля на тагальский язык. Именно он был организатором манифестации 1 марта 1888 года. И вот теперь преследования заставляют его покинуть Филиппины, и он приезжает в Барселону. Он жадно читает все написанное Рисалем, но усматривает в прочитанном только одно: Рисаль тоже ассимиляционист, и не более. Дель Пилар, безусловно, признает авторитет Рисаля, о чем тому сообщают друзья. Рисаль растроган: его дело готовы продолжать новые силы. «Я не бессмертен, — пишет он, — я не заговорен и был бы бесконечно рад, если бы меня затмила плеяда соотечественников». Может быть, он подумывает целиком отдаться научной работе — ведь дело в надежных руках, все идет как нельзя лучше…

Но тут происходят события, которые разом лишают Рисаля благодушия. События эти происходят не в Лондоне, где так приятно заниматься в библиотеке Британского музея, и не в Мадриде, где сплоченные Рисалем филиппинцы выступают за «филиппинское дело». Они происходят на только что оставленных Рисалем Филиппинах, вызваны его деятельностью. Эти события на четыре предстоящих года (до 1891 года включительно) непосредственно затрагивают Рисаля, а потому, несколько забегая вперед, на них следует остановиться подробнее.

В мае 1888 года, через три месяца после отъезда Рисаля с Филиппин, генерал-губернатор Эмилио Терреро, упрямый солдат, оставляет свой пост. На его место назначают генерал-лейтенанта Валериано Вейлера, тоже профессионального военного и тоже человека твердого характера. Но если Терреро недолюбливает монахов, то Вейлер, напротив, убежден, что без них колониальное владычество Испании на архипелаге рухнет. В первую же свою поездку по островам генерал-губернатор Вейлер (он же маркиз Тенерифский) берет с собою церковников, и сразу по архипелагу разносится слух: «Вейлер — человек монахов». Дальнейшие события подтверждают эти предположения.

Под восторженные клики монахов Вейлер сразу начинает проводить на Филиппинах политику «железного кулака». В Маниле все еще лежит составленная Рисалем петиция каламбеньос, причем составлена она по прямому повелению светских властей. Вейлер тут же усматривает в ней открытый бунт и накладывает соответствующую резолюцию. Обрадованные доминиканцы сразу же передают «дело о неуплате аренды» в суд. Суд по очереди вызывает «неплательщиков» и штампует одно и то же решение: арендатор обязан освободить землю. Каламбеньос по совету Пасиано отказываются выполнять решение суда. И единодушие их так велико, что не находится претендентов на земли, объявленные «свободными».

Рисаль тут же откликается на эти события статьей «Правда для всех», в которой обвиняет колониальные власти: они потребовали от арендаторов сведений, результатом этого и была петиция, теперь же власти бросили арендаторов на произвол судьбы, отдали их на расправу монахам. «Власти, — пишет Рисаль, — не говорили ни «да», ни «нет», не выслушали факты и не выяснили их сами, власти боялись бороться за правду и предали бедных людей».

Монахи, добившись своего, начинают проводить в жизнь решение суда первой инстанции. В доме, где Рисаль провел детство, где живут его родители, брат и сестры, появляются судебные исполнители. Предъявив соответствующие бумаги, они приступают к делу: чтобы заставить семейство Меркадо покинуть дом, всю мебель выбрасывают на улицу. Вышвыривают кресла и столы, выбрасывают детскую кроватку, в которой спал Рисаль, огромные зеркала равнодушно отражают действующих лиц трагедии, сваленные прямо на улице узлы… Местный адвокат советует дону Франсиско обратиться с покаянием к управляющему асьендой — тогда все наверняка уладится. Дон Франсиско всегда предпочитал не ссориться с монахами, но теперь дело заходит слишком далеко: пойти сейчас на поклон — значит признать себя виноватым во всем. «Пасть так низко я не могу», — бросает дон Франсиско. В сопровождении жены и старшего сына, бросив все вещи, он скорбно идет по улицам Каламбы в дом дочери Нарсисы. Потрясенные каламбеньос молча смотрят на своего почтенного земляка: дон Франсиско и в унижении не теряет величия.

Пока все остается как есть, но монахи ждут только повода, чтобы нанести очередной удар. Этот второй удар еще подлее: от холеры умирает Мариано Эрбоса, муж сестры Рисаля — Люсии. Монах, исполняющий обязанности приходского священника, тут же отбивает телеграмму в Манилу: «Мариано Эрбоса, зять Рисаля, умер. Со времени женитьбы и до смерти он ни разу не был на исповеди». Ответ: «Телеграмма получена. Если это так, запрещаем христианское погребение». Несколько дней идут споры, тело не могут предать земле, оно совершенно разложилось в тропической жаре. Церковники упорствуют, и в конце концов Мариано хоронят вне кладбища, за городом.

С точки зрения обычных представлений филиппинцев, это тягчайшее оскорбление покойного и всей его семьи. Рисаль пишет еще одну статью, назвав ее «Профанация»: «Телу все равно где гнить, вся земля создана богом. Но уязвлена справедливость, уязвлена гнусным оскорблением памяти хорошего сына, хорошего отца, хорошего мужа, доброго католика и доброго христианина, чей дом всегда был открыт для больных и несчастных — тех самых, кому служители церкви отказывали в помощи. Его преследователям и во сне не снилась такая христианская забота о ближнем, которую покойный проявлял по своей доброй воле». Для Рисаля события, связанные с погребением зятя, служат еще одним подтверждением его пророческого дара: ведь в «Злокачественной опухоли» тело отца Ибарры вышвырнули с кладбища. Все подтверждает его правоту.

Но не только ее. Все считают, что «невезение», нашедшее на него, распространяется теперь и на его близких. Его надо остерегаться: полоса несчастья берет слишком широко. Он — зачумленный, проклятый. Стоило ему появиться на Филиппинах, как семья подверглась жесточайшим ударам. Так думают не все, но многие. Вот последнее доказательство: дон Франсиско, Пасиано, зятья Рисаля без суда и следствия ссылаются на остров Миндоро, в те годы мало освоенный и дикий.

Как и следовало ожидать, Рисаль реагирует на эти события немедленно: раз он виновник несчастий, он должен разделить их, должен вернуться на Филиппины. «Я не уверен, — пишет он Блюментритту, — куда ехать — в Мадрид или на Филиппины. Брат подал апелляцию в Верховный суд, и мне надо ехать в Испанию, чтобы уладить дело, пли вернуться на Филиппины, чтобы разобраться во всем. Уверен, что и на этот раз бог защитит меня, а если нет — что мне терять? Лучше умереть за свой народ, чем жить здесь праздной жизнью. Если я погибну, останешься ты — ты ведь не оставишь филиппинцев… Я хочу снова ступить на родную землю, хотя ступать мне придется по змеям и скорпионам». В это время приходят документы, уполномочивающие Рисаля на ведение дела в Мадриде, и поездка на родину откладывается.

Друзья до движению пропаганды целиком на стороне Рисаля. «Дело Каламбы» вполне может быть использовано для достижения стратегической цели ассимиляционизма. Ведь она состоит в том, чтобы распространить на Филиппинах испанские законы, уравнять филиппинцев в правах с испанцами. Сам факт рассмотрения «дела» в Верховном суде может обернуться выигрышем: юридически это означало бы, что на Филиппинах действуют те же законы, раз Верховный суд берется расследовать их нарушение, и его юрисдикция распространяется на далекий архипелаг. Но и Вейлер отлично понимает, что само рассмотрение дела в Верховном суде означает для него поражение. В ноябре 1889 года он лично приезжает в Каламбу и держит там речь, в которой предостерегает: «Каламбеньос не должны поддаваться пустым увещеваниям своих неблагодарных сынов».

Под «неблагодарным сыном» подразумевается Рисаль, это ясно всем, и прежде всего ему самому. Он пишет злую сатиру на Вейлера, которую Баса публикует в Гонконге. Памфлет называется «Маркиз де Малинта, милостью божией и милостью сеньоры маркизы лотерейной султан Филиппин и прочая и прочая». Заменяя титул Вейлера «маркиз Тенерифский» (де Тенериф) на «маркиз де Малинта», Рисаль сразу комически снижает образ «грозного воина»: Малинта — это резиденция, где отдыхали генерал-губернаторы Филиппин, предаваясь карточным играм. Маркиз повелевает солдатам «наточить сабли, дабы претворить в жизнь указ об азартных играх», а цензору «не выпускать из рук красный карандаш, спаситель религии и оберегатель высших интересов».

Бейлера сатирой не проймешь, но дело Каламбы он принимает близко к сердцу. Чтобы опередить слушание дела в Верховном суде, он посылает в Каламбу военную команду во главе с полковником Оливе. В 24 часа еще тридцать семей выселены, часть домов сжигается и разрушается. «Дело Каламбы» кончено. Хлопоты в Мадриде бесполезны; у власти консерваторы, министр заморских территорий, реакционер Фабие, отлично понимает тактический ход филиппинцев и категорически отказывается принять меры, ибо «дело» — вне его компетенции, генерал-губернатор не превысил полномочий. Либералы и радикалы пишут сочувственные статьи в испанской прессе, но помочь ничем не могут.

Для Рисаля это тяжелейший удар. Личный опыт, который часто весомее всяких рассуждений и теоретических умствований, приводит Рисаля к мысли о неотвратимости отделения Филиппин от Испании.

Все эти переживания проходят на фоне довольно запутанной личной жизни. Спокойное, размеренное существование грозит осложниться в связи с пребыванием в доме Бекетов. Сам Бекет — почтенный органист, а две его старшие дочери — юные леди, которым пора думать о замужестве. И случается так, что молодой постоялец покоряет сердце старшей дочери, Гертруды (в семье ее зовут Тоти, что значит «коротышка», — деталь немаловажная, если вспомнить, что сам Рисаль очень переживает из-за своего малого роста). Судя по всему, постоялец тоже небезгрешен и не остается равнодушным к миловидному лицу, голубым глазам и каштановым волосам юной англичанки. Молодые люди вместе посещают театр, балы, совершают экскурсии за город. Викторианский культ «добропорядочности» требует совершения и следующего шага — по понятиям того времени, отношения зашли достаточно далеко. В Англии недопустимо то, что позволительно — и даже желательно — в Японии. О временной связи не может быть и речи. Рисаль — английский джентльмен и испанский кабальеро одновременно, чувство чести у него развито чрезвычайно. Рехидору он сообщает: «Не могу обманывать ее. Я не могу жениться на ней, у меня другие обязательства (Леонор Ривера. — И. П.), и не могу поставить страсть выше чистой и девственной любви, которую она предлагает мне». Когда-то в Каламбе Рисаль уклонился от решающего объяснения с Сегундой Катигбак: «Пришпорил лошадь и свернул на другую дорогу». И сейчас он не в силах сказать решительное «да» и 19 марта 1889 года спешно покидает Лондон.

Его цель — Париж. Там его ждут два дела. Первое — публикация комментированного Морги. Собственно, работа была завершена уже в январе, и Антонио Рехидор обещал взять на себя расходы по изданию. Но с Рехидором Рисаль разошелся, хотя и не очень драматически. «Он никогда и не собирался печатать мою рукопись, — жалуется Рисаль друзьям в Испании. — Теперь я займусь этим сам». А сбережения, накопленные на Филиппинах, уже подходят к концу. «Жизнь в Англии дороже, чем в других странах Европы», — пишет он семье. Да и времяпрепровождение с Гертрудой Бекет пробило серьезную брешь в его бюджете. На издание Морги, пожалуй, хватит, а там — вновь грозный призрак нищеты. Издание Морги могло бы стать делом прибыльным, но Рисаль не отличается деловой хваткой, в чем его упрекает австрийский друг Блюментритт: «Ты крайне непрактичен… Я заказал твою книгу, а мне ответили из издательства, что доктор Рисаль уехал, не оставив адреса». Рисаль не позаботился о рекламе, а потому удается только послать на Филиппины 170 экземпляров, где манильский торговец Родригес Ариес берется распространять его книгу, — да и это устроил все тот же Хосе Мария Баса. Итог всех этих неумелых операций — всего 200 песо, куда меньше, чем расходы на издание книги.

Второе дело касается нового замысла Рисаля. Его работы в области истории, этнографии, лингвистики, фольклора встречают благосклонный прием у европейских ученых, пробуждают в них интерес к далекому архипелагу. Рисаль решает организационно оформить этот вызванный им интерес, создав «Международную ассоциацию филиппинистов». Во-первых, это должно повысить теоретический уровень работ по филиппиноведению. Во-вторых, Рисаль отлично знает, что правительство Испании очень чувствительно к международным откликам на положение в далекой колонии и особенно болезненно реагирует на критику ученого мира, престиж которого в конце XIX века необычайно высок. Рисаль совершенно верно рассчитывает, что направленные в определенное русло филпппиноведческие штудии могут принести немалую пользу его стране.

Съезд ассоциации Рисаль намерен созвать в Париже, где на август намечено открытие Всемирной выставки. Пост президента он, конечно же, предлагает Блюментритту, вице-президентом должен стать французский ученый Эдмон Планшю, Росту и Рехидору отводятся должности советников, а секретарем будет Хосе Рисаль, «малайский тагал» — так он теперь определяет свою этническую принадлежность.

Рисаль набрасывает устав ассоциации, цель которой — «изучение Филиппин с исторической и научной точек зрения», и определяет примерную тематику работ. Интересно тут предложенная Рисалем периодизация филиппинской истории. Ее он делит на три периода: «I — до испанцев, II — от прихода испанцев до конца автономии и включения в состав испанской нации (1521–1808), III — от включения в состав испанской нации до восстания в Кавите».

