Худяков

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ПОКУШЕНИЕ

4 апреля 1866 года столица Российской империи была взбудоражена необычайным происшествием. На набережной Невы у ворот Летнего сада неизвестный молодой человек стрелял в царя-«освободителя» — Александра II. Это был Каракозов. Случайный толчок в руку — и пуля пролетела мимо. Царь остался невредим, покушавшийся был схвачен.

«— Дурачье! Ведь я для вас же, — сказал он. — А вы не понимаете.

— Ты поляк? — спросил его государь.

— Нет, чистый русский…

— Почему же ты стрелял в меня?

— Потому что ты обещал народу землю, да не дал».

Неизвестного отвезли в III отделение собственной его императорского величества канцелярии, выполнявшей функции политического сыска. «Спасителем» царя был объявлен стоявший рядом с покушавшимся костромской крестьянин, промышлявший картузным делом, Осип Иванович Комиссаров.

В церквах торжественно звонили колокола. Дворянская и обывательская Россия возносила благодарственные молебны. Комиссаров стал героем дня. Царь даровал ему дворянство. Шли непрерывные празднества во славу «спасенного» и «спасителя». «Взрыв верноподданнических чувств, последовавших за покушением, не поддается никакому описанию, — рассказывал один из современников. — Целый почти месяц шли повсюду нескончаемые манифестации, в которых принимала участие и широкая публика»^{173}.

Распространялись слухи о польском заговоре, о нерусском происхождении «преступника»; разжигалась новая волна шовинистического угара.

А над другой Россией — Россией «мыслящих пролетариев» и «новых людей», проповедников свободы и ненавистников произвола, над подпольной революционной Россией, слабой и малочисленной, нависла черная туча. Шли обыски и аресты. Хватали на: всякий случай всех «политически неблагонадежных» писателей, журналистов, студентов… Началось следствие по делу о покушении Д. В. Каракозова на жизнь его императорского величества…

Замысел Каракозова совершить покушение на жизнь Александра II был, несомненно, связан с обсуждением вопроса о цареубийстве на сходках «Организации» и «Ада». Ни следственная комиссия, ни верховный уголовный суд не смогли установить, причастны ли были к осуществлению этого замысла ближайшие товарищи Каракозова. В судебном приговоре только одному Ишутину вменялось в вину «незаявление» «о известном ему преступном намерении Каракозова». Вопрос этот оставался загадочным и для исследователей.

Собственно, здесь не один, а два вопроса: знали ли ишутинцы, то есть основное ядро кружка, и Худяков о готовящемся покушении? И если знали, то поддерживали или нет замысел Каракозова?

Верховный уголовный суд обвинил «в недонесении об известных им преступных замыслах», кроме Ишутина, также и Ермолова, Страндена и Юрасова и не приговорил их к смертной казни потому, что они противодействовали Каракозову^{174}.

Это совпадает с тем, что писал в «Опыте автобиографии» Худяков: «Как известно, товарищи просили его не совершать до времени покушения… Он, однако, не послушался их…»^{175} Выходит, что ишутинцы знали о готовящемся покушении, но были его противниками, правда, не в принципе, а лишь «до времени». Если верить показаниям, они намечали революцию примерно на 1869 год и к ней приурочивали покушение. Таким же, по свидетельству Трофимова, было отношение к покушению и Худякова. «Поступок Каракозова, — пишет он, — считает преждевременным…»^{176} Но Худяков также не был принципиальным противником цареубийства. Возражая Трофимову на его слова, что «всякое убийство само по свое преступление, не оправдывающееся никакими целями», Худяков говорил, что в данном случае оно «извинительно и необходимо», так как «государи и их фамилии не так легко откажутся от своей власти» и во избежание кровопролитий, «лучше пожертвовать жизнию нескольких царственных особ»^{177}.

Есть и другие данные, указывающие на то, что Каракозова убеждали отказаться от покушения и даже вынудили к небольшой отсрочке. Но он был непреклонен, и ему не только не стали мешать, но оказали помощь. В частности, Худяков.

Чтобы понять, в чем тут дело, необходимо установить последовательность событий.

В двадцатых числах февраля 1866 года Каракозов внезапно исчез из Москвы и тайно от ишутинцев (по официальной версии) отправился в Петербург. Еще до этого, по свидетельству Ермолова, он «стал высказывать желание сделать покушение» на царя, «считая это дело полезным, как возбуждающее страх и волнение в народе», и заметив, что «чем скорее он это сделает, тем лучше»^{178}. Таким образом, своим замыслом он в самой общей форме поделился с друзьями.

