И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

Глава седьмая. Город на Урале

1905 год начался кровавым воскресеньем в Петербурге. Возмущённый народ решительно требовал свержения самодержавия, большевики призывали к вооружённому восстанию. Бастовали рабочие, запахивали помещичьи земли крестьяне, пускали в барские усадьбы «красного петуха». Свободной территорией революции стал мятежный броненосец «Потёмкин».

«Кровь тысяч людей обагрила улицы Петербурга, и клик мести, клик ненависти к правительству убийц пронёсся по всей стране, находя отклик повсюду. Идея свободы и народного правления проникла в широкие массы, мысль о необходимости вооружённого восстания распространяется с поражающей быстротой...»

«Вперёд же, товарищи рабочие, на организованную, дружную и стойкую борьбу за свободу!.. Да здравствует международная революционная социал-демократия!»

В руках Свердлова резолюция Третьего съезда РСДРП — о вооружённом восстании, о временном революционном правительстве, об открытом политическом выступлении РСДРП. Сюда, в Екатеринбург, он приехал по заданию Центрального Комитета. Третий съезд РСДРП, точно оценив остроту момента после январских событий в Петербурге, призывал пролетариат России готовиться к вооружённому восстанию.

Сентябрь не был холодным — в такую пору здесь бывало и похуже: и ветры налетали студёные, и белые мухи кружились над городом. А нынче — вполне терпимо. Не жарко, конечно, но для осени сносно. Оно и хорошо: к зиме одежда Свердлова не приспособлена.

В день приезда в Екатеринбург Яков разыскал книжный магазин на углу Главного проспекта и Колобовской. Двухэтажное здание обычной архитектуры, с некоторыми, однако, претензиями на шик: блестящие медные ручки на парадной двери, французское название «Пале-Рояль», относящееся к меблированным комнатам на втором этаже доходного дома.

Свердлов обратил внимание на то, что за углом — кинематограф «Художественный», куда можно в случае опасности нырнуть и затеряться среди зрителей.

Здесь, в Екатеринбурге, шпики, вероятно, ещё не успели с ним познакомиться. Впрочем, уверенности в этом нет.

Пройдя улицу, он заглянул в мелкие магазинчики, находившиеся в том же доме, сделал несколько незначительных покупок, а затем зашёл в книжный магазин.

У прилавков стояли люди. К ним то и дело подбегал приветливый приказчик — совсем ещё юноша, с улыбчивым смуглым лицом.

Его звали Осей, Ося Гилёв. Когда парень услышал пароль: «Я к вам от „Полярной звезды“», он оглянулся и тихо сказал:

— Вас ждут. Как передать — кто приходил?

— Товарищ Андрей.

В тот же день на одной из конспиративных квартир Свердлов встретил членов Екатеринбургского комитета: горного техника Фёдора Сыромолотова — Федича, двух Сергеев — Черепанова и Чуцкаева. От них узнал Яков, что в тюрьме Вилонов, Батурин, Мария Авейде, Клавдия Новгородцева и многие другие товарищи.

В эту ночь Яков долго думал о людях, с которыми теперь придётся вместе работать, о Федиче, начавшем свою революционную деятельность ещё в девяностых годах прошлого века, о молодом парнишке Сергее Черепанове. Что сейчас главное? Идти на заводы, в цеха, устраивать митинги, выступать на собраниях, сходках. Решение съезда обязывает привлекать к роли руководителей движения сознательных рабочих, непосредственно участвовавших в этом движении и наиболее тесно связывающих с ним партию. Федич сообщил, что завтра на Верх-Исетском в листовом цехе собирается митинг. Рабочий завода Ятеса Павел Кин рассказал, что у них хороший кружок. До ареста им руководила Клавдия Новгородцева по партийной кличке Ольга. Грамотная, образованная девушка, увлечённая революционной борьбой. Уже в первые дни пребывания в Екатеринбурге Свердлов познакомился со многими партийцами, о других ему рассказали.

Находясь постоянно в тесной близости с рабочими, товарищ Андрей всё больше убеждался в проницательности и необыкновенной работоспособности Ленина. В те дни в каждом номере большевистской газеты «Новая жизнь» появлялись статьи Владимира Ильича. В них по горячим следам событий оценивалась обстановка, вскрывались роль и поведение политических партий России. Ленин определял политическую линию, направление большевиков, их стратегию и тактику, призывал твёрдо стоять во главе рабочего класса в революции, довести её до победного конца.

Положение на Урале подтверждало ленинские мысли.

Яков Михайлович изучил прокламации, выпущенные ещё в мае Петербургским комитетом РСДРП. «Товарищи, пробуждайтесь, — говорилось в обращении «Ко всем рабочим и работницам», — предъявляйте требования: увеличение заработной платы, уменьшение рабочего дня... Итак, вперёд, смелей! Призывайте рабочих всех заводов последовать за вами. Помните, что в единении и стойкости ваша сила... Да здравствует стачка! Долой самодержавие!»

Большевистские листовки распространялись не только на заводах. В деревнях Екатеринбургского уезда появилось обращение Пермского комитета РСДРП «К товарищам крестьянам». Многие листовки печатались в типографии, которую Клавдия Новгородцева устроила на самой окраине близ Верх-Исетского завода.

Свердлов уже был далеко не новичком в революционной работе. После Нижнего партия посылала его в Ярославль, Кострому, Казань, Пермь — опыта приобрёл немало. И теперь вот здесь, в Екатеринбурге, он воочию убеждается в правоте ленинских слов — пролетариат выносит на улицу свой клич: «Долой самодержавие!» Повсюду идут политические демонстрации. Значит, призыв Третьего съезда партии к вооружённому восстанию основан на глубоком знании обстановки, сложившейся в России.

...Листовой цех Верх-Исетского завода — длинный, похожий на барак огромный корпус. Но светлый: одна стена почти целиком стеклянная, и от неё разливается по всему корпусу чуть задержавшийся на грязных окнах, посеревший предвечерний свет. Поближе к стенам лежит упакованное в тюки листовое железо, и кажется, что совершенно пусто в этом огромном корпусе.

Когда Свердлов входил сюда, Пётр Ермаков, молодой парень в рабочей, пропитанной ржавчиной блузе, сказал:

— У каждой проходной наши ребята, чуть что, дадут знать. У них и браунинги есть, и кинжалы самодельные. А у меня даже маузер.

Выступающих на митинге было много.

Свердлов слушал, присматривался к каждому оратору. Многие из них уже прошли школу рабочей стачки. Вон рассказывает парень о том, что во время забастовки в степи, за заводским посёлком полиция пыталась отобрать у рабочих листовки.

— Как бы не так, — говорил юноша. — Ни одной бумажки не отдали мы, спрятали, и ищи ветра в поле!

Свердлов любовался парнем.

— Почему тогда, за посёлком, отступила полиция? — Это говорил уже Ермаков. — Потому что были мы там не одни. С нами вместе бастовал завод Ятеса. А уж если рабочие сжались, как пальцы, в кулак, не разжать его никому.

Ермаков закончил, но не сошёл с места. Смахнув со лба пот, он произнёс:

— Слово имеет товарищ Андрей.

Яков слышал, как перешёптывались рабочие:

— Андрей? А фамилия!

— Наш? Заводской?

— Увидим...

Свердлов взобрался на один из железных тюков и начал свою речь — первую в здешних условиях. Со вниманием слушали его рабочие, пристально вглядывались в простое, но одухотворённое лицо неизвестного им ещё человека.

— События в Петербурге и во всей России подтверждают — царский трон скрипит и шатается, ножки у него подточены. Самодержавие ни перед чем не остановится, чтобы удержать свою власть. Но растёт демократическое движение в России. Это не мелкие волны, не отдельные приливы, это само революционное море. И вы, рабочие, в том море главная сила, единственный последовательный революционный класс.

Андрей сделал небольшую паузу и добавил:

— А что же сейчас главное в нашем революционном движении? Партия большевиков говорит, что исторический час решительных схваток с царизмом наступил. Стало необходимостью вооружённое восстание!

— Вот это по-нашему! — раздался голос.

— Восстание нужно готовить, рабочим надо вооружаться, — продолжал оратор. — Призываю вас создать на Верх-Исетском заводе боевую дружину.

— Верно!

— Говори, Андрей!

Где-то вдалеке едва слышно прозвучал, несмело взлетел тревожный, предупредительный свист. Рабочие насторожились. Свист повторился, но уже гораздо ближе.

Андрей вскинул руку:

— Да здравствует вооружённое восстание! Долой царизм! Да здравствует революция!

Только соскочил Андрей с железного тюка, Пётр Ермаков настойчиво потянул его за собой:

— Пошли, товарищ Андрей. Брат мой, Алексей, тебя проводит... Мне здесь оставаться надо.

Кто-то из рабочих остановил Свердлова:

— Погоди, я сейчас...

И подошёл к стеклу, ладонью снял с него чёрный нагар и провёл по рукам Свердлова.

— Так-то лучше, Андрей. Больше на нашего заводского будешь смахивать. У нас иногда руки проверяют... А ты, Ермаков, веди его котлами. Знаешь дорогу?

— Знаю.

Пробирались через закоулки завода, вышли на улицу. Алексей Ермаков поминутно оглядывался, не преследуют ли. Но жандармские свистки заглохли.

Свердлов шёл за Алексеем, думал о старом заводе, о его рабочих, с которыми теперь ему встречаться часто, об этом молодом парне в чёрной, как и у брата, рабочей блузе.

Вышли с завода, когда стемнело.

— Идти-то в какую сторону? — спросил Андрей.

Парень почесал затылок, оглянулся на заводской забор и сказал:

— Да вот уж, пойдём ко мне.

Первые дни в Екатеринбурге пролетели стремительно, словно слились в одно целое. Движение — постоянное, безостановочное. Екатеринбургский комитет, разумеется, нужно укреплять, хотя люди здесь боевые, энергичные. Свердлову необходимо ещё побывать на окрестных заводах — в Сысерти, Алапаевске, Надеждинске, Нижнем Тагиле. С его приездом центр всей революционной работы на Урале постепенно переместился в Екатеринбург.

Поездки по заводам Урала убедили Андрея — стачечное движение нарастало и рабочие хотели встретиться с членами комитета, получить ответ на вопрос: что делать дальше?

Ещё одно обстоятельство требовало этих поездок — нужно разъяснять позицию большевиков в связи с выборами в Государственную думу, статью Ленина, напечатанную в газете «Пролетарий». Проект министра внутренних дел Булыгина о создании «Законосовещательного органа» — это не что иное, как сделка царизма с помещиками и крупными буржуа. Рабочие и крестьяне практически никаких избирательных прав не получали. Но сейчас ясно, под каким лозунгом проводить этот бойкот. Ленин в «Пролетарии» пишет определённо — даже для активного бойкота необходим точный, прямой лозунг. Таким лозунгом может быть только вооружённое восстание.

