Хроника великого джута

Глава II

В конце октября 1932 года, приблизительно в то же самое время, когда Габит Мусрепов с попутчиками пробирался сквозь буран в заснеженной тургайской степи, проезжал обезлюдевшие аулы и с ужасом смотрел на безумную одичавшую девочку, единственную обитательницу пустого «города» из белых юрт, в Алма-Ате с помпой праздновалось двенадцатилетие Казахстана.

Накануне годовщины, как полагается, провели торжественное собрание городского совета с участием партийных, советских и общественных организаций. Зачитали телеграммы президиума в адрес товарища Сталина и товарища Голощекина. На следующий день, 22 октября, «Казахстанская правда» напечатала текст посланий, чтобы все, кому не довелось поприсутствовать в зале, были приобщены к большому празднику.

«Дорогой тов. Сталин! – начиналась первая телеграмма. – Исполнилось двенадцатилетие Казахстана. Приближаемся к пятнадцатой годовщине великого Октября…» После этого сообщения шел рапорт о том, что решение ЦК ВКП(б) от 17 сентября 1932 года, в котором говорилось о животноводстве Казахстана, «наносит сокрушительный удар по классовым врагам, по оппортунистам, шовинистам и националистам…» В конце следовали приветствия, здравицы, кои к этому времени уже набрали должную высоту:

«Партактив… шлет тебе боевой большевистский привет! (Вроде бы мирное время, но привет – боевой, ибо классовые бои день ото дня усиливаются. – В.М.)

«Да здравствует ленинский ЦК!

Да здравствует вождь нашей партии и мирового пролетариата т. Сталин!»

Если вождя партии и мирового пролетариата называли не иначе, как «т. Сталин» или «товарищ Сталин», то к деятелю, возглавляющему республиканскую партийную организацию, обращались несколько по-свойски – по имени-отчеству. Такое обращение, несомненно, выделяло товарища Сталина: на недосягаемой вершине, с которой он руководил, обычного человеческого имени-отчества как бы уже и не существовало. Зато послание к местному вождю, спускаясь с горных высот официальности, было куда как более пространным и теплым, дабы он ни в коей мере не чувствовал обделенности.

«Дорогой Филипп Исаевич!

Торжественное заседание алма-атинского горсовета… в день двенадцатой годовщины Казахстана шлет пламенный привет тебе, испытанному ленинцу, под чьим руководством Казахстан пришел к своей двенадцатой годовщине с величайшими победами.

В борьбе на два фронта с оппортунизмом, в борьбе на два фронта в национальном вопросе, на основе ленинской национальной политики, преодолевая трудности, ты ведешь казахстанскую партийную организацию от победы к победе.

Под твоим руководством выросли новые большевистские кадры казахов и востнацмен…

Под твоим руководством Казахстан встал в передовые ряды великого Союза…. превратившись из архиотсталого в аграрно-индустриальный край.

Да здравствует победоносное строительство социализма!

Да здравствует испытанный ленинец тов. Голощекин!

Президиум торжественного заседания».

Тот, к кому столь проникновенно обращался президиум, в этом же президиуме и сидел.

Это был грузноватый человек пятидесяти шести лет, в наглухо застегнутом френче, с волнистыми темными волосами, начинающими седеть, аккуратно подстриженными усами и бородкой. Взгляд его карих, навыкате глаз был величествен и строг. Он умел подавлять своих подчиненных солидным, исполненным значительности видом, непререкаемым авторитетом старого большевика, резкостью суждений в многочасовых докладах и выступлениях, грубыми насмешливыми репликами, когда все решает высокомерный напор, наконец, беспощадной яростью и жестокостью, которую он обрушивал на своих противников. И местные соратники, в большинстве, подстраивались под эту довлеющую силу: пылко прославляли заслуги, на высоких тонах выкрикивали здравицы, устраивали овации…

Через две недели праздновалась 15-летняя годовщина Октября. Второй секретарь крайкома И. Курамысов так писал о своем непосредственном начальнике в юбилейном номере газеты:

«Нельзя не отметить в истории развития Советского Казахстана роли одного из лучших большевиков, одного из видных соратников Ленина, отдавшего борьбе за социализм в Казахстане семь с лишним лет своей жизни, работы, роли испытанного руководителя казахстанской парторганизации Филиппа Голощекина, которого справедливо уважают, которого справедливо любят, которому справедливо доверяют все трудящиеся массы Казахстана. Нет в Казахстане более проверенного, надежного теоретика и практика, чем Филипп Исаевич Голощекин. В работе, в словах, докладах, статьях тов. Голощекина мы находим образцы большевистского сочетания революционной теории с революционной практикой… Вот пример большевистской борьбы за организацию, за построение социализма».[1]

Через два с половиной месяца этого несравненного, если верить Курамысову, теоретика и практика отстранили от занимаемой должности и отозвали в Москву. Все, что нужно было совершить для большевиков в Казахстане, он уже совершил…

Однако в искренности и правдивости людей подчиненных, что ни говори, приходится сомневаться. Тем более что сам Голощекин, прощаясь со своими друзьями и товарищами по партийной организации, заявил им в лицо, что в Казахстане нет ни одного честного коммуниста. Верный привычке систематизировать наблюдения и умозаключения, он подразделил казахстанских большевиков на три категории: первые не поддаются воспитанию, вторые – хамелеоны, постоянно меняющие окраску, и, наконец, третьи – те, что сваливают всю вину за различного рода просчеты и недостатки на него, Голощекина.

Но обратимся к свидетельствам, так сказать, объективным, характеризующим деятельность и личность Ф.И. Голощекина, семь с лишним лет отдавшего «борьбе за социализм в Казахстане».

Советский энциклопедический словарь предельно краток:

«Голощекин Фил. Исаевич (1876-1941), сов. гос. парт, деятель. Чл. КПСС с 1903. В 1912 избран, чл. ЦК РСДРП. В дни Окт. рев-дии чл. Петрогр. ВРК, участник борьбы за Сов. власть на Урале, в Сибири. С 1925 секр. Казах.крайкома ВКП(б). С 1933 Гл. гос. арбитр при СНК СССР. Чл. ЦК ВКП(б) в 1927-34 (канд. с 1924). Чл. ВЦИК, ЦИК СССР».[2]

Другая энциклопедия, о гражданской войне, сообщает некоторые подробности:

«Из семьи подрядчика. Окончил зубоврачебную школу (1903)… С дек. 1917 чл. Екатеринбургского к-та РСДРП (б), комиссар по воен. делам Совета. С февр. 1918 уральский обл. военком, чл. обкома партии и обл. совета, с мая окружной военком, одновремен. в сент. 1918 – янв. 1919 гл. политкомиссар 3-й А. (армии) (рук. парт.–политич. работой в воинских частях и среди гражд. населения в р-не 3-й А.). С дек. 1918 чл. Сиббюро ЦК РКП (б) и окрвоенком Уральского ВО. Делегат 7-го и 8-го съездов РКП (б) (на 8-м примыкал к «военной оппозиции»). В апp.–июне 1919 чл. РВС Туркест. А. Вост. фр. С авг. пред. Челябинского губревкома. В окт. 1919 – мае 1920 чл. Турккомиссии ВЦИК и СНК РСФСР. С 1921 на хоз., сов. и парт, работе…».[3]

В Большой Советской Энциклопедии находим новые подробности. Прежде всего, точные даты рождения и смерти: «26.2 (9.3) 1876, Невель – 18.10.1941». И далее: «…По профессии зубной врач… В 1906 чл. Петерб. к-та РСДРП и его Исполнит. Комиссии. Участник Совещания расширенной редакции «Пролетария» (Париж, 1909); затем работал в МК РСДРП. Вел работу в Москве, Петрограде и на Урале. Подвергался репрессиям… Во время Октябрьского вооруженного восстания 1917 чл. Петрогр. ВРК (руководил отделом внешней и внутр. связи ВРК). После Окт. революции секретарь Пермского, Екатеринбургского губкомов и Уральского обкома партии… В 1921 пред. Главруды в Москве. В 1922-25 пред. губисполкомов Советов и член губкомов РКЩ(б) в Костроме, Самаре, затем секретарь крайкома КЩф) Казахстана. С 1933 Главный гос. арбитр при СНК СССР. Делегат 11-17-го съездов партии…».[4]

Некоторые основные моменты дореволюционной деятельности Голощекина уточняет Историческая энциклопедия:

«…Вел парт, работу в Петербурге, Кронштадте, Сестрорецке, Москве и др. городах… После роспуска 1-й Гос. Думы был арестован и приговорен к 2 годам крепости; через год освобожден, но 1 мая 1907 вновь арестован… После ареста в 1909 был сослан в Нарымский край, откуда в 1910 совершил побег… После Праж. конф. …вновь вел работу в Москве, но вскоре был снова арестован и выслан в Тобольскую губернию. Бежав из ссылки, раб. в Петрограде (1913), затем на Урале. Здесь был арест, и выслан в Туруханский край, где пробыл до Февр. рев.».[5]

Здесь же содержится деталь, какой нет в других справочных изданиях:

«Незаконно репрессирован в период культа личности Сталина. Реабилитирован посмертно».