Об утрате какой автономии говорит Рисаль и почему 1808 год для него переломный? С точки зрения Рисаля, до 1808 года испанцы находились на Филиппинах не как завоеватели, а как союзники Филиппин. Первые конкистадоры заключали «кровные союзы» с местными вождями, скрепленные древним ритуалом: совместным питьем крови друг друга, смешанной в вине. Это предполагало равенство сторон, филиппинцы якобы на равных вступали в союз с испанцами. В сознании илюстрадос этот древний обряд служил юридическим основанием для утверждения равноправия. Что же произошло в 1808 году? Принятие первой испанской конституции, подписанной в Байонне Жозефом Бонапартом, братом Наполеона. Но текст конституции был составлен самим императором. Согласно этой конституции испанские владения в Америке и Азии получили равные с метрополией права и представительство в кортесах. Конституция, по мнению илюстрадос, покончила с автономией Филиппин. Несправедливость, полагали они, состоит в том, что равные права филиппинцам так и не предоставили. Тем самым Испания нарушила собственные законы, а это привело к росту недовольства, вылившегося в восстание 1872 года.

Все это интеллектуальное построение отдает наивностью. Началось с того, что «кровные союзы» не имели никакой юридической силы. Не считались с ними и испанцы. Но характерно, что илюстрадос ощущали потребность в этой юридической фикции. Массы же филиппинцев в подобной казуистике не нуждались: они смотрели на испанцев сначала как на незваных пришельцев, потом — как на эксплуататоров и боролись за свое освобождение, а не за точное выполнение Испанией «кровных союзов» и конституции 1808 года или любой другой.

Создать ассоциацию не удается. На выставку в Париж съезжается столько народу, что французские власти резко ограничивают число конференций. Собраться частным образом тоже нет возможности, ибо без официального приглашения не могут оторваться от дел Блюментритт, Рост, еще кое-кто. Но идея Рисаля о создании международной ассоциации филилпиноведов не умирает, она и сегодня ждет своего осуществления.

И все же Рисаль принимает в выставке некоторое участие. Вернувшись к ваянию еще во время пребывания на родине, он не бросает этого занятия и в Лондоне. В Британском музее он делает копии бюстов Цезаря и Августа и шлет их в подарок Блюментритту, лепит бюсты Роста, младших Бекетов. Затем приступает к созданию серьезной работы — «Прикованный Прометей» — эта статуя тоже предназначена в подарок Блюментритту. И сразу же после этого две тематически связанные статуи — «Триумф смерти над жизнью» и «Триумф науки над смертью». Два «Триумфа» являются как бы продолжением один другого. Сначала смерть побеждает жизнь: скелет обнимает прекрасную девушку. На сохранившейся фотографии композиция кажется несколько неудавшейся: тело девушки как бы венчает череп (возможно, в других ракурсах статуя производила иное впечатление). У девушки несколько тяжеловатые формы (особенно бедра и бюст), моделью служила явно не филиппинка — у соотечественниц Рисаля формы не столь округлы. Вторая статуя — отрицание идеи, заложенной в первой: наука (в виде обнаженной девушки с факелом, традиционным символом знаний) попирает ногами череп, то есть смерть. И женская фигурка здесь более похожа на филиппинку. Правда, лицо явно не филиппинское, но пропорции фигуры — не слишком длинные (на европейский взгляд, прямо-таки короткие) ноги, линия бедер — явно выдают малайский тин.

О статуе прикованного Прометея тоже трудно судить в плоскостном изображении, фигура представляется слишком распластанной, ей недостает напряженности, а лицу явно не хватает выразительности. Эти три статуи (всего им создано 43 изображения, включая резьбу по дереву), пожалуй, наиболее наглядно передают мироощущение Рисаля. Прометей — символ служения человечеству, титан, принесший людям огонь, то есть знания. Такова же задача и «современных Прометеев»: освобождать людей от мрака невежества, даже жертвуя для этого собой.

Считая себя уже опытным скульптором, Рисаль выставляет свою работу, но не эту основополагающую «триаду», а бюст Феликса Пардо де Таверы, одного из братьев Пардо, врача и тоже скульптора. Сам факт принятия работы Рисаля на выставку говорит о многом — отбор осуществляют французские искусствоведы, знающие толк в искусстве.

На парижскую выставку, памятью о которой осталась Эйфелева башня, съезжаются многие филиппинцы, причем по просьбе (а скорее требованию) Рисаля. Они часто сходятся вместе, преимущественно в студии художника Хуана Луны, и обсуждают «дела филиппинские». Эти встречи увековечены в двух фотографиях: одна в студии Луны, другая — в одном из павильонов выставки. На фотографиях мы видим безукоризненно одетых филиппинских кабальеро, преисполненных собственного достоинства. Но практически результаты встреч не очень велики — эмигранты подтверждают свои прежние принципы и обязуются продолжать борьбу за дело ассимиляционизма. Главная цель для них — разоблачить монахов, уповая на изменения колониальной политики Испании на Филиппинах. В кортесах и в испанской печати филиппинцев обвиняют в подстрекательстве к бунту, доходя до того, что Моргу, уже двести лет покоящегося в гробу, обвиняют — после публикации комментариев Рисаля — в антииспанских настроениях.

Малая результативность парижских встреч объясняется тем, что сам Рисаль уже придерживается более радикальных взглядов. Но, не будучи уверен в поддержке соотечественников, хранит их пока при себе, лишь изредка раскрывая в письмах к самым доверенным лицам. Впрочем, в Париже, как и в Лондоне, он создает из филиппинцев организацию «Индиос бравое» — «Храбрые индейцы». Напомним, что слово «индио» в испанском языке имеет уничижительный оттенок. Рисаль принимает его как самоназвание филиппинцев с явным вызовом: да, мы «индейцы», но мы гордимся этим! Приехавшие в Париж филиппинцы с готовностью принимает новое самоназвание и, уехав в Мадрид, сохраняют его: пишут коллективные письма своему признанному вождю, а он, в свою очередь, шлет им наставления-проповеди, призывает «не забывать благородные обязательства, принятые на себя!». Цель организации — воспитание мужества и достоинства, основные занятия — спорт, прежде всего стрельба и фехтование.

В сентябре в Париж приезжает и Марсело дель Пилар, он же Пларидель. Этот убежденный ассимиляционист, ростом еще меньший, чем Рисаль, носит лихо закрученные усы и не терпит возражений. Признавая авторитет Рисаля, он в то же время дает понять, что у него свои взгляды на ведение кампании пропаганды и что ему не нужны ничьи советы. Не того ожидает Рисаль, но, учитывая роль и влияние дель Пилара среди эмигрантов, он до поры до времени молчит, опасаясь вызвать раскол. Но он уязвлен, и если раньше почти в каждом письме с восторгом отзывался о дель Пиларе, то после личной встречи эти отзывы напрочь исчезают из его переписки.

Длительное отсутствие Рисаля не может не сказаться на эмиграции. Его по-прежнему признают вождем, с ним советуются по всем вопросам, но эмиграция в Испании живет своей жизнью. Руководить борьбой из далекого Лондона, а потом Парижа — дело сложное. Рисаль постепенно приобретает статус скорее «почетного консультанта», нежели практического руководителя. Слишком многие важные события происходят без него. Разумеется, он на них откликается, но складывается впечатление, что не он их направляет — разве что в каком-то абстрактном смысле.

Его публицистические произведения встречают восторженный прием у эмигрантов и у всех филиппинцев. Они дают ответы на самые животрепещущие вопросы. Это не только отклик на злобу дня, но и хорошая литература. Особенно это касается двух памфлетов: «Видение брата Родригеса» и «По телефону». Первый памфлет пишется в защиту «Злокачественной опухоли», и здесь Рисаль поднимается до высот вольтеровской антикатолической сатиры. Брат Родригес написал восемь памфлетов против романа Рисаля и стал продавать их по сентаво за штуку и по пять песо за тысячу. Несостоятельность критики романа Рисаля благочестивым августинцем очевидна, не придает ей большого значения я сам автор романа. В одном из писем он делится такими мыслями: «Теперь о книжонках брага Родригеса. Говоря откровенно, они у меня вызвали хохот… Думаю, впредь нам нужно отвечать на подобные творения, не иначе как предваряя их поучительными и наставительными словами в простой и увлекательной форме, постоянно рекомендуя чтение сочинений монаха Родригеса, дабы публика ознакомилась с его большим талантом». Таков замысел памфлета — «в простой и увлекательной форме» рассказать о проделках брата Родригеса, августинцев и вообще всех монахов.

Памфлет начинается так: «Как-то вечером, развалясь в удобном кресле, довольный самим собой и только что выкушанным ужином, брат Родригес погрузился в приятные размышления о денежках, которые он с помощью своих книжонок выудил из карманов филиппинцев». Вдруг в комнате неизвестно откуда появляется старичок, оказавшийся самим блаженным Августином, основателем ордена августинцев. «Страшный епископ… обрушил удары на голову монаха, полагая, что это наиболее чувствительное место; однако, как назло, голова брата Родригеса была довольно твердой, и посох сломался». Блаженный Августин сообщает монаху причину своего гнева, на небесах основатели других орденов — святой Франциск, святой Домеиик, Игнатий Лойола — издеваются над Августином: «Друг мой, — сказал Франциск, он же Джованни Бернардоне, — если богу будет угодно вернуть меня на землю, чтобы проповедовать, как прежде, скотам и птицам, я буду проповедовать в твоих монастырях». Апостол Петр поступает еще хуже: он пропускает в рай филиппинца с книжонками брата Родригеса, «и что тут поднялось!».

Сам господь призывает Августина, велит ему спуститься на землю и сказать членам его ордена: «Я не хочу, чтобы от моего имени они использовали нищету и невежество своих братьев, не хочу, чтобы от моего имени они сковывали ум и мысль, которые я создал свободными». Августин долго раздумывает, как ему наказать брата Родригеса, и наконец решает: «Я приговариваю тебя на всю жизнь к тому, чтобы ты писал и говорил глупости, чтобы публика смеялась над тобой, — ведь то, что ты говоришь, годится только для этого. А в судный день ты будешь наказан по заслугам». — «Аминь!» — ответил брат Хосе Родригес.

После этого видение исчезло, свет лампы снова стал желтым, легкий аромат рассеялся, и на следующий день брат Родригес писал е еще большим усердием еще большие глупости.

— Аминь!»

Та же издевка над монахами, но на сей раз без обращения к священным текстам, сквозит и в памфлете «По телефону», где высмеивается другой хулитель романа Рисаля, Сальвадор Фонт, прозрачно переименованный в Сальвадорсито Тонта (что означает «Сальвадоришка Дурак»). Это тот самый Фонт, который дал официальное заключение о «Злокачественной опухоли», назвав ее «позорным пасквилем, полным грубейших ошибок и клеветы». Рисаль не прощает таких отзывов. Памфлет построен в виде телефонного разговора Тонта, находящегося в Мадриде, со своим манильским начальством, «причем столь совершенным был телефон, что была слышна даже тишина, царившая в трапезных, и по чавканью можно было установить, что самый обжорливый из монахов не ел больше пяти раз в день». Обжорство монахов — вечнозеленая тема для протестантов (вспомним Шарля де Костера) и всех вольнодумцев. Вдоволь натешившись над монахами, Рисаль в конце памфлета предрекает, что их власть («страдания», как иронически пишет Рисаль) кончится, как только они убедятся, что правительство на стороне их врагов. Здесь — пусть неуверенно — вновь проскальзывает нотка надежды на проведение реформ, нотка, которая все реже звучит в произведениях Рисаля после посещения им родины в 1887–1888 годах.

Памфлеты не предназначаются для эмигрантов: их печатают в Барселоне на листах того же размера и под той же обложкой, что и памфлеты брата Родригеса, потом пересылают в Манилу и там вручают прихожанам под видом писаний благочестивого августинца. Это уже серьезно, и по доносу одного из участников движения пропаганды полиция производит обыск на квартире друга Рисаля Мариано Понсе. Часть тиража конфискована. Испанская реакционная печать немедленно поднимает кампанию против подрывного «филиппинского центра» в Барселоне, который якобы имеет целью оторвать Филиппины от «матери-родины», то есть Испании. Возмущение эмигрантов и протесты либеральной прессы приводят к прекращению дела, но это серьезное предупреждение.

Памфлеты пользуются колоссальным успехом. Но все же они не очень близки к непосредственной жизни эмигрантов, которая течет своим порядком. Как ни велико объединяющее влияние Рисаля, оно не в силах предотвратить раскол эмигрантской интеллигенции на два крыла — умеренное и радикальное. Рисаль всячески старается предупредить раскол, зовет к сплочению, но дело продвигается с трудом. В это время в Испании создается смешанная «Испано-филиппинская ассоциация», во главе которой становится Мигель Морайта, либерал, масон, друг филиппинцев и лично Рисаля. Многие филиппинцы весьма прохладно относятся к ассоциации: они опасаются, что руководство в ней захватят испанцы. Валентин Вентура пишет Рисалю, что им не следует присоединяться к ассоциации, «потому что многие ее члены — кастилас (испанцы. — И. П.), начиная с президента, сеньора Морайты, который, хотя и является личностью достойной и честной и уже дал доказательства любви к нашей родине, все же не меньше кастила, чем все прочие, а потому его политика, видимо, будет состоять в том, чтобы удержать Филиппины для Испании как можно дольше». Рисаль, очевидно, разделяет эти опасения, поскольку отказывается от предложенного ему поста члена исполнительного комитета. Однако надо спасти Морайту от «потери лица», что, по филиппинским, да и по испанским понятиям, весьма существенно, и потому Рисаль все же уговаривает соотечественников войти в ассоциацию и принимает. пост почетного члена.

