Хризантема

24

Мисако понимала, что рано или поздно ей придется рассказать родителям о бумагах, подписанных в доме Имаи, и полученных деньгах, но все оттягивала тягостный разговор, чему несчастье, случившееся с Тэйсином, только способствовало.

Накачанный антибиотиками, организм священника отчаянно мобилизовал последние резервы на битву с болезнью. Помимо доктора Итимуры за больным ухаживали три женщины: постоянная медсестра, Кэйко, которая регулярно заглядывала в течение дня, и Мисако, дежурившая вечером и ночью.

Палаты наверху практически не отличались одна от другой. В каждой напротив двери было окно, под которым стояла койка, а рядом с ней тумбочка, выкрашенная в белый цвет. Светлые стены, пол из некрашеных досок. Из окна виднелась выступавшая крыша первого этажа, дальше начиналось кладбище с двумя старыми кряжистыми соснами, на которых поселилось целое семейство сов. Их печальное ночное уханье еще усиливало атмосферу заброшенности, царившую на верхнем этаже, и Мисако часто становилось не по себе, когда ей приходилось оставлять священника в одиночестве.

Она придвинула кровать в соседней палате поближе к стене, чтобы всю ночь быть рядом с больным. Их разделял лишь тонкий слой досок. Обычно она уходила около часа ночи, дождавшись последнего визита сестры и убедившись, что Тэйсин спокойно уснул. Спала не раздеваясь, в свитере и джинсах, и, едва заслышав кашель, тут же бежала в соседнюю палату. Рано утром Кэйко будила ее, и Мисако отправлялась домой, чтобы принять ванну и урвать еще несколько часов сна.

К утру субботы лихорадка ослабла, капельницу и кислородную маску убрали. Тэйсин уже мог садиться в постели и съедать самостоятельно чашку жидкой рисовой каши. После обеда приходила Мисако со сладким чаем, яблоками и мандаринами. Сидя у постели, она чистила фрукты. Монах послушно их ел, однако было ясно, что его знаменитый аппетит остался в прошлом.

В понедельник он смог уже сам доплестись до туалета, но все еще был очень слаб. Несколько раз в день приходилось терпеть неприятные лечебные процедуры. Медсестра входила в палату в большом белом переднике с непреклонным огоньком в глазах, и Тэйсин понимал, что сейчас должен будет лечь поперек койки, уткнувшись лицом в специальное корытце из нержавеющей стали, а женщина начнет мять и выколачивать его спину, словно матрас, пока измученные вконец легкие не сожмутся в конвульсиях, выбрасывая из себя отвратительную грязно-желтую мокроту. Хуже всего было, когда в палате в этот момент присутствовали Кэйко или Мисако, наблюдая за его унижением. Тем не менее сам факт проявления эмоций свидетельствовал об улучшении состояния больного.

Больничная рутина была слегка нарушена в понедельник вечером. Кэйко отмечала свой день рождения, и семья Итимура собралась втроем — Таро уже отбыл в университет — на праздничный обед сукияки. В конце обеда после чашечки теплого сакэ Мисако, преодолев стыд и унижение, рассказала, как ездила в дом мужа забрать кимоно.

— Просто трудно поверить, — покачал головой доктор. — Неужели люди способны так себя вести?

Кэйко слушала дочь с каменным лицом. Когда дело дошло до денег в хозяйственном пакете, они с мужем пораженно переглянулись.

— Дядя Хидео об этом знает? — поинтересовалась Кэйко.

— Я с ним не общалась, — опустила глаза Мисако.

Мать выпрямилась, ее нос с легкой горбинкой надменно задрался вверх.

— Ну так узнает, — пообещала она. — Я ему напишу.

— Мама, пожалуйста! — взмолилась Мисако. — Не надо никому писать! Какой смысл? С браком все равно покончено, ничего уже не изменишь. — Она начала всхлипывать. — Любовница Хидео ждет ребенка… Оставим их в покое.

Кэйко подала дочери салфетку.

— Вытри глаза и успокойся! Тебе никогда больше не придется иметь дело с семьей Имаи… А вот им теперь придется иметь дело со мной.

После полуночи вновь пошел снег, одевая закопченные улицы Сибаты белоснежным покрывалом. Накинув на плечи шаль, Мисако смотрела из окна палаты, как крупные хлопья, медленно кружась в воздухе, опускаются на землю. Тэйсин мирно спал. Он уже поправлялся и почти не нуждался в помощи сиделки, но Мисако не торопилась уходить в свою комнату. Она чувствовала себя как в детстве, когда, бывало, забиралась в бабушкин стенной шкаф для постельного белья, — уютно и безопасно. Здесь, рядом со спящим священником, она была одна — и в то же время не одна. Можно отдыхать и думать о чем-нибудь — или вообще ни о чем не думать, а просто быть.

