Хроника великого джута

Глава I

– Первое мое воспоминание – луна. Осень, холодно, мы куда-то кочуем. Меня, завернутого, покачивает в телеге. Резкая остановка – и я вижу в черном небе огромную луну. Она полная, круглая и ярко светит. Я лежу на спине и долго смотрю на нее не отрываясь. Поворачиваюсь и ясно вижу на земле какие-то коряги с вытянутыми, скрюченными ветками-руками, их много по обеим сторонам дороги: это люди. Они застыли и молча лежат на земле. Я догадался: ни о чем спрашивать не надо. Взрослые не ответят, им не до меня. И какая-то страшная тайна окружает этих застывших людей… Когда вырос, спросил, и тогда мне все рассказали. Это были трупы. Бабушка удивлялась: как ты мог запомнить, ведь было-то тебе всего два года. В самом деле, как? Но запомнил. Луна… кочуем… трупы… Было это в тридцать первом году, и перебирались мы тогда из опустевшего аула в Тургай…

Поэт Гафу Каирбеков рассказывает своим обычным глуховатым голосом, мягко, как бы удивленно:

– Второе мое воспоминание связано с Тургаем. Этот городок, районный центр, стоит на возвышенном месте. Под ним речка, все улицы круто спускаются к ней. Мы, ребятишки, бежим босиком к реке. А на улицах люди, много взрослых людей. Они идти не могут, ползут на четвереньках. Еле-еле, из последних сил. Отдохнут в изнеможении и снова царапают землю ногтями. А некоторые уже недвижны, лежат на дороге как бревна. Мы через них переступаем. Пока спустишься к реке, через несколько трупов надо перешагнуть. Там, у воды, забивают скот. К этой бойне и ползут голодные. Кто доберется – пьет кровь животных…

Во-о-ют. А теперь третье воспоминание. Жили мы во дворе райпотребсоюза, где работал нагаши – дядя, старший брат матери. Двор широкий, огороженный, с тяжелыми воротами, всегда запертыми. Тут и скот, совсем небольшое стадо, но его надо беречь. Иначе все пропадут, кто кормится в столовой. Там дают какую-то похлебку, из чего она, не разобрать. Мой братишка – он был старше меня на десять лет, потом погиб на войне – таскает варево большими ведрами. Поешь – в животе вроде не пусто… А со двора нас, малых, уже не выпускают. Строго-настрого запретили выходить. Глядим в щели ворот, что там на улице. Любопытно! Напротив старый глиняный дувал, у него люди. Кто прислонился спиной, кто вповалку лежит. Ждут… Скот во дворе истощенный, едва не падает с ног. У коров рождаются мертвые телята, у овец – мертвые ягнята. Их туши, как и павший скот, вытаскивают за ворота. И люди накидываются на это. Тут же поедают, разрывая руками…

Помню, выбежал я однажды погулять – не уследили… И тут же меня схватили чьи-то руки. Слабые, чую, но держат как-то цепко. Я – вырываться. А сколько мне было… ну, года четыре или чуть больше. Хорошо, бабушка на помощь подоспела, крик подняла. После несколько раз на день наказывала: не ходи за ворота – съедят…

Он сидит, слегка потупив голову, тянется за сигаретами. Молчит, глядит в окно.

– Вот такие самые первые воспоминания детства… Выжили только потому, что отец – он грамотный был – и дядя работали в потребсоюзе… А потом я немного подрос. Тридцать четвертый год помню довольно отчетливо. Мы по-прежнему жили в Тургае. Людям полегче стало; тем, кто уцелел, помогали продовольствием. Привозили откуда-то… Но вообще трудно еще жилось. Появились у нас в Тургае ссыльные (казахи выговаривали это слово – ссельные). Убийцы Кирова. Человек тридцать, разных национальностей. Голодные, страшные, работы им никакой, бродят кучей по улицам. Детишки, конечно, сбегались на них смотреть. Однажды и я пошел, забыл про наказ бабушки. Тут они за мной и погнались – двое или трое огромных мужиков. Напугали до смерти, не знаю, как и ноги унес. У самых ворот догнали, но дядя и бабушка отбили. Спасли…