Вскоре радикальные круги эмиграции решают создать новую организацию, и 31 декабря 1888 года на традиционной встрече Нового года создают «Ла Солидаридад» («Единство»), что, вообще-то говоря, звучит вызывающе — она создается всего лишь через месяц после основания «Испано-филиппинской ассоциации» и явно в противовес последней. Президентом «Соли» (так сразу же стали именовать организацию, так ее именуют и сейчас) избирается родственник Рисаля Галикано Апасибле, вице-президентом — темпераментный Грасиано Лопес Хаена, аудитором — Мариано Понсе. Все они близкие друзья Рисаля, все — его поклонники и восторженные последователи. Естественно поэтому, что они избивают Рисаля почетным президентом.

Организация основывает газету, тоже называющуюся «Ла Солидаридад», или «Соли», и главным редактором избирают неуемного Лопеса Хаену. Но уже в ноябре 1889 года газета перебирается в Мадрид, ее редактором становится Марсело дель Пилар, он же начинает играть первую скрипку во всей организации, что позднее приведет к разного рода недоразумениям. Дель Пилар становится главным редактором не случайно, он — официальный представитель манильского «Комитета пропаганды», который финансирует издание и ведает рассылкой газеты на Филиппинах.

Пока Рисаль даже не подозревает об этом, он считает, что газета — свободный орган филиппинской эмиграции и может стать слишком свободным. Рисаль явно этого опасается. Ведь иберийская журналистика часто не стесняется в выражениях, экстравагантна, не чужда шокирующих личных нападок. Такой она представляется Рисалю, живущему на севере, где люди более сдержанны: он подозревает, что газета может ограничиться лишь двумя «инструментами анализа»: либо дубиной, либо барабаном (первая — для врагов, второй — для друзей), поэтому с самого начала предостерегает Лопеса Хаену: «Будьте осторожны и не публикуйте преувеличений и ложных сведений, не уподобляйтесь другим газетам, которые для достижения своих целей используют нечестные приемы и недостойный язык. Постарайтесь, чтобы газета была справедливой, честной и правдивой, чтобы ее мнение уважали». Рисаль не без оснований побаивается, что пристрастность к пышной элоквенции, столь присущая «латинской» душе испанцев, не чуждая и филиппинцам (особенно именно Лопесу Хаене), снизит общий уровень газеты, более того — превратит ее в инструмент личной борьбы.

«Соли» — не совсем обычная газета, она почти не помещает репортажей о событиях, ибо она «газета мнений», а не «газета фактов». Ее цель — пропаганда. В редакционной статье первого же номера изложена программа, очень умеренная, как признает сама газета: «Скромны, очень скромны наши цели. Проста, очень проста наша программа: бороться с реакцией, препятствовать движению вспять, приветствовать и принимать все либеральные идеи и защищать прогресс; короче говоря, прежде всего быть пропагандистом идеалов демократии, способствовать их воцарению у всех народов: здесь (в Испании. — И. П.) и за морями».

И это все: ассимиляция по-прежнему представляется илюстрадос главной целью. Им нужно более достойное место в испанском мире, и не больше. И только Рисаль чуть ли не в одиночку делает следующий шаг. Первый номер «Соли» с цитированной выше статьей выходит 15 февраля 1889 года, и всего неделю спустя, 22 февраля, Рисаль пишет Блюментритту: «Ты хочешь, чтобы испанцы заключили нас в объятия как братьев. Но мы не должны со слезами вымаливать это у них, ибо для нас это унизительно. Если испанцы не хотят быть нашими братьями, мы не хотим их любви. Мы не выпрашиваем братские чувства как милостыню, мы не добиваемся сочувствия, мы его не хотим, мы хотим справедливости. Все наши усилия направлены к тому, чтобы просветить наш народ. Просвещение, просвещение, воспитание народа. Просвещение и воспитание». Перелом в сознании Рисаля, происшедший после посещения Филиппин, выражен здесь необычайно четко. Повторяя как заклинание слова «просвещение» и «воспитание», Рисаль все же идет куда дальше требований других деятелей пропаганды. Равенство не в испанском мире, а с испанским миром — вот чего требует Рисаль, призывая на помощь «справедливость», понимаемую им, как и всеми последователями просветителей, в абстрактно-умозрительном смысле. Такого равенства требует справедливость, значит — разум, значит, оно — веление неодолимого прогресса, остановить который невозможно. И значит, всякий здравомыслящий филиппинец должен бороться именно за такое равенство. Но в том-то и дело, что «здравомыслящие» филиппинцы в Мадриде пока и помыслить не могут о таком равенстве. Тут принципиальная разница исходных позиций, что и повлечет впоследствии отход Рисаля от газеты.

Различия четко обозначены с самого начала, но до разрыва пройдет два долгих года, в течение которых Рисаль необычайно плодотворно сотрудничает в «Ла Солидаридад». В ней опубликованы 26 его новых работ. Самая знаменитая из них — эссе «Филиппины через 100 лет». В названии отражается никогда не покидающая Рисаля вера в собственный пророческий дар. Но, как и всякий пророк, Рисаль вещает не столько о будущем, сколько о настоящем и прошлом. Особенно о прошлом — ведь оно обладает для филиппинцев высшей ценностью. «Чтобы прочитать будущее какого-либо народа, — пишет Рисаль в самом начале эссе, — надо раскрыть книгу его прошлого». Широкими мазками он набрасывает картину прошлого филиппинцев: оно было величественным, но испанцы смяли, сломали его, насадили новые порядки, что привело к «оскотиниванию» филиппинцев. Здесь он впервые употребляет слово «оскотинивание», «брутализация», которое с этих пор все чаще применяет для обозначения испанской политики на Филиппинах. (Не исключено, что и тут не обошлось без столь любимого им Вольтера, который характеризовал роль церкви этим словом.)

Филиппины не могут остаться колонией на прежних условиях, категорически заявляет Рисаль. Проснувшееся чувство национального единства, уязвленная гордость не могут более мириться с рабским положением. Рисаль впервые в истории филиппинской общественной мысли постулирует тезис о существовании филиппинской нации: «Сегодня существует фактор, которого не было раньше: проснулся национальный дух, общее несчастье, общее унижение объединило жителей островов». Не экономический, не политический, а прежде всего психологический фактор является для Рисаля определяющим и, в сущности, единственным. Честь не позволит филиппинцам оставаться рабами.

Что такое честь в понимании испанца? Некоторые западные ученые (особенно из протестантских стран) считают, что она сродни сумасбродству: отец одобряет зятя, убившего его неверную дочь, жалеет, что сам не убил виновницу, и в то же время искренне оплакивает ее. Для испанца бесчестье равносильно смерти, честь — жизни. Защищать честь, убивая нарушителя, не только допустимо, но и должно. Более того, можно отстаивать честь еще до того, как она поругана (допустимо убить жену до измены и тем предотвратить измену и спасти честь). Казалось бы, такая месть, особенно месть тайная, из-за угла, абсурдна. Создается впечатление, что не испанец обладает честью, а честь испанцем — она служит чем-то вроде рока у древних греков. Честь для испанца той эпохи — не личное достояние, а общественное, и защита поруганной (или только могущей быть поруганной) чести считалась защитой общественного блага, ибо оно полагалось зиждущимся на чести. В литературе о Филиппинах не раз высказывалось мнение, что испанское понимание чести схоже с филиппинским, более того, филиппинцы якобы заимствовали его у испанцев. Это далеко не так. Сходство здесь лишь в степени чувствительности, социальные же условия, породившие эти чувства, диаметрально противоположны, а потому радикально различается и концепция чести. Дня филиппинцев с их ориентацией на родовой коллектив убийство родственника совершенно немыслимо, никакие оправдания соображениями «чести» в испанском смысле для них недействительны (примечательно, что, заимствуя испанский эпос, народное поэтическое сознание филиппинцев неизменно отвергало легенды, связанные с убийством родственников, которыми так богато испанское народное творчество).

Честь по-филиппински требует защиты своего статуса и всех связанных с данным человеком лиц. «Народы Востока вообще, — пишет Рисаль, — а малайцы в частности — народы чувствительные: им присуща утонченность чувств. Мы видим, что даже сегодня, несмотря на связи с западными народами, идеалы которых отличны от его идеалов, филиппинский малаец может пожертвовать всем — свободой, удобствами, благосостоянием, репутацией во имя какого-либо стремления или суетной идеи, будь то идея религиозная, научная или какая-то другая. Но достаточно незначительного слова, задевающего его самолюбие, и он забудет все свои жертвы, весь затраченный труд и навсегда запомнит и уже не забудет оскорбления, которое, как он полагает, было ему нанесено». Без этой цитаты ныне не обходится ни одна работа о национальном характере филиппинцев.

Итак, уязвленная гордость — первое, что не позволит филиппинцам смириться с гнетом. Второй фактор — наличие «многочисленной образованной группы (то есть илюстрадос), являющейся мозгом страны, а через несколько лет она станет ее нервной системой и заявит о своем существовании во всех областях жизни». Далее: «Просвещение распространяется, а преследования, которым оно подвергается, лишь подхлестывают его». Следовательно, оскотинивание, брутализация больше невозможны. Невозможно и физически уничтожить филиппинцев. Отсюда вывод: «Филиппины, таким образом, либо останутся под испанским господством, но при условии получения больших прав и свобод, либо провозгласят независимость, обагрив себя кровью, но и пролив кровь испанцев». Причем второе ему кажется более вероятным: он возвращается к требованию свободы печати, представительства в кортесах, но тут же оговаривается, что не уверен в успехе, — это просто шанс, которым надо воспользоваться.

Наконец, Рисаль рисует картину будущего независимых Филиппин. Он поочередно перебирает колониальные державы и доказывает, что наличие противоречий между ними не позволит ни одной из них захватить Филиппины. Но тут же делает оговорку, до сих пор приводящую в восторг всех поклонников его пророческого дара: «Разве что великая американская республика с ее интересами на Тихом океане, не участвующая в разграблении Африки, задумается когда-нибудь о приобретении заморских владений. Такая возможность не исключена, ибо пример других заразителен, а зависть и честолюбие — пороки сильных мира сего». В 1896 году филиппинцы восстанут против испанцев, а в 1898 году США захватят архипелаг.

Эссе заканчивается горькими словами: «Испания, что же сказать Филиппинам, — что ты не имеешь ушей, чтобы выслушать их стороны, и что, если они хотят спастись, пусть спасаются сами?» В эссе чувствуется душевная боль, можно сказать, усталость и некоторая безнадежность.

Второе эссе, «О праздности филиппинцев», начинается печатанием через пять месяцев после первого. Тон его резче и энергичнее — как всегда, в работах Рисаля, посвященных отпору клеветникам на его народ. Собственно, мысли, высказанные во втором эссе, высказывались им и раньше. Новое здесь — рассуждение Рисаля о труде. Разговоры о лени филиппинцев лишены всяких оснований. Но проблема отношения к труду существует. На Филиппинах, как и во многих других странах Востока, труд воспринимается как проклятие. В нем нет достоинства, ибо не он, а неотвратимые высшие силы обеспечивают человеку почетное место в обществе. Благоволение же высших сил приходит (или не приходит) само собой, никакой труд его не принесет. Счастье — дар, а не результат собственных усилий. Нет понимания того, что труд — основа жизни, что только труд обеспечивает существование. Важно понять, что дело тут не в неприятии труда вообще, а в неприятии отчужденного характера труда. Так относился филиппинский крестьянин к труду на помещичьей или монашеской асьенде, так, бывает, он относится к труду на современном промышленном производстве, где отчужденность труда возрастает еще более. И труд этот каторжный — кто видел филиппинского крестьянина, бредущего по колено в грязи за своим буйволом-карабао, у того язык не повернется обвинить его в лени (американский фермер, которому для вспашки своего поля нужно не два-три дня, как филиппинскому крестьянину, а два-три часа, и проводит он их в кабине трактора с кондиционером, слушая стереофонические записи, выглядит по сравнению с филиппинским крестьянином просто сибаритом). Раз труд отчужден, раз труд проклятие — зачем качественно улучшать его? И пока еще никто не убедил филиппинского крестьянина в обратном. Итак, причины негативного отношения к труду — социальные по своей природе.

В «Соли» же Рисаль — при полной поддержке редакции — выступает в защиту каламбеньос, ведет энергичную полемику против врагов филиппинцев. Один из самых постоянных его врагов — академик Баррантес, задетый им еще в романе «Злокачественная опухоль». Теперь Баррантес публикует серию снисходительных статей о тагальском театре, выдавая себя за знатока филиппинского искусства. Рисаль отвечает ему: «Я очень рад отметить, что ваше превосходительство столь высокого мнения о себе и столь низкого о нас, неспособных и чрезвычайно глупых тагалах, ибо самодовольство есть признак чистой совести, а презрение к другим — признак превосходства, и я искренне радуюсь, обнаружив и то и другое в вашей величественной и интеллектуальной личности».

Нападкам подвергаются не только испанцы. Как бы подтверждая собственные рассуждения о повышенной чувствительности филиппинцев, Рисаль обостренно реагирует на всякую критику в свой адрес (надо сказать, что европейцам, например Блюмметритту, он позволяет гораздо большее и охотно выслушивает их критические замечания). К соотечественникам он нетерпим. И когда известный филиппинский историк Исабело де лос Рейес, несомненно, находящийся по одну сторону баррикад с Рисалем, упрекает его в пристрастии к возвеличиванию прошлого Филиппин, Рисаль отвечает: «Огромная разница между доном де лос Рейесом и моей жалкой личностью, или, лучше сказать, между илоканским историком и Моргой». Такой издевательский тон временами затемняет суть дела, отвлекает от насущных задач борьбы и вызывает малопродуктивные препирательства, обвинения и контробвинения. Столь же резки отзывы Рисаля не только о личностях, но и об органах печати.

