Хризантема

4

Поезд двигался среди беспорядочного нагромождения унылых городских многоэтажек, которые постепенно сменились аккуратными пригородными кварталами и наконец — однообразным сельским пейзажем, утыканным здесь и там небольшими фермами. Пришло время сбора урожая, и крестьяне трудились под неярким октябрьским солнцем, оставляя за собой четко очерченные раны обнаженной почвы на рисовых полях.

Мисако задумчиво смотрела в окно вагона. Узкая лента земли между Токио и Ниигатой казалась ей теннисным кортом, по которому она всю жизнь только и делает, что перелетает, как мячик, туда и обратно. Она путешествовала в этих поездах летом и зимой, в любую погоду, во всяком настроении. Поездка в столицу на экзамены в университет, долгая, тягостная, пугающая. Радостные возвращения домой на каникулы. Похороны бабушки. Лихорадочные метания туда-сюда в разгар приготовлений к свадьбе. И вот теперь что-то вроде бегства — в поисках передышки от тягот семейной жизни.

Намерения деда оставались пока загадкой, но Мисако было приятно, что он настоял на ее приезде. С ним были связаны все ее детские воспоминания. Как терпеливо учил он ее красиво писать иероглифы, когда после повторного брака матери с доктором Итимурой Мисако продолжала ходить на уроки в храм. Она увлекалась каллиграфией до сих пор: даже старшая госпожа Имаи хвалила работы невестки и повесила одну на стене в столовой. Улыбнувшись мыслям о дедушке, Мисако со вздохом откинулась на спинку сиденья.

Поезд въехал в горный туннель, самый длинный на маршруте, и в вагоне стало темно. Впереди был курорт Минаками, известный своими горячими источниками. Непривычное, почти двухминутное пребывание под землей встревожило некоторых пассажиров, они начали нервно покашливать и ерзать на сиденьях. Перемена общего настроения подействовала и на Мисако, вызвав в памяти ее самое первое путешествие в Ниигату. Случилось оно почти четверть века назад, но перед глазами четко стоял образ маленькой девочки, прижавшейся к матери на полу в тесной толпе чужих людей.

Воспоминание, полное пугающих звуков и неприятных запахов, врезалось в память еще и благодаря рассказам матери:

«Мы не всегда жили в Ниигате, Мисако-тян. Сестра твоего дедушки вышла замуж и переехала в столицу, и это она, тетя, договорилась о моем браке с твоим отцом. Так я тоже оказалась в Токио, и ты родилась уже там. Потом отцу пришлось стать солдатом и идти воевать, тебе тогда было всего три годика, а когда пошли слухи, что американцы собираются бомбить Токио, мы решили укрыться у дедушки с бабушкой в Ниигате. Самым трудным оказалось добраться туда, потому что поездов из-за войны было мало, а все, кто имел родственников в провинции, тоже хотели уехать. Целая толпа людей с огромными узлами. Ужасное путешествие, и только ты меня всю дорогу радовала, Мисако-тян. Ты была такой хорошей девочкой, ни разу даже не заплакала, и это придавало мне духу».

В детстве Мисако частенько просила еще раз рассказать ту историю, и теперь одно лишь воспоминание о словах матери помогло ей успокоиться. Она задремала, пропустив великолепные горные виды, которыми привыкла любоваться.

В храме кипела работа — готовились к визиту дзэнского монаха из Камакуры. Помощник настоятеля Тэйсин то и дело отирал пот с раскрасневшихся щек, вытряхивая постели и выбивая пыль из матрасов бамбуковой палкой. Он пребывал в приподнятом настроении, улыбался и напевал под нос обрывки старинных песен. Сейчас служитель Будды чувствовал себя в родной стихии, ему нравилось общаться с людьми, и редкие случаи, когда храм принимал гостей, были для него великим удовольствием.

