Хроника времён Василия Сталина

«Дымы в изобилии…»

Шло второе военное лето. Оно началось для Красной Армии новыми неудачами — в Крыму и на Харьковском направлении. Крым был потерян, и под Харьковом в результате бездарной операции мы потерпели крупное поражение. Около 230 тысяч человек погибших и пленных, 775 танков, более 500 орудий и минометов — потери нашей армии в мае 1942-го.

Совинформбюро об этой трагедии сообщало несколько сдержанней, мол, некоторое время назад советскому Главному командованию стали известны планы немцев о предстоящем крупном наступлении на одном из участков Ростовского фронта. «Чтобы предупредить и сорвать удар немецко-фашистских войск, — тут следует аккорд басовой партии! — советское командование начало наступление на Харьковском направлении, при этом в данной операции захват Харькова не входил в планы командования…»

Действительно, кому он нужен, этот Харьков! Подождет. Ну, а дальше о наших успехах: «Основная задача, поставленная советским командованием, — предупредить и сорвать удар немецко-фашистских войск — выполнена. В ходе боев немецко-фашистские войска потеряли убитыми и пленными не менее 90 тысяч солдат и офицеров, 540 танков, не менее 1500 орудий, до 200 самолетов. Наши войска в этих боях потеряли убитыми до 5 тысяч человек, пропавшими без вести 70 тысяч человек, 300 танков, 832 орудия и 124 самолета…»

Участник Сталинградской битвы Герой Советского Союза маршал авиации И.И. Пстыго по-своему оценил результат нашего «наступления» на Харьковском направлении. С солдатской прямотой Иван Иванович как-то заметил, что в поражении под Сталинградом немцев подвела их педантичность: «Разбив наши войска под Харьковом, они сколько запланировали, столько прошли и остановились. А не останови они свой бросок перед Волгой — многое в той войне могло повернуться иначе». Прав или не прав маршал? — думаю, больше прав.

Еще в апреле сорок второго немецкое командование, готовясь к летней операции, главной целью ставило захват нефтяных районов Кавказа. В директиве № 41 от 5 апреля упоминался Сталинград, но этому направлению отводилась вспомогательная роль. Немцы полагали, что для овладения Сталинградом достаточно 6-й армии Паулюса и 4-й танковой армии Гота. А в середине июля они и 4-ю танковую повернули на юг — для действий на Кавказе.

Но в том же июле пришлось спешно перенацеливать 4-ю танковую армию с северокавказского на Сталинградское направление. Для прикрытия его с нашей стороны из резерва Ставки были направлены войска трех армий — 62, 63, и 64-й. Эти армии, а также отошедшая за Дон 21-я и 8-я воздушная вошли во вновь созданный 12 июля Сталинградский фронт. Командующим назначили маршала С.К. Тимошенко. Но, вспоминает маршал Советского Союза А.М. Василевский: «Ставка и Генеральный штаб с каждым днем все более и более убеждались в том, что командование этим фронтом явно не справляется с руководством и организацией боевых действий такого количества войск, вынужденных к тому же вести ожесточенные бои на Двух разобщенных направлениях. Не справлялось оно и с руководством теми мероприятиями, которые по заданиям ГКО и по требованиям военной обстановки должны были проводиться для усиления обороны города ^и Удовлетворения нужд войск продукцией, производимой городской промышленностью…»

Но отбросим на время установку фельдмаршала Манштейна — «искоренить раз и навсегда еврейско-большевистский строй», отставим самый суровый за войну приказ, который уже зрел в Кремле и которому суждено будет обрести реальный смысл в словах «Ни шагу назад!», и перенесемся в имение графа Юсупова, ныне престижный военный санаторий. Там в январе 1965 года отдыхал генерал-лейтенант авиации А.В.Беляков, он и расскажет нам об одной из своих памятных встреч:

«В январе 1965 года, будучи в санатории «Архангельское», я получил любезное приглашение генерала Ивана Никифоровича Рухле посетить маршала Василевского. Такой случай представился 26 января.

С волнующим чувством ожидал я встречи с военачальником, перенесшим на своих плечах всю тяжесть оперативно-стратегического планирования, тягчайшей борьбы нашего народа за свою независимость…

Александр Михайлович родился в 1895 году, окончил академию им. Фрунзе и академию Генерального штаба вместе с Рухле. Сын священника. Когда маршал Шапошников в первые месяцы Великой Отечественной войны был назначен начальником Генерального штаба, он привлек Василевского на должность начальника оперативного управления Генштаба (это было, кажется, 26 июля 1941 года).

После ухода Шапошникова Василевский был назначен начальником Генерального штаба и продолжил им быть до конца войны. Затем он был назначен военным министром до прихода на эту должность Булганина. Продолжая работать в должности заместителя министра, он в период XX съезда КПСС вновь получил предложение занять пост министра. Чувствуя ухудшение здоровья, Александр Михайлович отказался в пользу маршала Г.К. Жукова. В 1959 году новый министр, Малиновский, предложил ему возвращение на службу в роли инспектора при министре, где Александр Михайлович и находится сейчас. Вот кратко история.

В дачном поселке «Архангельское» мы без труда нашли домик № 18. Зеленые ворота и калитка. Участок соток 30–40 покрыт девственно белым снегом. Видны кустарники и фруктовые деревья — сливы, груши. Дача каменная, небольшая, светлая и очень приветливая.

Александр Михайлович еще очень крепкий, не толстый, в штатском темно-синем костюме, был очень приветлив и рад. На его открытом добром лице немало морщинок. Волосы с проседью еще очень густо лежали на прямо поднятой голове. Познакомились с его женой Екатериной Васильевной.

В кабинете Александра Михайловича большое окно на юг — вид на Москву-реку. «Как у Юсупова», — заметил я ему в шутку.

В кабинете шкафы и полки с книгами, 1-е издание БСЭ, 2-е издание ее же, «История Великой Отечественной войны», произведения классиков отечественной и переводной литературы украшали стены кабинета.

На письменном столе: рукописи, пишущая машинка.

— Вот написали в Институте марксизма-ленинизма (у Поспелова) и издали 5 томов «Истории Великой Отечественной войны». А толк какой? Очень много архивных материалов не использовали, — говорит А.М. Василевский. — Излагают записки операций, а архив Генерального штаба, документы, мною составленные и оформленные, лежат без движения и даже как следует не систематизированы. Теперь в этом же институте составлен «Краткий исторический обзор Великой Отечественной войны». Ранее меня к консультациям не привлекали, а теперь, вот видите, Поспелов пишет просьбу, чтобы я просмотрел сигнальный экземпляр и дал свои замечания. Я их написал. Так теперь родился ко мне вопросник. Вот он на двух страницах. Совершенно необходимо пересоставление и переиздание «Истории Великой Отечественной войны».

Делу не помог маршал Еременко. Он в своих мемуарах неточен, предвзят и просто необъективен. Приписывает себе замысел Сталинградской операции, а между тем в Генштабе основные мысли и директивы о создании и сосредоточении резервов для этой операции начались еще в августе 1942 года.

Александр Михайлович очень оживился, был весьма рад нашему посещению, особенно Ивану Никифоровичу Рухле. Здесь он более подробно услышал от Рухле историю его работы в роли начальника штаба Сталинградского фронта, разногласия с Маленковым и Жуковым (они обвиняли Рухле в том, что он пропустил немцев к Волге) и последующий арест и отсидку 10 лет.

Очень хорошо отозвался о Тимошенко. Это честный и правдивый человек, хотя и не имеет фундаментального военного образования.

Александр Михайлович собирается писать свои воспоминания. Заглавие что-то вроде «Жизненный путь». Мы подумали, что он мог бы написать свои мысли и под другим, более общественным заглавием.

Просидели два часа, побоялись утомить маршала и ушли очень довольные встречей…»

Маршал Василевский действительно написал воспоминания. Книгу озаглавил так — «Дело всей жизни». А еще была публикация в сборнике «Сталинград: уроки истории». Именно там, ссылаясь на Ставку и Генштаб, маршал пишет, что командование Сталинградским фронтом «явно не справлялось с руководством и организацией боевых действий». Так что откровения бывшего начальника штаба этого фронта генерала Рухле в работе над воспоминаниями о былом, видно, не пригодились Александру Михайловичу. И то сказать, с июня 1942-го он — начальник Генерального штаба, принимал участие в разработке плана наступательной операции под Сталинградом, находился там как представитель Ставки. О том, что начальник штаба фронта Рухле арестован и упрятан на 10 лет в тюрьму —якобы за прорыв немцев к Волге и прочее — Василевский конечно же знал. Как и о том, что летом закрыть коридор в Сталинград, восстановить утерянное положение не смогло и новое руководство — теперь уже двух фронтов, Сталинградского и Донского.

19 августа силами двух армий — б-й и 4-й танковой — немцы начали очередное наступление. Их подвижная группа прорвала оборону к северу от Калача и к 23 августа вышла к Волге…

Ожесточенные бои разгорелись в сталинградском небе. 23 августа до 2000 самолетов противника бомбардировали город. Телефонно-телеграфная связь с Москвой была нарушена, и о прорыве немцев к Волге командование Сталинградским фронтом-докладывало Верховному Главнокомандующему по радио.

На следующий день связь была восстановлена, и утром командующий фронтом и представитель Ставки А.М. Василевский получили такое указание: «У вас имеется достаточно сил, чтобы уничтожить прорвавшегося противника. Соберите авиацию обоих фронтов и навалитесь на прорвавшегося противника. Мобилизуйте бронепоезда и пустите их по круговой железной дороге Сталинграда. Пользуйтесь дымами в изобилии, чтобы запугать врага… Самое главное — не поддаваться панике, не бояться нахального врага и сохранить уверенность в нашем успехе».

А что? Очень даже оригинально. Вывести бронепоезд, который «стоит на запасном пути», и пусть работает — хоть он и с гражданской войны… Да чтоб чадил как следует, чтоб дыму нагонял побольше на «нахального врага»! Немцы нам 2000 самолетов с бомбами на голову, а мы им «дымы в изобилии» для испуга…

Не знаю, воспользовался ли маршал Василевский теми советами сталинградцам или нет — хроника битвы на Волге оснований для оптимизма что-то не дает.

…25 августа Сталинград объявлен на осадном положении.

26 августа заместителем Верховного Главнокомандующего — с освобождением от должности командующего Западным фронтом — назначен генерал Г.К. Жуков. Вскоре он прибыл под Сталинград. Но… 29 августа 4-я танковая армия противника прорвала оборону Юго-Восточного фронта, расколов боевые порядки 64-й и 62-й армий, и по приказу командующего фронтом войска этих армий были отведены на внутренний оборонительный обвод. Создалась угроза прорыва немцев в пределы Сталинграда с юга.

Город горел. Авиация противника господствовала в воздухе. Именно в эти дни на одном из подмосковных аэродромов на очередное переформирование собрались пилоты 434-го истребительного авиаполка. Они прилетели сюда из-под Сталинграда — опытнейшие воздушные бойцы, которых собрал Василий Сталин еще в мае сорок второго.

Полком вообще-то командовал Герой Советского Союза 23-летний майор Иван Клещев. Это его имя назовет в воспоминаниях генеральный авиаконструктор А.С. Яковлев: «Я знаю многих асов: Покрышкина, Кожедуба, Клещева, Лавриненкова, Покрышева и других…» Однако, находясь в непосредственном подчинении инспекции ВВС, руководство 434-м истребительным авиаполком сначала осуществлял заместитель начальника инспекции подполковник Пруцков, а с 13 июля — Василий Сталин.

Как работал этот, один из сильнейших наших авиаполков под Сталинградом? По-разному.

Скажем, с 1 июня по 7 июля 1942 года полком сбито 35 самолетов противника. Много это или мало — за месяц боевой работы? Для сравнения: один вылет под Орлом — в составе эскадрильи во главе с Георгием Зиминым — принес в счет полку сразу 70 вражеских самолетов!

Рентабельность любого хозяйства, известно, определяется и по его затратам. На 35 сбитых машин противника было выпущено 180 эрэсов, 7000 снарядов и 51 750 патронов или 5 эрэсов, 200 снарядов и 1478 патронов на самолет. Согласитесь, это не дымы из трубы паровозной — на страх врагу…

О Сталинградской битве, как, впрочем, и о других, написано много всякого. Автор далек от того, чтобы навязывать читателю какие-то собственные выводы. Буду вполне удовлетворен, если прочитавший просто задумается над некоторыми цифрами и фактами и хотя бы на мгновенье в чем-то усомнится…

Такой вот еще пример — для сравнения — о делах полка, который вскоре перейдет под командование Василия Сталина.

26 июля 1942 года бойцам его был дан приказ прикрывать переправы в районе Калача. И за день полк насбивал, как за весь предыдущий месяц — 34 самолета противника. Понятно, на аэродроме политрабочие засуетились: обобщить опыт, распространить опыт… Тогда появился и групповой портрет летчиков 434-го истребительного. Мне его подарил Герой Советского Союза генерал В.А.Луцкий — он командовал нашим исследовательским Центром.

Владимир Александрович, помню, показывал тогда на снимке: «Вот Иван Клещев, командир полка. Вот Андрей Баклан, он в тот день был ранен, но вернулся на У-2. Вот Володя Микоян, совсем еще мальчишка. А вот Вася Сталин — обнял нашего Котика…»

Пилоты, видно, только что из боя. Расположились у копенки сена — кто лежа, кто присел. Снимок на память о хорошем боевом дне. Сама история!

Еще не было наркомовского приказа № 277, в котором говорилось о знаменах, покрытых позором, о том, что Красную Армию многие проклинают. Еще не вступил в силу призыв «Ни шагу назад!». А пилоты 434-го истребительного авиаполка как стояли, так и стоять будут за родное Отечество — насмерть.

Расскажу об одном из них, кому не суждено было дожить до победы, но кто своей короткой и светлой жизнью приблизил ее.

Владимир, второй по возрасту из пятерых сыновей Анастаса Ивановича Микояна, под Сталинград перелетел вместе со Степаном, своим старшим братом. Степан только что вышел из госпиталя, с ним проблем в отправлении на фронт не было — уже обстрелянный боец, обожженный. А вот Володю решили не пускать: ну какой из парня истребитель, если год назад впервые в небо поднялся! Но он упорно настаивал, писал на имя Василия —г- начальника инспекции ВВС — рапорты. Вот один из них:

«Прошу Вашего разрешения об отправке меня с 434-м истребительным авиационным полком для участия в боевых операциях. К работе в полку считаю себя подготовленным.

Дальнейшие события с отправкой Володи на один из самых тяжелых фронтов — да в какое время! — решались помимо рапорта. Как все это происходило, мне рассказал сам Анастас Иванович, и не только рассказал, а даже описал подробности последней встречи и разговора с сыном.

Помню тот вызов в Кремль. Бюро пропусков у Спасской башни, здание за кремлевской стеной — и вот часовой как-то особенно долго и напряженно всматривается в мое удостоверение личности офицера, прежде чем пропустить в здание с кабинетами. Говорят, при этом контроле не так важно что-то обнаружить — проблема ли сличить человека с его фотоснимком? — главное, определенное время выдержать. Это скорее из области психологической проверки: а вдруг задергаешься…

Дальше все было просто. Нина Ивановна, секретарь председателя Президиума Верховного Совета СССР, впустила меня в кабинет, где я по-военному представился мрачноватому с виду человеку — это и был Микоян, — и без долгих вступлений мы начали беседу.

Антастас Иванович рассказывал, как рвался его сын на фронт. Перед отлетом 434-го истребительного авиаполка Володя нервничал и как-то с возмущением бросил: «Все из-за этой фамилии — Микоян!» На что отец возразил: «А чем она тебе мешает?». Володя популярно объяснил, мол, был бы Ивановым — хоть завтра на фронт, а так нашли отговорку: достаточно в полку одного Микояна — Степана.

— И тогда я ему сказал, — не торопясь, с акцентом Анастас Иванович передавал грустную историю проводов сына на его погибель. — Ты не прав, Володя. Фамилия твоя не должна быть помехой в этом деле. Скажи своему начальству от моего имени, что ты военный летчик и должен быть там, где твои товарищи…

Во время беседы рядом со мной сидел какой-то человек. Я решил, что это тоже один из секретарей или помощников Микояна, но вот полез в боковой карман кителя за блокнотом, чтобы записать рассказ Анастаса Ивановича — и наивность мою как ветром сдуло!

Тот — с виду вполне интеллигентный -- мужик вдруг всем корпусом рванулся в мою сторону и… В первое мгновенье я даже не сообразил, что его так испугало. Потом наконец дошло, и до конца беседы озабоченность, чтобы ненароком еще раз не потревожить охранника, старого человека, уже не покидала меня. Я не лазил больше по карманам, старался даже меньше записывать, словом, не допускал никаких лишних движений.

Уж сколько лет минуло, но восторг мой перед реакцией и натренированностью того помощника-секретаря-охранника, признаюсь, не угасает. Нынче на святую Русь понавезли всяких видов азиатских и иных побоищ — жестоких, человеконенавистнических, — но все те диковинные каратэ, у-шу и др. и пр. меркнут перед обученностью старой гвардии НКВД — свернуть шею любому!

Второй раз в Кремль я входил уже как в родной дом. Анастас Иванович прочитал написанное мною о Володе и, помню, деликатно так — куда там редакторам-вахтерам хрущевско-брежневских эпох! — заметил:

— Я па-ны-маю, щто ви хатэли сказат художественно. — Речь шла о прибытии Володи в полк истребителей, и я, как бы между прочим, сообщал, что бойцы там были не любители молочных напитков, что в горячке боя не задерживалось у них крепкое словцо. — Но зачэм для молодежи писат об этом? — спросил Анастас Иванович и с горечью посетовал на падение нравов нынешнего поколения молодых:_:— Дэвушки в брюках ходат, папироси курат — наш крэмлевский воздух портат…

Э-хе-хе, Анастас Иванович… Какой уж там воздух… Тут как-то рокнролльщики со всех закутков Старого да Нового Света чуть было не съехались на Красную площадь. Московская мэрия', говорят, занималась этим вопросом, решали — разрешить перед могилами старых большевиков потрястись «девушкам в брюках» да мужикам с косичками или не разрешить. Не отважились. Стае Намин закрутил идейку-то, внучок Анастаса Ивановича…

Когда я был у Микояна в Кремле, только что вышла книга его воспоминаний «Дорогой борьбы». Подписав на память свою работу, председатель Президиума Верховного Совета СССР пожал мне на прощанье руку и сказал:

— Асталное памощник паможет…

Думал — писать или не писать? — как-то не вяжется до сих пор: Кремль, можно сказать, святилище русской истории, культуры и… подзаборный мат! Но из песни слова не выкинешь, и я хочу рассказать, как за высокой Кремлевской стеной, как раз напротив мавзолея товарища Ленина, меня обложили матом. Мат вообще-то не так чтобы слишком крепкий был, скорее, даже примитивный: тому специалу — попадись он на аэродроме — я бы десять очков вперед дал! Но, известно, эффект выигрывает от неожиданности…

Итак, Анастас Иванович во вторую нашу встречу упомянул о письме одного красноармейца, который рассказывал, что, будучи пленным, он с товарищами видел, как погиб Володя, и похоронил его. Я, естественно, попросил разрешения ознакомиться с письмом. Микоян распорядился сделать копию, и после аудиенции мне предложили пройти в соседний кабинет. Вот там тот самый мужик — который с виду интеллигент — и врезал по мне короткую очередь:

— Ты какого х… все ищешь здесь? — спросил он.

Ба-а-а… Я, конечно, слышал истории, как моих коллег по журналистике в ЦэКа пороли. Тамошние чиновники могли и кулаками по столу стучать, и с тем же искрометным матом всю беседу провести: в споре, так сказать, рождается истина. За 70 с лишним лет мы, похоже, родили ее, ту истину. Но, повторяю, так неожиданно, да прямо за мавзолеем…

Я тогда хотел объяснить помощнику Микояна: мол, никто не забыт и ничто не забыто, мол, поиски неизвестного солдата…

Тут кабинет прошила очередь пожестче, длиннее и еще откровеннее. Но я все-таки получил копию письма, диспут решил не продолжать и поспешил оставить древний Кремль.