По приезде в Петербург (не позже 26 февраля) Каракозов сразу же явился к Худякову. Худяков так описывает его приход: «…Через несколько времени после отъезда Ишутина из Петербурга в Москву ко мне явилось от его имени опять новое лицо, но без письма… Это особенно заинтересовало меня; разговор его показывал, что ему хорошо известны дела Ишутина; манеры и фигура не имели никакого сходства с шпионскими. А между тем он все-таки был без рекомендации… Вещь весьма странная. Это был Каракозов.

На другой день я поехал в Москву»^{179}.

Тот факт, что. Каракозов не имел рекомендательного письма, подтверждает, что он действительно не получил поддержки у своих товарищей и, видимо, скрыл от них свой отъезд в Петербург. Немедленная поездка Худякова вМоскву наводит на мысль, что разговор с Каракозовым был выдающимся по своей важности и Худякову в связи с этим потребовалась встреча с ишутинцами.

По другой версии, Худяков отправился в Москву, вызванный срочным письмом Ишутина. И если это так, то, надо думать, что Ишутину были известны планы Каракозова.

На допросах все ишутинцы утверждали, что только от Худякова узнали, что Каракозов в Петербурге, и решили его вернуть в Москву. Для этой цели в Петербург срочно послали Ермолова и Страндена. Хотел с ними ехать и Ишутин, но остальные, очевидно, не случайно, были против этого и обманным путем задержали его в Москве.

В Петербурге Ермолов и Странден разыскивали Каракозова по всем местам, где имел обыкновение гулять царь. Но лишь на третий или четвертый день якобы случайно встретились с ним на Дворцовой площади, причем не они его, а он их заметил и окликнул.

Тут начинается нечто не совсем понятное. Казалось бы, что человек, действовавший наперекор своим товарищам и потому тайно от них уехавший, должен был потихоньку скрыться и при случайной уличной встрече с ними. А Каракозов вместо этого сам подошел к Ермолову и Страндену. Не кажется ли более правдоподобным, что это была заранее через Худякова назначенная встреча и что, будучи в Москве, Худяков обсуждал с ишутинцами целесообразность задуманного Каракозовым? Не будем пока что спешить е ответом. Последуем дальше за фактами.

Еще до встречи с Ермоловым и Странденом на Дворцовой площади Каракозов завел в Петербурге новое знакомство — с врачом второго сухопутного госпиталя А. А. Кобылиным. На следствии это знакомство изображалось сначала как случайное. Каракозов, мол, пришел в госпиталь с жалобой на здоровье, и Кобылин, молодой ординатор, заинтересованный в практике, принял его, хотя часы приема уже прошли, назначил курс электризации и сам стал его проводить.

Это объяснение лишено всякой логики: зачем человеку, поставившему на карту собственную жизнь, перед самой смертью начинать лечение от малокровия, катара желудка?.

Деловые отношения между врачом и «больным» становились все более короткими. Каракозов, проживавший в Петербурге без паспорта под фамилией Владимирова, стал бывать у Кобылина на дому, а затем несколько раз ночевал у него. Между ними завязались и разговоры политического характера. От Кобылина Каракозов узнал о существовании в Петербурге конституционной (не социалистической) партии, или, как ее еще иначе называли, константиновской. Партия эта хотела устроить переворот и была заинтересована в цареубийстве. С представителями этой партии — А. Д. Путягой и А. И. Европеусом — Кобылин и свел Каракозова. Такова официальная версия, которой придерживался Каракозов, но которую отвергал Кобылин.

Впервые Каракозов был у Кобылина в госпитале 7 марта. И не позже чем через день-другой рассказал Ермолову и Страндену, что «познакомился с некоторыми медиками» и что эти медики отчасти высказались за покушение. «Он говорил, — показывал Ермолов, — что у них большая партия конституционная»^{180}. Следовательно, разговор, и притом весьма откровенный, был на первой же встрече Каракозова с Кобылиным. Но в таком случае и встреча не могла быть случайной. Кто-то должен был направить Каракозова к Кобылину, и под видом лечения это знакомство и произошло.

