И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

Глава двадцатая. Незабываемое

Два дня и две ночи слились для Григория в один большой, удивительно важный в его жизни день. Начался он с той самой минуты, как прозвенел на вокзальном перроне колокольный сигнал об отправлении поезда, в котором уезжал Яков Свердлов.

Григорий провожал Катю.

— Отец говорил, чтоб я вас сторонилась.

— За что же?

— У него насчёт меня особые планы. — И она смущённо улыбнулась, глядя на Григория.

— Жениха побогаче? Он и меня предупреждал, чтоб я от вас подальше держался.

— Смешной, — сказала Катя, и не осуждение, а большая, нежная любовь к отцу чувствовалась в её тоне.

Григорий хотел было рассказать о том, как Потапыч «выяснял», за что и про что он в тюрьмах бывал, но не решился: обидится девушка за отца и тогда пропало всё — исчезнет этот вечер, это хождение по Питеру и доверие, которое, он чувствовал, возникло у Кати к нему.

Они остановились возле здания, где колыхался освещённый уличным фонарём белый флаг с красным крестом посредине — такой же и на Катиной нарукавной повязке.

— Я здесь работаю, — сказала Катя.

Григорий вспомнил, что уже бывал тут — рассказывал раненым о войне, о том, кому она выгодна. Солдаты-фронтовики завели его в свою палату, закрыли дверь, чтоб никто не вошёл, и слушали, слушали, словно он, Григорий, а не они, возвратился с фронта, словно он лучше их знал, что такое война и каким дымом она пахнет. Григорий отвечал на вопросы о том, чем заняты сейчас рабочие Питера, как отнеслись они к революции, а главное — что говорят о земле и чем дышат здешние солдаты.

Ростовцев понял — на больничных койках лежат люди, которым важно для себя решить, куда идти дальше из этой огромной госпитальной палаты.

Каждое утро, уходя на работу, Ростовцев встречался с Никодимом. Дворник деловито царапал метлой мостовую — подолгу на одном и том же месте сметал уже не грязь, а влагу. Григорий любил присматриваться к тому, как работает Никодим: старательно, задумчиво, точно не улицу метлой подметает, а напильником деталь вытачивает. Они здоровались, как обычно, без слов — только взглядами да лёгкими кивками.

Вчера Никодим заговорил первым.

— Брат приходил, — не поздоровавшись, сказал он, — тебе привет передавал. И Якову Михайловичу особый. Что-то не по мне его разговорчики. Раньше на фронт рвался, а теперь говорит — подумать надо... как бы не угодить из огня да в полымя.

— Не пойму тебя. То отговаривал его на фронт проситься, то недоволен, что остаётся.

— Да ведь как остаётся! Солдату думать не положено. Сам в пекло не лезь, это верно. А прикажут, тогда уж молчи и выполняй. А он — подумать, разобраться...

— Так он прав.

— Прав-то прав, да только за такие слова, знаешь, что бывает? К стенке — и баста! Вот и получается: там не убьют — здесь расстреляют. Так и есть — из огня да в полымя.

Он вздохнул тяжело и безысходно: видно, отчаялся найти ответ на жестоко мучивший его вопрос.

А Ростовцев думал о Свердлове. Ну что особенного сказал тогда Михалыч Ивану? Наверно, каждый большевик сказал бы то же. А ведь он, Григорий, не сказал... Не нашёлся в данную минуту. Вот если б кинулся солдат на Свердлова — тут уж, конечно, не растерялся бы, нет.

Повидать бы сейчас Якова Михайловича! Много надо рассказать ему — и про то, что происходит в Питере, и про Металлический завод. И про неё... Нет, про неё, пожалуй, не надо. Не стоит. Так ведь сам расспросит. По глазам поймёт. Не первый день знает.

Не первый, да только, если эти дни сложить, немного получится. Расстались в Сормове, снова встретились в Перми, а через несколько лет — в Петрограде.

Григорий спросил у Никодима, не собирается ли брат навестить его.

— Нет, ничего не говорил.

Ростовцеву показалось, что дворнику не по душе этот вопрос, не твоё, мол, это дело — придёт Иван или нет. Да и вообще...

Никодим даже не подозревал, что Григорий Ростовцев может рассказать ему о брате гораздо больше, чем Никодим сам знает. И привет передавал Иван не случайно. Всё произошло накануне, в тот памятный день, в солдатской казарме...

Нижегородцы привыкли «окать», но у Ивана Дмитриевича Чугурина это получалось как-то особенно густо, со смаком. Потому, когда ещё в Перми зашла речь о кличке для него, сомнений не было — Нижегородец.

— Он всем нижегородцам нижегородец, — говорил Яков Михайлович.

Внешне Иван Чугурин выглядел простым пареньком. Причёска с пробором справа, потёртый пиджачок да рубашка, доверху застёгнутая, с отложным воротничком. На лице его всегда таилась улыбка, да глаза искрились лукавой усмешкой. Чугурин был участником демонстрации, во главе которой шёл Пётр Заломов и его товарищи.

А потом близ Сормова в лесу нашли труп провокатора. Начальник Нижегородского охранного отделения Грешнер приказал «перешерстить всё Сормово, потрясти этих... Свердлова, Чугурина...».

Нет, ни Свердлов, ни Чугурин провокатора не убивали — другие в лесу, без свидетелей, допросили, да там и суд устроили... Но аресты пошли широко — заполнился до отказа Нижегородский острог — лабиринт глухих стен, окружённых высокой каменной оградой. Сколько испытал здесь Иван — и побои, и карцер в круглой башне с недосягаемо высоким окном.

С тех самых дней, когда в Нижнем и Сормове они впервые встретились и подружились, Иван Чугурин и Яков Свердлов были вместе — и в подполье, и в нарымской ссылке. И вот — в Питере.

Много воды с тех пор утекло, много было событий, встреч, переживаний, новых друзей и товарищей по борьбе, но те годы, те встречи, та верная дружба, радость познания — навсегда врезались в сердце и память Ивана Чугурина, и, видно, не забыть их уже никогда.

Сормово в 1905 году. Воскресный день. На железнодорожной насыпи — Яков Свердлов в своей чёрной косоворотке, в сапогах, густые волосы его треплет ветер. Не помнит сейчас Чугурин тех слов, помнит только их смысл — проклятье бойне в далёких Маньчжурских сопках, проклятье царю-убийце и всем, кто наживается на русско-японской войне. Война эта несёт горе, слёзы и нищету народу.

Что подхватило людей, построило их в шеренги и двинуло на Сормово — туда, где с утреннего гудка до позднего вечернего они отдавали свои силы за кусок хлеба, где жили в жалких, холодных избах, где бегали их оборванные дети, где жёны и матери латали нужду на жалкие заработки...

Впереди колонны рядом с Яковым шагал Иван Чугурин, и вместе со всеми пели они «Марсельезу». Вот этого тоже никогда не забыть. Повысыпали из домов и млад и стар. На большой улице встретила их полиция, и зычный голос потребовал разойтись. Но в ответ полилась ещё более мощная «Марсельеза».

Полицейские ворвались в ряды демонстрантов, началось настоящее сражение. В ход пошли и кулаки и булыжники. Иван Чугурин увидел, как этот крепкий паренёк, Яков Свердлов, снял пенсне, засунул в карман и стал отбиваться от полицейских камнями. Честное слово, неплохо они дрались в тот день и заставили полицейских отступить. Хоть на время, а заставили!

Чугурин увлёк Якова в переулок и, посмеиваясь, сказал:

— А ты ничего, драться умеешь.

Яков вытащил из кармана пенсне, протёр стёкла носовым платком и спокойно водрузил на место.

А потом встретились они в Мотовилихе, под Пермью, на Урале. То было уже в 1906 году. Шли аресты, полиция охотилась за каждым, кто словом или делом выражал своё несогласие и свой протест против существующих порядков. Недолго пришлось им поработать в Перми — засели на этот раз крепко. Что же, в тюрьме Иван Чугурин, пожалуй, больше всего и познал особенности характера своего молодого товарища по борьбе.

Политические заключённые избрали Михалыча своим старостой. Это дало ему возможность бывать в других камерах, беседовать. Михалыч учился сам, и вместе с ним учились другие.

Он много читал и обычно, низко склонившись к толстой тетради, держа её на коленях, вёл записи. Чугурин, увидев как-то у Свердлова объёмистую книгу, спросил:

— Это что у тебя, Михалыч? Небось, прячешь в ней чего-то...

— Нет, дружище, с этой книгой и не расстаюсь. Это «Капитал» Маркса.

Не расставался Яков Михайлович и с тетрадями, исписанными мелким, убористым почерком. Тут были конспекты ленинских трудов «Что делать?», «Шаг вперёд, два шага назад», записи мыслей, возникших при чтении Плеханова, Каутского, Меринга. О многих авторах, книги которых конспектировал Свердлов, Чугурин тогда не слыхал вовсе: Сидней и Беатриса Вебб — «Теория и практика английского тред-юнионизма», Вернер Зомбарт — «Современный капитализм», Поль Луи — «Будущее социализма», В. Кларк — «Рабочее движение в Австралии». И каждая из этих прочитанных книг оставляла след в тетрадях Михалыча.

Нижегородец — Чугурин не раз слушал в тюрьме его лекции, поражался глубоким знаниям, умению говорить доходчиво, понятно. Именно свердловские тетради раскрыли глаза Чугурину на то, откуда у Михалыча эта широкая эрудиция, редкая для такого молодого человека, способность точно разобраться в сложнейших, даже запутанных вопросах. Один раз прочитанное в книге, записанное в тетради запоминалось им навсегда. Эта поразительная память, в которой хранились знания, имена сотен людей, их биографии, их качества, сильные и слабые стороны, впоследствии сослужила для партии и молодого Советского государства немалую службу.

Но это было годы спустя.

А прежде... Чугурин, будучи в ленинской школе Лонжюмо под Парижем, вспомнил «свердловский университет» и тюремные тетради Михалыча. Звали тогда Чугурина уже не Нижегородец, а товарищ Пётр. Ленин расспрашивал его подробно о том, что происходило в Сормове и Мотовилихе.

Уже с первых слов беседы понял Владимир Ильич, как нужна этому человеку учёба. Сказал:

— Да, в вопросах теории вам ещё многое предстоит постичь.

Лекции Ленина, Луначарского, Инессы Арманд, Семашко (с ним встречались ещё в Нижнем)... Не раз доставалось Чугурину за его ошибочные взгляды на роль мелкой буржуазии и крестьянства в революции. Впрочем, за эти же ошибки доставалось ему и от Свердлова тогда, в Пермской тюрьме. Встретились с Михалычем ещё и в ссылке, в гиблом Нарымском крае. Свердлов сделал несколько попыток к побегам.

В подготовке некоторых из них участвовал и Чугурин. Однажды Свердлов должен был на лодке плыть по Оби из Колпашево до Парабели, а это ни много ни мало — сто двадцать вёрст. В условленном месте лодку ждал Чугурин. Буквально у него на глазах ветер перевернул жалкую посудину. И вот Свердлов — в холодной воде. На севере в конце сентября вода уже достаточно студёная. На беду товарищ, находившийся с ним в лодке, не умел плавать; Яков помог ему ухватиться за лодку... Окоченевших, вытащили их из реки. Яков чудом не заболел — держался на своём железном характере. Казалось, где уж после такой купели бежать, а Михалыч решительно махнул рукой — надо!

В февральско-мартовские дни семнадцатого года Чугурин был одним из руководителей Выборгского райкома большевиков, и Ростовцев пришёл сегодня к нему — рассказать, как обстоят дела на Металлическом, как проводил в Екатеринбург Якова Михайловича.

В райкоме народа — не протолкнёшься. Поминутно звонит телефон. И Чугурин едва успевает отвечать.

Но уже с первой минуты понял Григорий, что с Иваном что-то происходит. Глаза расширились, сияют...

— Что с тобой, Иван Дмитриевич? Ну-ка, выкладывай, Нижегородец. Неужели пасха на тебя так повлияла?

— Конечно, пасха. Ох, и догадлив же ты, Григорий. Посмотри-ка, я этот документ переписал да запомнил накрепко.

Стоило Григорию прочитать, как всё сразу стало ясно — телеграмма из Торнео: «Приезжаем понедельник, ночью, 11. Сообщите „Правде“».

— Торнео... Так это же Финляндия! Рядом, рукой подать.

— Встречать будем Ленина! — взволнованно сказал Чугурин. — А прежде соберём большевиков в зал «Сампсониевского общества» и поговорим, как лучше это сделать. Понимаешь, трудность в том, что день нерабочий — пасха. На нас, выборжцев, вся ответственность ложится: Финляндский вокзал-то в нашем районе. Вот что, Григорий, революционное задание тебе: скачи по домам, на завод, мобилизуйте прежде всего отряд рабочей милиции, его надо построить на платформе перрона, чтоб никакая провокация не случилась.

Ростовцеву повторять не надо было — он уже понял: нужно мобилизовать всех, кого застанет дома, оповестить металлистов... Он бежал по Выборгской стороне, не чувствуя апрельского холода.