Еле слышным шепотом Мисако стала напевать детскую колыбельную про падающий снег. Белые хлопья за окном делались все мельче и падали все гуще, превращаясь в сплошную пелену и отбрасывая дрожащие отсветы на сумрачные стены палаты. Мягкий призрачный свет и нежное пение успокаивали больного даже сквозь сон, возвращали его в далекое детство, когда он с сестренкой играл в снежном домике, похожем на огромную глыбу льда. Скорчившись внутри над тоненькой горящей свечкой, они весело смеялись, поедая сладкие рисовые колобки и наблюдая, как на белых стенах пляшут тени, колеблемые детским дыханием.

Мисако стояла у окна, завороженная бесконечным движением сплошной белой завесы, сквозь которую ей почему-то мерещился снежный домик и лица веселящихся детей, мелькающие в дрожащих отсветах. Звук детского смеха будил в сердце радостные воспоминания, и ей мучительно хотелось попасть туда и присоединиться к общему веселью.

Картинка медленно угасала. Мисако прижала лицо и руки к холодному стеклу, словно стараясь удержать ее, потом закрыла глаза, отдаваясь ощущению покоя. Как всегда после видения, накатила усталость. Направляясь в свою комнату, Мисако снова уловила знакомый звук, но теперь он исходил от постели больного. Монах чуть слышно смеялся — счастливым детским смехом.

Во вторник утром Кэйко отдала на почту толстый конверт, адресованный дяде Хидео. В письме, написанном четким изящным почерком на лучшей рисовой бумаге, выражались сожаления по поводу семейной катастрофы, великодушно признавалась ее необратимость, а затем в подробностях излагался визит Мисако в дом бывшего мужа, когда адвокат обманом заставил ее подписать бумаги. Упоминалось о двух миллионах иен в оберточной бумаге, и перечислялись дорогие вещи, принесенные в свое время Мисако в дом Имаи в качестве приданого. Конверт должен был отправиться специальной курьерской почтой и отдан лично в руки адресату не позднее вечера следующего дня.

Мисако, поглощенная мыслями о снежном видении, к тому времени уже забыла о планах матери. Впервые в жизни необыкновенный дар принес не боль и смятение, а радость. Самой ей в детстве не приходилось лепить снежную хатку, и она догадывалась, что именно со священником, спавшим рядом в комнате под тем же окном, связано новое видение. Новое, чистое, совсем не такое, как прежде.

В три часа того же дня Мисако вошла в палату с горячим чаем и пирожными, рассчитывая, что Тэйсин достаточно окреп, чтобы поговорить. Монах сидел в кровати, аккуратный и чисто выбритый, но серый и осунувшийся, похожий на бумажную куклу, изображающую прежнего благодушного толстяка. При виде Мисако лицо его просияло.

— О! Да вы почти уже поправились, — воскликнула она. — Уже можете бриться.

Тэйсин смущенно почесал подбородок.

— Утром приходил Конэн-сан, — объяснил он, — и мне удалось высидеть на стуле достаточно долго, чтобы он меня побрил. Правда, на бритье головы времени не хватило.

— А с пирожными справитесь?

— Приложу все силы, — улыбнулся монах, на секунду становясь похожим на самого себя, — но только потому, что их принесли вы. — Он стыдливо одернул ночное кимоно и подтянул одеяло, словно только что обнаружил, что лежит в постели. — Я почти ничего не помню, — признался он и вдруг покраснел. — Я хотя бы сказал вам спасибо за ваши труды?

— Раз десять, если не больше, — рассмеялась Мисако, опуская поднос на тумбочку возле кровати. Потом передала монаху чашку с чаем и пирожное и уселась на стул. — А я вам десять раз ответила «на здоровье» и повторяю в одиннадцатый. — Наклонив голову набок, она пристально вгляделась в лицо больного. — Тэйсин-сан, вы сегодня явно чувствуете себя намного лучше, это только из-за бритья или есть и другая причина?

Тэйсин отпил из чашки и улыбнулся.

— Наверное, еще и лекарства действуют… Кроме того, я сегодня хорошо выспался, впервые за время болезни, и мне приснился замечательный сон.

— А вы запомнили его?

— О, ничего особенного, — смутился монах, — просто воспоминание детства. Вы знаете, я вырос в горах, в маленькой деревушке, там дети зимой часто лепят домики из снега. Вот мне и приснилось, что я сижу в таком домике со своей сестрой. Какой приятный сон!

— Скажите, — прищурилась Мисако, — а вы чувствовали вкус рисовых колобков, которые ели во сне?

Тэйсин разинул рот от удивления.

— Откуда вы знаете, что мы ели рисовые колобки? — Потом вдруг рассмеялся: — Ну конечно! Что же еще могут есть деревенские детишки в снежной хатке.

Мисако поставила чашку на поднос.