Однако самое подробное жизнеописание Голощекича содержится в малодоступной для читателей старой газете. Биография, помещенная 18 сентября 1925 года в республиканской партийной газете «Советская степь» (предшественнице «Казахстанской правды»), интересна прежде всего тем, что записана со слов самого Филиппа Исаевича. В тексте ощутима живая речь, иногда попадаются излюбленные словесные обороты Голощекина. По всей видимости, это его единственная прижизненная биография, и потому она представляет особую ценность.

«ПАРТИЙНАЯ ЖИЗНЬ Новый секретарь Казкрайкома РКП (б) ФИЛИПП ИСАЕВИЧ ГОЛОЩЕКИН

(К его приезду в Казахстан)

Филипп Исаевич Голощекин родился в 1876 году в маленьком городке Невель Витебской губ. Родители принадлежали к мелкой буржуазии, занимались мелкими подрядами.

Обучался Филипп Исаевич сначала в городской четырехклассной школе, а затем, путем домашней подготовки, держал экзамены в технической школе и гимназии, экзамены выдержал, но принят не был вследствие ограничения приема евреев. В общем, по образованию Филипп Исаевич имеет шестиклассный курс гимназий, а с 1901 по 1903 год обучался в зубоврачебной школе, которую и окончил; с 1896 по 1900 год служил приказчиком в писчебумажном магазине.

С детства Филипп Исаевич читал очень много, но бессистемно и разбросанно по всем вопросам. Сначала увлекался философией, а затем общественными науками. Нелегальную литературу, в очень ограниченном размере, начал читать в 1900 году.

В 1903 году в Петербурге, где держал экзамены в Медицинской академии на зубного врача, сошелся с товарищами, входящими в организации партии, которые ввели его в кружок, но вскоре из Петербурга Ф.И. был выслан и до 1905 года жил в Вятке, где имел зубоврачебный кабинет и выполнял работу по занятиям с кружком из учащихся средних учебных заведений.

К началу осени 1905 года Филипп Исаевич продает кабинет и переселяется в Петербург, где вплотную занялся партийной работой. Вначале вошел в военную организацию большевиков и занимался с кружком солдат Петропавловской крепости.

Летом 1905 года был направлен в Петербургскую окружную организацию, где вначале выполнял пропагандистскую работу на Ижорском заводе и в Сестрорецке. Затем стал организатором в этом же районе и был избран от этого района в Петербургский комитет партии. Был участником ряда конференций Петербургской организации.

Был три раза арестован на массовых собраниях рабочих Ижорского завода, два раза был освобожден тут же, после переписи, в третий раз был задержан на несколько недель при полиции. Было заведено дело в Царско-Сельском жандармском управлении по 129 ст.

Летом 1906 года был арестован со всем составом Петербургского комитета и судился по процессу 19-и, где по совокупности получил 3 1/2 года крепости. Дело было кассировано, и Филипп Исаевич был освобожден под залог. По выходе из тюрьмы был направлен Петербургским комитетом в Невский район, где заменил т. Зиновьева перед Лондонским съездом. От Невского района Ф.И. был избран в Петербургский комитет и также вошел в исполнительный комитет.

Накануне 1 мая 1908 года он был снова арестован и просидел в Крестах до июня 1909 года. По освобождении был направлен Петербургским комитетом в Париж на большевистскую конференцию, где был решен вопрос о разрыве с отзовистами. Из Парижа Ф.И. переехал в Лейпциг, где был нагружен литературой, которую доставил в Вильно, а затем направлен в Петербург, где принял участие в борьбе против отзовистов и ликвидаторов, и вскоре по указанию ЦК направился в Москву для замены тов. Томского, который был назначен агентам ЦК.