Володя Микоян погиб, по сути, в первом же бою, Почти одновременно с ним в полк к Клещеву прибыло звено девчат из соединения Марины Расковой — Клавдия Блинова, Ольга Шахова, Антонина Лебедева, Клавдия Нечаева. Сначала сбили Нечаеву, потом погиб любимец полка Николай Парфенов. 18 сентября из третьего боевого вылета на прикрытие наших войск в районе станции Котлубань не вернулся и Владимир Микоян.

Вечером того дня командир 434-го истребительного авиаполка Иван Клещев писал боевое донесение: «Прикрывающая группа наших истребителей, которую вел капитан Долгушин, видела, как старший лейтенант Микоян после второй атаки зажег еще самолет противника — Хе-111, который горящим стал падать в трех-четырех километрах южнее деревни Котлубань. Затем прикрывающая группа была атакована истребителями противника.

После окончания воздушного боя все наши самолеты вернулись на свой аэродром, за исключением старшего лейтенанта Микояна Владимира».

Не поднялась рука храброго рубаки Ивана Клещева написать, что летчик Микоян погиб…

Архивные документы 434-го авиаполка, летные книжки оставшихся в живых истребителей скупыми строками фронтовых записей доносят до нас напряжение боев в сталинградском небе.

…17 сентября 1942 года. Майор Степан Микоян вылетал в паре с Клавдией Блиновой. Потом они же ходили на задание в составе звена. В тот день полк уничтожил 7 самолетов противника. Погибла Клава Нечаева.

18 сентября. Полк прикрывал станцию Котлубань и уничтожил 15 вражеских самолетов. Погиб Володя Микоян. Был ранен Коля Шульженко.

19 сентября. Опять Котлубань. Наши сбили 17 самолетов. Не вернулись Марикуца, Кузнецов, Команденко и Клещев. Машину Ивана Клещева подожгли в воздушном бою, он получил сильные ожоги, был ранен, выбросился с парашютом, но на следующий день добрался до своих.

20 сентября истребители 434-го сбили 12 самолетов противника. Не вернулись братья Гарам, Иванов, Трутнев.

21 сентября сбили еще 9 машин. Не вернулся Долгушин.

25 сентября полк прикрывал Котлубань, сопровождал на задание группу штурмовиков, вел разведку войск противника. Василий Сталин вылетал на задание в паре с Николаем Власовым. В тот день было сбито 3 самолета противника. Не вернулся Прокопенко…

Хорошо ли, плохо ли дрался 434-й истребительный — кто вправе судить?..

К октябрю 1942-го от полка почти ничего не оставалось. Василий забрал в инспекцию трех Героев Советского Союза — Долгушина, Гаранина и Баклана. С ними — Степана Микояна. Остальные перелетели в Люберцы, где им предстояло освоить истребитель Як-9, — и снова на фронт.

Полк к концу октября переименовали. За Сталинград ему присвоили звание гвардейского и отныне он будет проходить во всех приказах, как 32-й гвардейский истребительный.

Почти полвека жить боевой славе сталинградцев. Под их знаменем пойдут сыновья фронтовиков, внуки. Полк уцелеет даже в ухарские времена Никиты Хрущева. Но обрушится на страну российская смута, и чиновничьим росчерком пера в знаменитую перестройку навсегда оборвется история сталинградской гвардии. Знамя полка сдадут в музей, пилотов разгонят — кому ныне нужна былая слава, какие-то там боевые традиции… Пустые сантименты…

До деревни Синьковка, где проживал солдат, который написал в Кремль о захоронении Володи Микояна, было совершенно невозможно добраться. Вроде бы и область — Брянская — не тайга, в Европе располагается, и районный центр на карте отыскался. А вот Синьковки — ну нигде нет! Но я решил все-таки ехать: печати почтовых отделений подтверждали, что деревня такая все-таки существует.

Добрался до района. В райвоенкомате подтвердили: да, есть и деревня, и Павел Петроченко, отставной солдат. В плену?.. Да, был в плену. Как добраться до него? А никак. Вокруг брянские леса — и волки воют…

Не знаю, что уж меня подтолкнуло действовать более решительно — может быть, беседы с Микояном и, как мне показалось, пробудившаяся в глазах отца искорка надежды что-то все-таки узнать о сыне, — но через полчаса в мое распоряжение был предоставлен какой-то допотопный шарабан, из которого валил дым, в котором кипела вода, однако четырехтактный мотор работал, вращал все, что ему было положено вращать, и мы катили по дороге с выбоинами, оставшимися, похоже, от бомбежек времен Великой Отечественной войны.

Стоит ли говорить, какой неожиданностью для жителей Синьковки оказался прикативший к ним автотранспорт. А шоковое состояние деда Петроченко при виде военного с красной звездой на шапке и передать невозможно! Как я не пытался объяснить, что явился сюда по делу, можно сказать, святому — поиску неизвестного солдата, — дед заикался, отвечал, словно на допросе, и разговорить его кое-как удалось только с помощью бабки.

Вот что я тогда от него узнал.

Осенью 1942 года, оказавшись в плену, Павел Петроченко с товарищами работал в поле — убирали хлеб. Неожиданно из-за облаков вывалился горящий самолет и устремился на колонну немецкой техники — куда-то тянулись танки, машины противника. Дальше все произошло в считанные секунды: удар самолета по той колонне — и море огня!..

Но Павел Петроченко видел и то, как от удара из кабины краснозвездного «ястребка» выбросило летчика. Первыми к месту его падения подбежали немцы, принялись шарить по карманам, и было слышно, как они кричали: «Микоян сын! Микоян сын!» Петроченко припомнил, что летчик был одет в коричневый кожаный реглан. Эту деталь потом подтвердят Володины братья — Степан и Алексей. Немецкие же солдаты, забрав документы летчика, стали снимать с него и сапоги, и тот реглан, но что-то им не удавалось, и тогда они распорядились закопать русского.

На мой вопрос: — кто еще хоронил летчика? — Петроченко назвал своих товарищей по беде. Среди них были москвичи Громов, Сороковой и полтавчанин Головадченко. Больше он ничего не добавил.

Таков конец жизни одного из пилотов 434-го истребительного авиаполка, рядового неба Владимира Микояна.

О боевой судьбе 18-летнего летчика-истребителя была подготовлена публикация. Но с каким трудом она проходила… Казалось бы, какие во всей этой истории военные государственные тайны? Вся-то судьба героя — школьная парта, год в кабине самолета да несколько боев. Однако не так-то все просто оказалось. Члены редколлегии, помню, крепко засомневались и высказали опасения по поводу эпизода с отправкой Володи на фронт. Он-де выразил отцу недовольство своей фамилией — дело семейное. А вдруг с них спросят: «Куда смотрели? Зачем смуту вносите с фамилией члена Политбюро?..» Я сослался на страницы, написанные самим Анастасом Микояном, где он подробно передавал давний разговор с сыном: «Володя бросил тогда даже более резко: “Проклятая эта фамилия — Микоян!..”» Члены редколлегии покряхтели, побурчали и… отважились! Сохранили текст с «подтекстом» — «если уж сам Анастас Иванович…»

А вот фразу о пленных, о последних мгновениях жизни летчика — один из заместителей главного редактора перечеркнул красным карандашом и публиковать категорически запретил. «Вы знаете, где эти люди? А если они где-нибудь там? Сбежали, как предатели? — сурово вопрошал зам: — Прочитают газету и завтра нам привет пришлют?..»

В газете все знали тайную мечту этого полковника — он спал и во сне видел широкие генеральские лампасы… Так что про плен пришлось все убрать, хотя Петр Петроченко прислал письмо, в котором еще раз подтверждал и фамилии товарищей по плену, и тот памятный случай в своей многострадальной солдатской судьбе.

Однако закончим эту грустноватую главу. Знаю, существует статистика таранов — воздушных, огненных. Своеобразная бухгалтерия для пропагандистов. Что ж, выходит, и таран Володи Микояна следует туда занести — для общего счета.

Шерше ля фам…

И все-таки это было счастливое время. Женщины были легкомысленны, а мужчины предавались любимому занятию — войне…» Такой вот юморок. Долетел он с одной из кинолент издалека — с берегов Сены, от народа, говорят, с шибко веселым нравом. Подобные шутки авторами сценария «Фанфан-тюльпан» отпускались не по поводу последней Великой войны. Хотя, признаем, и наши доморощенные — это самые-то стойкие в мире! — книжники да фарисеи тоже как-то прошляпили на виражах во время оно лихих пилотяг Булочкина, Тучу, Кайсарова с их девическим царством. Помните: «Мы парни бравые, бравые…» из «Небесного тихохода»? Может, та песня об ответственном отношении к доверенной боевой технике и расслабила бдительное административное око? Поди ведь как категорично в отношении прекрасного-то пола было закручено: «А девушки потом!» Впрочем, не случайно. Как первыми успели заметить все те же французы: «Шерше ля фам». Что по-русски звучит не так уж и легкомысленно: «Ищите женщину». Итак, в конце тысяча девятьсот сорок второго года именно это несколько своеобразное обстоятельство предопределило ряд событий, от которых в немалой степени зависела судьба гвардейцев 32-го истребительного авиаполка. В одном из вылетов погиб их командир майор Клещев. В воздушных боях с противником только за полтора года войны 23-летний командир полка Иван Клещев одержал 51 победу! А вот погиб он не от руки врага: в яростных воздушных атаках не нашлось равных Ивану…

Рассказывают, что в канун нового, 1943 года Клещев оказался на одном из полевых аэродромов где-то под Тамбовом. Погода была нелетной — хмурая облачность опустилась едва не до самой земли, но Иван твердо настроился встретить праздник в Москве.

«Лечу! — решительно сказал он. — Меня там ждут…» — и, затолкав за бронеспинку истребителя двух гусей, которых заранее достал в соседней деревушке, запустил мотор, захлопнул фонарь кабины и взлетел. А утром в полк пришел крестьянин и сказал: «Там, в поле, самолет. В кабине летчик и два гуся…» Машина Клещева обледенела и неуправляемая упала…

Много лет пройдет с тех пор. Вспоминая однажды тревожные часы ожидания той давней предновогодней ночи, известная актриса кино Зоя Федорова рассказывала мне о майоре Клещеве и, помню, с грустью заметила: «Хороший был парень Ванечка…» Скажет и с этими простыми словами навсегда унесет с собой тайну двух любящих сердец…

В том же декабре в Химках готовилась к перегону на Северо-Западный фронт группа «лавочкиных». Принимал самолеты комдив Захаров. Осенью сорок первого в горячке отступления, уцелев от расправы скорых на руку трибуналов, он был сослан на восток, спустя год помилован и вот вновь собирал под свои знамена авиадивизию.

По-мальчишески обрадовался Георгий Захаров встрече в те дни с товарищем по испанским событиям кинооператором Кармёном. Но однажды приятель пришел к нему и с ходу ошарашил краткой, но достаточно эмоциональной речью:

— Жора, — сказал он, — я пойду и расстреляю Васю…

Представить, что Кармен готовит покушение на сына Сталина, можно было только в бредовом сне, и Георгий Захаров засмеялся:

— И что нынче за мода пошла: чуть что — расстреляю!..

— Нет, нет, я застрелю Васю, — упрямо повторил Кармен, и по его тревожно бегающим глазам, взволнованному голосу комдив Захаров понял, что приятель не шутит.

— Послушай, Роман, — остановил он его, — ты начнешь палить в Васю, он в тебя. Скажи, что хоть произошло?..

А произошла старая как мир, банальная история, в которой оказалась замешана уже знакомая нам Нина Орлова…

В конце октября сорок второго был задуман фильм о летчиках. Василию предложили стать его военным консультантом. Вот что вспоминает о тех днях Светлана Аллилуева:

«Вскоре были ноябрьские праздники. Приехало много народа. К. Симонов был с Валей Серовой, В.Войтехов с Л. Целиковской, Р. Кармен с женой, известной московской красавицей Ниной, летчики — уж не помню, кто еще.

После шумного застолья начались танцы. Люся (так все звали сорокалетнего А.Л. Каплера. — С.Г.) спросил меня неуверенно: «Вы танцуете фокстрот?» Мне сшили тогда мое первое хорошее платье у хорошей портнихи. Я приколола к нему старую мамину гранатовую брошь, а на ногах были полуботинки без каблуков. Должно быть, я была смешным цыпленком, но Люся заверил меня, что я танцую очень легко, и мне стало так хорошо, так тепло и спокойно с ним рядом! Я чувствовала какое-то необычайное доверие к этому толстому дружелюбному человеку, мне захотелось вдруг положить голову к нему на грудь и закрыть глаза (дочери И.Сталина тогда было 16 лет. — С.Г.).

«Что вы невеселая сегодня?» — спросил он, не задумываясь о том, что услышит в ответ.

И тут я стала, не выпуская его рук и продолжая переступать ногами, говорить обо всем — как мне скучно дома, как неинтересно с братом и родственниками; о том, что сегодня десять лет со дня смерти мамы, а никто не

помнит об этом и говорить об этом не с кем, — все полилось из сердца, а мы все танцевали, все ставили новые пластинки, и никто не обращал на нас внимания…»

Никто, надо полагать, не обратил внимания и на Василия с Ниной. Танцуют да танцуют. Но, если быть совсем откровенным, а развитие событий требует того, то придется кое-что уточнить. Свидания Василия и, по признанию многих, самой красивой женщины Москвы после тех танцев продолжились, и довольно энергично. Правда, не в Зубалово.

Неподалеку от бывшего «Яра», где звучала когда-то соколовская гитара, пели цыгане и кутили московские да петербургские знаменитости, стоит своеобразный по архитектуре дом. Резные стебли растений во всю стену, скульптурная группа застывших коней словно напоминают о чертоге песен, любви… Здесь, в квартире — по совпадению, цыгана же! — летчика-испытателя Павла Федрови и встречался Василий с Ниной.

Так уж повелось в веках: влюбленные ничего, кроме радостного перестука своих сердец, не слышат, ничего-то вокруг, кроме самих себя, не замечают. А опытный глаз киношника-оператора Кармена видел многое. Заметил, не упустил он и без оптических линз, как Василий Сталин и Нина потянулись друг к другу. Не случайно в горячке маузер перезарядил: «Застрелю Васю!»

Обошлось, слава Богу, без патронов. А «телегу» на Василия его отцу Кармен все-таки накатал. Сомнения — тревожить вождя всех народов или как-то обойтись, самому разобраться, — конечно были. Но надежду на успех задуманного поддерживала родственная — в прошлом — связь с Ярославским. Миней Израилевич до недавнего времени был тестем Кармена — он не отказал в просьбе. Письмо Иосифу Сталину передал.

Вождь умел ценить добрые дела. И то сказать, мог ли он не помнить книгу Минея «О товарище Сталине», изданную до войны тиражом в 200 000: «Великий кормчий коммунизма товарищ Сталин стоит на своем боевом посту и зорким взглядом изучает деятельность правительств окружающих нас капиталистических государств…» Не оттого ли автора сего творения с благоговением называли партийной совестью? Особенно если припомнить его любимый жанр в телеграфном ключе: «Слушание вашего дела назначено на такое-то. Немедленно выезжайте в Москву. Емельян Ярославский». Во все-то концы российской республики разлетались его приглашения. И шли процессы…

Эх, и строг был идеологический специалист товарищ Ярославский! Но бывшему зятю он все-таки не отказал.

Как же отреагировал Иосиф Сталин на любовное приключение сына? Как всегда, мудро.

Однажды Василий сидел у Федрови не в лучшем настроении и упрашивал своего старого качинского приятеля Морозова:

— Борис, ну, спой мою любимую. На душе кошки скребут…

Любимой у Василия была песня «Выхожу один я на дорогу». Морозов взял гитару, тронул было тревожные струны, но вдруг послышался решительный стук в дверь, она распахнулась и в квартиру вошел начальник правительственной охраны генерал Власик.

— В чем дело? — спросил Василий.

Власик вытянулся по-военному, холодно произнес:

— Вы арестованы! — и уже чуть мягче, не столь официально добавил: — Василий Иосифович… Вот письмо…

Что за письмо — Василий и не читая догадывался. А существенное было выражено достаточно кратко и ясно стремительным — по всей странице — росчерком отца:

«Верните эту дуру Кармену. Полковника Сталина арестовать на 15 суток. И.Сталин».

Как сказал поэт: «Только утро любви хорошо…» В конце сорок второго Василию особенно были понятны эти слова. В самом деле, угодив на гауптвахту в Алешинские казармы, он добросовестно отсидел там, а вышел — его ждал еще один сюрприз. Приказом батюшки полковника Василия Сталина сняли с должности начальника инспекции ВВС и направили в авиаполк — тот самый, который только что потерял своего командира Ивана Клещева.

Полчок, полчок… Крепко пошерстили его в сталинградском-то небе. Петр Кузнецов, Николай Карначенок, Николай Парфенов, Федор Каюк, Иван Марикуца, Иван Стародуб, Иван Пеший, Николай Гарам, Петр Трутнев, Петр Ходаков, Александр Иванов, Александр Зароднюк, Семен Команденко, Володя Микоян, Александр Александров, Александр Кошелев, Иван Избинский, Александр Анискин, Алексей Хользунов, Иван Голубин… Какие же это были бойцы! Как тщательно собирал их Василий, готовя в начале лета к перелету под Сталинград… И вот почти никого не осталось из прежнего состава. Только Вася Бабков, заместитель командира полка по летной части, да комиссар Стельмашук.

Здесь, на Калининском фронте, 32-й гвардейский доукомплектовали летным составом и включили в боевую работу на Великолукском направлении. Из инспекции Василий уговорил лететь с ним в полк Коробкова, Якушина, Семенова, Баклана, Долгушина, Степана Микояна. Так группой на Як-9 и перебрались вчерашние летчики-инспектора на аэродром Старая Торопа.

— Только приземлились, собрались у землянки, — вспоминал потом Степан Анастасович, — вдруг, откуда ни возьмись, «юнкере»! Зенитки открыли по нему огонь, пара машин из дежурного звена пошла на взлет, а немец спокойно разворачивается и, как на полигоне, пикирует на нас. Уже сброшены бомбы. Каждая, когда летит, кажется, предназначена именно тебе. И хотя боевое крещение под Сталинградом я уже прошел, но, прямо скажу, ничего приятного от той встречи с «юнкерсом» не испытывал. Мгновенье — и с кем-то из пилотов скрылся в землянке.

Когда бомбы отгрохотали, все стихло, я пулей кинулся наверх: «Где Василий?» А Вася — живой, весь в снегу! — вылезает из сугроба сапогами вперед, и мы с минуту стоим молчаливые, растерянные. Все тогда обошлось, осколками только три самолета побило. Эх, и смеялись потом: «Ничего себе, командир полка представился боевому коллективу!»

А полк, между прочим, серьезное и вполне самостоятельное хозяйство. Это своего рода оселок, на котором проверяются профессиональные возможности, командирский талант военного человека. Справится, одолеет полковой барьер — дороги витязю открыты. Но пока — смейся или плачь, но коль ты командир, то отвечай за все, а главное — за морально-боевой дух вверенного тебе коллектива и его готовность одерживать над противником победы.

Что же сохранилось для потомков в архивных документах того времени о настроениях гвардейцев? Ну вот, скажем, послание начальника политотдела дивизии подполковника Корпуснова замполиту 32-го гвардейского Вячеславу Георгиевичу Стельмашуку. В нем говорится, что в 169-м полку «имели место пораженческие высказывания начальника связи полка старшего лейтенанта Геворгяна, который только по настоянию вышестоящего органа был разобран в партийной организации и исключен из партии… Подобные им факты, — отмечал начпо, — говорят о том, что заместители командиров по политчасти настроения людей не знают…»

Нешуточное это дело на войне — пораженческие настроения. Правда, с чего бы в начале сорок третьего-то? Сталинградская битва свершилась, одолели врага и под Ленинградом — блокаду прорвали. Чем Геворгян был недоволен?.. Какие там еще настроения?..