Решил заглянуть и на квартиру Потапыча. В дверях столкнулся с Катей.

— Вы? — удивилась она.

— Вот, по делу... Катя, вы знаете о приезде Ленина?

— Конечно, — и взглянув, не видит ли отец, шепнула: — Сейчас иду к солдатам. Поручение Подвойского...

Потапыч всё же увидел. Пригласил в комнату.

— Куда ты? — строго спросил он дочь.

— По делу.

— Гриша, куда она?

Григорий не стал скрывать:

— К солдатам в казарму. Ленин приезжает!

Григорий заметил, как вскочил со своего стула белобрысый Сергей, старший сын Потапыча, как, оторвавшись от книги, заинтересованно посмотрел на него Николай, младший сын.

Потапыч тоже встал, прошёлся по комнате.

— Ленин? — переспросил он.

— Это псевдоним его. Настоящая фамилия — Ульянов. Он и есть вождь всего российского рабочего класса, — объяснил Григорий.

Сергей ехидно хмыкнул.

Катя спокойно:

— Ты просто глуп, Сергей. Извини, но это не оскорбление, а, как у нас доктора говорят, диагноз.

А Григорий, устремив взгляд на Потапыча, сказал:

— Пойду и я с Катей.

— Я тоже, — вызвался Сергей.

— Нет уж, дудки! — озорно ответила Катя. — Мы тебя в свою большевистскую фракцию не принимаем. — И к Григорию: — Давайте сделаем так: сначала ваше дело, заводское, а потом моё, солдатское. Разделим район на всех. Отец и Николай помогут. Так будет быстрее.

— Что ж, подсоблю, — отозвался Потапыч.

Поднялся и Николай. Ничего не сказав, он надел на себя пальто.

— Куда? — спросил отец.

— В мастерские. Надо бы Ленина послушать.

— Да ещё неизвестно, будет ли речь говорить. С дороги ведь, уставши.

— Ну так глянуть. Словом, пошёл я...

И хотя Ростовцев успел уже многих оповестить, до того как пришёл к Потапычу, помощь оказалась кстати.

...Видимо, Катя уже бывала здесь: часовой пропустил её и только поглядывал с подозрением на такую же, как у неё, повязку с красным крестом на рукаве у мужчины.

— Санитар, — объяснила Катя.

Навстречу вышел крупный, высокого роста солдат.

— Это товарищ Лагутин, член солдатского комитета, — представила Катя.

Они познакомились, прошли в отдельную комнату, и Григорий тут же пояснил цель прихода.

— На Финляндский, значит. А наши сегодня туда в наряд идут...

— Знаю, — сказала Катя. — Поэтому-то товарищ Подвойский и прислал меня к вам. Нужно поговорить с солдатами.

— Нужно так нужно. Посидите здесь, я скоро вернусь.

Они остались в пропахшей йодом комнате одни.

— Катя, как настроение здесь у солдат?

— Разное, Григорий. Было поначалу очень трудно. Намучилась я с ними.

— Так почему же именно вас сюда посылают?

— Не знаю. Солдаты сказали, что, кроме меня, никого слушать не будут. Да и безопаснее: всё-таки девушку не решаются тронуть. А ребята серьёзные, страсть какие!

Катя передёрнула плечами, точно стало ей зябко, и от этого её движения у Григория появилось желание оградить её от этих «серьёзных ребят» — он вскочил, готовый хоть сейчас ринуться в бой. Девушка расценила это по-своему:

— Да вы не бойтесь.

Она улыбнулась — благодарно и белозубо, и в комнате вдруг стало уютнее и теплее. Чёрт возьми, Ростовцев никогда не подозревал, что такое возможно: и запах йода стал каким-то приятным, и мрачные, застилающие свет, хотя и белые, занавески вдруг повеселели, и вообще хорошее настроение снова вернулось к нему.

— Теперь уже не страшно, — сказала Катя.

Ему хотелось, чтоб слова эти означали: ей с ним не страшно, а не то, что солдаты стали иными, многое осознали. И Катя поняла его желание.

— Мы ведь вдвоём, — добавила она. — Веселее, правда?

Лагутин вернулся и сообщил, что в казарме собрались представители батальона, но только от двух рот. Катя и Григорий пошли за ним.

Солдатская казарма — железные койки вперемежку с деревянными нарами, серые одеяла да у входа составленные в пирамиды винтовки.

Разговор начал Ростовцев:

— Товарищи солдаты! Сегодня ночью в Петроград из вынужденной эмиграции возвращается Владимир Ильич Ленин...

Кто-то выкрикнул «Ура!», и не по-уставному — раскатисто, а коротко, словно выдох, раздалось в ответ «Ура!».

— Рабочий Петроград выйдет сегодня на Финляндский вокзал, чтобы встретить вождя мирового пролетариата...

— А ты чего это за всех расписываешься? — перебил усатый солдат с нашивкой на погоне.

— Помолчи! — ответили ему. — Дай послушать.

— А чего слушать? Я в большевики пока не записывался.

Катя сразу же:

— Да вы понимаете — Ленин! Он не только вождь рабочих, он для всего народа. Всё, о чём мечтает бедный люд, всё может дать только его партия большевиков — и свободу, и землю, и мир.

Катя задыхалась, и Григорий чувствовал, что сейчас, если усатый не уймётся, произойдёт взрыв. Нет, нельзя, нельзя этого допустить.

Но усатый солдат не сдавался:

— И ты туда же, курносая. Грамотные больно. Мир! Что ты знаешь про войну и про мир?

— А что вы знаете про большевиков и Ленина? — не сдержался Ростовцев. — Вы в карцере сидели? Вы шомполов по спине отведали? Или, может быть, сами угощали шомполами да нагайками борцов за свободу?

То ли попал Григорий в самую точку, то ли, наоборот, обидел усатого этими словами, только поднялось в казарме что-то невообразимое. Один солдат громче других кричал: «Да тихо же! Тихо, дай послушать». А шум продолжался.

— Солдаты!.. — пытался урезонить сослуживцев Лагутин.

Катя остановила его:

— Граждане солдаты, я обращаюсь к вам от имени «военки»...

Но и Катю уже не слушали. Отдельные слова, долетевшие до Григория, только подтверждали, насколько сложна, накалена обстановка в этой разноликой, хотя и одетой в одинаковую форму, солдатской массе. И про землю, и про хлеб можно было услышать в разрозненных выкриках, а главное — про войну, фронт, окопы...

И вдруг Григорий услышал довольно звонкий голос, показавшийся ему удивительно знакомым:

— Братцы, дайте слово сказать! — Шум несколько стих. — Несправедливо так... Керенский приходил, говорил красиво, слушали мы его? А? Слушали?

— Слушали, ну и что? — был ответ.

— Этот... фамилию позабыл. На чих походит.

— Чхеидзе.

— Во-во, он самый. И его слушали.

Григорий уже узнал солдата — это же Иван Викулов, брат дворника Никодима!

— Так ведь и Ленина послушать надо, — продолжал Иван. — Чтобы про всё понятие иметь.

— Верно!

— Вот и я говорю, — подытожил Викулов, — надо прислушаться к голосу большевиков и Ленина.

Катя тут же повернулась к солдатам:

— По-моему, правильно сказал вам товарищ. Те, кто выступал в эти дни перед вами, говорили против большевиков и Ленина. Это и понятно: они заодно с буржуазией. А вы вроде того коня, у которого шоры на глазах. Сдёрните их да оглянитесь, послушайте Ленина, а потом и решайте, с кем по пути. Ведь у каждого из вас голова на плечах не только для того, чтобы шапку носить или усы, вроде этого крикуна...

— Ну-ну, не очень, — уже несмело, сдаваясь, пробурчал усатый.

Иван Викулов смотрел на Катю — бедовая!

— Ладно, — сказал он, обращаясь к солдатам. — На том и порешим. А к проходной я сам их провожу.

Отряд рабочей милиции Металлического завода был уже выстроен на перроне Финляндского вокзала, когда Григорий увидел, как всё теснее и теснее становится на платформе. Ещё в девять вечера, а то и раньше собрались металлисты возле завода и колонной, с красным знаменем направились к Финляндскому вокзалу. Ростовцев знал многих членов Центрального и Петербургского комитетов партии, партийных активистов Выборгского района и охотно рассказывал о них товарищам. Об одном жалел Григорий — нет Свердлова, его бы сюда, сколько радости испытал бы Михалыч!

Был двенадцатый час. Прозвучал колокол. К перрону, почти не замедляя хода, подошёл поезд. Громкое тысячеголосое «Ура!» завладело вокзалом. Рабочие, солдаты, матросы — все, кто заполнил перрон, приветствовали человека, стоящего в тамбуре вагона с непокрытой головой.

Ленин!

Ему отдаёт сейчас рапорт морской офицер — командир почётного караула, состоящего из моряков. Потом оркестр гренадерского полка заиграл «Марсельезу».

Ростовцев увидел Чугурина. Иван о чём-то пошептался с Женей Егоровой — одним из секретарей Выборгского райкома партии, а затем направился к Ленину. Григорий стоит близко, и ему слышно, как Нижегородец произносит взволнованным, срывающимся голосом:

— Владимир Ильич! Мне поручено в честь вашего возвращения на родину вручить вам партийный билет. Большевики-выборжцы считают вас членом своей районной организации.

Партийный билет... Первый партийный билет Ленина!

— Благодарю вас, товарищ Пётр. Ведь вы учились в Лонжюмо... Ну конечно же, товарищ Пётр. Наденька, — обратился он к Надежде Константиновне Крупской, — ты узнала его?

Ленин спросил у Чугурина, наш ли это караул, и удовлетворённо кивнул, когда узнал, что эти военные сочувствуют большевикам, что они вызвали броневики.

Рабочие парни с красными повязками на рукавах идут вслед за Лениным. Рядом с Чугуриным — Егорова. Егоровой она стала во время побега из ссылки — жена ссыльного Николая Козицкого отдала ей свои документы. А в действительности она латышка — Элла-Марта Лепинь. Это она, Егорова, предложила, чтобы партийный билет Ленину вручал именно Чугурин: он и большевик со стажем, и рабочий, и лично знаком с Владимиром Ильичём.

Навстречу Ленину приближается группа людей. Этого, с бородавкой и пенсне, Григорий знает — Чхеидзе, один из лидеров меньшевизма. Он улыбается, приветствует, и Владимир Ильич вежливо отвечает ему. Но взгляд Ленина скользит по «официальной» делегации и останавливается где-то там, за вокзальной дверью, откуда доносится всё то же несмолкаемое «Ура!».

Ростовцеву кажется, что Ленин взволнован — он мнёт в руке кепку, пытается вложить её в карман пальто. Да, взволнован и даже смущён таким непредвиденным выражением к нему любви и восторга.

Привокзальная площадь, несмотря на позднее время, переполнена. И вдруг, словно по команде, взлетели в воздух самые разные головные уборы, освещённые прожекторами.

— Ура-а-а! Ура-а-а!

— Да здравствует Ленин!..

Григорий видел, как передёрнуло Чхеидзе...

На площади — броневик. По узкому коридору между матросами, солдатами, рабочими идёт Владимир Ильич к этому броневику. Возле броневика — Подвойский.

Несколько человек бережно помогают Ленину взойти на броневик. Владимир Ильич вскинул вперёд руку:

— Товарищи!

Постепенно смолкала, готовилась слушать площадь Финляндского вокзала.

— Товарищи! Приветствую революционный пролетариат России и солдатские массы, совершившие победоносную революцию против царизма. Пролетариат всего мира с надеждой смотрит на смелые шаги русских рабочих. Да здравствует социалистическая революция!

И снова «Ура!». Заиграли медные трубы военного оркестра «Интернационал». И запели все:

Когда заревел мотор и броневик, на котором находился Ленин, двинулся вперёд, вся живая, волнующаяся площадь последовала за ним. А броневик останавливался возле новой колонны людей, и Ленин приветствовал их. Ещё раз, и ещё.:.

Ростовцев догнал шеренги рабочих Металлического завода. Рядом с Потапычем шла Катя.

— Куда идём? — спросил Потапыч у Григория.

— К дворцу Кшесинской.

Глава двадцать первая. Знакомство

Большевики Екатеринбурга избрали Свердлова делегатом седьмой Всероссийской партийной конференции. Двенадцать лет тому назад они тоже посылали его на конференцию. Но Яков Михайлович приехал тогда в Финляндию с опозданием — задержала стачка железнодорожников — и Владимира Ильича уже не застал.

Тогда была Таммерфорсская конференция, проводившаяся, как и все съезды и конференции партии, нелегально. А теперь первая легальная. Едут в Питер представители всей России, представители всех большевистских организаций страны. И он, Яков Свердлов, руководитель уральских большевиков, одной из самых крупных организаций страны, встретится с Лениным.

Давно мечтал он об этой встрече — и в Нижнем Новгороде, когда впервые взял в руки его книги, и в Екатеринбурге, и в Перми, и в далёкой Туруханке. Не раз говорил товарищам: «Эх, кабы деньги, кабы за границу на месяц дёрнуть. Я был бы счастливейшим из смертных. Чем больше думаю, тем сильнее сознаю, насколько это необходимо для меня, для всего моего дальнейшего существования...»