У Екатеринбургского комитета позиция ленинская, и Яков Михайлович имел возможность убедиться в этом. Перед самым его приездом в Екатеринбург отцы города снизошли до разговора с рабочими о том, что, мол, выборы в Государственную думу — это и есть народное правление. Им хотелось заручиться голосами рабочих. Собрание состоялось в уездном земстве.

Об этом Свердлов узнал от Сергея Черепанова.

— Нашим тузам казалось, что всё идёт по их замыслу и плану. Однако...

Сергей, для товарищей — Лука, говорил радостно, даже весело, а Фёдор Сыромолотов степенно поглаживал бороду... Когда земцы насладились некоторыми милыми их сердцу речами, поднялся один из рабочих:

— Ваша Дума, ваш избирательный закон ничего не имеют общего с интересами народа. Мы предлагаем свою, пролетарскую резолюцию: «Долой Государственную думу! Долой самодержавие! Да здравствует вооружённое восстание! Да здравствует РСДРП!»

Словно птицы, разлетелись по залу листовки с этой резолюцией, с этими призывами.

— Долой правительство!

— Долой царя!

И слились голоса в одну боевую песню:

Очнулись земцы и охранники, кинулись от одного телефонного аппарата к другому, но напрасно: провода перерезаны. Так и вышли демонстранты из зала на улицу, а их обгоняли революционные песни.

Шуму демонстрация наделала много: о социал-демократах говорили повсюду. Помощник прокурора Екатеринбургского окружного суда Глассон, по поручению своего сановного начальства, допрашивал одного свидетеля за другим — купцов, земцев. Но в глазах каждого из них был такой испуг, а в показаниях — столько противоречивости, что он сам во всём запутался. Виновных не удалось обнаружить...

Комитетчики были довольны и не скрывали этого. Им хотелось знать, что скажет по поводу демонстрации представитель ЦК товарищ Андрей.

— Что и говорить, смело и даже отчаянно... Екатеринбургским ищейкам вы задали работы, а у сильных мира сего, безусловно, поджилки затряслись.

— А что дальше? — спросил Федич у Андрея.

— Мужество, храбрость всегда вызывают уважение. Но сейчас этого мало. В России революция, товарищи. Значит, нужны не отдельные выступления, пусть даже самые звонкие, а организация всех рабочих на общую стачку, на вооружённое восстание. Оружие, боевые дружины, агитация рабочих масс повседневная, неустанная — вот что сейчас нужно прежде всего. Оружие частично можно выковать на месте, — продолжал Андрей. — За взрывчаткой и винтовками поедем в Ижевск... Местные товарищи обещали помочь. С железнодорожниками я уже договорился — перевезут.

В лесу за вокзалом — одна из массовок. Теперь посланец ЦК товарищ Андрей признанный руководитель екатеринбургских большевиков. Они увидели, как самозабвенно работает этот человек, с какой увлечённостью, как быстро ориентируется в обстановке, находит правильные решения. Постоянно звучит на митингах его голос. Вот и сейчас:

— Товарищи! Здесь, вдали от екатеринбургских площадей, мы собрались, чтобы поговорить о своих делах. Настанет время, и мы выйдем на улицы хозяевами своего города, своей судьбы. А сейчас главное — готовиться к этому, создавать боевые дружины, учиться стрелять, владеть оружием...

Пётр Ермаков слушал Андрея — вроде всё обычно, всё известно. Но почему хочется идти за этим человеком в огонь и в воду хоть сию минуту? Откуда сила в нём такая — вести за собой людей!

Уже в конце сходки Пётр вдруг запел... Поначалу Свердлову показалось, что он уже слыхал эту песню на мотив «Дубинушки» — пели её в разных местах России по-разному. Был свой вариант «Дубинушки» и в Нижнем. А здесь слова другие. Яков прислушался:

Видно, рабочие хорошо знали эту песню, потому что припев подхватили дружно:

Всё было в этой песне — и про дворянскую жизнь, и про барщину, и про то, что русский купец превратил мужика в машину, и что «наш рабочий порой восклицает с тоской: „Тяжелее сохи ты, машина!“».

А заканчивалась песня воинственно:

Фёдор Фёдорович Сыромолотов похож на былинного, русского богатыря. Товарищи любили его и называли Федей Федичем. Отсюда и его партийная кличка — Федич. Именно от него впервые узнал Яков о Клавдии Новгородцевой. Её только что выпустили из тюрьмы под денежный залог, внесённый братом Иваном. Она решила покинуть Екатеринбург, где её слишком хорошо знала охранка. Федич так красочно, восторженно говорил о Новгородцевой, что Свердлову казалось — он давно знает её, видит, как едет она на своём велосипеде по всей округе, выполняя задание комитета. Всё, что слышал он о ней, было близко и понятно ему, отвечало его представлению о женщине-революционерке.

Впоследствии Свердлов не раз вспоминал первую встречу с Клавдией Новгородцевой. Но тогда не мог и предполагать, что она навсегда войдёт в его жизнь.

...На свидание у плотины через реку Исеть Клавдию привёл Федич. Свердлов ещё издали заметил в толпе гуляющих его могучую фигуру. Яков неторопливо направился в ближайший переулок. Через какое-то время он услышал позади себя быстрые и лёгкие шаги (как и условились, Федич остался на центральной улице). Новгородцева взяла Якова под руку, как старого знакомого.

Он быстро взглянул на Клавдию, словно фотографируя её в своей памяти: бледное лицо, светло-карие, с золотыми искорками глаза, прекрасный открытый лоб.

— Что же, собираетесь удирать с Урала? — спросил он.

Теперь она смотрела на него. И это товарищ Андрей, о котором так много слышала ещё в тюрьме? Такой юный, с чёрным чубом и развесёлыми глазами из-под пенсне?

— Так что же напугало вас, если вы поспешно собрались удирать из такого славного города?

— Я бегу не в тихую заводь и не от борьбы. Думаю, что там я смогу принести больше пользы. Так считает и комитет.

— Знаю, — махнул рукой Андрей и повторил: — Знаю. Но не согласен. Подумайте, хорошо ли это? Здесь вас запомнили жандармы и сыщики? Но вы-то в городе свой человек! Свой в кружке на заводе Ятеса, на Верх-Исетском заводе, на Макаровской фабрике... Нам нужна партийная школа, и кому, как не вам, опытному пропагандисту, образованному человеку, налаживать её работу? У вас кругом друзья, товарищи. Каждая улица, каждый переулок, все ходы и выходы — всё знакомо-перезнакомо. Да и знаете не только друзей, но и сыщиков, врагов. Не так ли?

— Так, — ответила Клавдия. — Это, однако, не помешало им посадить меня в тюрьму. И сейчас не помешает.

— Чёрта с два! — резко воскликнул Андрей. — Во-первых, надо строже конспирироваться. А самое главное — не пасовать перед властями. Теперь наступили новые времена — они боятся революции. А в новых условиях нужно и мыслить, и действовать по-новому. Так?

Ей хотелось повторить «так, так», но она промолчала.

— Вы здесь необходимы, именно здесь, а не в другом месте. Комитет предлагает вам остаться в Екатеринбурге.

В словах Андрея звучала такая твёрдость, что Клавдия невольно взглянула на него, и он ей уже не казался таким юным.

Они шли по тихому, совсем безлюдному переулку, и под ногами шуршала октябрьская жухлая листва.

День выдался на редкость солнечный, хотя и холодный. Со дворов наносило запахи сена, свежезасоленной капусты и жареных грибов. Здесь жили хозяйственные уральские семьи почти по-деревенски.

Молодая женщина вышла из калитки и пошла через дорогу, чуть сгибаясь под пружинящим коромыслом с полными вёдрами воды. Она с ухмылкой посмотрела на Клавдию и Якова, приняв их за влюблённую парочку. Яков будто не заметил и крикнул женщине:

— Простудитесь! На дворе-то прохладно.

— Чего это? — женщина приблизилась, остановилась. — Мы и в январе не простужаемся. Никакая хворь не берёт. — И глядя на высокие сапоги Свердлова, на его чуб из-под фуражки, лукаво подмигнула и сказала, обращаясь к Клавдии: — Только запомни: ежели он из старателей, ни в жизнь за него не ходи. По себе знаю — муж золотишко добывает. Непутёвый народ, шалый, бродяжий. Так вот и будешь свои молодые года куковать в одиночестве. — И рассмеялась: — Да нет, не похоже. С такими-то стёклышками на глазах не больно постараешься, там враз их расшибёшь, а без них — не человек.

— Без них — полчеловека. Уж это правда, — сказал Яков.

А женщина не на шутку удивилась:

— Ну, парень, ты будешь почище нашего дьяка. Тебе в самую пору в дьяки податься. И спокойно, и сыто, и при молодой жёнке завсегда!

— А вот в дьяконы меня не возьмут!

— Возьмут! Ты только захоти. С таким-то голосищем да не возьмут? А ну скажи: «Мно-огие ле-та!»

— Мно-огие ле-ета, мно-огие ле-ета... — пропел Яков.

— Откуда и берётся такой голосище!

...Клавдия вдруг почувствовала всю прелесть этого осеннего дня с его золотыми красками, и особую пахучесть бодрящего воздуха, и невесомость срываемых ветерком листьев. Только сегодня впервые после того, как перед нею открылись кованые тюремные двери, она в полной мере ощутила свободу. Лёгкость, необыкновенную лёгкость во всём теле. Как в детских снах: достаточно оттолкнуться от земли — и ты летишь без всякого усилия...

— Что с вами? — спросил Яков. — Чему вы улыбаетесь?

— Со мной? Всё хорошо. А с вами? Вы тоже улыбаетесь.

— Ещё бы! Отличный денёк подарила нам осень. Не правда ли?

Глава восьмая. Каменные палатки

Александр Александрович Бессер, лесничий дачи Монетного двора, жил в самом центре города — на Главном проспекте. Ему самому было 37 лет от роду, но молодость товарища Андрея, которого только что услышал, поразила его. А ведь он не сейчас пришёл в революцию; как же ему удалось повести за собой людей здесь, в Екатеринбурге? Может быть, причина и в том, что екатеринбургские большевики по преимуществу молодые. Вот Лука — Сергей Черепанов или Петрович — Сергей Чуцкаев, Фаддей — Семён Залкинд, Николай Бушен, которого именовали Иваном, — все они ненамного старше Андрея и с такой же жаждой деятельности: энергичные, решительные и бесстрашные.