«Предлагаю: вести решительную борьбу и немедленно пресекать распространение различных слухов» — таково было решение начальника политотдела дивизии. Им следовало руководствоваться и командиру полка. А комиссар Стельмашук на подобные документы умел реагировать. Уже через день после вышеупомянутых указаний Вячеслав Георгиевич отправил ночью Корпуснову свое политдонесение, в котором сообщалось, что в 32-м гвардейском истребительном авиаполку «вся ППР (то бишь партполитработа. — С.Г.) была направлена на дальнейшую реализацию на практике приказа НКО № 375 и развитие у летного состава наступательного духа». В то же время комиссар не преминул напомнить своему начальству, что в полку «по-прежнему питанию младшего состава не уделяется внимания вышестоящих органов, несмотря на мои неоднократные требования. Дальнейшее такое состояние питания младшего начсостава может привести к истощению и заболеваниям последних…»

То, что комиссар Стельмашук знал настроение своих людей в отличие от тех, кто допускал в боевых коллективах пораженческие высказывания, свидетельствуют и другие документы. Архивы Великой войны сохранили для истории факты. Например, такой: «В ночь с 3 на 4 января техник по вооружению Юдин и старшина Аникин самовольно ушли в деревню, купили за 1000 рублей одну бутылку самогонки, выпили и в 2 часа ночи явились на аэродром…»

Как же не знал настроения людей комиссар Стельмашук! Все записано: «На последних наложено взыскание, и их поступок осужден».

Да-а, однако 1000 рублей за одну бутылку самогона… Согласитесь, многовато. За сбитый «мессершмитт» летчику выплачивалось 2000 рублей. Значит, мощный истребитель со всеми его приборами, часами, пушками, снарядами — одного бензина на целый колхоз! — стоил лишь две поллитровки. Что-то не сходится. Тут или наши финансисты «шмиттов» слишком дешево ценили, или в деревнях цен не знали.

Впрочем, с этим крестьянством комиссару гвардейского 32-го полка забот на войне и без самогонки хватало. Однажды в боевом коллективе, в целом здоровом и морально устойчивом, имел место один разговор. Политдонесение комиссара сообщает о нем следующее:

«Старшина эскадрильи старший сержант Архипенко В.И., украинец, беспартийный, ранее занимался сельским хозяйством, середняк. В колхозе работал трактористом, в полку с июля 1942 г. У товарища Архипенко имел место разговор о том, что Ленин в начале советского периода указал, что земля принадлежат крестьянам. Это выполнялось до 1929 г. Вслед за этим начался период коллективизации, и настроение крестьянства резко упало. В доказательство этого приводил пример о том, что коллективизированное крестьянство новых западных областей и республик с началом войны с Германией не только нас не поддерживало, но и стреляло по нашим войскам и эвакуируемому населению…»

Что тут говорить! Старшина эскадрильи В.И. Архипенко был явно в чем-то неустойчив. Возможно, классовое чутье подкачало — как-никак середняк в прошлом. Возможно, у старшины партийной зрелости недоставало — не случайно в беспартийных ходил. Так что родился документ в популярном для многих исторических периодов жанре прикрытого доноса: «По этому вопросу предприняты меры по тщательному наблюдению, изучению самого Архипенко…» Просто и ясно.

Для повышения кондиции партполитработы в авиационных частях и подразделениях как в военное, так и в мирное время большое значение имела простая советская песня.

Помните энтузиазм по Хаиту? Вместо крыльев — стальные руки, вместо сердца — пламенный мотор. И так полетели — погудели все выше и выше! Веселенькую программку для Воздушного Флота предложил в 30-х годах товарищ Хаит. В буквальном смысле — по нотам.

Однако тот энтузиазм — по Хаиту — во что он обходился сталинским соколам?

К примеру, 1939 год.

31 марта погиб заместитель командующего ВВС Белорусского военного округа Герой Советского Союза полковник А.А.Губенко.

11 мая в одном самолете разбились Герои Советского Союза комбриг А.К.Серов и майор П.Д.Осипенко.

28 июля погиб Герой Советского Союза комдив В.С. Хользунов.

В сентябре не стало известного летчика-испытателя Т.П. Сузи.

16 сентября погиб дважды Герой Советского Союза майор С.И. Грицевец.

И это только известные всей стране летчики, чьи портреты помещались на газетных страницах в траурных рамках. А сколько было неизвестных…

Еще накануне войны Сталин провел заседание, на котором спросил командующего ВВС П.В. Рычагова об аварийности в Военно-воздушных силах. Павел Васильевич, 30-летний главком, не имевший страха ни перед противником в бою, ни перед гневом начальства, ответил: «Аварийность и будет высокая. Потому что вы нас заставляете летать на гробах…» Сталин покраснел, остановил суровый взор на Рычагове — все замерли. И тогда, выдержав паузу, с известным акцентом он произнес: «Вы не должны были так сказать». Повторил эту фразу еще раз и распорядился: «Заседание закрывается…»

В годы решительной перестройки вместе с выпущенным на волю джинном из старой заплесневелой бутылки вырвалось столько едкой пыли, столько мусора, грязи, что потомкам долгие годы придется разбираться, где во всем этом правда, а где ложь, где искреннее желание понять — кто мы? куда идем? — а где очередной обман с корыстной целью.

«Огонек» как-то предложил читателям мемуары учительницы, в классе у которой учились вместе Тимур Фрунзе и Василий Сталин. Старушка ли запамятовала, литератор ли постарался, но коль мазать дегтем — так от души. И нарисовали одного мальчика (Тимура) ангелом, а другого (Васю) — чертом. У Васи будто и улыбка была мефистофельская, будто он что-то знал или чуть даже сам не соучаствовал в репрессиях Кремля. Масса всяческих эпизодов в «Огоньке» ловко так пристраивается друг за другом, и невольно сокрушаешься по поводу сына Сталина, мол, одного поля ягода. А вот комсомолец Тимур — этот молодец, с него пример брать надо.

Все бы хорошо. И жизнь Тимура Фрунзе, действительно, пример чести и благородства, так не хватающих многим постаревшим его ровесникам. Но вот с сыном-то Сталина Тимур вместе никогда не учился! У них разница в два года была. Василий уже два лейтенантских кубаря носил, пилотировал боевой истребитель, когда Тимур школу только заканчивал…

Таким же образом кто-то запустил «утку» об Иосифе Сталине: будто после того разговора накануне войны с Рычаговым, оставшись не вполне довольным прямотой главкома, вождь распорядился — и Павла Рычагова арестовали. Эта версия и пошла гулять по свету.

Но вот передо мной документы, предоставленные Комитетом государственной безопасности. Арестованный Рычагов — его фото, анкета, протоколы… Ксерокопия скрыла всего лишь один абзац (дело простое: наложил белую полоску на текст — и тайна покрыта мраком). Но тайна та — пребезобразное бесчестие одного из тех, кого на неделю раньше Рычагова арестовали. Именно он — это было в первый же день войны — счел возможным оклеветать Павла Рычагова. Тогда-то его и взяли.

Вместе воевали в Испании, вместе сражались на Халхин-Голе, решали проблемы развития предвоенной авиации. Советские энциклопедии хранят хрестоматийный портрет прославленного героя: твердый взгляд волевого лица, высочайшие награды, ромбы на петлицах. И вот — донос…

Их и расстреляли вместе, может, с разницей лишь в несколько минут. Пытали доносчика на главкома или не пытали — добровольным навет был — кто теперь знает. Строки протокола сохранили его имя. Но дрогнул кто-то в КГБ — не решился раскрыть тайну до конца. Признаюсь, и у самого рука не поднялась написать фамилию того человека. Да, пожалуй, и не это главное. Больше беспокоит совсем другое — очередная подделка истории под новые веяния.

Летом сорок первого арестовали 20 человек. Среди них: заместитель наркома обороны СССР генерал армии К.А.Мерецков; нарком вооружения Б.Л.Ванников; помощник начальника Генерального штаба дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации Я.В. Смушкевич; начальник управления ПВО Герой Советского Союза генерал-полковник Г.М. Штерн; заместитель наркома обороны, командующий войсками Прибалтийского Особого военного округа генерал-полковник А.Д. Локтионов; начальник Военно-воздушной академии генерал-лейтенант Ф.К. Арженухин; заместитель начальника управления ВВС И.Ф. Сакриер; Герой Советского Союза генерал-майор авиации И.И. Проскуров и другие. Арестована была и жена П.В. Рычагова, известная летчица, заместитель командира полка майор М.П.Нестеренко — прямо на летном поле.

Один из крупных специалистов по части пыток Лев Шварцман рассказывал потом, как работал в те времена трудовой коллектив сотрудников Народного комиссариата внутренних дел СССР. 20 человек — участников гражданской войны, видных военных теоретиков, военачальников, героев — в октябре сорок первого расстреляли.

Песенный энтузиазм республики рабочих и крестьян заметно поутих. Марш товарища Хаита со словами о «спокойствии наших границ» оказался совсем неуместным. Слова, сказанные Сталину генералом Рычаговым накануне войны, подтвердились.

Вот передо мной хроника одного месяца работы 32-го гвардейского авиаполка. Полк только что доукомплектовался личным составом и техникой, летчики изучили район боевых действий. Новый командир гвардейцев двадцатилетний летчик-истребитель Василий Сталин рвался в бой. И… началось…

4 января. Не выполнив боевого задания, из полета вернулся старший лейтенант Кошелев. Причина? Тряска мотора.

5 января. Не смогли продолжать полет младшие лейтенанты Гнатенко и Разуванов. На машине одного скрутился гибкий валик, у другого барахлил мотор.

6 января. У старшего лейтенанта Мошина срыв задания — тряска мотора. У лейтенанта Пономаренко — барахлил мотор.

7 января. У капитана Шульженко на самолете отлетел патрубок, у старшего лейтенанта Мошина отвалилась бронеспинка, у старшего лейтенанта Лепина не убралась в полете нога шасси, на самолете младшего лейтенанта Вишнякова оторвался патрубок.

8 января. Вернулся на аэродром лейтенант Шишкин. Задание не выполнял. На машине обнаружена течь топлива из-под пробки бензобака.

14 января. Не смог лететь на задание лейтенант Горшков: в воздухе не убиралась нога шасси.

15 января. То же самое произошло на машине младшего лейтенанта Гнатенко — и он вернулся.

16 января. Срыв боевого вылета у старшего лейтенанта Мошина: тряска мотора.

17 января. На самолете лейтенанта Корначенко тряска мотора. То же самое у младшего лейтенанта Гнатенко.

25 января. Только что вручили гвардейское знамя. Вперед, ребята!.. Сразу три отказа боевой техники: у лейтенанта Пономаренко в двух вылетах «обрезал мотор» и у младшего лейтенанта Вишнякова.

26 января. Задание не выполнил лейтенант Марков. Причина — тряска мотора.

27 января. Не у дел оказался младший лейтенант Барановский. На его машине произошла утечка воды из радиатора мотора.

28 января. У младшего лейтенанта Гнатенко в полете открылся лючок бензобака. Боевое задание тоже сорвалось.

Один только месяц…

Не от этого ли всего в январе сорок третьего и «имели место пораженческие высказывания» старшего лейтенанта Геворгяна? Начпо дивизии подполковник Корпуснов рекомендовал вести решительную борьбу с подобными настроениями, немедленно пресекать распространение различных слухов! Хорошая мысль.

А вот как велась та «решительная борьба», с горечью и неутихающей болью в сердце рассказывают ветераны войны.

Человек удивительной судьбы, Герой Советского Союза Анна Александровна Тимофеева-Егорова воевала на штурмовиках. Мощное вооружение, броня боевой машины позволяли наносить сокрушительные удары по объектам противника. Когда кончались боеприпасы — штурмовики рубили врага винтами. Не случайно немцы называли этот самолет «черной смертью».

Так вот что поведала мне Анна Александровна. В их 805-й штурмовой авиаполк — а дело было тоже в начале сорок третьего — прибыл летчик. Орденов — от плеча до плеча! Только Красного Знамени три — за Хасан, финскую войну, еще один в начале Отечественной заслужил. Тит Кириллович Покровский, или просто Кирилыч, как стали звать его пилоты, по возрасту был старше многих в полку. И никто толком не знал, почему капитана перевели вдруг к ним на должность командира звена — это ведь была лишь первая ступень в иерархии летного опыта и мастерства, если отсчет вести от рядового бойца. Сам Кирилыч по этому поводу разговоров не вел, рассказывал летчикам смешные истории, якобы происходившие с ним, но чаще был замкнут и молчалив.

В полку знали, что командир эскадрильи 136-го скоростного бомбардировочного Тит Покровский 22 июня 1941 года дважды врезался своим бомбардировщиком в строй гитлеровских самолетов и разгонял их, что только за три месяца войны девять раз был сбит, но мужество не покидало летчика. Когда его сбили в девятый раз, самолетов в скоростном бомбардировочном не стало, да и пилотов-то насчитывалось лишь человек пять-шесть. И тогда отправили его в учебно-тренировочный полк для переучивания на новые боевые машины.

Прибыли «скоростники» в УТАП в конце сорок первого, а там новых самолетов и в помине нет. Вот тогда Покровский и разрядился! Что мог сказать простой солдат, бесстрашный и честный? «О чем они там думают — сколько можно летать на этих гробах!» — вот и вся-то фраза, сказанная с болью за наши боевые неудачи. Ведь те скоростные бомбардировщики, на которых летал Тит Покровский, только именовались скоростными. По своим тактико-техническим возможностям они могли соперничать разве что с птеродактилями…

Донос, или, выражаясь туманным и гибким языком застоя, информация, быстро дошла до соответствующих органов. Там ребята не долго разбирались. Приговор был прост и ясен: «Расстрелять!» Но судьба и тогда смилостивилась над пилотом — сохранила ему жизнь: летчики, рискуя быть привлеченными за «коллективку», дружно выступили в защиту своего командира. Они успели написать письмо в Президиум Верховного Совета СССР и отправили его самолетом.

Покровского не расстреляли. Ему даже вернули боевые награды, партбилет, хотя беспрецедентный пример такой справедливости кое-кому показался излишним, и в назидание остальным командира эскадрильи разжаловали едва ли не до рядовых и отправили в другой полк.

В одном из боевых вылетов штурмовик капитана Т.К. Покровского был подбит огнем береговой артиллерии. На глазах Анны Егоровой он вспыхнул факелом, и волны Азовского моря навсегда схоронили верного сына Отечества…

На всю жизнь запомнилось и Герою Советского Союза генерал-лейтенанту авиации Б.Н. Еремину, как однажды он спас от скорого да неправедного суда девятнадцатилетнего летчика-сержанта. Тот летчик взлетел на боевое задание, но выполнять его не стал: после взлета обнаружил, что мотор' истребителя барахлит, и вынужден был вернуться на аэродром.

Тут же пилота окружили специалисты — здоровые мужики с железными кулаками. Сами в бой они никогда не ходили, но почему-то считалось, что без их присутствия в боевом коллективе не обойтись, что без дыхания особиста в затылок летчику-истребителю — ни на вертикалях, ни на виражах никаких побед и ожидать не следует.

Так окружили те молодцы сержанта, и Борис Николаевич, тогда капитан, заместитель командира эскадрильи, стал свидетелем тревожного разговора: не выполнил, мол, боевого приказа, бросил товарищей в бою — стало быть, трус и паникер!.. От таких слов сам воздух, казалось, наэлектризовывался, а два статных молодца с малиновыми петлицами уже услужливо примкнули к юному сержанту, который пытался что-то еще объяснить. Вот тут и вмешался капитан Еремин. «Я слетаю», — сказал он, взлетел, но вскоре вернулся и подтвердил, что мотор на этом самолете действительно не тянет — отказ техники.

— Сколько лет прошло, а передо мной как сейчас стоит тот сержант с глазами, полными слез… — вспоминал генерал Еремин.

А вот письмо Героя Советского Союза Александра Григорьевича Котова, сотоварища Василия Сталина по качинской школе: «В марте наш истребительный авиаполк получил приказ перебазироваться на аэродром Выползово Брянского фронта. Его переводили в состав резервной авиационной группы Верховного Главнокомандующего, командовал которой генерал С.И. Руденко. Перед вылетом командир полка сказал пилотам:

— Аэродром находится вблизи линии фронта. Не исключена встреча с противником, воздушный бой. Так что предупреждаю: в случае малейшей неисправности техники перелет не выполнять. Вернуться назад или садиться на промежуточном аэродроме…

Мы понимали, что не лишняя предосторожность была вызвана и другой причиной: на наших самолетах только что установили 37-миллиметровую пушку, а тогда это составляло определенную секретность. Не случайно поначалу нам не разрешали даже перелетать линию фронта.

В тот раз, помню, я поставил кран шасси «на уборку», а они не убираются. Вернее, было так: начинает убираться левая нога, а следом за ней, не дожидаясь, пока та встанет на замок, пошла «на уборку» и правая. Пошла правая — тогда левая, словно в назидание за спешку, отрабатывает назад — выпадает. И так без конца.

Промучившись несколько минут, я решил вернуться на аэродром, с которого взлетал. Когда приземлился, ко мне подошел заместитель командира дивизии полковник Иванов — он выпускал наш полк на новый аэродром. Помню недовольное, суровое лицо — и сразу крик:

— Почему вернулся?!

Не убираются шасси, товарищ полковник, — ответил я.

Тут он разразился такой площадной бранью, что стоящие рядом вынуждены были отвернуться.

— Трус!.. Боишься лететь на фронт!.. Даю два часа на размышление. Если через два часа не улетишь — под суд трибунала!

Я пытался было что-то возразить, но замкомдив, не выслушав меня, круто повернулся и ушел на КП. До глубины души было обидно слышать такой навет!

— Не волнуйся, Котик, разберемся, — успокоил тогда меня инженер полка Добрин, и мой самолет тут же подняли на козелки.

Попробовали убрать шасси — не вышло: картина повторилась та же, что и в воздухе. Пришлось разбирать гидросистему. И только к вечеру механики, смогли наладить уборку и выпуск шасси боевой машины…»

Через месяц в 42-й истребительный авиаполк поступила телеграмма следующего содержания: «Срочно командируйте опытного летчика в штаб ВВС на совещание к тов. Сталину по вопросу качества нашего истребителя МиГ-3». Выбор пал на Котова.

Так что никак не проходил в боевых полках оптимизм по системе: «а вместо сердца — пламенный мотор». Не только самолетные конструкции и моторы — не устраивало воздушных бойцов и авиационное вооружение. С войны дошла горькая шутка пилотов по поводу скорострельных да маломощных пулеметов «шкас»: вот якобы летит немец на «мессере» и спрашивает: «Иван, а Иван, когда ты своими «шкасами» краску на моем самолете перестанешь портить?..»

Грустный юмор.

Не случайно в ходе боев и проводилось испытание нового вооружения. Осенью сорок второго в полку Шин-каренко проверяли 37-миллиметровую авиационную пушку Шпитального. Член Военного совета Западного фронта Булганин беспокойно подталкивал, торопил: «Время не ждет!..»

«Мы не сразу поняли, что он имел в виду, — вспоминал потом генерал-полковник авиации Шинкаренко. —

Лишь через пару дней, когда меня вызвали в штаб фронта, все стало ясным.

— Некоторые специалисты-оружейники в Москве, — сказал Булганин, — считают, что пушка Шпитального, которую вы испытываете, имеет много недостатков. Вы придерживаетесь иного мнения, о чем я сообщил командующему фронтом. Жуков полагает, что вам виднее. Он предложил послать шифровку товарищу Сталину. Подпишем телеграмму втроем: Жуков Георгий Константинович, я и вы — председатель комиссии по испытанию пушки. Давайте составим предварительный текст.

Я разволновался: подписать такую шифровку — это не шутка!..»

Еще бы. Не надо быть большим дипломатом, чтобы не понять безупречно действующую установку: «Есть мнение…» Но командир полка Шинкаренко проявил тогда поистине дипломатическую гибкость, телеграфируя Верховному Главнокомандующему следующее сообщение: «Пушка весьма эффективна… Однако вооружать ею ЛаГГ-3 нецелесообразно, поскольку этот истребитель по своим летно-тактическим качествам уступает немецким…»

Такое вот закрутил заключение. Как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Впрочем, с овцами вопрос всегда сложнее: их ведь стригут…

О боеспособности своего 32-го истребительного полка Василий Сталин, вчерашний инспектор, вполне мог судить с первых дней работы. Враг не ждал. Воевать надо было, и полк включился в боевые действия сначала на великолукском направлении, а с 10 февраля на Демянском плацдарме, куда были брошены все части дивизии. Здесь немцы сосредоточили большие силы и вклинились в нашу оборону. С аэродрома Заборовье и началась боевая работа 32-го гвардейского авиаполка.

Сохранились записи вылетов Василия Сталина в эти напряженные дни.

Вот десяткой истребителей группа ушла на прикрытие наших войск в район Хмели. В 13 часов 36 минут взлетели Сталин, Герасимов, Якушин, Коробков, Долгушин, Батов, Шишкин, Гнатенко, Луцкий, Хользунов. Задание выполнили. Но при возвращении летчики попали в такой снегопад, что свой аэродром не нашли и сели в Старой Торопе.