Своим веселым и открытым нравом Тэйсин заслужил всеобщую любовь в округе. Навещая прихожан, чтобы прочитать сутры над умершими родственниками, он всегда умел рассеять печаль уместной шуткой и легкой болтовней за чашкой чая. За ним закрепилось прозвище Вака-сэнсэй, Молодой Учитель, хотя Тэйсин доживал уже четвертый десяток и служил в храме пятнадцать лет. Его собеседники и не подозревали, что улыбки жизнерадостного толстяка скрывали постоянную болезненную тревогу. Он панически боялся смерти — не своей, но старого настоятеля.

Лишенный и малой толики честолюбия, Тэйсин никогда не мечтал подняться выше должности простого монаха. Тем не менее его нынешний формальный сан назывался фуку-дзюсёку, то есть сменить настоятеля на высоком посту должен был именно он. Судьба распорядилась так, что наследника в обыденном смысле, сына или внука, старик не имел, хотя сам принял бразды правления храмом от своего отца. За годы службы Тэйсин проявил аккуратность и благочестие, заслужил уважение прихожан. Старейшины храма давно уже настаивали, чтобы молодого монаха формально приняли в семью Танака и назначили официальным преемником, однако старик настоятель не любил спешить, и лишь в 1962 году, когда скончалась его супруга, он решился наконец объявить Тэйсина фуку-дзюсёку. В тот торжественный день Тэйсин испытал первый приступ нервного голода. Несмотря на то что он уже и так выполнял многие функции, выходившие за пределы обязанностей простого священника, положение и ответственность, сопутствовавшие новому сану, пугали и подавляли его. Он чувствовал неуверенность и внутреннюю пустоту. Разве это возможно — ему, деревенскому увальню, занять место Учителя, которого он так почитал? Теперь, чего доброго, прихожане начнут подталкивать его к женитьбе. Настоятелю храма положено иметь семью — женскую работу в храме должна выполнять женщина, а не добровольцы из паствы.

Тэйсин уныло размышлял обо всем этом, и ему вдруг отчаянно захотелось чего-нибудь сладкого. Поесть он всегда любил, но теперь желание стало непреодолимым и мучило его почти каждую ночь, не давая спокойно уснуть. В широком рукаве кимоно монах прятал печенье, и чем больше дряхлел старик настоятель и шушукались между собой старейшины, тем больше требовалось сладостей. Когда в храм приняли нового младшего священника, работы стало меньше и напряжение несколько ослабло, однако Тэйсин настоял на том, чтобы сохранить кухонные обязанности за собой, опасаясь лишних пересудов: мол, святые отцы недоедают из-за отсутствия женщины на кухне.

Новичок, принявший вместе с духовным саном имя Конэн, служил в храме уже два с половиной года. Совсем молодой, хрупкого сложения, он страдал от угрей, причинявших ему сильное душевное беспокойство. Он настолько стеснялся обезображенного прыщами лица, что с трудом мог вымолвить несколько слов. Это сильно затрудняло общение, однако нисколько не влияло на трудолюбие нового священника. Особенно старый настоятель ценил в нем то, что Конэн никогда не жаловался и безропотно выполнял всю работу, которую ему поручали. Выслушивая нередкие жалобы на скрытность новичка, старик шутил, что Тэйсин-сан болтает за десятерых.

В свободное время Конэн обычно забирался на большой камень на заднем дворе, где и проводил время в одиночестве. Он курил сигарету за сигаретой, держа их между большим и указательным пальцами и глубоко затягиваясь, пока не оставался лишь крошечный окурок.

Тайным увлечением нового помощника настоятеля было пускание колец из дыма, в котором он достиг удивительных успехов. После каждой затяжки Конэн внимательно прищуривал глаза и наблюдал, как очередное творение медленно плывет по воздуху, поднимаясь к высоким кронам величественных сосен. Мимолетность всего существующего очаровывала молодого монаха. Он с удовольствием мыл чашки, которые вскоре снова должны были наполниться рисом, расчищал граблями дорожки, которые завтра точно так же покроет палая листва… И в то утро Конэн, помогая подготовить храм к приезду гостя, старательно чистил туалеты, мыл кафель в ванной и протирал влажной тряпкой деревянный пол, думая о том, что не пройдет и нескольких дней, как все это вновь станет таким, как прежде.