Доверяли екатеринбургские товарищи Бессеру. Не случайно его квартира стала для них конспиративной. Ведь он состоит в их партийной организации.

Однажды Яков Михайлович сказал Александру Александровичу:

— Мы вчера в ваше отсутствие мысленно свергли царское правительство и устанавливали демократическую республику.

Бессер едва заметно улыбнулся.

— Как вы думаете, для вашей квартиры это честь или крамола?

— Слова «честь» или «крамола» могут относиться к людям, а не к квартире, — ответил Бессер.

— Согласен, но ведь квартира кому-то принадлежит.

— Тот, кому принадлежит квартира, в это время решает серьёзную проблему: прикупить для дачи Монетного двора близлежащий лес, во сколько это обойдётся и скоро ли окупится?.. Вероятно, революции не безразлично, хороши в окрестностях Екатеринбурга леса или нет. И вообще, я сторонник строгого разделения труда на земле. У каждого своё дело, и он обязан вершить его добросовестно и честно, в меру своих сил, способностей и знаний.

Помолчал. Потом добавил:

— И ещё одно небольшое жизненное наблюдение. Есть в нашей не совсем налаженной жизни честные и весьма порядочные люди, которые, увы, никогда не станут героями. По-моему, не надо судить их строго. Я смею отнести себя к их числу.

— Вы? Насколько мне известно, вы не побоялись...

— Прошу вас, об этом не нужно. Укрыть у себя преследуемого человека или пригласить в свой дом порядочных людей — никакого героизма, уверяю вас, в этом нет. А подвиг... В конце концов, подвиг — результат высоких нравственных убеждений, к нему надо готовить себя всю жизнь, может быть, ради единого, не исключено последнего, мгновения.

За окном лил белёсый дождь, осенний и холодный. А может, это был уже снег? Но тогда не хлестал бы он так настойчиво по окнам, не заливал бы на Главном проспекте мостовую, пробуждая жалость по ушедшему короткому уральскому лету.

— Скажите откровенно, — спросил Бессер, — может быть, у вас имеется ко мне какая-либо просьба?.. Вы не стесняйтесь. На даче есть укромные местечки, и это, в конце концов, не так уж далеко. Сейчас там много сезонных рабочих, и появление людей, нуждающихся в помощи, не вызовет никаких подозрений.

— Нет, — решительно ответил Свердлов. — Товарищи мне рассказывали о том, что вы и без того активно работаете в организации. Спасибо за эту квартиру и за то, что храните списки.

— Они у меня в памяти, — уточнил Александр Александрович.

В этот вечер Бессер сам попросил товарища Андрея дать ему почитать что-либо из новой политической литературы.

— Именно новой. Покапитальнее. — И улыбнулся: — У этого российского интеллигента в осеннюю пору на даче бывает много свободного времени по вечерам...

Яков знал, какую книгу дать Александру Александровичу. Он сам изучил её, прежде чем приехать сюда, в Екатеринбург, а приехав, спросил, кто из членов местной организации ещё не знаком с ней: «Две тактики социал-демократии в демократической революции». Бессер тоже не знаком. И он, конечно же, поймёт эту книгу, поймёт ленинскую точность определения расстановки сил в революции, развитие Владимиром Ильичём марксистских положений о гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции, о союзе рабочего класса и крестьянства. Не может не понять этот вдумчивый, серьёзный человек и вопроса о вооружённом восстании, о временном революционном правительстве, о перерастании на следующем этапе буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую.

Свердлов спросил у Клавдии:

— Товарищ Ольга, кто из ребят помог бы собрать рабочую молодёжь завода Ятеса на митинг?

— Поручим это Павлу Быкову. Его уважают рабочие.

— Это тот, который стихи на массовках декламирует?

— И сочиняет.

Было раннее утро. Уже опали листья теплолюбивых деревьев, опустилась, точно устала, потерявшая буйную зелень трава.

Парни шли хорошо знакомой дорогой. В руках у них были удочки, ведёрки, сделанные из банок, да мешочки с нехитрой рыбацкой провизией. Значит, идут к озеру Шарташ, недалеко от Каменных палаток.

Кто в Екатеринбурге не знает Каменных палаток? На небольшом заросшем кустарниками и деревьями взгорье возвышаются, словно играя в ребячью «кучу малу», огромные каменные глыбы. Деревья, пристроившись на склоне, росли негусто, и с Каменных палаток было видно далеко.

А с другой стороны — болото.

Место для сходок подходящее, давно проверенное рабочими. Полиция здесь врасплох не застанет, со стороны болота не подойдёшь, со стороны взгорья — сразу будешь замечен. Да к тому же любит эти места уральская молодёжь. Сосновая свежесть перемежается с ласковым озёрным духом, и что-то бодрое, бередящее душу есть в этом аромате.

Впереди, чуть враскачку, шёл рослый юноша, строго посматривая по сторонам, и по тому, как все обращались к нему, как уважительно разговаривали с ним, чувствовалось — вожак. На Мельковке Павел Быков слыл парнем отчаянным: не раз доставалось от него зареченским драчунам.

Правда, то было раньше, до того, как вернулся в Екатеринбург из Турганских степей старший брат Павла — Виктор, которого бросала из конца в конец России специальность горного техника. С тех пор словно подменили Павла — серьёзный, задумчивый — таким его прежде не видел никто. Именно под влиянием брата стал в 1904 году восемнадцатилетний Павел Быков членом Российской социал-демократической рабочей партии.

Озеро Шарташ — недалеко от Каменных палаток. От них сбегает к нему негустая сосновая рощица, и его разнообразие — лес и озеро невдалеке от чадного города — сделали данное место любимым для екатеринбуржцев.

Ребята пришли с удочками, но ловить рыбу никто не собирался. Это можно было заметить сразу же — парни и девчата, отложив рыбацкие снасти, сходились группами, о чём-то разговаривая между собой.

Павел стоял у дороги до тех пор, пока не встретил Андрея. Ещё вчера договорились они о том, что в воскресный день здесь, на Шарташе, сойдутся на сходку рабочие завода Ятеса и товарищ Андрей, о котором они уже много наслышаны, выступит перед ними с речью. Неожиданно для себя тут, у озера, Быков увидел рабочих и с других заводов.

Народу собралось немало, и Павел чувствовал себя ответственным за то, чтоб ничто не помешало сходке.

Товарищ Андрей взобрался на одиноко стоявший бугристый и шершавый камень. Ему есть о чём рассказать. Яков недавно приехал с Сысертского завода. Там уже три месяца длится стачка. Рабочим угрожали локаутом, туда посылали казаков. Не помогло. Тогда управляющий Мокроносов сделал вид, что удовлетворяет большинство требований — мол, и восьмичасовой рабочий день, и отмена сверхурочных работ. И даже обещал вежливое обращение с рабочими.

— Но стачка не кончилась, — говорил Андрей, — и не кончится до тех пор, пока не будут удовлетворены все требования рабочих. Пусть знают хозяева, что мы не уступим, мы выстоим в борьбе. Вот почему нужна нам сплочённость...

Рабочие слушали, затаив дыхание. Павел на какое-то время даже забыл, что нужно следить за лесом — не промелькнут ли между соснами незваные гости. Ему самому становилось понятнее, что по-старому жить и бороться нельзя, что наступили новые революционные времена и говорить об этом с людьми следует не шёпотом, а в полный голос.

...Раздались два свистка — сначала заливистый, а затем густой и ровный. Павел знал — это сигналы, предупреждающие об опасности. Он бросился в лес. У одной из сосен происходило что-то непонятное: пьяный парень повис на блюстителе порядка.

— Чего разбушевались, всю рыбу испугаете, — произнёс Павел.

Жандарм посмотрел в сторону озера и, что-то сообразив, спросил Быкова:

— Рыбачите?

— Рыбачим. Осенью клёв хороший.

— А этого знаете?

Только сейчас увидел Павел лицо парня с ихнего завода — тот не был пьян, а умело притворялся.

— Наш это... заводской. Вот только зашибать любит.

Жандарм засомневался, однако сказал:

— Ладно, забирайте своего дружка.

И, стряхнув с себя его руки, пошёл в сторону города.

Когда Павел спустился к озеру, митинг уже закончился. Андрей сидел на берегу, смотрел на поплавки и то и дело азартно выкрикивал:

— Да тяни же, тяни... Эх, опять ушла!

Глава девятая. «Благодарственный молебен»

Лев Афанасьевич Кроль любил, просто-таки обожал слово «свобода». Не забывал он при случае напомнить собеседнику, что образование получил за границей, первым в Екатеринбурге на своих мукомольных предприятиях вводил восьмичасовой рабочий день. Промышленник, капиталист, Кроль считал себя прежде всего человеком практического дела, специалистом, организатором производства. А это, мол, самое главное для народа. Есть работа — есть хлеб. Восьмичасовой рабочий день, который он так упорно вводил на своих предприятиях, — не дань революционной моде. Он был глубоко убеждён, что это выгодно не только рабочему, но и капиталисту: отдохнувший работает лучше.

Если меньшевиков Кроль в душе презирал, то большевиков попросту боялся. Он внутренним чутьём ощущал силу, убеждённость и высокий дух большевиков. Понимая, что никогда никакие пути не приведут его в их партию, он не мог подавить в себе уважения к этому непримиримому политическому противнику.

Кроль знал не только Маркса — всякий уважающий себя, образованный капиталист, полагал он, обязан знать столь выдающегося экономиста, — прилежно читал Ленина и, чем больше понимал его, тем больше тревожился: быстро росло влияние большевиков. Противостоять им могут не болтуны, у которых за душой ничего нет, а силы подлинные, могучие. А там уж — кто кого.

С Андреем судьба свела Кроля на митингах и собраниях, где перебивали друг друга ораторы, выражая различные взгляды и идеи.

Поначалу Кролю казалось, что в этом молодом человеке он вряд ли встретит достойного оппонента.

Между тем случилось неожиданное. Когда Андрей заговорил, Кроль подумал: боже, откуда у этого человека такой бас, такая бурлящая страсть, такое гипнотическое воздействие на людей?!

Кролю не следовало после этого оратора выходить на трибуну — он был обречён на провал. Его, искушённого полемиста, просто не стали слушать. Аудитория так долго и так бурно аплодировала Андрею, что Лев Афанасьевич никак не мог начать. Да и первая фраза его оказалась не очень удачной:

— Я понимаю, что предыдущий оратор очаровал вас своим великолепным голосом...

Дальше Кроль говорить не смог. Освистали. Первый раз в жизни.