Странно читать о сыне Сталина обывательские импровизации. Один уважающий себя весьма крупный авиационный специалист поставил как-то под сомнение сбитый Василием самолет. Маршал заявил в газетном интервью, что и летал-де Василий с няньками. Эх, добро бы рассуждал так дилетант, человек некомпетентный в летных делах — а то ведь летчик! Неужто неизвестно, что истребитель в боевой машине всегда один. Если летят на задание парой, звеном или эскадрильей — так это принятые боевые порядки. В той же паре ведомый — щит ведущего. А опытный ведущий разве бросит в беде своего напарника?

Так кто же здесь нянька?..

26 февраля Сталин вылетал на задание с Ореховым и был тогда ведущим пары. Орехов, что ли, нянька? Да, Владимир Александрович опытный воздушный боец, на него можно было положиться в любой схватке с противником. Но в тот же день Василий летал со Степаном Микояном — и опять ведущим. А Степан-то совсем молодой пилот…

Были боевые вылеты командира истребительного авиаполка Сталина в паре с Власовым, Луцким, Якимовым. А то уходил на задания вообще один. Например, 8 марта, 9 марта 1943 года.

…Напряженность боевой работы все нарастала. В начале марта Василий вылетал на задания почти ежедневно, иной раз делал по три-четыре боевых вылета в день. Об этом рассказывают штабные документы и те же по-литдонесения.

Заместитель командира полка по политической части майор Стельмашук 9 марта сообщал в дивизию следующее:

«С 1 по 7 марта было сделано на сопровождение самолетов Ил-2 в район цели, а так же прикрытие своих войск 227 боевых вылетов, проведено 10 групповых воздушных боев. Сбито 20 самолетов противника, из них ФВ-190–8 самолетов, Ме-109–12 самолетов. Образцы боевой работы показывали летчики-коммунисты:

гв. старший лейтенант Лепин, сбивший 2 самолета Ме-109 гг;

гв. капитан Почечуев, сбивший 1 ФВ-190 и 1 Ме-109 ф;

гв. лейтенант Марков, сбивший 1 ФВ-190 и 1 Ме-109 гг;

гв. младший лейтенант Разуванов, сбивший 2 самолета ФВ-190.

Один самолет ФВ-190 сбит лично гв. полковником Сталиным.

Исключительную отвагу проявил в воздушном бою 5 марта в районе Коломна и западнее коммуны имени Крупской Герой Советского Союза гв. капитан Холодов. Патрулировавшие наши 4 самолета, где старшим был тов. Холодов, встретили до 5 Ме-109 гг и 5 ФВ-190. В завязавшемся неравном бою, видя явное превосходство сил противника, после нескольких атак гв. капитан Холодов таранил Ме-109 гг, сам выбросился на парашюте.

В этом же бою, беря пример со своего командира, гв. капитан Коваль пошел на таран и таранил самолет противника ФВ-190, отрубив ему винтом хвост, сам произвел посадку на р. Ловать; был доставлен в тяжелом состоянии в госпиталь, поломав при посадке ввиду неуправляемости самолета обе руки и ногу. На тараненном немецком самолете ФВ-190 оказался летчик-майор. Таран подтверждают командиры зенитной батареи и летчики Лепин и Макаров…»

Далее майор Стельмашук доносил в политотдел дивизии о делах на земле:

«Заседанием партийной комиссии принято в ряды ВКП(б) — 5 человек.

Выпущен 1 номер стенгазеты.

Вывод: политико-моральное состояние полка хорошее, полк готов выполнять любую задачу».

Комиссар 32-го гвардейского авиаполка, как всегда, был педантичен в своих политдонесениях: два тарана, одна стенгазета, две поломанные руки и одна нога…

Остается добавить, что тот боевой вылет, когда истребителям 32-го гвардейского пришлось таранить противника — дважды в одном бою, — проходил на высоте 200 метров и ниже. Они сошлись с большой группой «мессершмиттов» и «фоккеров». Завязался тяжелый бой. Наши летчики, как видно из политдонесения, стояли насмерть. Два «фоккера» бойцы сбили тараном. Один, горящий от атаки Василия Сталина, упал в районе деревни Семкина Горушка. Там же свое место нашел и «фоккер», сбитый младшим лейтенантом Вишняковым.

Назову всех участников того боевого полета: Холодов, Макаров, Баклан, Коваль, Сталин, Левин, Шульженко, Вишняков. Интересно, кто у кого в той огненной метели был нянькой?!

На Калининском фронте в полку, братском с 32-м гвардейским, ходил в лихие атаки летчик-истребитель Алексей Маресьев. Случайно в запыленных архивных папках мне встретились как-то небольшие, в полтетрадного листа, донесения о результатах одного воздушного боя, а точнее, подтверждения о сбитых самолетах. Вот записка Алексея Маресьева: что произошло, где, когда… Записки всех участников того боя — как то же самое видели они. Сбитый самолет противника засчитывался летчику и по свидетельствам штабов наземных войск или партизан, и после подтверждения постов ВНОС. Случалось, что в процедуре участвовали даже непосредственно пострадавшие. Так, в воздушном бою над Семкиной Горушкой таран Холодова подтвердил… сбитый им немецкий летчик! Не подтвердил бы — Герой Советского Союза Холодов что таранил, что ни таранил. Ничего бы не засчитали ему.

Ну а когда тебя самого сбивали и, допустим, приходилось выбрасываться, Бог весть где, из горящей машины — что тогда? Тоже подтверждения требовались?

Всенепременно. И простого свидетельства очевидцев того, скажем, как ты горел, как взрывался в воздухе вместе с боевой машиной — было совсем недостаточно. Оправданием могла служить только смерть. Только осознанное самоубийство. Девять граммов свинца, пущенные себе в лоб, позволяли полковым писарям подготовить похоронку матери, жене и детям, в которой уже без сомнения можно было утверждать, что ты действительно верный сын Отечества и погиб смертью храбрых.

Не случайно почти все воспоминания людей, оказавшихся в плену, начинаются с этакого извинительного упоминания о потерянном пистолете, скажем, в воздухе во время прыжка с парашютом или что-то в этом роде. Постулат Льва Мехлиса: «У нас нет пленных — есть предатели!»:— доводился политруками до сознания каждого, кто готовился к схватке с врагом. Оправданий быть не могло. А если не застрелился?

А если не застрелился — опять встреча с ЧК, которая, как известно, не дремлет.

…Анна Александровна Тимофеева-Егорова, подбитая зенитным огнем противника, в горящем штурмовике падала неподалеку от Варшавы, на магнушевском плацдарме. Летчики видели взрыв. Как положено, на родину, в деревню Володово Калининской (Тверской) области, ушла похоронка на Анну, было подготовлено и представление ее к званию Героя.

Но Анна Егорова чудом оказалась жива: уже перед самой землей она выбросилась из машины и рванула кольцо тлеющего парашюта…

А потом был фашистский плен. В Кюстринском концлагере, куда попала Егорова, немцы организовали лечебно-экспериментальный пункт. Там пленным прививали различные инфекционные болезни, ампутировали, совершенно здоровые конечности. Работа «экспериментаторов» шла вовсю, но время работало против них.

В конце января сорок пятого танкисты из 5-й ударной армии освободили лагерь. В нем остались только Умирающие да часть врачей из пленных — те, кто успел скрыться от немцев в потайной яме. Анна в это время сидела в карцере, что и спасло ее еще раз.

«Затихли бои под Кюстрином, — писала она, — подоспели тылы, и всем нам, бывшим узникам лагеря, предложили идти в город Ландсберг на проверку. Я идти не могла. Меня посадили на попутную повозку, и солдат привез в отделение контрразведки «Смерш» 32-го стрелкового корпуса 5-й ударной армии.

Десять дней проверяли. Затем, неожиданно для меня, предложили остаться работать в контрразведке, от чего я наотрез отказалась…»

Так несколько строк вместили хронику событий — возвращение к своим. Писать об этом более подробно Анна Александровна не решилась, да ведь в застойные времена и не пропустили бы в книгу воспоминаний ничего подобного. Но как-то в минуту откровенности эта удивительная своей скромностью и мужеством женщина, припомнив муки плена, призналась: «Самое трудное было потом — у наших. В плену били, оскорбляли — было за что: мы для немцев враги. А тут?.. Посадили в «Смерш», приставили солдата с автоматом. Котелок с едой принесут — оскорбляют самыми последними словами. Я не вытерпела и в нервном напряжении бросилась к майору Федорову: «Что же это такое? Советская власть или нет? Если есть за что — расстреливайте!..» На допрос водили по ночам. У меня ноги болели, на второй этаж, в кабинет начальника контрразведки, добиралась почти ползком…»

«Идет война. Воюй смело, храбро, ничего не бойся! Останешься живой, потом тебя ждет казенный дом…» Что и говорить, угадала как-то цыганка судьбу Анны. Тот казенный дом да хлопоты через него — ив войну, и до войны, и после — тысячам выпадали!

А еще говорят, что в жизни все твои взлеты и падения будут зависеть от расположения, состояния звезд при рождении. Под каким знаком родился — так и пойдет. Не по этому ли поводу премудрый Соломон заметил однажды: мы едва можем постичь то, что на земле с трудом понимаем то, что под руками, а что на небесах — кто исследовал?..

Так ли, не так, но вот в судьбе Василия Сталина один знаменательный месяц — март.

19 числа 1921 года Василий родился.

В марте 1940 года он окончил Качинскую школу летчиков и получил первичное воинское звание — лейтенант.

11 марта 1943 года его наградили орденом Александра Невского.

1 марта 1946-го постановлением Совнаркома СССР Василию Сталину присвоено воинское звание генерал-майор авиации.

5 марта 1953 года умер отец Василия.

26 марта 1953 года приказом Министра обороны Василия Сталина уволили из кадров Советской Армии.

19 марта 1962 года смерть Василия.

Если же еще раз обратимся к хронике военных лет, к тому весеннему месяцу, когда в Россию возвращаются жаворонки, заметим, что 5 марта в воздушном бою над Семкиной Горушкой Василий Сталин сбил самолет противника — ФВ-190.

21 марта пятеркой «яков» Василий сопровождал правительственный «дуглас» на участке маршрута Калинин-Москва. Задание с ним выполняли тогда Власов, Бабков, Орехов, Луцкий. Это был последний вылет Василия в компании лихих пилотяг, которых он собрал в полк еще под Сталинградом.

23 марта поступило распоряжение: 32-му истребительному перелететь на подмосковный аэродром Малине. Предстояло укомплектование полка людьми, боевой техникой. 1-й истребительный авиакорпус, в который входил полк Сталина, выводили из боев — начиналась подготовка к Курской битве. Но вместо аэродрома Малино Василий приземлился всем полком на одном из полевых аэродромов.

«Пилотам надо отдохнуть», — принял он командирское решение. И отдохнули…

Выписка из политдонесения о чрезвычайном происшествии в 32-м гвардейском истребительном авиаполку: «…Происшествие произошло при следующих обстоятельствах. В 15.30 группа летного состава, состоящая из командира АП полковника Сталина В.И., Героя Советского Союза подполковника Власова Н, заместителя командира 3 АЭ, Героя Советского Союза капитана Баклан А.Я., заместителя командира 2 АЭ, Героя Советского Союза капитана Котова А.Г., заместителя командира 1 АЭ, Героя Советского Союза Гаранина В.И., командира звена старшего лейтенанта Шишкина А.П., инженера по вооружению полка инженер-капитана Разина Е.И., вышла на реку Селижаровка, находящуюся в 1,5 километра от аэродрома, на рыбную ловлю.

Бросая в воду гранаты и реактивные снаряды, глушили рыбу, собирая ее с берега сачком. Перед бросанием реактивного снаряда инженер-капитан Разин предварительно ставил кольцо капсуля детонатора на максимальное замедление (22 секунды), отворачивал ветрянку, а затем бросал снаряд в воду. Так им лично было брошено 3 реактивных снаряда. Готовясь к броску последнего реактивного снаряда, инженер-капитан Разин вывернул ветрянку — мгновенно произошел взрыв в руке, в результате чего 1 человек был убит, 1 тяжело и 1 легко ранен…»

Такое вот вышло приключение на рыбалке у реки. Легко раненным выпало быть Василию. Осколком реактивного снаряда ему раздробило пятку правой ноги.

Рассказывают, после похорон разбившегося летчика начальство кое-где разрешало психологическую разгрузку танцами — до упаду. Девчата из соседних с аэродромом деревень, не зная причины сих мероприятий, порой спрашивали пилотов: «Что-то давно у вас танцев не было?..»

Василию Сталину психологическую разгрузку после той рыбалки определил отец. Его освободили от командования полком…

Чтобы не возвращаться больше к мартовским событиям, приведу еще один прелюбопытный документ тех лет — из политических донесений.

«2 марта 1943 г. во время осмотра самолета Як-9, принадлежащего командиру 32-го гвардейского истребительного авиаполка гвардии полковнику Сталину В.И. (техник самолета — старший техник-лейтенант Поваренкин), обнаружено в соединении первой тяги от хвоста рулей глубины воткнутое техническое шило, которое заклинивало управление самолета.

Предварительным расследованием выяснилось, что самолет последний полет имел 26.2.43 г., с тех пор на нем производилась работа по проверке шасси и съемка бензобаков… Считаю: совершен акт с диверсионной целью. Необходимо немедленно: для личной охраны гвардии полковника Сталина, штаба полка и самолетов Сталина и капитана Микояна прикомандировать к полку 2-го отделения по 10 человек автоматчиков из внутренних войск НКВД.

Заместитель командира 32 ГИАП по политической части гв. майор Стельмашук».

Это, как указывается в донесении, произошло 2 марта. На следующий же день Василий вылетел на Як-9 патрулировать с Коробковым и Якушиным. Напряжение боевой работы истребителей 32-го гвардейского нарастало. Командиру полка было не до диверсантов.

«Дорога была жисть…»

Очевидно, дела более важные, чем заботы о благоустройстве сына своего Василия, преследовали Иосифа Сталина, если о происшествии на рыбалке с летунами 32-го гвардейского полка он узнал только спустя два месяца.

В марте 1943 года готовилась операция Северо-Кавказского фронта, которой суждено будет остаться в истории минувшей войны памятным воздушным сражением на Кубани. Тогда же вышло постановление ГКО, закладывающее основы для создания в ближайшие годы атомной бомбы. Руководителем проекта из всех предложенных академиков Сталин назвал И.В. Курчатова, человека менее известного и более молодого, полагая, что предложенное дело это станет главным делом его жизни. В апреле на Кенигсберг впервые сбросили фугаску весом пять тонн. В мае провели одну крупную воздушную операцию, готовились ко второй. Еще надо было встретиться с Черчиллем и Рузвельтом — добиться, наконец, от империалистов открытия второго фронта. Да и вообще на лето 1943-го обе воюющие стороны ставили перед собой решительные цели — не за горами была Курская битва.

И все же, узнав о «чепе» на рыбалке, Лаврентий Берия подсуетился, заложил Василия — Сталин проявил внимание к сыну и продиктовал приказ:

«Командующему ВВС Красной Армии маршалу авиации тов. Новикову Приказываю:

1. Немедленно снять с должности командира авиационного полка полковника Сталина В.И. и не давать ему каких-либо командных постов впредь до моего распоряжения.

2. Полку и бывшему командиру полка полковнику Сталину объявить, что полковник Сталин снимается с должности командира полка за пьянство и разгул и за то, что он портит и развращает полк.

3. Исполнение донести.

«Снимается с должности…» Обидно, конечно. Но самое суровое для пилота наказание — отстранение от полетов, от летной работы. Вот это Василия тревожило не меньше приказа. Дело в том, что осколок от ракеты угодил в Василия очень уж неудачно — в пятку. Как теперь быть на взлете, на посадке?.. В кабине истребителя, особенно на этих лобастых «лавочкинах», ногами-то шуровать приходится, как маленьким лебедям из «Лебединого озера»…

Василий лежал в госпитале, торопил время, подгоняя врачей. И ни он, ни отец не знали тогда, что 14 апреля 1943 года не стало Якова Джугашвили.

Маршал Жуков вспоминал, как он однажды спросил Сталина о старшем сыне, о его судьбе. «На этот вопрос он ответил не сразу, — пишет маршал. — Пройдя добрую сотню шагов, сказал каким-то приглушенным голосом:

— Не выбраться Якову из плена. Расстреляют его фашисты. По наведенным справкам, держат они его изолированно от других военнопленных и агитируют за измену Родине.

Чувствовалось, он глубоко переживает за сына. Сидя за столом, И.В. Сталин долго молчал, не притрагиваясь к еде».

Справки «наводили», как утверждает испанская коммунистка Долорес Ибаррури, специальные отряды, или, как бы нынче сказали, омоновцы. Один такой отряд был переброшен через линию фронта и погиб.

А разговор Сталина с Жуковым происходил в марте 1945-го, то есть отец до конца войны не знал — жив ли его сын Яков.

В 1964 году с группой наших и немецких летчиков я совершал этакий пропагандистский полет дружбы по Германской Демократической Республике. Повод для этого был достаточно серьезный. Три наших парня только что получили боевые ордена: летчики Иванчиков и Зиновьев — Красного Знамени, штурман наведения Гуринов — Красной Звезды. С летчиками так недолго просуществовавшей на страже идей мировой революции Национальной народной армии ГДР мы встретились в Берлине. Вечерком познакомились накоротке, отчего Федя Зиновьев утром следующего дня оказался в полном отпаде и отъезд по маршруту пришлось задержать, пока Федю в чувство приводили. Но потом ничего. Полетели!

Было много интересных встреч с рабочими, крестьянами, бывшими генералами и солдатами вермахта. Познакомились мы и с различными достопримечательностями, как тогда писали, братского государства. Побывали в бывшем концлагере Заксенхаузен. Мрачное место. Каменные стены, бараки, проволочный забор под электротоком в 1000 вольт напряжения, крематорий.

Так вот сюда, после нескольких неудавшихся попыток побега, в особое отделение «А», и был помещен старший лейтенант Я. Джугашвили. В плен он попал в самом начале войны, 16 июля 1941 года, под Витебском.

Рассказывают, в лагере, под Борисовом на Березине, в первый же день Якова чуть было не расстреляли. Когда немцы выстроили наших пленных и последовала команда: «Комиссары и евреи, два шага вперед» — Яков остался в строю. Тогда ему приказали: «Выходи! Ты ведь еврей!» Яков Джугашвили ответил: «Ошибаетесь, я не еврей». И кто-то подтвердил: «Это — грузин, сын Сталина…»

Якова уговаривали, пытались склонить к сотрудничеству. Геббельсовская пропаганда заготовила и листовки — своеобразные пропуска для тех, кто сдавался в плен. На одной из листовок фотография, где Джугашвили беседует с немецкими офицерами, и рядом текст: «Предъявитель сего, не желая бессмысленного кровопролития за интересы жидов и комиссаров, оставляет побежденную Красную Армию и переходит на сторону Германских Вооруженных Сил».

Товарищ по несчастью поляк М. Венцлевич в лагере под Любеком не раз беседовал с Яковом и вспоминал, как однажды тот просил передать отцу, Иосифу Сталину — если не придется увидеть своей Родины, — что он никогда ему не изменял.

В архиве Заксенхаузена хранились воспоминания бывшего узника этого лагеря Гарри Науекса. Он свидетельствовал о том, что Яков Джугашвили 14 апреля 1943 года отказался войти в барак и бросился в запретную зону. Раздался выстрел — и пуля сразила пленника. Для того чтобы гибель сына Сталина квалифицировать как «попытку к бегству», охранники бросили его на проволоку с током.

В Национальном архиве США в отделе трофейных документов хранится письмо Г. Гиммлера в министерство иностранных дел. Он пишет: «Дорогой Риббентроп!

Посылаю Вам рапорт об обстоятельствах, при которых военнопленный Яков Джугашвили, сын Сталина, был расстрелян при попытке к бегству из особого блока «А» в Заксенхаузене близ Ораниенбурга. Хайль Гитлер!

Ваш Генрих Гиммлер». Дежурный охранник Конрад Харфих докладывал о случившемся: «Джугашвили пролез через проволоку и оказался на нейтральной полосе. Затем он поставил одну ногу на полосу колючей проволоки и одновременно левой рукой схватился за изолятор. Отпустив его, схватился за Электрический провод. Мгновение он стоял неподвижно с отставленной назад правой ногой, грудью вперед, закричав: «Часовой! Вы же солдат, не будьте трусом, застрелите меня!»