В Москве Филипп Исаевич работал до зимы 1910 года, когда совместно с Московским комитетом и Я.М. Свердловым был арестован на квартире инженера Тимкова и после, кажется, 5-месячного сидения в тюрьме был отправлен в нарымскую ссылку. После нескольких месяцев нарымской ссылки Ф.И. был в рядах других товарищей (Козырев, Куйбышев и др.) арестован за организацию марксистского кружка и просидел в Томской тюрьме несколько месяцев. Дело было прекращено, и он снова был препровожден в нарымскую ссылку. Из нарымской ссылки летом 911 года бежал в Петербург, там вплотную вошел в работу, получил указание ЦК отправиться в Москву, где организация вместе с т. Бреславом провалилась, для восстановления организации и организации выборов на Пражскую конференцию.

От Московской организации на конференцию были избраны тт. Зиновьев, Малиновский и Филипп Исаевич.

На этой конференции Ф.И. был избран в члены ЦК.

После Пражской конференции по прибытии в Москву он был арестован и после некоторой сидки в Таганке сослан в тобольскую ссылку. Из тобольской ссылки вскоре опять бежал и прибыл в Петербург. Во время деятельности 3-й Думы работал в Петербургском комитете как представитель ЦК. После ареста Я.М. Свердлова на квартире т. Петровского Филипп Исаевич был окружен на квартире Малиновского, откуда удачно скрылся и направился по директиве ЦК на Урал. На Урале проработал несколько недель и по дороге из Мотовилихинского завода в Екатеринбург, где была квартира Филиппа Исаевича, он был арестован. Как потом оказалось, по указанию Малиновского. Приезд его на Урал был известен охранному отделению, но в течение нескольких недель они не могли его поймать. После сидки в Екатеринбургской тюрьме Филипп Исаевич был сослан в Туруханский край, где пробыл до Февральской революции.

После Февральской революции в первых числах марта Филипп Исаевич прибыл в Петербург и до апрельской конференции работал там. После был направлен на Урал. Был секретарем Пермского губкома, затем секретарем Уральского областного комитета и Екатеринбургского губкома.

В промежуток до сдачи Перми (декабрь 18 года) работал на различных партийных и ответственных советских работах (член областного Уральского совета, окружной военком, главполиткомиссар 3-й армии и т. п.). После 3-го съезда был членом Сибирского бюро ЦК до занятия Кургана. С августа 19 года до июня 20 года был членом Туркестанского ЦК и В ЦИК. С июля 20 года по июль 21 года был председателем Главруды, затем был ЦК командирован в Башкирию для проведения съездов. С марта 21 года по январь 23 года был председателем Костромского губисполкома и членом губкома. С мая 22 года по июль 23 года был секретарем Уральского бюро ЦК и с сентября 22 года исполняет должность председателя Самарского губкома и члена Реввоенсовета Приволжского военного округа.

За время подпольной революционной деятельности Филипп Исаевич имел несколько кличек: Филипп, Борис Иванович, Жорж и в секретной переписке с Н.К. Крупской Фран. В настоящее время Ф.И. Голощекин является кандидатом в члены ЦК и секретарем Казахского крайкома РКП (б).

В гор. Кзыл-Орду прибыл 12 сентября».

Итак, в двадцать лет – приказчик в писчебумажном магазине, где служит четыре года, в двадцать семь лет – член партии и зубной техник, в двадцать девять лет – профессиональный революционер. Таким образом, к большевикам Голощекин примкнул в довольно зрелом возрасте. Если принять во внимание его «кипучую» натуру, жаждущую деятельности, вполне можно предположить, что выбор был не случаен и продуман, и наверняка до вступления в РСДРП этот энергичный человек, читавший «бессистемно и разбросанно по всем вопросам» и увлекавшийся «философией, а затем общественными науками», перебрал не одно направление политической и социальной мысли.

Став большевиком, 27-летний Голощекин развил бурную деятельность. Даже одно перечисление мест, где он вел пропагандистскую работу, не говоря уже о послереволюционном мелькании то здесь, то там, свидетельствует о том, что по характеру это был порученец, исполнитель, функционер, человек, как ныне говорится, быстрого реагирования. Теоретические изыскания, глубокая работа ума были ему чужды, его стихией была непосредственная деятельность, будь то подпольная работа до Октября или заготовка продовольствия в Костромской области в голодном 21-м году.

Воспоминания современников, касающиеся дооктябрьского периода его жизни, несмотря на малочисленность и случайный характер, все же в какой-то мере передают его внутренний облик.