Но самое обидное было в том, что история повторялась всякий раз, когда сталкивались эти два оратора. Ему даже казалось, что человек, кого рабочие называют товарищ Андрей, специально ищет встречи с ним, как дуэлянт — поединка с достойным противником. Он и себя ловил на том же чувстве — теперь дискуссии с ним приобрели для Кроля не только идеологический, но и сугубо личный интерес — нельзя же уходить с поля брани побеждённым.

Нет, как ни пытался Лев Афанасьевич искать корни своих неудач в чём-либо другом, кроме голоса товарища Андрея, ничего не мог придумать. Ведь по образованности, по полемическому опыту он считал себя сильнее этого большевика. Впрочем, однажды, когда речь зашла о Толстом, Кроль убедился, что Андрей знает его романы и судит о них довольно оригинально.

— Вы хорошо знаете Толстого, — с ноткой великодушия сказал Кроль.

— О нет, для этого нужно много читать. А времени, увы, не хватает.

Лев Афанасьевич предложил:

— Если вам угодно пользоваться моей библиотекой, она к вашим услугам.

— С удовольствием воспользуюсь приглашением.

— Очень мило. Если у вас завтра свободный вечер...

— Хорошо, завтра, так завтра.

...Кроль встретил его подчёркнуто гостеприимно.

— Прежде всего прошу вас верить, что всё сказанное в этом доме за его стены не выходит.

— Вы могли убедиться, Лев Афанасьевич, что я своих мыслей не скрываю.

— Да, но вы скрываете кое-что другое. Вот вы назвали меня Львом Афанасьевичем. А как прикажете вас именовать? Согласитесь, товарищем Андреем мне называть вас неприлично.

— Зовите Андреем.

— Понимаю. Теперь осталось выяснить ещё один щепетильный вопрос: что пьют большевики?

— Лично я, кроме чая, — ничего.

Кроль смущённо улыбнулся и сказал:

— Можете не бояться. Впрочем, извините, по отношению к вам эти слова несправедливы. И потом, вы же знаете мой принцип — никакого насилия. Между прочим, когда вы говорите, меня всё время не покидает желание заглянуть вам в горло. Что у вас там?

— Это наш партийный секрет, — без улыбки ответил Свердлов.

Странные, что ни говори, установились у них отношения: сошлись на почве взаимного отрицания.

И вот сегодня Лев Афанасьевич Кроль торжествовал победу. Было радостно не только потому, что именно ему выпала честь находиться среди наиболее почётных граждан города в исторический момент провозглашения царского манифеста, но прежде всего потому, что сам этот манифест означал его успех, успех его класса. Он ловил себя ещё на одной мысли, которую гнал как нелепую: в такую минуту ему хотелось встретиться с этим товарищем Андреем и, ничего не сказав, по-детски показать ему язык.

«Благодарственный молебен» по случаю царского манифеста состоялся на площади Кафедрального собора. Стекались, как ручьи к озеру, люди — в одиночку и группами, чтобы ещё раз услышать слова о дарованных по высочайшему повелению свободах, чтобы пропел красивый бас «Мы, Николай Второй...» и прочия, и прочия и прочия, чтобы пели царю люди «Многие лета, многие лета...»

...Андрей стоял рядом с Клавдией и Иваном Бушеном, переглядывался с находившимися поодаль Федичем и Сергеем Черепановым. Ещё вчера вечером решили они использовать столь широкое стечение народа для того, чтобы сказать и своё большевистское слово. Правда, согласились с этим не все. Особенно активно возражал Иван. Свердлов присматривался к этому человеку. Ему казалось, что сложность Бушена в какой-то странной раздвоенности его. Образованный, начитанный, он вдруг оказывается несведующим в самых элементарных вопросах. Резко осудивший «амебообразность», по его выражению, меньшевиков, Иван как-то странно отнёсся к созданию боевой дружины. Всегда активный на заседаниях комитета, он вдруг замыкался в себе, точно выключался не только из борьбы, но и из жизни.

Вчера, когда зашла речь о «благодарственном молебне» и необходимости выступить большевистским пропагандистам, Иван посоветовал вообще на площадь не идти.

— Не там наше место, — сказал он. — Не у парадных врат святого храма, не у барских палат. Не нам слушать малиновый звон да церковные песнопения. Я предлагаю митинг провести у тюремных стен, где томятся наши товарищи. Как?

Бушену ответил Сергей Чуцкаев:

— Наше место там, где народ, — и у тюрьмы, и на Кафедральной площади...

«Благодарственный молебен» проходил торжественно и чинно. Начальник первой полицейской части, находившийся рядом с площадью, предусмотрительно расставил своих гренадеров, как он любил величать полицейских. Градоначальник, довольный и счастливый, словно это он, а не царь издал всемилостивейший манифест, шёл величаво — не шёл, а плыл... Слова благодарности, обращённые к богу и помазаннику божьему, он сопровождал понимающим взглядом — мол, слушайте, слушайте, я-то знаю...

Кроль выглядел празднично, словно жених, — с роскошной алой розой в петлице. «А это, дорогой Лев Афанасьевич, уже за пределами хорошего вкуса, — подумал Свердлов. — Мне за вас стыдно. Скажу, непременно скажу».

— Смешно, — сказала Новгородцева.

Оказывается, думали они об одном и том же.

В самый разгар молебна, возле ажурной металлической ограды, окружавшей собор, взметнулась вверх чья-то простая засаленная кепчонка. Люди повернули головы туда, а в это время прозвучал звонкий девичий голос работницы Макаровской прядильной фабрики Кати Денисовой:

— Товарищи, за что царя благодарите! Вы трудом и потом своим, протестом и кровью завоевали эти крохи свободы. Царь испугался, как бы народ вообще не сбросил его с гнилого трона, — вот и кинул нам манифест, как кость голодной собаке. Не верьте царю!

Уже свистели полицейские, уже зашевелилась, словно морская волна, толпа и более осторожные решили ретироваться, как в другом конце площади после протяжного двухпалого свистка прогудел сильный мужской голос:

— Товарищи! Не слов и молебнов требуем мы. Освободите заключённых! Долой царя! Довольно поповской болтовни и верноподданнейших песен. Да здравствует вооружённое восстание! Да здравствует демократическая республика!

И громогласный клич всколыхнул площадь:

— К тюрьме! Свобода товарищам!

Сразу поредела толпа на площади — люди двинулись по улицам, ведущим к тюрьме.

...В эту ночь два важных события произошли в городе. Комитет большевиков решил 19 октября провести на той же площади Кафедрального собора митинг и разъяснить народу истинную суть манифеста. Первым выступит Андрей. Боевой дружине обеспечить безопасность участников митинга.

Другое событие: полицмейстеру было приказано «не допускать противуправительственных митингов». Но делать это руками полицейских неудобно, всё-таки свобода.

А в Петербург министру внутренних дел Трепову была отправлена телеграмма о большевистских выступлениях во время «благодарственного молебна», о том, что ораторы призывали народ к всеобщему вооружению и свержению царствующей династии.

В ту холодную октябрьскую ночь 1905 года многие в Екатеринбурге не спали.

Начальник полицейской части подозвал к себе подчинённого городового. Он не помнил его фамилии, все сослуживцы называли здоровяка Мухомором, очевидно, потому, что нос его напоминал ядовитый гриб: красный с белыми пятнами.

— Форму давно носишь?

— Четыре года, вашество...

— Драться умеешь?

— Кулаками, что ль?

— Можно и кулаками, — презрительно скривился начальник. — А лучше палкой.

Мухомор бессмысленно выпучил глаза:

— Поясните, вашество... мне приказ-то...

На лице начальника дёрнулся ус.

— Никаких приказов! Слыхал, что на площади было?

— Так точно, вашество...

— А крамольники, социалисты... Ну?

— Так точно. Про сегодня, значит?.. Про митинг?

— Да. Короче говоря, возьми цивильный костюм у дежурного по части, и пойдёшь разгонять этот сброд. Но помни, что служишь в полиции, — ни слова.

Мухомор никак не мог понять, чего хочет от него начальник. Он привык слушаться с первого слова. Но почему крамольников нужно уничтожать палкой, а не из револьвера, не мог взять в толк.

В дверь заглянули. Показалась знакомая Мухомору физиономия — этого лавочника ему приходилось не раз отправлять в участок за пьяные драки.

— Сгинь, — цыкнул Мухомор.

Но начальник остановил его:

— Входите, Белозерцев. Возьмите себе в помощники этого... У него, кроме физической силы да кулаков с трёхпудовую гирю, никаких достоинств нет. Вполне может орудовать оглоблей от пожарной повозки.

Мухомор понял эти слова как приказ. Переодевшись, он отправился в пожарную часть, заприметил там лежащую без дела красную массивную оглоблю и пробормотал, взвешивая её на руке:

— Сгодится.

Белозерцев, ухмыляясь, сказал:

— Вот это помощник! Мне бы в лавку такого...

— Ну-ну, — запротестовал Мухомор не слишком решительно: ведь этот лавочник хоть на один день, но всё-таки начальник.

А когда Белозерцев пригласил его выпить гранёный стаканчик и предупредил, что это тоже приказ, полицейский совсем приободрился. Он то и дело поплёвывал на ладони и вскидывал, как пёрышко, оглоблю...

Утро было хмурым и ветреным. Откуда-то с гор доносился странный, непонятный запах горелого.

Неожиданно рано в квартиру, где ночевал Андрей, пришёл Бессер.

— Что случилось?

— Вам нельзя идти на митинг. Я видел, как возле полицейской части шепчутся пьяные мясники. У них глаза налиты кровью, а губы трясутся, как у бешеных собак. Они хотят устроить погром, это очевидно.

Свердлов с улыбкой подошёл к Бессеру:

— Дорогой Александр Александрович, всё будет хорошо.

— Смотрю на вас — вы словно рады этой опасности.

— Я не отступлю.

— Знаю... Только просил бы вас принять от меня небольшой подарок.

— Подарок? В честь чего? — искренне удивился Свердлов.

— Просто так. Дарить эту вещь — необходимость. Я ведь теперь могу это объяснить теоретически.

Бессер, не прощаясь, вышел. Яков понял, что находится в свёртке, который оставил ему Александр Александрович. Наган...

За Свердловым зашли товарищи, и они вместе отправились на площадь Кафедрального собора. Там, окружённый густой толпой екатеринбуржцев, Андрей поднялся на деревянный, взятый, очевидно, с какого-то склада ящик и начал говорить.

Его перебил пьяный, хриплый голос:

— Братцы, не слушайте его! Он стоит на ящике, а в ящике бомбы... Долой его! Бей!

К такому обороту дела горожане, очевидно, готовы не были — они пришли на мирный, гарантированный манифестом свободный митинг. Зашевелились, забеспокоились люди.