Вступив в полемику с газетой «Ла Патриа», упрекнувшей Рисаля в том, что он допустил ошибку в латинской цитате, он резонно замечает, что спорить надо не о грамматике, а о социальных условиях на Филиппинах. Тем не менее весь его ответ вращается вокруг этого упрека, а начинает он его так: «Скверный прием, сеньора «Ла Патриа», она же Круглая Дура, с вашего позволения».

В этих статьях Рисаль активно выступает против монахов и колониальных властей, говорит, что «Испания не может и не должна прикрывать своим прекрасным флагом разные жульничества за морем в ущерб своим сынам». И тем не менее, уже пережив «дело Каламбы», уже десятки раз высказав убеждение, что ждать от Испании нечего, он снова возвращается (хотя все реже и реже) к мысли о том, что не все потеряно, говорит о привязанности и любви филиппинцев к «матери-Испании», заклинает испанцев «опомниться». Но к концу работы в «Соли» призывы к испанцам сменяются прямыми призывами к филиппинцам, призывами столь страстными, что в них чувствуется готовность автора самому лечь на плаху за свои убеждения. «Бог создал человека свободным, — пишет Рисаль (парафраз известной мысли Руссо), — и обещал победу тому, кто дерзает, кто борется, кто справедлив. Бог обещал человеку искупление после жертвы. Так пусть же человек выполнит свой долг, и тогда бог выполнит свой!» Несмотря на религиозную оболочку такого рода высказываний, суть их очевидна: призыв к дерзанию, к борьбе, к отделению. Это уже совсем далеко от идей ассимиляции, ради пропаганды которых и была создана «Ла Солидарвдад».

Рисаль первым в истории филиппинской общественной мысли постулирует тезис о существовании отдельной филиппинской нации. Сегодня эта мысль кажется простой и самоочевидной, но ее четкое формулирование — огромная заслуга Рисаля. До него филиппинцы не осознавали себя отдельной от испанцев нацией. Не было своей великой культурной традиции (подобной индийской или китайской), не было своей государственности, не было своей религии — все это принесли колонизаторы. Что же удивительного в том, что многие образованные филиппинцы (илюстрадос) борются за лучшее место в испанском мире и только Рисаль первым возвещает «городу и миру», что есть самостоятельная филиппинская нация.

Правда, Рисаль явно преувеличивает роль психологического фактора. Он считает, что глет властей порождает общие страдания, страдания — единство. Для Рисаля нация — это прежде всего общность людей, объединенных самосознанием. На главный вопрос: какие материальные условия порождают самосознание? — Рисаль не дает ответа. Моральный фактор, произвол испанцев, порождает уязвленное сознание, и это для него главное. Разумеется, его никак нельзя упрекнуть в том, что он «не поднялся» до материалистического понимания процесса складывания папин. Как писал В. И. Ленин, «исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно со своими предшественниками»[28].

Дает же Рисаль очень и очень многое. В национальном вопросе он уходит гораздо дальше, чем его предшественники, даже дальше, чем многие современные филиппинские мыслители. Их мысль идет по схеме: до испанцев не было единства филиппинцев, к моменту их изгнания оно уже налицо, значит, они его и создали. Не отрицая большого влияния Испании на Филиппины, следует со всей определенностью сказать: филиппинская нация не есть порождение испанцев, она порождение борьбы против колонизаторов, здесь Рисаль совершенно прав. Говоря словами Достоевского, тут существенно, кто «заявил волю» — испанцы или филиппинцы, и вопрос этот не праздный, для филиппинцев он имеет глубочайшее значение. Ответ Рисаля гласит: «Не воля колонизаторов, а сопротивление ей, т. е. воля самих филиппинцев». Мысли Рисаля по национальному вопросу все еще играют огромную роль в идеологической борьбе на современных Филиппинах.

Справедливости ради нужно отметить, что Рисаль не всегда последователен. То он пишет: «Я считаю, что уже поздно — большинство филиппинцев утратило все надежды на испанцев. Теперь наша судьба в руках бога и в наших собственных, но никак не в руках правительства». А два года спустя сообщает тому же адресату: «Я внимательно слежу за событиями в нашей стране, Я полагаю, что только разум спасет нас — ив физическом и в духовном смысле. Я все еще настаиваю на этом. Парламентское представительство будет благом для Филиппин. Если бы наши соотечественники были не тем, что они есть, мы должны были бы отвергнуть всякое предложение такого представительства, но поскольку они такие, какие они есть, поскольку они индифферентны, представительство — вещь неплохая. Лучше быть связанным у лодыжек, чем локоть к локтю. Что мы можем поделать!» Здесь нет убеждения в том, что «наша судьба в наших собственных руках», налицо уступка идеям ассимиляции. В жизни Рисаля немало таких компромиссов, можно говорить лишь о постепенном изменении его взглядов, причем в его идейной эволюции такие изменения затягивались на годы. Движения вспять — в смысле отказа от новых взглядов — мы почти не прослеживаем, но не прослеживаем и резкого отказа от прежних убеждений, что иногда производит впечатление непоследовательности, одновременного сосуществования взаимоисключающих установок.

Рисаль не до конца понимает процесс складывания нации. Этот процесс, безусловно, является объективным, он обусловлен социально-экономическим развитием, переходом к капиталистическому способу производства. Когда этот объективный процесс достигает какого-то порога (видимо, неодинакового для разных наций), появляется субъективный фактор — национальное самосознание. Этот субъективный фактор не находится в ряду объективных признаков нации, он производен от них, но имеет определенную самостоятельность. Надо сказать, что термин «самосознание» несколько затушевывает подлинную картину: складывается впечатление, что нация «сознает», «познает» себя. На самом же деле она — как целое — познает мир и свое место в нем, входит в семью народов; подлинно национальное всегда тесно связано с интернациональным, и не случайно, что на Филиппинах (как и во многих других странах Востока) выразителем национального самосознания становится человек «мировой культуры» — Хосе Рисаль. Познавая мир, он познает Филиппины и их место в мире. Рисаль первым выражает подготовленное всем ходом исторического развития национальное единство всех жителей Филиппинского архипелага, и филиппинцы признают эту его заслугу. Он «отец филиппинской нации», «первый филиппинец» — такие определения закрепляются за ним в общественной мысли страны. Отчетливо осознавая свою миссию выразителя национального самосознания, Рисаль обретает уверенность в себе, изменяется и тон его произведений, он почти вещает: «Дорогие соотечественники! Отнюдь не пародируя священные слова Христа, я скажу вам их, потому что так я думаю и чувствую: где соберутся двое, трое филиппинцев во имя родины и ее блага, там и я среди них».

Но шаг вперед он делает фактически в одиночку, его почти никто не поддерживает, слишком многие недовольны им. Мы уже говорили о вере Рисаля в свой пророческий дар, проявившийся еще в одиннадцатилетнем возрасте. Разумеется, он не экстатический провозвестник будущего, подобный библейским пророкам, устами которых «говорил бог». Но такой непременный атрибут библейского пророчества, как обличение собственного народа «за грехи», есть и у Рисаля. Страстно борясь за национальное единство филиппинцев, он столь же страстно обличает их за недостаток этого самого единства, за склонность к раздорам по мелким поводам и особенно за тщеславие. «Больше всего, — пишет он, — меня огорчает то, что мои соотечественники… вступают в политические группировки вопреки убеждениям, ищут славы и денег, не боясь выглядеть смешными, не понимая, что такая слава — огонь горящей бумаги, от которой останется только копоть и пепел».

Обвинения нарастают: «Национальный вопрос только-только начинает заявлять о себе, до этого были лишь семейные и племенные чувства и почти не было ощущения страны, и самые идиотские меры не вызывали протеста общественного мнения, разве что когда задевали родственников. Что касается страны в целом, то каждый филиппинец думает так: пусть она сама улаживает свои дела, сама себя защищает, протестует, борется, а я и пальцем не пошевелю, это не для меня, с меня хватит своих забот, страстей и капризов… Они верят, что высказать сожаление, сложить руки и позволить вещам идти своим ходом — это все, что от них требуется». В своих осуждениях Рисаль доходит до утверждений, что «житель Филиппин — это всего лишь отдельная личность, а не представитель нации» и даже «где собрались два филиппинца, там никакое единство невозможно».

Подобным высказываниям Рисаля нет числа. В них, безусловно, подмечены какие-то объективные свойства национального характера филиппинцев, но все же их следует отнести на счет ригоризма Рисаля, за который он еще в 1882 году был прозван «папой», и на счет его нетерпимости ко всякого рода неорганизованности. Он сам всем своим творчеством доказывает, что национальное единство филиппинцев существует, и обнаруживается оно, в частности, в самом факте появления его работ (они были национальными в подлинном смысле этого слова) и в единодушном принятии филиппинцами его произведений.

По отношению к соотечественникам он выступает как пророк и обличитель. Но пророку трудно рассчитывать на обретение многочисленных приверженцев, его удел — мученичество. Другое дело — сами пророчества, им суждено войти в идейный арсенал будущих поколений, стать святыней. Святыней — но только после гибели — становится и жизнь пророка: она превращается в «житие» с многочисленными домыслами и дополнениями и в то же время — лакунами, если дело касается вещей обыденных. Поэтому так трудно писать биографию Рисаля: все, что свидетельствует о его привязанности к земному, предается забвению (сознательному и бессознательному). Но Рисаль отделен от нас всего одним столетием, поэтому его «земная жизнь» все же поддается исследованию.

Его личная жизнь в этот период течет необычайно бурно, она богата надеждами и разочарованиями. Рисаль много общается с приехавшими в Париж филиппинцами — даже кормит пятерых из них целую неделю, что при его ограниченных средствах весьма обременительно («Ни к чему это», — отмечает он в дневнике). В пятерку входит брат художника Антонио Луна, и вместе с Рисалем они знакомятся с семейством Эдуардо Бустеда. Отец главы семейства носил английское имя Эдвард и был преуспевающим дельцом с главной конторой в Сингапуре и с отделением фирмы в Маниле. От филиппинки у него родился сын, получивший уже испанизированное имя — Эдуардо. Старший Бустед в 1851 году вернулся в Лондон, передав дело младшему.

После смерти отца Эдуардо явился к родственникам в Лондон и предъявил права на наследство. Но он — бастард, незаконнорожденный, что в викторианской Англии означало величайший скандал. Почтенное семейство английских Бустедов не подозревало о его существовании, и, чтобы замять дело, ему предложили крупную сумму отступного при условии, что он никогда не объявится на британской земле. История вполне в духе того времени. Эдуардо согласился и поселился в Париже, купив также и виллу в Биаррице. Он женился на филиппинке из хорошей манильской семьи, и к моменту появления на горизонте Рисаля и Луны у него были две хорошенькие взрослые дочери — Нелли и Аделина. Как и следовало ожидать, повторяется история с Консуэло Ортига-и-Рей: два пылких филиппинца претендуют на благосклонность Нелли, только теперь соперником Рисаля выступает не Эдуардо де Лете, а его верный соратник Антонио Луна, брат художника. Нелли на три четверти филиппинка, чего, однако, не скажешь по фотографии; видимо, английская кровь взяла в ней верх. За ней богатое приданое, но оба кабальеро как огня боятся даже упоминаний о ее богатстве — не дай бог кто-нибудь подумает, что их интересуют ее деньги, а не она сама. Может быть, именно поэтому оба ведут себя как-то неопределенно, словно уступая друг другу. Правда, Рисаль чаще бывает с Нелли: она сопровождает его на уроки фехтования, они вместе посещают Версаль, устраивают пикники в Булонском лесу, поднимаются на только что возведенную Эйфелеву башню. Иногда их сопровождает сестра Нелли Аделина, иногда — Антонио Луна.

Ситуация запутывается. Осенью Антонио возвращается в Мадрид, и только тогда соперники начинают выяснять отношения — в письмах. В конце концов Луна шлет «тысячи извинений» родителям Нелли, просит соперника передать ей, что он искренне любил ее, и добавляет: «Сделай одну вещь для меня, друга и соотечественника. Спроси ее: она меня любит?.. Напиши откровенно, в сущности, не имеет значения, каков будет ответ, но мне надо знать: не сделался ли я смешным в глазах друзей?» Рисаль попадает в двусмысленное положение, ведь получается, что он оттеснил соперника, и выходит он из него в обычном для него стиле: он просто уезжает, чтобы никто не заподозрил его в неблагородстве по отношению к другу. Достоинство обоих — Луны и Рисаля — спасено, но каково Нелли Бустед, которую ради спасения чести покидают оба поклонника?

Луна, человек темпераментный, ищет выхода для своей ярости. Он пишет в «Ла Солидаридад» под псевдонимом Тагайлог. Испанский журналист Сельсо Мир Деас — бывший офицер, служивший на Филиппинах, решив, что под этим псевдонимом укрывается художник Хуан Луна, обрушивается на него и заодно на всех филиппинцев, называя их «жалким, ничтожным народишком». Антонио Луна рассвирепел окончательно — и из-за брата, и из-за нападок на филиппинцев, и из-за неудачного романа с Нелли. Бросив все, он едет в Барселону, где подвизается Мир Деас, в кафе отыскивает ненавистного журналиста и, вежливо осведомившись о его имени, которое он тут же переиначивает по созвучию во французское «мерде» («навоз»), плюет ему в лицо, швыряет на стол визитную карточку, присовокупляя: «Жду секундантов сегодня же в любое время». Итог — вызов на дуэль.