— Вам не приходилось слышать, чтобы два человека видели один и тот же сон?

Монах озадаченно моргнул.

— Нет, никогда. Разве такое бывает?

— Все бывает, — серьезно кивнула она. — Иногда случаются самые странные вещи. Кстати, я хотела спросить о тех костях, что нашли в пруду… Кэнсё-сан рассказал мне про череп. Почему вы сообщили только ему?

Тэйсин жалобно застонал.

— Я очень хотел, но побоялся.

— Чего вы боялись?

— Боялся испортить настроение госпоже Кэйко, — нехотя объяснил монах. — Она не любит, когда упоминают о тех костях, потому что считает их причиной смерти вашего деда.

— Да что вы, не может мама так думать! — воскликнула Мисако. — Наверное, вы ее не так поняли.

— К сожалению, это так, — вздохнул Тэйсин. — Сегодня утром Конэн-сан как раз вспоминал, что у нас творилось, когда она нашла урну с прахом у меня в шкафу.

— Что? — удивилась Мисако. — В шкафу?

Совсем сконфузившись, монах сполз на подушку.

— Мисако-сан, пожалуйста, не спрашивайте меня сейчас об этом. Я так устал…

— О, простите! — спохватилась Мисако. — Вы еще так больны, а я пристаю с делами. Поговорим потом, когда поправитесь. — Она заботливо подоткнула одеяло. — Отдохните, постарайтесь заснуть. Я попозже еще зайду.

— Что вы, не нужно, — запротестовал Тэйсин. — Я и так отнимаю у вас столько времени… Мне уже лучше.

— А мне нравится проводить с вами время, — улыбнулась Мисако. — Так что после обеда увидимся.

Она выскользнула в дверь и торопливо сбежала по лестнице. Ей не терпелось поскорее попасть в храм и поговорить с младшим священником. Конэн наверняка знал о том, что произошло.

По улицам, заваленным снегом, велосипед бы не проехал, пришлось идти пешком. До храма Мисако добралась лишь через полчаса, продрогшая до костей. Ноги онемели, в сапогах хлюпала вода. Конэн проводил ее в гостиную и усадил перед электрокамином, а сам побежал на кухню вскипятить чай. Мисако воспользовалась удобным моментом, чтобы переодеть сухие носки.

— Как вы поживаете, Конэн-сан? — спросила она, обратив внимание на печальное лицо монаха.

— Спасибо, хорошо, — ответил он, но не слишком убедительно.

— Наверное, одиноко себя чувствуете?

— Ничего, я не жалуюсь.

Наступила неловкая тишина.

— Вам теперь приходится работать за двоих, — продолжала Мисако. — Трудно приходится?

Конэн затянулся сигаретой, потом прищурил глаза и выпустил вверх аккуратное колечко дыма. Несколько секунд оно неподвижно висело над его головой, словно нимб, потом начало расширяться и таять.

— В последнее время службы редко заказывают, — наконец заговорил монах.

— Вот как… — Мисако ждала, что он продолжит, но не дождалась. — Тэйсин-сан сказал, что вы сегодня утром навещали его и даже помогли с бритьем…

— Хай, — кивнул он.

— Правда, он уже лучше выглядит? Скоро, наверное, совсем поправится.

— Хай, похоже на то.

Мисако поднесла к губам чашку. Тишина казалась все более угнетающей. Вдруг Конэн нахмурился и снова заговорил:

— Простите, что спрашиваю, Мисако-сан… Я могу быть чем-нибудь полезен? Едва ли вы пришли бы в такую погоду просто так.

— Да, конечно, — вздохнула она с облегчением. — Тэйсин-сан сказал, что у вас тут возникли неприятности в связи с прахом той неизвестной девушки. Еще он говорит, что боится упоминать о нем при моей матери…

— Хай.

— В таком случае скажите, пожалуйста, чем моя мать так вас напугала?

Священник выпустил одно за другим еще два колечка, наблюдая за ними прищуренными глазами.

— Это все тот случай, — медленно проговорил он, — на Новый год.

Мисако почувствовала раздражение. Этот монах с его тонким, как у женщины, голосом и привычкой молчать по полчаса перед каждым ответом мог кого угодно вывести из себя. Впечатление было такое, что ему приходилось переводить каждое слово, чтобы понять смысл.

— Я не имею понятия, что случилось на Новый год, — сказала она, стараясь держать себя в руках. — Тэйсин-сан был слишком слаб и не смог объяснить. Пожалуйста, расскажите, Конэн-сан, мне нужно знать.

Священник протянул тонкую руку к чайнику и стал разливать чай по чашкам. Он жестом предложил Мисако печенья, но она лишь нетерпеливо покачала головой, ожидая ответа.

Наконец он заговорил:

— Думаю, греха не будет, если я расскажу…

— Разумеется! — Несмотря на все усилия, раздражение все-таки прозвучало в ее голосе.