И вдруг раздался выстрел, другой...

— Товарищи! Чёрная сотня — вот кто получил свободу щедрым актом царя! Хулиганы безнаказанны, полиция мирно спит... Она решила расправиться с народом руками пьяных лавочников.

Но продолжать речь было бессмысленно. Свердлов оценил обстановку: выстрелы напугали участников митинга, и многие разбегались кто куда. А пьяные, хриплые голоса продолжали вопить: «Бей его, бей!»

— Товарищ Андрей, идите за мной, — услышал Яков голос хозяина одной из конспиративных квартир, Александра Васильевича Патрикеева. Как и было условлено на случай необходимости, он повёл Свердлова к зданию Волжско-Камского банка, куда уже отходили другие товарищи...

Мухомор в тот день был пьян не от водки, хотя и выпил изрядно, — он захмелел от жажды крови, от ощущения безнаказанности. Он нёс в руках оглоблю, гордый и воинственный, бил, калечил бегущих, падающих, испуганных насмерть людей.

— Давай, давай! — горланил Белозерцев, и городовому почему-то захотелось огреть этой оглоблей и его, этого пьяного верзилу.

Вокруг раздавались истошные крики, звон разбитого стекла и выстрелы... И вдруг Мухомор остановился — что-то ударило его в грудь, слегка обожгло, и он почувствовал, что ноги перестали слушаться — вот так падала убитая его отцом, сельским коновалом, взбесившаяся, разъярённая лошадь.

Погром длился долго. Разбушевавшиеся черносотенцы убили на Главном проспекте сотрудника газеты «Уральская жизнь» двадцатилетнего Соловьёва, заколотили насмерть совсем ещё мальчишку — ученика Художественно-промышленного училища, так и не выпустившего из рук красного знамени.

В тот же вечер Свердлов встретился с товарищами. Лица их были суровыми, но Яков не увидел в настроении друзей подавленности или растерянности. Только один Иван — Бушен говорил нервно, надрывно. Якову казалось, что он вёл себя на площади молодцом: потрясал пистолетом, не дрогнул, когда грянули выстрелы. Что же теперь надломило его?

Во время погрома Иван не в состоянии был сдержать себя. Ему пришлось стрелять в черносотенцев, и он ранил одного из них. А может быть, не он ранил — выстрелов было много. Но Бушей видел, как расползалось на человеке густое, тёмное пятно, как хватался он за раненое плечо и беспомощно смотрел вокруг испуганными, полными горя глазами...

— Я, это я его ранил! — воскликнул Иван.

Все сидели, опустив головы. И хотя было ясно, что это нервная реакция на минувшее кровопролитие, Свердлов не мог, не имел права дать человеку до такой степени опуститься.

Он встал, решительно и твёрдо прошёлся по квартире.

— Это счастье, — сказал он наконец, — что нас никто не слышит. Что ни друзья, ни враги не видят истерии человека, который называет себя большевиком.

— Андрей... — умоляюще простонал Иван.

— Нет, Бушен, не жди сочувствия. Мне стыдно за твою слабость. Ты что же, хотел пройти по революционному пути, как по ковровой дорожке во дворце миллионера Конюхова? Тогда ступай к либералам, к различного рода соглашателям, болтунам и другим миротворцам.

Иван встал, вышел на кухню — вероятно, облился холодной водой, потому что вернулся мокрый, как из-под ливня.

— Простите, — тихо сказал он.

— Подумай, не слишком ли тяжкую ношу взвалил ты на свои плечи. Лучше решить сегодня, чем потом оказаться предателем.

— Андрей, ты не смеешь так, — запротестовал Бушен.

— Смею... — И, обращаясь к товарищам, сказал совсем другим тоном: — Да, трудно отнести сегодняшний митинг к числу побед. Это понятно — организация была плохая. Полагаю, что после освобождения из тюрьмы наших товарищей нужно перераспределить обязанности, создать новые партийные школы для рабочих, укрепить боевую дружину и поставить во главе её надёжного товарища, такого, как, к примеру, Федич.

— Правильно, — поддержал Петрович — Чуцкаев.

— А главное, не поддаваться панике, разъяснять терпеливо и бесстрашно, что царские свободы — чистейшая липа... Сегодняшний погром — тому доказательство.

На следующий день из тюрьмы были выпущены Замятин и Вилонов. Их освободила не столько «царская милость», сколько настойчивые требования рабочих. Они пришли на квартиру Патрикеева, чтобы встретиться с Андреем — до этого видеться им не приходилось. Но Яков всё знал о них, преданных революции, образованных марксистах, талантливых организаторах, — Николае Николаевиче Замятине (Батурине, Константине) и Никифоре Ефремовиче Вилонове (Михаиле Заводском).

Свердлов огорчён был их видом — худые, жёлтые. Тяжело дышал Михаил, надрывно, со свистом кашлял Константин...

...В новый состав Екатеринбургского комитета большевиков было решено ввести Свердлова, Батурина, Вилонова, Черепанова, Чуцкаева, Авейде, Сыромолотова, Новгородцеву, Бушена.

Глава десятая. Коммуна

Бессер знал совершенно точно, что избиение революционеров черносотенцами инспирировано местными властями. И твёрдо решил идти к прокурору, чтобы высказать всё, что наболело, что кажется ему постыдным. Он не верил в царский манифест и монаршью милость.

Его встретил человек с холодными глазами и безразличным выражением лица.

— Фамилия, имя, отчество, звание, занятие?

— Бессер Александр Александрович, коллежский асессор.

— Вы имеете что-либо сказать?

— Да, имею. Категорически заявляю...

— Ну зачем же так взволнованно, милостивый государь. Спокойнее.

— Категорически заявляю, что во всё время неспровоцированных убийств, вплоть до прибытия на площадь Собора воспитанников учебных заведений, не было видно ни одного полицейского чина. Громадная толпа оказалась во власти чёрной сотни, вооружённой дубинками, гирями и револьверами...

— Уж не хотите ли вы обвинить полицию?

— Вот именно, господин прокурор. Нелишним считаю заметить, что, подходя к собору мимо первой части, я видел три группы подозрительных лиц с характерными физиономиями хулиганов.

— Скажите, вы социалист?

— Я честный человек, милостивый государь.

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь.

Лицо прокурора оставалось непроницаемым.

«1905 года октября 22-го дня мне, прокурору Екатеринбургского окружного суда, Клавдия Тимофеевна Новгородцева, проживающая в Верх-Исетском заводе, в доме Новгородцева... заявила, что городовые, т. е. нижние полицейские чины, а также пожарные, очевидно, переодетые, принимали участие в избиении 19 октября 1905 года евреев, учащихся, демократов». Свидетельства налицо — один из избивавших был вооружён пожарной оглоблей красного цвета, один городовой — убит.

Клавдия Тимофеевна смотрела реалистичнее Бессера на действия прокурора. Допросы десятков, а то и сотен людей Андрей назвал очередным спектаклем, в котором, увы, слишком много действующих лиц. Между тем виновный не будет объявлен, потому что имя его — царизм. Было ясно, что допросы ведутся для виду и наверняка закончатся ничем, в крайнем случае отыщут третьестепенное лицо или, что наиболее вероятно, обвинят тех, кого уже скороспешно похоронили.

Зато по городу шла молва: следствие идёт! Сегодня вызвали купчиху Клушину, а третьего дня — господина Сыромолотова. Всех, всех допросят, никого не пощадят — ни интеллигента, ни богача, ни городового.

Заявление за заявлением, протокол за протоколом... Словно сговорившись, приходили люди, чтобы пролить свет на события 19 октября, они возмущались, доказывали, обвиняли... И лишь немногие отвечали на вопросы строго и скупо — понимали: бессмысленно метать громы и молнии, если следствие — всего лишь громоотвод.

Зато спокойнее становилось на душе обывателя оттого, что идёт следствие, что кого-то вызывают и наверняка наказание последует. Господин прокурор, уж наверное, не оставит это дело без самого строгого и справедливого суда.

В посёлке, в нижнем, полуподвальном этаже дома на улице Проезжей, недалеко от Верх-Исетского завода, осенью 1905 года образовалась коммуна. Началось с того, что в этом гостеприимном доме Новгородцевых поселились вышедшие из тюрьмы Мария Авейде и Сашенька Орехова. Им просто негде было больше жить. Узнав об этом, Яков Михайлович обрадовался:

— Всем, по возможности всем нам, «бездомным», нужно собраться в один боевой кулак и жить и работать вместе, сообща, одной партийной коммуной.

Идея жить коммуной очень обрадовала Клавдию.

— Я думаю, наш дом для этого вполне подходящий. Вот только с братом посоветуюсь.

Жена Ивана Тимофеевича Новгородцева Евгения Александровна уверенно сказала:

— Он возражать не будет. Я сама его об этом попрошу.

— Спасибо, большое спасибо, — поблагодарил Андрей.

В этом доме Клавдия родилась. Отец скоропостижно умер до её появления на свет, оставив в наследство небольшой капитал от проданного дела да строгие нравы раскольнической семьи. Денег хватило ненадолго. Остался лишь дом, из окон которого Клавдия видела, как тянутся на Верх-Исетский завод рабочие — измождённые, с безрадостными лицами.

Училась на казённый счёт — своих средств семья уже не имела. В гимназию, расположенную в центре Екатеринбурга, ходила пешком и, чтоб не такими долгими казались эти вёрсты, читала про себя любимые стихи Некрасова.

В семье сестры Мамина-Сибиряка Елизаветы Наркисовны ей, Клавдии, дали «Что делать?» Чернышевского, резкие, бескомпромиссные статьи Добролюбова... После окончания гимназии она уехала учительницей в Сысерть. Здесь, в Сысерти, часто звучала поговорка: «Мы Сибири не боимся, у нас каторга своя...»

Через несколько лет — Петербург, курсы Лесгафта. Студенческие годы. Марксистский кружок...

Пётр Францевич Лесгафт, широко известный врач и педагог, был человеком проницательным. Талантливый психолог, он одобрял любознательность девушек. И когда полицейский чиновник предупредил его, что курсистки на своих собраниях ведут недозволенные политические разговоры, Пётр Францевич ответил:

— Я считаю, что молодые люди должны вступать в жизнь сознательно, и мешать им в этом не буду.

Не удалось Клавдии Новгородцевой закончить курсы Лесгафта — смертельно заболела мать, пришлось возвратиться в Екатеринбург. Она поступила на работу в книжный магазин и целиком посвятила себя тому делу, с которым познакомилась в петербургских марксистских кружках.