Но все знают, что Антонио Луна — великолепный фехтовальщик, мастерски владеет пистолетами (школа Рисаля!), а Сельсо Мир Деас хотя и офицер, но бывший. Мадридские и барселонские журналисты созывают «суд чести» для выяснения вопроса о том, кто кого оскорбил первым. Суд, отказавшись вынести порицание кому бы то ни было, заявляет, обращаясь к Луне: «Установлено, что вы взяли инициативу в свои руки и предприняли действия, которые подобают кабальеро, чья честь поставлена под угрозу». Мир Деас не решается оспаривать мнение суда, но ему вовсе не хочется подставлять лоб под филиппинскую пулю. Он предпринимает другой шаг — доносит полиции на Мариано Понсе, за доносом следует упоминавшийся выше обыск.

Мнение о «драчливости» филиппинцев укрепляется. Излагая Рисалю, своему другу-сопернику, суть дела, Антонио Луна пишет: «А вообще нам везет: Гомес получил письменные извинения от графа Азмира. Считают, что Гомес попадает в муху. Капитан Урбина тоже послал Гарсии всяческие извинения после того, как тот отхлестал его. Словом, нельзя желать лучшего. Жаль только, что больше болтовни, чем дела». Из письма следует, что «храбрые индейцы» никому не дают спуску и вызовы на дуэль — вещь привычная. Причем слава филиппинцев как бойцов столь велика, что вызовы обычно заканчиваются принесением извинений, что несколько разочаровывает воинственного Луну. Семена, брошенные Рисалем за пять лет до того, дают всходы: филиппинцы высоко держат свое достоинство, может быть, даже излишне пекутся о нем, и нередко из-за пустяков следует вызов на дуэль. Но и это — свидетельство перелома: в годы учебы Рисаля в Мадриде филиппинцы и не мечтали говорить с испанцами на равных. Теперь говорят даже свысока…

Сам Рисаль едет в Брюссель, ибо в «Париже слишком шумно»: стали натянутыми отношения с Хуаном Луной (хотя художник сделал младшему брату строгий выговор за размолвку с Рисалем). Неясными остаются отношения с Бустедами: Нелли разочарована, ее родители ничего не понимают. От решительного объяснения Рисаль опять — уже в который раз! — уклоняется и просто покидает место действия. Он надеется в тиши завершить работу над вторым романом.

В Брюсселе, однако, Рисаль попадает в ту же ситуацию, что и в Лондоне. Он снимает две комнаты у семейства Якоби, где тоже две взрослые дочери — Мари и Сюзанна. Эта последняя («пти Сюзанн» — «маленькая Сюзанна», как она именует себя в письмах к Рисалю) занимает почетное место в любвеобильном сердце Рисаля. Друзья подтрунивают над ним: Марсело дель Пилар пишет ему, что Лондон он покинул по известной причине, из Парижа уехал по той же причине, и в Брюсселе наверняка найдется та же причина. Сюзанна, несомненно, неравнодушна к Рисалю, о чем свидетельствуют ее письма: «Пиши чаще. Я стаптываю туфли, бегая по нескольку раз в день к почтовому ящику… В мире не будет другого дома, где тебя бы любили больше, чем в Брюсселе, поэтому, милый шалун, возвращайся скорее!»

Но Рисаль не возвращается — он покидает дом Якоби столь же поспешно, как и дом Бекетов в Лондоне, и по той же причине. Предлог — ему необходимо быть в Мадриде для хлопот по делу Каламбы. Собственно, это, конечно, не предлог, потому что судьба родственников заботит его чрезвычайно, тем не менее все складывается кстати: нечего — смущать девушку несбыточными надеждами. Ведь его ждет — уже больше десяти лет! — Леонор Ривера. Во время пребывания на родине они не встретились, но она по-прежнему верна ему, и он верен ей по-своему.

По прибытии в Мадрид Рисаль, которого беспокоит излишняя задиристость филиппинцев, сам начинает с вызова. Он приезжает хлопотать по делу Каламбы, просматривает испанские газеты и в одной из них, «Ла Эпока», читает такие строки: «Не успел сеньор Хосе Рисаль приехать в Каламбу из Европы, как арендаторы отказались платить ренту — и прежде всего друзья и родственники Рисаля». Статья подписана «Десенганьос» — псевдоним Венсеслао Реганы. В этих строках, собственно, нет ничего нового: со времени возвращения Рисаля с Филиппин прошло уже два года, и в течение этого времени газеты не раз писали о его «подрывной деятельности». Но тут, по мнению Рисаля, затрагивается честь его семьи. Ретана дает живое описание последовавших событий: «Через двадцать четыре часа после появления этих строк в газете ко мне уже стучались секунданты Рисаля… Вызов удивил меня — ведь я не сообщил ничего нового. Один из секундантов счел нужным объяснить все откровенно и сказал: «Сеньор Рисаль не обращает внимания на нападки в свой адрес, но он не потерпит нападок в адрес своих родственников». Ретана без труда доказывает, что не он первый так отзывается о семье Рисаля. Вызов отменяется, и Ретана замечает: «Преданность Рисаля не знает пределов».

И это не единственный вызов. По случаю приезда своего вождя филиппинские эмигранты устраивают прием. Под влиянием винных паров Антонио Луна бросает не совсем почтительные слова о Нелли Бустед. Рисаль немедленно вызывает соратника — затронута честь женщины! Тут же оба находят секундантов, назначается время и место дуэли. Наутро проспавшийся Луна берет назад свои слова, и конфликт улаживается. Хуан Луна снова делает суровый выговор младшему брату и советует филиппинцам впредь выполнять просьбу самого Антонио — связывать его всякий раз, когда тот хватит лишнего.

Рисаль начинает хлопоты по делу Каламбы, но ему сразу же становится ясно, что оно проиграно, — как раз в это время стало известно, что Каламба сожжена. Это тяжелый удар для Рисаля. Но беда не приходит одна. Эта существующая на многих языках (в том числе и на тагальском) пословица оправдывается применительно к Рисалю самым печальным образом. На этот раз речь идет о Леонор Ривере.

Личная жизнь Рисаля отличается достаточным разнообразием. Но выносить оценки относительно его верности Леонор можно только на основании норм той культуры, к которой принадлежит сам Рисаль. Женщины занимают в его жизни немалое место. Уже после отъезда с Филиппин у него были серьезные увлечения, не говоря уже о временном браке в Японии. Однако с точки зрения филиппинских норм нравственности все это вполне допустимо, даже, пожалуй, необходимо для нормального мужчины. Никому из окружающих, да и ему самому и в голову не приходит, что эти увлечения наносят ущерб его отношениям с Леонор. Только когда дело доходит до «угрозы брака» (а это, напомним, случилось трижды: в Лондоне, в Брюсселе и в Париже), встает вопрос о верности Леонор, и Рисаль всегда решает его в ее пользу.

Но странно — со времени отъезда из Манилы он не получил от нее ни одного письма, хотя пишет ей регулярно, жалуется на молчание, умоляет черкнуть хоть слово. И вот ответ приходит — но какой ответ!

…Как-то раз вскоре после приезда в Мадрид Рисаль принимает у себя Галикано Ацасибле, друга детства, бывшего «мушкетера», неизменно хранящего верность своему «капитану де Тревилю». «Капитан» излагает план дальнейшей кампании борьбы, говорит о том, что существует единая филиппинская нация, а раз так, не пора ли отказаться от политики ассимиляционизма? Не пора ли задуматься над обретением полной независимости от испанцев? Что дадут представительство в кортесах, распространение на Филиппинах испанских законов? Ничего. Хуже того, это утяжелит цепи зависимости. Галикано все это внове, и он слушает своего «капитана», стараясь не пропустить ни слова. Открываются новые горизонты, ставятся новые задачи, будущее Филиппин предстает совсем в ином свете…

Монолог Пепе прерывает стук в дверь. «Письмо сеньору Рисалю», — возвещает хозяйка пансионата. Досадливо поморщившись, Пепе отворяет дверь, берет письмо и хочет положить его на стол, не читая, чтобы не прерывать беседу. Но это письмо из Манилы, и написано оно рукой Леонор — первая весточка за два года. Забыв о присутствии гостя, Пепе тут же вскрывает письмо и жадно читает. Сначала он ничего не понимает, перечитывает письмо еще раз, и, когда смысл прочитанного доходит до него, его буквально парализует. Галикано усаживает друга на диван, дает воды. Дорогого Пепе, стойкого и мужественного «капитана», душат рыдания. «Он плакал как ребенок», — вспоминает Галикано годы спустя.

…Леонор пишет, что выходит замуж. Это необходимо, этого требуют родители, прежде всего мать. Будущий муж Леонор — англичанин, инженер Генри Киппинг. Он строит железную дорогу из Манилы на север, а в Дагупапе, родном городе Леонор, его контора. Он стал желанным гостем в доме Ривера и особенно приглянулся матери Леонор, Елизавете Ривере. Сахи Киппинг — достойное порождение викторианской Англии, джентльмен до кончика пальцев. Леонор по настоянию матери согласилась стать его женой, по честно рассказала жениху, что помолвлена с Рисалем. Для британского джентльмена это не препятствие — он с уважением относится к прошлым чувствам своей будущей супруги, но требует, чтобы всякие отношения были прерваны отныне и навсегда. Елизавета Ривера разрешает дочери написать письмо бывшему суженому, но, разумеется, это письмо должно быть единственным и последним.

В конце письма Леонор объясняет, что произошло. Оказывается, она тоже уже два года не получает писем от дорогого Пепе. И вот однажды, когда мать уехала в Манилу, она перехватывает почтальона, и тот вручает ей письмо от Рисаля, в котором оп горько жалуется на молчание Леонор — а ведь она пишет ему регулярно! Это происходит уже после того, как Леонор дала слово Генри Киппппгу. По возвращении матери Леонор робко просит объяснений. Без тени смущения Елизавета Ривера говорит, что задерживала всю их переписку — и письма Леонор к Пепе, и письма Пепе к Леонор, — и тут же достает пухлую связку.

Не следует думать, будто мать, или дочь, или даже сам Рисаль видят в этом поступке что-то предосудительное. Елизавета Ривера поступает так, как и должна поступить любящая филиппинская мать. Она обязана думать о счастье дочери, а какое может быть счастье с изгнанником, флибустьером, которого так клянут монахи? Ведь Пепе в свой приезд перессорился со всеми, ему грозит тюрьма, ссылка, может быть, казнь. И все несчастья падут на голову жены флибустьера. Какая мать не убережет дочь от такого мрачного будущего? Это понятно всем. Елизавета Ривера вовсе не оправдывается перед дочерью, она просто объясняет. И объяснения эти не могут не быть приняты. Но теперь Леонор знает, что Пепе остается верным ей.

Однако слово дано, и надо следовать своей судьбе. Леонор просит только, чтобы на свадьбе ее мать была также и посаженой матерью, чтобы ее никогда больше не заставляли петь (а поет она весьма недурно) и чтобы ее пианино, пока опа жива, стояло на замке. Почти мелодрама, но вполне в духе времени. Для филиппинцев Леонор остается образцом поведения: волю матери она воспринимает как волю бога (именно поэтому Елизавета Ривера — посаженая мать на свадьбе), она остается верна возлюбленному (и потому не может больше петь) и своему слову (и потому выходит замуж за Киплинга). Леонор становится верной женой английского инженера, по ей суждена короткая жизнь. Два года спустя она умирает — и не от какой-либо болезни, а просто угасает. Все, кто ее знает, говорят, что если когда-либо на земле женщина умирала от несчастной любви, то эта женщина — Леонор Ривера.

Своим горем Рисаль спешит поделиться с Блюментриттом, причем в письме он отнюдь не осуждает Леонор — скорее себя: «Когда моя возлюбленная оставила меня, я понял, что она права, но сердце мое кровоточит… Она собирается выйти замуж за англичанина — он инженер на железной дороге, и первый удар по костылю будет ударом по мне; и все же так лучше, нежели прежняя неопределенность. Когда я получил это известие, я думал, что сойду с ума, но теперь это прошло, я должен улыбаться — слезы не помогут. О, не удивляйся, что филиппинка предпочла имя Киппинг имени Рисаль, нет, не удивляйся: англичанин — свободный человек, я — нет».

Всегда честный и преданный Блюментритт на сей раз не до конца понимает все тонкости сердечных дел своего филиппинского друга и советует ему забыть о происшедшем: «Брат мой! Твое последнее письмо опечалило нас. После всех обрушившихся на тебя несчастий твоя возлюбленная покидает тебя. Моя жена не понимает, как женщина, которую Рисаль почтил любовью, может отказаться от него, она сердита на нее… Но у тебя храброе сердце, другая возлюбленная с любовью взирает на тебя — твоя родина». Но Рисаль думает иначе: он сам недостоин счастья, потому что отмечен злым роком, его удел — приносить несчастье другим, в первую очередь своим близким и дорогим… С этого времени Рисаль берет себе псевдоним Лаонг Лаан, что по-тагальски означает «давно осужденный, приговоренный». Так он подписывает стихотворение, которым откликается на разрыв с Леонор. После получения письма Рисаль уходит в себя, не принимает друзей, не участвует в жизни эмиграции. На действия властей поэт может откликнуться острой публицистической статьей, на личную драму — только стихотворением. Называется оно «Музе», его главная мысль — все бесполезно, надо распрощаться со всем, что было дорого, распрощаться и с музой, но также и с Леонор:

Единственное утешение — борьба. Но борьбе нужны не сладкозвучные поэты, «ныне рапира нужней», поэзия — плохое оружие, стоит ли петь, если нужны не песни:

Все так, но когда-нибудь в будущем, за которое надо бороться, снова придет время песен:

Отключившись от борьбы на несколько недель, Рисаль вновь возвращается к активной политической жизни. И с удивлением обнаруживает, что за время его затворничества произошли весьма существенные — и неприятные для него — перемены.