— Хай, — кивнул он и снова замолчал.

— Так что же случилось? — не вытерпела Мисако.

Монах словно не слышал ее. Выпустив в воздух еще колечко дыма, он задумчиво следил, как оно поднималось к потолку и медленно таяло.

— Ваша матушка приехала в храм в первый день нового года, узнав, что Тэйсин-сан заболел, и обнаружила беспорядок в келье покойного настоятеля, которую он занимал. Тэйсин-сан имел обыкновение спать с открытым окном, и в комнату намело много снега, там было очень холодно, и все вещи промокли. Госпожа Итимура очень рассердилась…

— Я все понимаю, но при чем тут погребальная урна?

— Она разбилась.

Мисако в ужасе прикрыла рот рукой.

— Разбилась?

Священник невозмутимо кивнул и снова замолчал.

— Случайно, — объяснил он после паузы. — Тэйсин-сан хранил ящик у себя в шкафу, и когда госпожа Итимура вытаскивала оттуда мокрые одеяла, он вылетел и разбился о стену.

— О нет! — воскликнула Мисако. — И все рассыпалось?

— Нет, — успокоил ее Конэн, — разбилась только коробка, оболочка из ткани осталась.

— И где она теперь?

Священник раздавил крошечный окурок в пепельнице.

— Там же, где и раньше, в помещении за алтарем.

— Я сама виновата, — горестно вздохнула Мисако, поднимаясь на ноги. — Давно пора переложить прах в настоящую урну.

Конэн жестом остановил ее.

— Я уже обо всем позаботился.

— Каким образом?

— Обратился к директору похоронного бюро. Он приехал в храм, мы открыли шелковое фуросики, убрали обломки ящика и переложили прах в пустую металлическую урну, которую нашли там же на полках. Директор сказал, что теперь все в порядке, и даже не взял денег за услуги.

Вздохнув с облегчением, Мисако снова опустилась на колени.

— Очень любезно с его стороны… Спасибо, Конэн-сан, вы очень внимательны.

Священник даже не улыбнулся в ответ на похвалу. Обратив на Мисако бесстрастный взгляд, он произнес:

— Не стоит благодарности. Это моя работа.

Вечером Мисако вновь зашла в палату к Тэйсину.

Лицо ее сияло, на сердце было радостно и спокойно. Они беседовали легко и непринужденно, как старые друзья. Мисако даже смогла, нисколько не смущаясь, рассказать о разрыве с мужем и о том, что теперь живет у бывшей школьной подруги и работает вместе с ней.

— У нее теперь модное ателье, известное всему Токио.

— Вот как? — с уважением кивнул Тэйсин, поплотнее закутываясь в одеяло.

Личные неприятности Мисако немало его огорчили, но само сознание того, что он разговаривает о таких почти интимных вещах с внучкой любимого Учителя, наполняло его сердце гордостью. Темноту разгоняли лишь снежные отблески в окне, в палате было тихо и как-то особенно уютно. Беседа велась почти шепотом, словно дети тайком от взрослых делились секретами.

Мисако поведала священнику о своем визите в храм и о том, что успел сделать его помощник. Тэйсин с облегчением вздохнул, радуясь, что храм во время его болезни находится в надежных руках.

— Тэйсин-сан, — вдруг спросила Мисако, — зачем вы спали с открытым окном?

Лицо монаха вспыхнуло от крайнего смущения. Потом он по-детски улыбнулся.

— Я хотел измениться. В старину так воспитывали детей в самурайских семьях. Мне казалось, что это сделает меня сильнее.

— А урну спрятали в шкаф тоже поэтому?

Он покачал головой.

— Нет, просто хотел спрятать понадежнее. Теперь я понимаю, что совершил ошибку… Похоже, вся моя жизнь состоит из одних ошибок.

— Неправда! — запротестовала Мисако. — Вы очень многое делаете правильно. Мама очень хвалила ваши записи… Вспомните, какую важную информацию вы отыскали о погибшей девушке. Когда-нибудь благодаря вам мы сможем похоронить ее в могиле предков.

— Вы думаете, получится? — оживился монах.

— Во всяком случае, ваше открытие — большой шаг вперед. Вот выздоровеете и снова займетесь расследованием.

— По правде говоря, я не знаю, что делать дальше, — признался он.

— Сейчас вам прежде всего надо лечь и поспать, — мягко произнесла Мисако, — а чтобы вы больше не боялись моей матери, я пока заберу урну с собой в Токио. Займемся этим делом вместе, когда вы окончательно встанете на ноги.

— Хай, — почтительно кивнул монах, послушно укладываясь на подушку.

Мисако пожелала ему спокойной ночи и отправилась домой. Время ночных дежурств окончилось. Больной окончательно пошел на поправку.