Многие екатеринбуржцы знали Клавдию Тимофеевну — и учительницу, и заведующую книжным магазином — как девушку добрую, по тому времени широкообразованную, с которой хотелось и поговорить, и посоветоваться. Ей тоже были интересны её старые товарищи, старые знакомые.

Но появились и новые. Она ловила себя на том, что всё чаще и чаще мысли обращались к товарищу Андрею.

Теперь они встречались ежедневно. Родительский дом Клавдии Тимофеевны, где расположилась коммуна, стал штаб-квартирой екатеринбуржских большевиков, их комитета. Хорошие люди поселились здесь. Весёлые. Проверенные годами подполья. Словно созданные специально для коммуны — спаянные накрепко единой целью, готовые пойти ради неё на любое испытание. Сюда, в этот штаб, приходили товарищи, чтобы получить литературу, листовки или просто деловой совет, столь необходимый в сложной, нелёгкой обстановке. Приезжали рабочие, крестьяне из окрестных городов и сёл, порой засиживались допоздна за беседами и спорами, а то и оставались ночевать. На случай нападения полиции или черносотенцев коммунары были готовы к «круговой обороне».

Днём каждый был занят своим делом — нужно работать, зарабатывать деньги, а к концу дня уходили на заводы, чтобы по заданию комитета встретиться с рабочими, выступить на митинге или собрании. Потом Андрей просил рассказывать подробно обо всём, что где было, внимательно ли слушали рабочие ораторов, как реагировали они на призывы большевиков. И он видел: в эти минуты преображались его товарищи, горели искры в их нередко усталых глазах. Николай Батурин, который в обыденной жизни смешил всех своей рассеянностью, в разговоре о делах был предельно точен, как и Вилонов, который, несмотря на слабое состояние здоровья, не упускал возможности выступить перед рабочими. Возвращался он в коммуну усталым, измученным, но долго ещё не ложился отдыхать — ему просто необходимо было поделиться своими впечатлениями с Андреем, другими товарищами.

Рассказывали о дне минувшем по-разному. Клавдия Тимофеевна — уверенно, привычно. Сашенька Орехова, напротив, больше спрашивала, правильно ли она сказала или поступила. Мария Авейде говорила горячо, словно продолжала речь на митинге...

А потом намечали план на завтра — кто куда опять пойдёт, с кем встретится. Андрей распределял людей таким образом, чтоб ни один завод не только в Екатеринбурге, но и во всём уезде не оставался без постоянного влияния большевиков.

Коммуна жила по неписаному уставу, складывались и традиции, зарождавшиеся ещё в дни, когда нынешние коммунары лишь приобщались к марксизму, тайно собирались в кружках, где каждый был как на ладони, где товарищество и взаимовыручка становились нормой поведения.

Они всё делали сообща — дежурили по кухне, добывали продукты, все без исключения мыли полы, стирали, чинили одежду.

В свободные минуты Свердлов обращался к небольшой, но тщательно подобранной библиотечке Клавдии Новгородцевой. Она знала и любила русскую классику, увлекалась Пушкиным и Лермонтовым. Яков тоже любил этих поэтов. Но среди книг можно было найти томики Мамина-Сибиряка, которого прежде Якову читать не доводилось, и его книги стали для Свердлова откровением.

Так вот откуда брались, чьим потом и кровью политы приваловские миллионы!

В те дни Яков часто возвращался к лирике Гейне. Свердлов и раньше любил его гражданственные стихи, но и сейчас будоражила именно лирика поэта. И ей, иноязычной, как-то в лад отвечали родные, без устали играющие по ночам гармони, и озорные частушки верх-исетских заводских ребят и девчат (тоже неизвестно, когда они спят), и образ Клавдии.

Что бы ни делал, с кем бы ни говорил, кого бы ни слушал, он глазами искал её, ловил еле приметную, сдержанную улыбку, находил повод, чтобы остаться с милой девушкой.

Никому Яков не говорил о своей любви, никому, в том числе и самой Клавдии. Но, кажется, все догадывались о его тайне.

Как хорошо, как радостно-тревожно было ему в эти дни! Горы хотелось перевернуть, совершить что-то необыкновенное. Каждый день, каждый час были заполнены до краёв, но он чувствовал: в его жизни зреет радостная перемена.

Однажды Яков сказал Клавдии:

— Пойдём, подышим чистым воздухом.

— Поздно уже, — неуверенно сказала она.

— Почему поздно? Давайте подойдём с другой меркой: рано! Именно рано. Всего лишь четвёртый час.

— Хорошо, пусть будет по-вашему.

Они оделись и вышли во двор. По-прежнему было тепло, хотя впервые падал снег.

— Видите, снег. У нас на Волге, когда первый снег, загадывают желание. Давайте и мы загадаем.

— Хорошо.

Пустынная улица бела от выпавшего снега. Тише звучала гармонь, умолкли девичьи голоса, наступал в заводском посёлке единственный час тишины. И тишину эту обволакивают снежные хлопья.

— Я загадал, Кадя... Можно, я буду тебя так называть?

Ох как крепко-крепко он держал сейчас её руку в своей руке! А эти глаза — то задумчивые, то весёлые и ласковые, то ироничные, — сколько в них оттенков!

— Кадя, милая Кадя, я хочу сказать тебе со всей серьёзностью, на какую только способен: я люблю тебя... Ты слышишь?

И он увидел на её лице улыбку — не широкую, а сдержанную.

Но как много она сказала ему!

Глава одиннадцатая. На Верх-Исетском

Из жандармских документов:

«Случаев волнения среди заводских рабочих было несколько. Все волнения происходили потому, что рабочих подбивали на это различные последователи противоправительственных партий, преимущественно с.-д.»

«В течение 1905 года усиленно распространялась нелегальная литература, которую получали местные с.-д. от Екатеринбургского комитета РСДРП...»

Клавдия Тимофеевна подсчитала — только в октябре на Урале было свыше сорока забастовок. Это те, о которых знал Екатеринбургский комитет, так как стачечники почти всегда обращались к большевикам за советами, листовками, просили прислать пропагандистов и агитаторов.

— А ведь это значит, — говорил Андрей, — в забастовочном движении участвует более восьмидесяти тысяч человек. Армия! Вооружи такое пролетарское войско — кто устоит против него? И знаешь, Клавдия, что примечательно — не сработал царский манифест, не утихомирились рабочие, напротив, ещё больше убедились в своей силе.

О том и решил говорить Андрей во время митинга на Верх-Исетском заводе. Он часто бывал на едва ли не самом крупном предприятии Екатеринбурга, любил его калёный воздух, неумолкающий гул и издали замечал его аркообразную вывеску над воротами на сетчатой металлической основе. Чем-то напоминал ему Верх-Исетский завод Сормово, снующие по нему свистуны-паровозики. Да и люди понимали его здесь с полуслова.

...Митинг был необычным. Первым держал речь меньшевик Лапиков. Опытный оратор, он, ссылаясь на Маркса, приводил, как казалось ему, неопровержимые доводы, чтобы уговорить рабочих отказаться от создания боевой дружины и вооружения её.

— Победа пролетариата над капиталом неизбежна, но время ещё не пришло, не подоспело.

Андрей, задержавшийся в одном из цехов, пристроился поодаль, внимательно слушал, какие же выводы сделает меньшевик из всемирно известного положения «Манифеста Коммунистической партии» о неизбежной победе пролетариата.

— Мы убеждены, — продолжал Лапиков, — что рано или поздно осуществится это пророчество нашего учителя. Но мы никогда не допустим, чтобы революцию превращали в заговор, формировали события, чтобы проливалась кровь наших братьев по классу — рабочих. Да, товарищи, именно к этому зовут нас некоторые социал-демократы. И доказательством тому — создание на заводе боевой дружины. Боевой! Вдумайтесь в это слово, товарищи!

Свердлов нетерпеливо повернулся. Случайно задев ногой какую-то металлическую деталь, обратил на себя внимание.

— Э-э-э, — раздался возглас рабочего, стоявшего впереди Якова и обернувшегося на звук, — да тут товарищ Андрей! Зачем же мы этого оратора слушаем? Андрей, давай!

— Андрея!

— Товарищи, — уговаривал меньшевик, — мы ещё послушаем Андрея, но прежде...

— Довольно, Андрея давай!

Свердлов поднялся на стоявшую рядом широкую деревянную чурку и произнёс так, что его можно было услышать за версту:

— Эх, товарищи, как жаль, что мы не дослушали этого оратора. Интересно, до чего бы он договорился... Мне бы его и раздевать не пришлось, сам бы предстал перед нами голеньким, в чём мать родила.

Рабочие рассмеялись. Андрей продолжал:

— Революцию, видите ли, подавай ему на подносике, как печенье к чаю. Вот так поговорил, поговорил — и готовы тебе и революция, и демократическая республика. Нет, не так, ни в коем случае не так должны вести себя сегодня рабочие Урала! Десятки забастовок, стачек, массовых выступлений — ещё часть дела. Мы говорим: мало протестовать! В нынешних условиях царизм можно свергнуть только восстанием! Значит, без вооружения рабочих, без боевых дружин не обойтись. Восстание рабочих и беднейших крестьян — не заговор, это массовое движение, охватившее все уголки Российской империи. Посмотрите, товарищи, вокруг, как действует чёрная сотня, как сжала она в своих руках пистолеты и кинжалы. Бьют копытами кони под жандармами и казаками. Что ж, давайте ждать и смотреть, как будут нас бить и расстреливать царские холуи...

— Не будет этого!

— Мы тоже не лыком шиты!

Возгласы покатились словно эхо. И только оратор-меньшевик пытался перекричать толпу:

— Но ведь это безумие! У них войска, у них первоклассное оружие, а что у нас?

— У нас — рабочая солидарность, единство, историей подтверждённая вера в справедливость, в победу, — решительно ответил Свердлов. — А насчёт оружия — правильно. У них есть оружие. Значит, и у нас оно должно быть. Пусть пролетарский кулак взметнётся над головами капиталистов и эксплуататоров. Пусть в кулаке будет зажато боевое оружие, как символ того, что мы не намерены выпрашивать милостей от царя. Рабочие Петербурга пробовали идти к царю с хоругвями да знамёнами. Мы знаем, как встретил их царь-убийца. Нужно, чтобы на убийц у нас была своя, рабочая управа!

...В тот день Андрей выступил также на собрании заводской боевой дружины.

— Товарищи, — говорил он, — вооружение идёт пока медленно. Правда, комитет позаботился, чтобы несколько грузов с оружием нам доставили рабочие одного из городов России. Какого — пока сообщать не буду. Главное — кое-что из оружия уже имеется.

— Здорово!

— За это спасибо!

— Дело тут не в «спасибо»! Мало пока оружия. Нужно самим себе ковать его. И в этом сейчас — главная задача.