Психология эмигрантов достаточно подробно описана в мировой литературе. Почти всегда эмигрант — раздвоенная личность: душой и сердцем он на родине и добивается признания там, где его нет, осуждает условия, царящие в покинутой отчизне, и жаждет вернуться туда, несмотря ни на что. Там, где он находится, он не может быть счастлив, но там, где он мог бы быть счастлив, он не может находиться. Отсюда нередко — психическая неустойчивость, фрустрация, поразительно высокий процент самоубийств. Товарищей по эмиграции не выбирают, их поставляет необходимость. Расшатанная психика делает необычайно сложной проблему совместимости, а отсюда неурядицы, ссоры; у филиппинцев, как мы видели, даже дуэли. Отсюда же чрезмерная чувствительность, уязвимость и ранимость, раздражительность. Пока Рисаль руководил филиппинцами издалека — из туманного Лондона, веселого Парижа, добропорядочного Брюсселя, — все признавали его авторитет. С его приездом в Мадрид негативные аспекты эмигрантского бытия с неизбежностью дают о себе знать; личное общение не выдерживает напряжений и нагрузок, которыми богата жизнь в изгнании.

Слово Рисаля — самое весомое, он — вождь, это никто не подвергает сомнению. Но Марсело дель Пилар уже почти два года как сменил Грасиано Лопес Хаену на посту редактора «Ла Солидаридад». Он определяет курс газеты, отбирает материал, заказывает статьи, а значит, практически руководит всей политической деятельностью эмигрантов. С появлением Рисаля встает вопрос: кто первый? Схватка неизбежна.

Эмигрантам она представляется как расхождение по не столь уж существенным моментам, на деле же борьба за первенство есть борьба двух политических линий, в принципе несовместимых. Борьба за «филиппинское дело» есть борьба политическая, а в политике главное — вопрос власти. И Рисаль, и дель Пилар исходят из того, что на Филиппинах реальная власть принадлежит Испании — это самоочевидно. Поначалу борьба шла лишь за то, чтобы «очеловечить» эту власть, сделать ее более гуманной, ограничить всевластие монашеских орденов, наделить филиппинцев равными с испанцами правами. Словом, на первых порах речь шла о том, чтобы превратить Филиппины в органическую часть Испании — такова программа ассимиляционистов. Рисаль полностью разделял эти взгляды, благодушно прислушивался к голосам, сулящим именно ему кресло в кортесах (он даже заметил как-то, что один из его предков уже занимал это кресло). Но пребывание на родине, «дело Каламбы», тщательное изучение испанской политики на Филиппинах, глубокое понимание сути колониального режима лишают его всяких иллюзий. Не всегда последовательно, но тем не менее отчетливо он проводит мысль о том, что филиппинцы должны бороться за полную независимость, что испанский колониализм — заклятый враг филиппинского парода. А если так, то что такое ассимиляционизм? В лучшем случае — пустая иллюзия, в худшем — пособничество колонизаторам.

Таковы новые взгляды Рисаля. Другим деятелям пропаганды они кажутся непоследовательными, даже граничащими с предательством. В самом деле, рассуждает Марсело дель Пилар и с ним многие эмигранты, кто заклятый враг ассимиляции? Монахи. Кто еще? Оказывается, сам Рисаль, признанный вождь эмиграции и всего филиппинского народа! Рисаль смыкается с монахами! Рисаль не хочет свободы печати, не хочет представительства в кортесах — не хочет ничего из рук испанцев. Не иначе как на него нашло затмение — может быть, под влиянием личной драмы. Впрочем, он и раньше писал как-то «путано», а теперь из-под его пера выходят и вовсе непонятные сентенции. Часто в одном и том же номере «Ла Солидаридад» соседствуют статьи дель Пилара и Рисаля, которые никак не согласуются друг с другом. Дель Пилар взывает к благородству испанцев, к их здравому смыслу, апеллирует к долгосрочным интересам Испании на архипелаге. Рисаль же совсем не верит в это благородство, считает, что здравый смысл покинул испанцев, апеллирует к национальному чувству филиппинцев, утверждает, что интересы Испании и Филиппин расходятся радикально. Сторонников у него немного — Мариано Понсе, Галикано Апасибле, неистовый Антонио Луна, но и они идут за ним скорее завороженные его авторитетом вождя, нежели по принципиальным соображениям. Много позднее им суждено будет увидеть, насколько глубже Рисаль понимает насущные задачи движения.

А пока этот вышедший из добровольного заточения вождь, осунувшийся, с темными кругами под глазами, опять, как и восемь лет назад, предъявляет явно непомерные требования. Нетерпим, раздражителен, своенравен. Пожалуй, стоит указать ему место — не грубо, разумеется, но надо заставить его подчиниться общему мнению. Кончается 1890 год, предстоит традиционная новогодняя встреча, надо обязать его быть на ней — и не в качестве рядового участника, а в качестве устроителя, например, предложить ему уплатить за шампанское для всех (за кофе согласен платить дель Пилар, за сигары — Кунанан). Это самый большой взнос, но ведь Рисаль вождь. Дель Пилару и Кунанану о решении сообщают заранее, к Рисалю обращаться как-то боязно.

Он вообще против излишнего увлечения горячительными напитками. За новогодним столом, не расслышав слов дель Пилара (Рисаль по скромности отказался сесть во главе стола) о том, что «за шампанское платит наш дорогой Рисаль», он начинает сбор «по песете с человека». Вот как дель Пилар описывает происходящее: «Я понимал всю горечь, которую вызвал поступок Рисаля. Сам он ничего не понял, был весел и остроумен, а я все ждал, что вспыхнет ссора. Сбор по песете начался с левой стороны и дошел до середины стола, но дальше никто не захотел платить. Послышались замечания в адрес Рисаля, некоторые очень колкие и саркастические. Рисаль, кажется, не понимал, против кого они направлены. Я встал, подошел к тем, кто сидел справа от меня, и шепотом попросил их не портить братскую встречу. Меня послушались, и до конца встречи выпадов против Рисаля больше не было».

Конечно, дело здесь не в стычке из-за уплаты за шампанское. Расхождения были куда более принципиальны. Но тем, кто недоволен Рисалем, это дает повод поставить под сомнение его лидерство. После банкета Рисалю разъясняют ситуацию, и он понимает, что ему брошен вызов, причем крайне недостойно, по обвинению в скупости. Той же ночью, собрав своих сторонников, Рисаль требует, чтобы колония решила, кто ее вождь. Его надо избрать демократическим путем, тайным голосованием. Несомненно, он сильно задет и хочет ясности. Он готов рискнуть своим положением.

На следующий день Рисаль и его сторонники являются к дель Пилару, прерывают его послеобеденную сиесту, предлагают созвать всю колонию и выбрать вождя, которому подчиняется все существующие организации филиппинцев, в том числе и их печатный орган «Соли». Дель Пилар туманно возражает, говоря, что у филиппинцев и без того достаточно организаций и вождей. Но рисалисты настаивают. С трудом избирается комитет «по выработке процедуры», куда входят Рисаль, Льоренте и полуодетый дель Пилар. Комитет немедленно поручает Рисалю составить процедурные правила. Рисаль тут же набрасывает их и дает прочитать двум другим членам комитета. Дель Пилар принимает правила, не заглядывая в них, но под нажимом Рисаля начинает читать. И тут же возражает против первого пункта, где сказано, что избранный вождь будет определять всю политику филиппинцев и руководить их печатными органами. «Газета, — разъясняет дель Пилар, — подчиняется «Комитету пропаганды» в Маниле, который ее и финансирует».

Это известие просто ошарашивает Рисаля. Надо признать, что он считал «Соли» до известной степени своим органом: он слал менторские наставления редколлегии, указывал, какие материалы публиковать, и его наставления и указания принимались. Выборы вождя, по мнению Рисаля, должны узаконить такое положение. Рисаль и не подозревал, что «Соли» подчиняется манильскому комитету, дель Пилар умело и вовремя выставил этот аргумент. Но отступить сейчас — значит «потерять лицо», чего Рисаль допустить не может. Он говорит, что сам будет голосовать за дель Пилара, и, следовательно, возражения последнего — пустая риторика: ведь когда его изберут, все останется по-прежнему.

Начинается обычная эмигрантская свара: филиппинцы в Мадриде делятся на пиларистов и рисалистов. Каждый день возникают новые комбинации: кто-то переходит из пиларистов в рисалисты, кто-то — наоборот (именно в эти дни Рисаль бросает свою горькую фразу: «Где соберутся два филиппинца, там никакое соглашение невозможно»). Голосуют по нескольку раз в день, и никто из кандидатов — ни Рисаль, ни дель Пилар — не может собрать требуемых двух третей голосов. Тогда многие пиларисты уступают и переходят к рисалистам: они понимают, что авторитета у Рисаля побольше и в Маниле не простят поражения последнего. При шестом голосовании Рисаль наконец-то получает квалифицированное большинство. Но он прекрасно сознает, какой дорогой ценой досталась ему победа: победить при шестом голосовании не так уж почетно. Этого он явно не ожидал.

Как бы то ни было, вождь наконец-то избран. Назначается день принесения присяги. Первым берет слово Рисаль. И начинает с того, что отказывается от полученного с таким трудом поста. Он горько упрекает дель Пилара за то, что тот не снял свою кандидатуру с самого начала и тем выставил Рисаля на позор. Достается и другим пиларистам. Ведь они выбрали его не ради его заслуг, а только для того, чтобы не смущать комитет в Маниле. Его честь, продолжает он, требовала, чтобы он добивался поста вождя, но та же честь не позволяет оставаться на этом посту. Рисаль вежливо откланивается и покидает ошеломленное собрание. Он отправляется на вокзал, берет билет и первым же поездом уезжает в Биарриц к Бустедам.

Несомненно, тут надо учесть душевное состояние Рисаля. Он тяжело переживает несчастье семьи, только недавно пришло сообщение о замужестве Леонор, отношение к нему эмигрантов он воспринимает как предательство. Он слишком требователен, это мешает ему быть хорошим политиком.

Вся его деятельность — в его собственной формулировке — направлена на обретение филиппинцами достоинства (в рамках испанского мира, как продолжает настаивать дель Пилар; вне его, как по-новому ставит задачу Рисаль). Но борьба за «обретение достоинства» есть политическая борьба (против монашества, как полагает дель Пилар; против всего колониального режима, как теперь утверждает Рисаль). А политическая борьба требует особых качеств. Тут мало видеть цель, надо обладать способностью неуклонно идти к этой цели. Рисаль определяет цель глубже и вернее, чем дель Пилар, но этот последний обладает большими способностями к политической борьбе. Вовлеченность в политику всегда порождается сердцем, но делаться она должна головой, на основе трезвого расчета. Политическому лидеру мало благих намерений, он обязан учесть все: и силы противника, и человеческие качества тех, кто идет за ним, их сильные и слабые стороны. Он обязан заранее учесть все возможные последствия своих действий. У всякого политика есть последователи, «человеческий аппарат». Политик обязан учесть его запросы, иначе аппарат сбросит данного политика и найдет другого либо просто распадется. Плохой политик может либо оторваться от этого аппарата, погрузившись в сферу прекрасных идей, либо, напротив, стать слишком зависимым от него, потеряв из виду цель. И то и другое означает поражение политика. С Рисалем, как представляется, происходит первое.

Он слишком художник, слишком пророк; он блестяще формулирует цели, ставит задачи и в то же время чрезмерно сурово обрушивается на тех, кто не видит этих целей так же ясно, как он сам. Вера в свой пророческий дар мешает ему снизойти до слабостей соотечественников. Собственно, пророку это и ни к чему, его удел — быть непонятым, одиноким. Поэты редко бывают хорошими политиками, но все же бывают. Но тогда им приходится четко разграничивать две сферы деятельности: поэтическую и практическую — политическую. Это удалось Гете, который был не только великим поэтом, но и недурным — по тем временам — министром в Веймаре и однажды сказал, что если бы в своем «министерском качестве» действовал как поэт, то принес бы немало бед. Рисалю же не совсем удается сочетать в себе поэта и политика. Поэт-пророк, он громит своих соотечественников «за грехи». Те сознают (или не сознают) правоту обвинений, но на такой основе последователей не удержишь. Рисаль это чувствует и потому решает уйти сам. Это не умаляет его величия: ведь его идеи вдохновили первую в Азии национально-освободительную революцию, но объясняет его личную трагедию как вождя филиппинцев.

Есть горькая правда в словах дель Пилара, обращенных к Рисалю: «Да, я голосовал против тебя, это верно. Почему я это сделал? О причине я говорил не раз: я считаю, что ты не можешь переломить себя и приспособиться к людям». Надо отдать справедливость дель Пилару: хотя он через месяц занимает оставленный Рисалем пост вождя, он требует от всех филиппинцев уважения к Рисалю. «Я считаю, — говорит он, — что мы любой ценой должны избегать осуждения Рисаля. Его репутация не должна пострадать». Но заканчивает он это послание такими словами: «Беда этого человека в том, что он воспитывался в библиотеках, а при таком воспитании действительность редко принимается в расчет, когда настает пора действовать».