Перед войной, когда мне было уже лет десять, как-то поехали мы на арбе за топливом. Кустарники, камыши, сухая трава – все в топку шло. Едва выехали за город, деревянные колеса стали скрипеть, переваливаться через что-то. Почва вроде ровная, песок-а тяжело едется. И этот скрип – странный, нехороший, слух режет. Я соскочил с телеги, а в песке кругом кости. Кто их тут разбросал? Рвем траву, собираем сухие ветки – и всюду кости, кости. Или на поверхности валяются, или чуть-чуть песком занесло. Потом черепа стали попадаться, человеческие. Да это же люди, думаю, сколько же их здесь полегло? Дома рассказал. Старшие пояснили: это голодные в город шли и умирали по дороге. Хоронить их было некому, так и лежали кругом мертвецы…

А мы все время за городом: то траву косишь, то дрова собираешь, то играешь где-нибудь на сопках – мальчишки ведь не успокоятся, пока все вокруг жилья не разведают. Так, веришь или нет, весь Тургай был в кольце человеческих костей. Должно быть, обессиленные люди сходились, оползались к районному центру, надеясь хоть там раздобыть съестное и уберечься от голодной смерти…

А мы так и не вернулись в свой аул. Некуда было возвращаться…

Мы курим. Лицо моего собеседника как и прежде бесстрастно, будто Говорил он мне обычные вещи. Лишь взгляд отрешен…

– …Бывает, задумаешься о том времени, и вспоминается Габит Мусрепов. Мы познакомились году в 58-м, когда нынешнего классика казахской литературы почти не печатали. Обвиняли его тогда в различных идеологических прегрешениях и даже из партии исключали на довольно долгое время. А я был в ту пору молодым редактором в издательстве. Однажды Габеке подзывает меня к себе. «Ты откуда, джигит?» – «Из Тургая». – «Тем лучше… Пойдем-ка со мной, узнаешь кое-что про свой Тургай».

Был он в хорошем настроении, шутил, несмотря на все передряги. Сейчас думаю: потому и смеялся, что силен был духом, не хотел поддаваться своим критиканам. И, наверное, под настроение рассказал он мне тогда смешной случай.

«Летом 34-го было дело… – В глазах веселые искры, улыбается, и вдруг помрачнел, сделался угрюмым. – Голодно кругом, народ истощен, продпомощи не хватает, хозяйство в упадке. Крайком направил меня в Актюбинск. Приезжаю, а в обкоме все страшно перепуганы. В чем дело? Оказывается, Киров к ним едет.

– Ну, и чего боитесь?

– А что мы ему покажем?! – вытаращили они глаза. – Увидит, что здесь творится, задаст нам!

– Помощи просите, люди же бедствуют…

– Э, какая там помощь! В глаза ему взглянуть боязно…

И уговорили они меня, – усмехнулся Габен, – пойти и встретить Кирова. А сами попрятались кто куда…

Ну, встретил я гостя, познакомились, и вскоре поехали мы, по его настоянию, в твой Тургай. По дороге я рассказывал ему о казахской истории, обычаях. Подъезжаем к самой границе твоего Тургая… – тут Мусрепов принялся весело хохотать, – …подъезжаем, а там, впереди, виднеется какое-то черное пятно. Что такое? Жара, миражи дрожат над землей… не разобрать. Вроде бы четырехугольный камень и крупная птица на нем сидит. Странная, знаешь ли, птица! Побольше орла и дрофы! То исчезнет куда-то, то вновь на черный камень усядется. Подъехали поближе, а птица и вовсе куда-то пропала. Как испарилась в горячем воздухе.

Подкатили мы еще ближе и наконец разглядели, в чем дело. Да это же машина в степи стоит! Земляки твои нас встречают, тургайское районное начальство. Спешили, спешили навстречу, да не доехали: вода у них в радиаторе выкипела. Джигиты в нашей машине догадались, смеются: «Изобретательный народ эти тургайцы! Чуть что, на капот по очереди забираются. А мы-то думали – птица!»

Киров поначалу ничего не понимал.