Ермолов и Странден, однако, убеждали Каракозова отказаться от своего замысла и вернуться в Москву. Он якобы им обещал выехать вслед за ними, но обещания не исполнил.

Как раз в то время, когда Ермолов и Странден находились в Петербурге, Каракозов писал и размножал от руки свою прокламацию «Друзьям-рабочим», которая должна была объяснить народу смысл его покушения. В скольких экземплярах она была написана, мы не знаем: на одном из найденных при Каракозове в момент покушения стояла цифра 86. Обнаружено же было следственной комиссией всего четыре экземпляра — два в кармане у Каракозова, один на Путиловском заводе и один был прислан неизвестным лицом (студентом) в канцелярию петербургского генерал-губернатора. На конверте, в котором находился этот последний экземпляр, значилось: «Вскрыть через неделю. 13 марта — 20 марта». На конверте же с прокламацией, отобранной при задержании Каракозова, — дата вскрытия была поставлена другая — 5 апреля, то есть на следующий день после покушения. Из этого можно заключить, что первоначально покушение намечалось на 19 марта. Возможно, что приезд Ермолова и Страндена помешал осуществлению этого первоначального намерения.

Вскоре после отъезда Ермолова и Страндена — примерно 12–13 марта — Каракозов отправил какое-то письмо на имя Ермолова. По словам последнего, в письме шла речь о присылке паспорта — подложного «вида на жительство», чтобы в случае неудачи покушения замести все следы. Однако паспорт прислан не был, и; возможно, в ожидании его Каракозов и отложил покушение.

21 марта он получил письмо от Ишутина. В нем говорилось: «Милый друг. Приезжай в Москву, тебя очень нужно. Поговорим обстоятельнее, потом, если сочтешь нужным, опять отправишься»^{181}. Письмо это было найдено в номере Знаменской гостиницы, где Каракозов провел последние дни перед покушением. Оно было разорвано на мелкие клочки. 25 марта Каракозов выехал в Москву, поставив предварительно в известность Худякова, который 23 марта принес ему деньги на квартиру Кобылина.

В Москве Каракозов снова рассказал своим товарищам, что через ординатора второго сухопутного госпиталя «сошелся с конституционной партией, и что эта партия желает смерти государя, и, воспользовавшись молодостью и неопытностью наследника, (хочет) возвести на престол Константина Николаевича», и, наконец, что «ему, Каракозову, делали предложение принять на себя труд убить государя»^{182}. Так писал Ишутин в письме председателю следственной комиссии весной 1867 года, то есть тогда, когда эти показания не могли никому уже принести вреда.

По словам Ишутина, вопрос о контакте с конституционной партией обсуждался очень горячо, было много противников такой связи, и он лично якобы «выражал сильное отвращение к ним и к мерам их» и убеждал Каракозова бросить эту мысль^{183}.

Можно вполне поверить Ишутину, что такие споры действительно были. Уже в то время многие социалисты считали — и это в известной мере выразил еще Герцен, — что один политический переворот без социалистического ничего не приносит народным массам. Более того, он ставит их в худшее положение, так как способствует развитию капитализма. Идея же одновременного политического и социалистического переворота, по их мысли, соответствовала интересам народных масс, предотвращая капитализм.

Но можно ли вообще доверять всем тем показаниям, в которых говорилось о рассказах Каракозова относительно своего знакомства с представителями конституционной партии? Не было ли это выдумкой, имевшей своей целью перенести ответственность за покушение на неведомых лиц? Ведь даже такой авторитетный исследователь, как М. М. Клевенский, считал, что «константиновская партия», «будто бы подбивавшая Каракозова к убийству Александра II, в действительности является чистым вымыслом»^{184}.

Существует документ, который отнюдь не предназначался для следствия и оказался в комиссии только из-за небрежности Каракозова. Это его письмо к товарищам, написанное после возвращения из Москвы в Петербург перед самым покушением. В нем-то как раз и шла речь о конституционной партии и покушении. При этом надо иметь в виду, что в отличие от Ишутина Каракозов был человеком, чуждым всяких мистификаций.