Н.К. Крупская пишет о событиях 1912 года, связанных с Пражской конференцией:

«Владимир Ильич уже уехал в Прагу. Приехал Филипп (Голощекин) вместе с Брендинским, чтобы ехать на партийную конференцию. Брендинского я знала лишь по имени, он работал по транспорту. Жил он в Двинске. Его главная функция была переправлять полученную литературу в организации, главным образом в Москву. У Филиппа явились сомнения относительно Брендинского. У него в Двинске жили отец и сестра. Перед поездкой за границу Филипп заезжал к отцу. Брендинский нанимал комнату у сестры Филиппа. И вот старик предупреждал Филиппа: не доверяй этому человеку, он как-то странно ведет себя, живет не по средствам, швыряет деньгами. За две недели до конференции Брендинский был арестован, его выпустили через несколько дней. Но пока он сидел, к нему приезжали несколько человек, которые были арестованы; кто именно был арестован – не выяснено. Вызвала у Филиппа подозрение и совместная переправа через границу. Филипп пришел к нам на квартиру вместе с Брендинским, я им обрадовалась, но Филипп многозначительно пожал мне руку, выразительно посмотрел на меня, и я поняла, что он мне что-то хочет сказать о Брендинском. Потом в коридоре он сказал мне о своих сомнениях. Мы условились, что он уйдет и мы повидаемся с ним позже, а пока я поговорю с Брендинским, позондирую почву, а потом решим, как быть.

Разговор с Брендинским у нас вышел очень странный. Мы получали от Пятницы извещения, что литература благополучно переправлена, что литература доставлена в Москву, а москвичи жаловались, что они ни черта не получают. Я стала спрашивать Брендинского, по какому адресу, кому он передает литературу, а он смутился, сказал, что передает… своим рабочим. Я стала спрашивать фамилии. Он стал называть явно наобум – адресов-то не помнит. Было видно – врет человек… Я ему чего-то наплела, что конференция будет в Бретани, что Ильич и Зиновьев туда уже уехали, а потом сговорилась с Филиппом, что они с Григорием уедут ночью в Прагу и он оставит записку Брендинскому, что уезжает в Бретань. Так и сделали…

Я очень гордилась тем, что уберегла конференцию от провокатора».[6]

Надежда Константиновна не впервые видела Голощекина: летом 1909 года он приезжал в Париж и несколько раз встречался с Лениным. 25 июля 1909 года он писал из Парижа, что после «ознакомления с литературой и бесед с Ильичем… пришел к убеждению, что вся политическая линия «Пролетария» есть в теории позиция революционной социал-демократии… и, только идя этим путем, в практике мы в состоянии упрочить партию и организовать массы вокруг нее…».[7]

Н.К. Крупская вела секретную партийную переписку, и Голощекин был одним из ее постоянных корреспондентов. Насколько продвинулась организационная и пропагандистская работа, можно судить по двум небольшим отрывкам из писем Крупской. «Ох, какая неурядица в России! – горячо замечает она в начале века. – Главная беда в том, что у людей слишком много своего местного патриотизма. Читаешь письма, и грусть берет».[8] Что и говорить, патриотизм всегда был бедою для «перманентных революционеров»: чтобы раздуть мировой пожар, надо было сначала порубить на дрова свое, «местное»… А в 1913 году она сообщала: «С Урала мы недавно получили письмо, что за лето там шла работа великолепно. В Екатеринбурге около 200 организованных, в Мотовилихе 100, в Перми 50. Везде на заводах свои социал-демократические организации. Все это партийцы-правдовцы».[9] «Великолепную работу» уральцам помог наладить член ЦК Голощекин, который приехал в Екатеринбург в феврале и несколько недель до ареста создавал на заводах новые ячейки.

3 марта 1913 года энергичный организатор возвращался из Перми. На Екатеринбургском вокзале он был опознан «шпиками» и арестован. При аресте Филипп Исаевич назвался сотрудником газеты и предъявил паспорт на имя Самуила Котиссе. Он считал, что охранку уведомил его товарищ по партии Р.В. Малиновский, с которым они вместе ездили на Пражскую конференцию и были избраны в ЦК.