И Конрад Харфих выстрелил.

Есть и заключение о смерти Якова Джугашвили. Врач эсэсовской дивизии «Мертвая голова» подтверждает, что 14 апреля 1943 года он осмотрел пленного и констатировал смерть от выстрела в голову…

Но дошла до нас и такая версия гибели сына Сталина.

До 1944 года Джугашвили находился якобы в плену в Германии, потом был переброшен в итальянский лагерь, откуда совершил побег и добрался до партизан. «Капитан Монти!» — так обращались к Якову его лесные братья. В феврале 1945 года в группе из трех разведчиков он ушел на выполнение боевого задания и не вернулся. Немцы окружили партизан, но живыми в плен они не сдались.

Итальянка Паола Лиесси в том году родила от русского «капитана Монти» сына и назвала его Джорджо. Итальянский журнал «Дженте» утверждал, что мальчик удивительно похож на погибшего русского…

В марте 1943 года не стало еще одного летчика кремлевского подворья — Леонида Хрущева. О его судьбе, последних месяцах боевой работы мне рассказал бывший командир 303-й авиадивизии Герой Советского Союза генерал-майор авиации Г.Н.Захаров.

К Георгию Нефедовичу летчик Хрущев попал сразу после трибунала. Как уж там получилось, кто знает, но он кого-то застрелил в ресторане. Никита Сергеевич, говорят, просил Сталина за сына, на что тот ответил: «Что заработал — то и получай…»

И вот в готовности искупить свою вину — кто за что — в дивизии Захарова собрались штрафники В. Брык, Л. Хрущев, П. Шевцов… Каждый день военная прокуратура запрашивала комдива, как ведут себя проштрафившиеся, тот отвечал: «Хорошо», — но, не удовлетворяясь устным ответом, прокурор требовал: «Нет, вы напишите, напишите…»

«Так воевать или перепиской заниматься с прокуратурой, «Смершем», политуправлениями, НКВД?..» — недоумевал комдив и, отбрасывая в сторону все эти бумажки, на чем пролетарское государство держалось, шел в атаку — чтобы этому самому государству уцелеть.

— Помню, прибыл к нам Леня в бекеше, папахе. Определили мы его в восемнадцатый полк. И началась боевая работа. Хрущева поставили ведомым к лучшему летчику полка Ивану Заморину, который насбивал уже тогда восемнадцать самолетов противника. Леня из бомберов, ему не такто просто было на истребители перейти, и командир полка майор Голубев под разными предлогами старался удерживать его от воздушных боев…

Действительно, у Хрущева был немалый налет на У-2, Р-5, СБ, АР-2. Но ведь это все не истребители. Бомбер, замечу, человек степенный, неторопливый, рассудительный, раздумчивый. Один славный представитель этой летающей братии, Гавриил Никифорович Елецких, как-то нарисовал мне такую картинку:

— Было, — говорит, — нас трое друзей. Каждый — этак по центнеру весом. — Сам Гавриил Никифорович мужчина и сейчас довольно представительный, телосложения богатырского. — Так вот, идем втроем — стена! Все в стороны рассыпаются…

Еще бы, около полтонны на тебя двигается. И в городском парке, на танцплощадке все это производило, безусловно, неотразимое впечатление. В воздушном же бою на первое место выступали качества несколько иного плана. Ну, скажем, так. Идет та стена из трех мужиков по центнеру и вдруг захохотала. «Вы чо, ребята?» —«Смешно шибко». — «А чо?» — «Да три дня назад нам анекдот рассказали — шибко смешно!..»

То есть для бомбера, пока смысл дойдет — дня три-четыре подождать надо. Ребята они неплохие. Но так уж устроены. На истребителе, например, с койки в дежурном звене до высоты полета в 10 000 метров, где, скажем, противник появился, отводится минут пять — со всеми раздумьями. А бомбер, он человек степенный… Помню, на «летающей крепости», нашем ТУ-4, экипаж по тревоге собирался за несколько часов: пока придут, все там проверят, запустят, рассядутся… У них одних стрелков целый табор — и турельный, и хвостовые, и какие-то подшассийные были. А истребитель — он один за всех!

Ну, чтобы еще ясней была разница в видах авиации, такой вот пример. Идет летчик. Его по плечу постучали сзади, он поворачивается и говорит: «Слушаю вас». Это — бомбер, то есть летчик с самолета-бомбардировщика. А вот идет другой. Его — по плечу, он — мгновенно — поворот и хрясь в ухо! Это, конечно, истребитель. Реакция такая выработана.

Я так подробно рассказываю о профессиональных особенностях людей неба, чтобы как-то подвести читателя к простой мысли: каждому — свое.

…Леонид — сын Никиты Сергеевича от первого брака. Ему было два года, когда мать умерла. Пацан подрос, поступил в фабрично-заводское училище, работал слесарем на рентгенозаводе. Потом поступил в школу Гражданского Воздушного Флота. С февраля 1939 года добровольно вступил в РККА. В выпускной аттестации Энгельской военной авиашколы записано: «Тов. Хрущев Л.Н. предан партии Ленина — Сталина… Политически грамотен, идеологически выдержан…» Что еще надо для вступающего в жизнь советского паренька?

Женат был. Одна динамичная, южной красоты девица, успев сняться в каком-то довоенном фильме, познакомилась с летчиком Хрущевым и тут же вышла за него замуж. Тогда это просто было: пошли в ЗАГС и оформили.

А папа Лени Хрущева вернулся со службы и видит такую картину: на диване его сын жмет соки из южной красавицы… Молодые встрепенулись — началось знакомство.

— Я Роза, — с артистизмом в десять баллов представилась невестка будущего генерального секретаря коммунистической партии Советского Союза.

— Как твоя фамилия, Роза? — внимательно разглядывая ее, спросил Никита.

Мило грассируя, красавица произнесла:

— Трейвас…

У Никиты все опустилось. Придя в себя, он с большевистской прямотой влепил невестке вопрос:

— Кем тебе приходится Борис Трейвас, которого мы с Ежовьм расстреляли?

В ответ услышал:

— Это мой дядя…

Семейная идиллия на том и кончилась. Брачное свидетельство Хрущев-старший разорвал. Молодые скрылись на время у друга Леонида. Но папа Хрущев вскоре получил назначение в Киев, так что ребята с накачанными бицепсами отыскали блудного сына и, оторвав его от красавицы, уволокли под белы рученьки к родному батюшке.

Пройдут годы. Роза расцветет, станет эстрадной артисткой, в Кремле будет публику веселить. И вот на одном из концертов в дни приема нашим правительством лидера Китая Чжоу Энь-лая она еще раз встретится с несостоявшимся свекром.

— Ты Роза Трейвас? — узнает он ее.

— Да, я Роза Хрущева, — ответит она и уточнит, как из «маузера» влепит: — Племянница Бориса Трейваса, которого вы с Ежовым расстреляли…

В квартире Розы вскоре побывали добры молодцы все из той же команды — отняли у нее старый паспорт и дали другой, новехонький, где женой Леонида Хрущева она больше не значилась.

К слову, Борис Трейвас работал с Никитой Сергеевичем в Бауманском райкоме партии — заведовал орготделом, потом был выдвинут на должность первого секретаря Калужского района Московской области. Так что единомышленники…

Ну а у Леонида за всю его 25-летнюю жизнь, кроме этого неповиновения батюшке да стрельбы в ресторане, грехов вроде больше и не было. Разве вот за который он получил выговорешник по линии ленинского комсомола.

В годы учебы в школе ГВФ Леонид был комсоргом звена. «В 1940 году за задолженность уплаты членских взносов получил выговор, — честно признался он в своей автобиографии и записал: — Не снят».

С тем выговором или без выговора — это, пожалуй, уже и не столь важно, но 11 марта 1943 года летчик Хрущев на аэродром не вернулся. В составе девятки под командой комэска капитана Мазурова он вылетел на боевое задание в район севернее Жиздры. Предстояло отразить налет бомбардировщиков, не допустив бомбометания по наступающим войскам 16-й армии.

Когда подошли «фоккеры», Заморин и Хрущев вступили в бой. Вскоре Иван сбил одного ФВ-190, а Леонид прикрывал своего ведущего и был атакован вторым «фоккером». Заморин закрутил машину на помощь ведомому. Сверху камнем бросился отбить атаку противника Герой Советского Союза Василий Барсуков. Но самолет Хрущева вдруг сорвался в штопор…

— Он штопорил со взятой на себя ручкой. Так из штопора никогда не выйдешь, — говорил Василий Николаевич. — А парень был артельный, не зазнавался. И в бой рвался — видимо, не терпелось смыть пятно, вину свою…

«Организованные мною самые тщательные поиски с воздуха и через партизан пока не дали результатов, — писал о сыне члену Военного совета Воронежского фронта Хрущеву командующий 1-й воздушной армией генерал-лейтенант авиации Худяков. — В течение месяца мы не теряли надежду на возвращение Вашего сына, но обстоятельства, при которых он не возвратился, и прошедший с того времени срок заставляют нас сделать скорбный вывод, что Ваш сын гвардии старший лейтенант Хрущев Леонид Никитич пал смертью храбрых в воздушном бою против немецких захватчиков.

Первая воздушная армия потеряла молодого талантливого летчика-истребителя, а Вы лишились сына.

Сообщая Вам эту тяжелую весть, прошу принять мое искреннее соболезнование».

С письмом к Хрущеву надо было отправить кого-то из однополчан Леонида. Комдив Захаров снарядил старшего лейтенанта Заморина, с кем Леонид летал. И вот Иван вырядился в парадное, нацепил свой внушительный иконостас боевых наград и отправился к члену Военного совета.

— Знали, кого посылать, — заметил между прочим Никита Хрущев, когда Заморин представился ему, передавая печальное сообщение.

Конечно, как отец, он переживал гибель сына, но заключил философски:

— Да, война требует жертв…

К слову сказать, в личном деле старшего лейтенанта Л.Н. Хрущева о том, что он попал в штрафники, — ни слова, ни полслова.

Спустя годы я обратился к Ивану Заморину по поводу давнего боя, из которого он вернулся без своего ведомого. Толком ведь никто не видел, что произошло с машиной Леонида Хрущева. Заморин на мое письмо не ответил. А вот что рассказали мне — со слов Вячеслава Михайловича Молотова — Феликс Чуев и Евгений Джугашвили.

Летчик Хрущев в штопорящем самолете не разбился, а попал к немцам в плен и стал с ними сотрудничать, агитировать наших бойцов за сдачу врагу. Тогда специально подготовленная группа выкрала сына Хрущева, затем партизаны сообщили об этом в Москву и запросили самолет, чтобы переправить «агитатора» через линию фронта. Из Москвы последовал ответ: «Не будем рисковать жизнью другого летчика, — самолет не дали, а по поводу пойманного распорядились: — Решайте сами…»

Сына Никиты расстреляли.

О том свидетельствует и генерал-полковник И.А. Кузовлев:

«…сын Н.С. Хрущева, Леонид, в 1943 году попал в плен к немцам. По настоятельной просьбе Н.С. Хрущева И.В. Сталин дал согласие на обмен его сына на немецкого военнопленного. Обмен состоялся, но, как установили работники КГБ, когда Л.Н. Хрущев находился в фильтрационном лагере для бывших военнослужащих, в плену он вел себя плохо, работал в интересах гитлеровской Германии. По совокупности совершенных преступлений Л.Н. Хрущев военным трибуналом был осужден и приговорен к расстрелу».

Генерал-полковник И.А. Кузовлев был заместителем начальника Главного управления кадров Министерства обороны СССР, а это, согласитесь, не «мальчик из кулинарного техникума»…

В доме на Лубянке, известном своей революционной крутостью, мне рассказывали, как в годы правления Никиты основательной ревизии подвергались там многие «дела». Беспощадно были подчищены и протоколы допросов советских военнопленных. Не случайно в них остались записи: «изъято… 180 листов», «изъято… 36 листов». Особенно ударную чистку специалисты компетентных органов провели в 1953 и 1954 годах — с восшествием на престол «нашего дорогого Никиты Сергеевича». Что делать, в Кремле любят, чтобы во всем был порядок…

А для Василия Сталина сорок третий год отмечался потерями его верных боевых друзей. Давняя дружба — еще по Каче — связывала его с Николаем Власовым, одним из тех, кто учил Василия летать. Лихой атакующей хватки истребитель, словно самой природой созданный для того, чтобы властвовать в небе, Николай Власов был далек от тех прилипал, которые холуйски виражили вокруг сына Сталина: а вдруг что-то обломится, вдруг Вася к очередной звездочке и лампасам путь сократит…

Преданные Василию друзья были далеки от шкурнических интересов. Десять Героев Советского Союза, бойцы 32-го гвардейского — Котов, Луцкий, Орехов, Тарам, Савельев, Хользунов, Федоров, Анискин, Шишкин, Макаров — не нуждались ни в чьих протекциях. 184 самолета противника, сбитых за один 1943 год, — это и их вклад в боевую работу полка.

Одиннадцатый Герой, Николай Власов, 29 июля на свой аэродром не вернулся. Подробности того дня Василий узнал значительно позже. А тогда в учетную карточку Николая Власова записали: «При перелете с аэродрома Плехановка г. Ленинград пропал без вести. Исключен из списков КА».

Как потом выяснилось, его самолет был сбит огнем зениток противника. Летчик сумел справиться почти с неуправляемой машиной, но при посадке на опушке леса самолет налетел на пень, перевернулся и развалился на части…

Очнулся Николай уже в плену. Отправили его в крепость-тюрьму Вюрцбург. Там летчик придумал план побега: сначала угодить в медпункт, усыпить дежурного врача, затем из соседней комнаты проникнуть через разобранную кирпичную кладку к пленным морякам, переодеться в гражданскую одежду и с ними вместе через уборную, расположенную на первом этаже, выскочить во двор и бежать к стене. Со стены — на дно глубокого рва, из рва по веревке — ив лес. Веревку должен был заранее приготовить и сбросить моряк Владимир Сысоев — он жил за стенами крепости, на лесопильном заводе.

Все шло, как задумано. Николай заранее подготовил несколько отмычек для медпункта, моряки подпилили оконную решетку в уборной, разобрали и на время замаскировали кирпичную кладку. Были готовы и одежда, и продукты для беглецов.

Настал назначенный день. Час ночи. Улучив момент, Николай сыпанул в стакан врача снотворного. Дальше тоже все шло по плану. Но когда рухнула замаскированная штукатуркой стена и моряки готовы были передать летчику одежду, раздался крик, поднялась тревога — очнулся врач.

Однако остановить порыв пленных уже ничто не могло.

— Бежим! — подбадривал товарищей по беде Николай Власов.

А в это время за каменными стенами тюрьмы вспыхнули прожекторы, охранники с собаками окружили всю территорию, Власова схватили…

Только через несколько дней, когда поправился после побоев, Николай вышел из карцера на прогулку. А дальше вот что вспоминает о летчике Власове один из узников той тюрьмы, бывший командующий 16-й армией генерал-лейтенант М.Ф. Лукин:

«Гляжу — уже без орденов. И Золотой Звезды на нем тоже нет. Не сводит глаз с моего окна. Я помахал ему платком, мол, вижу, вижу тебя… Тогда он стал притаптывать землю вокруг камня. Я понял — под камнем он что-то оставил для меня. На прогулке незаметно отодвинул этот камень и поднял его записку.

“Товарищ генерал, вы оказались правы, — писал Николай. — Кто-то предал меня… В земле здесь лежит моя звезда. Возьмите ее! Прошу вас, если вы останетесь живы, отвезите ее на Родину, покажите моим родителям эту звезду и потом передайте кому следует. А пока я жив, еще раз попытаюсь бежать…”

Я спрятал его звезду и домой привез. После войны родители Героя Советского Союза Николая Ивановича Власова приезжали ко мне в Москву, я показал им Золотую Звезду их сына, а потом передал ее в Министерство обороны СССР».

В блоке смерти № 20 в Маутхаузене оказался Николай Власов, и спустя годы о последних его днях вспоминал Иван Васильевич Битюков, когда писал матери летчика Матрене Григорьевне:

«Я не буду описывать все ужасы, которые применяли эсэсовцы по отношению к нам, советским военнопленным офицерам, в большинстве летчикам, так как это повлияет на ваше здоровье, а только напомню, что Николай Иванович был очень худой и в то же время очень спокойный и все время о чем-то думал.

Одеты мы были одинаково, в полосатую дерюгу, вдоль головы гитлеровцы выстригали каждому узнику полосу волос. С рассвета и дотемна стояли мы босыми, без головных уборов. На нас было страшно смотреть. Мы выглядели не людьми, а мощами, обтянутыми сверху кожей. Тела наши покрылись красными пятнами.

Но, несмотря на это, Николай Иванович до конца своей жизни оставался бодрым, часто даже шутил, чем поднимал в каждом из нас моральный дух. Возле него легче становилось другим. “Нет, браток, ты на себя так не должен смотреть, будто с пленом и вся жизнь для тебя кончилась, — говорил каждому «новенькому» Власов. — Ты обязан здесь быть солдатом. Выживем, вернемся, народ с каждого спросит, в каждом разберется. Поймут, какие мы муки вынесли. А пока — держись, чтобы нас и таких, безоружных, денно и нощно боялись. Понимаешь? Чтобы не ты их, а фашисты тебя, военного, страшились…”»

Иван Битюков припомнил, как в минуты крушения надежд, когда силы покидали иного и, не желая ждать смерти от врага, он лез в петлю, летчик Власов останавливал:

— Держись, друг! Держись, родной! Если нет сил, лучше отдай жизнь товарищам, чем ни за грош дарить ее Гитлеру. Придет час, и бросишься на проволоку, чтобы по твоему телу перебрались на волю другие. Слышишь? Очень прошу, друг, продержись еще хоть парочку дней…

Одно время много писали о полковнике Исупове, о восстании блока № 20 в Маутхаузене и побеге заключенных. Чтобы вырваться из того блока, предстояло овладеть пулеметными точками, преодолеть пять рядов колючей проволоки, через которую был пропущен ток высокого напряжения. На 28 января 1945 года назначили восстание, но в ночь на 26-е у Власова выкрали блокнот с фамилиями и адресами замученных узников. Утром около пятидесяти человек немцы вывели на расстрел. Через несколько дней пленным подбросили записку из блока № 19: «Власова и других ваших товарищей уничтожили. Вас ожидает то же. Не ждите, действуйте! Мы поддержим!»

И 20-й блок восстал. Свыше 700 человек ринулись на охрану, овладели пулеметными вышками, прорвались через проволочное ограждение. Дальше известно: немцы уничтожили всех…

Обо всем этом Василий не успел узнать. Пять узников блока № 20 — И. Битюков, В. Украинцев, В. Шепетя, К. Дорофеев и В. Соседко уцелели, в живых остались И. Маракасов и Г. Леонов — товарищи Николая Власова, но долгие годы они молчали. Плен еще установкой расценивался как предательство, и только при Хрущеве чуточку допустили послабление: разрешено было поведать о трагическом былом наших людей, попавших в плен, об их стойкости, несгибаемом мужестве. Василия правда о его друге Николае Власове в живых уже не застала…

Но когда в начале августа 1943 года в воздушном бою сбили Клаву Блинову, Василий об этом узнал.

Клавдия Блинова — одна из оставшихся в живых девчат, которые прибыли в 32-й истребительный авиаполк еще под Сталинградом. Ее и Антонину Лебедеву осенью сорок второго приказом начальника инспекции ВВС отозвали в Люберцы. Там они прошли подготовку по особой программе ведения воздушных боев и дальнейшую боевую работу продолжали в составе 65-го гвардейского. Бои на Демянском, Великолукском направлениях, над Орловским плацдармом летчики двух братских полков вели все вместе, все хорошо знали друг друга. И когда Блинову сбили, весть об этом дошла и до Василия.

Клава попала в плен и вскоре эшелоном была отправлена на запад, в Германию. В товарном вагоне с ней оказалось еще двадцать шесть летчиков. И хотя приказ у немцев был строг — «За попытку к побегу — расстрел!» — все решили бежать.

Прорезав в вагонной двери отверстие, чтобы освободить ее от замка, ночью, на полном ходу поезда пилоты стали выбрасываться в непроглядную темноту.