– Эй, братцы, – спрашивает, – зачем же вы на машину все время взбирались?

Тургайские руководители покраснели, опустили глаза. Он в недоумении замолчал… и вдруг как примется хохотать. За живот схватился, чуть по земле не катается…

– Вот они, твои тургайцы!.. – закончил Мусрепов почему-то печальным тихим голосом. И надолго замолчал. Потом пристально посмотрел на меня, с угрюмой горечью в глазах, и говорит: – Как-нибудь тебе еще одну историю расскажу. Тоже про твой Тургай…»

С той поры началось наше близкое знакомство, и продолжалось оно почти три десятилетия. Не помню в точности когда, но позже Габеке исполнил обещанное. Сколько лет прошло, а, кажется, слово в слово помню его рассказ…

Голос Гафу Каирбекова стал еще тише и задумчивей.

– …В 32-м Казахстан был охвачен ужасным голодом. Мусрепов с четырьмя товарищами написал письмо в крайком. О перегибах в коллективизации. Ну, и обвинили их всех в национализме. «Мы думали, – сказал Габеке, – конец нам пришел. Что для него наши жизни, для этого палача с окровавленным мечом в руке…»

Зима в том году была ранняя, Алма-Ату еще в октябре занесло снегом. И вот вызывают Мусрепова в крайком.

«Что ж, поезжай в Тургай, если ты так переживаешь за свой народ, – с усмешкой обращается к нему Голощекин. – Своими глазами убедишься, что никакого голода там нет».

Мусрепов поехал. Дали ему в попутчики, непонятно зачем, одного крайкомовского чиновника. Кое-как, с большими трудностями, добрались до Кустаная. Там стояла лютая зима. Пришли в исполком. Его председателем был человек, не по своей воле оказавшийся в Казахстане. «Э-э, – говорит, – да вы такие же ссыльные, как я. Куда же вас понесло? Дорога безлюдная, бураны метут, а до Батпаккары полтыщи верст. Замерзнете. Или съедят вас». Спокойно так это все произносит и, видно, не шутит. «Да и к тому же, – добавляет, – ехать не на чем. Все съел джут. В исполкоме две лошади, на которых меня возят. Ладно, так и быть, коли настаиваете, уступлю их вам. Но без вооруженного охранника не отпущу. Жизнью рискуете…»

Дальше они поехали на санях в сопровождении двух вооруженных людей (у кучера тоже была винтовка).

За аулом Аулие-Коль в степи начался буран. Тучи снежной пыли застилают солнце, переметают дорогу. Сбились они с пути, лошади встали. И вдруг Мусрепов замечает: в стороне что-то торчит из сугробов, словно корявые сучья саксаула. Он соскочил с саней и подошел. Под снегом лежали трупы людей. Вперемешку, вповалку. Зашагал дальше и увидел трупы, собранные в кучу и уложенные штабелями. «Они были, как вышки на пикетах… – сказал Габен. – Благодаря им и отыскали дорогу, трупы высились по обеим ее сторонам. Ничего страшнее я не видел…»

Тут Мусрепов тяжело передохнул и продолжил: «Слава Аллаху, нам не попались навстречу люди, иначе ни от лошадей, ни от нас самих ничего бы не осталось. Мы это поняли. И про себя еще раз поблагодарили председателя исполкома за то, что едой обеспечил, дал для коней овса. Пропали бы… Я всегда поминаю добрым словом его дух, что давным-давно покоится в лучшем мире…»

Выбрались они из сугробов и поехали по этой дороге мертвых. Впереди лежали совершенно пустые аулы. Проводник из местных называл номера этих селений – номерами только и отличались: нигде не осталось ни души. Подъехали к необычному для глаз казаха городку из юрт. С началом коллективизации множество таких возникло по степи. Юрты составлены зачем-то в ряды, и на каждой номер повешен, словно бы это городской дом на городской улице. Кибитки просторные, новые, из белой кошмы – кучер пояснил, что совсем недавно их у местных баев отобрали. Еще два-три месяца назад, добавил он, здесь было многолюдно. Теперь же стояла мертвая тишина. Ни звука, только поземка шуршит. Мертвый город из белых юрт на белом снегу.