Дворец Кшесинской был украшен красными флагами — символом революции и зелёными ветками — символом жизни. Дворец этот заняли в феврале солдаты бронедивизиона и с тех пор тщательно и с гордостью охраняют и берегут его. Бывший прапорщик, а ныне член «военки» Пашкевич с особым вниманием следит за тем, чтобы комнаты, предоставленные Центральному Комитету большевиков, охранялись надёжно.

Многие делегаты, приехавшие на конференцию, были уже хорошо знакомы Якову — по работе в «Правде», по тюрьмам и ссылкам. Из Самары приехал Валериан Куйбышев, с которым подружился в Нарыме, Стасову и Сталина (с ним знаком по сибирским ссылкам) он уже встречал в Питере перед отъездом на Урал.

А вот и новые знакомые — Клим Ворошилов из Луганска, Феликс Дзержинский, Виктор Ногин, Пётр Смидович, приехавшие из Москвы. Они знали друг о друге по работе в партии, но не виделись. И теперь встреча — на партийной конференции.

Здесь же, на конференции, Свердлов впервые встретился с Владимиром Ильичём Лениным. В президиуме конференции они сидели рядом. Слушая очередного оратора, Владимир Ильич часто взглядывал то на него, Свердлова, то на другого соседа, словно проверяя, какое впечатление на них производят речи товарищей с мест. Он делал какие-то записи летящим своим почерком, и выражение его лица при этом удивительно менялось: от одобрительного, радостного до разочарованного и даже сурового — в зависимости от того, что слышал. Ни разу Ленин не перебил ни одного оратора, только очень тихо, скорее для себя, произносил: «Вот, извольте», «Превосходно!», «Ну, куда это годится?», «Вот так бы давно».

Его глаза, живые и лучистые, словно впитывали в себя всё происходящее на конференции. Яков Михайлович улавливал их блеск, всю живость и переменчивость лица, и самое поразительное заключалось в том, что лицо это и глаза, и постоянно напряжённая работа мысли, и короткие эти слова, слышные только двум-трём соседям по президиуму, были знакомы-перезнакомы и находили в душе Свердлова моментальный отклик. Вот, оказывается, как бывает: годами складывался в воображении образ Ленина, а теперь и ранее услышанное о нём, и прочитанные, до мельчайших деталей продуманные его книги, статьи — всё это будто воплотилось в живом, рядом сидящем человеке.

И стал он ещё больше понятным и близким.

...Ленин внимательно слушал доклад Свердлова о работе уральских большевиков. Ему важно было узнать, что уральская делегация представляет ныне 43 организации. Он помнил: до революции только в десяти местах Урала проводилась активная нелегальная работа, в главных её центрах — Перми, Екатеринбурге, Уфе и других городах.

Ленину казалось, что Свердлов, заранее предвидя его вопросы, отвечает на них: работа ведётся среди рабочих и отчасти солдат, а среди крестьян только начинается, уфимская газета «Вперёд» не сразу встала на большевистские рельсы. Владимир Ильич убеждался, что докладчик до тонкости знает особые условия жизни и борьбы уральских рабочих, многие из которых связаны не только с промышленностью, но и с землёй в деревне.

Вот Свердлов стал отвечать на вопросы делегатов о профсоюзном движении, о Красной гвардии, о земле. Ленину приятно было отметить для себя, что Яков Михайлович объективно оценивает положение дел, не преувеличивает успехов, не преуменьшает недостатков.

Владимир Ильич смотрел на Свердлова и думал: у этого товарища большая осведомлённость во всём, он обладает и опытом, и умом. Да, история русского революционного движения в течение многих десятилетий знала немало людей, преданных революционному делу, но не имевших возможности найти практического применения своим революционным идеалам. Теперь революция дала им эти возможности, и они, герои революционной борьбы, смогут проявить себя.

Владимир Ильич видел в Якове Михайловиче именно такого героя революционной борьбы. Но не только самоотверженность и беззаветную преданность революции заметил он в Свердлове. Несомненен его яркий организаторский талант. Именно Свердлов предложил создать из делегаций конференции шесть секций и оказал влияние на их работу путём разъяснения Апрельских тезисов Ленина. Глубоко понимая своеобразие момента, он заботился о единстве партии, о единстве взглядов на дальнейшее развитие революции.

Заметил Ленин и то, с каким уважением относятся к Свердлову делегаты конференции, как советуется с ним Стасова, доверительно беседует Куйбышев, о чём-то спрашивает Чугурин. Так разговаривают с человеком, от которого ждут делового, умного совета. И это не ускользнуло от внимательного взгляда Владимира Ильича.

Свердлова увлекла, как бурный, стремительный поток, работа конференции, необходимость бороться, доказывать, убеждать. Он почувствовал, отчётливо увидел то новое, то главное, что внёс в работу конференции Ленин: «Своеобразие текущего момента в России состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, — ко второму её этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоёв крестьянства».

Ленин в спорах не щадил противников и вместе с тем требовал разумного подхода к «революционным оборонцам», которые пока ещё находятся в плену буржуазных и соглашательских партий.

— К ним, — говорил на конференции Владимир Ильич, — надо уметь подойти с разъяснением, и это является самой трудной задачей, в особенности для партии, которая вчера ещё находилась в подполье.

В этой связи Свердлов вспомнил Никодима Викулова и его брата Ивана, беседы с рабочими в Екатеринбурге и ещё больше ощутил справедливость мысли Ленина — необходимо вести среди широких масс терпеливую, вдумчивую пропаганду.

Но, пожалуй, самым важным было для Свердлова мнение Ленина о Советах. На данном этапе революции, когда фактически образовалось двоевластие, а Временное правительство по сути своей контрреволюционно, Ленин провозгласил лозунг «Вся власть Советам!». Да, это подлинное открытие. Советы... Первые шаги к социализму. Владимир Ильич так и сказал:

— Мы явно выдвинули формы, которые не походят на формы буржуазных государств: Советы рабочих и солдатских депутатов — такая форма государства, которой ни в одном государстве нет и не было. Это такая форма, которая представляет первые шаги к социализму и неизбежна в начале социалистического общества. Это факт решающий.

«Это факт решающий». Свердлов мысленно повторял эти слова. Они звучали для него всякий раз, когда он слушал Ленина, когда отстаивал его точку зрения в различных секциях конференции, убеждая делегатов, что ленинский план дальнейшего развития революции — это факт решающий...

Стали избирать Центральный Комитет, и слово попросил Валериан Владимирович Куйбышев. Он назвал Якова Михайловича незаменимым организатором, чьё присутствие в ЦК необходимо. И Ленин вновь убедился, сколь уважаем Свердлов. Центральный Комитет партии поручил ему руководство Секретариатом ЦК.

Свердлов жил у Бессеров на улице Широкой — своей квартиры у него не было. Но вот уже несколько дней ночевал он во дворце Кшесинской. Ему всё время приходилось бывать не только на конференции, но и в Секретариате, вместе с Еленой Дмитриевной Стасовой следить за перепиской ЦК, рассылать на места различные документы.

— Яков Михайлович вездесущ, — говорила Стасова Вере Рудольфовне Менжинской. — Когда он только успевает везде побывать — на конференции, на митингах, собраниях. А ведь большую часть времени проводит здесь, в Секретариате. Он знает почти всех работников на местах, переписывается с ними. Память отменная.

Лишь поближе к ночи, после бесконечных выступлений на собраниях и заседаниях, Свердлов ложился на диван, подкладывал под голову пиджак, снимал пенсне и засыпал сном праведника. На дверях в таких случаях он прикалывал записку: «До 6 часов утра будить только в случае острой служебной необходимости».

Как-то Яков Михайлович привёл Киру во дворец Кшесинской, и она стала работать в «Солдатской правде». Но вскоре почувствовала обострение туберкулёза. Александр Александрович и Лидия Ивановна по совету врачей решили отвезти дочь в деревню. Яков Михайлович одобрил это. Перед их отъездом он сказал:

— Не вешайте носа, Кирочка. И непременно напишите. А я, по старой доброй привычке, буду вам отвечать.

— Вы? Яков Михайлович, да отыщется ли у вас секунда прочитать моё письмо, не то что ответить на него.

— Найдётся. Вы же знаете: когда люди уже спят, я совершенно свободный человек.

— Спасибо. Прощайте, Яков Михайлович.

Она посмотрела на него таким взглядом, что ему стало не по себе.

— Я не утешаю вас, Кирочка. Возвращайтесь поскорее. И пишите, не теряйте связи с «Солдатской правдой», с товарищами по работе. Словом, вперёд, к жизни! И только к жизни. Это говорю вам я, убеждённый и неисправимый оптимист.

Со времени отъезда Бессеров Яков Михайлович остался единственным жильцом их квартиры на Широкой. А напротив, в квартире Марка Тимофеевича Елизарова, жил Владимир Ильич Ленин.

Глава двадцать вторая. В Секретариате ЦК

Ежедневно к девяти часам утра, если не случалось ничего чрезвычайного, Свердлов являлся в Секретариат ЦК. Елена Дмитриевна Стасова, Бронислав Андреевич Веселовский, сёстры Вера и Людмила Рудольфовны Менжинские, машинистка Ганя составляли весь аппарат Центрального Комитета. Здесь не только оформлялись и хранились все протоколы, но и велась переписка ЦК с районами и губерниями России. Сюда поступали заявки на выступления в рабочих и солдатских аудиториях, отсюда шли письма во все города страны, звонили по телефону во все уголки столицы. Это был небольшой, но деятельный, оперативный рабочий орган Центрального Комитета партии большевиков.

С тех пор как его возглавил Яков Михайлович Свердлов, функции Секретариата значительно расширились. Именно сюда прежде всего приезжали представители партийных организаций России с докладами и отчётами. Свердлов принимал их и направлял на места опытных работников, прошедших революционную школу. Ленин предложил создать при ЦК муниципальную группу и поручить возглавить её Якову Михайловичу. Он сказал ему:

— Вы лучше других знаете положение дел в российских губерниях. Подберите в муниципальную группу людей энергичных, давно и прочно связанных с партийными организациями на местах. Это архиважно — ни на минуту не терять связи с пролетарскими районами и окраинами России.

В муниципальную группу вошли кроме Свердлова Крупская, Луначарский, Мануильский, Подбельский. Со многими из них Яков Михайлович до Питера был знаком только заочно. Характерным для Свердлова было то, что он быстро сходился с товарищами, непринуждённо общался с ними. С Дзержинским, например, он подружился с первой встречи, оба в чём-то похожие друг на друга, активные, деятельные, рыцарски преданные революции ленинцы. Дзержинский — живой, цепкий ум. Или вот Луначарский. Выступит, как ярким лучом осветит, словно богаче, содержательней сделает целую аудиторию, независимо какую — рабочую ли, студенческую, партийную или беспартийную.

Обретая новых друзей, Яков Михайлович ни на минуту не забывал старых. Александр Александрович Бессер попросил однажды Якова Михайловича удостоверить его участие в революционном движении — понадобится в дальнейшей работе на новом месте.

— Да, это очень важно, — сказал Свердлов. — Ваш опыт может пригодиться другим. Пусть это будет не личной запиской, а официальным документом, или, как мы говорим, мандатом. Непременно подтвердим.

И, не теряя времени, написал о том, что Бессер «состоял в секретариате Уральского областного комитета РСДРП(б) и был активным членом партии в течение ряда лет».

По-прежнему часто встречался Свердлов с Чугуриным. Сюда, в ЦК, приходил Иван по делам Выборгского райкома. Иногда специально находил для этого повод, чтобы повидать Якова. Вот и сегодня решил лично сдать деньги, которые передал один из заводов за лекцию Свердлова о решениях Апрельской Всероссийской конференции большевиков. Многим партийным пропагандистам ЦК выдавал удостоверения на право выступать от имени большевистской партии. Некоторые из лекций были платными, и деньги за них поступали в кассу Центрального Комитета. Свердлов тоже выступал с такими лекциями. Иван и принёс сейчас в ЦК очередной взнос.

— Получите, Яков Михайлович, девятнадцать рублей девяносто пять копеек.

— Спасибо, Ванечка. Деньги отдай Елене Дмитриевне: она денежными делами ведает. Только что-то вид у тебя немножечко усталый.

— Ничего. Эх, на Волгу бы сейчас, искупаться. Сразу усталость как рукой сняло б.

— А что, верно! В мае нижегородские мальчишки уже делают первые заплывы. Так, кажется?

— Так, — мечтательно подтвердил Чугурин.

— Но, — шутливо продолжал Свердлов, — помочь тебе в этом не смогу, хоть мы и находимся при бывшем бассейне балерины Кшесинской. Воды, как видишь, нет. Разве что макнуть друг друга из графина?

— Яков Михайлович, товарищ Свердлов, несолидно как-то будет. Революцию ведь делаем.

— Ах, несолидно... Дорогой мой друг, революцию нужно делать весело.

Говорил Яков Михайлович озорно, словно собирался вместе с нижегородскими мальчишками ринуться в Волгу или в самом деле «макнуть» старого друга — Ванечку Чугурина.