Голощекина сослали в Туруханский край, в деревню Селиваниху. Там жил на поселении «гласноподнадзорный» Я.М. Свердлов, с которым они были хорошо знакомы еще по Москве и по нарымской ссылке; неподалеку, в Курейке, жил И.В. Сталин. 3 сентября 1913 года Свердлов пишет к В.С. Мицкевичу-Капсукасу: «После нас приехали еще две партии, ждем и третью. Каждая по 3 человека. Пришел и мой старый приятель, с которым по одному делу я несколько лет тому назад уже путешествовал в Сибирь. Само собой разумеется, я был ему рад. Живет со мной».[10] Речь идет о Ф.И. Голощекине. 7 сентября 1913 года надзиратель в очередном доносе сообщал: «…административно-политические ссыльные Яков Свердлов, Николай Орлов, Шая Голощекин, крадучись лесом, уволились в Монастырь».[11] (Монастырь – село Монастырское, центр Туруханского края; Шая – настоящее имя Голощекина, которого от рождения звали – Шая Ицкович.)

Свердлова вскоре перевели в Курейку, где жил Сталин. Позже он писал друзьям в Петербург: «Нас двое. Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с которым мы уже встречались ь ссылке другой. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни». Поскольку оба подозревались, и не без основания, в желании устроить побег, их разлучили – Свердлова вернули обратно. К. Лисовский в своей книге о Свердлове приводит донесение туруханского отдельного пристава енисейскому губернатору: «Вверенный под гласный надзор полиции административно-ссыльный Яков Мовшев Свердлов прибыл 22 июня сего года (1913) в Монастырское и водворен на станок Селивановский, Туруханского края».[12] Имя Голощекина в этой книге не упоминается, как, впрочем, и в других книгах, изданных до его реабилитации.

В Селиванихе Свердлов и Голощекин прожили вместе в общей сложности около года. Яков Михайлович вел в это время активную личную переписку и часто упоминал о своем «приятеле Жорже», как он звал Голощекина. Мимоходом он набросал довольно зримый портрет Филиппа Исаевича.

В письме от 3 марта 1914 года, отправленном в Париж своему давнишнему товарищу по нарымской ссылке В.А. Дилевской (как видно, поднадзорных не слишком ограничивали в переписке), Свердлов сообщал:

«Жажда нового, перемен так сильна, что сказать трудно. …Приятель мой постоянно меняет расписание своих занятий… Нас двое было с конца лета. Двое и теперь… Не надоели друг другу, нет, не ссоримся, не (не разобрано) друг друга. Но оба скучаем по людям. Просто хочется (побыть) в толпе… Я не писал тебе ни разу, что мы с приятелем во многом разнимся. Это, конечно, неплохо. По крайней мере, иногда возникают споры… Споры у нас возникают по разным поводам. В вопросах политики мы почти не спорим, тут много единомыслия… Оба жаждем полноты бытия».[13]

Жизнь двух ссыльных друзей в Селиванихе, судя по всему, была весьма свободной и отнюдь не обделена человеческими радостями – рыбалкой, охотой. 22 марта 1914 года Свердлов пишет к К.А. Эгон-Бессер:

«…Попал я на промысловое место. Добывается здесь песец, лисица, росомаха. Для промысла особых познаний не требуется. Вот мы с приятелем бросили «пометы» на зверей. Через день приходится ходить на голицах за 9-10 верст. Погода чудесная, природа восхитительная, воздух – прелесть.

Кругом остяки, тунгусы, юраки. Есть очень занятные фигуры» .[14]

Письма к жене, К.Т. Новгородцевой, более откровенны. 27-29 июня 1914 года Яков Михайлович пишет из Курейки о своем друге Жорже особенно пространно (обычно ему посвящалось несколько строк). Он обеспокоен, и всерьез:

«Несколько дней пробыл с Ж. С ним дело плохо. Он стал форменным неврастеником и становится мизантропом. При хорошем отношении к людям вообще, к абстрактным людям, он безобразно придирчив к конкретному человеку, с которым ему приходится соприкасаться. В результате – контры со всеми. Конечно, кроме меня, ибо я-то хорошо знаю, какой это хороший парень, какая хорошая душа у него. Пришел к тому выводу, что ему положительно невозможно жить долго вдали от кипучей жизни. Он портится, создает сам себе невыносимые условия существования.