Уход Рисаля не только его личная трагедия, это трагедия всего движения пропаганды. Верно, что остается дель Пилар, более практический политик, но верно и то, что с Рисалем уходит более глубокое понимание сущности борьбы филиппинцев за свое освобождение. Многие это чувствуют, если не умом, то сердцем, и отходят от «Ла Солидаридад». Сам Рисаль окончательно порывает с газетой. О причинах разрыва он уведомляет Блюментритта: «Я потерял веру в Испанию. По этой причине я не напишу больше ни строчки в «Ла Солидаридад». Мне это кажется бесполезным». Итак, не личная обида (хотя не будем забывать и о ней), а «потеря веры в Испанию», то есть переход от ассимиляционизма к сепаратизму, — вот чем Рисаль объясняет свой уход.

И все же одна статья Рисаля появляется в «Соли» уже после его отъезда в Биарриц, ибо он сдал ее в редакцию еще до разрыва. Это критический разбор книги испанского философа и общественного деятеля Пи-и-Маргаля «Борьба наших дней». Пи-и-Маргаль — республиканец. Вообще-то говоря, Рисаль не питает особых симпатий к республиканцам, но для Пи делает исключение, ибо тот для него «единственный республиканец, чье имя в течение длительного времени ассоциируется с ученостью, последовательностью и честностью». Отметим, что столь же высокую оценку Пи-и-Маргалю дает Энгельс, хотя и по другим основаниям: «Среди официальных испанских республиканцев Пи был единственным социалистом, единственным человеком, сознававшим, что республике необходимо опираться на рабочих»[29].

Книга Пи-и-Маргаля построена в виде диалогов, в которых вольтерианец и ортодоксальный верующий спорят о боге, о смысле бытия. При разборе книги Рисаль формулирует и свои взгляды, которые, однако, не всегда легко отделить от взглядов Пи-и-Маргаля. Рисаль не оставил систематизированного изложения своих философских взглядов, и попытки построить единую философскую систему из его высказываний малопродуктивны. Таких «реконструкций» может быть построено (и действительно было построено) великое множество, но как раз эта многочисленность и настораживает: полученные непротиворечивые системы принадлежат все же авторам подобных реконструкций, а не самому Рисалю. У Рисаля такой системы нет, его философские высказывания не всегда согласованны и нередко определяются последней прочитанной им книгой. Можно очертить лишь круг общефилософских идей, усвоенных Рисалем.

Вся философская мысль Филиппин, ждущая своего исследователя, исходит из политических предпосылок и направлена на решение политических задач. XIX век на Филиппинах — век секуляризации сознания, освобождения его от церковных пут, и просветительство составляет основу как литературных, так и философских воззрений Рисаля. Он верит в Разум и Прогресс (что не отменяет деистической веры в бога), верит, что «земной рай» уже где-то за углом и что гонения только приближают его. Догматизм мышления — а для Рисаля это прежде всего догматизм религиозный — представляется ему главным препятствием на пути человечества к уже близкому счастью. Поэтому он так охотно откликается на рассуждения Пи-и-Маргаля о пользе сомнений. Пи с одинаковой убедительностью отстаивает два противоположны:< мнения: «сомнение — болезнь нашего века» и «сомнение — добродетель нашего времени». Рисаль целиком на стороне второго тезиса. «Сомнение — шпоры прогресса, — пишет он. — Если бы люди не сомневались, многие истины остались бы неизвестными нам и мы разделяли бы представления примитивных времен».

Дальше Рисаль — вслед за Пи-и-Маргалем — разбирает вопрос о существовании души. Признавая, что существует «нечто», Рисаль пишет, что мы узнаем это «нечто» (душу) по проявлениям, душа же создана высшей силой: «Разве всемогущая мудрость не могла наделить соответствующим образом организованную материю интеллектом, волей к действию и разумом?» Здесь налицо характерное для Рисаля признание высшего божественного начала, а дальше — действие естественных причин: «Зачем допускать (если это вообще можно допустить) существование нематериального существа, чтобы объяснить феномен нашего «я»?» Духовные свойства, по Рисалю, есть принадлежность материи: «Не душа воздействует на природу, но природа на душу. Душа лишь испытывает влияние природы, понимает ее и истолковывает».

Что касается Христа, то для Рисаля он всего лишь человек, который к тому же взывал исключительно к чувствам, не к разуму, проповедовал повиновение и «не сказал ни единого слова любви к тем, кто посвятил себя развитию разума с целью принести пользу братьям своим — вот только некоторые пробелы в религии Назареянина». Отсюда — постоянная борьба католицизма с силами прогресса. И если, заключает Рисаль, даже меч не может заставить людей признать это так называемое божественное откровение, то чем оно отличается от дел человеческих?

Такова последняя статья Рисаля в «Соли». Несмотря на все попытки дель Пилара вернуть Рисаля в газету, тот отказывается наотрез. Дель Пилар упрашивает: «Если ты обижен, забудь обиду, если ты считаешь, что я виноват, — но ведь всякую вину можно простить, прости и ты меня». На что Рисаль отвечает: «Ты просишь меня снова начать писать для «Ла Солидаридад» — я признателен за приглашение, но, скажу тебе откровенно, у меня нет ни малейшего желания, и ты, конечно, догадался почему… В «Соли» печатались статьи, которые идут вразрез с моими убеждениями. Может быть, ты находишь меня сверхчувствительным; да, согласен, я именно таков. Когда человек в ответ на добрую волю, любовь, самоотречение встречает нападки — поверь мне, тогда человеку надо изменить линию поведения… А что я могу поделать со своею нетерпимостью, склонностью к деспотизму?» Дель Пилар пишет Рисалю крайне сдержанно и осторожно, но как раз в эти дни жалуется жене: «Этот человек не делает ничего положительного, наоборот, он разрушает то, что с таким трудом создавали понемногу другие. Делает он это непреднамеренно, но его импульсивность приведет только к краху». Дело, конечно, не в импульсивности Рисаля, хотя как черта характера она была ему свойственна. Речь идет о принципах, но и «историю с шампанским» Рисаль помнит. «У меня есть недостатки, — пишет он дель Пилару, — я могу простить, но не могу забыть… Бокал шампанского растворил идола из глины. Но если он был из глины, то к чему жалеть о нем?»

Рисаль не хочет раскола. Он не намерен собирать сторонников — а они у него все же есть — и создавать новую партию. Он ответит на все вопросы своим новым романом. А пока надо уладить дела личные.

Письмо Леонор означает, что Рисаль свободен от обязательств по отношению к ней. Но тогда, может быть, попытаться устроить жизнь с Нелли Бустед? Он едет к ним на виллу — ему давно сказано, что он там всегда желанный гость. Биарриц — моднейший курорт со времен Второй империи, тут отдыхают все плутократы Европы. Целый месяц Рисаль, по его собственному выражению, «зализывает раны» — и делает предложение Нелли. Друзья говорят о его женитьбе как о деле решенном. Но настоящий кабальеро не может действовать в обход соперника и друга, Антонио Луны, и уже из Биаррица Рисаль запрашивает, как тот отнесется к его возможному браку. Антонио отвечает: «Между мною и ею все кончено — осталась только дружба. Слово чести. Я любил ее, мы переписывались… Она добрая девушка, природа наделила ее многими добродетелями, думаю, она сделает тебя — или любого другого достойного человека — счастливым».

Но и тут Рисаля ждет разочарование. Эдуардо Бустед не возражает — он требует только, чтобы молодая семья оставалась в Европе. С мадам Бустед дело несколько сложнее. Как и сеньора Ривера, она считает Рисаля неподходящей партией. Кто он, в самом деле? Журналист, которому платят гроши, — хирург без практики, хуже того — бунтовщик, из-за которого семья лишилась состояния. Впрочем, пусть решает сама Нелли, говорит мать, неодобрительно поджав губы. Рисаль чрезвычайно боится, что в нем увидят всего лишь охотника за приданым. Поэтому с Нелли он говорит исключительно о вещах возвышенных, в том числе и о боге. Нелли же убежденная католичка, и вольнодумство Рисаля ее просто шокирует. Она согласна «выслушать предложение», но при одном непременном условии: Пепе должен отречься от своих «заблуждений». Этого он — при всей искренности его чувств — сделать не может.

В начале марта 1891 года он покидает Биарриц. Нелли согласна ждать его. Но он пишет, что сомневается в ее чувствах к нему — любящие женщины таких условий не ставят. Нелли крайне удивлена: «Твое письмо поразило меня. Хорошо еще, что оно не попало в руки родителей… Когда ты спросил о моих чувствах к тебе, я сказала, что не могу дать ответа, пока не буду уверена, что ты принимаешь христианство так, как я, как все, кто верит, что нельзя творить добро без Его помощи и милости… Согласен ли ты? Я хотела просить тебя не писать мне больше, ио даю тебе еще одну возможность». Нелли дает ему не одну, а несколько возможностей и требует недвусмысленного ответа, но Рисаль не уступает, и в мае они обмениваются последними письмами.

Рисалем овладевает навязчивая идея: он во что бы то ни стало должен вернуться на Филиппины, раз в Европе для него все кончено: друзья его предали, Нелли от него отвернулась (так он воспринимает происходящее). Он даже шлет Басе письмо с просьбой прислать денег на дорогу до Гонконга. Но второй роман уже почти закончен, его надо издать. Прожив несколько дней в Париже, он отправляется в Брюссель, где лихорадочно работает над романом. Книгопечатание в Брюсселе дешевле, чем в других городах, но скоро соотечественник, живущий в Генте, сообщает, что там издатели берут еще меньше — не 80 франков за лист, а всего 60. Для Рисаля это существенно, и 5 июня 1891 года он перебирается в Гент. Но средств все равно не хватает. Рисаль мечется в поисках денег, готов отказаться от издания и уехать (уже в июле пароходная компания уведомляет, что на его имя заказан и оплачен господином Басой билет до Гонконга), но в сентябре соотечественник Рисаля Валентин Вентура добровольно, не дожидаясь просьбы Рисаля, присылает ему сумму, необходимую для издания. Книга быстро набирается и выходит в свет. Хосе Алехандрино, будущий генерал революции, живущий в Генте, проникается важностью происходящего и принимает на себя обязанности посыльного — забирает из издательства корректуры, относит исправленные листы. Он — первый читатель нового романа Рисаля.

«Мятеж»[30] есть прямое продолжение «Злокачественной опухоли» как по развитию фабулы, так и по действующим лицам. Так смотрит на свое творение и сам Рисаль— во втором романе встречаются ссылки на первый («Читавшие первую часть этой повести…»). Напомним, что 1889–1891 годы — это годы интенсивной научной работы, годы активной публицистической деятельности, наконец, годы борьбы за «дело Каламбы». Все это находит непосредственное отражение в романе, более того, определяет его лицо. Это особенно справедливо в отношении «дела Каламбы» — перипетии борьбы и ее исход сказываются на идейном и сюжетном построении романа. Второй роман получается не столь «веселым», по выражению самого Рисаля: «Я писал его с большим жаром сердца, чем «Злокачественную опухоль», и хотя он получился не столь веселым, он, на мой взгляд, глубже и совершеннее».

Если первый роман был диагнозом, то второй — роман-предостережение, роман-прогноз. Он показывает, что произойдет с Филиппинами, — тут опять сказывается вера Рисаля в свой пророческий дар. Герой романа — ювелир Симон (в русском тексте Симоун), не кто иной, как Ибарра, герой «Злокачественной опухоли». После смерти Элиаса ему удалось бежать. За истекшие годы он составил значительное состояние, на Кубе познакомился с испанским майором, купил ему должность генерал-губернатора Филиппин и тем приобрел неограниченное на него влияние. Замысел Симона состоит в том, чтобы, усиливая гнет, унижая и оскорбляя филиппинцев, вывести их из терпения и поднять на восстание против испанцев. Его цель на первых порах — личное мщение за поруганную честь, за ущемленное самолюбие.

Группа студентов подает генерал-губернатору петицию с просьбой учредить академию испанского языка. В числе просителей — знакомый по первому роману Басилио, тот самый несчастный служка, чья мать сошла с ума и чьего брата забили до смерти. Он узнает в Симоне Ибарру, и тот решает привлечь его на свою сторону, зло высмеивая его надежды на Испанию: «Вы объединяетесь, чтобы общими усилиями связать вашу родину с Испанией гирляндами роз. На самом же деле вы куете для нее цепи тверже алмазных! Вы просите уравнения в правах, испанизации своих обычаев и не понимаете, что то, чего вы просите, — это смерть, это гибель вашей национальной самобытности, уничтожение вашей родины, освящение тирании! Чем вы станете? Народом без национального характера, нацией без свободы, все у вас будет взятое взаймы, даже пороки». Сепаратистское кредо и отказ от идеи ассимиляции тут выражены необычайно четко.

Симон готовит восстание, используя недовольную молодежь, разбойников и даже беспринципного китайского коммерсанта Кирогу — у него он хранит оружие, объясняя китайцу, что ружья «подбросят потом в разные дома и сделают обыск. Кое-кто окажется в тюрьме, а мы с вами заработаем, похлопотав об освобождении арестованных». Для Кироги такая провокация — способ заработать, для Симона — способ скомпрометировать местную верхушку, вызвать против нее репрессии властей и тем толкнуть ее в лагерь повстанцев.

Затем Рисаль вдруг отвлекается от деятельности Симона и несколько глав посвящает постановке французской оперетты в Маниле, что дает ему возможность описать манильский высший свет. На вечер спектакля Симон назначает восстание и еще раз пытается привлечь на свою сторону Басилио. Того арестовывают, но скоро выпускают. Симон говорит, что народ надо будет заставить примкнуть к восстанию жестокими репрессиями: «Помните — вы должны беспощадно убивать на месте не только врагов революции, но всех мужчин, которые откажутся взять в руки оружие и идти с вами!» Неудивительно, что к Рисалю в наши дни обращаются и левоэкстремистские элементы.