Женщины, знавшие, каким серьёзным и даже строгим может быть Свердлов, радовались его озорству — он всегда приносил хорошее настроение. Сёстры Менжинские охотно «подыгрывали» ему, и лишь Стасова, человек степенный, не выражала своих эмоций по этому поводу. И как только Яков Михайлович встречался с ней взглядом, он, будто гимназист при виде учителя, немедленно сгонял с лица улыбку, напускал на себя строгость и говорил с хитринкой в глазах:

— Простите, Елена Дмитриевна, я, кажется, опять напроказил.

Стасова, глубоко пряча рвущуюся наружу улыбку, отвечала как можно серьёзней:

— Что поделаешь, Яков Михайлович, не могу же я вас поставить в угол. Все углы заняты нашими бумагами.

— Ах вот как? Так хочу вам доложить, что скоро станет ещё теснее. Мадам Кшесинская — владелица роскошных палат — требует возвратить их ей в целости и сохранности. Вы мне скажите, товарищ строгий секретарь, — обращался Свердлов к Стасовой, — с точки зрения женщины, это справедливо?

— Не знаю, как с точки зрения женщины, но, с точки зрения секретаря, скажу, что придётся нам с вами подыскивать другое помещение.

Стасова была права: тяжба Кшесинской с большевиками по поводу её дворца принимала всё более и более настойчивый характер. Балерина подала в суд, нанесла визит самому министру юстиции Керенскому и однажды явилась во дворец в сопровождении своего адвоката и репортёра какой-то скандальной газетёнки. Солдаты были возмущены:

— Мы дворец силой брали!..

— Пусть эта дамочка катится в свои заграницы.

— Отдать дворец обратно? Дудки!

Свердлов понимал, что идти на скандал из-за этого нецелесообразно — у большевиков есть дела посерьёзнее и поважнее. Да и давать пищу для сплетен и пересудов — не время. Он пригласил к себе присяжного поверенного Козловского.

— Вот что, дорогой друг. Для суда вы присяжный поверенный, а для нас, большевиков, товарищ, борьбой проверенный. Боритесь-ка со старым законом. Объясните суду, что тот закон, на который ссылается мадам Кшесинская, отменила революция.

— Отменила ли? — спросил Козловский.

— Увы, к сожалению, нет. Но что-то эта революция должна же была отменить. Словом, не мне вас учить...

— Вы рассчитываете на успех?

— Не обижайтесь, дорогой друг, но, даже не сомневаясь в том, что вы произнесёте блестящую речь в судебном заседании, скажу откровенно: нет. Увы, ни суд, ни Керенский не пойдут против частной собственности. Так что временно придётся нам потесниться.

— Что значит «временно»?

— До следующей революции, — пожав плечами, ответил Свердлов.

Стасова слышала этот разговор, и она теперь исподволь концентрировала дела Секретариата в одной из комнат. Она понимала, что время для настоящей правды ещё не наступило.

С Лениным Свердлов теперь встречался часто — дела Секретариата, работа среди различных землячеств требовали постоянных консультаций, советов Владимира Ильича. И к тому же Свердлов держал его в курсе всего нового, что происходило в различных губерниях России, — обширная переписка давала Якову Михайловичу постоянную информацию о делах партийных организаций страны. Кроме того, ему по предложению Ленина Центральный Комитет поручил возглавить предвыборную кампанию большевиков в Учредительное собрание.

Как-то в разговоре с Лениным Свердлов привёл такой поучительный факт:

— Петроградская фабрика «Скороход» отправила в деревню десять ходоков-рабочих, чтобы разъяснять крестьянам наши большевистские лозунги.

— А как же эти ходоки будут жить? Ведь у них, вероятно, есть семьи? — спросил Ленин.

— В том-то и штука, Владимир Ильич, что партийная организация изыскала деньги и заработная плата этим рабочим сохраняется.

— Великолепно. Необходимо срочно рассказать об этом опыте в «Правде». А вас, Яков Михайлович, прошу написать об этом товарищам на места.

— Хорошо, Владимир Ильич. Я как раз собираюсь отправить письмо Кавказскому комитету. Нужно проинформировать товарищей о том, что происходит в столице, и напомнить о необходимости добывать деньги. Секретариат рекомендует на местах создавать боевые агитационные группы.

— Более того, необходимо, — посоветовал Владимир Ильич, — организовать при комитетах краткосрочные — недельные, что ли, курсы агитаторов, вооружить их нашими лозунгами.

Ленин и сам вёл огромную агитационную работу среди рабочих Петрограда. Свердлов слышал его речь на Невской заставе, в здании Главных вагонных мастерских Николаевской железной дороги. Здесь собрались не только железнодорожники, но и рабочие Александровского судостроительного, Механического заводов, а также фабрик Паля, Торнтона. Словом, представители всей Невской заставы пришли тогда на доклад Владимира Ильича о текущем моменте.

Выступал Ленин и на Обуховском заводе. Он рассказывал потом Свердлову:

— Завод работает на войну, выполняет военные заказы, вполне естественно, что многих рабочих настроили на свой предательский лад наши почтенные оборонцы. Уму непостижимо: так быстро растеряли меньшевики последние капли своей революционности. И эти, с позволения сказать, социал-демократы, представьте себе, пытались сорвать мой доклад. Методы обычные — реплики, выкрики, истерика. Но там умно работают большевики. Они осадили крикливых провокаторов.

А во время другого выступления, в Политехническом институте на Выборгской стороне, Ленин ответил крикунам-меньшевикам сразу: «Вы пришли сюда, чтобы сорвать моё выступление. Но это вам не удастся...»

— И те умолкли. Рабочие заставили их умолкнуть, — весело сообщал Владимир Ильич.

Встречались Ленин и Свердлов обычно в ЦК или в редакции «Правды», а порой и дома у Владимира Ильича. Своей квартиры у Ленина, как и у Свердлова, не было. У Якова Михайловича к тому же не было в Питере и семьи — Клавдия с Андрюшей и Верочкой всё ещё никак не доберутся до Петрограда.

Дом на углу Широкой и Газовой улиц мало чем отличался от многих строений этого района. Обычное шестиэтажное здание, едва заострённое с угла, да, возможно, парадная дверь выглядела побогаче, чем у дома, расположенного напротив, где жил Свердлов.

Квартиру свою Елизаровы называли пароходом — длинный коридор, заканчивающийся салоном, по бокам комнаты-каюты. Одну из таких комнат, слева от входа, и отвели Елизаровы для Владимира Ильича и Надежды Константиновны. Марк Тимофеевич, служащий Российского транспортного страхового агентства, дома бывал редко, чаще увозил его поезд на Урал и в Сибирь по делам Ространса.

Иногда по вечерам Яков Михайлович заходил к Владимиру Ильичу, и, если позволяло время, они выходили вместе, беседуя о делах, шли по Широкой улице, сворачивали на Газовую и снова возвращались на Широкую.

Стояли дивные питерские белые ночи. Улицы и дома, тихие и по-ночному успокоившиеся, окрашены в какой-то особый цвет — ни в какую дневную погоду такого не увидишь, словно город освещён не снаружи, а изнутри, откуда-то из глубоких земных недр.

Яков Михайлович чувствовал состояние Владимира Ильича и старался не утомлять его разговорами. Что может быть в такие минуты дороже молчания идущего рядом близкого человека!

С некоторых пор поселилось в душе Свердлова и чувство тревоги за Ленина. Черносотенная возня вокруг его имени, его приезда из-за границы, провокационные слухи о нём как «немецком шпионе» создавали атмосферу накалённую и опасную.

Несомненно, контрреволюция готовила физическую расправу с вождём рабочего класса.

Нет, неспокойно на питерской земле даже в эти белые ночи. Сколько раз, возвращаясь в квартиру Бессеров, поглядывал Яков Михайлович на подъезд дома, в котором жил Владимир Ильич. Свердлову даже показалось, что он дважды видел там, на углу, одного и того же весьма подозрительного типа. И когда на следующий день к нему в Секретариат ЦК пришёл по делам завкома большевик завода «Старый Парвиайнен» Шуняков, Яков Михайлович сказал:

— Передайте, пожалуйста, комитету, что вам поручается создать дружину для охраны, понимаете, личной охраны Владимира Ильича Ленина.

Рабочий встревожился:

— А разве существует опасность?

— Существует. Вы прочтёте об этом в «Правде». А пока познакомьтесь вот с этим протоколом пресловутой лиги по борьбе с большевизмом и анархией.

Шуняков читал и не верил своим глазам... Ленина лишить жизни!

— Да они в своём уме ли? — воскликнул Шуняков.

— В своём, именно в своём... бандитском. Так что вопрос о том, существует ли опасность для Ленина, отпадает. Существует. Под охрану вам нужно взять дом по улице Широкой, где живёт Ленин, и в дружину должны войти лишь проверенные люди, настоящие большевики. И вот ещё что — Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне об этом ни слова.

Большевики «Старого Парвиайнена», известного своими революционными традициями, отнеслись к заданию Свердлова со всей серьёзностью — уже к вечеру на Широкую отправилась группа рабочих во главе с Ефимовым, человеком смышлёным и верным, он уже несколько лет состоял в партии. Впрочем, и другие дружинники — надёжные товарищи из Красной гвардии. И Михаил Васильев, и его однофамилец по кличке Кудрявый, и Кузьма Кривоносов, и Александр Бубнов, и Митьковец — Абрам.

— Мы решили, — докладывал Ефимов Якову Михайловичу, — охрану вести в две смены — одной командую я, другой — Михаил Васильев. Поговорили только с Марией Ильиничной — обещала не выдавать нас...

Они гуляли по Широкой улице в эту удивительную белую ночь. И вдруг Владимир Ильич оглянулся — шагах в пяти шёл за ними мужчина в простой косоворотке, подпоясанной ремешком под серым, с помятыми бортами пиджачком. Свердлов насторожился.

— Не пугайтесь, Яков Михайлович, или, точнее, не делайте вид, что пугаетесь. Всё. Разоблачил я вас, старого, матёрого конспиратора. — И Ленин погрозил Свердлову пальцем: — Не думал, батенька, что у вас имеются от меня тайны!

Яков Михайлович смущённо пожал плечами.

— Не пытайтесь оправдываться. Мы вчера с моими товарищами со «Старого Парвиайнена» великолепно пили чай.

— Не может быть? — искренне удивился Свердлов.

— Не верите? Идёмте в дом...

Ленин взял Якова Михайловича под руку, повёл за собой. Не выпуская его руки, вошёл в парадное и, не оглядываясь, взбежал на третий этаж, повернул ручку двери. Они оказались в квартире.

Яков Михайлович сразу же заметил: в дальней угловой комнате, которую в семье Елизаровых называли рубкой-салоном, сидели Мария Ильинична, Надежда Константиновна и... Ефимов с Шуняковым.

— Ну-с, батенька, как вы думаете, зачем пожаловали ночью эти славные товарищи в дом по улице Широкой? Ах, вы не догадываетесь! Так давайте тоже попьём чайку. Нет уж, отказываться не смейте. Что? Неудобно поздно приходить и людей беспокоить? Не беда, заночуете у нас. Места хватит.

Ефимов и Шуняков виновато ёрзали на стульях, глядя на Якова Михайловича, — дескать, что поделаешь, пришлось сознаться. А Владимир Ильич, видя это напряжённое молчание, сказал:

— Вот и превосходно, дорогие гости, что мы с Яковом Михайловичем застали вас. И коль уж решили охранять мою очень-очень важную персону, то прошу заходить в любое время и не втайне от меня.

Рабочие встали, но Владимир Ильич тут же усадил их:

— Ни в коем случае не уходите, прошу вас, мы с товарищем Свердловым тоже с удовольствием попьём чайку. А может, Яков Михайлович проголодался?

— Нет, что вы... Ночь ведь, Владимир Ильич.

— Ну и что? Неужели вы перешли на рацион Кшесинской? Смею вас заверить, что эта мадам себя голодом не морит.

Надежда Константиновна, с улыбкой наблюдая эту сцену, сказала:

— Пошли, Яков Михайлович, на кухню, а то я, честно говоря, тоже проголодалась.

Свердлов вспомнил, что сегодня он действительно не успел пообедать.

Глава двадцать третья. Дела, дела...

В семье Потапыча назревал полный разлад. Начался он с того, что Сергея выбрали в фабричный комитет. Отца тоже избрали в заводской комитет, но дома он об этом не рассказал, а Сергей похвастался в тот же вечер. Катя, которая об отце знала от Григория Ростовцева, не выдавала его тайны — ей хотелось, чтобы сам он рассказал сыновьям, — и сейчас посматривала на него с укором: ты-то почему молчишь? Сергей вон как петушится, того и гляди закричит «ку-ка-ре-ку».

— Единогласно? — спросил отец.

— Конечно, — соврал сын. (Прошёл он большинством в один голос.)

Сергея на фабрике звали Мухой. Он не помнил, когда и почему прилипла к нему эта неприятная кличка. Может, с тех пор, как сказал на собрании кто-то из рабочих:

— Ну и назойливый ты, Сергей, ровно муха.