В этом письме Каракозов упрекал Ишутина за то, что он не помог ему с паспортом. «Ты ведь очень хорошо понимал, как мне нужна эта вещь для того, чтобы выгоднее обставить дело, и время потеряно на совершенно ненужную поездку; которая не принесла результата»^{185}. Затем он снова сообщал о своей связи с конституционной партией и о том, что она готовит переворот. «Ты знаешь, что знакомые мои, о которых я тебе говорил, предполагают начать дело очень скоро…» Однако Каракозов также считал, что политический переворот без социалистического не может быть целью «народной партии». «…Это дело не наше, — продолжал он, — путь наш совершенно иной, и мы не сходимся не только в средствах, но и в самой цели». Вместе с тем он опасался, что если конституционалисты выступят одни, то «народная партия», не располагающая достаточными денежными средствами и разветвленной по всей стране тайной организацией, окажется в трудном положении. «Ты понимаешь, что если произойдет такой афронт, то ведь один черт на дьяволе, и К. может, тем или другим способом может себе обеспечить спокойное и безмятежное состояние. То есть результаты были бы другие, если бы у нас было бы побольше деньгов, да побольше сил несконцентрированных». Отсюда Каракозов приходил к выводу о необходимости покушения, как акта, который обяжет конституционную партию пойти на уступки социалистам. «Само собой разумеется, — говорилось в письме далее, — что какой-нибудь единичный факт в настоящее время несравненно полезнее для компании акционеров наших обоих фирм». При этом Каракозов замечал, что следует разъяснять односторонний характер политического переворота, «проводить ту мысль, что это дело не совсем-то чистое, что для многих оно не выгодно, потому (что) ведется в интересах одной только стороны», то есть конституционалистов. Но в «успехе дела» он видел «хорошее средство» для народной партии. «А мы отлично тут можем понажиться»^{186}.

Это письмо продолжало начатый во время последней московской встречи спор. Каракозов то ли выдвигает новые доводы, то ли повторяет уже высказанные, чтобы убедить своих товарищей в том, что в создавшихся условиях другого выхода, чем покушение, нет. Другое дело, что люди, с которыми он вел переговоры, старались создать у Каракозова преувеличенное представление, и о своей мощи и о своей готовности к перевороту. Прямым участием в действиях этой партии — тайной демократической организации, оставшейся нераскрытой, Каракозов рассчитывал связать эту организацию и добиться от нее определенных уступок, С другой стороны, он не терял надежды, что само покушение вызовет народное восстание и с этой целью писал и распространял прокламацию «Друзьям-рабочим». «Прокламацией я хотел достигнуть того, — говорил он на следствии, — чтобы рабочий народ сам принял участие в этом перевороте и потребовал бы от партии (конституционной. — Э. В.) необходимых гарантий для обеспечения своего благосостояния и свободы»^{187}.

В воспоминаниях Худякова, хотя и не говорится о конституционной партии, но прямо отмечается, что Каракозов действовал в чьих-то интересах, надеясь при этом на выигрыш для социалистов. «Он думал, — пишет Худяков, — что покушение даст им значительные денежные средства, а народ получит «уступочку», которой общество и воспользуется для пропаганды И для достижения своей цели — социальной республики…»^{188}

Ишутин в письме, написанном им весной 1867 года из Шлиссельбургской крепости на имя председателя следственной комиссии, утверждал, что в переговорах Каракозова с конституционной партией принимал участие и Худяков. Но после того как «виновные» были уже осуждены и разосланы на каторгу и ссылку, а сам Каракозов повешен, этот вопрос уже никого не интересовал. Мы не знаем, насколько достоверны эти слова Ишутина, но представляется несомненным, что конспиративные знакомства в Петербурге, где Каракозов был новым человеком, он заводил не без помощи Худякова. Во всяком случае, последний мог рекомендовать Каракозову Кобылина как посредника.

Есть несколько указаний на то, что Худяков и Кобылин знали друг друга. Из воспоминаний Худякова видно, что известие об аресте Кобылина его очень встревожило^{189}. Кроме того, Худяков рассказывает следующий эпизод, произошедший с ним во время следствия, который также подтверждает, что они были известны один другому. «Кобылин показал между прочим, — сообщает Худяков, — что к нему на квартиру приходил однажды для свидания с Владимировым человек невысокого роста с темными волосами, но лицо его было почти закрыто воротником, так что его нельзя было рассмотреть. Я подходил под эти приметы; меня одели в пальто с воротником и поставили перед Кобылиным.

— Этот? — спросили его.

Кобылин, очевидно, был в затруднении…

— Да, почти такой же рост и темные волосы.

— Вы были в доме Афанасьева на Выборгской стороне?

— В первый раз слышу, — отвечал я с удивлением.