Это произошло 11 августа.

Клавдия Блинова, воздушные стрелки Сазонов, Рыбалко, летчик-штурмовик Поляков, корректировщик Мурашко собрались впятером, установили направление на восток и пошли к своим…

— У Сазонова вся спина была иссечена осколками — сплошная рана, — вспоминала те давние дни Клавдия Васильевна. — Мне пришлось разорвать свою кофточку и перевязать его. Мурашко ранило в грудь — между ребрами зияла дыра. Словом, все были ранены, но шли. Больше полумесяца шли лесами, болотами, минуя населенные пункты, дороги…

Самыми трудными оказались последние метры пути. Несколько раз при переходе линии фронта сталкивались с дозорами гитлеровцев. При свете ракет попадали под обстрел. После одной из перебежек, когда от немцев уже ушли, Клавдии Блиновой не досчитались. Решили, что убита на нейтральной полосе, и вернулись, чтобы убедиться в своем горестном предположении. Но она только отстала, чуть сбилась в темноте с направления. И снова под пулями, цепляясь за каждую кочку, прячась в каждой ложбинке, они вместе ползли к своим.

Кажется, не было для Клавдии команды более волнующей и радостной, чем та — на одном дыхании: «Стой! Стрелять буду!..» И вот первая беседа в штабе какого-то полка 21-й армии. Первые вопросы, недоверчивая, подозрительная реакция на ответы — должно быть, от прилежно усвоенных уроков классовой бдительности по законам военного времени. Завертелась, заскрежетала машина, куда как безжалостней ломающая людей, чем гитлеровские «эрликоны».

Поначалу каждому из группы Клавдии дали по листу бумаги и заставили писать объяснительную записку. Только потом накормили. Затем под охраной двух автоматчиков повели в штаб армии. Настроение у Блиновой было чудесное: она пела, радовалась, что все выжили, перешли через линию фронта к своим, повторяла, что не сегодня-завтра будет в полку и уж тогда — держись фрицы!..

Клавдия ошиблась. Для тех, кто хоть день побывал в плену, кому со смертельным риском удалось вырваться из-за вражеской колючей проволоки, одной объяснительной записки было совсем недостаточно.

Приведу письмо воздушного стрелка Николая Алексеевича Рыбалко. Всего их было двенадцать — подробных многостраничных писем. Это простое и правдивое слово о войне во сто крат дороже тех «легенд», которыми нам так долго и усердно морочили голову. Я сохраняю его без всяких изменений.

«На спецпроверке с 31 августа 1943 года по 14 сентября 1943 года.

Вроде бы не стоило писать, но это тоже моральная устойчивость советского гражданина, которая удивила наши следственные органы в то время (к слову, оговорка Николая Рыбалко. — С.Г.).

…Меня товарищ привел в хорошо отделанный блиндаж, который был разделен на две части. Вроде штакетника, сверху он был обит досками, во второй половине стоял стол, просто закопанный в землю, а в первой — скамейка, тоже закопанная в землю. Товарищ показал мне, куда садиться на скамейке, а сам зашел во вторую половину блиндажа. “Я — следователь, лейтенант Блинов. Мы будем с вами работать”. Сделал выписку, подал мне, чтобы я прочел. Я прочел. Он предложил расписаться, я с удовольствием это сделал. “А теперь начнем работать”, — достает папиросу, закуривает, затяжки дыма пускает на подписанную мною бумагу — он расходится по блиндажу. Я глотаю дым табачный с жаждой, но стыдно мне было попросить закурить или чинарика (окурок).

Вся проверка началась с раннего моего детства — что мог только помнить. Поздно вечером вошел часовой с ППШ на груди и доложил: “Товарищ лейтенант, прибыл в ваше распоряжение”. Лейтенант подал ему неуклюжую табуретку, часовой сел. Я тогда понял, что следователь боится, чтобы я не напал на него. Часовые менялись, а мы с лейтенантом работали. Он курил цигарку за цигаркой — у меня даже разболелась голова от дыма табака, несмотря на то, что с вечера жаждал покурить. Я подумал, что человек курит, волнуется за свою работу. На дворе стоял рассвет. Лейтенант за ночь переписал 50 страниц бумаги. Предложил мне читать и на каждой странице расписаться. За ночь я думал только одно: утром встречу Клаву, Мурашко, Сазонова, Полякова. Он говорит часовому: “Уведите!” Часовой сразу автомат наизготовку, скомандовал: “Руки назад! Шаг вправо или влево — считаю побег…” Слова часового убили меня. Но волю народа надо выполнять. Часовой меня провел лесом и привел к противотанковому рву, в котором налево и направо было много не дверей, а дверок. И посредине рва ходило три часовых. Один из них открывает дверцу ниши и предлагает мне зайти. Но туда я не зашел, рачком вполз, потому что в нише можно было только сидеть и ноги поджать под грудь, чтобы закрыть дверцу ниши.

Спустя некоторое время в моей нише открывают дверь и подают мне пищу, примерно 300–350 грамм хлеба и кружку кипятка. Я ел хлеб с жадностью, боялся уронить крошку. День провел в нише очень томительно, убеждая себя.

Подошло семь часов вечера, дверка открылась, часовой взял меня, предупреждает теми же предупреждениями и приводит в тот же самый блиндаж, где сидел лейтенант Блинов, который сказал: “Продолжим работать”. Но эту ночь я стал пассивным на вопросы, которые задавал следователь Блинов. Несмотря на то, что я на них мог ответить сразу, я просил время подумать, он не противоречил. И так по 7 сентября 1943 года мы работали: над моим детством и родителями, дедами и прадедами. На следующее утро он говорит: “На, подписывай”. Я говорю: “Прочту, а потом подпишу”. — “А вчерась вы не читали, а просто подписали”. — “Вчерась я был безграмотный, а сегодня окончил ликбез. Чем мне сидеть в нише на сырой земле, то лучше сидеть на скамейке”. Он не стал противоречить моим сказанным словам. “Ваше дело и ваше право”. Я прочел все. Часовой меня довел до моей ниши, мне сразу вручили пайку хлеба и кипяток. За период в семь дней у меня появились вши в голове и в одежде. Начался после семи суток второй этап проверки: это — служба в армии и на фронтах, и попадание в плен — с кем и как, как бежали с плена. “Почему вы выпрыгнули из самолета и бросили экипаж?” Я ответил: “Потому что я увидел через астролюк, что экипаж приготовился прыгать и сорвал фонарь”. “Почему вы не застрелились, вы видели, что вы попадаете в плен к немцам?” — “Посчитал нужным, что страна нуждается и помирать рано, стране нужны люди, но если вам так хочется, то дайте свой пистолет — сейчас не поздно это сделать”. — “Вы говорите, что прыгали из вагона поезда — на какую траву?” — “До травы было далеко. Я прыгал на земляное полотно железной дороги”.

Можно писать очень много вопросов и ответов: шли ночи и дни, а силы наши падали, и нужда загрызала нас.

Не видим мы друг друга. Я думал, что я один здесь остался, остальных товарищей куда-то увезли, но все-таки я неправильно думал. С 12 на 13 сентября 1943 г. в ночь у Клавиного следователя не стало курить, он пришел к моему следователю Блинову и просит курить. Папиросы лежали на столе у Блинова, который предложил: “Закуривай!” Клавин следователь закурил сам, а Блиновыми папиросами угостил меня, я очень был рад. У нас с ним завязался разговор: давно ли я знаю Клаву? Говорит: “Как она могла летать, когда она все время почти плачет? Только и дела, что ее надо успокаивать, ведет себя, как ребенок”. Он сказал: “Завтра-послезавтра мы покончим с вами работу”. Дальше говорит: “Клава требует, чтобы отправить ее в полк. Сейчас у нас эти права отобраны. После нашей проверки вы должны пройти еще спецпроверку в лагере”. Беседа длилась около часа. Клавин следователь ушел. Остался я со своим следователем и часовым. Тов. Блинов предложил продолжить работу и сразу понесся на меня: “Зачем вас сюда немцы прислали — плакать, показывать партбилеты?” Этими словами я был вроде поставлен в тупик. Ночь кончалась. Я передал свое показание, часовой увел меня.

Ночь с 13 на 14 сентября была отрадной. У начальника контрразведки сидел Поляков, сидели Клава, Сазонов, привели и меня. С ходу мне вопрос: “Как вы прыгали с поезда?” — “По ходу поезда справа”. Мне контрвопрос: “А Поляков прыгал слева?..” Затем начальник контрразведки обращается к Клаве и Сазонову: “Все согласны с показанием Рыбалко?” Ответ: “Да”. Тогда начался расспрос у Полякова — на что он упал. Он объяснил — на спину. Следовательно, тов. Поляков прыгал не по ходу движения поезда, а против движения, поэтому была у нашей пятерки путаница.

Вводят Мурашко Виктора, которому задают вопрос: “Как вам удалось сохранить партбилет?” Мурашко ответил: “Дорога была жисть, дорог и партбилет. Не держал в армейском карманчике, а держал за пазухой майки и брючного ремня”.

Этим утром, 14 сентября, пятерка сидела в куче. И ждали с нетерпением отправки. Нам дали пайки хлеба. Мы сидели напротив солнышка и жевали хлеб черный, но вкусный. Мы наблюдали, как наши следователи бегали и метались, по-видимому, готовили документы для нашего отправления. Через некоторое время к нам подошли 4 часовых или карауальных — принесли вещевые мешки, положили возле нас. Затем подошла полуторка, мы сели на машину и поджидали кого-то. Подвели еще двоих, но мы их не знали и в пути-дороге тоже не разговаривали. Мы только в кругу нашей пятерки были. Мы отправились с перегона железной дороги, где была предусмотрена стоянка товаропассажирского поезда. Мы сели в товарный вагон 14 сентября 1943 года. В Москву мы прибыли вечером 17 сентября. Наш караул 4 человека. На перроне Киевского вокзала кричат публике: “Разойдись! Арестованных ведем!” На нас харкали москвичи, кричали: “Предатели!” На наши головы валилась всякая брань. Услышав такие возгласы, нам хотелось побыстрей бежать из Москвы, несмотря на то, что Клава рекомендовала себя москвичкой. Конвоиры ввели нас в метрополитен. Мы сели в вагон. Поезд спешил, и ярко-ослепительный свет вагона сменился темнотой.

Человеческий голод. Он рождает ум и одновременно разбой и налет. В это время Мурашко у наших конвоиров ворует буханку хлеба. А когда мы приехали на станцию Курскую и отправились на Подольск, то в электричке было темно, и буханку хлеба мы поделили между собой и до Подольска его и след простыл. Но караульные кинулись за свои вещмешки и досчитались, что нет одной булки хлеба из вещмешка, который нес Мурашко. На железнодорожной станции Подольска они Мурашко поставили к стенке и хотели расстрелять. Но мы подбежали и стали рядом: “Стреляйте нас всех! Мы съели вашу буханку хлеба!” Со стороны были жители города Подольска. Начали срамить караул. Тогда они опустили автоматы, и мы пошагали по Подольску. Довели до лагеря, нас там не приняли, говорят, что надо пройти санобработку. Конвой повел нас в санобработку. Мы помылись, прожарили свою одежду, расстались со вшами, а затем нам разрешили перейти ворота подольского спецлагеря, на которых висел почтовый ящик. И К-лава тогда подбежала и бросила в него треугольник. Мы спросили: “Кому?” Она ответила: “Домой…”

Нас разместили. Наша жизнь текла в лагере, который держал огромное количество боевой силы, которая могла брать преграды противника. К лагерной жизни и работе мы привыкли. Дни бежали. В разговоре с людьми я узнал, что они находятся здесь уже по году, по 8 месяцев, что и нам так же загорать, как им…»

Но вот в начале октября за Клавдией Блиновой неожиданно прилетел связной самолет, и она простилась с товарищами по беде. Оказалось, что то письмо — из лагеря спецпроверки — она догадалась отправить сразу в родной полк. Спустя некоторое время Клавдия узнает, что вызволить ее из лагеря помог Василий Сталин.

Сам же он после ранения был назначен рядовым летчиком-инструктором 193-го авиаполка. В дни переучивания летного состава 32-го гвардейского на Ла-5 часто бывал в Люберцах. Переучиванием занималась бригада из работников НИИ ВВС. И вот как-то среди них Василий узнал того инженера, который после выпуска из Качинской школы сватал его в испытатели.

«Встретились мы с эмоциональным выражением взаимной приязни, — писал генерал-лейтенант Печенко. — Произошел, помнится, такой шуточный разговор. У Василия на груди был только один орден, две медали, а у меня — четыре ордена и три медали. “Догонять мне вас и догонять!” — смеясь, заметил он. Я ответил в том же тоне: “По возрасту я вдвое старше, так что шансы обогнать меня у вас немалые”».

Что верно, то верно. Шансы у пилота всегда немалые — или грудь в крестах, или голова в кустах. А возраст, замечено, из тех недостатков, которые со временем проходят…

«Считаете, что достоин?»

К началу 1944-го Василий Сталин, похоже, искупил свою вину за весеннюю рыбалку и 16 января приступил к исполнению обязанностей инспектора-летчика по технике пилотирования в 1-м гвардейском истребительном авиакорпусе. Личным указанием командующего ВВС этот корпус был передан в оперативное подчинение 3-й воздушной армии 1-го Прибалтийского фронта. Гвардейцы корпуса прикрывали наши наземные войска, обеспечивали боевые действия штурмовиков, чем содействовали успешному завершению разгрома вражеской группировки в районе Городка. Это было уже на подступах к Витебску.

Однажды Василий добирался до штаба корпуса из Москвы не самолетом, как обычно, а поездом — стояла нелетная погода. Оригинальный получился тот железнодорожный состав: в голове и хвосте его — на платформах — стояли зенитные орудия, в середине — паровоз, а с ним два классных вагона. Двигаться приходилось по дороге, неоднократно взрывавшейся то нашими партизанами, то немцами, когда те отступали. Так что такой вариант состава был вполне оправдан. А подготовили поезд для Главного маршала авиации А.А. Новикова, к которому Василий и пристроился по пути. С Новиковым на фронт направлялся главный штурман ВВС генерал Б.В. Стерлигов, который потом вспоминал:

«Вошли мы в вагон и скоро, по примеру Главного маршала, разошлись по своим купе на отдых. Вдруг ко мне постучались.

— Войдите, — сказал я, и в дверях показался небольшого роста рыжеватый полковник в авиационной форме, в котором я сразу узнал сына Сталина — Василия.

Я откровенно изумился его появлению, так как на перроне в Москве при отправке нашего эшелона Василия не видел.

— Разрешите, генерал, скоротать с вами время? — спросил полковник, и тут же вслед за ним в купе протиснулся какой-то грузин в форме лейтенанта.

Василий распорядился:

— Коба, сообрази…

Коба исчез, но скоро появился с водкой и закуской.

После двух-трех рюмок мы разговорились. Василий посетовал на отца за свой арест на слишком большой срок, но потом примирительно, как-то по-мальчишески, заключил:

— Ничего, я ему еще покажу!

Тащились мы медленно. В окно вагона хоть не смотри — ни одного целого здания, все мосты взорваны — заменены временными военно-инженерными сооружениями, в окрестностях безлюдно… И я невольно припомнил, как мы проводили инспекцию авиачастей Белорусского военного округа летом 1932-го…»

Генерал Стерлигов в 70-х годах завершил рукопись своих воспоминаний. Немало в ней было откровений флаг-штурмана ВВС, но существующие запреты и ограничения для массовой литературы свели на нет его работу, и рукопись, по сути, рассыпалась. Масса различных инстанций свято блюли непорочность системы — к тому времени уже развитого застоя, — так что авторам мемуаров сопротивляться было бессмысленно.

Мне довелось читать перечеркнутые страницы штурманской рукописи, и несколько эпизодов я выписал для себя.

Так вот, Стерлигов рассказывает Василию о Валерии Чкалове:

«Мы получили приказ произвести детальную проверку авиачастей ВВС Белорусского военного округа, имеющих самую высокую аварийность. Все, конечно, догадывались, с чем она связана. Командующий ВВС этого округа Кушаков требовал от подчиненных выполнения учебно-боевых задач в любую погоду, независимо от времени суток. Он часто поднимал эскадрильи по тревоге и в плохую погоду, и ночью. На первый взгляд, получалось все ладно: в частях высокая боевая готовность. Но руководство авиацией округа старалось умалчивать, за счет чего она добывалась.

Инспекцию — а в нее вошли Алексеевский, Жигалов, Юмашев, Чкалов и я — возглавлял только что назначенный заместитель начальника ВВС РККА Наумов, бывший командир одного из стрелковых корпусов. Ранним утром, помню, мы прилетели в Смоленск. Приземлились на окружном аэродроме, вышли из самолета и тут — своим глазам не поверили! — командующий Кушаков сел в автомашину и демонстративно укатил с летного поля.

Мы сразу же начали проверку по всем специальностям. На разбор результатов инспекции Кушаков тоже не соизволил явиться. Так что на следующий день его сняли с должности.

После окончания проверки, а длилась она довольно долго, Наумов распорядился провести для летчиков показательный воздушный бой: Юмашев на Р-5 и Чкалов на И-3. Вся бригада вышла на летное поле и, затаив дыхание, следила за великолепной техникой пилотирования классных летчиков. Чкалов не был столь популярен, как после сталинских маршрутов. Всеобщее восхищение тогда вызывало мастерство Юмашева. Он ухитрился на бомбардировщике зайти в хвост истребителю Чкалова! Раздосадованный, по окончании боя Чкалов принялся чудить — пикировать прямо на группу людей, стоящих на аэродроме. Наумов вполголоса спросил у меня:

— Как ты думаешь, Борис Васильевич, не нарушает ли Чкалов летную дисциплину?

Тут стоявший рядом заместитель командира бригады по политчасти Лисянский съязвил:

— У нас в бригаде за такие художества сажают под арест.

Наумов сердито оборвал его:

— Сначала научитесь летать, как Юмашев и Чкалов. Однако вечером у Наумова состоялся серьезный раз-говор с Чкаловым.

Еще один инцидент произошел в Брянске. Чкалов откровенно не любил штабных работников с ромбами в петлицах — «ромбистов», как он их называл. Наумову же пришло в голову проверить штабных командиров в полете на ориентировку. Чкалову досталось лететь с начальником штаба Андреевым. Когда я давал задание, то видел, как у Валерия Павловича загорелись глаза. Ну, думаю, затеял что-то… И точно: самолет взлетел и сразу же исчез за ангарами. Чкалов ушел на бреющем полете.

Минуло время. Уже истек срок возвращения Чкалова, а его все нет. Начало смеркаться. На летном поле выложили ночной старт. Наумов волновался, то и дело спрашивал — что могло случиться. Наконец раздался нарастающий гул, и из-за крыш ангара выскочил самолет с зажженными бортовыми огнями. Когда мотор умолк, мы издали услышали крики спорящих Чкалова и Андреева.

На разборе полета выяснилось, что после старта Чкалов больше часа ходил на бреющем полете по оврагам и долинам, часто меняя направление. Затем коротко спросил Андреева:

— Где находимся? Андреев растерянно ответил:

— Не знаю…

— И я не знаю! — сказал Чкалов.

Долететь, конечно, долетели. И Наумов попросил меня оценить действия экипажа. Весь вид его говорил о том, что виновным несдобровать. Но, обрадованный благополучным исходом возможного происшествия, я заметил Наумову, что победителей не судят. В самом деле, Чкалов показал умение восстанавливать потерянную ориентировку. Андреев же был помилован по справедливости: вряд ли кто смог бы не потеряться в таком полете…»

Василий, притихнув, слушал рассказы главного штурмана о Чкалове. Он с детства знал Валерия Павловича, а кто из мальчишек 30-х годов не мечтал походить на этого летчика!

О первой встрече Васи с прославленным чкаловским экипажем мне рассказал генерал Г.Ф. Байдуков. Мы тогда готовили предисловие к переизданию воспоминаний А.В.Белякова, и Георгий Филиппович, указав на некоторые неточности первой книги своего штурмана, припомнил откровенную, порой жесткую прозу тех прогремевших на весь мир маршрутов их экипажа. Рассказал и о встречах со Сталиным. Приведу один эпизод — по записи:

«После срыва в 1934 году полета через Северный полюс Леваневский получил разрешение на покупку самолета в Америке. Я отказался лететь. Сталин тогда разозлился и приказал наказать меня. Наказали просто — отчислили из академии Жуковского. Все смотрели на молодого человека, как на дурака: в Америку не хочет ехать! А я считал, что такая поездка нам не нужна, и сказал Сталину:

— Нет лучше самолета АНТ-25!