А может быть, и раньше. Только дома об этой кличке Сергея не знал никто: сам стеснялся её и всячески скрывал от родных.

Хозяин фабрики почувствовал, что Муха может быть для него полезным в фабкоме. Именно ему подсунул он ложные счета и различные фиктивные банковские документы. Отмечая усердие и «подлинно революционную» заинтересованность Сергея, хозяин даже повысил ему жалованье и при первом удобном случае подарил, как, впрочем, и некоторым другим рабочим, новый костюм с жилетом из чистой английской шерсти.

Правда, надеть костюм и выйти в нём на люди Сергей не решался — было что-то зазорное в том, что капиталист жалует дорогим подарком социалиста, но дома надевал его по вечерам и долго-долго гляделся в зеркало.

Николай молча присматривался к брату.

— Жениться собрался, что ль?

— Почему непременно жениться? Может, я костюм для торжественного дня берегу. Выберут меня ещё куда-нибудь.

— Куда же?

— Как знать, как знать...

Но в душе Сергея притаилась щемящая тревога. Он чувствовал, что больше ничего не сможет сказать против хозяина и отныне в фабкоме он думает только о том, как бы не навредить ему, хотя в речах и виду не подал, что встревожен чем-то.

Всё выяснилось, когда большевики узнали о новом заказе на военное обмундирование. По документам, которые смотрел Муха, заказ был давний, оплаченный, но не завершённый. Огромную сумму, полученную за этот заказ, хозяин в банковские книги не внёс и от фабкома скрыл.

Григорий Ростовцев узнал об этом случайно, в Выборгском райкоме, и вечером, будучи в гостях у Потапыча, рассказал, как иной раз обманывают капиталисты «нашего брата рабочего».

— Вот оно как бывает, — сказал он. — И ведь документы показал какому-то члену фабкома. Говорят, подкупил он этого контролёра.

Сергей вскочил, словно его обожгло пламенем:

— Неправда! Всё это враки!

— Почему враки? — возмутился Григорий. — Я даже имя знаю этого меньшевика. Муха его зовут.

Сергей сник разом, в одно мгновенье: он даже забыл, что дома неизвестна его кличка.

— Что с тобой, Сергунька? — спросил Потапыч. — Лица на тебе нет.

— Ничего... Устал я сегодня. Пойду полежу.

Катя смотрела на Григория, ожидая, что он ещё что-то скажет. Но тот ничего больше не знал и сам недоумевал, почему его слова произвели такое впечатление на Сергея. Ему даже не было известно, на какой именно фабрике это произошло, да и то, что Сергей и есть Муха, ему и в голову не приходило.

Потапыч сердцем почуял неладное. Ему хотелось сейчас же строго допросить сына, но в присутствии Ростовцева сделать это не решался. Хотя Катя не скрывала своих чувств, и Потапыч мысленно считал его женихом дочери, то есть почти своим человеком, но в доме вслух об этом никто не говорил.

Николай подсел к столу, налил себе чаю и буркнул:

— Чего не пьёте? Можно молоком забелить... Наливай, Катя, жениху.

И будто не заметил, как стали пунцовыми щёки сестры, как заёрзал на стуле Григорий. Он сказал то, что давно хотел сказать: нечего в прятки играть. Жених так жених.

Ему, Николаю, Григорий нравился.

Никодим стоял у ворот, о чём-то задумавшись. Он дважды поднимался в каморку, где жил Ростовцев, но дверь была заперта.

Шёл двенадцатый час ночи, когда из-за угла появился Григорий — дворник узнал его издали: хоть поздно, а светло.

— Всё шляешься, — сказал он без злобы. — Женился бы.

— Скоро, Никодим, скоро.

— На свадьбу позовёшь?

— А ты пошёл бы?

— Отчего же... Мы люди не гордые.

— И не побоишься идти на большевистскую свадьбу?

— Не побоюсь, — уверенно ответил он. И добавил: — Зайди, брательник тебя дожидается.

Иван был не один. С ним рядом сидели уже знакомый солдат Лагутин и тот зловредный усач, которого так возненавидел Григорий, когда пришёл впервые вместе с Катей в батальон.

Иван встал, вышел навстречу Ростовцеву, поздоровался.

— Вот, — жестом указал он на солдат, — к тебе пришли за советом.

И увидев, как подозрительно смотрит Григорий на усатого, сказал, словно извиняясь:

— Ты на него зла не держи. Сам знаешь, время какое. Только его тоже выбрали для разговору с тобой. Конечно, Катя — девчонка славная, да ведь баба и есть баба...

— Она не баба, а член большевистской партии, её военной организации.

— Ну не сердись, разговор у нас с тобой мужской. — И, помявшись, добавил: — А вернее, не к тебе мы, а к Якову Михайловичу...

Усатый солдат встал и, переступив с ноги на ногу, заговорил первым. Там, в казарме, голос его показался Ростовцеву скрипучим и злобным, а сейчас он звучал тихо и степенно, даже приятно.

— Горюн я, Порфирием звать. Самарец я. Мы, самарцы, такие...

Ростовцев едва сдержал улыбку:

— Какие такие?

— Горячие.

— Ладно, горячий Порфирий. Слушаю тебя.

— Вот Иван нам всё одно и то же твердит. Про что бы ни заспорили мы у себя, он завсегда один ответ имеет: «Что Яков Михайлович сказал бы...» А мы того Якова Михайловича в глаза не видели. Вот и просьба к тебе: сделай нам разговор с ним. Вот как с тобой сейчас — с глазу на глаз.

Григорий посмотрел на Лагутина — а ты, мол, что скажешь, товарищ? Но Лагутин молчал.

— Товарищ Свердлов, — сказал Григорий, — в Цека работает, его там и разыскать можно. Во дворце Кшесинской.

— Вот и я им то же говорю, — подтвердил Лагутин.

— А к нам он пришёл бы? — спросил Горюн.

— Пригласите — придёт. Если только бузу не устроите. Как тогда.

...Иван вместе с Порфирием пришли к Якову Михайловичу.

— Постойте, постойте... Да ведь мы с вами встречались.

Этого Иван не ожидал — больше двух месяцев прошло, как виделись они. Честно говоря, Викулов не думал, что тот узнает его.

— Верно, Яков Михайлович. Я и есть. А это Порфирий Горюн.

— Ну, как ваши военные успехи? Впрочем, мне Ростовцев рассказывал о вас. Так чем могу быть полезным? Садитесь, рассказывайте.

Иван не знал, с чего начать, хотя ему было что рассказать Свердлову, и выпалил всё подряд:

— Беспокойно нынче в батальоне, по-иному смотрят солдаты на войну, письма приходят из дому тревожные и разные. Где отобрали землю у помещика, где имение сожгли, а где всё остаётся по-прежнему.

— Трудно жить стало, Яков Михайлович, — подытожил Горюн.

— Да, это верно, я тоже получаю письма из деревни. Пишут, что процветает там стихия, дикость.

— Темноты много, — согласился Горюн.

— Наш брат русский мужик, — добавил Иван, — чуть что — за топор хватается.

— Неужели? — улыбнулся Свердлов. — Ну да это не страшно. Много ещё темноты, много невежества. Наследие веков не исчезает в один день. К тому же нынешнее Временное правительство не собирается, как видно, отдавать крестьянину то, что ему принадлежит по праву, — землю. Вот он и хватается за топор.

— Это правильно, — согласился Горюн.

А Свердлов продолжал:

— Но, я думаю, унывать не следует. Докатятся волны подъёма и до самых глухих уголков, всколыхнутся, потянутся к новой жизни мужики.

— Эх, скорее бы, — мечтательно произнёс Порфирий Горюн.

— Да, — подхватил Свердлов. — Мы, большевики, направляем сейчас в деревню наших агитаторов, испытанных революционеров, чтобы рассказать крестьянам правду о земле, о революции, разъяснить аграрный вопрос, который рассматривался на недавней конференции. Уже поехали туда наши товарищи Володарский, Панюшкин — преданные, верные революции люди. А скоро вернутся в деревню и нынешние солдаты. Они многое повидали, многое поняли — кто им друг, а кто им враг.

— Вот-вот, Яков Михайлович, мы и хотели бы, чтоб вы рассказали солдатам об этом, — попросил Иван. — Очень здорово у вас это получается. Вы не хитрите, как другие, а прямо и честно, как тогда со мной у брата Никодима. Крепко вы меня... До смерти не забуду.

— Что же, можно. Непременно приду.

Дела, дела...

Судебная тяжба балерины Кшесинской по поводу её дворца совпала с другой акцией Временного правительства. Занятую рабочими в дни Февральской революции дачу бывшего царского министра Дурново было приказано очистить от посторонних лиц — выселить из неё рабочие организации.

Это распоряжение вызвало забастовку на многих заводах, возникли стихийные демонстрации, митинги. Обстановка накалялась.

Собственно говоря, накалённой она была и раньше. Перетасовка карт в правительстве, перестановка министров с одного поста на другой, бесконечные речи министров — почти социалистов, как называл их Ленин, поток обещаний, не подкреплённых делами, — всё это вызывало раздражение и откровенное недовольство рабочих и солдат. К тому же всё упорнее распространялись слухи, что назначенный военным министром Керенский готовит наступление на фронте, дабы уверить союзников, что Россия не намерена выходить из войны.

Разъясняя истинную суть Временного правительства, его буржуазный характер, необходимость перехода власти в руки Советов, Ленин и большевики, однако, вели курс на мирное развитие революции. Из нынешнего положения никакого выхода нет, писал Ленин, кроме перехода всей власти к Советам рабочих и солдатских депутатов.

Свердлов понимал, насколько важно в этих условиях не дать Временному правительству лишнего козыря в руки: оно искало всяческих поводов, чтобы расправиться с большевиками. И когда адвокат балерины Кшесинской предъявил Свердлову документ на выселение ЦК из дворца, Яков Михайлович, ко всеобщему удивлению, сказал:

— Потеснимся...

— Может быть, переедем всем Секретариатом ко мне домой? — произнесла Стасова.

Яков Михайлович уловил нотки сарказма в её словах, однако не подал виду, спокойно проговорил:

— А ведь это идея, Елена Дмитриевна. Очень даже неплохая идея. Я всегда был глубоко убеждён, что преданнее делу человека, чем вы, не отыскать во всём Петрограде.

Стасова только пожала плечами, и это означало: удивляюсь вашему терпению, дорогой Яков Михайлович.

Глава двадцать четвёртая. Возвращаясь в недавнее прошлое

Встреча была неожиданной и приятной. Крыленко... Делегат 11-й армии на Первый Всероссийский съезд Советов. Начинающий лысеть со лба, круглолицый прапорщик с тонкими усиками над сочной губой, короткая мускулистая шея атлета, вокруг которой едва сходится воротник армейской гимнастёрки, пристальный взгляд, полный неистраченной энергии. Крыленко Николай Васильевич. Товарищ Абрам...

И сразу в памяти Свердлова возникло совсем недалёкое прошлое, и слились воедино день сегодняшний с днём минувшим, воспоминания радостные, восторженные и грустные, даже печальные. Печальные потому, что выплыло наружу отвратительное лицо подлеца, провокатора, человека без чести и совести — Романа Малиновского.

Они встретились в Петербурге холодным, снежным январём тринадцатого года.

Рыжеватый, чуть раскосый Роман жил недалеко от Таврического дворца, на Песках, на 10-й Рождественской улице. Его жена Стефа не всегда угощала обедом, но всегда — приветливой улыбкой.

В IV Государственную думу Малиновского избрали московские рабочие. Он тоже рабочий, неплохо говорит, знает положение на заводах и фабриках Москвы.

Бежавшего из нарымской ссылки в декабре двенадцатого года Якова Михайловича свела судьба с Романом Малиновским. Тогда же возникла дружба с умным, принципиальным и очень добрым Григорием Ивановичем Петровским, с преданными рабочему классу и революции Алексеем Егоровичем Бадаевым, Матвеем Константиновичем Мурановым, Фёдором Никитичем Самойловым, с товарищем по работе в Костроме Николаем Романовичем Шаговым. Познакомился Свердлов с бывшим учителем гимназии, человеком широкой эрудиции и глубоких знаний — Николаем Васильевичем Крыленко, который приехал тогда в Петербург по заданию Ленина как доверенное лицо депутатов-большевиков.

Это было время борьбы Центрального Комитета, Владимира Ильича за большевистскую «Правду». Её редакция допустила тогда множество колебаний и ошибок.

Скольких усилий стоило Ленину, чтобы избавить «Правду» от соглашательства с ликвидаторами, с меньшевистской газетой «Луч». Владимир Ильич считал недопустимым и какой-то оборонительный тон газеты — будто она оправдывалась перед измышлениями «Луча». Ленин написал письмо в Петербург: «Правда» не умеет воевать. Она не нападает, не преследует ни кадета, ни ликвидатора. А разве может быть орган передовой демократии небоевым органом в горячее время? Допустим лучшее: допустим, что «Правда» уверена в победе антиликвидаторов. Всё же надо воевать, чтобы страна знала... во имя каких идей идёт борьба. «Луч» воюет с бешенством, с истерикой, с бесстыднейшим отказом от своих принципов. «Правда» — в пику ему — «сурьезничает», жеманничает и не воюет вовсе!! Разве это похоже на марксизм? Разве Маркс не умел соединять войны, самой страстной, беззаветной и беспощадной, с полной принципиальностью??»