— Мне нравится заниматься обычными делами, без которых не обойтись, — признался он как-то Тэйсину во время одного из редких приступов красноречия. — Я хочу служить Будде рядовым солдатом.

Старик настоятель самолично срезал красную камелию в храмовом саду и поставил в керамическую вазу. Затем пошел в библиотеку и достал старинный свиток, на котором изящно выведенные иероглифы складывались в строки:

Старик прочел написанное вслух и нахмурился. Дзэнское стихотворение ему не слишком нравилось, но свиток был одним из бережно хранимых сокровищ храма и вполне подходил для украшения комнаты гостя.

Рано утром Тэйсин, отпирая ворота, встретил пожилую женщину из числа старейшин. Он отвечал за отношения с прихожанами и никогда не упускал случая приобщить их к делам храма. С улыбкой поклонившись старушке, монах радостно поведал ей о предстоящем визите досточтимого гостя. Слухи быстро распространились по городку и к девяти утра дошли до Кэйко, которая тут же бросила все дела и поехала в храм, гадая, что затеял отец.

Настоятель подметал ступени парадного входа.

— Какой такой досточтимый гость? — осведомилась она подозрительно. — Я слышала, он из дзэнского монастыря в Камакуре?

— Мы чтим всякого гостя, — заметил старик. — Кто тебе сказал?

— Медсестра из клиники, — раздраженно пояснила Кэйко.

Отец будто не заметил ее настроения и продолжал мерно махать метлой.

— Ясно. Тэйсин, как всегда, распустил язык. Слишком много болтает.

— А ты слишком мало, — парировала Кэйко. — Почему я всегда последняя узнаю о том, что происходит в храме?

Он усмехнулся, не прекращая работы.

— Один из моих знакомых решил навестить старика. Почему я должен посвящать в это всех и каждого?

— Я не все, а родная дочь, которая беспокоится об отце, и вдобавок не последний человек в храме! Едва я успела по твоей просьбе вызвать внучку из Токио, как вдруг оказывается, что в храме гости. Зачем Мисако ехать сюда, да еще так срочно, если у тебя совсем не будет времени с ней общаться?

Старый настоятель со смиренным видом прислонил метлу к высокой деревянной двери.

— Как хорошо, что ты пришла, Кэйко, — произнес он мягко. — Я как раз собирался просить тебя встретить моего гостя на станции в Ниицу, он прибудет сегодня в час дня. Не слишком удобно заставлять его трястись на автобусе, тем более что он не знает здешних мест.

— Было бы удобней, если бы ты сказал это вовремя, — язвительно фыркнула Кэйко, — тогда можно было бы договориться с Мисако, чтобы она села на тот же поезд, а теперь мне придется ездить дважды. Или ты думаешь, у меня в клинике мало работы?

Отец отвесил дочери низкий поклон.

— Прошу прощения. — Повернувшись к двери, он исчез внутри храма, продолжая на ходу бормотать себе под нос: — Упреки, жалобы, вечно одно и то же…

Кэйко не пришлось напрягать слух, чтобы разобрать эти слова, запечатлевшиеся в памяти с детства. Улыбнувшись, она взяла метлу и продолжила прерванную работу, которую ей приходилось делать несчетное число раз. С тех пор как мать заболела и умерла, дочь настоятеля почти каждый день приходила в храм и старалась чем-нибудь помочь. В последний год со стариком стало трудно общаться, но все же ей было приятно жить по соседству и чувствовать себя в русле семейной традиции. Хоть и маленький, всего с тремя служителями, храм принадлежал семье Танака, а Кэйко была верной и любящей дочерью.

Когда закончу, подумала она, закажу им сасими к ужину. Досточтимому гостю из Камакуры едва ли подобает есть то, что готовит Тэйсин-сан.