— Почему вы так думаете? — спросил Сталин.

— У нас в ЦАГИ есть «брехунок» — это информационный бюллетень. Американцы — любители рекламы, и то не дают в нем ничего равного нашему АНТ-25. Удачный планер, мотор — Микулина. Ничего похожего у американцев нет…

И все же Леваневский с Левченко полетели. Леваневский, конечно, другое дело. Он спас американского летчика, его ждала Америка…

Я пришел в академию, откуда меня уже отчислили, и Тодорский, начальник академии, говорит:

— Не я тебя выгонял — Алкснис. Вот и иди к нему. Три раза я ходил к Алкснису — не принимал. Нако-нец, состоялся разговор, и вот начальник ВВС заключил:

— Вы обгадили наш авиационный авторитет. Леваневский обозвал Туполева вредителем! Черное пятно надо смыть. Бросайте учебу и доводите свой самолет…

В академию я поступал на инженерный факультет. Было 12 человек на место: с 3-го и 4-го курсов институтов туда шли. Алкснис требовал, чтоб летчики поступали на командный факультет. Но летчику-испытателю, я считал, нужны инженерные знания.

Учебу мне, конечно, пришлось отставить. И вот на заводе в Филях, где позже немцы построят свой «юнкере», мы доводим АНТ-25: разобрались с масляной системой, доработали дренажи — водяные, масляные, радиатор. Расчет-то машины был, конечно, не для полетов над полюсом. Завершив работу, докладываю Алкснису:

— В полет АНТ-25 готов.

— Какой полет?

— Через полюс. Штурман Беляков готов, я в облаках хорошо пилотирую. Нам нужен еще один летчик.

— Я вам не сваха, — ответил Алкснис. — Выбирайте себе невесту сами да так, чтобы прожить до конца века…

Мы нашли «невесту». И состоялся наш полет с Чкаловым по так называемому «сталинскому маршруту» — планировали до Камчатки, прошли больше.

После этого мы решили, что теперь герои и нам разрешат лететь через Северный полюс. Но Политбюро молчало. Тогда Калинин и Жданов предложили:

— Поезжайте в Сочи, к Сталину…»

Дальше, пожалуй, послушаем, как рассказывал о встрече со Сталиным и о том деловом разговоре Александр Васильевич Беляков:

«Нам был предоставлен отдых на юге, и мы поехали с женами в санаторий. В соседнем санатории отдыхал и Михаил Иванович Калинин. В один из дней от него явился посыльный с сообщением, что Сталин приглашает Чкалова и его экипаж приехать к нему на обед.

В назначенный час Калинин заехал за нами, и мы с женами тронулись в путь. Чем ближе подъезжали к даче, где отдыхал Сталин, тем больше росло волнение.

К этому примешивалось и другое: каждый надеялся, что, может быть, удастся в подходящий момент повторить нашу просьбу о перелете в Америку.

Сталин встретил в саду. С ним был Жданов. Осмотрев сад, все направились к обеденному столу. Чкалов по пути завел со Сталиным разговор о событиях в Испании, стал просить, чтобы его послали туда в качестве добровольца, мол, все признают, что он мастерски владеет самолетом и знает столько маневров, которые ни одним наставлением не предусмотрены. Валерий Павлович говорил, что он осмотрителен и внимателен в воздухе, что наверняка обнаружит противника первым, а это принесет победу. Почему же ему и не поехать бы в Испанию?

Сталин слушал Чкалова с явным сочувствием, но ответил, что для него есть другое задание: в конце 1936 года предстоит перегнать самолет АНТ-25 во Францию на международную выставку и там демонстрировать нашу машину — пусть европейцы подивятся результатам советской авиационной промышленности.

Длинный обеденный стол едва уместил всех приехавших. Сталин за обедом в непринужденном разговоре рассказывал нам, как он при царской власти шесть раз был в ссылках, как бежал из Сибири. Постепенно разговор перешел на тему дня — о полете нашего экипажа из Москвы на остров Удд. Чкалов посчитал, что наступило время поговорить и о дальнейших делах. Тогда он встал и в обстоятельной форме, обоснованно изложил Сталину просьбу — разрешить нам в будущем году полет через Северный полюс в Америку.

Сталин выслушал внимательно, но как-то по-дружески стал отговаривать от затеи и не соглашаться. Он ссылался на то, что самолет одномоторный, что мы не знаем, какую погоду встретит экипаж в центре Арктики.

Тогда Чкалов, ища поддержки, торжественно и проникновенно обратился к нам:

— Саша, Егор! Давайте попросим товарища Сталина еще раз!

Мы встали и хором поддержали просьбу. Но Сталин ее отклонил.

После обеда завели патефон, танцевали, пели. Сталин выбирал пластинки, подпевал нам. О перелете в Америку так и не удалось договориться…»

Так же приблизительно припомнил ту встречу и Георгий Филиппович — Егор:

«Сталин принял нас с семьями на даче, под Мацестой. Солдатская обстановка, соломенный матрац на койке…

Он в те дни ждал высадки на льдины полюса Папанина: “Надо знать изотерму и изобары. Без прогноза погоды лететь нельзя!”

Ничего не получилось с нашей задумкой. Тогда, мне помнится, мы познакомились и с Васей Сталиным. Он очень внимательно слушал наши рассказы о полетах. Была и Светлана…»

Да, памятный 1935-ый. 1 мая Василий на традиционном параде войск Московского гарнизона, неподалеку от Мавзолея, где стоит отец. Дядя Клим привел к присяге курсантов и красноармейцев, выразив уверенность, что они будут с честью носить оружие, врученное им рабочими и крестьянами. Зазвучали фанфары, и по команде войска двинулись торжественным маршем.

С развевающимися знаменами на Красную площадь со стороны Исторического музея выезжают эскадроны конницы. Их сменяют пулеметные тачанки, батареи на конной тяге. Сердце Василия от гордости за Красную Армию стучит учащенно — он твердо решил стать военным, правда, не знает точно, кем именно — кавалеристом или летчиком. На манеже ему уже доверили прыгать через барьеры. Вместе с ним конным спортом занялись Тимка Фрунзе, Степка, Володя Микояны. Развивая в себе смелость, хорошую реакцию, Василий увлекся и боксом. Тренерами были первые перчатки страны — Виктор Михайлов, Андрей Тимошин.

И все же Василия больше влекло к быстрокрылым машинам. Он представлял, как сидит в кабине большого воздушного корабля или истребителя и ведет его над Москвой, над Красной площадью — как Чкалов…

В первомайском параде тридцать пятого года участвовало 600 самолетов отечественного производства. Открыл тот воздушный парад восьмимоторный исполин «Максим Горький». Затем прошли бомбардировщики ТБ-3, разведчики Р-5, маневренные истребители И-15. Но всех москвичей изумила пятерка самолетов, которые провел над площадью летчик-испытатель Валерий Чкалов. Эти самолеты примерно на сто километров превышали скорость истребителей, находившихся на вооружении зарубежных армий. Знаменитые И-16 — «ишачки» — они верно послужат нашим пилотам в схватках с противником. До поры до времени…

На следующий день Василий приехал с отцом на московский Центральный аэродром. С ними были Ворошилов, Орджоникидзе, Чубарь. Они подошли к И-16, поздоровались со стоявшим у крыла самолета Чкаловым. Валерий Павлович показал над аэродромом высший пилотаж, и Василий снова был в плену у захватывающей дух боевой техники…

Словом, сама жизнь, неподдельный энтузиазм того времени привели сына Сталина к летному полю.

Василия курсанты любили. Как старшина, он был требовательным, но справедливым, а в повседневной жизни добрым и отзывчивым человеком. Отец ему никогда ничего не присылал, но иной раз приходили посылки от Ворошилова и Молотова. Василий тогда распечатывал их при всех и делил содержимое поровну — будь тут 20 человек или 100.

В Качинскую школу пилотов Василий поступил 21 ноября 1938 года, а вскоре пришло сообщение, что погиб любимец народа комбриг Чкалов. Уходили из жизни кумиры 30-х годов, их место занимали другие. Но всегда ими оставались люди мужественные и бесстрашные — покорители суровых стихий…

О работе инспектора авиационного корпуса рассказывать особенно нечего. Для Василия Сталина это был своего рода контрольный рубеж, подготовка к командованию дивизией. Участники событий тех давних лет свидетельствуют, что Василий, как инспектор, много помогал в комплектовании соединения летно-техническим составом, самолетами, горючими и смазочными материалами и даже в делах продовольственно-вещевой службы — обмундированием, питанием.

А командир 1-го гвардейского истребительного авиакорпуса генерал Белецкий оценивает полковника В.Сталина в те дни таким вот образом.

«В должности инспектора-летчика авиакорпуса с января 1944 года. За это время он проявил себя весьма энергичным, подвижным и инициативным командиром. Сразу же по прибытии в корпус включился в боевую работу частей корпуса.

Во время проведения операций на Витебском и Полоцком направлениях — в январе-феврале 1944 года — и Идрицком направлении в марте 1944 года — часто находился непосредственно на ВПУ командира корпуса, руководил воздушными боями истребителей, анализировал и разбирал бои с летным составом частей.

Провел большую работу по проверке техники пилотирования у летчиков корпуса.

Обладает отличной техникой пилотирования, летное дело любит. По прибытии в корпус на должность инспектора в течение трех дней изучил и самостоятельно вылетел на самолете Ла-5, до этого летал на самолетах типа «як».

Тактически грамотен, боевую работу авиационных полков и дивизии может организовать хорошо.

С людьми работать умеет, но иногда проявляет излишнюю горячность, вспыльчивость.

Принимает активное участие в партийно-политической работе, является членом парткомиссии корпуса. Лично дисциплинирован, исполнителен, обладает хорошими командирскими качествами. Пользуется авторитетом у личного состава корпуса.

Занимаемой должности соответствует, достоин выдвижения на должность командира истребительной авиационной дивизии».

18 мая 1944 года согласно приказу Главного маршала авиации Новикова с 12 часов 00 минут полковник В. Сталин вступил в командование 3-й гвардейской истребительной авиадивизией.

Поднаторевшие в свое время на «проблемах» партийной печати специалы нынче ринулись судить да рядить о делах армейских. С какой ноги марш начинать не ведают, а туда же — о стратегии рассуждать, о военных операциях судить — кто прав, кто виноват. А когда речь о Сталине и его сыне Василии заходит — тут ни логики в рассуждениях, ни простого здравого смысла. Одно талдычат: папаша продвигал, папаша сынишке карьеру делал…

Но вот одна деталь, о которой почему-то помалкивают, когда речь заходит о полковнике Сталине. Командование дивизией Василий принял, когда у него был налет 3105 часов! Он летал на всех типах истребительной авиации, состоящей на вооружении нашей армии, на многих бомбардировщиках. А еще на штурмовиках, на американских да английских боевых машинах.

И все равно папаша толкал! Не мог этот Василий в 23 года командовать дивизией…

Конечно, конечно. 17-летнему А.Гайдару, будущему писателю, который запишет в своем дневнике: «Снились люди, убитые мною в детстве…» — было доступно командовать полком в четыре тысячи человек. Сам Тухачевский подписал его назначение на боевой участок, куда кроме полка входило еще несколько батальонов. И Аркадий Гайдар — уже командующий войсками! — рубит, режет и расстреливает восставших тамбовских крестьян.

А сам Тухачевский, лейб-гвардии поручик, красавец-барин? Не он ли в 25 годков принял жезл командарма? Ну, конечно, конечно, тут полководческий талант плюс «марксистские формулы».

А Иероним Уборевич, в 22 года командовавший дивизией, а в 23 — армией? Герой подавления антоновщины. А фармацевт Иона Якир, он же 23-летний начальник дивизии? А Эйдеман — начальник Особой дивизии в 23 года? А юная комиссарша Лариса Рейснер, перед которой дрогнули матросы целой флотилии?

Могут сказать, что все то было в гражданскую войну. «Красные дьяволята» шли косяками, и сам народ выдвигал своих героев. Да уж…

В знаменитом «поезде Троцкого» всю гражданскую в качестве особоуполномоченного по делам промышленности провел некто Яков Шатуновский, старый социал-демократ, большевик. Его жена Лидия Шатуновская написала книгу воспоминаний «Жизнь в Кремле», издала ее в Нью-Йорке и вот сообщает в ней еще об одной героине гражданской бойни: «Однажды Троцкий сказал моему мужу: “Товарищ Шатуновский! Нина (16-летняя дочь Троцкого) просится на фронт. Туда я ее, конечно, не пущу. Возьмите ее к себе в секретарши, распорядитесь выдать ей военное обмундирование, и пусть она думает, что воюет на фронте”. “Хорошо, Лев Давидович”, — ответил покорно мой муж, и так и прослужила дочь Троцкого всю гражданскую войну в секретарях у моего мужа».

Народ, конечно, должен знать своих героев. Так что запомним еще одно имя в истории святой Руси: Нина Львовна Бронштейн…

А Василий Сталин — ну, какой он герой! Бабник, выпивоха. Да и генерал липовый. Вот, скажем, генерал-полковник Чурбанов или генерал от КГБ Шелепин — это генералы! Профессиональные работники ленинского комсомола, мужи идейные, выдержанные на первоисточниках марксизма — не фунт изюма…

Были ли прецеденты столь стремительного служебного роста, как у названных выше генералов, среди воздушных бойцов? Конечно были.

Например, А.К. Серов в 1938 году был старшим лейтенантом, командиром эскадрильи, а через год он уже комбриг, начальник Главной летной инспекции ВВС РККА. В.С. Хользунов в 1936 году капитан, командир эскадрильи, а в 1937-м — командующий армией особого назначения. А.А. Губенко в 1936 году был старшим лейтенантом, командиром звена, а в 1938-м — полковник, заместитель командующего ВВС округа. Г.Н. Захаров в 1938 году командир звена, старший лейтенант, а в 1939 году — командующий ВВС округа. Георгий Нефедович в кабинет наркома обороны вошел старлеем, а вышел полковником. Г.П.Кравченко в 1937 году был капитаном, а в 1941-м — генерал-лейтенантом, тоже командующим ВВС округа. П.В. Рычагов в 1937-м — старший лейтенант, командир звена, а в 1940-м — генерал-лейтенант, начальник ВВС РККА. Да и у авиационных штурманов таких примеров много. Вот Р.М. Прокофьев в 1937 году был штурманом эскадрильи, а на следующий год он уже флаг-штурман ВВС.

А Василий Сталин был и младшим летчиком, и рядовым инспектором-летчиком, и летчиком-инструктором. По поводу его лампасов и суесловить стыдно. На генеральское-то звание он имел право рассчитывать — согласно занимаемой должности — весной 1944 года! Но прошел еще год войны, закончилась вторая мировая. Под хорошее настроение победителям вручали и Золотые звезды героев, особенно много вторично, и генеральские звания. А Василий все в полковниках — как командир полка. В этом звании он прослужил больше четырех лет и генерал-майором авиации стал только после трех представлений. Отец дал на это согласие, уступив настойчивым ходатайствам министра обороны Булганина. Иосиф Виссарионович спросил у него: «Вы что, действительно считаете, что он достоин?» Только тогда и было подписано соответствующее решение.

Но вернемся на фронт.

Май 1944-го. Дивизия истребителей под командованием полковника Сталина получила пополнение из молодого летного состава — около ста человек. Среди них, кстати, был и мой будущий замкомэска младший лейтенант Павел Марюхнич.

Молодых предстояло вводить в строй — готовить для боевых действий. А для этого планировались индивидуальные и групповые воздушные бои, воздушная стрельба по конусам, бомбометание. Те, кто уже малость повоевал, тоже работали небезупречно. В феврале, например, на один сбитый в воздушных боях самолет противника приходилось: в 32-м авиаполку 950 снарядов, в 137-м — 645. Шутка ли, выпустить почти 1000 снарядов по самолету и не попасть. Точно как на митинге: все вроде бы и делом заняты, а проку — как от козла молока.

Тут еще начальник политотдела дивизии Яньков доносит в корпус, что личный состав жалуется на плохое питание и отсутствие бани. Пишет: «В 32-м истребительном авиаполку имеются случаи вшивости…» Вот те на — гвардейцы! Правда, Яньков свое полит донесение заканчивает бодро: «Настроение личного состава хорошее». Вши заели, жрать нечего, но… настроение — по комиссару — хорошее, делу пролетарского интернационализма все преданы.

Замполит одной из частей Г. Кибизов тоже докладывает: «Морально-политическое состояние хорошее. Чувство патриотизма сильно развито среди личного состава. Например, сержант Шкодкин Николай Иванович, мастер авиавооружения, не ходил даже в столовую на ужин».

Вот так замполит Кибизов! Вот до чего довел в полку чувство патриотизма — мужики есть перестали! Похоже, еще чуток поработать в этом направлении — всем полком отказались бы от столовки — до самой победы. А этакую инициативу развернуть бы да по всем фронтам Красной Армии…

Нет, что ни говори, дивизия Василию Сталину досталась веселенькая. Летят пилотяги в бой вместе со вшами. Перекусить бы чем, так вон Шкодкин пример какой показал… Ну и лупят бойцы в белый свет, как в копеечку: тыщу снарядов из «шкасов» на один сбитый! И это в родном 32-м гвардейском, первый командир которого Иван Клещев в одной атаке как-то пять «юнкерсов» срезал.

Вот еще из политдонесения:

«Надо отметить, что материальная часть эскадрильи майора Шульженко приходит в полную негодность для боевой работы. У большинства машин моторесурсы выработаны на 90–95 часов. Вокруг этого идут нездоровые разговоры среди летчиков. Так, летчик Каверзнев, получив приказание на четвертый вылет, заявил: “Лучше бы заболеть чем-нибудь, только бы не летать на этой гробине”. Каверзнев из четвертого полета не вернулся…»

Короче говоря, в первый же день после принятия дивизии новый командир приказал прекратить всякие городские отпуска в связи с приведением частей дивизии в полную боеготовность. На следующий день вечером сыграли боевую тревогу в гарнизоне. Готовность показали неплохую: 32-й полк собрался через 12 минут, 63-й — через 16, но вот 137-й проволынил — только через 21 минуту командир полка доложил о готовности.

Рано утром, в 5 часов 00 минут, Василий еще раз проверил готовность. Сталинградцы сократили время до 7 минут. А 137-й полк собирался к боевому вылету полчаса!..

Состоялся разбор. Как выяснилось, начальник связи полка старший техник лейтенант Певзнер, которому было приказано организовать в гарнизоне трансляционную радиосеть для оповещения частей, к исходу дня установку точек завершил. Доложил, что все в порядке, а на самом деле слышимость оказалась слабой. К тому же начальник связи оставил включенными в сеть ряд точек, не имеющих к оповещению по тревоге никакого отношения. Ах, Певзнер, Певзнер… Так ведь недолго целую дивизию под удар подставить…

И вот первое взыскание от комдива Сталина. За срыв боевой связи оповещения он объявил Певзнеру 5 суток ареста с удержанием 50 процентов зарплаты за каждый день ареста.

В заботах, больших и малых, победах и потерях, радостях и огорчениях полетели боевые будни молодого командира дивизии. После проверки боеготовности частей Василий ударил во все колокола по поводу самолетного парка авиационных полков. Обновить технику во что бы то ни стало! И чем быстрее — тем лучше.

В конце мая дивизия получила новехонькие боевые машины Ла-5 с моторами М-82ф и М-82фн. Истребители с форсажным режимом пилоты оценили по достоинству. Теперь уже и стрелять можно было не за версту — легче сманеврировать и самому энергично выйти из-под атаки. Затем комдив распорядился получить новые полетные карты и приступить к изучению района предстоящих боевых действий.

Верховным Главнокомандованием было принято решение о проведении стратегической наступательной операции по освобождению Белоруссии под кодовым названием «Багратион». В полном объеме планы, связанные с этой операцией, в высшем командовании знали лишь пять человек. Запрещены были всякая переписка, телефонные, телеграфные разговоры.

К началу операции по указанию Ставки 1-й гвардейский истребительный авиакорпус включался для усиления в 1-ю воздушную армию. Полки дивизии Василия Сталина перебазировались на аэродромы Изубри и Жваненки и действовать им предстояло на Оршанском, Борисовском, а затем и Минском направлениях. Боевые задачи дивизии были самые разнообразные — завоевание господства в воздухе, прикрытие наших наземных войск, разведка аэродромов и войск противника, штурмовка аэродромов, прикрытие боевых действий авиации.