Восстание терпит крах. Симон укрывается в доме падре Флорентино, филиппинского священника, и рассказывает ему историю своей жизни. Падре Флорентино дает ему суровую отповедь: «Вы полагали, что жизнь, запятнанную, изуродованную преступлением и несправедливостью, можно очистить и исправить еще одним преступлением, еще одной несправедливостью! Пагубное заблуждение!..Нет, избавление дается лишь как награда за добродетель, самопожертвование, любовь!» И эти мысли Рисаля находят сегодня сторонников на Филиппинах.

Идейная эволюция Рисаля отчетливо прослеживается при сопоставлении «Мятежа» со «Злокачественной опухолью». В первом романе главный враг — монашеские ордены, они и есть «опухоль», которую должны удалить благожелательные колониальные власти вместе с филиппинцами. Во втором — колониальные власти вместе с монахами противостоят филиппинцам как единое целое. В первом романе разграничение шло по линии: разум и прогресс против невежества и деспотии, причем оба лагеря (особенно первый) обрисовывались несколько абстрактно. Во втором романе разграничение идет по линии: колонизаторы против филиппинцев, и «национальная идея» выражена в нем гораздо отчетливее. Это не шаг назад от общечеловеческого к частному, филиппинскому, это шаг вперед от несколько прекраснодушной умозрительности либерального толка к суровой правде жизни; это проникновение в глубины бытия своего народа и тем самым в глубины общечеловеческого, ибо, как говорил еще Достоевский, путь к общечеловеческому лежит только через национальное.

Если юный Рисаль в своих ранних стихотворениях пел гимны испанским колонизаторам, гордился своей причастностью к «открывателям», а не к «открываемым», то теперь он пишет: «Как удивительна судьба иных народов!.. Из-за того, что мореплаватель причалит к их берегу, они утрачивают свободу, оказываются в подчинении, в рабстве не только у этого мореплавателя, но и у всех его соотечественников, и не на одно поколение, а навсегда! Какое странное понятие о справедливости! После этого, пожалуй, признаешь за человеком право уничтожать всякого незваного пришельца как самое опасное чудовище, извергнутое морской пучиной!»

Два взаимоисключающих начала проявляются в описании методов достижения независимости. С одной стороны, Симон готовит кровавую бойню, не останавливаясь перед провокациями и используя народ, который он, несомненно, любит, но который, по его мнению, все равно не способен понять свое благо, а потому должен послушно приносить жертвы, не понимая, во имя чего он это делает. Рисаль не раз заявлял, что и сам может оказаться вынужденным прибегнуть к насилию, причем насилие понималось им прежде всего как заговорщическая деятельность узкого круга руководителей, использующих все доступные средства для провоцирования выступления масс.

С другой стороны, утонченный илюстрадо, впитавший в себя весь комплекс либерально-демократических идей Европы, не мог не ужасаться предстоящему кровопролитию. Для него существует дилемма: либо кровавая революция, либо постепенное «созревание» для свободы. О широком революционном выступлении масс, в ходе которого как раз и осуществляется наиболее последовательно и быстро духовное преобразование народа, он даже не помышляет. Здесь сказывается его классовая ограниченность: честный демократ остается илюстрадо и в своем предвидении будущего не находит места для революционной самодеятельности народа.

Монахи по-прежнему гнусные негодяи, занимающиеся на страницах романа саморазоблачениями. Заданность персонажей не изжита и здесь — они слишком прямо выражают взгляды автора. Читатель, воспитанный на иных литературных нормах, не может не воспринимать это как недостаток. Однако идейно-эстетические запросы филиппинского читателя иные: убедительность образа для него только выигрывает благодаря откровенной заданности. А Рисаль пишет для филиппинцев, его творчество есть этап, притом этап важнейший, в становлении филиппинской литературы, а не в процессе развития европейской, точнее, испанской словесности. Подразумеваемый читатель романа — филиппинец, и только филиппинец. В романе масса реалий, которые испанцу просто непонятны. Приведем один пример.

Зло высмеивая филиппинцев, старающихся подражать испанцам, Рисаль пишет, что один из них пытается без всяких оснований прослыть метисом, на что собеседник возражает:

«— Но ведь дочери-то у него совсем белые…

— Да, да, поэтому-то рис и поднялся в цене, хотя они питаются исключительно хлебом!»

Рисаль даже не утруждает себя разъяснением, которое здесь явно необходимо: филиппинские красавицы (и по сей день стремящиеся выглядеть побелее) густо пудрятся рисовой мукой — отсюда повышение цен на рис. Но такие разъяснения и не нужны тем, кому адресуется роман, то есть филиппинцам.

Рисаль много занимался психологией филиппинцев, проникнув в такие ее глубины, что его выводы и поныне сохраняют научную ценность. В романе он дает не менее глубокое художественное описание этой психологии. Не раз он пишет об амоке, психическом расстройстве, встречающемся у малайских народов (в европейской литературе его хорошо изобразил Стефан Цвейг). Амок — состояние безумия, вызываемое неспособностью выполнить свой моральный долг (например, бедняк не в силах прокормить семью). В приступе амока человек убивает всех без разбора — бывает, жену, детей, всех подвернувшихся под руку, пока его самого не прикончат. Амок есть патологическая попытка распадающейся личности самоутвердиться, уже находясь за гранью безумия. Нам неизвестно клиническое описание амока, но в литературе стран, где он встречается, неизменно указывается на два признака: багровый туман и звон в ушах. Вот как Рисаль описывает реакцию своего героя Талеса на известие о том, что у него отняли землю: «Бедняга побледнел, в ушах у него зазвенело, перед глазами поплыл красный туман, и в этом тумане возникли образы его жены и дочери, бледных, истощенных, умирающих от болотной лихорадки». И еще раз: «В ушах у Талеса зашумело, в висках будто застучали молотки, багровый туман поплыл перед глазами, он снова увидел трупы жены и дочери, а рядом увидел этого хохочущего негодяя и монаха, хватающегося за живот».

Художественное время во втором романе воображаемое (Рисаль пишет о будущем), но привязка к календарю не вызывает трудностей. Действие происходит через тринадцать лет после событий, описанных в первом романе, о чем Рисаль упоминает неоднократно. Из этого следует, что события, описанные во втором романе, должны произойти, по мнению Рисаля, в 1895 году, то есть через четыре года после написания. Антииспанская национально-освободительная революция начнется в 1896 году, на год позже срока, предсказанного Рисалем, и по своим методам будет схожа, особенно на первых порах, с методами Симона. Это свидетельствует о том, что Рисаль хорошо чувствует пульс истории и прекрасно знает психологи о своего народа.

На втором романе еще больше, чем на первом, сказывается влияние европейской приключенческой литературы. Как уже говорилось, Симон — это филиппинский Монте-Кристо, и его личная месть служит стержнем всего повествования. Влияние Дюма сразу же отмечается современниками и ставится Рисалю в заслугу. По выходе романа в свет филиппинская колония в Барселоне обращается к нему со следующими торжественными словами: «Прославленный патриот! Твое новое произведение, стиль которого сравним только со стилем Александра Дюма, читается с захватывающим интересом всей филиппинской колонией в Барселоне; оно является образцом, бесценной жемчужиной для испанской литературы, ныне находящейся в упадке. Твои периоды полны энергии и силы, что заставляет вспомнить страстность прокламаций… Его (романа. — И. П.) страницы — это поток возвышенных и патриотических мыслей… Как новый Моисей, своей бессмертной работой ты дал филиппинцам десять заповедей, выполнение которых приведет к политическому освобождению и человеческому благородству».

Оставим на совести авторов послания утверждение об упадке испанской литературы, усомнимся и в том, что труд Рисаля есть образец для нее. Но отметим то, что нами уже неоднократно подчеркивалось: заимствования (в данном случае у Дюма-отца), сентенции политического характера («страстность прокламаций») и возвышенный язык для филиппинских читателей неоспоримое достоинство. Таковы читательские запросы аудитории, таково и внутреннее понимание писателем своих обязанностей.

Восторженных отзывов много. Лопес Хаена, братья Пардо де Тавера, Хуан Луна и, конечно, верный друг Блюментритт восхищаются романом и спешат поведать автору о своем восторге. Но есть отзывы и противоположного характера, причем не все они необоснованны.

Наиболее важно для Рисаля мнение дель Пилара. Он заранее ждет отрицательного отзыва, что видно из сопроводительного письма, посланного вместе с экземпляром романа: «Лучше поручить отрецензировать роман тому, кто хуже всего о нем думает, или вовсе обойтись без рецензии. Как хотите… Лучше было бы, если бы «Соли» подвергла мою работу нападкам, тогда она завоюет репутацию противницы подрывных идей… «Соли» может создать рекламу, когда я уеду, но лучше не стоит, мне все равно, все бесполезно».

Дель Пилар откровенно пишет, что роман ему не нравится, на что Рисаль отвечает: «Благодарю тебя за отзыв о моей книге, я высоко ценю твой вердикт — «Мятеж» хуже «Ноли». Говоря откровенно, без всякой иронии и двусмысленности, я и сам разделяю твое мнение. И для меня «Фили» хуже «Ноли», поэтому я не без горечи читаю письма тех, что считает наоборот. Блюментритт, все друзья в Париже и Барселоне твердят мне. что «Мятеж» лучше, потому что они хотят быть любезными; я приписываю это их доброте, ты — первый, кто говорит мне правду и чье мнение совпадает с моим. Мне это льстит — значит, я еще не потерял способность оценивать себя».

Заметим, что неодобрение романа дель Пиларом скорее всего вызвано несогласием с сепаратистскими идеями, выраженными в нем. В обоих письмах Рисаля звучит глубокое разочарование, усталость. А ведь всего за несколько недель до того он писал, что считает второй роман «более глубоким и совершенным».

Эпоха творчества Рисаля — это эпоха зарождения филиппинской литературы. Рисаль произносит «первое слово», и не все сказанное им выдерживает проверку временем. Но то, что выдерживает, усваивается надолго: его темы, его герои, даже метафорику легко распознать и в современной филиппинской литературе.

Для своего времени и для своей страны значение романов Рисаля просто колоссально. Они становятся не просто фактом литературы и культуры, но и средством национальной самоидентификации. До их появления национальному самосознанию не на что было опереться в духовной сфере для отграничения себя от метрополии: религия была общей с колонизаторами, устное народное творчество сильно испанизировано, исторического предания, собственной государственности, признанных центров культуры и власти не существовало. В сущности, филиппинцы в конце XIX века все еще определяют себя как обращенных в католичество жителей далекого архипелага, как периферию испанского мира. Только теперь филиппинцы начинают осознавать, что их судьбы отличны от судеб испанцев и отныне определяют себя как людей, у которых есть Рисаль, есть «Ноли» и «Фили». Не случайно сокращенное название первого романа становится популярным женским именем, а слово «Рисалино» (что по-латыни означает «принадлежащий Рисалю») — мужским. Для многих жителей архипелага быть филиппинцем означает «принадлежать Рисалю».

Но все это впереди. Рисаль глубоко разочарован кажущейся неудачей романа. Это наслаивается на прочие беды и углубляет состояние депрессии, в которой пребывает Рисаль. В письмах душевный кризис проявляется особенно отчетливо: все чаще Рисаль говорит о безысходности, его преследует мысль о смерти. Второй роман он посвящает памяти казненных мучеников 1872 года — Гомесу, Бургосу и Саморе. Он не раз возвращается к мысли о том, как встретит смерть, сравнивает себя с «тремя мучениками»: «Если бы Бургос, умирая, проявил смелость Гомеса (ошибка Рисаля — Гомес перед казнью лишился рассудка, мужественно вел себя Самора. — И. П.), филиппинцы наших дней были бы иными. Однако неизвестно, как управлять собой в такой высший миг, и, возможно, я, столько думающий об этом, поведу себя в подобный момент еще трусливее, чем Бургос. Жизнь так хороша, и так страшно быть казненным молодым, полным надежд…»

Уподобляя себя Бургосу, Рисаль считает, что и он кончит свои дни в 30 лет[31]. «В детстве, — пишет он в эти тяжелые дни, — я твердо верил — сам не знаю почему, — что не переживу тридцати лет». В 1891 году, принесшем Рисалю столько несчастий, ему как раз исполняется тридцать лет. Рисаль готов к смерти, ждет ее, она его не страшит. Ведь он — Лаонг Лаан, «давно обреченный». По мере приближения рокового 1891 года, который он сам назначает себе как год смерти, в его письмах все чаще появляются мысли такого рода: «Надо ехать на Филиппины и дать там убить себя за свои убеждения; умираешь только один раз, и если умираешь без смысла, теряется прекрасная возможность, которая уже никогда не представится… Раз уж суждено умирать, надо умереть в своей стране и за свою страну».

В октябре 1891 года жестоко разочарованный Рисаль, преследуемый неотступной мыслью о смерти, выезжает в Гонконг с почти полным тиражом только что отпечатанного романа (лишь несколько экземпляров он разослал друзьям в Европе — на сей раз он хочет доставить весь тираж на Филиппины, ведь роман — руководство к действию). Завершается второй европейский период творчества Рисаля. Уже с борта парохода он пишет Блюментритту: «Чем ближе я к своей родине, тем сильнее желание вернуться на Филиппины. Я знаю, все считают это глупостью. Но что-то толкает меня. Что это — судьба или несчастье? Не могу не увидеть родину».