Скверно, что у него почти нет личных связей, даже меньше, чем у меня. Его угнетает забвение друзей, хотя он и не говорит об этом. Ведь до сих пор ему почти ничего никто не посылает. Пока была его сестра в Питере, было все же лучше. Надо бы перетащить его в лучшее место. Но как это сделать? Пусть это будет тоже дыра, но такая, где ему пришлось бы прилагать усилия просто в «борьбе за существование». Был бы хотя какой-нибудь исход для его энергии… Пока же я просил бы тебя переписываться с ним. Он переносит хорошее отношение ко мне на тебя и ребяток. Просто дружеское письмо в здешних условиях значит очень много. Если можно будет, пошли ему одну-две беллетристические книжки. Хорошо стихотворения. Кроме меня, ему не с кем и просто поговорить, не то что по душам! В то же время у него масса бодрости, оптимизма в вопросах общественных! При мне он получил твое письмо и был зело обрадован. Но довольно о нем.

Часто пишет мне лишь Берта».[15]

Обратим внимание на это последнее имя. Речь идет о Берте Иосифовне Перельман. Будучи членом Московского совета большевиков в 1903 году, она вместе с Голощекиным и Свердловым была арестована и сослана в Нарымский край. После революции работала в Самаре и Свердловске. Это была жена Голощекина, которую он оставил в 1911 году с малолетним сыном на руках. Свердлов нередко упоминал ее имя в письмах к жене. 19 января 1914 года он сообщал о том, что Берта Иосифовна «поступила в школу кройки и шитья, через 2-3 месяца сможет зарабатывать. Она ведь когда-то была модисткой, но около 10 лет не работала и все перезабыла».

В сентябре 1914 года Свердлова вновь перевели в Селиваниху. Он поселился с Голощекиным в избе рыбака и охотника Самойлова. 2 октября он пишет жене:

«Месяца два, по всей видимости, проживу вместе с Ж., затем возможен и отъезд обратно в Курейку… Пока же говорим, немного и спорим… Часто будем ходить в Монастырское за телеграммами, а часто нам сообщают о выдающихся известиях через попутчиков» .[16]

На Западе шла кровопролитная война, русские солдаты гибли на фронте… В Селиванихе жизнь не изменилась, но и тут свои проблемы.

27 октября – жене:

«Живу пока с Ж. …Не реже раза в неделю я или Ж. бываем в Монастырском… В Ж. много будирующего материала. С этой стороны он как бы моложе, менее устал, чем я.

…Езда на собаках все же немного утомляет. А у нас свои две возовые собаки… На таких двух псинах можно ездить и за продуктами, и за водой, и за дровами. В этом году дров не покупаем. Сами режем в лесу и привозим. Поставил я удочку на реке и поймал пока только одну рыбину «тайменя», весом в пуд с лишним… Ходил несколько раз собирать красную смородину. Она теперь замерзла, вкусом вроде клюквы нашей стала, только нежнее, лучше. Так и до вечера доходит, сядешь за книжку, посидишь, да и спать. И никакой такой товарищеской или даже просто интеллигентной среды вне нас двоих нет. Особенно не завидуй, родная…».[17]

16 ноября 1914 года – ей же:

«…Я дошел до полной мозговой спячки… В первый месяц жизни с Ж. я лишь изредка замечал у себя пробуждение мысли…

Немало содействовала жизнь с Ж. пробуждению. Он человек довольно живой. У него возникает куча вопросов, которые он пытается разрешить беседами… Теоретически я, несомненно, старше, и много вопросов, на которые он только что натолкнулся, уже не привлекают моего внимания. Все же не думай, что так уже хорошо вдвоем, что у нас тут живая товарищеская атмосфера…

Наши разговоры вертятся главным образом вокруг войны… Огромная европейская война… должна провести определенную линию между временем до войны и после нее» .[18]

12 января 1915 года – ей же:

«…Второй день я на отдельной квартире. Не думай, что после ссоры с Ж. Ничего похожего. Мы по-прежнему нераздельны. Но отдельные квартиры все же лучше. У нас была общая квартира из двух крошечных комнаток. Заниматься приходилось в одной, ибо вторая, кухня, очень неуютная. Привычки у нас неодинаковые. Он ложится всегда регулярно в 12 часов. Я же и раньше, но обычно часа на два позже. Он не может спать. Я уходил на кухню… Но и это мешало… Частенько заговаривались по нескольку часов… По-прежнему обедаем и ужинаем вместе, и все хозяйство общее, как и раньше» .[19]

Вскоре переписка не понадобилась. Клавдия Петровна приехала к мужу, и они поселились в Монастырском, зажили семьей. «Здоровье его в Селиванихе постепенно улучшилось, – вспоминала она, – хотя и здесь жизнь была несладка. Продукты стоили невероятно дорого, мизерного пособия едва хватало на полуголодную жизнь… Хлеба, круп, овощей ссыльные почти не имели, не было иного мяса, кроме оленины, не было яиц, муки. Редкостью считалось масло, картошка, молоко. Трудно было достать сахар, соль, спички, табак».[20]

С молоком и маслом чуть позже наладилось: Свердловы обзавелись коровой.