23 июня 1944 года в 9 часов утра после мощной артиллерийской и авиационной подготовки ударные группировки 3-го Белорусского фронта перешли в наступление. Вечером 24 июня Москва уже салютовала двадцатью артиллерийскими залпами войскам фронта, которые прорвали сильно укрепленную оборону противника, южнее Витебска продвинулись в глубину до 30 километров и расширили прорыв до 80 километров.

Не успел рассеяться дым артиллерийского салюта в честь освобождения Витебска, как наши войска ворвались в Оршу, оказавшуюся в глубоком тылу в результате стремительного наступления. В столице снова запалили пушки. 2 июля 1944 года Верховный Главнокомандующий отмечал в своем приказе успешные действия 3-го Белорусского фронта, войска которого перерезали сообщения немцев из Минска в Вильно и Лиду, 1-го Белорусского — в результате удара их конницы, танковых соединений и пехоты были отрезаны пути сообщения немцев из Минска на Брест и Лунинец.

В 20–25 километрах восточнее Минска оказалась 4-я немецкая армия. Ликвидация ее означала катастрофу группировки противника на Минском направлении, а это уже зависело от того, кто будет действовать более энергично: наши — наступать или немцы — отступать.

О победных операциях Красной Армии написано много. И если я здесь вкратце обозначил хронику события тех дней, то лишь для того, чтобы пояснить ситуацию, в которой оказался 23-летний командир авиадивизии Сталин в ночь на 6 июля.

К тому времени полки и управление 3-й истребительной авиационной дивизии перелетели и разместились на аэродроме Слепянка, неподалеку от Минска. И тут оставшаяся окруженной группировка немцев общей численностью до пяти пехотных дивизий с артиллерией и танками, стремясь прорваться на запад, к своим войскам, ринулась на Минск. Немцы полагали, что город еще в их руках.

К исходу 5 июля, прорвав кольцо, они подошли на восточные подступы к Минску. Создалась непосредственная угроза аэродрому Слепянка и частям дивизии.

Сохранилось донесение комдива командиру корпуса об обстановке и действиях личного состава авиационных частей в бою, который академически именуется как ближний оборонительный. А проще — это когда на тебя в упор направляют артиллерийский ствол, ты сидишь в кабине боевой машины, беспомощной, не приспособленной летать ночью, и ждешь залпа…

«Я принял решение спасти материальную часть, гвардейские знамена и секретные документы штаба дивизии и штабов частей, — пишет Василий. — Для этого отдал приказ об эвакуации их на северо-восточную окраину Минска. Начальнику штаба дивизии подполковнику Черепову поручил организовать наземную оборону на подступах к аэродрому для охраны материальной части, так как с наступлением темноты без заранее организованного ночного старта поднять в воздух летный эшелон было невозможно.

Сам на У-2 убыл ночью на аэродром Докуково — для организации там ночного старта. Организовав старт, оставил для приема экипажей капитана Прокопенко и на Ли-2 вернулся в Слепянку. В случае крайней необходимости я уже был готов поднять самолеты в воздух.

К моему возвращению эвакуация штабов была закончена. Она прошла исключительно организованно и быстро. Под минометным обстрелом было вывезено необходимое имущество, знамена, документация штабов.

Начальником штаба нашей дивизии, командирами 43-й истребительной артиллерийской бригады и 1-й гвардейской Смоленской артбригады была организована надежная оборона на подступах к аэродрому.

Утром на штурмовку противника произвели 134 боевых вылета, израсходовали 13115 снарядов. Штурмовка парализовала группировку противника и раздробила его на мелкие группы.

После штурмовки летный эшелон был выведен из-под удара и перебазирован на аэродром Докуково. Личный состав управления дивизии вместе с техническим составом частей, взаимодействуя с артбригадами, уничтожили в наземном оборонительном бою 200 солдат и офицеров и захватили в плен 222 человека.

В борьбе с немецкими захватчиками стойкость и мужество проявили офицеры, сержанты и рядовые управления и частей дивизии, из числа которых отмечаю…

3-я гвардейская истребительная авиационная Брянская дивизия вверенного вам корпуса готова к выполнению любых боевых задач.

Много всего этого или мало для двадцатитрехлетнего парня на одну ночь — судите сами. А чтобы еще ясней представить фронтовые заботы молодого комдива, расскажу о случае, который произошел в середине августа на аэродроме Шяуляй.

Полки 3-й гвардейской авиационной дивизии, продвигаясь вслед за наступающими войсками, то и дело перебазировались на передовые аэродромы. 27 июля, сломив сопротивление противника, наши овладели важным узлом его обороны городом Шяуляй. Выход в этот район угрожал вражеским коммуникациям, связывающим Восточную Пруссию с Прибалтикой, так что немцы предпринимали отчаянные попытки остановить наступление Красной Армии. В полосу наступления 1-го Прибалтийского фронта немецкое командование перебросило крупные резервы, и силами семи танковых, одной моторизованной дивизии противник наносил сильные контрудары.

Особенно напряженные бои разгорелись в районе Шяуляя — бои не только на земле, но и в воздухе. Бывший заместитель командира дивизии генерал-лейтенант авиации А.Ф.Семенов объяснял ту ситуацию так:

«Противник стал широко использовать для штурмовых действий истребители «Фокке-Вульф-190». В связи с этим нам тоже пришлось несколько менять тактику прикрытия наземных войск: увеличили состав патрульных групп, ввели так называемый скользящий график патрулирования. Тем самым значительно была снижена эффективность ударов немецкой авиации».

График — графиком, а 15 августа, чуть свет, в 6 часов 55 минут, на шяуляйский аэродром налетели четыре «фоккера». В результате в управлении дивизии и роте связи было ранено четырнадцать человек, водитель сержант Дьяченко тут же скончался от ран.

На следующий день — по своему графику — два полка пехоты и 50–80 танков противника из района Кельмы и два полка и до 200 танков из района Куршенай перешли в наступление на Шяуляй и к исходу 17 августа начали обстрел аэродрома.

Так уж вышло: именно в это время на побывку к Василию прилетела из Москвы его жена, Галя Бурдонская. В семье и теперь часто вспоминают ту их милую встречу.

…Под покровом темноты на аэродром прорвались немецкие танки. Что греха таить, вокруг поднялась страшная паника. Тогда Василий посадил в открытую автомашину жену и на полном ходу провел с бойцами политико-воспитательную беседу. «Трусы! — с солдатской откровенностью обратился комдив к своим гвардейцам, тут же — для убедительности — добавил несколько динамичных выражений, затем остановил машину и указал на жену: — Вон, смотрите, баба и та не боится!..» Гвардейцы — народ смекалистый, понятливый. Тонкий намек Василия Иосифовича уловили и, быстренько придя в себя — кто в чем был — в кабины и по газам. А с воздуха — ну что с теми каракатицами на гусеничном ходу разговаривать!

Стрельба, как утверждали мои учителя-фронтовики, лучший способ передачи мыслей на расстоянии. Истребители полковника Сталина пользовались этим довольно умело, так что они вполне доходчиво довели до немцев огорчение своего комдива: тактично ли было нарушать редкие на фронте минуты свидания молодых?..

Как закончился тот своеобразный интимный вечер для комдива Сталина, мне рассказал одессит А.Е. Скрябин.

Короче, в августе 1944 года полк торпедоносцев стоял вместе с дивизией Сталина на одном аэродроме. Высокие темпы наступления вызывали ряд трудностей со снабжением частей боеприпасами, горючим, продовольствием. База морской авиации находилась вообще далеко — в Ленинграде. Но комдив истребителей никакой бюрократии не признавал и чем мог помогал товарищам по оружию.

— На каждом столе для нас по вечерам стояла поллитра — на четверых. Играл духовой оркестр. И все наши летчики о Василии Иосифовиче отзывались хорошо, — рассказывал Алексей Егорович, а я слушал старого солдата и думал: да, собственно, что за смысл сочинять-то ему? Василий — не сват и не брат этому мужественному и честному человеку. Таких, кто заискивал да лебезил перед сыном Сталина, много было — от рядового до самых высокопоставленных. А как только почувствовали, что обстановка изменилась, что Василий в беде оказался, — тут же отреклись от него. Холуй — он всегда холуй!

В ту августовскую ночь, по рассказу одессита Алексея Скрябина, летчика прославленного 1-го гвардейского минно-торпедного авиаполка Краснознаменного Балтийского флота, когда свыше трехсот танков и гитлеровская пехота навалились на аэродром, последними оставляли его командир полка торпедоносцев подполковник И.И. Борзов и комдив В.И.Сталин.

— А перед ними должен был взлетать младший лейтенант Муравьев. Вдруг на его «Бастоне» лопнуло коле-со. Что делать?..

Алексей Егорович хороший рассказчик, он помнит множество подробностей фронтовой жизни, словно было это все с ним только вчера.

— Я тогда предложил Муравьеву пробить из пистолета другое колесо и взлетать на ободах. Все лучше, чем под гусеницами танков оказаться. Пилот согласился, сбросил уже на землю торпеду, и тут, глядим, бежит комдив Сталин. Спрашивает — в чем дело? А сам уже прикинул ситуацию и командует: «Скорей к Борзову!» Иван Иванович взял экипаж на борт, и все вместе взлетели. За нами — Василий Иосифович…

В жаркие августовские дни один из полков 3-й гвардейской стоял на аэродроме вместе с 303-й истребительной авиадивизией Г.Н.Захарова и полком «Нормандия». Василий тогда предложил Пуйяду перейти с французскими летчиками в его соединение. Командир «Нормандии» поблагодарил за доверие, но остался с дивизией, в которой французы начали свою боевую работу в небе России.

— Вася вскоре прикатил ко мне, — вспоминал Георгий Нефедович. — Только что прошел сильный дождь, все дороги стали непроезжими, но, гляжу, кто-то пробирается на тракторе. Оказалось, Василий. Мы пообщались вполне дружески, как в старые довоенные времена. Поужинали. О французах ничего не говорили. Потом Вася сел на трактор, попрощался — и порулил к своим гвардейцам…

Комдив Сталин гордился этим званием — гвардия! При случае не забывал подчеркнуть: мы — гвардейцы! Когда готовилось сентябрьское наступление дивизии, летчикам предстояло взаимодействовать с 3-м гвардейским механизированным корпусом — подвижной группой 43-й общевойсковой армии. Это было уже в районе северо-западнее Бауска. И вот перед началом боевых действий комдив обратился к авиаторам с такими словами:

«Товарищи! Сегодня части 1-го Прибалтийского фронта начали генеральное наступление по окончательному освобождению советской Прибалтики от немецких захватчиков. Уверен, что личный состав вверенной мне дивизии в грядущих боях не посрамит гвардейского знамени и удостоенной чести гвардейцев, краснознаменцев, суворовцев.

Командир 3-й гвардейской истребительной авиационной Брянской Краснознаменной ордена Суворова II степени дивизии

И гвардейцы старались. К примеру, за один только день, 15 сентября, летчики дивизии совершили 288 боевых самолето-вылетов, провели 21 воздушный бой. При этом было сбито 47 самолетов. Наши потери — 1 экипаж и 3 самолета.

Конечно, чего проще — давить на басы: «Вперед, ребята! Родина вас не забудет!..» Но на одних эмоциях много не навоюешь — молодой комдив понимал это. Да как было не понять-то?

31 августа бросился он в кабину истребителя — возможность лететь на боевое задание подвернулась, — а мотор на самолете не запускается. Взлетел Василий на другой машине — там тоже неполадки, да еще и шлемофон неисправным оказался.

Прибыли в 63-й авиаполк новехонькие Ла-7 — как не проверить в бою! По газам — и тут пошло. После взлета левая нога шасси не убралась, наддув мотора оказался не полный, а в бою как быть, если мотор не тянет? На «лавочкине» и управление оказалось неотрегулированным, и на пробеге после посадки летчик этот утюг едва-едва остановил — пружину на тормоза поставили, словно для трактора ЧТЗ.

Что за черт! Специально, что ли, комдиву такие машины подсовывают?.. Решил Василий убедиться в том и попросил проверить самолет инспектора Красавина — и у того не все в порядке.

А тут из-за отказа мотора на взлете заместитель командира эскадрильи Масленников чуть не погиб. Мотор обрезал, но летчик был опытный — приземлил машину в поле да скапотировал. Хорошо, что не придавило.

Комдив Сталин еще в августе докладывал начальству, что дивизия уже три месяца ведет напряженную боевую работу, указывал: «Материальная часть 137-го и 32-го полков требует тщательного ремонта. Новые самолеты Ла-7 в 63-м авиаполку имеют большое количество заводских дефектов и требуют доведения до нормального состояния. Летный состав переутомлен. Для частей авиадивизии крайне необходимо три дня свободных от боевой работы для профилактического осмотра матчасти и отдыха летчиков». Да что эти просьбы: все потом, держитесь как-нибудь…

Много забот прибавила Василию новая его должность. С одними только батальонами аэродромного обслуживания сколько мороки. Замполит Соловей доносит: «Начпрод и командир 71-го БАО недостаточно уделяют внимания на работу столовой технического состава. В столовой не хватало посуды, кружек, ложек. Например, на 198 человек всего 28 тарелок и в первый день было всего 3 кружки. Офицерам приходилось пить чай из тарелок».

А вот случай в августе. Тут полковник Сталин вынужден был даже приказ написать: «Группа бомбардировщиков 1 ГБП, возвращаясь с боевого задания, из-за недостатка горючего произвела вынужденную посадку на аэродроме Шяуляй. Мною было отдано приказание командиру БАО приготовить нормальный отдых…» (Тут контрольные органы архива зачеркнули в моей рабочей тетради несколько строчек — с их точки зрения, это нежелательная утечка информации, порочащей славу Красной Армии. А суть в двух словах проста: бюрократы из БАО не встретили как следует, не накормили экипажи, вернувшиеся после боевого вылета. — С.Г.)

Дальше полковник Сталин пишет, что подобные проступки подрывают его авторитет, как командира соединения, и в приказной части заключает: «В целом этот позор лег на все наше гвардейское соединение. Приказываю: гвардии сержанта (имярек) арестовать на 10 суток строгого ареста и лишить звания гвардейца».

Вообще-то Василий старался не наказывать людей. Искал другие пути для поддержания в полках порядка и дисциплины. За тот же сентябрь 1944-го он объявил 53 поощрения и только одно взыскание. Сохранилось, например, его обращение к председателю военного трибунала 3-й воздушной армии:

«Представляю материал на летчика вверенного мне 32-го истребительного авиаполка лейтенанта Урюпина Евгения Ивановича.

Ходатайствую о снятии судимости с упомянутого. Тов. Урюпин за время пребывания в дивизии проявил себя смелым и отважным летчиком-истребителем и в воздушных боях с немецкими захватчиками вполне искупил совершенный им ранее проступок.

24.9.44 г.

Ходатайствовал Василий и о снятии приговора с инспектора-летчика Константина Алексеевича Красавина — на его счету было уже свыше 300 боевых вылетов.

Особенно комдив заботился о поощрении своих бойцов, возмущался, когда в оценку боевой работы его подчиненных вмешивались посторонние, которым сверху якобы виднее было, кого, за что и как награждать.

В конце августа 1944-го — после свиданий с немцами-танкистами на минском да шяуляйском аэродромах — комдив Сталин, видно, уже сильно разгневанный штабистами, пишет рапорт командиру 1-го гвардейского истребительного авиакорпуса генералу Белецкому:

«Мной были Вам представлены к правительственным наградам — боевым орденам — достойные командиры и летчики: гв. старший лейтенант Боровик и гв. лейтенант Сергеев. Представляли к ордену Красного Знамени, а награждены орденом «Отечественная война» I ст. Гв. младший лейтенант Исаков представлялся к ордену Красного Знамени — награжден тоже «Отечественной войной» I ст. Гв. младшие лейтенанты Перовский, Потапович представлялись к ордену «Отечественной войны» I ст., а награждены этим орденом, но II степени.

Не понимаю, как награждать боевыми орденами? Почему мнение командира дивизии не является авторитетным по данному вопросу?..»

В самом деле, вот водитель роты связи рядовой Архип Костяев. Когда под Минском срочно эвакуировали штаб дивизии со всеми бумагами, знаменами, печатями, автомашин не хватило, тогда, уже под огнем пехоты, солдат подобрал какую-то трофейную машину, погрузил остатки дивизионного хозяйства и вывез все из-под удара противника. Как не наградить?

Или линейный надсмотрщик той же роты Алексей Капутин. Ему была поставлена задача — вынести телефон на передний край обороны и доносить оттуда о всех передвижениях противника. Капутин, несмотря на ураганный огонь, как записано в представлении на орден Красной Звезды, с честью справился с задачей: «Протянув линию связи от командного пункта комдива Сталина к среднему краю обороны, он мужественно оставался на своем посту и четко доносил о всех действиях противника, что несомненно имело решающее значение в успехе ликвидации вражеской группировки».

Вообще-то наиболее приближенным тогда к месту прорыва немецкой группировки оказался штаб авиадивизии. Так что, поди разберись, особенно ночью, где был передний край обороны. До батальона гитлеровцев прорвалось к штабу, но ничего — устояли наши. В какой-то момент боя старший телеграфист Ф.Л. Коканова оставалась одна на коммутаторе и под огнем противника обеспечивала связь дивизии с частями и штабом корпуса. Ее комдив представил к ордену Славы III степени.

Как же тут было не гневаться на равнодушие армейских чиновников! То награды заменять примутся: этому — то, а этому — другое. То вообще откажут, мол, представление неграмотно составлено. И комдив наставляет, просит: «Тов. Крюков! Относитесь к наградным листам серьезней. В. Сталин».

И все же, пожалуй, самой высокой наградой летчикам были не звезды да медали из Кремля, а нечто другое. Дороже всего воздушные бойцы ценили благодарность матушки-пехоты и танкистов. Высокую оценку за помощь в ликвидации прибалтийской группировки противника истребители 3-й гвардейской авиадивизии получили от командования механизированного корпуса, с которым они взаимодействовали. «Нужно особо отметить, — писал в донесении командир мехкорпуса генерал-лейтенант Обухов, — бомбардировку переправ на реке Западная Двина истребителями дивизии полковника Сталина».

Благодарность летчикам 3-й гвардейской за боевые действия в районе окруженной немецкой группировки восточнее Минска выразил и командир 1-й Смоленской истребительной противотанковой артиллерийской бригады РГК полковник Пилипенко. «Командир 3-й иад[3] полковник Сталин, — отмечал он, — находясь на наблюдательном пункте, добился прекрасных результатов взаимодействия с артиллерией по уничтожению немецких войск… Благодарность ему от личного состава бригады за хорошую слаженность и смелость летчиков-гвардейцев и умелое руководство ими в бою!»

В октябре 1944-го 1-й Прибалтийский фронт предпринял новый удар — на Мемельском направлении. За четыре дня наши войска прорвали оборону противника на глубину 60–90 километров, вышли на побережье Балтийского моря и таким образом отрезали от Восточной Пруссии основные силы группы «Север».

1944-й уходил в историю. За год 3-я гвардейская истребительная авиадивизия провела 19 перебазирований, при этом покрыла свыше 2000 километров. 7536 боевых вылетов, 263 воздушных боя, 364 сбитых самолета противника — таков итог боевой работы. Свои потери — 66 самолетов и 39 летчиков. Были еще и не боевые потери — 36 самолетов и 6 летчиков. Это как водится. Только с чувством, напоминающим застенчивость, в нашей исторической литературе о потерях — боевых и не боевых — предпочитают помалкивать.

Впрочем, надо полагать, и правильно. На политико-моральное состояние войск подобная информация наводит тоску. А чтобы тоски в боевом коллективе 3-й авиадивизии вообще не было, моральный дух гвардейцев укрепляли опытные специалисты из команды Мех-лиса. Как там получалось в политдонесениях комиссара Стельмащука: в бою потеряли две руки, три ноги, одну голову и выпустили боевой листок…

В дивизии таких «показателей» набиралось значительно больше. Партполитаппарат и работники политотдела, например, с 1 по 13 августа 1944 года добились выпуска 26 боевых листков. Кроме того, они «сделали 19 докладов поэскадрильно и 42 беседы на различные темы»…