Заходят в одну юрту, в другую: все вещи на месте, а людей нет. Жизнь как будто бы в одно мгновение остановилась, и народ куда-то исчез.

Мусрепова особенно поразила одна богатая шестикрылая кибитка. Она была убрана яркими шелковыми одеялами и атласными подушками, ворсистыми коврами с тонким узором. Вещи, собранные посредине, лежали вьюком, будто хозяева секунду назад вышли из дома и вот-вот снова войдут. Но это лишь на первый взгляд. Кошмы и ковры на полу все промерзли, и снег сыплет через открытый тундик – отверстие в куполе.

Присмотрелись они – а этот огромный вьюк одежды напоминает шалашик. Небольшая дырочка посредине… словно бы это темное окошко в некий странный мир. И вдруг все четверо мужчин, двое из которых вооружены, разом чего-то испугались. Вздрогнули, поежились и стали отступать к двери. Не выдержали, вышли на улицу. Габит Мусрепов покинул жилище последним. Помедлил на пороге, будто почувствовал: там, внутри небольшого шалаша из наваленной одежды, кто-то есть.

Больше никуда не заходили, словно бы чего-то боялись. Ушли на край безмолвного городка, заваленного снегами, постояли, опустив головы. Пора было возвращаться. Когда зашагали обратно, у Мусрепова закралось сомнение: неужели здесь действительно никого нет? А где же, наконец, тела умерших? Он высказал все это инструктору из крайкома, который сопровождал его неотлучно. Тот хмуро ответил, что в Тургае много таких городков из юрт и с началом осени люди из них разбрелись кто куда. В Кустанай ушли, в Челкар, на Урал, в сторону Алатау и на Сырдарью. И почти все погибли по дороге. Это их трупы лежат, сложенные в штабеля. Оба кустанайских охранника закивали в подтверждение головами. «Откуда ты знаешь?» – спросил Габит у крайкомовца. Тот лишь грустно улыбнулся в ответ.

Тяжело вытаскивая ноги из сугробов, они шагали к саням. Внезапно Мусрепов, не в силах противиться неведомому предчувствию, свернул к той богатой юрте из белой кошмы, куда они заходили. Его спутники последовали за ним.

«Ойбай, да здесь чьи-то следы!» – воскликнул кто-то.

Они сгрудились возле странных отпечатков на снегу. Следы были совсем свежие.

«Кто это? Корсак? Лиса?»

«Нет, не похоже! Вроде бы… но ведь не может такого быть!..»

Мужчины пошли по следу, который вел прямо к юрте. Распахнули дверь.

Неожиданно внутри пустого жилища раздался тонкий пронзительный звук, от которого все похолодели. То ли собачий визг, то ли яростный вопль кошки – и все это сопровождалось урчанием.

Из крошечного отверстия шалашика выскочило какое-то маленькое живое существо и бросилось на людей. Оно было все в крови. Длинные волосы смерзлись в кровавые сосульки и торчали в стороны, ноги худые, черные, словно лапки вороны. Глаза безумные, лицо в спекшейся крови и обмазано капающей свежей кровью. Зубы оскалены, изо рта – красная пена.

Bee четверо отпрянули и бросились бежать, не помня себя от страха. Когда оглянулись, этого существа уже не было.

«Что это было?» – прохрипел Габит, глядя на спутников. Они молчали, дрожа крупной дрожью. Никто так и не вымолвил ни слова. Лишь потом, в Кустанае, один из попутчиков сказал ему:

«Вы, наверное, думаете, что это был джинн? Нет, не джинн. Я разглядел, ясно разглядел. Это был человек. Ребенок. Казахская девочка лет семи-восьми…»

«Нет! Нет! – закричал Мусрепов, в котором вспыхнул невыразимый, великий и одновременно бессильный гнев. – То был голод! То были глаза голода! Само проклятие голода…»

Гафу Каирбеков закончил рассказ. Кто-то постучал в дверь, запертую, чтобы не помешали разговору.

– …Там, внизу, наверное были ее родители, отец с матерью, – сказал он.

И пошел отпирать дверь.