Долго не отпускали дружинники Андрея, а потом один из них, уже немолодой рабочий, сказал:

— У меня заночуешь. Тут недалеко.

До Проезжей было рукой подать. Яков любил ночевать в рабочих семьях, знакомиться с их бытом, укладом, беседовать с жёнами, детишками.

— К нему можно, — подтвердил Ермаков. — Клюка не подведёт, не сомневайся, товарищ Андрей.

— А я и не сомневаюсь, — ответил Свердлов и подумал: «Клюка... Видать, прозвище. А он и верно, на клюку похож: сухой и длинный, руки, как сучки, голова наклонена вперёд на жилистой тонкой шее».

Рабочий не стыдился этого прозвища. Он и жену назвал Клющихой, когда переступил порог своей квартиры. Та с укором посмотрела на мужа, мол, человека постеснялся бы.

— Почти до седины дожил, а ума не нажил, — жаловалась она. — Дети уже фамилию свою забыли, огольцы их на улице клющатами зовут. Грех да и только.

Свердлов поздоровался, представился:

— Товарищи называют меня Андреем.

Были у Клющихи натруженные руки с белыми пятнами на пальцах. От каждодневной стирки в комнате пахло мыльной пеной и гнилым деревянным полом. За свежевыстиранной в пёстрых цветочках занавеской, по-видимому, спали дети: мать то и дело заглядывала туда.

— Хоть бы холода пришли попозднее, — причитала она, занятая своими заботами, — дров на зиму не напасёшься.

— Ты бы ужин поставила, — сказал Клюка, и Якову показалось, что дома он не так смел, как на заводе.

— Ужин? А ты на него заработал?

Андрей хотел что-то сказать, но Клющиху уже остановить невозможно было.

— Ужин ему подай... А сам, небось, опять митинговал или ещё каким делом занимался. Вы мне скажите, милый человек, какого рожна ему на этом митинге нужно? Дают эти митинги хлеба?

— Вы хотите, чтобы я вам ответил?

— Чего тут отвечать, и сама знаю, что не дадут. Сказывают, что ещё он в какую-то дружину записался. Боевую, что ль... У него вон сыновья мал мала меньше...

Неожиданным этот разговор для Якова Михайловича не был. Да, многие женщины стали его товарищами по партии, по революционной борьбе, помогали ему в нелёгкой, нередко опасной подпольной работе, активно участвовали в забастовках и стачках. И всё же не раз в рабочих семьях — в Нижнем, Сормове и здесь, в Екатеринбурге, он ощущал бабью тревогу за мужа, за свой хоть и не слишком устроенный, а всё же сложившийся, привычный семейный очаг. То, что мужья их вступили на путь опасный, некоторые женщины, не всегда будучи в курсе подробностей, чувствовали сердцем, своим самым надёжным вещуном.

Клющиха, видать, была из таких. Она поняла, что муж привёл не просто гостя. В душе колыхнулось даже что-то похожее на гордость — значит, муженёк её не из последних, если именно к нему пришёл этот серьёзный человек. И потребность высказаться, освободить душу от того, о чём сама с собой долгими часами вела беседу, одолела всё — и любопытство, и опасение сконфузить мужа.

— Вот скажите, вы в царскую милость верите? — заговорщически спросила она.

— Нет, — твёрдо ответил Андрей.

— А за боевую дружину погладят по голове, ежели дознаются?

— Нет, не погладят.

— Так какого дьявола ему там нужно? Детей по миру пустить? О них думать надобно.

— О детях можно думать по-разному. Я, конечно, не имею в виду вашу семью, а вот другие женщины мне рассказывали о мечтах своих... Ах, как умеют матери мечтать! — словно самому себе говорил Андрей. — Не о своём счастье, конечно, сами-то они на любую беду согласны, — о счастье детей. И представьте себе, многим родителям хочется, чтобы их сын или дочь непременно был доктором, или инженером, или учителем. Иные согласны на меньшее — на приказчика в богатом купеческом деле или горного техника, чтобы ходили их сыновья в форменных тужурках и все невесты на них заглядывались. А что плохого в этих материнских мечтах?

Клющиха, не сразу сообразив, к чему клонит гость, согласилась:

— А ведь верно — что плохого? Я вот тоже стираю чужое бельё, и такая зависть берёт: хоть бы своим огольцам справить, на ноги поднять их и в грамотные люди вывести, к хорошему делу приставить. Да вот сказали вы: материнская мечта... А почему не отцовская? Им-то, мужикам, до своих детей дела нет, что ли? Принёс на кусок хлеба — и всё?

— И отцовская, конечно. Родительская. Многие мужчины и женщины — да-да, женщины — теперь уже понимают, что счастье к их детям само не придёт. Ну одному, другому повезёт — выбьется в люди. А остальные? Так и вырастут, едва научившись писать, и пойдут гнуть спину на чужого дядю, зарабатывать ему миллионы, а себе грыжу да чахотку наживать.

Клющиха вздохнула тяжело и больно, словно попал гость в самое сердце — всегда жила в ней, ни на секунду не остывала тревога за детей, за сыновей её...

— Настоящие люди доказывают: за счастье детей драться надо. Уверяю вас, это очень честные люди. И очень смелые!

— Мой-то смелый? Да он мне слово поперёк сказать боится...

Клюка при этом недовольно поморщился. Свердлов — ему на выручку:

— Я ведь не о вашем муже говорю. Он, может быть, и не состоит в дружине. А что на митинги ходит, так всем интересно, о чём там говорят.

— Хорошо говорил, мил человек, да в конце заговорился. Что же вы думаете, бабы меньше вас знают? Только тревожно, ей-богу, тревожно.

— Это верно, — согласился Андрей, — и тревожно, и опасно:

— Опасно... — Клющиха посмотрела на мужа, словно примеряла к нему это ничего хорошего не сулящее слово.

— Так что не все на это дело идут — драться за будущее детей, — продолжал Свердлов. — Иные решили подождать... Авось образуется, авось другие осмелятся.

— Ну вы бросьте, — без злобы сказала Клющиха. — Мой-то от подобного дела не отстанет, ох, не отстанет.

— А не отстанет, так и правильно сделает, — улыбаясь, сказал Андрей.

— Правильно... Вам всё правильно, мужикам. А горе мыкать нам, бабам...

— Ладно тебе, ладно... До слёз дошла. Ты бы, в самом деле, попотчевала гостя.

— Я не хочу, — попробовал отказаться Андрей.

— То есть как «не хочу»? — обиделась Клющиха. — Тут уж не взыщите — без чая спать не ляжете. Насчёт разносолов мы не шибко богаты, а так, на зиму, кое-что припасли.

Да, она оказалась более разговорчивой, чем её муж, — за какой-нибудь час узнал Яков, что живут они бедно, но нельзя сказать что голодно. Хлеб есть, картошка тоже... Она стирает людям, детишек трое всего, крыша над головой не протекает. На мужа тоже не жалуется — и работящий, и домовитый. Тихий только он...

«А ведь знает, что её тихий, домовитый муж записался в боевую дружину», — подумал Свердлов и незаметно взглянул на Клюку. Тот сидел, покорно опустив руки на колени, словно разговор его вовсе не касался.

Глава двенадцатая. Советы

Зима 1905—1906 годов уже начиналась, Андрей же всё в курточке «на рыбьем меху». А ходьбы много — с одного конца города на другой. Ни один митинг не обходился без Андрея. Он ежедневно получал известия о забастовках, стачках, столкновениях рабочих с царскими сатрапами. В Лысьеве на митинге рабочих он ещё раз убедился, что некоторые партийцы ограничиваются лишь тем, что ведут кружки, выпускают и разбрасывают листовки, но дальше этого пойти не решаются.

И когда Андрей сказал, что с царём и капиталистами можно разговаривать только с оружием в руках, рабочий Данилин спросил, да так, что был вопрос ярче любого выступления:

— Товарищ докладчик! Скажи, где взять оружие? Хоть сейчас пойду за тобой в огонь и в воду.

Хоть сейчас... Подобное слыхал Андрей уже во многих городах Урала. Каждый завод, каждый рабочий посёлок — как пороховой погреб: поднести фитиль — и взорвётся.

Либерал миллионер Конюхов как-то сказал Свердлову:

— Кто же свои миллионы зазря отдаст? Я вон, к примеру, — он всегда себя приводил в пример, — можно сказать, почти красный... Хошь прятаться у меня — прячься. Хошь речь мою послушать? Скажу. А деньги мои не дам! Потому как мне революцию подавай такую, чтоб миллионы мои при мне остались. А уж я подсоблю... Вон екатеринбургские козырные тузы Коробейников, Ятес поняли, что их заводы могут тю-тю, и сговорились меж собою. А ведь прежде горло друг дружке грызли. Нет уж, когда палёным пахнет, огонь тушить сообща нужно. Это легко на митинге кричать про свободу — за слова денег не берут.

Якову Михайловичу важно было узнать об этом — значит, сговор капиталистов. Это ведь и есть контрреволюция. Всё правильно. Диалектика жизни и борьбы. Значит, оберегая своё добро, капиталисты уже не надеются на прогнивший царский строй, они ищут согласия между собой... А что противопоставит им рабочий класс?

Стихийно, самодеятельно возникли на Урале первые Советы. По-разному назывались они: в Алапаевске, например, где побывал Яков Михайлович, они сначала именовались Собранием рабочих представителей. В Надеждинске избрали Совет уполномоченных, а в Сосьве — товарищеский Совет рабочих. Товарищеский суд, Совет старшин — это в Мотовилихе. Потом все эти названия сменились одним — Совет рабочих депутатов.

Здесь, в Екатеринбурге, он тоже поначалу именовался иначе — Советом помощи бастующим. Разгоравшееся с каждым днём забастовочное движение требовало и политического единства, и материальной поддержки. Для Свердлова было ясно — эта стихийно возникшая форма объединения рабочих должна помочь им бороться с хозяевами за свои права. Совет рабочих депутатов в тысячу раз ближе революции, чем угодная царю Государственная дума.

Из газетного отчёта о выступлении товарища Андрея 6 ноября 1905 года на митинге в Екатеринбурге, посвящённом Государственной думе:

«Мы уверены, что буржуазия скоро споётся с правительством. Что же это за Дума? Рабочих в ней не будет. Правительство проделало с рабочим классом жалкую комедию, дав ему возможность провести из своей среды в Думу 20 человек. Что могут сделать эти 20 человек? Их голоса потонут в голосах буржуазии.