Даже два вопросительных знака в конце казались Свердлову многозначительными, выражающими ленинскую страстность, непримиримость в борьбе и, наконец, темперамент публициста. Сколько раз Яков Михайлович убеждался в силе ленинского слова, ленинского печатного слова! До сих пор помнит он «Искру», ту самую «Искру», которую по заданию Нижегородского комитета РСДРП распространял среди рабочих Канавина, Бурнаковки, Сормова. Не прошла для него даром и короткая встреча с большевистской «Звездой». Было это в 1911 году, после побега из ссылки — по поручению ЦК Яков Михайлович возглавил её редакцию, к сожалению, ненадолго: помешал очередной арест. Именно боевитости газеты добивался тогда Свердлов.

Может, поэтому в трудные для «Правды» дни Ленин, узнав о том, что кооптированному после Пражской конференции большевиков в состав ЦК Свердлову снова удалось бежать из Сибири и что он находится в Питере, поручил ему возглавить «Правду».

Это был один из многих ленинских шагов, направленных на борьбу за боевую, подлинно марксистскую, большевистскую газету. Именно так стоял вопрос на краковском совещании большевиков. Именно так воспринял задание партии новый редактор Яков Свердлов.

Мнение Ленина было уже известно Свердлову — о нём он узнал от приехавших в Питер участников краковского совещания, от Петровского, на квартире которого собралось заседание Русского бюро ЦК совместно с работниками «Правды». Кроме самого Григория Ивановича присутствовали члены ЦК Свердлов, Голощёкин, депутаты Думы — большевики.

Был студёный январь 1913 года. Выли северные ветры, плела свою паутину снежная кутерьма. А здесь шли горячие споры о том, как лучше выполнить ленинский план реорганизации «Правды».

— Я полагаю, что вопрос о «Правде» — это вопрос о единстве нашей партии, — говорил Свердлов. — Любое соглашательство — беспринципно, а любая беспринципность — разлад и шатания. Только на принципиальной, ленинской основе я вижу возможность сохранить единство большевистских рядов...

В те дни Владимир Ильич получил от Свердлова письмо из Петербурга: «Для ряда работников-практиков (ничего общего с примиренцами не имеющих) ясна и необходима стоит задача текущего момента — вырвать у ликвидаторов лозунг единства... Оставить его у них — значит обессиливать себя. Для борьбы с ликвидаторством, как таковым, необходимо изменить тактику... Попытки к единству должны происходить на местах и носить такой характер: «необходимо единство действия всех признающих партию».

«Правда», которую большевики в своей переписке именовали «Днём», стала предметом главной заботы Свердлова. Яков Михайлович получил по этому поводу принципиальное, категорическое письмо Владимира Ильича, предупреждающего против недооценки постановки газеты...

«Товарищу Андрею, а если его нет в Питере, то №№ 3-му, 6-му и др...»

Если его нет в Питере... Владимир Ильич знал, как велика опасность нового ареста Свердлова. На всякий случай и членов Государственной думы Ленин назвал их конспиративными именами: № 1 — Бадаев, № 3 — Малиновский, № 6 — Петровский...

«...Именно в „Дне“ и его постановке теперь гвоздь положения. Не добившись реформы и правильной постановки здесь, мы придём к банкротству и материальному и политическому. „День“ есть необходимое организационное средство для сплочения и поднятия движения... Если верно, что №№ 1-й и 3-й или 3-й и 6-й стоят за осторожность с реформой „Дня“... то это очень грустно... Надо серьёзно спеться и взяться за реформу „Дня“... Надо Вам взяться за дело прежде всего... Завести телефон. Взять редакцию в свои руки. Привлечь помощников... При нашей работе отсюда, вполне сможете поставить дело. При правильной постановке этого дела разовьётся и работа ПК, который до смешного беспомощен, не умеет слова сказать, упускает все случаи выступления. А выступать он должен почти ежедневно легально (от имени „влиятельных рабочих“ и т. д.) и хоть раз-два в месяц — нелегально. Ещё и ещё раз: гвоздь всей ситуации в „Дне“».

Письмо Владимира Ильича и решение ЦК не только обязали Свердлова приложить все свои силы и старания на постановку «Правды», но и подсказали единственный путь оживления всей партийной работы в Питере. Вместе с «Правдой», которая вытеснила на заводах меньшевистский «Луч», пришли в цеха слова Ленина, его сторонников. И Яков Михайлович, ежедневно общаясь с рабочими Петербурга либо непосредственно, либо через своих помощников, не мог не видеть этого, не радоваться оживлению «всего дела».

Он жил в квартире Фёдора Самойлова. Как всегда, не хватало времени. Ах, как это мало — всего 24 часа в сутки!.. За это время нужно перечитать все материалы, отобрать наиболее интересные, боевитые, отражающие жизнь рабочей России, проследить, чтобы почти в каждом номере была статья Ленина. А потом газету нужно сверстать, прочитать гранки, посмотреть материалы в полосе, убедиться, насколько хорошо, броско представлены отделы «Рабочее движение», «Крестьянская жизнь», «Государственная дума».

Кто хоть раз соприкоснулся с газетной работой, тот знает, какой это тяжёлый, изнурительный труд. Но ведь ради того и бежал Свердлов из ссылки, чтобы целиком отдаться работе.

31 января 1913 года Яков Михайлович писал из Петербурга своему партийному другу Ольге Дилевской: «Четверо большевиков, членов с.-д. фракции думской, ушли из „Луча“, теперь дело обстоит так: в „Правде“ — большевики, впередовцы, меньшевики-партийцы во главе с Плехановым, а „Луч“ в своём оголённом ликвидаторском виде. Это чрезвычайно хорошо. Ликвидаторы лопаются от досады и мобилизуют свои силы — не пролетарские, их нет, а литераторские. В борьбе с ними есть теперь и моя капля мёду. Работы по горло. Тяжело порою, милый друг. Слишком много... интересного кругом... дела неотложного, необходимого, и как слабы силы для его выполнения. Мало людей, мало денег... Ладно, что руки не опускаются. А какая хорошая публика пошла из молодых рабочих, не пережившая периода развала. Публика с широким кругозором, большими запросами, просто прелесть. К сожалению, мне почти не приходится с ними встречаться, слишком занят, чтобы уделить им время... Не стесняйтесь иногда „посплетничать“, пишите с внутренним конвертом... Всего доброго... Привет друзьям, крепко жму руки. М.».

«Правда» крепла — число подписчиков выросло почти в полтора раза. Да и по содержанию многое изменилось. С гордостью читал Свердлов письмо Владимира Ильича: «Позвольте прежде всего поздравить вас с громадным улучшением во всём ведении газеты, которое видно за последние дни. Поздравить и пожелать дальнейших успехов на этом пути».

Свердлов всегда казался свежим, бодрым, словно не было бессонных ночей, изнуряющего труда, иногда без отдыха и пищи. Вот уж верно — своя ноша не тянет. Пусть нелегально, пусть без документов, пусть каждую минуту висит над ним угроза ареста — он редактирует газету ЦК, выполняет большое и ответственное задание Ленина. Бадаев и Самойлов, Петровский и Шагов жили дружно, и вместе с ними, хоть и на разных квартирах, жил, питался Яков Свердлов. Иногда приходил поздно, и тогда старался не беспокоить мужчин и женщин, а молча укладывался спать.

Однажды с Крыленко они пришли к Малиновским. Было позднее время, и оба изрядно проголодались. Петровская немедленно предложила бы поесть, но Стефа Малиновская, как назло, что-то увлечённо шила под монотонный стук зингеровской машинки.

Когда пришёл Малиновский, заговорили о делах, и как-то забылось о голоде. Но муж спросил у Стефы:

— Ты кормить нас будешь?

— Конечно, конечно, — заторопилась она. — Правда, в моих закромах — хлеб, картофель и огурцы.

— А мы от тебя рождественского гуся и не требуем, муж не заработал, — пошутил Малиновский.

Одно, казалось, малозначительное обстоятельство намотал себе на ус в тот вечер Яков Михайлович: не слишком щедра улыбчивая Стефа. Если бы он мог на несколько лет заглянуть вперёд!

Но разве придёт в голову, что многочисленные провалы самых искушённых в конспирации товарищей — дело рук Малиновского? Что длится его провокаторство уже много лет? Что этот человек кощунственно совмещал внешний облик революционера, деятеля партии и гнилое нутро предателя революции?

Если бы знать, как точно почувствовал что-то неладное Ленин, когда в Питер приехал один из отъявленных меньшевиков — Дан, чтобы возглавить газету «Луч». И никто его не тронул, никто даже не попытался арестовать. А между тем у большевиков — тяжкие провалы, аресты.

— Странная, архистранная история с Даном! — удивлялся Владимир Ильич. — Живёт свободно, ходит во фракцию, редактор «Луча» и т. д.!! Какую-то большую игру ведёт тут охранка!

Знать бы тогда, какую именно... Не знал этого Ленин, не знал и Свердлов.

То ли царская охранка почувствовала, что в Петербурге появился могучий организаторский центр, то ли по другой причине, но большевики — депутаты Думы заметили необычное оживление вокруг своих квартир. Вообще-то шпики никогда не обделяли вниманием многоэтажный дом на 10-й Рождественской. И хотя депутаты пользовались правом неприкосновенности, охранка не спускала глаз ни с этих «легальных врагов власти», ни с тех, кто их посещал...

О том, что редакция «Правды» реорганизована и в её состав введён Андрей Уральский, царская охранка знала отлично. И хотя каждый шаг его был ей известен, она не на шутку встревожилась. Летели во все инстанции донесения, ориентировки, распоряжения. «В департаменте полиции получены сведения о том, что... в квартире члена Государственной думы Григория Ивановича Петровского состоялось собрание членов Русского бюро Ленинского Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии в составе Андрея Свердлова, членов Государственной думы Петровского и Малиновского...»

Директору департамента полиции Белецкому нелегко было отдать распоряжение об аресте Свердлова: эта акция так или иначе могла бросить тень на Малиновского, числящегося в охранке под кличкой Портной. Где найдёшь такого осведомителя да ещё в самых жизненных центрах ленинской партии — в ЦК, в думской фракции, в редакции «Правды»?..

Опытный жандармский блюститель порядка Виссарионов, любимец высших чинов Министерства внутренних дел, требовал ареста Свердлова с особым усердием: он, видите ли, знает этого хитреца уже более десяти лет, ещё в Нижнем, будучи следователем, допрашивал притворщика. Свердлов, тогда ещё мальчишка, вёл себя самоуверенно: знать не знаю и ведать не ведаю... Юноша умел заметать за собой следы: даже он, Виссарионов, не мог их отыскать. Хотя для пущей важности пришлось подержать его в тюрьме, всё-таки доказать виновность тогда не удалось. Виссарионов в душе себе признавался, что и сам поверил тогда в его невиновность — пошалил мальчишка, с кем не бывает. С годами сие проходит. Пройдёт и у него. Ох, если бы знать, какая фигура, какая яркая и опасная личность вырастет из сына нижегородского гравёра. «Уж не с уважением ли я к нему отношусь?» — внутренне потешался над собой Виссарионов.

Так или иначе, Виссарионов настаивал на аресте Свердлова, и Белецкий понимал, что он прав. С приездом Андрея Уральского в Петербург дела большевиков значительно улучшились, их победы над меньшевиками среди рабочих стали всё больше и явственнее. А Малиновский... Что ж, нужно их разлучить и произвести арест на квартире другого депутата. Свердлов живёт у Самойлова? Великолепно. Там и взять...

Ростовцев давно предупреждал Якова Михайловича о слежке. Свердлов благодарил Григория, но, как всегда, был настроен оптимистично: работать-то нужно! Связные приносили ему материалы из «Правды», из Петербургского комитета, обеспечивали по мере возможности всем необходимым.

Была среди связных и сестрёнка Сара. Она жила в Питере, после того как в Саратове закончила акушерские курсы — в этом ей помогла, конечно, Софья... Милая, добрая Софья. Она никому не отказывала в помощи. И Якову доводилось пользоваться её гостеприимством, когда, сбежав из ссылки, вдруг являлся к ним «подкормиться да отоспаться». Подружилась Софья с Клавдией Тимофеевной, признав в ней не только преданного друга Яши, но и интересного, умного собеседника.

У младшей сестры Сары жизнь складывалась менее удачно. Яков знал причину: не угасла в ней первая и несостоявшаяся любовь — он умер в тюрьме. Никому ни слова не говорила о своём горе, только самые близкие люди знали, точнее, догадывались и молча переживали за неё. Милая сестрёнка. Добрая и сердечная. В дни, когда Яков был в Питере, она помогала ему, чем могла, не считаясь ни со временем, ни с опасностью. Появиться в редакции «Правды», отнести материал Якову и не привести за собой «хвоста» было нелегко...