«Неизменно бывали у нас Яков Ефимович Боград, Борис Иванов, Жорж Голощекин, который вслед за Яковом Михайловичем перебрался из Селиванихи в Монастырское… и др. ссыльные. Часто после серьезных бесед и лекций мы шли всей гурьбой в тайгу… В морозной тиши лились широкие, вольные русские песни или гремели боевые гимны революционного пролетариата той поры, из которых мы особенно любили «Варшавянку», «Красное знамя»[21]

Ссыльных набралось в Монастырском пятнадцать – двадцать человек, и дом Свердловых стал центром их политической учебы. Б.И. Иванову запомнилась встреча нового года:

«Мы – я, Долбешкин, Булатов, Голощекин, Боград, Яков и Клавдия Свердловы, Валентина Сергушева, Иван Петухов и другие – сегодня встречаем 1916 год. Сегодня Яков Михайлович у нас за главного повара. Сотни три пельменей из оленьего мяса стоят готовые к варке в сенях его дома. Два стола в его комнате накрыты газетной бумагой, и на них аппетитно блестят мороженые омули, оленина. Два чайника с кирпичным чаем готовы…

…Новогоднюю встречу открыл Яков Ефимович Боград. Он не только старше всех… он доктор философии и математических наук.

– Товарищи! – звучит его бас. – Царь Николай и свора его палачей желали бы заморозить нас в этих туруханских снегах, но мы живы и встречаем этот кровавый военный год полные бодрости и надежды на светлое будущее…»

Краснословен был Яков Ефимович! И для Пышного словесного образа, несмотря на свой почтенный возраст и философское звание, маленько привирал. Не мог же он в самом деле думать, что монарх всерьез озабочен тем, чтобы заморозить в туруханских снегах полтора десятка ссыльных, о существовании которых он наверняка и не подозревал. Да и «свора палачей» на поверку явно не оправдывала злодейского качества, ибо мягкотело дозволяла своим «жертвам» спокойно пировать за праздничным столом. Как показало время, никого из них так и не уморили сибирским холодом. И, трезво рассуждая, с чего было-то терять бодрость в этот «кровавый военный год»? Другим приходилось в эти же самые часы мерзнуть в окопах под пулями врага, а тут сидели себе в теплой избе и попивали чаек под весьма плотную закуску.

Обстоятельства сложились таким образом, что не император Николай II решал вопрос об их жизни и смерти, а наоборот. Через три с половиной года двое из сидевших за праздничным столом определили участь бывшего российского государя и его семьи.

Еще через четырнадцать лет, когда давно наступило «светлое будущее», о коем мечтал Яков Ефимович Боград и его сотрапезники, – тоже зимой, накануне нового, 1933 года, в одном из многочисленных колхозов, носящих имя Я.М. Свердлова, находящемся в семи километрах от г. Аулие-Ата, на земле Казахстана, где полновластно царствовал Ф.И. Голощекин, не осталось в живых почти ни одного человека. Умерли от голода и холода. А, казалось бы, южные края – не туруханская земля. В соседнем ауле доходил последний его житель – казахский парень, питавшийся в последние дни человечиной. В голодном безумии он зарезал женщину и перед смертью сознался в этом откуда-то наехавшей комиссии. Мор косил десятки тысяч людей на казахской земле, во многих областях России, на Украине, в Средней Азии и в Сибири. А, между прочим, жертвы голода не были преступниками. Ни уголовными, ни тем более политическими. И жили не изгнанниками за тысячи верст от родного дома, не в приполярной тайге, а на своей собственной земле…

Вспоминал ли он, Голощекин, получая отовсюду сведения про голод и каннибализм, о том, как лепил пельмени тогда, накануне нового 1916 года, в далеком сибирском селе Монастырском?..