Внезапное вдохновение, которое посещает иногда людей в трудные минуты их жизни, озарило Кобылина на этот раз.

— Нет, это не тот. У того волосы были гладко приглажены.

— Ну, у этого уже с колыбели волосы всклокочены! — воскликнули члены, и меня с торжеством отвели в номер»^{190}.

Слова Худякова о затруднительном положении, в которое попал Кобылин, увидев его на очной ставке, его фразу о внезапном вдохновении, озарившем Кобылина, нельзя понять иначе чем намеки на то, что Кобылин пытался его выгородить. Появление арестованного Худякова было для Кобылина неожиданностью. Сказав о человеке невысокого роста, приходившем к Владимирову-Каракозову, он, конечно, не думал, что ему представят именно Худякова. С другой стороны, он не знал, в чем признался Худяков, и не хотел выглядеть «запирающимся» на следствии. Поэтому только после отрицательного ответа Худякова его и «озарило» «внезапное вдохновение».

По свидетельству Г. А. Лопатина, Худяков разделял надежды Каракозова на восстание в связи с покушением. Это видно из возражения Лопатина на «теоретические прощупывания» со стороны Худякова при попытке привлечь его к заговору. «…Я заявил, — пишет Лопатин, — полнейшее недоверие к тому, чтобы насильственная смерть государя, при отсутствии сколько-нибудь сильной революционной партии и при тогдашних обстоятельствах, могла вызвать в народе какие-нибудь смуты, а главное, чтобы подобные смуты, если бы они и произошли, могли повести к чему-нибудь путному…»^{191}

Есть также прямые указания на то, что Худяков оказал помощь Каракозову в покушении. Трофимов так рассказывает об одном из своих разговоров с Худяковым: «На мой вопрос, каким образом при таких сильных уликах, как предсмертное показание Каракозова, что он дал ему деньги на пистолет и в его пальто стрелял, он мог оправдаться, Худяков сказал: «Чудак вы, я все это объяснял благотворительностью. Не мог же я, дескать, отказать товарищу в одолжении, не зная его намерений»^{192}. У Трофимова вообще создалось впечатление, что Худяков был свидетелем покушения, так подробно он о нем рассказывал. «Да, все было бы хорошо, говорит Худяков, если бы Каракозов не сглупил; а то выбрал место, где стрелять… где толпа народа, и пистолет заряжен двойным зарядом, так что при выстреле из одного ствола у него вырвало его из рук[5]. Все это можно бы было устроить лучше; можно было сходить двоим, троим, у одного подтолкнули, другой бы выстрелил. Государь постоянно гуляет по Английской набережной один; тут можно было бы убить его наповал без всякой помощи. Пожалуй, Каракозов устроил бы все это лучше, но он спешил потому, что ему нельзя было долее оставаться в Петербурге без паспорта»^{193}.

Из этого рассказа трудно сделать вывод, что Худяков противодействовал Каракозову. Наконец он сам писал в своих воспоминаниях: «Если бы не ненависть к комиссии, то, кажется, я сознался бы во всем, что могло вести меня одного на виселицу»^{194}.

Если сопоставить все заслуживающие доверия свидетельства, то можно заключить, что Каракозов, по скрыв от ближайших товарищей своего намерения и объяснив, с чем именно оно связано, действовал все же на собственный страх и риск, имея в виду освободить их от всякой ответственности за эти действия в случае неудачи. А при удачном исходе покушение, по его мысли, разделявшейся и Худяковым, должно было принести существенную пользу социалистическому движению. Это объясняет и кажущееся противоречие в отзывах Худякова — с одной стороны, он говорил о преждевременности покушения, а с другой — оказывал Каракозову помощь.

Замысел Каракозова и Худякова был утопичен. Это продемонстрировал опыт народовольцев, которые пятнадцать лет спустя в более благоприятной обстановке и при значительно большей организованности движения казнили Александра II, однако переворота этим не вызвали.

«Террор, — как отмечал В. II. Ленин, — был заговором интеллигентских групп. Террор был совершенно не связан ни с каким настроением масс. Террор не подготовлял никаких боевых руководителей масс. Террор был результатом — а также симптомом и спутником — неверия в восстание, отсутствия условий для восстания»^{195}.

История ишутинско-худяковского заговора и покушения Каракозова служит наглядной иллюстрацией ленинского анализа причин, породивших террористическую тактику.