Сигнал опасности подал дворник. Он пришёл на квартиру Самойлова явно расстроенный. Было видно, что ему нужно что-то спросить, о чём-то предупредить, но он не знает, как это сделать. Самойлов, почуяв неладное, сам начал разговор:

— Вы чем-то обеспокоены?

— Есть немного.

— Но думаю, что это не очень серьёзно. Ни вашему здоровью, ни свободе, ни работе не повредит.

— Насчёт здоровья не жалуюсь, а вот насчёт работы... Как сказать... А для меня работа — и жалованье, и жильё.

— Так кто же угрожает вашей работе?

— Вы. Вы, господин депутат.

— Я? Каким образом?

— Сказывают, непрописанное лицо содержите.

— Ну, бросьте.

— Да мне-то что. Только Филька по двору нашему бродит. Знаю я его давно. Не одного вашего брата он выследил.

— Меня это не касается.

— Может, и так, да только ежели полиция нагрянет...

— Не имеет права.

Дворник презрительно ухмыльнулся:

— «Права»! Скажете тоже... Так, если она наскочит, и вам и мне несдобровать. Мне-то вроде и не за что...

Самойлов, как мог, успокоил дворника.

...Филёр, тот самый Филька, не покидал двора ни на минуту. Уже опустилась на Пески ранняя зимняя мгла, а он бродил, уткнув нос в воротник, и только глаза его шарили по двору.

— Закурим, дед? — спросил Ростовцев.

— Какой я тебе дед? — обиделся филёр. — Ишь, внучек отыскался.

— Ладно, не обижайся. Вышел я покурить, да тоска одному. Мороз такой, что добрый хозяин собаку на улицу не выгонит.

— Это верно... Холодно-о-о, — пританцовывая, протянул Филька.

Из двери вышли несколько человек и стеной двинулись в сторону забора. За их спинами шёл Свердлов.

— Давай, — шепнул ему Петровский.

Яков мигом перемахнул через забор. Лёгкий треск и звук прыжка по ту сторону забора привлекли внимание шпика. Увидев людей, он рванулся к ним.

— Куда же ты, братец? — пытался удержать его Ростовцев, но тот и слушать не пожелал. Внимательно всматривался он в лица — все знакомые... А этот где, в пенсне, с бородкой? Не видать...

Там, за забором, послышались звуки отъезжающего экипажа: застучала копытами лошадь, заскрипели полозья саней.

Когда все собрались на квартире Малиновских, Свердлов заметил, что Петровский взволнован. Конечно, пока опасность миновала, но надолго ли? Не установлена ли такая же слежка за всеми квартирами большевиков-депутатов? И Яков Михайлович решил: в этих «неприкосновенных» жилищах оставаться более не следует.

Вьюжный февраль 1913 года. Лютовали морозы. Пронзительная северная стужа причудливо разрисовала окна, оседала холодным утренним туманом, сжимала до предела и без того короткий зимний день.

Клавдия Тимофеевна приехала в Петербург в самую злую метельную непогодь. Ветер с моря, колючий и по-волчьи завывающий, ни в какое сравнение не шёл с сухим и откровенным сибирским морозом. Ещё в поезде думала она, куда податься, — адреса мужа не знала. В Томске получила известие о том, что Яков Михайлович в Питере, и лучше всего сразу же, если доедет, искать сестру Якова.

Так и сделала: оставила вещи в камере хранения и отправилась к Саре.

...Домна Федотовна Петровская удивилась, когда в дверях квартиры, которую занимали семьи Петровского и Шагова, появилась женщина с ребёнком на руках. И лишь по тому, что её сопровождала сестра Свердлова, Домна Федотовна поняла: это и есть Клавдия Тимофеевна Новгородцева.

— А, сибиряки-уральцы, — добродушно приветствовала она. — С приездом. Давайте знакомиться.

Простота и доброта, непосредственность этой женщины вернули Клавдии хорошее настроение.

Свердлова у Петровских не было.

— Придёт, от нас никуда не денется.

Домна Федотовна сразу же занялась Андрейкой. Ему было около двух лет — самый что ни на есть потешный возраст.

Тётя Домна понравилась Андрейке — он это выразил немедленно, доверчиво обняв её за шею.

— Ах ты, какой ласковый. Мои-то озорники куда воинственнее.

Она раздела его и разула, строго допросила, не хочет ли есть, и даже отыскала в большом резном буфете какое-то лакомство. Андрюша внимательно изучал его, потом спросил всё же — а что это такое? — и, лишь увидев разрешающий взгляд матери, отправил его в рот...

Вскоре число женщин увеличилось — пришла с букетом цветов Стефа Малиновская. С первой же секунды она предложила Клавдии Тимофеевне переехать с малышом к ним.

— Нет уж, — категорически запротестовала Домна Федотовна. — Этого большевика я никому не отдам.

Яков Михайлович пришёл к Петровским, когда стемнело. Он уже знал о приезде жены — сообщил Шагов, но уйти из редакции «Правды» не мог: необходимо было прочитать материалы к очередному номеру, да и небезопасно, товарищи предупредили, что не отпустят, пока не наступит вечер. Он то и дело вскакивал из-за стола, выглядывал в окно, потом снова садился, ему казалось, что даже в эту зимнюю ночь мгла опускается слишком медленно...

И вот они — Кадя, Андрюшка. Родные... Он смотрел в искрящиеся глаза жены, словно в них стремился прочитать: как доехала, как самочувствие, какое настроение — ему всё это было очень, очень важно. Они были частицей его самого, его мыслей, сердца, надежд и стремлений.

Ему было дорого всё: и то, что Кадя не сказала, как утомлённо он выглядит, и то, что ни словом не обмолвилась о трудностях в пути из Сибири с маленьким Андрюшкой, и то, что она сейчас здесь, с ним, что так влюблённо, заворожённо смотрит на него маленькое, нежное существо — сын!

Он впервые увидел сына, когда сидел в Томской тюрьме за попытку к бегству. Клавдия Тимофеевна тогда не знала о его аресте, с огромными трудностями добралась до Сибири и не застала мужа на месте его ссылки. Он в тюрьме, в Томске? Значит, надо ехать туда, добиться свидания, увидеть его.

И вот она с крохой Андрюшей — здесь, в Томске. Чего угодно мог ожидать Яков Михайлович, только не этого — отзвенели тюремные засовы, открылась дверь и... Разве это забудется?

Теперь из Сибири — в Питер. Надолго ли счастье?

За чаем и разговорами засиделись у Петровских допоздна. Хлопотливая Домна Федотовна не успокоилась, пока не уложила спать Андрейку, предварительно рассказав ему одну из сказочных небылиц, которых в запасе у неё было вдосталь. Стряпать и командовать самоваром она поручила мужу, и Григорий Иванович выполнял старательно её распоряжения. Обычно в таких случаях вызывался помочь хозяину Яков, но сейчас ему не хотелось ни на минуту расставаться с женой.

Часы отстучали полночь.

— Григорий Иванович, — сказал Свердлов. — Ценю ваше гостеприимство, но нам, вероятно, имеет смысл перекочевать куда-нибудь... Хоть вы и депутат, я больше в вашу неприкосновенность не верю.

Петровский в тон ему отвечал чуть хриплым глуховатым голосом:

— Конечно, конечно... У Ольминского вам будет безопаснее, да с него давно уже шпики глаз не сводят. А может, вам угодно к Бонч-Бруевичу? Извольте, извольте... Он наверняка на примете у охранки. А может быть, вы к сестрёнке? Да там вас уже давно ждут — милости просим, господин Андрей, то бишь Свердлов... Или ещё как прикажете именовать ваше высокопревосходительство?

Они шутили, но шутили горько. Во всяком случае, порешили завтра же поискать для Свердлова другое пристанище.

Ах, эта ночь, счастливая и ужасная ночь...

Его арестовывали уже много раз — и в Нижнем, и в Перми, и в Москве, и в Питере. И всё-таки этот арест был особенно печальным. Только-только наладилась (да и то ещё не совсем) работа «Правды», только-только встретился с семьёй... Маленький Андрей никак не мог понять, чего нужно этим сердитым, злым дядям с блестящими пуговицами и шнурами на шинелях. Всех троих забрали: Свердлова в «Кресты», а Клавдию с сынишкой — в дом предварительного заключения. Уже потом узнал Яков Михайлович, что газета «Правда» с гневом и болью рассказала о вторжении полиции в квартиру «неприкосновенного» депутата, а затем и сам Петровский напечатал в «Правде» статью «К товарищам рабочим». «Закон о депутатской неприкосновенности оказался весьма прикосновенным», — писал он.

Несколько лет спустя, в Туруханском крае, куда были сосланы большевистские депутаты, Григорий Иванович рассказывал Свердлову, какой скандал разразился в Государственной думе, когда к протесту большевиков присоединились ещё 73 голоса.

Узнал позже Яков Михайлович и то, что он едва не лишился сына. Андрейка тяжело заболел дизентерией, и на свободу Клавдия Тимофеевна вышла с умирающим ребёнком. Всё та же семья Петровских, всегда отзывчивая Сара и одна из замечательнейших женщин-большевичек, врач Вера Михайловна Бонч-Бруевич, буквально спасли его от смерти. Они вместе с Клавдией Тимофеевной и Домной Федотовной не отходили от постели мальчика.

19 января 1914 года, 2 часа утра.

«Милая моя деточка!.. Очень хорошо, что Адик немного отвыкает от твоего неизбежного присутствия при каждом его шаге. К этому необходимо было давно его приучить. Мешали условия. Теперь стало возможно. Это очень хорошо. Что же это с нашей дочуркой? Ты и представить не можешь, как сильно хочется видеть деток. Такая острая, острая боль щемящая. Адькина карточка предо мною на столе. Тут же и ты. Смотрю, смотрю часами, закрою глаза, пробую представить Веруньку. Почти не удаётся. Думаю до боли в голове. Глаза делаются влажными, готов разрыдаться. Милые, милые, славные мои деточки... Эх, Кадя, Кадя! Родная моя, любимая... Как-то сложится наша дальнейшая жизнь. Я знаю глубину и силу своей любви. Прошёл через большое испытание, сохранив нетронутым чувство. Больше того, оно могло бы, быть может, поколебаться на минуту, но не было колебаний... Помнишь мои слова при нашем последнем минутном свидании? В прошлом письме я начал писать кое-что о личных отношениях вообще. Не кончил, ибо разнервничался. Не помню точно, что именно писал. Помню, что полностью не развил своей точки зрения. Надеюсь вернуться к ней и выяснить подробнее, здесь попробую изложить очень кратко, не развивая выставляемых положений. Нет ни подходящего настроения, ни времени. Доходит к 4-м, а я встаю обычно теперь в 8—8½... Никогда один человек не удовлетворяет и не может удовлетворить целиком, полностью, все без исключения запросы другого... Стремление к прочности личных отношений считаю нормальным. Физическую близость допускаю лишь как завершение близости иной, не обязательно идейной, но, безусловно, „душевной“, если можно так выразиться. Этим ограничусь... Ты с детками давно, давно, конечно, спишь, если только они спокойно спят.

...Жду давно обещанных французских книг... Хочу раньше овладеть французским. Настроение бодрое. Работоспособность нормальная. Много нехорошего в нашей жизни, но в общем всё же живём недурно... Крепко, крепко целую, обнимаю вас всех.

Всегда твой Яков».

Глава двадцать пятая. Есть такая партия!

Все эти воспоминания о днях минувших вызвала у Свердлова встреча с Крыленко, приехавшим на Всероссийский съезд Советов.

Опять наступают горячие дни. В этом Свердлов ещё раз убедился, побывав вчера в батальоне, в том самом, куда пригласил его Иван Викулов. Яков Михайлович знал, что со времён Февраля изменилось настроение солдатских масс на фронте и в тылу. Бесконечные посулы и широкорекламные обещания Временного правительства, не подкреплённые делами, надоели, стали раздражать солдат.

Когда на первом съезде Советов Керенский произнёс дежурную фразу — мол, долг каждого революционного офицера заключается в том, чтобы вселить в солдат боевой дух и повести их в сражение, поднялся с места человек в офицерской форме и потребовал слова. Это был Николай Васильевич Крыленко, сидевший рядом с Лениным. Он сказал:

— Военный министр требовал, чтобы мы вели солдат в наступление. Но солдаты воевать не хотят. Милости просим на фронт, господин министр, попробуйте сами поднять их в атаку, посмотрим, как у вас это получится.

...В казарму Свердлов пришёл вместе с Катей. Её знали здесь и солдаты, и унтер-офицеры, и, судя по косым, подозрительным взглядам, даже командование. Катя — в своём обычном платье сестры милосердия, в нём впервые увидел её Яков Михайлович на вокзале, перед отъездом в Екатеринбург.

Навстречу вышли уже знакомые Лагутин, Викулов, Горюн. В помещении было чисто и опрятно, и вместе с тем почему-то вспомнилась тюремная камера с её грязными, пропахшими потом нарами, с земляными полами да мокрыми стенами. Тогда Яков Михайлович потребовал ото всех, кто находился в камере, прежде всего произвести генеральную уборку — аврал, как он её называл, и сам же первым приступил к уборке... Как давно это было — одиннадцать лет прошло!