А между тем борьба ещё не кончена, борьба ещё впереди. Какая же будет польза от Думы? Ведь положение в ней будет таково: горсточка народа и масса буржуазии. Я желал бы со своей стороны предложить собранию присоединиться к старой нашей резолюции: по-прежнему бойкотировать Думу. Она бесполезна и будет только вилять между пролетариатом и буржуазией. (Аплодисменты и крики „браво!“)».

Кроль спросил у Якова Михайловича:

— Вы на собрание социалистов-революционеров пойдёте? Ведь они на 16 ноября забронировали городской театр. Если не ошибаюсь, зданием хотели воспользоваться меньшевики, тоже ведь социал-демократы, кажется...

Свердлов знал, что эсеры решили провести своё собрание, выступить публично.

— Лев Афанасьевич, приходите на собрание. Я вас приглашаю.

— Вы? Так вы пойдёте?

— Не только пойду, но и выступлю.

— Ой ли! — воскликнул Кроль. — Я понял лидера эсеров Ленского так, что он не намерен вам уступать. Знаете, как он сострил? Не всякий Ленский, говорит, бывает убит на дуэли. Согласитесь, мило сказано.

— Мне и пушкинский Ленский не по душе.

— А кто же — Онегин?

— Нет, его дядя.

— Шутить изволите!

— Нисколько. Помните, тот самый дядя, который «уважать себя заставил».

Кроль рассмеялся.

— Чувствую, что Ленскому и на сей раз дуэли не избежать. Чьим прикажете быть секундантом?..

В городском театре Кроль жестом пригласил Андрея сесть рядом. Яков осмотрел зал — здесь было много рабочих. Эсеры стремились найти на заводах поддержку своей «непримиримой» программе.

Впереди показалась знакомая, чуть сгорбленная спина. Клюка?.. Ну, конечно, он. Они не виделись с того дня, когда случай привёл Свердлова к нему на ночлег.

Почувствовав на себе чей-то взгляд, Клюка обернулся и увидел Андрея. Он как-то смущённо улыбнулся, заёрзал на стуле и отрицательно замахал руками, дескать, не подумайте худо, я не эсер.

Яков успокаивающе кивнул: «Знаю, Клюка, знаю... Ничего дурного я не подумал».

Подошёл Матвеев, рабочий с завода Ятеса, не поздоровавшись, улыбнулся, будто сегодня с Андреем уж не раз встречались.

— Вы популярны, — сказал без ревности Кроль и добавил: — В этой аудитории, разумеется.

За столом, покрытым зелёной скатертью, появился эсер Ленский. Лицо его сияло и было полно торжественности. Деловито разложив на столе бумаги, он, откашлявшись и глотнув чая из стакана, сказал:

— Итак, начнём наше собрание. Прошу избрать председателя.

Кто-то поднялся в первом ряду и громко, повернувшись к залу, крикнул:

— Предлагаю председателем товарища Андрея!

Ленский от неожиданности вздрогнул и задел стакан: чай расплескался по скатерти...

А по залу уже неслось:

— Андрея председателем!

— Товарища Андрея!

Кроль смотрел на Якова во все глаза. За что так любят его?

Он вспомнил слова Андрея: «Слишком узкому кругу людей, Лев Афанасьевич, выгодны ваши речи. А я... Дело ведь не во мне, поймите. Я представляю подлинную партию рабочего класса, всего бедного люда. В моём большевизме ищите источник популярности, а не во мне лично». Тогда Кролю показалось — кокетничает... «Нет, я был несправедлив. Просто человек целеустремлён, прочно стоит на ногах, уверен в себе, в своей партии. У него под ногами прочная почва. Жаль, что не его, Кроля, а совсем-совсем другая...»

А по залу неслось:

— Андрея председателем!..

И вдруг поднялся Клюка:

— Дай слово!

Ленскому показалось, что именно сейчас раздастся угодное ему предложение.

— Сию минуту. Только прошу учесть, — Ленский приложил руку к груди, словно призывал людей прислушаться к своему сердцу, — что собрание нашей партии социалистов-революционеров, а гражданин Андрей, насколько мне известно...

— Известно, — перебил его Клюка, — известно, какой он партии. Вот потому-то я и говорю: председателем товарища Андрея!

Яков уже шёл между рядами, и зал дружно аплодировал ему...

В газетном отчёте о выступлении товарища Андрея сказано, что в крупных центрах России растут массовые стачки рабочих. И в ходе этих стачек рождается новая форма — Совет. Такой Совет возник, например, в Иваново-Вознесенске. Создан Совет и в Москве. В него вошли железнодорожники, печатники, металлисты, табачники, столяры. Возникли Советы и на Урале, и в Екатеринбурге. Необходимо принять активное участие в этих Советах, рождённых революционной борьбой рабочего класса России.

«...Вы знаете, что владельцы забастовавших заводов Ятес, Коробейников и Беренов уже организовались между собой, чтобы бороться против рабочих. Вы будете сильными, если вы будете дружны. Теперь у нас учреждён Совет депутатов от рабочих... Слушайтесь во всём Совета депутатов и следуйте его указаниям... К сборам в пользу забастовщиков уже приступлено, забастовщики ни в коем случае не должны бросать забастовку, пока Совет депутатов не решит, что забастовку надо кончить. Каждый нуждающийся пусть обращается за помощью в Совет депутатов... Рабочие других промышленных заведений желают начать бастовать. Это показывает, что рабочая армия сильна... До сего времени в Совет входили депутаты только от нескольких фабрик. Необходимо, чтобы в Совете были депутаты от всех фабрик и заводов».

Кроль читал газетный отчёт и вдруг ясно понял, что бессмысленно искать силу Андрея только лишь в его словах. Читаешь — и вроде бы ничего особенного. А слушаешь — и словно гипнотизируют тебя его убеждённость, страстность, его неукротимый порыв... Нет, не в состоянии газетный отчёт передать силу личности этого большевика.

В ту ночь Свердлов и Клавдия долго не спали. В маленькой комнате дома на Проезжей Яков писал воззвание к рабочим от имени Екатеринбургского комитета социал-демократической рабочей партии.

«15 ноября к забастовавшим накануне рабочим ятесовского завода примкнули товарищи коробейниковского и береновского заводов. Стачка объявлена... Сильное, но трудное для рабочих средство борьбы против угнетателей — стачка только тогда приносит удачу рабочим, когда она организованна».

Он вставал из-за стола, ходил по комнате, и Клавдия видела, как напряжён Яков, все его мысли сейчас о тех, к кому обращено это воззвание.

«Составьте, товарищи, Совет рабочих депутатов и поручите ему руководить вашей борьбой за улучшение вашего положения. Избирайте от каждых 50—100 человек по одному депутату, и пусть они наметят план борьбы, ознакомят с ним всех рабочих Екатеринбурга, соберут необходимые средства и приведут нас к 8-часовому рабочему дню. И тогда-то будет пробита первая брешь к светлому будущему — к социализму, к которому зовёт и ведёт нас Российская социал-демократическая рабочая партия!»

Яков перечитал воззвание и, подумав, сказал:

— Пожалуй, сюда нужно ещё несколько слов. «Организуйтесь, товарищи, следуйте примеру петербургских борцов за пролетарское дело и смело ударьте на вашего векового врага...»

Организуйтесь... Екатеринбургский комитет РСДРП действительно был похож на штаб, на боевой военный штаб. Бастуют все, даже извозчики, даже служащие аптек. Значит, недалёк день восстания...

Плоды трудов Якова Михайловича сказывались. Доставлено и роздано боевым дружинам оружие из Ижевска. Горные техники во главе с Федичем привезли свой «подарок» — доставили с Пышминско-Ключевского медного рудника динамит, целых 12 пудов.

Раскрывался организаторский талант Сергея Черепанова — Луки. Его избрали председателем Екатеринбургского Совета. А Павел Быков? Какие стихи пишет парнишка, какая в нём чистая и красивая душа! «Жаль, что уехал Михаил Вилонов», — сокрушался Андрей. Его послали с партийным заданием в Самару. Зато Батурин — какая это интеллектуальная сила! Он активно помогал в создании партийных школ, и одна из них находилась на Вознесенском проспекте, начала работать в ноябре 1905 года. Яков Михайлович выступал в школе с лекциями о Программе партии, слушал доклады Батурина об истории революционного движения и теории научного социализма. Здесь, в этой комнате с несколькими рядами скамеек, керосиновой лампой на маленьком столике и с красующимся лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» готовились кадры пропагандистов, которые потом разъезжались по всему Уралу.

А Федич — Сыромолотов... Именно он предложил разбить город Екатеринбург на боевые участки и закрепить каждый из этих участков за боевой дружиной.

Свердлов подсчитывал силы — сейчас очень важно знать, сколько человек в вооружённых отрядах на окрестных заводах, приисках, рудниках. Это нужно знать, чтобы план восстания, который разработал комитет, был реальным.

Когда наступила реакция и Екатеринбург наводнили казачьи части, Яков Михайлович на вопрос товарищей, что делать дальше, ответил, как всегда, коротко и бодро: «В подполье. Нам не привыкать».

Тут кстати оказалась дача Бессера, которому члены комитета доверяли самые конспиративные дела. Они уже считали его членом большевистского секретариата.

Это были трудные для большевистской партии дни. В Екатеринбурге провалились многие явки. Шпики шныряли по всему городу. За голову Андрея обещано пять тысяч рублей... А Свердлов продолжал работать, поддерживал бодрость у других членов комитета. Намеченная на февраль 1906 года конференция большевиков Урала, несмотря ни на что, состоялась.

Уезжая в Пермь, где он находился потом около полугода, Яков Михайлович зашёл проститься к Бессеру:

— Не знаю, скоро ли свидимся. Но я рад встрече с вами и вашей семьёй. Если позволят обстоятельства, буду писать.

Какие уж там «обстоятельства»! Бессер узнал, что Андрей, тогда уже Михалыч, арестован в Перми, в тюрьме он изучает языки, читает одну за другой книги по философии, организует с политическими заключёнными занятия по теоретическим вопросам.

И всё-таки Яков Михайлович находил время, чтобы написать своим екатеринбургским друзьям. Удивительные эти письма, дошедшие до наших дней. Он слал их отовсюду, куда забрасывала его нелёгкая судьба революционера-профессионала, — из тюрем, из подполья, из глухой Курейки, из таёжного Максимкиного Яра, из заполярной Туруханки и Монастырского. В них, этих письмах, — стремление помочь людям найти своё место в жизни, влить веру в будущее, поделиться оптимизмом — этим сокровищем, которым он обладал в избытке. Поражают в письмах Якова Михайловича доброта, чуткость, внимание и отсутствие хоть малейшего сетования на тяжелейшие условия жизни заключённого и ссыльного. Наоборот, бодрость, вера в светлое грядущее, в неминуемую победу революции!