— Братья солдаты! — обратился к солдатам Порфирий Горюн. — Много спорили мы тут. Да вот Иван Викулов всё похвалялся, что есть человек, который наши споры разрешить может. Свердлов его фамилия. Мы и сходили к нему во дворец Кшесинской, который солдаты ещё в феврале конфисковали по закону революции и передали большевистскому ЦК. Яков Михайлович пришёл по нашему, стало быть, приглашению. Мы ему все вопросы сейчас и выложим...

Да, вопросы были острые — начиная с того, нужно ли подчиняться командирам, и кончая мировой революцией. Больше всего вопросов, как и предполагал Свердлов, было о земле и мире. Яков Михайлович не сомневался в этом, он готов разъяснить, какая разница между ленинской точкой зрения и позицией Временного правительства.

Теперь не было нужды доказывать солдатам, как предало революцию Временное правительство. Напротив, приходилось сдерживать бурные эмоции гнева, мешавшие ораторам говорить.

Иван Викулов говорил о фронте. Солдат, мол, для войны и призван и обучен. Да только за что воевать? За кого?

И, расправив гимнастёрку под ремнём, обращаясь к Свердлову, сказал:

— Вы объясните, Яков Михайлович, как это получилось, что я переменился вдоль и поперёк после того, как встретил вас. Ведь прошло всего три месяца...

Ропот пронёсся среди солдат. Не раз рассказывал им Иван о встрече со Свердловым, да мало кто верил. Может, потому он и сказал сейчас о том случае у брата в дворницкой.

Катя и Лагутин сидели в углу, на солдатской койке и, казалось, были спокойны.

Но Яков Михайлович не был спокоен. Не опасность волновала его — сегодня её не было. Он видел, как бушуют страсти солдат.

Да только ли солдат? В Секретариат ЦК непрерывно шли сообщения о рабочих митингах, собраниях, сходках с требованиями выйти на улицу, силой свергнуть Временное правительство...

— Революция застала меня далеко отсюда, — говорил Свердлов, — и мороз там был — не чета петроградскому.

— В Сибирях, стало быть...

— Вот именно. И я ненавидел царизм. И моя радость была велика, когда революция смела его. Да только не затуманила она мне глаза.

— Правда...

— Конечно, это ещё не вся правда, товарищи солдаты. Иван Викулов поначалу поддался агитации меньшевиков и эсеров, выдававших себя за истинных друзей народа, вот и поверил Временному правительству. Был у него такой грех.

Свердлов налил из котелка чаю в кружку.

— Яков Михайлович, может, сахару принести, так я мигом.

Это Горюн вызвал общий смех.

— Чего это вы? — смутился Порфирий. — Пустой чай — кому приятно...

— Спасибо, друг. Я привык. Главное, чтоб горячий...

И пошёл в казарме разговор. Горюн, слушая, вертел усы с каким-то особым ожесточением. Катя следила за ним внимательно — ожил этот солдат.

Порфирий и в самом деле переживал сложное чувство прозрения. Он был из тех русских мужиков, которые трудно расстаются со своим убеждением: не верил Ивану, не верил Лагутину, а верил только тем, кто обещал землю. Верил потому, что хотел верить в это, и уже видел себя хозяином своей землицы — жирной, что у самой помещичьей псарни, где в дождливую погоду телеге не проехать... Он мысленно щупал руками эту землю, выжимая из неё воду, и она рассыпалась у него на ладони мукой-крупчаткой, только чёрной, сверкающей на солнце мириадами блёсточек, пахнущей пряно, раздражительно до слёз... Эх, самарская земля, на Волге настоянная, какой же ты могла бы быть обильной в его мужицких руках!

Горюн ссутулился, стал чем-то похож на медведя, сильного, упрямого, взъерошенного.

— Говори, Михалыч, — с такой решимостью выдохнул из себя Горюн, что все невольно повернулись к нему, и слово «говори» означало солдатское «приказывай».

Иван и тут не сдержал своего буйного нрава:

— Да что там говорить! Оружие в руки — и пошёл. У Временного без силы землю не выпросишь. Давай новую революцию! Нашу!

— Погоди, Иван, — остановил его Свердлов. — Революцию не Милюков с Керенским делали, а народ, и мы, большевики во главе с товарищем Лениным, верим в то, что она может мирным путём перерасти в революцию социалистическую. Такой план предложил Ленин, и он реален. Ну а если Временное правительство, меньшевики и эсеры встанут на пути...

— Тогда мы знаем, что делать, — твёрдо сказал Горюн.

Вопросов больше не было, в казарме установилась тишина.

К Свердлову подошёл Иван и медленно, спокойно проговорил:

— Спасибо, Михалыч. За честность. За правду.

Обстановка на съезде Советов была напряжённой. Демагогические речи меньшевиков и эсеров то и дело прерывались едкими репликами слева — у самых окон, на свету, сидели большевики. Ленин записывал что-то, кому-то передавал записки, с кем-то переглядывался.

На трибуне заливался соловьём Керенский. Большевики — Ленин, Свердлов, Джапаридзе, Ногин, Васильев-Южин и другие их товарищи — отлично знали, к чему клонит военный министр: поддержать, повторить призыв ко всеобщему наступлению на фронте. Красиво говорит бывший адвокат. Да только вряд ли наполеоновской позой да эффектной фразой можно замаскировать истинную суть этого контрреволюционного, антинародного шага.

Долгая, пространная речь лидера меньшевиков Церетели была посвящена вопросам демократии. И когда ему казалось, что слова не в состоянии выразить все его мысли и чувства, он простирал к небу руки, словно молился.

— В настоящий момент, — поучал Церетели, — в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте нам в руки власть, уйдите, мы займём ваше место. Такой партии в России нет!

— Есть!

Это Ленин.

— Есть такая партия! — повторил Владимир Ильич. — Это партия большевиков.

Выступая затем на съезде, Ленин особо коснулся речи Церетели:

— Он говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. Я отвечаю: «есть! Ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком».

Ленинская речь была в центре внимания. И хотя предложенный проект резолюции не прошёл — большевики были на съезде в меньшинстве, они в главном чувствовали, что поднялись на новую ступень — ближе к победе.

Яков Михайлович на съезде получил ещё одно серьёзное партийное поручение. Его официально выразил документ, написанный от руки чёрными чернилами Еленой Дмитриевной Стасовой: «Сим удостоверяется, что Центральный Комитет Российской социал-демократической рабочей партии делегирует во Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих и солдатских депутатов члена Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии Якова Михайловича Свердлова».

Июльское утро. Низко плыли над Питером рваные тучи, опуская на землю мелкий, похожий на пыль, дождь. Яков Михайлович шёл на Коломенскую улицу, где сейчас в здании старой гимназии находился Секретариат ЦК — отыскала-таки помещение для него неутомимая Елена Дмитриевна. Сегодня, как всегда, Свердлов распределит «кого куда». Так условно называл он направление большевиков в рабочие коллективы — с лекцией, докладом или просто для участия в митинге, собрании, сходке. Луначарский, Дзержинский, Коллонтай... Правда, Владимира Ильича нет дома, он уехал за город: работает над очередной статьёй для «Правды». Завтра обещал приехать в Питер.

Яков Михайлович представил себе, как без улыбки поздоровается с ним Стасова, приветливо улыбнутся сёстры Менжинские...

Вошёл — и удивился: Елена Дмитриевна улыбалась!

— Что произошло? Это чудесно, что вы улыбаетесь!

— Хоть погода неважная, Яков Михайлович, а у меня хорошее настроение.

— Превосходно. По этому поводу я должен преподнести вам какое-нибудь лакомство.

— А мы не возражаем, — дружно ответили сёстры.

В те дни работы в Секретариате ЦК прибавилось. Свердлов показал Ленину письмо из Гельсингфорса от Антонова-Овсеенко, в котором сообщалось о росте большевистского влияния среди моряков Балтики. Такие же письма приходили из других губерний России, Украины, Белоруссии. Поступавшие в ЦК денежные отчисления — 10 процентов от различных партийных доходов местных организаций — свидетельствовали о том, что влияние партии растёт, растут и её ряды. Это требовало большой организаторской работы Центрального Комитета. Только в июне ЦК разослал письма и телеграммы в Баку и Тифлис, Киев и Екатеринослав, Саратов и Екатеринбург, Харьков и Ростов. В них разъяснялась позиция ЦК, информировалось о состоянии дел в столице, были ответы на те или иные просьбы.

Особенно остро стоял вопрос о партийных работниках на местах. Член Средне-Сибирского бюро ЦК Яковлев, например, сообщал, что местные партийные организации забросали его просьбами «прислать организаторов». С аналогичным письмом обратился в ЦК и Киевский комитет большевиков. Яков Михайлович, лучше других знавший партийные кадры (с одними переписывался ещё в подполье, с другими общался то в ссылке, то в короткие сроки пребывания «в бегах»), по возможности направлял товарищей в крупные промышленные центры России. По решению ЦК выехал в Екатеринбург Филипп Голощёкин, в Сибирь направлен Борис Шумяцкий... Да только ли они? Но это не решение вопроса. Вот почему на просьбу сибиряков и киевлян пришлось отвечать так: «Выход один: воспитание местных работников из рабочих масс, издание и распространение литературы...» Как правило, к таким письмам-ответам прилагались брошюры и книги, изданные в Питере и Москве.

Да, воспитание опытных и талантливых организаторов на местах было одной из важных задач партии. Во многих номерах «Правды» появлялись статьи Ленина по самым различным вопросам. В статье «На переломе» Владимир Ильич предупреждал, что буржуазия руками меньшевиков и эсеров стремится покончить с большевиками, и призывал пролетариат к стойкости и бдительности.

Выполняя указания Ленина, Свердлов, Стасова связались со всеми партийными организациями страны, вели оживлённую деловую переписку, помогали местным большевикам советами и указаниями, денежными средствами, литературой.

Несмотря на такую загруженность, Секретариат ЦК работал дружно и даже весело. Опытные в работе сёстры Менжинские понимали Якова Михайловича с полуслова, внешне строгая Стасова умела улыбаться как-то внутренне, и эту её улыбку выдавали лишь краешки губ да искрящиеся глаза.

Они часто разыгрывали друг друга, но обычно это происходило к концу дня, когда нужно было снять усталость, или во время коллективного обеда, когда каждый выкладывал на стол, устланный газетой, свои съестные припасы.

...Стасова уже занялась делами, сёстры Менжинские тоже, и Яков Михайлович решил, что улыбка Елены Дмитриевны кстати: хорошо работать весело!

Но Елена Дмитриевна напомнила:

— Так о каком лакомстве вы говорили, Яков Михайлович?

— Пока неизвестно. Придётся бежать на улицу.

Он выскочил из двери и стремглав пустился с лестницы — обещание нужно выполнить. Едва не столкнулся с поднимавшейся вверх женщиной.

— Извините, — произнёс и замер: — Кадя! Вот это сюрприз! Вот это здорово! Адик, Верунька... Ах вы утренние зори! Откуда вы взялись, зверёныши?

Яков расцеловал Клавдию, схватил на руки детей, поприжимал их к себе, уткнулся лицом в их головёнки и осторожно опустил на ступеньки.

— Поднимайтесь вверх, я на минутку.

Когда он возвратился, женщины уже возились с детьми, внимательно рассматривающими новую, незнакомую для них обстановку.

Обращаясь к женщинам, Свердлов сказал:

— Вот вам обещанное лакомство. И детишкам, конечно. Ваша улыбка, Елена Дмитриевна, действительно хорошее предзнаменование.

...Кадя, Кадя! Светлая, самоотверженная женщина. То в тюрьму явилась на свидание, как ясное солнышко, с Андрейкой на руках, то перед самым арестом — на квартиру Петровского, то — уже с двумя детьми — в Туруханку. Ну-с, теперь никакие жандармы не помешают. Правда, своего угла у Свердлова не было, но квартира Бессеров пустовала, и они отправились туда.

Свердловы шли по шумному Петрограду. Адик и Верочка, перебивая друг друга, рассказывали, как плыли на пароходе из Монастырского.

— Месяц добирались, — объясняла Клавдия Тимофеевна, — уехала с первым пароходом.

Яков Михайлович слушал жену, а сам не спускал глаз с Андрея: ох, какой большой! Стройный, черноглазый. И Верунька... Четыре года дочурке.

Они подошли к дому на Широкой, к простому незамысловатому подъезду. Яков Михайлович обратил внимание жены на дверь в нише здания напротив.

— В этом доме живёт Ленин. Здесь квартира сестры его, Ульяновой-Елизаровой. Сейчас Владимир Ильич на даче Бонча, в деревне Нейвола — тут недалеко, на Карельском перешейке.

Когда они вошли в квартиру, Свердлов объявил:

— Ну вот мы почти что дома. Андрей и Верушка, играйте, а мы с мамой приготовим что-нибудь покушать. Проголодались?

Клавдия выглядела счастливой — её глаза излучали тепло. Казалось, ей не верится, что Яков не улетучится куда-нибудь, не уведут его товарищи, не упекут жандармы в тюрьму...